bratia

Юрий Иванович Градинаров

Братья

Всем поколениям таймырцев

ПОСВЯЩАЮ

Глава 1

Конец октября. Примораживает. Потрескивает Енисей, схваченный льдом. Лед набирает толщину.

У берега сиротливо пригорюнились присыпанные снегом деревянные баржи, доставившие самосплавом с верховьев реки товары таймырским купцам для зимнего менового торга с инородцами, кочующими от Оби до Лены. Посудины доживают свой короткий век. По весне их разберут на тесины для кровли и обшивки изб.

В саженях пятидесяти от них, у двух майн, увитых надолбами льда, стоят собачьи упряжки с деревянными кадками на санях. Водовозы черпаками наливают в них воду для домашних нужд.

На стрежне – четверо рыбаков запускают под зеркало замерзшей воды деревянные шесты – норила с веревками для растяжки сетей. Хотят по перволедку свежего сига добыть!

А версты через две от них, в сереющих тальниках острова Кабацкого, копошатся с силками охотники на куропаток.

Со стороны села Потаповского мчат по реке две оленьи упряжки к купцам Сотниковым за порохом и свинцом.

Не пустует батюшка Енисей ни летом, ни зимой, являясь то водным, то ледовым трактом для жителей тундры.

На угоре курятся сизыми древесными дымками трубы дудинских изб и нескольких лабазов с картошкой, луком, чесноком да бочками с медом и соленьями. А в тундре где дымок – там и жизнь!

А с угора, до самой песчаной косы, катятся на санках неугомонные дети. Рядом – вездесущие собаки. Прыгают, трутся спинами, валят с ног малышню, лижут раскрасневшиеся ребячьи щеки. А детвора ласкает их словами, гладит их морды пуховыми рукавицами, укладывает на санки и норовит съехать с ними вниз.

Солнце, в ожидании полярной ночи, щедро отдает свой свет укрытой снежным ковром остывающей от лета земле.

Медленно и степенно, без крепких морозов и сильных пург, дородной купчихой входит в село Дудинское на целых девять месяцев полярная зима.

Здесь живут домовитые селяне: и сыты, и одеты, и обуты. За короткое комариное лето успевают и дровами запастись, и рыбой, и мясом, и грибами, и ягодами, и тушками диких гусей. Да и зиму встречают в шапках, шубах и торбасах из песцовых, волчьих или собачьих шкур. У каждой избы ладные поленницы, нарты белеют новыми полозьями, а в катухах – по десять – двенадцать ездовых собак.

Двери сенные обтянуты оленьими шкурами, чтоб не задувало. В окнах – стекла вместо пузырных оболочек и льдин. А кое у кого даже баньки пристроены, и чаще по-белому. От изб веет достатком и ухоженностью.

У купцов, братьев Сотниковых, лабазы забиты товаром. Приказчики суетятся оприходовать провизию, ружейные припасы, тюки ситца, сукна, кули с бисером, ящики со спичками, медные котлы, рыболовные дели, деревянные бочки и всякую всячину до ноябрьского аргиша с меновой торговлей по затундринским станкам.

Отец братьев, потомственный казак Михаил Алексеевич Сотников, в пору смотрителем хлебозапасных магазинов стал вдовцом после смерти жены при родах второго сына Петра.

Первый сын Киприян на одиннадцать лет старше брата и в отлучке отца становился для малыша и тятей, и мамой, и няней. Переживал отец за сыновей, оставляя их без взрослого догляду. Он не замечал, что Кипа взрослеет, как сказочный герой, не по дням, а по часам. А за ним тянется и Петруха. Старший и грамоте успел обучиться у дьячка. Сумели три казака и без материнских рук себя обиходить: и сыты, и умыты, и одежонка к лицу.

Малыш уже встал на ноги и тенью ковылял по избе за старшим братом. И первое в жизни слово пролепетал «Кипа», а не «тятя». Михаил Алексеевич восхищался привязанностью братьев друг к другу и в душе радовался, что они есть и будут неразлейвода.

Однажды, словно предчувствуя беду, он сказал Киприяну:

– Служба моя разъездная – на тысячу верст. Летом – Енисей опасен. Зимой – бездорожье, пурги, морозы. Беда всегда рядом. Не дай бог, она снова меня подкараулит. Ты как есть, так и будешь в ответе и за Петю, и за себя. Кто бы тебя затем ни звал: не соглашайся ни в сыновья, ни в пасынки. И с братом такжа. Сам грамоту разумеешь – и его обучи. Мое ремесло смотрителя ты уже освоил. К призыву назначит тебя атаман вахтером на один из участков. Поднатаскаешь в торге Петра. И держи его под твоим крылом, доколь на свое не станет, как птенец. Влей ему в душу доброту и уважение к людям.

Отец взял на руки подошедшего Петруху.

– И ты, несмышленыш, слушай! Деньги у нас есть. Бедность, думаю, не коснется вас. А невзгоды вряд ли обойдут стороной. Служить зачнете – казаками себя почуете. Ну, это я так! К слову, Кипа! Может, и я буду с вами, пока на ноги не станете.

Но беда накинулась на вдовца нежданно-негаданно. И не Енисей, не мороз, не пурга лишили его жизни. 26 февраля 1834 года урядник Туруханской казачьей станицы Михаил Сотников погиб в казенном доме вместе с семью инородцами при взрыве пороховой бочки. На куски разнесло всех, кто сидел за столом и чаевничал. Покойного отпел чернобородый священник Введенской церкви Диомид Анцыферов. Отпел без покаяния.

Киприян все свершил, как наставил отец. Сначала сам помытарился вахтером в низовье Енисея да на Хатанге-реке, брата держал приказчиком, учил разворотливости и предприимчивости. В свои девятнадцать Петр стал смотрителем хлебозапасного магазина на Тазовском станке, что северо-западнее Туруханска. А в 1855 году указом губернского правления Киприян был назначен смотрителем Дудинского участка, где вели торг девять казенных магазинов, расположенных по берегам Енисея, Хеты, Авама и Хатанги. В чине урядника, он со своими вахтерами вел надзор за обеспечением населения мукой, солью, порохом, свинцом, гильзами и другими товарами, за сохранностью казенного имущества, сбором денег, рухляди и ведением шнуровых книг. Свыше четырех тысяч инородцев и затундринских крестьян жили на его огромном участке.

*

Через три года службы Киприян добился перевода брата в Дудинское на должность главного пристава затундринских магазинов, построил огромный дом на две половины с торговой лавкой и начал, помимо службы, подторговывать вместе с Петром своим товаром.

Киприян Михайлович не по-казацки высок и строен. В покойную мать. Лицо светлое – луна в полнолуние. Голубые глаза под крыльями густых бровей лучатся добротой. Годы накатывались на братьев быстрее, чем волны на берег Енисея при шторме. От недавнего казачьего урядника остались лишь аккуратные соломенные усы с подусниками, как у енисейского губернатора, да отцовская шашка на стене. Казалось, кончился в нем казак. Теперь он купец второй Енисейской временной гильдии.

Под стать ему и брат. Ростом почти с него, да и красотой не обделен. Но поставь рядом – не скажешь, что они братья. Младший черноволос, временами безус, кареглаз. И голосом суровей. Людям мужавым кажется. Трубку по-стариковски курит важно и раздумчиво. Бороду и усы заводит лишь на темную пору, чтобы щеки в тепле держать. А чуть солнышко забрезжит в небе после полярной ночи – махом бреется. С января по октябрь румянцем сияет да девкам подмигивает. Даже став главным приставом, Петр по-прежнему прислушивался к советам Киприяна:

– Людей, Петруха, уважать треба. Нехай он пришлый иль тунгус. У кажного из них душа божья, а не оленья. Мы с тобой тут ради них поставлены, хоть и зашибаем лишнюю копейку. Не станет их – и нам здеся не место.

Старший брат замолкал, набивал табаком из кожаного кисета трубку, чиркал трутом и подавал младшему для растяжки тлеющую махорку:

– А ты ведь, Петруха, казак реестровый, гордость России. И земли наши Российские испокон века прирастали и хранились только казачеством. Ведь и Мангазею, и Таймыр, и Якутию кто открыл?

Петр незнайкой поднимал сначала брови, затем плечи, удивленно таращил глаза и в сомнении робко отвечал:

– Небось, казаки?

И Киприян довольно потирал ладони:

– То-то жа! Казаки! Запомни: мы шашкой в снегах не махали. В земли стылые шли с крестом и хлебом. Тунгусов от смерти спасали.

Он скользнул пальцами по подусникам и задумчиво, с огорчением, произнес:

– Пожалуй, лишь Ермак Тимофеевич кровью обагрил свою шашку в Сибири. Да Бог ему судия. Он больше бунтарь, чем казак. Стало быть, Петр, шашка в наших краях годна лишь для рубки тальника, а не людских голов. Человека ведь сдобрить можно и теплом души, и теплом костра.

– Тупить шашку о сухостой – не по-казацки, Кипа! На дрова топор сгодится. А душа доброго человека всегда греет сильнее костра. По себе знаю.

– Ты верно смикитил, братуха! Шашка для великих дел! Как говаривал наш атаман Иван Гаврилович Томилов на строевых смотрах о ней: «Без нужды не вымай, без славы не вкладывай!» Вот так-то, Петруха! А куревом не сильно увлекайся. Затягивает.

Петр редко перечил Киприяну, хоть и сомневался в некоторых суждениях, но про запас держал в уме. Иногда норовил внести что-то свое, вертел умом и так и сяк, но в итоге возвращался к исходному: Кипа прав, умнее не скажешь. Бывая с ним в тунгусских родах, ощущал уважение аборигенами Киприяна, да и пришлые люди ценили купца. Даже мудрые, но спесивые шаманы, старейшины родов и князьцы считали за честь угощать чаем старшего Сотникова, держать с ним говорку и совета испросить. Добрая слава о нем катилась от стойбища к стойбищу, от станка до станка, от человека к человеку. А пясинский шаман Нгамтусо хвалился сородичам, что в тундре появился большой ум – белый чародей Кипа Сотников, знающий все от земли до небес. И настаивал шаман выдать за купца молодую девку, чтобы нганасанский род умом наполнить. Сородичи согласно кивали головами. Они уверовали, что Кипа отведет от их рода беды. Но не ласкали его взгляд нганасанские раскосые красавицы. Посмеиваясь, он нередко говорил Петру:

– Вишь, они бесхитростные как дети. Душа у них открыта. Не лукавят. Что думают, то и говорят. И князьцом бы меня избрали, и три-четыре молодки без калыма подарили бы. Жил бы как шаман, сразу с четырьмя! А нам церковь запрещает! А пришлые русские? Сколь их с местными живет! Видел, дети какие красивые?

– Видел! Ты так все обсказал, будто женить меня собрался на юрачке.

– Нет, Петруха! Ты крещеный, а они язычники. Пока не все под нашей верой. Бывшие беглые от царского топора живут здесь еще с Ивана Грозного. Царь так и не смог их достать. От них и пошли полукровки: ни тебе тунгус, ни рус. Низовские их сельдюками кличут.

Петр наматывал все на ус и быстро освоил язык и обычаи кочевников, научился гостевать в чуме, получать от хозяев подарки и одаривать их, сидеть по-турецки и часами чаевничать.

Кроме Киприяна его не раз наставлял и Мотюмяку Хвостов, компаньон Сотниковых и владелец огромного стада саночных оленей:

– Ты, Петр Михайлович, не брезгуй! Оленя убили, кровь пьют – и ты пей! Толокно жуют – и ты жуй! Строганину едят – и ты ешь! Уважай наши обычаи – и тунгусы ответят тем же. Твой брат все прошел, прежде чем своим в тундре стать. Я тоже тунгус, но ваше все перенял, кроме курения и пьянства. Главное, что свое не забыл. Потому чтят меня и русские, и сородичи.

*

Киприян Михайлович сидел в горнице после бани и опивался чаем с сахаром вприкуску. На шее влажное полотенце. По покрасневшему лицу струился пот. Екатерина, рядом, за столом, набирала на нить разноцветный бисер. Купец после каждого глотка покрякивал и отирал полотенцем лицо.

– Ох, и чаек, Катенька, заварила! Седьмой пот прошибает. Вся хворь – наружу.

– На здоровье, батюшка! Это ягодки тундровые жар гонят.

И снова каждый занят своим. В горнице тикают большие часы с эмалевым циферблатом и тремя медными гирями. Потрескивают в печи дрова. Веет мягким теплом, будто и нет за окном снежной зимы. Кажется, в каждом уголке этого просторного дома идет монотонная, как ход часов, жизнь в уюте и полном согласии обитателей. Резной буфет из черного дерева, массивный дубовый стол для званых обедов, черные стулья с высокими спинками, как в губернском собрании, и широкий диван с расшитыми плюшевыми подушечками придают горнице роскоши, а хозяевам – умиротворенности. Неспешно, особенно в зиму, течет время. Киприян Михайлович, увлеченный чаепитием, прикрыл глаза. Так лучше думается. В памяти возникли проводы брата.

Петру не с руки было уезжать в верховье Енисея последним судном. У Киприяна в конце октября венчание. «Неужто он с умыслом выбрал эту пору, чтобы избавиться от меня?» – думал Петр, стоя с братом на берегу и нервно затягиваясь трубкой. Прищуренным глазом он вглядывался в Киприяна, пытаясь найти подтверждение своим мыслям. Но старший брат, заметив горечь на лице отъезжающего, у сходней парусника сказал:

– Не кручинься! У тебя дела важнее моих. Люди поймут – не осудят. Как Енисей вверху схватится – отправь весточку о банковских векселях да о налогах. В Усолье закажи пудов двести нулевого и второго помола. Но главное, выясни на Алтае все касаемо руды. А допрежь посоветуйся в Енисейске с Кытмановым.

Петр, казалось, слушал, но думал об ином. Венчание брата не давало ему покоя. Он уже не раз намекал Киприяну, что Катерина займет его место в сердце старшего брата. Петр не хотел понимать, что любовь Киприяна к кухарке совсем другого покроя, нежели к нему. Старший не раз пытался объяснить:

– Петруха! Брат мой! Меж нами любовь кровная, а с Катей я роднюсь по душе. И в сердце обе любви уживутся без урона тебе.

Петр наклонился, выбил о сапог трубку. Остался в сомнении. Не убедил брат. Может, впервые не убедил.

Киприян понял это и виновато моргал глазами. Чтобы как-то спрятать растерянность, он крепко обнял Петра и трижды поцеловал в колючие, уже не сбритые на зиму, усы.

– Не убивайся, братишка! Женитьба не порушит наш торг и родство. Я без тебя, что купец без товару, а уха без навару. Через год-другой и ты приведешь в дом енисейскую или туруханскую казачку. И пойдет род Сотниковых в рост.

– Может, и так! Но зараз на душе неспокойно. Я без тебя сиротой себя ощущаю. Ты для меня, как Святая Троица для верующих: и матушка, и татушка, и брат. Ум мой тобой прирастает.

– Верю, верю, брательник! Ну а Катерина-то как? Будет толк?

– Женись! Лучшей не выждешь. Люба она мне, и, может шибче, чем тебе. Твой верх – ты старше. Но всяка невеста для своего жениха родится. Катюша – для тебя. Оттого я и невесел. Однако в работе подвоха не жди. Всю исполню, как велел. Но душу от нее не ослобоню. Не в силах.

– Да ослобонись в мою пользу. Будто долг отдай – и забудь!

– Легко судачить! Как бы ты запел на моем месте? Я ведь не могу души лишиться, пока жив. А стало быть, и Катюши.

Киприян сочувственно смотрел на брата.

– Угораздило же тебя, Петруха! В самое сердце! А я думал, только меня.

– Лето прокрутился в делах, боль утихать стала вроде. А домой вернулся, увидел ее – и заныло в груди. Она ведь не знает. А тут ты с венчанием. По-живому резанул, хотя крови нет. Она запеклась там, в душе.

– Тут я тебе не советчик! Сам бессилен перед чарами ее. Душу свою очернить легче, чем очистить. Даже от светлых дум. Воля стала мягче пчелиного воска. Тает от огня душевного. Сам маюсь два года. Говорю тебе, а сам разумею плохо. Чую, сердце с умом не в ладах. – И добавил: – С Димкой потерпимей! Наставляй парнишу!

*

На Енисее штормило. Волны окатывали привальный брус судна. Стая чаек, терзаемая ветром, сиротливо прижалась к земле, рядом с парусником. И при его порывах то одна, то другая птица всплескивали крыльями, чтобы удержаться на скользком снегу.

Матросы заканчивали увязку на корме двадцатипудовых бочек с соленой рыбой и укладку мешков с бивнями мамонта.

Морозец на лету схватывал легкие брызги и приклеивал к судну, серебря голубые борта обшивки. Вскоре капитан из штурвальной рубки хозяйски оглядел судно, убедился в готовности к отходу, спустился по трапу к Сотниковым.

– Зазябли, небось, на ветру-то беседовать. Зашли бы в каюту, коль разговор долгий.

– Уже наворковались, – ответил Киприян Михайлович. – Вроде все дома обговорили, а тут выплывает то да се. Я выговорился, а ты, Петр?

– Я тоже камень с души скинул. Легче плыть будет.

Капитан, сняв перчатку, протянул руку старшему Сотникову:

– Бывайте, до будущей навигации. А брата с племяшом доставлю в здоровье и добродушии. Спешу, пока шторм не разгулялся.

Он поднялся за Петром Михайловичем по скользким сходням.

– При случае кланяйтесь Кытмановым. Весной появлюсь в Енисейске! – вдогонку крикнул Киприян Михайлович.

Капитан, опершись на леер, пообещал:

– С благодарностью, передам!

На палубе появились десятка два сезонных рыбаков и засольщиков. Бородатые и хмельные, они с грустью на лицах смотрели на укрытое снегом взгорье, где остались зимовать породнившиеся с ними дудинцы.

– Убрать трап, отдать швартовы! – скомандовал в рупор капитан. Его голос, подхваченный и чуть искаженный ветром, унесся до стоявших на угоре провожающих.

Два каната маутом взметнулись в воздухе и шмякнулись на берегу у покрытых инеем кнехтов. Судно нехотя отшатнулось от причала. Гребцы взмахнули веслами и повели его через устья Дудинки к стрежню Енисея.

А воображение продолжает рисовать другие картины. Теперь Киприян Михайлович видит себя, как бы со стороны, в собачьей шапке, в коротком, с оборками, овчинном тулупе, машущим вослед уходящему судну, затем идущим домой с грустно-веселой улыбкой. Грусть от расставания с братом, а веселость – от удачного завершения летне-осенней путины. Но главная радость – от скорого венчания с Екатериной. И лишь за венчанием зреют другие заботы: торговые аргишы в низовье и будоражащие душу нетерпением залежи угля и руд у Норильских гор. Тридцать семь лет прожил холостым и не задумывался о женитьбе. Заботы о брате, служба на востоке и западе Таймыра, внушение себе, мол, рано, а затем вопрос без ответа: «А есть ли в ней нужда?» не позволяли авторитетному уряднику, а затем и купцу строить семейные узы. И к молодкам тяги не было. Бывало, правда, просыпался среди ночи от внезапного буйства всего тела, вытягивался в струнку, расслаблялся и снова трепетал каждой жилкой в преддверии чего-то необычного. Потом ощущал блаженство и засыпал в радостном упоении происшедшим.

Но два года тому назад взгляд зацепился за красавицу Катерину да так, что оказался бессилен его отвести и начал терять бобылий нрав. Потерял легко, с удивлением и укором, что так долго уходил от женитьбы. Ведь смазливые тунгуски не раз поднимали перед ним подолы парок. Но не позволял себе Киприян по частям разбазаривать свое сердце, поскольку гулял слушок: утехи приручают тело и мужик становится блудником. Хотя мужицкая часть родни не чуралась тунгусок, и кровь Сотниковых густела, смешиваясь с кровью инородок.

Теперь у него перед глазами темные тесины стоящего на угоре дома, а над крышей – выглядывающая маковка церкви. Снизу, от реки, кажется, что она сидит сверху его пятистенка, нелепо нарушая вид купеческого дворца. Впервые удивился хозяин: «Сколь дом стоит, но ни разу не замечал эту нелепицу. Моя махина закрыла церковь, кроме вершинки», – всполошился купец. Остановился, непонимающе завертел головой, капли влаги смахнул с ресниц. Снова вгляделся. «Как же я мог застить Божий храм? И церковники, и приезжавшие чиновники ни разу не укорили меня. Только сейчас я понял: мамона стоит впереди Духа Божия! Это же кощунство! Хотя без моих товаров здесь и дух охлянет. А место под дом освятил тогдашний священник Димитрий. Ему и ответ держать перед Господом Богом».

Купец трижды перекрестился: «Избави, Боже, от наваждений и укоров перед венчанием».

*

Он открыл глаза, перекрестился в красный угол, где перед иконой Пресвятой Богородицы теплилась лампада.

– Засыпаете, что ли? – оторвалась от вышивки молодка. – Уже и глазоньки слипаются. Неужто, чай, нагнал сон?

– Да нет! Брата вспомнил. Петруху. Проводы вверх. Чаек. Людей на берегу. И церковь. Все прошло перед взором, будто вчера было. Как он там среди чужих.

– Он же не один. Он же с Димкой Сотниковым.

– С Димкой-то с Димкой. Да какая от него подмога? Он еще несмышленыш в торге. Одно дело – тундра, а другое – товар закупать. Тут не только голова нужна, но и глаз. Наш брат, купец, на руку нечист. Кто кого надует. Все купечество на этом держится. Недаром царь Петр торг воровским делом обозвал.