Братья

Глава 5

Уже ни один год милуются Киприян Михайлович с Катюшей. Милуются не только когда рядом, но и в разлуках частых, какие всегда длиннее встреч. И виною тому жизнь купеческая беспокойная! Нередко остается лишь в мыслях и в сердце держать друг друга да весточками обмениваться через оказию. А в тундре оказия редка, как изморозь в июле. Однако бывает, собачьи и оленьи упряжки заходят в Дудинское по торговым и почтовым делам. И успевает Киприян Михайлович на каком-нибудь станке, будь то в низовье Енисея или по Хатангскому зимнику, перехватить каюра и послать с ним весточку женушке. А там, между поручениями приказчикам, вписаны, как бы невзначай, пять-шесть слов ей самой. Да такие ласковые и неподдельные, что сразу оседают в Катином сердце.

Прижмет она письмишко к груди, потом снова пробежит глазами, поднесет к губам, принюхается к листочку, пытаясь отыскать знакомый запах мужа, не выветрившийся в дальней дороге, не угасший в хмельных и прокуренных припутных дворах. А она посылает ему то вареги, то носки, связанные из собачьего пуха, то свежее белье, то замороженные пельмени из оленьего мяса, до которых охоч Кипа. Радуется он каждой весточке любимой, каждому ее подарку Радуется по-мужски скупо, не лицом, а душой, – для других незаметно. Не принято в этих малолюдных краях ни радость, ни грусть выставлять наружу. После смерти трехмесячного первенца Катерина снова родила Киприяну сына: головастенького, с жидкими черными волосиками до залысин. Глазенки маленькие, серенькие, сверкают кругляшками зрачков! Часто вспоминает он в дороге, как, сидя на кухне, услышал легкий шлепок, детский плач и голос повитухи: «Сынок!» Он едва сдержался, чтобы не кинуться в спальню и взглянуть на появившегося на свет ребенка. Пока повитуха Марфа Тихоновна перевязывала пуповину, обмывала малыша и обиходила роженицу, Киприян Михайлович метался по кухне возбужденно-радостный и любопытный: какой он там, наследник? Мучило неведение. Киприяну казалось, время для него остановилось. Он с нетерпением ждал бабчиху. Наконец в кухню впорхнула помолодевшая взглядом Марфа Тихоновна с ребенком на руках:

– Смотрите, тятенька, на чадо свое! Не глаза, а зрачки! Въедливый будет! Весь в папашу!

– Когда же ты разглядела, Марфа Тихоновна!

– В одночасье!

Марфа Тихоновна накинула пеленку на ребенка:

– Батюшка родимый! Сколько же я лет бабничаю? – Она вытянула руки: – Сколь они приняли детей? Половину Туруханска! Не меньше! А теперь и Дудинское на мне. Я ведь помню глаза каждого дитяти. Знаю, какими они видят, впервые, свет божий. В одних – радость, в других – страх, а у третьих – ненависть. Все появляются на свет через муки. Живое отрывается от живого. А это – боль! У вашего сынка глаза тяжелые. Ненавистью веют. А у Катерины – все в порядке.

Купец застыл, услышав о взгляде сына. Он даже пропустил повитухины слова о здоровье жены. Радость сменилась грустной задумчивостью. Он поднял брови и почти закричал:

– Тяжелые, говоришь?! Ну, обрадовала ты меня! А ну-ка, дай сам гляну!

Он зашел со спины Марфы Тихоновны и хотел рассмотреть глаза сына. А ребенок уже мирно посапывал на руках повитухи.

– Ох и настырный, Киприян Михайлович! По-прежнему не верит старухе! – возмутилась бабка. – Погоди, проснется, сам увидишь. Такой взгляд не забывается.

– Это к худу или к добру? – встревожился еще сильнее купец.

– Нрава будет крутого, не мил к людям, батюшка! Мы уходим спать.

Марфа Тихоновна запеленала ребенка и положила рядом с матерью. Катюша искоса взглянула на вошедшую.

– Отдохни, голуба! Намаялась. У тебя все отошло ладно. Крепка телом, девонька! Тебе рожать и рожать надо. Все Бог дал. Сегодня он спать будет, хотя на новом месте, как водится, не сладко спится, – склонилась она над Катей, поправляя сползшее одеяло. – Полежи чуток, пусть нутро уляжется. Места много ослобонилось. Чутко спать налаживайся. Теперь уже закряхтит, засопит – у тебя же сами глазоньки навыкат.

Хозяйка не хотела ее слышать. Она смутно понимала, что все позади. Но материнский инстинкт, без воли разума, не очень внятно, будто в какой-то дреме, брал свое, рождая в душе понимание, что на свет появился ее сын. Что она выполнила завет Божий и желание Киприяна. Он так хотел наследника!

По животу Катерины перебегала судорога, нередко отдаваясь резкой болью то вверху, под ложечкой, то внизу.

– Не боись, это не страшно, – успокаивала бабка, увидев болезненную гримасу на ее лице. – Внутренности колобродят, когда плывут на свои места. Через недельку уйдет и тяжесть из утробы. Будешь легка, как июльская пушица. Киприян Михайлович просил доглядеть за тобой до размывания рук.

В спальне пахло потом, влажными простынями, свежей кровью и теплой водой. Доносился гул горящей печи. Марфа Тихоновна поставила на печь большой чан, налила воды и замочила краснопятнистые простыни, потом смыла с полу капли крови, убрала тазы с обмывками, развешала на веревке свежие пеленки. Теплый воздух наполнял спальню, сушил пол, обдавая легкой волной лица спящих мамы и сына.

Киприян Михайлович сидел в горнице и думал о сыне. «От кого это у него? И я, и Катерина на доброту приветливы. Разве с Петром будет схож. Упрям и несговорчив». Мысли прервала старуха:

– Киприян Михайлович, ты покушай. Не рожал, а намаялся пуще жены. Я на кухне накрою, чтобы в горнице не шуметь.

– Да что-то не до еды. Притомила ты меня сыновьими глазами. Неужто и вправду тяжел норовом будет?

Она ворошила деревянной лопаткой простыни в чану:

– На все воля Божья! Буду просить Бога мальцу душу поправить.

И она перекрестилась на красный угол, где висели иконы и теплилась лампада.

– Ты пойми, Киприян Михайлович, из одного дерева бывают лопаты и иконы. На икону Богу молятся, а лопатой дерьмо гребут. Ты, батюшка, знаешь, люди появляются на свете разной выделки.

Екатерине не спалось. Она слышала невнятно слова, доносившиеся из кухни через закрытые двери. Просто догадывалась, что разговаривают Киприян Михайлович, Марфа Тихоновна и Аким. Видно, обедают.

Катерине вспомнилось, как отец Даниил, играя в карты с ее мужем, не раз говорил, что человек создан по подобию Божьему. А гувернантка с ним спорила. Добивалась объяснения: откуда тогда появляются каины? Тот поглядывал сквозь очки то на карты, то на вышивающих Марию Николаевну и Екатерину Даниловну, мило, как бы мимоходом, отвечал:

– Мария Николаевна не может без ереси. Постоянно пытается изловить меня на каком-нибудь пустячке.

– Разве это пустячок, святой отец? – вмешивался, посмеиваясь, Киприян Михайлович. – Мы знать хотим, что в Писании сказано.

Священник, осердясь, хлестко отбивал очередную карту и глядел поверх очков на хозяина:

– Поймите, люди! Человек рождается без греха, чистый, как ангел из рая Господнего. Душа свободна от грехов, но не от Бога. Человек рожден под Божьим знаком.

Он перекладывал карты из левой в правую руку и многозначительно грозил девицам указательным пальцем.

– Правда, в душу ребенка никто не вошел, зато дьявол уже стоит у изголовья и докучает непонимающему мальцу земными соблазнами. Лезет в маленькую душу не телом, а духом. Да так напористо, словно льдины на берег при ледоходе. Не одна, так вторая выскочит на сушу. А по ней, скользкой, забьют берег сотни льдин. Так и душу забивают ересью.

Отец Даниил, довольный своей логикой, возвращал карты в левую руку и выхватывал из колоды туза.

– А эту, Киприян Михайлович, мы покроем тузиком!

Согнутая полудугой карта, шлепнувшись, распрямлялась на столе.

– Нету!

Киприян Михайлович, теряя надежду на выигрыш, пожимал плечами, а священник радостно восклицал:

– А вот тебе, Кипа, четыре дамы!

Он радостно похлопывал по плечу смущенного купца, как бы извиняясь за выигрыш:

– Мне и козыри подошли, и Бог помог.

– Ладно, ладно, Даниил Петрович, а что же там с Каином?

– Искусителя, кроме как крестом да Божьим словом, ничем не остановишь. Потому и есть обряд крещения и причастия.

Мария Николаевна сверкнула своими большими карими глазами, видно, созрел новый каверзный вопрос:

– Даниил Петрович, а Бог? Почему Он не ограждает человека с самого зачатия, коль лепит его по Своему подобию?

Катерина откатила ногой лежащий на полу моток пряжи и тоже поддержала гувернантку.

– А правда, почему?

Отец Даниил снял очки, сдвинул пальцем часть колоды, почесал в раздумье бровь и сказал, как бы между прочим:

– Защищает, девоньки! Верой защищает. Только верой.

Он перекрестился:

– Да невидимым крестом осеняет. А дьявол только каверзы сулит и создает иуд и каинов.

Мария Николаевна с недоверием слушала.

– А знаете, отче, почему Бог слабее дьявола? Видимо, потому, что и священные книги, и священники, и церкви, и обряды заменили дух на материю. Потому грех на земле множится, что у дьявола под рукой сама жизнь, а не несколько символов духовной власти, как у церкви. У вас мало аргументов.

Даниил Петрович поморщился, явно понимая, что спорить не о чем:

– Машенька, я думаю, человеку дано Богом мало сил. В возникающих бедах где искать защиты? У другого человека? А каждый ли готов утешить, если сам несчастен? Конечно, нет. И идет бедолага в церковь, видя в ней защиту и возможность откровения, будто перед Богом. А что касаемо наших ритуалов, Мария Николаевна, то они не для умерших, а для живых – отвести их от горя и дьявольских козней.

Катерина хорошо помнила ответы отца Даниила. Она вгляделась в припухшее личико своего сына. Ей хотелось смотреть на маленького безгрешного человечка, не понимающего добра и зла. Она сегодня засомневалась в услышанном ранее от священника, качнула головой как бы в несогласии, чуть не крикнула: «Нет!» Потом спохватилась, испугалась, что разбудит дитя. Снова взглянула на закрытые глазки, на чуть шевелящиеся крылышки розового носика. И с тревогой спросила себя:

– Каким он станет, этот райский младенец? Кто первый войдет в его душу: добро или зло, или войдут вместе?

Бесшумно появилась Марфа Тихоновна:

– Ты что заметалась, дочка? Боль докучает?

– Нет! Душа болит!

– Не убивайся! Судьба, Катенька, ни под чью дудочку не пляшет. Она сама дудит каждому Какую жизнь надудит, та и будет.

Екатерина сокрушенно качала головой, сбросила с лица сбившуюся прядь:

– Опять судьба, опять дуда. А он-то что? Обречен будет, как агнец перед ножом? Мне так жаль своего первенца Коленьку! И три месяца не прожил. В грехе его зачали. Бога обидели! Чует мое сердце что-то страшное. Станет ли этот нашей с Киприяном надеждой?

Глаза наполнялись слезами, и капли скатывались прямо к ушам.

Бабка сочувственно глядела на женщину, будто думала, чем утешить.

– Не о том сейчас кумекаешь! Радоваться надо. Родила легко, здоровье не порушила, сынок здоровенький. Береги теперь его от напастей. А чтобы угадать, какой он будет, надоть не один годок рост его видеть, ум его направлять. Прививать доброе, отсекать злое! Да к делу торговому тягу вызывать. А чутье твое не подводит. Оттого и тревожно на душе. Ну, успокойся! Я знаю, Сотниковы корни под Богом росли. Может, и от побегов Бог не отвернется. Я их всех знаю: и туруханских, и дудинских. Удачливы и совестью чисты. Хотя в торговом деле тяжко совесть чистою держать. Вот Петр на тазовской Часовне смотрителем служил. Правда, не в лучшие времена хлебом обеспечивал тунгусов. Край богатый, а были годы голода и болезней, доходило до людоедства. По крошкам, по фунтам выдавал он муку, хлеб, чтобы протянуть до следующего каравана. Кто-то хаял его, а кто-то благодарил. В голодуху всем не угодишь. О Киприяне молчу. Сама знаешь. Из урядника купцом стал. Славен на всю губернию. И ученые люди без Сотникова в тундру нос не кажут. Он и провизией, и упряжками, и проводниками пособляет. Может, и твой сынок в батюшку пойдет. А за Коленьку – не убивайся! Бог дал – Бог взял. И не в грехе, а в любви вы его зачали.

Екатерина с надеждой слушала бабкины слова, хотя и понимала: старуха успокаивала ее. Но как бы там ни было, а душа ее получила облегчение. Видя, как светлеют глаза молодой купчихи, Марфа Тихоновна поняла, что своего добилась:

– Катенька, хозяин давно норовит взглянуть на вас, а я его не пущала. Думала, ты спишь.

Екатерина поправила волосы, расправила одеяло, взбила подушку и застыла в ожидании мужа. Потом, словно вспомнила о чем, шепнула Марфе Тихоновне:

– Дивильце подай и гребень!

Она глянула в зеркало: печать тревоги еще не сошла, опухшие от натуги веки обрамляли глаза, в темных уголках лежала усталость. Она спешно пробежала гребнем по волосам, разгладила щеки и взяла за руку повитуху:

– Пусть заходит, только половицами не скрипит.

Киприян Михайлович на полусогнутых, как охотник в тундре, по-кошачьи мягко, пробрался в спальню. Екатерина приложила палец к губам, мол, тише. Широко раскрыла глаза и впервые после родов улыбнулась.

– Ну как ты? – припал к ее губам Киприян, и, не ожидая ответа, целовал лоб, щеки, шею. – Спасибо, Катенька, за второго сынка, – хватая ртом воздух между поцелуями, шептал он. Екатерина мягкой ладонью ерошила его голову.

– А он не просыпался? – перегнулся через нее Киприян Михайлович и поглядел туда, где спал, посапывая носом, мальчонка. «Мужик как мужик. Лобастенький. Ну, и что ж? А может, там ума палата? Бабка же мне что-то про глаза колобродила», – подумал довольный отец.

– Спит пока наш сыночек. Кушать захочет, проснется. Я уже соску приготовила, голосок его услышишь, заходи. – И она поцеловала Киприяна в губы.

Через три дня начали присматриваться тятя с мамой к сыну, но ничего своего не заметили. Оглядели с головы до пят. Одну родинку маленькую нашли, как у Киприяна Михайловича под мышкой.

– Вот она-то и будет для нас приметой, – обрадовался счастливый отец. – А твоего, маманя, пока ничего нет. Да ты не волнуйся! Марфа Тихоновна говорит, кожа заматереет, может, и твоя родинка у уголка рта вылезет. Твоя красивость ему к лицу будет.

Родители всегда ждут детей-красавцев, даже если самих Бог красотой обделил. А уж дитя, каким бы оно ни родилось, для тяти с мамой – красивее не бывает! Они сами эту красоту отыщут, а не найдут, то придумают. И тешутся ею до самой старости. Свое плохим – не кажется!

А тут тятя с мамой красивые как боги, сынок же и на ангела не смахивает. Но они радовались ему. Радовались, что наследник появился, что он не позволит захиреть делу купеческому, что в третьем поколении казаки станут, возможно, почетными гражданами или коммерции советниками, а род Сотниковых будет множиться на Таймыре. Радость была на душе, но с горчинкой.

Снова обнадежила их баба Марфа.

– Не хмурьтесь! Мальчонка как мальчонка! Кого Бог послал, тому и радуйтесь! А схожесть – дело наживное. Ваша красота зреет в нем, как бы ищет место, где ей проявиться. В лице иль стати, в улыбке или в цвете глаз. Не это главное, – не раз приговаривала она, тиская маленькое тельце. – Душу бы он вашу перенял. По ней красоту человека ценят.

На девятый день повитуха рано поднялась вместе с Акимом.

– Сегодня отмывание рук у младенца. Придут гости с подарками. Пока хозяева отдыхают, нам надо много успеть, – сказала она после молитвы Акиму.

– Не впервой гостей встречать. Все успеется, все будет ко времени!

В каминах отдавалось скрежетом, когда Аким чистил золу. Он шоркал железной лопаточкой и кочережкой по колосникам, освобождая их от древесных углей. Потом занес охапку швырка, взял на камине пучок сухой лучины, разложил в каждую топку и чиркнул серянкой. В печах загудело, потрескивали стянутые морозом дрова. Пахнуло теплом.

– Сегодня на дворе туман. На градуснике сорок восемь. Не видно ни зги. Ветра почти нет. Счас я собакам корм сварю, а потом и возьмусь за твои дела.

Аким порубил топором на куски трех увесистых налимов, покрошил оленьего мяса, все сложил в большой чан, засыпал два ведра муки, поставил на печь в людской и залил водой. Потом внес шесть охапок дров. Мимоходом поговорил с лежащими в катухе собаками, пообещав им скоро накормить. Очистил от снега крыльцо, дорожку вдоль дома и, сняв вареги, вернулся в дом.

– Попозже открою ставни, накормлю собак, а счас чем тебе пособить?

– Принеси из чулана в кухню деревянное корытце, пусть отходит от холода, налей в кадку воды, выбери двух жирных осетров на уху и строганину, три муксуна на котлеты и жареху, олений окорок на пельмени. Окорок оттает, нарежешь мяса без жил.

– Что это ты расхозяйничалась сегодня, Марфа Тихоновна? – в шутку спросил Аким. – Аль купчихой стала? Или мамкой норовишь быть у наследника? – поддел ее батрак.

– Ни то ни другое, Акимушка! Я человек свободный. Меня просят помочь, а не я. Ни купчихой, ни рыбачкой я не стала и уж не стану. У меня свое ремесло, нужное людям. Просто для хозяев сегодня праздник большой. Хочется все сделать по уму, чтобы и гости, и хозяева остались довольны. Подарки сегодня будут и матери, и сыну. Да и меня, думаю, купец не обойдет.

– Что ты, Марфа Тихоновна! У меня хозяева – не скряги. Завсегда добрым людям пособляют. Вот Петр Михайлович, тот копейку считает. Поди, сам в хозяева метит. Щедрости убавляется в нем. Киприян Михайлович иногда упрекает его за жадность, но тот свое гнет. Нередко до свар доходит. Я сторож, истопник. Ложусь позже, встаю раньше. Стало быть, много знаю. Забудь, о чем я сказал, а по кухне – все сделаю.

Тепло с потолка опускалось до пола, создавая для домочадцев ощущение уюта и радости бытия нового дня. В спальню доносились запахи жареной рыбы, дрожжевого теста, лука, чеснока, квашеной капусты и вареного мяса.

Киприян Михайлович в проеме между камином и стеной повесил на очеп колыбель-зыбку с блестящими кожаными ремнями. «Жар костей не ломит, – вспомнил он поговорку, слегка раскачивая люльку. – Пусть несмышленыш тепла набирается, а вырастет, тогда уж тундру стылую будет греть». Он позвал вышедшую из спальни Екатерину, качнул зыбку еще раз.

– Вот тебе и сыну Сашке мой подарок к размыванию рук.

Катерина удивленно подняла брови.

– Сашке? А почему Сашке?

– А если красиво, то Александру. Имя нашего батюшки-царя Александра Второго.

Женщина задумалась. Что-то ей не нравилось в этом имени.

– А ты знаешь, Кипа, имя это и женское, и мужское. Не станет ли оно в будущем поводом для насмешек енисейских остряков?

– Не думаю. Тем более в церковном календаре родившиеся 23 ноября наречены Александром – благоверным князем. – Ты взгляни на государя, – он указал рукой на висящий на стене портрет, – какой красавец! А взгляд? А голову как величаво держит!

– И правда, ему только это имя к лицу, с другим он бы так не смотрелся. Убедил, Кипа! Значит, наш сын теперь Александр, и дай бог ему добра! Еще надо его крестить и причастить.

– Это отец Даниил мигом сделает.

Она поцеловала Киприяна.

– Спасибо за имя и зыбку. Да, я не договорила о зыбке, Кипа! Ты забыл привязать поводок для покачивания люльки, если сынуля проснется. И еще! Скажи Акиму, пусть собачьего пуху принесет для маленькой перинки.

– Добро, Катенька! Я гостей пригласил на обед. Думаю, все успеем сделать.

Екатерина собрала на затылке хвост и пошла на кухню.

– Доброе утро, Марфа Тихоновна! Не умаялась от забот?

– Нет, слава богу! Мы с Акимом хозяйничаем. Все варится, жарится. И тесто готово на пироги и пельмени.

– Чем помочь, пока Сашок спит?

– Не суетись, доченька, я и сама управлюсь, хотя ходить тебе не возбраняется. Тело в свои берега войдет быстрее. А коль так, то разбирай мясо на холодец. Проснется, накормишь, соску дашь, а сама за дело. К полудню купель будем готовить.

К оттаявшему окну прилип снаружи серый темноватый туман. Мимо дома проскрипела собачья упряжка, подняв сотниковских собак. Они залаяли, запрыгали, пробуя лапами крепость березовых дверей. Сотников выглянул в окно:

– Никак почтовик поехал на майны в такую темень. На собак надеется, что ли? Заплутать в непогодь – раз плюнуть. Нужда, что ли, заставила? Мужик-то серьезный, – ни к кому не обращаясь, рассуждал купец.

Аким подбросил в печку дров, прочистил колосники, прикрыл трубу. Показалось, что хозяин обратился к нему. Он отозвался:

– Собаки у него – лучшие в Дудинском. Его и шесть кулей рыбы волокут на угор без бича. Вожак Валет – чего стоит! В такую згу на него только и надейся. Он найдет дорогу домой. Охотники всего низовья хотели б иметь у себя Валета. Герасимов друзей не продает.

– Ну дай Господь, чтоб не заплутал в таком молоке. Ты, Акимушка, заправь лампы в зале и сенях. Фитили замени и керосину долей. Стекла вроде не закоптились.

– Знаю, хозяин! Я уже приготовил и фитили, и керосин. Кушанье закончим готовить – сразу и примусь за лампы.

Послышался плач ребенка. Екатерина спешно вытерла руки о передник и протиснулась между штор в спальню. Сашка кричал что было мочи. Веки покраснели от натуги, а посиневшие губы то растягивались, то сжимались. Екатерина сунула ему в рот соску, потом пощупала пеленку под ним. Пеленка была теплой и влажной.

– Ах, да мы описялись и уросим! Сейчас заменим мокрушки и снова будет тебе тепло.

Она заменила подгузник, снова спеленала ручки и ножки и поцеловала в темечко. Но сынок не унимался. Он выплюнул соску, напрягся, как бы желая освободиться от пут.

– Знаю, знаю, маленький, кушать захотел! Уж утро занялось, а мы голодные!

И она поднесла к губам сосок. Саша жадно, вместе с воздухом, втянул его в рот, поперхнулся, закашлялся, а потом успокоился, поняв вкус молока.

На крик заглянула повитуха:

– Вот и хорошо, что проснулся. Корми, но глазкам не давай уснуть, а я пойду купель готовить до прихода гостей.

Она ловко, волноподобно, взмахнула резным снаружи корытцем, сделанным Стенькой Буториным, и поставила на широкую дубовую лавку, обдала кипятком, протерла вехоткой[29] и слила мутную воду в поганое ведро. Запахло влажным деревом, будто в бане.

– Аким, добавь снежку в ведро и дай собакам попить! – окликнула строгающего рыбу сторожа. – Пусть душу согреют.

Потом разложила в только ей понятном порядке пеленки, распашную кофточку, марлю, одеяльце, поставила рядом с корытцем деревянный ковшик. Пошла к образам, перекрестилась и по-хозяйски, руки в боки, окинула взглядом место, где будет делать размывание рук:

– Вот теперь, кажется, все.

Осталось плеснуть в корытце чистой воды, постелить туда пеленку, и можно начинать обряд.

– Катенька! – вытянула она шею в сторону спальни. – Как Сашок? Покушал? Не уснул? Пусть на свой праздник смотрит глазенками. А где Киприян Михайлович?