Братья Витальеры

ЭПИЛОГ

В одном из переулков Гамбурга, неподалёку от гавани, приютился хорошо известный горожанам кабачок «У людоеда», завсегдатаями которого были моряки. Спускаешься на несколько ступенек вниз и попадаешь в низенькое, но удивительно вместительное помещение. Под потолком чучело акулы, отсюда и название кабачка.

С некоторых пор постоянными посетителями этого заведения стали два человека. Никто не знал, на каком корабле они получили свои тяжёлые увечья, но чувствовалось, что оба они люди бывалые. Один из них был слепой, худой, высокого роста, седовласый, бледный; другой — одноногий: деревяшка, прикреплённая на ремнях, заменяла ему левую ногу. Оба ежедневно по много часов сидели за деревянным столиком, пили пиво, не говоря друг другу ни слова, но внимательно прислушивались к разговорам других.

Иногда кто-нибудь из выпивающих или играющих в кости моряков вспоминал, что когда-то встречался в городе с казнённым пиратом Клаусом Штёртебекером. Слепой, прислушиваясь, поднимал голову. А одноногий примечал говорившего.

Незаметно приглашали они потом этого моряка за свой стол, ставили перед ним кружку пива, расспрашивали о том, о сём и, наконец, о том, как погиб пиратский капитан Штёртебекер и его товарищи.

Так постепенно они узнали о победе хитрого Симона ван Утрехта, лазутчик которого перед битвой залил свинцом рулевую цепь на корабле Штёртебекера, о ярости патрициев, которым не пришлось прибрать к рукам его сказочные сокровища. Оба смеялись, когда им рассказывали, что у Штёртебекера, как теперь точно известно, мачты на корабле были из чистого золота и только сверху обшиты тонкими досками. Рассказывали также, как плененный пират, зная присущую патрициям алчность, предложил им в качестве выкупа вымостить берега Эльбы от Куксхавена до Гамбурга золотыми дукатами. Но он требовал для этого немедленно освободить его. Патриции же хотели сначала получить золото. Так они и не пришли к соглашению.

Однажды моряк, который уже долго болтался на берегу и бесцеремонно пользовался добротой друзей инвалидов — пил и ел за их счёт, сказал, что он был очевидцем казни Штёртебекера и его товарищей. Он вызвался провести их на Грасбрук и показать место, где состоялась казнь.

По пути он беспрерывно болтал, мешая правду и вымысел, одна история была драматичнее и фантастичнее другой. Он точно знал, что Штёртебекер отвечал своим судьям. Не как обвиняемый, как обвинитель предстал он перед судом патрициев. Он осуждал богатых. Защищал бедных. «Насилием и хитростью накопили вы свои сокровища!» — кричал он патрициям. Он говорил, что они напоминают ему картину, нарисованную на стене кирхи в Мариенхаве: на церковной кафедре стоит лисица и проповедует бедным и угнетённым смирение, благочестие. Его вина, если можно тут говорить о вине, состоит в том, что он смело, в открытом бою отнимал у них то, что они, мелкие душонки, награбили, добыли с помощью коварства и обмана. «Кто из нас поступал лучше, — заключил он, — я или вы, это когда-нибудь решат будущие поколения». По рассказу моряка, который при этом присутствовал, последним желанием Штёртебекера было совершить свой путь к месту казни под весёлую музыку флейтистов. Один из ратсгеров спросил его, не страшно ли ему умирать? Штёртебекер только усмехнулся в ответ. Не страшно ли ему видеть смерть своих товарищей? Да, своих славных товарищей ему жаль. Он готов сделать все что угодно, чтобы их спасти. Ратсгер сказал:

— Смотри, вот плаха, на которой падёт твоя голова. Все те, мимо кого ты сможешь пройти без головы, будут помилованы.

Ратсгеры, стоявшие вокруг эшафота, засмеялись этой жестокой шутке. Но Штёртебекер спросил:

— Господа, вы даёте слово?

— Даём! — ответили ему.

Твёрдо и уверенно взошёл он по ступеням на эшафот, встал на колени, ожидая смертельного удара. Когда голова его скатилась с плахи, крик ужаса раздался среди ратсгеров — огромное обезглавленное тело Штёртебекера поднялось и также твёрдо и уверенно зашагало вниз по ступеням эшафота. Третьего и четвёртого своего товарища миновало оно, и тогда ратсгеры принялись кричать, что это наваждение и колдовство, которому должен быть положен конец. Один из них подставил безголовому ногу. Тот споткнулся и упал перед седьмым своим товарищем.

Слепой и одноногий слушали, затаив дыхание: в этом рассказе они узнавали своего капитана, для которого не было ничего невозможного, который и после смерти стоял за своих друзей.

— И семь товарищей были помилованы? — шёпотом спросил слепой.

— Э-э, чепуха, — ответил моряк. — Это же было слово патрициев. Я совершенно не понимаю, как Штёртебекер мог им поверить. Даже палач был обезглавлен.

— Палач? — недоверчиво спросил одноногий. — Как же так? Почему?

— Да, да, его — последним! По требованию ратсгеров!

— Не понимаю! — пробормотал одноногий.

— Один из высоких господ, говорят это был бургомистр Краман, спросил у палача, не устал ли он. Тот не моргнув глазом ответил, что у него ещё хватит сил, чтобы отрубить головы хоть всему магистрату города. Это напугало ратсгеров, и они тайком сговорились с его подручными. Когда с последним пиратом было покончено, подручные палача схватили своего мастера и отрубили ему голову. Так завершилась эта бойня… Да, да, с большими господами шутки плохи!

Они стояли на пустынном полуострове неподалёку от гавани. Позади лежал окружённый стеной город с его башнями, перед ними — водная гладь гавани с коггами и плотами. Маленькие рыбачьи лодки бороздили бесчисленные рукава Эльбы. Инвалиды попросили точно указать им место, где стоял эшафот. Наступила минута молчания. Когда моряк хотел продолжить рассказ, они и ему сделали знак помолчать. И только тут он догадался и спросил:

— А вы не бывшие товарищи Штёртебекера?

Слепой вздрогнул. Но одноногий тотчас же ответил:

— Да! — И дал моряку золотой.

Они договорились на следующий день снова встретиться «У людоеда».

Но этим же вечером слепой и одноногий ушли из города, опасаясь предательства.

В Голштинии, Мекленбурге, на Эльбе, Везере и Эмсе в начале пятнадцатого столетия хорошо был известен народу слепой певец. Там, где он появлялся, собирались мужчины и женщины, юноши и старцы, и слушали его песни.

Поводырь слепого, человек с деревянной ногой, играл на флейте. Под её мягкие заунывные звуки слепец пел баллады о штормовом море и боевых походах пирата Клауса Штёртебекера — врага богачей и друга бедняков, который помогал угнетённым и преследовал угнетателей, который боролся за справедливость и жестоко восставал против несправедливости, который не терпел никаких различий между высшими и низшими, который любил народ как никто другой и, будучи уже на эшафоте, хотел чудом спасти от смерти семерых своих товарищей, но и мёртвым он был ещё раз обманут патрициями.

Затаив дыхание, слушали бедные крестьяне певца и запоминали его баллады: ведь они звали к восстанию против несправедливости и самоуправства господ.

Скоро эти песни стали передавать из уст в уста, и пошли они по деревням и землям, зазвучали в вечерние часы в крестьянских хижинах. Они находили дорогу и в дома ремесленников и горожан, стонущих под гнётом патрициев. Матери, пугая непослушных детей, говорили:

— Подожди, вот придёт Штёртебекер, он тебя накажет!

Мужчины в спорах бросали:

— Клянусь мечом Штёртебекера, я говорю чистую правду!

На улицах городов мальчишки играли в «Штёртебекера» и с остервенением били стекла в окнах безжалостных кремеров.

… В первый день пасхи 1410 года слепой и одноногий приплелись в Штральзунд. Звонили колокола. По улицам прогуливались празднично разодетые горожане. В кирхе святого Николая шла пасхальная месса. Ремесленники дружными рядами направлялись к рыночной площади. После всех ударов судьбы и жестоких поражений трудящиеся горожане, ремесленники стали хозяевами в своём городе. Объединение ремесленников избирало ратсгеров. И не было никаких грабителей вульфламов, оспаривающих их права. Они сами научились давать отпор своим врагам. В этот солнечный пасхальный день они радовались праздничному звону колоколов и своей наконец-то завоеванной свободе.

Слепой и одноногий, оба уже очень дряхлые, бродили по улицам города, по ратушной площади, побывали в гавани, у восточных ворот и наконец подошли к кирхе святого Николая, куда стекался весь народ. Они остановились у больших дверей и смотрели на идущих мимо них радостных, возбуждённых людей.

Какая-то женщина в изорванном платье, с всклоченными нечёсаными волосами, с почти прозрачными костлявыми руками стояла на коленях. Рядом с ней — две девочки. Жалобно причитая, женщина просила:

— Люди добрые, подайте нищей богачке!.. Подайте нищей богачке!..

— Спроси, кто эта женщина, — шепнул слепой одноногому.

— Подайте нищей богачке!.. Люди добрые, подайте нищей богачке!..

Одноногий расспросил горожанина и повернул к своему товарищу бледное лицо: нищенка была вдовой Вульфа Вульфлама, того, который когда-то застелил улицы от своего дома до кирхи святого Николая английским сукном, чтобы не запачкались её позолоченные свадебные башмаки. Самая богатая в городе, она стала самой бедной и жила с двумя своими дочерьми подаянием.

Слепой поднял голову и повернулся в сторону, откуда доносились просьбы о милостыне: «…Вульф Вульфлам? Чудовище, превратившее его в слепца? Тот, кто грабил жителей города и колесовал ратсгера Хозанга? Вульф Вульфлам… Он уже наказан… Горожане свободны. Над ними больше не занесён кулак никаких вульфламов».

Он снова услышал мольбу:

— Подайте нищей богачке, милостивые горожане!.. Подайте нищей богачке!..

Слепой шагнул к женщине, порылся в своей суме и вытащил несколько монет:

— Вот, госпожа, возьми!

Женщина на коленях подползла к нему.

— Спасибо тебе, добрый горожанин, — проскулила она. — Тысячу раз спасибо!..

И она опять отползла к дверям кирхи и снова затянула своё:

— Подайте нищей богачке, люди добрые!.. Подайте нищей богачке!..