Глава четвертая


Уже шесть, и Доре пора здесь быть. Но разве когда—нибудь женщины бывают точными! Они становятся взыскательно точными лишь в том возрасте, когда это уже не столь важно для окружающих. И все же Дора должна была прийти вовремя, хотя бы из благодарности, что я устроил встречу так ловко, что Марин ни о чем не догадается.

Три дня канцелярского затишья — случай исключительный в моей служебной практике. Встаю, чтобы немного размяться, смотрю в окно — живут же люди! Живут себе нормально, выходят из магазинов, разглядывают витрины, куда—то спешат. Их рабочий день кончился, они снова превратились в пап и мам, в жен и мужей…

Счастлив тот, кто работает только с разными «входящими» и «исходящими». Вложишь в папку бумаги — и забудешь о них до завтрашнего дня. А я имею дело с людьми. И если даже мы расстаемся, они еще долго живут рядом со мной. «Хватит, идите своей дорогой, — ворчу я мысленно. — Разве вы не видите, что следствие окончено?» Но они отступают в сторону только тогда, когда их вытесняют новые дела и новые «подследственные».

Убираю со стола все бумаги, выхожу на улицу — и вижу Дору.

— Кое—как удалось вырваться от Марина, — сообщает она вместо извинения.

— А от его брата как удалось вырваться? Глаза женщины стреляют неприязнью.

— Вы за мной следили!

— Нет, случайное совпадение.

— Знаю я ваши совпадения!

— Давайте не будем здесь ссориться, на виду у всех. Молча переходим мост и сворачиваем на аллею, которая

тянется вдоль канала. Еще светло, но небо уже остыло, и фасады на другой стороне канала тонут в прозрачной тени.

— Так мы говорили о вашей встрече с Филипом…

— Мы увиделись случайно.

— Вряд ли: он вам звонил.

— Значит, за ним тоже следили?

— Это — наше дело, а меня сейчас интересует ваше.

— Звонил, это правда. Встретились на Орловом мосту.

— О чем вы говорили?

— Вон как вы за меня ухватились, — вполголоса, но довольно нервно произносит Дора. — Не вижу ничего плохого в том, что повидалась со старым другом.

— Плохо только, что вы не знаете точно, кто ваши друзья.

— У меня их не так много, чтобы не знать.

— И Филип среди самых верных?

— Этого я не говорила. Друг в самом обычном смысле слова.

— Однако во время нашего прошлого разговора, насколько я помню, вы выразили к вашему другу довольно искреннюю неприязнь.

— И здесь вы не точны. Презираю его, ничего больше.

— И это не мешает вам принять его приглашение и встретиться…

— Он ждет от меня небольшой услуги.

— А что это за услуга, в которой нуждается Филип?

— Денежная.

— И вы помогли?

— Нет. У меня нет возможности.

— Ясно.

Продолжаем идти по аллее вдоль канала, и она вдруг спрашивает:

— Есть у вас еще что—нибудь?

— Наверное, я отнимаю у вас время?

— Можно и так сказать.

— Но вы у меня сегодня уже отняли около часа, пока я вас ждал. Так что по крайней мере этот час вы должны мне вернуть.

— О, не беспокойтесь. Я только спросила.

Мы входим в сквер, где стоят несколько скамеек.

— Давайте посидим немного. Я просто валюсь от усталости.

— Посидим, — соглашаюсь я. — Тем более здесь, среди природы.

А природа, между нами говоря, довольно жалкая — с этим зацементированным каналом и редкой, общипанной травой. Но ведь мы забрели сюда не ради любовных объяснений. Садимся. Я произношу скучнейшим тоном:

— Прошлый раз вы заметили, что такие, как я, отравлены недоверием. Однако если мы отравлены им частично, то вы, извините, полностью.

— Возможно…

— И вам это помогает жить?

— Да, хотя бы избежать удара по лицу.

— Однако у меня такое впечатление, что, пока вы бережете лицо, вам грозит удар в спину.

Дора смотрит на меня, пытаясь понять, что я этим хочу сказать, но молчит. Я тоже некоторое время молчу, сосредоточенно затягиваясь сигаретой. Потом небрежно спрашиваю:

— Вы действительно считаете, что чем—то обязаны Филипу?

— Как же иначе? Сколько житейских уроков он мне дал!

— Может, передадите и мне крупицу этого опыта?

— Конечно! Но лучше вам обратиться прямо к нему. Доставите ему удовольствие.

— Не знаю, сколько он заломит…

— Свои уроки он дает абсолютно бесплатно. Ему достаточно чувствовать себя благодетелем и наставником подрастающего поколения. Если, скажем, Моньо появился небритым или Спас выкинул хулиганский номер, Филип покачает головой и скажет с состраданием: «Не так, дети мои. Самый верный способ жить непорядочно — это иметь порядочный вид. Будь как угодно грязным, но не веди себя грязно, а то попадешь на заметку…»

— Теперь понимаю, чем вы ему обязаны, — говорю я. Лицо ее вспыхивает, как от пощечины. Потом вновь

становится безразличным.

— Оставьте вашу мнительность, — замечаю я, разозлившись больше на себя, чем на нее. — Мысль моя вполне ясна: чем еще вас может держать Филип?

Она не отвечает.

— Шантажом? Снова молчание.

— Шантажом? — переспрашиваю я. — Отвечайте же! Дора хочет что—то сказать, но лишь кивает.

— Чем он вас шантажирует? Вашим прошлым?

Дора кивает снова. Она, похоже, вот—вот расплачется, но, как я уже отмечал, такие упорные натуры редко проливают слезы.

— Э, прошлое ваше, конечно, не розовое, но это уже перевернутая страница. Если человек вас любит, он должен вас понять.

— Понять? — спрашивает почти беззвучно Дора. — Понять что? То, что я и сама не понимаю?

— Такое бывает, — говорю я успокаивающе. — Вашу короткую биографию можно разделить на три периода, которые резко отличаются друг от друга. И если между вторым и третьим еще есть известный переход, при этом весьма обнадеживающий, то между первым и вторым…

— Лежит пропасть?

— Именно.

— Что тогда произошло? Случайно поскользнулись?

— Нет, попытка самоубийства…

Она не говорит ничего лишнего, как не говорила ничего лишнего и во время предыдущих допросов, протоколы которых я просматривал накануне.

Смеркается. Небо над крышами еще светлое, но над нами уже темно—синее, и на нем вспыхивают большие одинокие звезды. Вдалеке зажглись фонари моста. По листьям деревьев пробегает вечерний ветерок.

— Не буду больше вас расспрашивать. Это ваша личная история. Всякие бывают несчастья. Бросит любимый человек или нечто подобное…

— А меня предал родной отец…

Ох, уж эти отцы! И Дора, как Спас, ищет оправдания «по отцовской линии».

— Уехал или выгнал?

— Просто предпочел меня другой…

— А мама? — спрашиваю, хотя ответ мне уже известен.

— Мама умерла, когда мне было тринадцать лет. Правда, я не переживала эту потерю слишком тяжело. Я любила маму, но без особой… теплоты. Она была человеком настроения, чаще всего раздраженная или строгая, всегда нас с отцом поучала. Конечно, она заботилась о нас, но ей, наверное, даже в голову не приходило, что человек может завыть от такой заботы.

Дора рассеянно смотрит в сторону моста, по привычке сопровождая рассказ короткими и резкими движениями руки. Потом вдруг спрашивает:

— Разве мы сидим здесь, чтобы я рассказывала вам все это?

— Мне кажется, вы не многим поведали о своей жизни.

— Никому…

— Тогда хоть один раз кому—то нужно рассказать. Бывает, поделишься с человеком — и пережитое самому становится яснее.

Она откидывается на спинку скамьи и умолкает. У меня, признаюсь, не было намерения толкать ее к душевным излияниям. Я сочувствовал ей, но это сочувствие — мое частное дело, а шеф поручил мне дело куда более важное и сложное. И пусть вам это покажется узким практицизмом, но сейчас для меня важнее не Дорина драма, а ее доверие, без которого чертовски трудно выполнить мою задачу.

— Значит, вы не очень тяжело пережили смерть матери? — спрашиваю я только для того, чтобы напомнить о себе женщине, которая вдруг разговорилась.

— Не слишком тяжело. Конечно, и я и отец любили ее, но ведь я вам уже сказала… После смерти мамы мне пришлось взять на себя все домашнее хозяйство. И хотя эти дела отнимали много времени, я делала их с удовольствием, потому что старалась для отца. Эти годы были самыми счастливыми в моей жизни…

Дора достает из сумочки сигареты и закуривает.

— Отец мой — человек тихий и спокойный, характер у него такой. Работает он в торговле. По пути домой он все покупал, а потом шел с приятелями в ресторан выпить рюмку ракии — только одну рюмку — и возвращался, читал газеты или слушал радио. Однажды ко мне зашли две подружки из нашего дома, и одна сказала: «Завидую тебе, Дора, у тебя такой отец!» А другая: «Вот женится, тогда посмотрим…» Мне и в голову не приходила такая мысль, и помню, только отец вернулся, я сразу спросила: «Папа, неужели ты женишься во второй раз?» Он засмеялся: «Для чего мне жениться, если у меня дома есть хозяйка?» А я настаиваю: «Тогда обещай, что никогда не женишься». А он: «Что с тобой сегодня, моя девочка? Хорошо, успокойся, обещаю…»

Она замолкает, охваченная воспоминаниями, и забывает о зажженной сигарете. Уже второй раз я отмечаю у нее эту привычку, но молчу, боясь ей помешать.

— Отец был верен слову, пока я училась в школе. Но перед выпускными экзаменами стал все чаще где—то задерживаться, уходил из дому по воскресеньям. О причинах я догадывалась, но говорила себе: «Пусть лучше так, чем чужая женщина в доме». Только он все равно привел ее. Для меня это был настоящий удар. Я не стала напоминать ему об обещании. Попыталась приспособиться к новой жизни, но ничего не получалось. Эта Елена характером напоминала мою мать, только она не была мне матерью. Вообразила, что ее задача — заняться перевоспитанием заброшенного ребенка! Она была старше меня на восемь лет, постоянно делала мне замечания, я огрызалась. Стала все чаще уходить из дому, возвращалась поздно. Выдержала приемные экзамены в университет. А вскоре произошел полный разрыв с семьей. Из—за пяти левов…

— Пяти левов?

— Да, из—за пяти левов, которые я будто бы украла, но я их не брала. Елена потом сама вспомнила, что отдала их за мытье лестницы. Но не будь этих пяти левов, нашелся бы еще какой—нибудь пустяк, ведь важен был повод! Когда пришел отец, я сказала, что не могу больше оставаться в доме, где меня считают воровкой. Он, по своему обыкновению, пытался нас примирить, но с меня было довольно. Я схватила плащ, выскочила вон и уже больше туда не возвращалась…

Дора зябко пожимает плечами и смотрит на меня:

— Пошли? А то прохладно становится.

Встаем и снова идем по аллее вдоль канала под слабым светом редких фонарей.

— Первую ночь спала у подружки, вторую — у другой. И так несколько ночей подряд, пока не обошла всех своих приятельниц. Денег у меня не было, но и не было желания возвращаться домой. Пусть лучше, думала я, меня разрежут на кусочки!.. Еще когда я жила дома, познакомилась с одной компанией, там была Магда. Я почувствовала, что она может мне помочь.

— Хм, — произнес я с сомнением.

— Так я думала тогда. А потом поняла, как и чем Магда живет, и если я хочу у нее остаться, должна вести себя так же. Я убеждала себя, что это тоже способ рассчитаться с жизнью, если не хватило смелости покончить с собой… Бывали и приятные часы опьянения, когда я говорила себе: «Нечего дергаться, это и есть жизнь». Бывали и другие часы, отвратительные и унизительные. Тогда я говорила себе: «Ничего, пусть он посмотрит, до чего довел свою дочь…»

— Отец знал, как вы живете?

— Узнал, когда к нему пришли ваши люди. Явился к Магде, уговаривал меня вернуться, обещал, что все образуется. Но я сказала: «Или она, или я!» Он мялся, и тогда я заявила: «Уходи и больше не изображай, что заботишься обо мне!» Вообще дошла до полного отчаяния и просто ждала развязки. Но тут появился Филип…

«Счастливое появление, — отмечаю я про себя. — Наконец—то можно перекинуть мостик к моей теме».

— Да, — говорю я. — К сожалению, Филип все еще продолжает появляться…

Дора не отвечает.

— Если вы станете меня убеждать, что он довольствовался мелкими денежными услугами…

— Он не настолько пал, — отвечает Дора. — И если я правильно поняла ваш интерес к Филипу, мне кажется, вы ошибаетесь. Он позер, циник, комбинатор и что угодно, но он достаточно умен, чтобы не сделать нечто совсем… ненормальное.

— Хитрость и сообразительность еще не признаки человеческой нормальности, — возражаю я, — Но это уже другой вопрос. Сейчас речь идет о цене шантажа.

— Мелкие услуги, но, теперь признаюсь, не денежные.

— Например?

— Первый раз просил дать ему на день—два паспорт Марина, заграничный паспорт, чтобы купить что—то в магазине «Балкантурист». Я, разумеется, отказалась, тогда он стал угрожать… Пришлось отступить. Филип вернул паспорт на другой же день.

— Когда это было?

— Точно не помню. Во всяком случае, перед Новым годом — Филип говорил, что хочет купить новогодний подарок для своей приятельницы.

— А второй раз?

— Мы тогда встретились возле университета. Он только спросил, когда Марин уезжает в Тунис — там Марин что—то строит. Я сказала: «Не знаю». Тогда он попросил сообщить ему письмом, как только это выяснится. Я спросила, почему это его интересует. Он ответил, будто хотел попросить Марина привезти ему одну нужную вещь — накануне самого отъезда, чтобы тот не забыл. Я ему ответила: «Как же ты ему скажешь, ведь вы в ссоре», — а Филип: «Это мое дело». Он дал мне понять, что, если я не уведомлю его, он расскажет обо всем Марину.

— А сегодня?

— Снова о том же. Узнал, что Марин должен уезжать через три дня, и спросил, когда он точно улетает и почему я не сообщила, как договорились. Я сказала, что забыла. «А что произойдет, если я забуду свои обещания?» — И снова стал мне угрожать.

— Вы сказали, когда точно улетает Марин?

— Да. Не нужно было?

— Я только спрашиваю.

— Сказала. Ведь если бы он обратился к Марину, тот тоже не стал бы этого скрывать.

Дора рассуждала вполне логично, если опустить одну маленькую деталь: все—таки Филип не стал обращаться к Марину. Почему?

— Хорошо, — говорю я, хотя и не вижу на горизонте ничего хорошего. — По—моему, лучше рискнуть: расскажите Марину о том, что считаете нужным, и вам станет легче. Иначе Филип или кто—нибудь другой из его компании будут вас вечно шантажировать, повышая цену по своему усмотрению. И потом, нельзя строить будущее на полуправде…

— Вы думаете, отношения всегда строятся на чистой правде?

В ее голосе звучат насмешка и горечь.

— Ну, если вы хотите, чтобы и ваши отношения…

— Но, поймите, он такой старомодный… Я хочу сказать, непримиримый в каких—то вещах. Слышу, как он говорит: «Своим признанием ты нанесла мне удар», — и отворачивается…

— А дальше?

— Он уйдет навсегда, понимаете? Ведь я вам говорила: он единственный барьер, который отделяет меня от прошлого, от всей этой грязи. Потому что Магда еще ждет меня… там, на чердаке. Он часто снится мне, этот чердак…

Не вижу лица женщины, которая идет рядом, но не надо и видеть его, чтобы понять: гроза наконец разразилась. Дора плачет, молча глотая слезы, злясь и на жизнь и на себя из—за того, что не сумела сдержаться.

— Вы понимаете, что говорите? — спрашиваю я, останавливаясь и заглядывая ей в лицо. — Почему, потеряв чью—то поддержку, вы должны рухнуть? Раньше — отец, теперь — Марин… Вы не фарфоровая куколка, которую надо держать в ладонях, чтобы она не разбилась. Какой чердак и какие сны? Если хотите стать человеком, проявите собственную само стоятельность. Разве вы не представляете НЕЧТО сама по себе? Вы учитесь, получаете стипендию. Скоро закончите университет, получите работу… О каких чердаках может быть речь?

Дора смотрит на меня, оторопев не столько от моих слов, сколько от моего раздраженного тона. Впрочем, я спешу этот тон сменить.

— Это лишь мой дружеский совет, — говорю я возможно мягче. — Может быть, не следует спешить с этим разговором. Выберите для объяснения с Марином удобное время и подходящую форму… Словом, подумайте сами. Хотя, по—моему, если он не в состоянии понять вас, понять, что вы человек порядочный, значит, он вас просто не стоит.

Дора снова начинает глотать слезы, и я прохожу вперед, чтобы не стеснять ее. Мы доходим до конца улицы Раковского, куда, собственно, не нужно ни ей, ни мне.

— Давайте я провожу вас еще немного, только вытрите слезы, — говорю я. — И обещайте, если узнаете что—либо новое о Филипе и его компании, сразу мне позвоните.


Загрузка...