Бразильская мелодия

Глава шестая

Стенные часы аэропорта показывают ровно семь, когда я пересекаю зал ожидания и направляюсь в паспортный контроль. Мое присутствие здесь не обязательно, но у меня есть желание лично понаблюдать за происходящим.

Примерно в семь двадцать пассажиры начинают проходить перед окошком. Встав в сторонке, я жду появления знакомого мне красивого лица, обрамленного дугой модной бородки. Однако щеки и подбородок знакомого мне лица, склонившегося перед окошком, выбриты до последнего волоска.

— Марин Стефанов Манев, — произносит контролер. Марин, то есть Филип, лишь кивает, слегка улыбаясь. Он делает шаг и оказывается рядом со мной.

— Здравствуйте! Ведь у вас вроде была борода? Высокий, красивый мужчина криво улыбается, не теряя,

впрочем, самообладания.

— Так вы выглядите гораздо лучше, — говорю я ободряюще.

— Нельзя ли без дешевых эффектов? — спокойно парирует Манев.

Филип пока что держится самоуверенно, точно задержали не его, а меня.

— Обыщите его, — говорю я человеку, стоящему у дверей. Минут через десять мне становится понятно, почему этот красавец ведет себя столь высокомерно. Обыск не дает ожидаемых результатов. И в частности, что касается валюты — ничего свыше суммы, взятой из кармана Марина и указанной в декларации.

— Хоть бы спросили о своем брате, — говорю я Филипу, направляясь вместе с ним к выходу.

— А что спрашивать? Раз вы здесь, значит, он уже у себя дома.

— Вы его так скрутили, что он мог оказаться на том свете.

— Люди так легко не умирают, — отвечает небрежно Филип.

— Однако Асенов умер.

— А уж это не моя работа.

Он прекрасно понимает, что увяз обеими ногами. Но не слишком глубоко. Примерное поведение в заключении — и все пройдет, как дурной сон. В некотором смысле провал с паспортом имеет и положительную сторону: яснее ясного, что Филип не крал доллары Асенова. Значит, он вообще не имеет отношения к этому делу.

Уже после первого допроса Магды я ждал: что—то должно произойти. Все и случилось примерно так, как я предполагал, за исключением одного — я оказался с пустыми руками. Никаких улик, никакой связи между нарушителем паспортного режима и той комнатой на пятом этаже.

Уступаю Маневу дорогу — пусть сядет в машину первым, а сам устраиваюсь рядом, чтобы он не скучал. Шофер — это снова мой друг Кольо — дает полный газ, и мы мчимся к центру Софии. По обеим сторонам мелькают фасады современных зданий, но, похоже, моего спутника это не радует.

— Печальное возвращение в родные края, да? Особенно, если ты их даже не покидал.

— Вы это возвращение делаете печальным, — отвечает с неприязнью Филип.

— Мы уже спорили по этому вопросу. Таких, как вы, я бы отпускал на все четыре стороны. Воздух станет чище, а у нас поубавится работы.

— Могу лишь сожалеть, что не вы решаете эти вопросы.

Голос его звучит самоуверенно, с ноткой внутреннего превосходства.

— А где вы думали обосноваться?

— Где угодно. Там, где мог бы жить, как хочу.

— Вы бы нигде не смогли жить, как вам хочется, Манев. Везде есть законы.

— Верно, только другие.

— Любые законы осуждают преступления в широком смысле этого слова.

— Я не считаю себя преступником ни в широком, ни в узком смысле слова.

— Понимаю. И все же где вы думали бросить якорь? Не похоже, чтобы вы действовали без четкого плана.

— Планы мои похоронены. Так что не будем тревожить прах усопших.

— Включая Асенова?

Он не отвечает, а я и не настаиваю.

Останавливаемся у подъезда моего учреждения, и я веду Филипа в свой кабинет. Это, видимо, вызывает у него дурное предчувствие. Он прекрасно знает, что я не занимаюсь паспортными нарушениями.

— Итак, — говорю я, когда мы садимся по разные стороны стола, — оставим разговор о дальних путешествиях и перейдем к вещам более близким. Кто убил Асенова?

Манев уже готов к вопросу, ибо выдерживает мой взгляд, не мигая.

— Не имею понятия, — отвечает он спокойно.

— Вы, похоже, не отдаете отчета в своем положении, — говорю я так же спокойно, продолжая смотреть на него в упор. — До сих пор вы хотя бы могли маневрировать и ходить от одного знакомого к другому, давать инструкции, собирать сведения, пускать в ход интриги и предпринимать оборони: тельные действия. Излишне говорить, что мы внимательно следили за каждым вашим шагом. Но теперь, Манев, с вашей активностью покончено! Вы задержаны, и нет никаких надежд на ваше освобождение. Поэтому давайте играть в открытую. Снова задаю вопрос: кто убил Асенова?

Филип слушает меня внимательно, но бесстрастно. Потом небрежно пожимает плечами, словно изображая «говори, говори, если тебе делать нечего», и замечает с досадой:

— Вы перепутали адрес уже по той простой причине, что в ночь, когда Асенов умер, я был задержан вашими органами.

— В вашем суждении есть один логический пробел, — говорю я терпеливо. — Убийство было тщательно подготовлено задолго до его осуществления. Так что в вашем присутствии на месте преступления вовсе не было необходимости. А знать, кто убийца, вы должны.

Филип снова с досадой поводит плечами.

Наблюдаю за ним. Манев не проявляет излишней нервозности. Если этот человек действительно виновен в убийстве, как я могу принудить его сознаться? Сказать, что это облегчит его участь? Это будет неправдой. В данном случае принудительное признание ничем не облегчит судьбу преступника. И все—таки я должен добиться от него истины.

— Зачем вы отпускали бороду? — спрашиваю я неожиданно. — Чтобы потом сбрить?

— Каприз, — отвечает небрежно Филип.

— Вы не из тех, кто действует по капризу.

— Если вас ответ не устраивает, ищите объяснения сами.

— Оно у меня уже есть. Хотелось бы услышать от вас.

— К чему эти повторения? — с досадой говорит Манев.

— Недавно вы потребовали у Доры паспорт вашего брата под предлогом что—то купить в магазине «Балкантурист». Установлено, что никаких покупок вы не делали ни там, ни в другом месте.

— Для таких покупок одного паспорта недостаточно — нужны доллары. А доллары я найти не смог.

— Если бы у вас их не было, вы бы не беспокоились о паспорте, так?

Филип молчит.

— Паспорт вам понадобился, чтобы сделать копию печати на фотографии. Потом вы хотели имитировать эту печать на вашем фото, чтобы в нужный момент обеспечить свой выезд за границу.

— Как вы убедились, ничего подобного я не сделал.

— Да, потому что подделать печать оказалось непросто. Вы поняли, что номер с подменой фото также не пройдет. Именно тогда вы и решили отпустить бороду. Импозантная внешность, Манев, — это первое оружие мошенника, так сказать, часть его рабочего реквизита. Вы решили, что в интересах предстоящей операции было бы неплохо, чтобы люди свыклись с вашей бородой. Вы сбриваете ее перед самым отъездом, чем и страхуетесь от того, что вас узнает кто—нибудь в самый последний момент.

— Любопытное умозаключение, — говорит Филип, — хотя и несколько сложное.

— Вы любите сложные ходы и педантично, до мельчайших подробностей разрабатываете ваши проекты. Эта тщательность видна и в реализации убийства Асенова. Это ВАШ ПОЧЕРК, Манев!

— Мой почерк действительно отличается четкостью, — нахально усмехается Манев. — Не забывайте, что моя профессия — шрифты и этикетки. Но этим, собственно, исчерпывается практическое применение моего почерка.

Я пропускаю его слова мимо ушей. — Вы, Манев, допустили два—три существенных промаха. Взять хотя бы ваше алиби. Если бы ваша логика была более высокого полета, вы бы сообразили, что иногда непоколебимость алиби может вызвать подозрение. Вы сфабриковали алиби с помощью поступка, который не вяжется ни с вашим характером, ни с реальностью возникшей ситуации. Вы, предпочитающий действовать тихо, вдруг пошли на публичный скандал.

— Неужели вы не понимаете, что Асенов был мне антипатичен? Я вообще не симпатизирую типам, чья самоуверенность держится на туго набитом кошельке.

— Значит, вы считаете, что он был туго набит?

— Не придирайтесь к избитому выражению, — пренебрежительно бормочет Филип.

— Это выражение полностью соответствует сведениям, которые вы имели о бумажнике Асенова. Их вы получили от Магды. И если уж говорить откровенно, я нарочно дал ей возможность уведомить вас об этом. Полагал, что эта новость активизирует ваши действия.

— Если бы я знал, какие выводы можно сделать из одного несчастного совпадения, я бы не торопился, — отвечает Манев.

— Если бы вы знали некоторые вещи, вообще не стали бы организовывать убийство Асенова. Вас слишком увлекла забота о собственном алиби. Вы забыли, что рядом с убийцей постоянно действовал его наставник. И эту роль играли вы!

— Вы тоже забываете о некоторых элементарных вещах, — пожимает плечами Филип. — Я вовсе не обязан доказывать свою невиновность — вы должны доказать мою вину.

— Именно этим я и занимаюсь. И должен сообщить, что конец уже близок. Но может быть… МОЖЕТ БЫТЬ, вам лучше признаться самому, чем полностью отрицать факты?

При всем желании не могу признать того, чего не было.

— А как объяснить операцию со снотворным?

— Что—то не улавливаю вашу мысль, — нагло говорит Манев. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— О том, как вы инструктировали Магду.

— В самом деле не могу понять, — продолжает изображать недоумение Филип.

— А вот Магда все поняла и даже дала письменные показания.

— Таких старых ваших клиентов, как Магда, вы можете заставить написать все, что угодно. Тем более, у Магды на меня зуб…

— Вам все еще удается сохранять спокойствие, Манев. Но дело тут не в силе вашего характера, а в убеждении, что вам ничто не грозит. Вы продолжаете верить в непогрешимость своей комбинации. Но она уязвима хотя бы потому, что в ней замешано более одного человека. Не вы хозяин своей судьбы — она в руках другого. И у вас нет никакой возможности войти с ним в контакт, повлиять на него или — в случае надобности — убрать его. Этот другой человек, Манев, решает вашу судьбу!

Нажимаю кнопку звонка и приказываю лейтенанту:

— Уведите его.

Удар силен, и Филип, несомненно, это почувствовал, хотя на лице его, кроме короткого испуга, ничего не отразилось. Чтобы понять всю силу нанесенного удара, нужно время, а времени ему хватит.

Вот у меня со временем плоховато. Мне позарез необходимы две вещи, чтобы нокдаун превратить в нокаут. Две вещи, две.

Смотрю на часы и иду к шефу с коротким докладом.

— Ждал тебя. Садись, — говорит полковник, что на его языке означает: «Только теперь явился? Давно должен был прийти. И это называется быстрой работой?»

Сажусь и начинаю докладывать о самых свежих результатах следствия.

— Кури, если хочешь, — говорит шеф к концу доклада, что означает: «Признаю, ты не тратил время попусту». — Надеюсь, мы близки к завершению. С твоим планом я в принципе согласен. Но, говоря «в принципе», имею в виду точное соблюдение правил. Ты, Антонов, специалист своего дела, но иногда хочешь быть умнее тех, кто эти правила составлял… С иностранцами надо действовать тактично. И вообще никакой самодеятельности.

После этого замечания, необыкновенно длинного для моего шефа, он направляется к столу.

— Желаю успеха, — улыбается полковник, показывая, что, несмотря на назидание, мы с ним приятели и что он вообще на меня надеется.

Спускаюсь по лестнице, сажусь в машину, которая ждет меня у подъезда, и отправляюсь искать эти самые «две вещи».

«С иностранцами — тактично». Это и я знаю, но иногда в ответ на твое тактичное поведение они совсем нетактично ухмыляются тебе в лицо. Они знают, что сделать им ничего нельзя, и поэтому отказываются от своих изысканных манер.

Прихожу к одному своему приятелю из внешторгового предприятия, однако ничего обнадеживающего не слышу в ответ. Он пожимает плечами, бормочет «знаю, знаю», «посмотрим», «не могу ничего сказать» и вообще проводит устную инвентаризацию всех этих слов—паразитов, которые обычно пускают в ход, когда хотят выйти из игры.

— Директор здесь? — спрашиваю я его.

— Зачем тебе директор? И он тебе скажет то же самое.

— Возможно. Но я хочу услышать это своими ушами. Директор действительно говорит мне то же самое, но с некоторым оттенком надежды на успех.

— Хорошо, попытаемся, — отступает он под моим напором. — Ничего не обещаю, сами понимаете, но поищу способ. Если его интересы окажутся сильнее чувств… В общем, попробуем.

Выхожу с тягостным ощущением, что первая из этих «двух вещей» выскальзывает из моих рук, как мокрое мыло.

Остается вторая. Тут по крайней мере не нужно думать о такте, которого, возможно, мне вообще недостает. Инициатива целиком в моих руках…

— А, вы еще не закончили туалет? — приветливо говорю, входя в комнату двух молодых приятелей.

Моньо уже одет и приглаживает свой соломенный чуб. А Спас еще бреется, сидя перед ночным столиком. В комнате, как и в каждом холостяцком убежище, пахнет дешевым одеколоном. Из магнитофона доносятся знакомые такты «Бразильской мелодии», заглушаемые, к моему удовольствию, жужжанием бритвы.

Моньо пытается улыбнуться и выдавливает неловкое «здравствуйте». Спас лишь бегло смотрит на меня и продолжает бриться.

— Симеон, — говорю я, обращаясь к Моньо, — ты, я вижу, уже собрался уходить. Я тебя не задерживаю.

Моньо испаряется, и я располагаюсь на его кушетке, которая кое—как прикрыта одеялом.

— Ваш приятель пытался вас бросить. Задержали его в последний момент на границе.

Спас прерывает бритье и смотрит на меня:

— О ком вы говорите?

— О вашем ближайшем приятеле — Филипе.

— Задержали на границе?

— Именно.

— Не ожидал от него подобного, — бормочет Спас.

— Чего не ожидали? Что он перейдет границу или что бросит вас?

— А что меня бросать? Я не малолетний!

Он весь поглощен бритьем и сейчас достиг самой деликатной части — территории между носом и верхней губой. Терпеливо жду, пока он кончит.

— Не понимаете, что он вас предал? Утверждаете, что вы не малолетний, а ведете себя, как ребенок. Он убегает, а вы остаетесь здесь со своим преступлением.

— Каким преступлением? — нахально смотрит на меня Спас. — Ведь я вам уже объяснял. Сам пришел к вам и все рассказал.

— Сочинили новую ложь. И поскольку я принял ее без возражений, вы решили, что она прошла. Просто не хотел вас беспокоить, Влаев, поэтому отложил проверку. Но проверка все же была сделана. В тот день, когда вы якобы ссорились и мирились с Антоанетой в Софии, она находилась в Боровце, точнее, в гостинице «Балкантурист». Жаль, правда?

Спас молчит, затем снова приступает к бритью, выдувает волоски из металлической сетки и прячет прибор в коробку. Все эти действия необходимы ему, чтобы взвесить положение.

— Вообще, — говорю я, желая ему помочь, — эта история с вашим вторым появлением была более чем глупой. Одна ложь — еще куда ни шло. Но когда тот же человек является снова, чтобы заменить одно объяснение другим, это уже похоже на стремление замести следы. Конечно, Филип не дурак, и, советуя вам снова прийти ко мне — ведь именно Филип дал этот совет, — он прекрасно знал, что ставит вас под удар. Он гроша ломаного за вас не даст. Он думает о себе и только о себе. Ему необходимо было время, чтобы подготовить и осуществить свое бегство. Именно это время он надеялся выиграть с помощью вашего второго показания. Ведь новые данные — это новые проверки, это еще несколько дней, а Филипу они были нужны позарез. Ясно?

— Филип ничего мне не советовал, — продолжает упорствовать Спас. — А Антоанета… Верно, она была в Боровце, но успела вернуться, и ночью я действительно был у нее.

— Подождите, — прерываю я Спаса. — Врать больше не нужно. Вы у нее не были, это доказано, и это уже пройденный этап. Теперь стоит вопрос об убийстве.

— Тогда и разговаривайте с убийцей.

— Именно это я и делаю, — отвечаю спокойно. — В данный момент я разговариваю с убийцей, Влаев.

Спас поднимается со своего места, не глядя на меня. Его бледное лицо становится землистым.

— Могу я выйти умыться?

Нахальство этого человека беспредельно! Как и мое терпение.

— Придется немного подождать.

Он снова садится на стул у ночного столика, упорно избегая моего взгляда.

— Если вы думаете, что я собираюсь задержать вас немедленно, могу успокоить: в данный момент у меня такого намерения нет. Хочу, чтобы вы САМИ пришли к нам и полностью признались. У меня есть на этот счет некоторые соображения. В сущности, это самый разумный для вас выход. Вы больше не сможете советоваться с Филипом. Филип — у нас.

Бледный отблеск надежды пробегает по лицу Спаса, надежды утопающего при виде общеизвестной соломинки. По его мозговым извилинам в этот миг наверняка движется ток смутных догадок: может, Филипу удалось бежать и его не поймали, может быть, все мною сказанное — лишь предположения, а не факты… Может быть… может быть… Иначе почему человека, обвиняемого в убийстве, оставляют на свободе?

Кажется, пора охладить эти надежды.

— Имейте только в виду, что это отсрочка — и ничего больше. И она дается вам с учетом, что вы ответите на нее разумным решением. В сущности, вас подставили под удар с самого начала: таков был замысел Филипа. С самого начала Филип уготовил вам роль проигравшего, создав себе железное алиби, а для вас придумал нечто настолько глупое, что оно рухнуло при первом же прикосновении.

Подымаюсь и, не глядя на человека—бицепса, выхожу из комнаты.

Перед домом, к моему великому изумлению, едва не сталкиваюсь с Моньо.

— Думал прийти к вам, но мне стыдно было. В общем, до осени сдам все экзамены. Хотя мне противно изучать все это. Идиотское дело!

— Юриспруденция?

— Да нет, — отвечает Моньо. — Думаю, если бы поступил в другой институт…

Прощаюсь и сажусь в машину.

Как вы, наверное, догадались, дорогой читатель, с этой минуты за Влаевым установлено самое тщательное, самое пристальное наблюдение.

Хорошо бы все уладилось, думаю я, имея в виду не убийцу, а Моньо. Хорошо бы он закончил университет… Хотя… Я уже вижу, как он сдает экзамены, которые ему неинтересны, потом с досадой ходит на службу, которая ему также неинтересна, и живет с ощущением скуки, ни разу не испытав радости от своей работы и даже не подозревая, что она может приносить что—то иное, кроме скуки… И только из—за того, что пренебрег своими влечениями, не дал этим влечениям созреть, а вслепую кинулся в первый же попавшийся вуз, предоставив выбор родителям…

На улице смеркается. Нажимаю кнопку и говорю вошедшему лейтенанту:

— Приведи Манева. И зажги свет, пожалуйста. Лейтенант щелкает выключателем. В комнате становится

уютней, а окно темнеет еще больше. Вводят Филипа.

— Садитесь.

Он сидит, внешне спокойный, но теперь к этому спокойствию добавилась чуть заметная напряженность.

Занимаюсь своими бумагами, которые, между нами говоря, никак не связаны с моим заданием. Пусть «гость» посидит, соберется с мыслями, освоится с обстановкой.

И он сидит, несколько угнетенный тем, что я не подаю никаких реплик. Галстук исчез. Щеки приобрели голубовато—стальной оттенок из—за отросшей бороды. Усталые глаза смотрят в одну точку. Одним словом, его «светскость» начала испаряться.

Звонит телефон. Наконец—то. Снимаю трубку:

— Да, я. Так… Так… Хорошо!

Наконец—то! Вот бы еще один звонок! И в голове вдруг возникает детская песенка:

«Антошка, Антошка!

Сыграй нам на гар—мо—о–ошке!»

Что называется, ни к селу ни к городу, но мотив уже явно привязался:

«Сыграй нам на гар—м–о—о–шке!»

И как бы отгадав мое желание, телефон звонит снова. Снимаю трубку и с легким разочарованием узнаю голос Доры:

— Товарищ Антонов! Наконец-то вас застала. Хотим пригласить вас с Марином на ужин. Разумеется, если вам хочется…

Благодарю за приглашение и быстро прощаюсь, чтобы освободить линию. Увы, аппарат подло молчит.

— Жду еще одного посетителя, — объясняю Маневу. — Придется потерпеть немного. Конечно, если вам нечего сказать.

— Нет, абсолютно нечего.

— Жаль. Наверное, вы догадываетесь, что другой, кого мы ждем, — это вторая половина убийцы. В вашей истории, как известно, убийца состоит из двух индивидов, автора замысла и исполнителя. Точнее, из Филипа Манева и Спаса Влаева.

— Товарищ инспектор, — устало, но спокойно говорит Филип. — Вы идете по ложному пути.

— Так ли?

— Ваша версия противоречит всем фактам, она абсолютно бездоказательна.

— Будут и доказательства, не беспокойтесь. Такие дела, сами знаете, без доказательств не обходятся.

Снова углубляюсь в размноженные на циклографе приказы и не без удивления устанавливаю, что они датированы прошлым годом. Надо, наконец, разобрать свой стол!

В дверь стучат, и тут же входит милиционер:

— Привели его, товарищ подполковник!

— Введите!

В кабинет входит Спас. Он в наручниках. С человеком—бицепсом надо быть начеку!

— Проходите вперед!

Он приближается без особого желания, слегка покачиваясь «на палубе» этого неустойчивого мира. Очевидно, упрямство будет сопутствовать ему до могилы. И это не воля, а именно тупое упрямство — идти, куда хочется, не считаясь ни с чем.

Милиционер лезет в карман, достает что—то, завернутое в платок. Он кладет на стол массивные золотые часы с массивным золотым браслетом. Наконец-то появилась улика, перекидывающая мостик между берегами — комнатой на пятом этаже и человеком, который там действовал. Филип, до сих пор не отрывавший взгляда от пола, поднимает глаза, видит часы, а затем переводит взгляд на Спаса, как бы говоря: «Дурак!»

В дверях снова появляется лейтенант и делает мне знак.

— Следите за ними! — приказываю я милиционеру и выхожу в коридор.

Значит, телефонного звонка не будет. Мой приятель из торгового учреждения пришел сам. Вместе с ним и один мой коллега. Они передают мне необходимые данные, словесные и материальные, и я спешу в кабинет к моим «гостям». Теперь я располагаю и второй из тех «двух вещей», и эту улику можно назвать для них роковой.

— Влаев, значит, вы все же решили выложить доказательства, хотя и не совсем добровольно. Часы налицо, иными словами, ваша роль в убийстве более чем ясна. А что стало с долларами? Тайник оказался пустым, так?

— Когда имеешь дело с подлецами… — цедит Спас, убийственно глядя на Филипа.

— А вы, — обращаюсь я к Филипу, — не хотите что—либо добавить?

— Все это меня не касается, — холодно отвечает Манев.

— Подлец! — говорит ему Спас.

— Спокойно, — вмешиваюсь я. — Любезности потом. Итак, Манев, жду ваших показаний!

— Я все сказал. Остальное меня не касается.

— Вы даже не интересуетесь доказательствами, на которых так настаивали? — спрашиваю я, показывая на часы.

— Эти доказательства ко мне не относятся. И что бы ни говорил здесь этот…

— Подождите! Он еще ничего не сказал. Что он может сказать, мы знаем и без него. Знаем и то, что вы запретили ему брать эти часы, как предмет, слишком изобличающий вас. Факт, что Влаев спрятал их отдельно от долларов, достаточно красноречив.

— Но где же эти доллары? — презрительно спрашивает Филип. — В моем кармане?

— Не в столь доступном месте. Доллары должны были быть там, где Спас недавно пытался их обнаружить: он хотел убедиться, правда ли, что вы положили деньги в условленное место. Разумеется, никаких долларов там не оказалось — вы взяли их себе. Конечно, вы осторожнее Влаева и не рискнули перевозить валюту в собственном кармане.

— Хорошо, тогда где же эти доллары?! — кричит Филип, явно теряя терпение.

— Вот они, — отвечаю я, вытаскивая из кармана конверт и показывая вложенные внутрь банкноты.

— А на них написано, что я их украл?

— Таких надписей на банкнотах нет. Они есть в письменных показаниях вашего доброго знакомого, австрийского гражданина Кнауса, которому вы передали эти деньги, чтобы он их вывез и вернул вам в Австрии. Могу прочитать эти показания.

Вытаскиваю лист бумаги, но смотрю не на лист, а на Филипа. От его уверенности осталась одна видимость. Взгляд темнеет от беспокойства, челюсти нервно сжаты. И все—таки он находит силы разжать их:

— Если вы больше верите иностранцу, чем болгарскому гражданину…

— А, вы считаете себя гражданином? Поздно, Манев. Слишком поздно!

И, обращаясь к лейтенанту и милиционеру, стоящим у двери, говорю:

— Уведите их.

Моя работа окончена. Найдены не только Икс, но и Игрек. Задача с двумя неизвестными решена. Дальше слово принадлежит суду.

«Так что поздно, Манев, вспоминать о своем гражданстве в тот момент, когда ты растоптал все свои гражданские права», — думаю я, запирая стол…

В сущности, еще не так поздно. Для ужина, хочу сказать. Спускаюсь вниз и направляюсь к трамвайной остановке. Все-таки надо навестить будущее семейство Маневых. Сегодня — ужин, завтра — свадьба. К сожалению, не моя собственная.

Но не воспользоваться ли мне паузой после дела Асенова? Приедет из Перника моя учительница, состоится скромный гражданский ритуал. Двое расписывающихся плюс свидетели. Тихо и мирно, без напутственных речей и «Свадебного марша» Феликса Мендельсона — Бартольди. И уж, конечно, без бразильских мелодий!