Бред

[1]

— Ты спрашиваешь, почему я всё вспоминаю здесь о Тиберии? — спросил Шелль. — Как же не вспоминать о нем на Капри? Он главный благодетель острова. Если б он тут не жил две тысячи лет тому назад, если б не было этих страшных легенд, остров потерял бы половину своего интереса, и туристы сюда не приезжали бы. Его злодеяния кормят каприйцев. Потомки процветают из-за того, кого проклинали далекие предки. Так, верно, когда-нибудь Лубянка будет кормить содержателей московских гостиниц... Кроме того, я прочел здесь книги о Тиберии. Да и есть у меня сегодня особая причина, чтобы вспоминать о нем.

— Какая? — спросила Наташа. — Ты ешь, кажется, восьмой мандарин, да еще глотаешь с косточками! Это вредно. Напрасно ты внизу купил их так много.

— Это последний, — рассеянно ответил он и подумал, что прежде никто не следил за его здоровьем. «Да, будет мелкобуржуазное существование». — Тебе неудобно сидеть на камне? Не устала? Мы сейчас пойдем вниз, обедать. В ресторане обещали первые мартовские омары... Жаль, что ты не хотела взять осла для подъема на эту гору. К дворцу Тиберия все ездят на ослах.

— Хороша я была бы на том ослике! А под тобой бедный ослик верно подломился бы!

— Почему? В Греции я часто ездил на ослах, там так ездят все.

«Так он жил и в Греции».

— И этот несчастный старичок шел бы пешком рядом с нами?

— Так что же? Он привык.

«Чего-то ему не хватает», — подумала Наташа огорченно. «Бедный ослик», «несчастный старичок», «бедные косточки», — подумал Шелль с раздражением. У них был неудачный день. Он был в этот день настроен странно. Наташа это видела и была грустна. К его изумлению, она накануне плакала и старалась, чтобы он не заметил. Он и делал вид, будто не замечает. Ей самой было непонятно, почему она плачет. «От счастья? Кажется, от счастья не плачут. Я, по крайней мере... Впрочем, какое уж у меня было до сих пор счастье?.. И не сказал он того, что тогда хотел сказать. Не буду спрашивать... Просто издергались нервы...»

— Сколько же в тебе веса!.. Ты знаешь, я как-то подумала, что если б ты был головой ниже ростом, то вся твоя жизнь сложилась бы, верно, иначе... Впрочем, я ведь так мало знаю о...

— Мне одна женщина когда-то сказала, что у меня лживо-значительный вид, — сказал он, смеясь, и поспешно вернулся к прежнему разговору. — Ты знаешь, с того обрыва, с И Salto di Tiberio, после оргий Тиберий велел сбрасывать в море своих девиц и молодых людей и сам при этом присутствовал. Они разбивались насмерть, а если кто-либо внизу еще дышал, судорожно ухватившись за скалу, то его добивали веслами или дубинками лодочники-убийцы, нарочно для этого приставленные.

— Я всему такому просто никогда верить не могу!

— А я, напротив, всегда всему такому верю.

— Разве народ стал бы это терпеть?

— Народ все терпит, это его специальность. Быть может, утешался там, что распевал какие-нибудь «Бублички». У Тиберия были войска, разведка, всемогущая полиция.

— Просто не могу тебе сказать, как я не люблю все эти полиции и разведки!

«Вот, вот, скажи ей правду! Разумеется, никогда!» — подумал Шелль.

Он уже сообщил полковнику № 1, что принимает его предложение и просил прислать две тысячи долларов. Просить аванс всегда бывало неприятно; это понижало его ранг. И твердо, почти твердо он решил, что в Москву все-таки не поедет. «Хоть лопну, а достану деньги для отдачи!» Но совершенно не знал, где достанет. Не знал даже, где искать.

— Быть может, и Тиберий их не любил, но этот деспот на старости лет стал особенно бояться покушений. Ты помнишь, как он кончил свои дни?

— Не «не помню», а просто не знаю. Я не знаю ни древней, ми средневековой истории. Люблю историю только с шестнадцатого века. Мне кажется, что до этого в мире были не люди, а какие-то звери... Хотя нехорошо так говорить.

— Какие были, такие и остались. У Тиберия всегда бывали политические фавориты, совершавшие вместе с ним всевозможные зверства. Затем, когда они приобретали уж слишком много власти или почему-либо возбуждали у него подозрения, или просто переставали ему нравиться, он приказывал их убить. Он был самым подозрительным из древних тиранов. Последним его фаворитом был Макрон, о котором известно очень мало. Об этом рассказывает Тацит в отрывке «Анналов», начинающемся словами: «Jam Tiberium corpus, jam viros...»

— Ты знаешь и по-латыни! Он засмеялся.

— Нет, не знаю. Уезжая на Капри, я, естественно, захватил с собой Тацита и Светония, в изданиях, где на одной странице напечатан латинский текст, а на другой немецкий перевод. Эти несколько слов запомнил из оригинала — для эффекта.

— Разве для эффекта? По-моему, ты самый естественный из людей, — сказала Наташа не совсем уверенно. — Что же значат эти слова?

— Тацит говорит, что Тиберий в преклонном возрасте стал быстро слабеть. Но скрытность, подозрительность, хитрость у него остались прежние. Раболепство при нем было такое, какого мир с тех пор не видел, — до того, как появился он.

— Кто?

— Безошвили. Чизбиков. Давид. Иванович. Коба. Нижерадзе. Рябой. Сосело. Coco. Оганес. Вартанович. Тотомьянц. Васильев. Иосиф Виссарионович Сталин-Джугашвили, sympathiquement connu dans le monde.

— Разве это все его имена?

— Были еще и другие. Всех не помню... И вот, наконец, пришла к Тиберию болезнь, настоящая болезнь, последняя болезнь. Он лишился сознания, лежал в забытьи. Лечивший его знаменитый врач Харикл счел себя обязанным объявить главным сановникам, что часы императора сочтены. Радость была необычайная: он опротивел и тем, кого вывел в люди и осыпал милостями, все имели основания дрожать за свою шкуру, — сегодня любимец, а что будет завтра? Во дворце появился его торжествующий наследник Гай Юлий, перешедший в историю под прозвищем Калигулы. Макрон тоже сиял: рассчитывал, что при новом императоре будет править Римом, то есть миром. И вдруг из спальной прибежали люди: Тиберий пришел в себя, говорит, что здоров, требует, чтобы подали обед. Ужас Калигулы: он не сомневался, что теперь вместо власти его ждет казнь. Во дворце началась паника. Многие в смятении тотчас разбежались, другие делали вид, что ничего ни о чем не знают, третьи выражали притворный восторг по случаю выздоровления императора. Не растерялся только «бесстрашный Макрон», Macro intrepidus», называет его Тацит. Он бросился в спальную и там придушил подушкой престарелого Тиберия.

— А что стало с Макроном?

— Его надежды не оправдались, Калигула скоро его укокошил. При Калигуле люди стали сожалеть о Тиберии. Теперь же в исторической литературе принято его защищать: деспот, мол, он был, но войны вел победоносные, администратор был замечательный и много сделал для величия и мощи Рима. Так тоже бывает всегда. Историки ведь промышляют оригинальностью во взглядах: какая им была бы цена, если б они повторяли мысли своих предшественников? Некоторые из них склонны даже думать, что никто Тиберия не убивал: это будто бы выдумали Тацит и Светоний.

— Так что, быть может, он умер естественной смертью?

— Всё возможно. Мне иногда казалось, что, если бесчис-ленное множество людей люто ненавидит одного человека, то эта ненависть сама по себе имеет убийственную силу. Может быть, Макрон только чуть помог Тиберию умереть? Не так трудно было и пошептаться с Хариклом, если тот знал, что императору уже все равно жить недолго. Разве надо непременно душить человека? Можно просто поправить подушку умирающему, или чуть усилить дозу лекарства, или, наоборот, не дать его совсем. Вполне возможно, что Тиберий задохнулся в ненависти к нему Рима, в вечном страхе, что его убьют Макроны... Ты знаешь, мне здесь снился Тиберий... Что с гобой? Личико дернулось. Не холодно ли? Мы сейчас пойдем.

— Нет, пустяки. Снился Тиберий?

— Снился и по странной звуковой ассоциации: Тиберий — Берия... Мне снятся странные сны, особенно когда я принимаю снотворные...

— Так ты не принимай!

— У меня иногда выбор: либо не спать всю ночь, либо принять снотворное, и немалую дозу. Вот и сегодня приму.

Это, кстати, приятно: проглотил пилюлю, ну, теперь ее дело, пусть на меня работает. Мысли понемногу смешиваются, неприятности, огорчения исчезают. Чувствуешь, что сейчас заснешь, начинается отдых... От всего... А просыпаешься — еще слышишь голоса снившихся людей. Особенно, когда не сон, а бред. То реальное, то вздор... Ты никогда не думала о динамике снов?

— Вот уж о чем никогда не думала!

— Неужели тебе никогда не снится Россия? Я, быть может, лучше вижу ее, чем живущие там люди. Вижу с ее чудовищной тоской, с ее нестерпимой скукой, от которой должны кончать с собой умные, тонкие люди...

— Я никогда такой скуки не чувствовала, — грустно сказала Наташа. Она больше всего боялась чем-либо ему не понравиться, но не могла не ответить; его слова были ей неприятны. — Ты слишком давно из России уехал, издали судить нельзя.

— Можно и должно. Я не писатель, но разве писатели не судят «издали»: издали и в пространстве, и во времени. Величайшие писатели, Шекспир, Гете, Шиллер, Гюго, Бальзак, Флобер, Стендаль, в России Пушкин, Гоголь, Толстой были и историческими романистами или драматургами, значит, судили издали, значит, не видели половины того, о чем писали.

— Я ведь говорила не об этом, тут ты совершенно прав... Но ради Бога, не злоупотребляй снотворными.

— Я люблю спать. И это ощущение люблю: то, что снится, кажется совершенно логичным и реальным, даже в первые секунды после пробуждения. А потом просто не понимаешь, как могла представиться такая чушь!

— Да, да, это я знаю, это верно!.. Но, извини меня, ты и слишком много пьешь на ночь, это тоже вредно.

— Надо же иметь и какие-либо удовольствия в жизни! — сказал он раздраженно. Наташа помертвела. Он тотчас поднес ее руку к губам. — Пойми, мой ангел: с тобой это не «удовольствие», с тобой это счастье!

— Не очень большое счастье, — сказала она, еле удерживаясь от слез.

— Я говорил о мелких радостях жизни.

— Я вижу, что Капри тебе уже надоел.

— Без тебя я здесь не остался бы. Я все больше вдобавок боюсь одиночества. Здесь иногда дует ветер трамонтана. Это страшная вещь. У меня когда-то было то, что по-английски, называется nervous breakdown.

— Как ты сказал? Что у тебя было? Неувус? Что это такое?

— Не волнуйся, не серьезная вещь. Это даже хорошо. «Qui vit sans folie n'est pas si sage qu'il croit», — сказал Ларошфуко.

— Все ты знаешь! А я, бедная, Ларошфуко и не читала. Да скажи толком, что это было?

— Пустячок. Вроде гриппа... Странно, я всегда колебался между разными группами идей, — вдруг некстати, без отношения к предмету их разговора, сказал Шелль. — Чувствовал cимпатии и к монархическому принципу. Вот только к коммунистической группе никогда ни малейшей симпатии не имел и даже ни малейшего интереса: она всегда у меня вызывала зеленую скуку, да еще личную ненависть... А ее удачи и неудачи — это дело совершенно другое. Тут, как в истории вообще, все неожиданно. Когда гибнет аэроплан, публика привыкает к этой мысли постепенно: сначала сообщают, что о вылетевшем оттуда-то аэроплане «нет известий», и лишь потом находят осколки и трупы. А тут... Но почему я об этом заговорил? Ты не удивляйся, Наташенька, я часто без толку перебрасываюсь с одного предмета на другой... А ты могла бы постоянно жить на Капри?

— Я?.. Пожалуй, тоже нет. А с тобой хоть на Северном полюсе. Так это было совершенно не серьезно? Ты что тогда делал? То же, что теперь?

— То же, что теперь. Я часто себя спрашиваю: когда такому-то человеку следовало бы родиться? Мне, по-моему, следовало бы родиться в начале восемнадцатого века. Тогда выбора было больше, можно было даже выбирать себе страну. Л ему надо было бы родиться в одиннадцатом столетии.

— Кому?

— Сталину, разумеется... Впрочем, нет. Он родился, когда ему и надо было. В эпоху бреда... Ну, хорошо, бросим такие предметы. Итак, послезавтра мы женимся и уедем. «Свадебное путешествие в Венецию», очень банально. Венеция — город для свадебных путешествий.

— Почему ты боишься банального? Что же такого дурного и банальном? Ты часто об этом говоришь, но...

— Есть грех. Из-за него я немало сделал ошибок в жизни.

— Расскажи!

— Не стоит, скука. Всякое у меня в жизни бывало. Знал и нужду, хоть недолго.

— Разве ты из бедной семьи? Как я? Знаешь, меня удивляла и твоя фамилия Шелль...

— Фамилия как фамилия, — резко перебил он. — А ты знаешь, о ком я сегодня много думал? Об этом твоем Майкове.

— Mamma mia! Это почему?

— Почему? Из ревности. Ты мне описала его наружность, я все стараюсь себе его представить — и не выходит. Я иногда часами себе представляю людей, которых никогда не видел... Ну, довольно об этом. Извини, что я нынче такой скучный.

— Да, ты сегодня не совсем такой, как всегда. Уж не случилось ли что?

Шелль вынул из кармана газету.

— Да. Кое-что действительно случилось. Со мной, с тобой, со всем миром. Гоняюсь, очевидно, и за эффектами; один эффект приберег к концу. Эта газета пришла сегодня из; Неаполя. Я, собственно, хотел тебе прочесть, когда спустимся обедать, но могу перевести и сейчас. Слушай:

«Центральный Комитет Коммунистической Партии Советского Союза и Совет Министров СССР извещают о великом, несчастье, постигшем нашу партию и наш народ, — о тяжкой болезни И.В. Сталина.

«Ночью с 1-го на 2-е марта у товарища Сталина в его квартире в Москве произошло кровоизлияние в мозг, поразившее жизненную часть его мозга. Товарищ Сталин потерял сознание.

«Последовали паралич правой руки и ноги и потеря речи. Произошли серьезные осложнения в процессе дыхания.

«Для лечения товарища Сталина привлечены медицинские силы: И. Куперин, Е. Лукомский, Н.В. Коновалов, А.Л. Мясников, профессор Е.М.Филимонов, профессор И. С. Глазунов, профессор П. А. Ткачев, профессор В. И. Иванов-Незнамов и профессор Е.М. Тареев.

«Лечение товарища Сталина ведется под руководством А.Ф. Третьякова, министра общественного здоровья СССР и И. Куперина, главы медицинского и санитарного управления Кремля.

«Лечение товарища Сталина ведется под постоянным наблюдением Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза и Советского Правительства».