Брижит Бардо. Две жизни

ЭПИЛОГ

«Однажды, — сказала Бардо в 1971 году, — мне стукнет шестьдесят. Но я все равно останусь маленькой девочкой. Маленькой девочкой, которой шестьдесят лет».

Гарриг — означает кустарник. А ее «Гарриг» — это французская разновидность ранчо. Брижит построила здесь крошечный домик — типично сельский, придав ему множество разнообразных декоративных штрихов, наглядно свидетельствующих о ее четком, чуждом всякой вычурности вкусе. Вы входите в дом через низкую дверь и оказываетесь в кухне. Возле окна направо стоит стол со стульями, где они с Бернаром едят, если это невозможно сделать на открытом воздухе. А так, обыкновенно, они накрывают на стол в саду.

За кухней расположена гостиная: здесь несколько диванов, телевизор, стереоустановка, вокруг которой разбросаны лазерные диски с записями классики. На одной стене висит портрет какого-то далекого ее предка по материнской линий — когда-то он служил префектом на Корсике. В дальнем конце гостиной — дверь в спальню.

Сбоку, на одну ступеньку вниз, примостился крошечный кабинет, где она работает — здесь стоят письменный стол и стул, а вдоль стен книжные полки. Многие из них повествуют о жизни в Провансе начала века, когда люди жили простой бесхитростной жизнью и были намного ближе к природе. Это ее любимое чтиво.

Брижит обожает писать письма — это ее излюбленный способ общения. В ее представлении он более душевный, нежели разговоры по телефону. У нее четкий крупный почерк с округлыми буквами, словно некая школьная учительница в свое время часами заставляла ее просиживать за партой, занимаясь чистописанием. Но и орфография в ее письмах безупречна, да и грамматика тоже. Ее словарный запас поражает своим богатством — это сочная смесь сугубо книжных слов. Такие обычно представляют идеальный материал для кроссвордов и уличного сленга.

Несколько дней назад — кажется, когда Брижит очищала ящик стола от ненужного хлама — она послала многим своим знакомым их старые фотографии. Вот так — просто взяла, разложила их по конвертам и разослала по адресам.

«Гарриг» для нее — это своеобразное воплощение полного разрыва с прошлым.

И когда она там — будьте добры придерживаться правил. Первое — никому не позволено беспокоить ее в «Гарриге» по телефону. Это место для нее — нечто вроде отшельничьего скита, убежища ото всех, в том числе и от друзей, и если вдруг телефон зазвонит, пеняйте на себя. Недавно подобную ошибку допустил один из ее близких друзей — просто набрал ее номер, чтобы спросить, как у нее дела — и нарвался на грубость. Брижит наорала на него, чтобы он больше никогда — да, да, никогда! — не смел звонить ей сюда, а затем в сердцах швырнула трубку, прежде чем ее собеседник сумел собраться с мыслями.

Но даже если она находится там, куда ей можно звонить — например в «Мадраге», — друзья знают, что по утрам, часов до одиннадцати, этого лучше не делать. И дело не в том, что она еще спит. Наоборот, порой она встает очень рано и все утро проводит вместе со своими питомцами. Просто, по мнению Брижит, утро должно быть размеренным, оно не терпит суеты и предназначено для того, чтобы поработать, побыть одной, прогуляться с собакой. И поэтому она терпеть не может, когда кто-то вторгается в ее жизнь в утренние часы.

По всему дому и вокруг нее разгуливают собаки и кошки, а сам дом скрыт от посторонних глаз густым лесом. Рядом огороженный выпас, где Брижит держит пару лошадей, ослика, нескольких коз и овец. Тут же рядом находится кладбище домашних животных — место последнего успокоения ее четвероногих питомцев. На небольших табличках написаны их имена.

За домом, на полпути к вершине холма, неподалеку от узкой грунтовой дороги, которая прорезала лес, притулилась крошечная часовня — «Нотр дам де ля Гарриг», построенная в псевдомексикан-ском стиле. Вход в нее охраняет скульптура Святой Анны. Внутри — четыре молитвенных скамеечки и небольшая стопка молитвенников. Белые оштукатуренные стены увешаны изображениями святых и фотографиями животных. Здесь же фотография молодой девушки, о которой Брижит заботилась, когда та умирала от рака.

В часовне только одно помещение. Но этого вполне достаточно. Ведь это не какой-нибудь там личный собор для кинозвезды, это частная молельня женщины, если и не фанатично верующей, то наверняка духовно богатой.

Никто не возьмется точно сказать, сколько всего животных обитает в «Гарриге», да и ей самой это неизвестно. Кошки забредают к ней, с тем чтобы снова куда-то пропасть, причем у некоторых из них имеется удивительная привычка заявлять о

своем присутствии к обеду. Но это не главное. Если вы собака или кошка, дом Бардо открыт для вас круглые сутки.

Единственное, что роднит всех ее четвероногих подопечных, это то, что все они так или иначе были спасены от печальной участи: лошади — от бойни, собаки и кошки — от хозяев, подвергавших их всяческим издевательствам.

Брижит знает всех своих подопечных. Все они знают ее. И когда она приезжает домой, радости их нет предела. Собаки и кошки, как обезумевшие, носятся вокруг нее. Лошади приветствуют ее ржанием, осел весело кричит, и даже козы подают голос. Они подходят к ограде и дожидаются свою хозяйку, оглашая усадьбу радостной какофонией: ржанием, блеянием и меканьем — словно желая напомнить о своем существовании. Сразу видно, что все чувства здесь взаимны.

В отличие от «Мадрага» этот ее дом хорошо защищен от посторонних глаз. Если вы спуститесь через лес вниз по тропинке с крутого холма, то окажетесь на крошечном пляже, однако с берега сам дом не виден. Брижит обожает прогуливаться здесь со своими собаками. Однако делает она это, как правило, рано утром, прежде чем на пляже начнут собираться купальщики, или же под вечер, когда берег пустеет. В наши дни она стремится, по возможности, избегать людей.

Однако все еще не перевелись любители наведаться к ней без спроса. Несколько лет назад какой-то нахал даже попробовал посадить у нее перед домом вертолет.

В последние годы у Брижит вошло в привычку первую половину дня проводить в «Мадраге» — читая, разбирая почту, занимаясь делами фонда, а под вечер снова возвращаться в «Гарриг». Где она будет ночевать, в котором из своих домов — целиком и полностью зависит от ее настроения на данный момент.

«Я не строю планов на будущее — говорит она. — Это самый верный способ не думать о том, что живешь настоящим».

Ольге Хорстиг-Примуц не раз приходилось объяснять окружающим, что для Брижит даже обед, запланированный на неделю вперед, подобен тюремному сроку. Она согласна жить лишь настоящим моментом.

После долгих суматошных лет Брижит наконец обрела душевное спокойствие. Перед вами та, кому выпало познать все — и головокружительные взлеты, и жестокие падения; та, которая — пусть на короткий срок — ошибочно приняла славу за реальную жизнь и которая с тех пор отчаянно пыталась обрести равновесие.

Ее сын Николя вместе с женой и дочерьми неплохо устроился в Осло.

Ее племянница Камилла живет в Париже.

В 1962 году Мижану вышла замуж за Патрика Бошо, молодого бельгийского кинорежиссера и актера. Долгие годы она держала магазинчик на левом берегу Сены. Сейчас она живет в норвежском домике своего детства, в окружении художников, чьи мольберты стоят прямо у нее в гостиной, и нескольких псов, которые приветствуют гостей, громким лаем и грязными лапами.

«После того как Брижит стала кинозвездой, то есть после фильма «И Бог создал женщину», я превратилась в сестру Брижит Бардо. Мне до смерти надоело, что меня вечно просили подражать ей. Я приехала в Голливуд, имея предложения о семилетием контракте, и первое, что со мной там сделали, — это нарядили точь-в-точь, как ее. Я вернулась домой. Тогда еще я не отказалась от мысли сниматься в кино — пока как-то раз в Италии меня не попросили дать автограф, но с условием, чтобы я расписалась «сестра Б. Б.». И все равно во многих отношениях мне повезло больше, чем Брижит. Я вечно сидела без гроша в кармане. У меня никогда не было таких бешеных денег, как у Брижит. Но зато я могла спокойно ходить по улицам, не опасаясь быть узнанной, могла при желании зайти в кафе или куда-нибудь еще. У меня, в отличие от нее, была свобода. Брижит же оказалась в ловушке собственного имени».

Бывшая агент Брижит, Ольга Хорстиг-Примуц, давно отошла от дел. Ее старая приятельница Кристина Гуз-Реналь по-прежнему снимает кино.

Роже Вадим тоже продолжает снимать кино. А несколько лет назад он женился на актрисе Мари-Кристине Барро.

«Я не видел Брижит несколько лет. Она сильно изменилась.

Когда мы жили вместе, все свой противоречия Брижит держала внутри. Она бывала просто чудо — веселая, радостная, непоседливая, но порой ее становилось не узнать — она впадала в уныние, и мы с ней начинали ссориться. Но все равно, противоречия раньше проявлялись не столь резко, как сейчас. Сегодня Брижит совершенно другой человек. Она не та женщина, вернее, не то дитя, которое я знал раньше; когда-то ее переполняла радость бытия, она была чуточку анархистка, которую не заботили земные блага, кто насмехался над твердо установленными правилами и предписаниями и, что самое главное, кто мог расхаживать повсюду с видом полнейшего безразличия. Сегодня это совершенно другой человек. За последние десять лет, если не больше, никто не сказал ей и словечка правды. Если человек не желает ей во всем поддакивать, она находит способ избавиться от него. Последние из ее друзей, те, кто не мог кривить душой — где они теперь? Брижит отвернулась от них. А те, что еще остались, боятся даже пискнуть. Они почему-то считают, будто люди приходят к ней лишь тогда, когда им от нее что-нибудь нужно, будто они делают это лишь из каких-то корыстных побуждений. А это, в свою очередь, лишь усиливает ее одиночество. Меня, правда, подобным не удивишь. Еще в былые дни, когда кто-нибудь осмеливался сказать ей правду, она и слушать не желала. Никто даже заикнуться не смел. И хотя Брижит не единственная женщина в моей жизни, но таких, как она, было трое. Две другие? Джейн Фонда и моя нынешняя жена, Мари-Кристин Барро. Под конец мне досталась самая лучшая из женщин».

Жак Шарье живет в Париже и уже успел стать дедушкой. Перестав сниматься, он ушел в продюсеры. Но в наши дни вернулся к своему первому призванию — живописи.

Гюнтер Закс с 1969 года женат на потрясающе красивой шведке по имени Мирья Ларсон. У них двое детей, к тому же у Гюнтера есть еще и сын от первого брака. Закс, как и Шарье, тоже дедушка. Живет он, главным образом, в Мюнхене, хотя проводит немало времени и в других своих домах, разбросанных по всему свету.

«Их у меня, если не ошибаюсь, двадцать пять. А может, и двадцать семь. Точно не помню. Из-за этого вечно приходится ломать голову, какой ключ подходит к какой двери». По утрам он занимается бумагами и просматривает отчеты, а вторую половину дня проводит в фотолаборатории. Его фотоработы можно увидеть в выставочных залах и на страницах книг.

Боб Загури женат на американской модели, с которой он познакомился в Париже. У них дочери-близнецы.

Ален Бугрен-Дюбур по-прежнему снимает телепередачи о животных.

Мирко, скульптор, какую-то часть года живет в Бургундии, вторую половину проводит в горах.

Старые приятели Брижит — Кристиан Брен-кур, Филипп Летельер, Филипп д'Эксеа и Эдди Барклай — живы и здоровы и обитают в Париже. Как и прежде, они проводят лето в Сен-Тропезе, но Брижит они не видели уже давно.

Жикки Дюссар живет рядом с нею, неподалеку от «Гаррига». Занимается живописью. Анна Дюссар осталась в Париже. Издает журнал.

Джо де Салерн все еще пытается бороться за репутацию родного городка.

Саша Дистель счастлив в браке и по-прежнему поет. Луи Маль женат на Кэндис Берген.

Серж Маркан играет на парижской сцене. Там же — Кристиан Маркан.

Андре Пуссе уже за семьдесят, он все так же играет, все так же держит свой ресторан, все так же жалуется, если проигрывает в «pétanque», и все так же скуп.

Майк Сарн снимает фильмы в Лондоне.

Кристофер Уэдоу живет в Штатах.

Жан-Луи Трентиньян одно время был женат на сестре Марканов Надин, но затем они развелись, и теперь он пребывает на заслуженном отдыхе. Сэми Фрей все еще снимается. Сержа Гей-нсбурга уже нет в живых. Многие другие просто как-то незаметно канули в небытие и живут теперь собственной жизнью. И нам не дано узнать, остались ли у них воспоминания о днях, проведенных рядом с нею.

«Каждый день я благодарю Бога — говорит она. — Не знаю, есть ли у него борода. Я вообще не знаю, кто он такой. Но каждый день я благодарю его за то, что живу на этом свете. Больше мне от него ничего не нужно».

На протяжении обеих ее жизней ей не раз выпадал повод радоваться, что она — Брижит Бардо. Но в этой, теперешней, подобные случаи имеют место гораздо чаще, чем в той, прежней. «В моем представлении кино неразрывно связано с ужасной суматохой, и я больше не желаю о нем слышать».

По ее словам, главное для нее теперь — это та любовь, которую она читает в глазах своих собак, слышит в мурлыканье кошек, ощущает в теплом прикосновении лошадиной морды — еще бы! Ведь кто, как ни она, спасла их от страшной участи. Жизнь для нее — это ее козлята и барашки, которым не придется закончить свое существование на вертеле. Главное, говорит Брижит, она обрела любовь, причем такую, которой не страшно время.

Однажды, несколько лет назад, гуляя под вечер с друзьями в Сен-Тропезе, Брижит услышала, как кто-то из туристов, узнав, отпустил в ее адрес замечание: «Qu'elle est moche» — «До чего же она страшна!» Брижит сделала вид, что не расслышала, но когда турист удалился от них на достаточное расстояние, напомнила друзьям: «Я не страшна. Я — Брижит Бардо!»

Для многих таковой она и останется.

Олицетворением женственности двадцатого века.

Ей незачем переживать за свою внешность. Она потрясающе красива. Ей нет причин сомневаться в своей привлекательности. Она само совершенство, его живое воплощение. В ней совершенно все. Цвет волос. Кожа. Зубы. Ноги. Ногти. Глаза. Скулы. Походка. Улыбка. То, как она спит, как она смеется, как хмурится. Более того, она превзошла само совершенство, став единственной и неподражаемой.

Правда, найдутся и такие, кто станет утверждать, будто она — жертва Вадима. Будто много лет назад он продал ей не тот товар. Якобы при ближайшем рассмотрении оказывается, что женщины должны вести себя как женщины, и если вы превращаете женщину в мужчину — и она начинает рассуждать как мужчина и жить как мужчина, — то вы тем самым отнимаете у нее нечто сугубо женское.

Брижит неизменно отметала подобные домыслы: «Вадим меня не создавал. Я уже существовала, как мне того захотелось, со своими собственными убеждениями, основанными опять-таки на собственных умозаключениях. И если мне что-то не нравится и я не черпаю в этом удовольствия, я просто этого не делаю. Это моя, так сказать, «детская» сторона. Вадим же ни к чему меня не принуждал. Все решения я всегда принимала сама. Так что все ошибки — тоже мои».

И тем не менее, до Вадима, настаивают многие, она уже была Брижит Бардо, подобно тому, как Микки Маус всегда оставался милой мышкой, любителем сыра. Но однажды появился Уолт Дисней. Так что Вадим лишь преподнес ее нам, причем сделал это с блеском. Он поставил на нее из-за своего честолюбия. Он стал ее Уолтом Диснеем. Спустя все эти годы, она вполне могла бы стать самой шикарной шестидесятилетней дамой в мире — носить безукоризненную прическу, шикарную одежду, дорогую обувь, — словом, все с иголочки. Но она этого не делает. Не желает. У нее до сих пор фигура — двадцатилетием узкие бедра и великолепные ноги. Лишь черты лица стали несколько тяжелее. Брижит до сих пор позволяет себя фотографировать, но обычно эта честь выпадает тем, кому она доверяет. По словам фотографов, она не разрешает им снимать себя крупным планом.

Однажды кто-то из знакомых затронул весьма щекотливую тему — подтяжку лица, правда, сказано это было о ком-то еще, но Брижит категорически отмахивается, считая это величайшей глупостью. Она вообще против подобных вещей. По ее словам, она такая, какая есть, и не желает строить из себя кого-то лет на тридцать моложе.

Но с другой стороны — почему бы не рискнуть? Ее глаза все так же хороши, губы тоже, а кожа на редкость нежна.

Стоит поцеловать это лицо — хотя бы в щеку, как принято у французов, — как тотчас закружится голова и вас охватит пьянящее чувство. Что ж, оно того стоит.

Нет ни малейшего сомнения в том, что Брижит и Франция неотделимы друг от друга. Она — из разряда таких понятий, как Лувр и Эйфелева башня. 4 июля 1986 года, в ознаменование столетия Статуи Свободы, Жак Ширак, премьер-министр, преподнес в дар Соединенным Штатам небольшую статуэтку обнаженной Бардо в позе знаменитой статуи. Так что в некотором, весьма ощутимом, смысле Бардо навсегда будет символизировать Францию.

Но все это для нее — пустой звук, если только это нельзя обратить на пользу животным.

Слово «миф» приводит ее в ярость.

Теоретически она должна бы считаться королевой Сеп-Тропеза. Хотя среди местных жителей — тех, кто поддерживал бы ее фонд, — наберется чуть больше десятка. В какой-то момент таковых насчитывалось всего шесть человек, и один из них был так зол на нее, что упорно не желал возобновить пожертвования.

Если учесть, что немалое число горожан все эти годы так или иначе жили за счет ее славы, то 12 человек сочувствующих из пятитысячного населения — это ничтожно мало. Так что Брижит права, когда говорит, что жителям Сен-Тропеза давно пора устыдиться самих себя.

И тем не менее, в эти годы водить дружбу с ней — нелегкое дело, даже когда она в настроении. Что же говорить о тех минутах, когда она не в духе. Осколками былых привязанностей, можно сказать, усеяно все побережье на многие мили вокруг. Так что люди проявляют вполне понятную осмотрительность, опасаясь, как бы, часом, не наломать дров и, не дай бог, ненароком испортить ее драгоценное настроение. Лишь те, кто на сто процентов уверен в себе, кто точно знает, что им никому ничего не надо доказывать, кто ни разу не опустился до заискивания перед ней — лишь этим стойким натурам по плечу это тяжкое испытание.

«Она умеет расположить к себе улыбкой, смехом, даже надутыми губками, — замечает кто-то из старых друзей, — и нет никакой разницы, сердиты ли вы на нее или она на вас, но люди неизменно возвращаются к ней. От Брижит невозможно долго держаться на расстоянии». В некотором роде, то удивительное приключение, что представляла ее жизнь, сводилось к поиску и обретению любви. И когда вы говорите ей, что даже те люди, с которыми она больше не видится, те, кто зол на нее из-за какого-нибудь ее фортеля или размолвки, — когда вы говорите ей, что все они утверждают: мол, даже несмотря на то, что мы больше не видим друг друга, все равно у нас в душе осталось к ней теплое чувство — когда вы говорите ей, что ее по-прежнему любят, глаза ее загораются и она спрашивает: «Правда?» А когда вы говорите: «Да-да, это правда», на какое-то мгновение вы вновь узнаете в ней ту маленькую девочку, все еще живущую в шестидесятилетней женщине, которая оказалась заложницей славы и которая в конечном итоге неизменно желала одного — чтобы ее любили.