Бриллиант Кон-и-Гута

Глава VII. ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

Гарриман проснулся поздно. Помимо того, что его сильно утомили приключения прошлого вечера, — молодой мозг не привык к такой усиленной работе над совершенно исключительными впечатлениями, — свое дело сделало снотворное средство, которое всыпал ему за ужином Ли-Чан. Все тело болело, словно от ушибов. В полости рта было сухо, как во время лихорадки. Гарриман лежал, едва приоткрыв глаза, и старался припомнить все, что с ним произошло в последние двадцать четыре часа.

Когда его мысль остановилась на фон Вегерте, он улыбнулся, сразу вспомнив все, и вскочил с дивана. В тот же момент к нему приветливо подошел китаец.

— С добрым утром, сэр!

Гарриман огляделся и увидел, что фон Вегерта в комнате нет.

— Профессор еще спит? — обратился он к Ли-Чану.

— Господин профессор уже давно встал, сэр. Мне поручено передать вам его просьбу…

— Разве он уже ушел? — с удивлением спросил Гарриман.

— Он по срочному делу выехал из Лондона сегодня утром, оставив за собой эти комнаты. За два месяца господином профессором уплачено вперед за все, сэр. Господин профессор вам кланялся и просил вас жить здесь.

— Что вы говорите! — воскликнул Гарриман.

Яркая краска заливала бледное лицо юноши по мере того, как Ли-Чан передавал ему столь неожиданное известие.

— Кроме того, сэр, вам оставлены деньги на личные расходы: сто фунтов.

С этими словами китаец протянул Гарриману пачку банковых билетов.

Нерешительной рукой взял Гарриман деньги.

Он чувствовал, что еще секунду, и слезы, которые он едва сдерживал, брызнут из его глаз…

Усилием воли он сдержал себя.

— Не передал ли он чего-нибудь еще? Вы сказали, что…

— Да, господин профессор обращается к вам с просьбой: нужно сегодня утром перевезти в Археологическое общество вот этот сундук с майоликой, — и Ли-Чан указал рукой на стоявший посредине комнаты, обвязанный веревками груз. — Вы должны на словах сказать, что господин профессор просит хранить его в подвалах с коллекциями и не вскрывать до его приезда. Возможно, что он вернется через две недели, возможно — через два месяца. Через два месяца он, во всяком случае, даст о себе знать. Так он сказал.

— Я с радостью сделаю все, что требуется, — проговорил Гарриман.

— Сэр, я уже купил все необходимое для вашего туалета.

И китаец придвинул к Гарриману столик с разложенными на нем вещами.

Гарриман был сильно смущен. Однако, оставшись без своего покровителя, он решил сохранить самообладание.

— Ладно, я сейчас оденусь, — произнес он.

Ли-Чан служил с готовностью, которая ничем не отличалась от услужливости обыкновенного дисциплинированного слуги. Равно он ничем не показывал Гарриману, что видит перед собой обыкновенного лондонского воришку, лишь переодетого в платье джентльмена.

Через некоторое время Гарриман, великолепно одетый с ног до головы, поступил в ведение вызванного из отеля парикмахера. Его прическа и руки были быстро приведены в блестящее состояние.

Окончательно ничто не выдавало в нем его прежнего положения и профессии.

— Где находится Археологическое общество? — спросил Гарриман.

— О, сэр! Шофер вас отвезет, вам нечего беспокоиться.

Было 10 часов утра.

Ли-Чан передал по телефону распоряжение, и через несколько минут сундук был вынесен из отеля и поставлен в автомобиль.

Гарриман спустился по лестнице со смешанным чувством неясной тревоги и скорби.

Через полчаса все было сделано.

Сторожа Археологического общества приняли сундук и поставили его в присутствии Гарримана в подвалы, где обыкновенно хранились все неразобранные коллекции. Секретарь выдал расписку. На бланке общества значилось:

Получен без описи от профессора Роберта фон Вегерта один закрытый сундук, подлежащий хранению до востребования.

С стесненным сердцем Гарриман вышел на улицу. Автомобиль уже уехал. К Голоо надо было идти на Беккер-стрит.

Гарриман твердо решил направиться к своему знаменитому другу и рассказать все происшедшее. Больше всего его смущал внезапный отъезд фон Вегерта.

Почти у самого дома, где жил Голоо, в Миддльтон-сквере, Гарриман устало сел, чтобы собраться с мыслями. Публики не было совсем. Сквозь сырую мглу, окутывавшую серой вуалью уже потускневшую зелень деревьев, не проникал ни один луч солнца. Было холодно и неприветливо. В сквере казалось, что день еще не начался. Мрак боролся со светом.

Внезапно Гарриман насторожился. Несомненно, вблизи него находилось какое-то живое существо. Прорезав взглядом туман, он увидел на другом конце длинной скамьи закутанного и съежившегося человека. До его острого слуха донесся тихий стон: Гарриман прислушался. Стон повторился. Так мог стонать умирающий от голода бродяга, которому неоткуда ждать помощи.

Гарриман поднялся с места и двинулся на звуки. Подойдя, он различил, что они исходят из маленького дрожащего тела, прильнувшего к скамье, как опавший осенний лист. Ясно было, что перед ним находилась женщина, видимо, совсем молодая, голова и торс которой были закутаны в теплую, дорогую на вид шаль. Одну ногу это неизвестное существо подогнуло под себя, другая свободно свисала со скамьи, обнаруживая элегантный ботинок из темно-коричневой блестящей кожи.

Гарриман снял шляпу и, слегка коснувшись рукой до закутанного тела, сказал с учтивостью, свойственной англичанину при разговоре с женщиной:

— Мисс! Что с вами? Не могу ли я вам помочь?

Закутанная женщина вздрогнула, как от неожиданного сильного толчка. Рука освободила лицо, и перед изумленными глазами Гарримана предстало оно, как сверкающая драгоценность. Алмазы глаз были усыпаны жемчугом слез.

Девушка снова застонала, ее голова упала на руки, Рыдания, казалось, душили ее.

Гарриман стал безуспешно стараться отнять руки девушки от лица. Он бормотал несвязные слова участия, соединяя их со всеми ласковыми названиями, которые мог только припомнить.

Постепенно девушка затихла. Казалось, слезы облегчили ее горе. Грудь стала дышать ровнее, тело перестало биться в конвульсиях. Только легкие вздрагивания тоненьких плеч еще доказывали, что волнение не стихло.

Шаль сползла с них, и Гарриман увидел перед собой хорошо одетую молоденькую мисс, по внешности ничем не отличающуюся от тех, кого он привык видеть на прогулках в роскошных авто или перед стеклами великолепных магазинов.

Издали приближался полисмен.

— Мисс, мисс! Идет бобби… Вам надо встать… Идемте же! — скороговоркой проговорил Гарриман.

— Что? Кто идет? — спросила девушка.

— Полисмен, мисс! Могут быть неприятности…

Гарриман инстинктивно чувствовал необходимость увести девушку из сквера.

— Ах, не все ли равно! — простонала та.

— Мисс, уверяю вас… — убеждал ее Гарриман, стараясь поднять со скамьи.

Девушка грациозным движением накинула на себя шаль и встала.

Стоя, она казалась приблизительно одного роста с Гарриманом.

Распухшие от слез веки чуть приоткрылись и пропустили сквозь длинные ресницы тоскливый взгляд, с немым вопросом устремленный на Гарримана.

— Пойдемте, мисс!

Она покорно взяла его под руку и машинально двинулась за ним, едва волоча ноги.

— Кто вы?

— Ах, не все ли равно… — тихо промолвила девушка.

— Но что вы делаете в сквере? Что с вами случилось?

— О, я так несчастна!

Эти слова пронеслись тихо и печально под шум падавших осенних листьев.

Почти у выхода девушка вдруг с силой вырвала свою руку и бросилась в боковую аллею.

Гарриман едва успел остановить ее, схватив за плечи. Она вся сжалась и покорно опустила голову. Лицо ее дергалось от сильнейшего возбуждения.

— Кто вы? Оставьте меня! — почти злобно бросила она оторопевшему Гарриману.

— Но, мисс, как же я вас оставлю, раз вы в таком положении…

— Кто вы? — еще раз спросила девушка. — Вы ничем не можете помочь мне!..

— О, мисс! Может быть, вам нужны деньги? У меня очень много денег!

— Ах, деньги! Немного их есть и у меня, но что я буду делать с ними одна, одна на целом свете!..

— Но, мисс, это не такая еще беда, я тоже был один на целом свете, пока…

Гарриман подумал о Водслее и фон Вегерте.

Девушка исподлобья взглянула на него, и внезапная улыбка озарила ее лицо.

— Пока не влюбился? — спросила она.

— О, нет! — почти с испугом воскликнул Гарриман. — Такими делами я не занимаюсь.

— А чем вы занимаетесь?

Гарриман хотел было ответить: «спелеологией», но поперхнулся на этом слове, сообразив, как нелепо прозвучит оно, и для него-то еще не вполне имеющее смысл, и быстро ответил, чтобы ответить что-нибудь:

— Я — боксер!

— Боксер? А я думала, что все боксеры большие и толстые!..

Гарриман сконфузился.

— Видите ли, я еще не совсем боксер, я только дружу с одним боксером… Голоо… Вы не слышали разве про такого?

— О, да! Я слышала… Я читала недавно афишу об его выступлении.

— Ну, вот! — обрадовался Гарриман. — Значит, вы знаете моего лучшего друга!

— Но я его совсем не знаю, — возразила девушка, — я только видела его портрет на афише. Он мне очень понравился: такой черный и такой веселый!

— Знаете что, мисс, я сейчас иду к нему, пойдемте вместе?

Девушка уже шла покорно с Гарриманом, как прирученный молодой олень, осторожно переставляя свои стройные ножки, чуть покачиваясь на ходу хрупкой нежной фигурой. При этом вопросе Гарримана она вновь испуганно остановилась.

— О, нет, нет! Пустите меня!

Но Гарриман продолжал твердо стоять на своем.

Рядом доводов и убеждений, может быть, не вполне ясных и логичных, но рассказанных самым убедительным тоном, он доказывал незнакомке, что, проведя ночь в сквере, надо хотя немного отдохнуть.

Усталость сделала свое дело. В помраченном от горя сознании ее он, Гарриман, казался ей близким, почти родным…

Она позволила довести себя до таксомотора, и мальчуган, никогда еще не ездивший в них, тем не менее громко и отчетливо приказал ехать по адресу Голоо, на Беккер-стрит.

Весь путь девушка молчала.

Почти у конца пути она с внезапной решимостью вдруг произнесла:

— Я хотела отравиться…

И на изумленно протестующий жест и взгляд Гарримана вынула из-под шали граненый флакон, наполненный какой-то желтоватой жидкостью.

Гарриман схватил ее руку с такой силой, что пальцы разжались, и флакон упал. Пробка вылетела, и на бархатистом коврике, под ногами, растеклось пятно от пролившегося яда.

— А, что мне делать, что мне делать!.. — простонала девушка. — Я одна на целом свете… Что мне делать! — еще раз горестно повторила она.

И она рассказала ему короткую и трогательную историю. Впоследствии Гарриман узнал ее во всех подробностях.

Смерть матери, смерть отца… Сирота в десять лет. Близких нет. Нет и средств к существованию, так как она родилась в простой рабочей семье.

Ей представляло влачить жалкое существование на улицах Лондона, подобно Гарриману. Между тем у девочки, необыкновенно изящной, с тонкой организацией, очень рано обнаружились исключительные способности к танцам. Ее драматическое и пластическое дарование, экспрессия ее лица невольно обращали внимание.

Но там, где железная дверь судьбы открывается только золотым ключом, одно внимание помочь ей не могло.

Однажды старый Паркер, — ах, этот добрый Паркер, которого она вспоминает с такой любовью, — взял ее с собой на скотобойню, где он служил с детских лет и с ее основания сторожем. Паркер сам едва сводил концы с концами, работая, как вол, изо дня в день всю жизнь. Но Эрну он приютил и пригрел лаской одичавшего сердца. Единственным развлечением его стало по воскресеньям втолковывать ребенку, которого он сажал на колени, что наступит пора, когда, наконец, он, Паркер, умеющий, что называется, по кончику хвоста быка определить его возраст, вес и все прочее, — не то, что этот мясник Гулль! — сам станет Гуллем, а этот толстый денежный мешок выпустит свое золотое сало, как выпускает его йоркширский боров под ножом, — и что тогда он, Паркер, устроит ее в школу, в которой ее будут учить всяким этим штукам… При этом он делал выразительный жест ногами.

Может быть, именно постоянная мысль о Гулле, этом мультимиллионере, короле английских свиней, олицетворявшем в его наивном уме весь тот уклад жизни, который раздавил его за шестьдесят пять лет существования, привела его к намерению показать ему Эрну.

— Как выудить у него деньжонок на девочку?

В тот день, когда он взял с собой Эрну на скотобойню, Гулль должен был последнюю посетить.

Паркер решил действовать просто, смело и решительно. С дельцом надо поступать деловым образом…

Сначала флегматичный Гулль изобразил на своем лице полное недоумение, когда его взору представилась картина: танцующая на большом чугунном, чуть вогнутом диске скотобойни девочка и Паркер, ритмично похлопывавший ладонями, заменяя оркестр в этом необыкновенном хореографическом зрелище.

Но Паркер не дал ему опомниться:

— Это наша достопримечательность, сэр, — сказал он Гуллю на его вопросительный взгляд. — Я думал сделать вам удовольствие…

Секретарь Гулля в упор смотрел на своего патрона, оборвав на полуслове деловую стенограмму.

— Ну и историю выкинул старый Паркер, — говорил его взгляд.

— Что вы смотрите на меня, как корова на курьерский поезд? — резко бросил ему Гулль сквозь зубы, и его просветлевшее было лицо стало снова хмурым.

Он вынул автоматическое перо, выпустил клуб дыма и написал на имя Паркера чек в пятьдесят фунтов.

Стенограмма осталась неоконченной. Пять тысяч свиней сохранили свою жизнь на двадцать четыре часа, не попав в этот день на острие карандаша секретаря.

Утром, сидя в своей конторе, Гулль проворчал сквозь зубы:

— Эта маленькая балерина обошлась мне в сто сорок пять фунтов. Пошлите ей для ровного счета пуд конфет.

Много грехов простил Паркер Гуллю, когда смог определить ее в балетную школу.

Но вот ей уже семнадцать лет. Паркера нет больше в живых.

Режиссер театра, знаменитый синьор Винценти, потирая руки, восклицает:

— Браво! Брависсимо! Вы пальцами положительно кусаете пол! Звуки вылетают из-под ваших ножек! На вас я покажу свой новый пируэт!

Наконец, она сформировалась в вполне сложившуюся танцовщицу, одухотворенную в самых мельчайших движениях. Еще немного, — и она станет артисткой.

Когда провалилась «La felicite», то на вопрос режиссера, как поддержать этот балет, остряк Ребели, его автор, ответил:

— Я удлиню танцы, вы укоротите туники, но главное — выпустите Энесли!

Все предвещало ей блестящую будущность.

В «Возвращении богини» она затмила соперниц.

Синьор Винценти после спектакля наклонился к ней и сказал:

— Вы — богиня! Я первый показал вас смертным. В чем моя награда?

Потом в книге Бальзака «Physiologie du Mariage», которую читала Эрна, он отчеркнул место, где этот величайший знаток женщин говорит, что «танцы — настоящая могила любви».

С этого началось.

Элегантный красавец, чуть тронутый своим сорокалетним возрастом, баловень дирекции, кумир всех танцовщиц, не раз окидывал Эрну теплым взглядом своих влажных глаз и со словами, рожденными в тайниках искусства, старался постепенно влить яд эротизма в разгоряченное воображение нервной и впечатлительной девушки, но противоядие молодой чистоты было еще слишком сильно, чтобы этот яд мог оказать свое разрушительное действие.

И когда он увидел, что могущество его обаяния на нее не действует, что простое и чистое сердце глухо к его зову, в нем проснулся зверь. Волна крови смыла в нем последние проблески чести и человечности.

Лестью и обманом он создал положение, в котором она оказалась в его руках. Того, что произошло, она не ждала. Ужас и отчаяние овладели ею, и бедная девушка, сжав в руке свой платок, превратившийся от слез в мокрый комочек, с побледневшим лицом ушла из школы, которая была ее домом, в тот момент, когда только что приоткрылась дверь в нарядное и светлое будущее…

Как она попала в сквер? Ее память не отвечала…

Голоо ничего не понял из того, что ему наспех рассказал Гарриман. Черный великан таращил свои белки на девушку, улыбался, как всегда, показывая ряд крепких белых зубов и, смущенный, гонял своего маленького Боба-негритенка в зеленом переднике, похожего на обезьяну, то туда, то сюда, чтобы усадить мисс и угостить ее утренним завтраком.

— Черная обезьяна! — кричал Голоо, — открой глаза и закрой рот! Заодно закрой и шкаф с бельем! Даю тебе одну минуту: мисс будет завтракать!

— Сэр! — на ходу выпалил тот, — шкаф с бельем закрыть невозможно: белье задохнется! Самому себе я уже заткнул рот… тряпкой, как видите… Ах, с вами всегда рискуешь жизнью!

И он побежал смесью фокстрота с шимми вниз по лестнице на кухню.

Голоо даже не обратил особого внимания на перемену, которая произошла во внешности его молодого приятеля Гарримана.

Тому так и не удалось бы рассказать ему все происшествия прошлого дня, с ним случившиеся, если бы Эрна Энесли не уснула, пригревшись в глубоком пружинистом кресле, среди мягких кожаных подушек, где отдыхал боксер после работы с своим тренером.

Голоо слушал Гарримана сначала невнимательно, с явно написанным на лице недоверием, почти насмешкой.

Затем, убедясь, что с Гарриманом действительно произошло что-то необыкновенное, негр стал задавать ему вопросы и, в конце концов, из ясных и точных ответов его убедился, что мальчуган не лжет. Он еще раз переспросил его насчет отъезда фон Вегерта и окончательно уверился в правдивости сообщения Гарримана, когда тот показал ему полученную им от Ли-Чана пачку банковых билетов.

— Итак, Джонни, вы теперь миллионер? А?

— Пожалуй, — ответил мальчишка.

— Что же вы теперь будете делать?

— Я? Ждать своего другого опекуна.

— Значит, я действительно ваш опекун?

— Ну да! Вы мой опекун, так же как и профессор! Он только говорил, что вас еще нужно утвердить.

— Все-таки вас надо проверить, Джонни. Может быть, вы что-нибудь и напутали. Но к кому же обратиться по этому делу?

— Протелефонируйте королю, Голоо, — со смехом воскликнул Гарриман.

— Ну, вы по-прежнему такой же шалопай! Подождите-ка! Как звали того старика-ученого, который вас посадил на свое место в этом заседании, где вы сделали свое открытие?

— О! Вы говорите про Бонзельса. Это самый старый и самый знаменитый из них!

— Хорошо. Я поговорю с ним.

— Станет ли он с вами разговаривать? Вот вопрос!

Голоо сделал круглые глаза.

— А почему бы ему со мной не разговаривать?

— Ах, Голоо, Голоо! Когда он говорит, сам король молчит!

— Значит, он очень важная персона?

— Должно быть, да!

— Признаться, я о нем ничего не слышал. Ну, да все равно, — если будет нужно, я поговорю и с самим королем!

Эти слова гигант произнес так, что Гарриман проникся прежним к нему уважением.

— Джонни! — вдруг произнес боксер.

Гарриман, колотивший кулаком в упругий кожаный мяч, висевший посредине залы для тренировки Голоо, остановился в ожидании.

— Джонни! — повторил Голоо задумчиво. — Я девушку от себя не выпущу, разве она сама уйдет. Мне кажется, что я…

Он не договорил своей мысли.

По лицу Гарримана можно было понять, что он догадался о том, что хотел ему сказать черный великан.

Гарриман поглядел на юную красавицу, мерное дыхание которой указывало на то, что она спит спокойно, вздохнул и принялся за прерванное занятие. Мяч с еще большей силой стал летать туда и сюда от ударов его кулака…