Британские дипломаты и Екатерина II. Диалог и противостояние

Глава четвертая Посол Джон Макартни в борьбе за преференции в торговом договоре

В декабре 1764 г. в Петербург прибыл новый посол Великобритании граф Джордж Макартни (1737–1806). Выходец из аристократической семьи, ведущей свое происхождение от древнего шотландско-ирландского рода, он являлся единственным сыном от брака Джорджа Макартни и Элизабет Виндер. По окончании Тринити-колледжа в Дублине в 1759 г. Джордж поступил в юридическую корпорацию в Лондоне. Спустя пять лет его уже назначили чрезвычайным послом Великобритании в России.

В ту пору Макартни исполнилось 27 лет, а такому неопытному дипломату правительство Великобритании поручило завершить неудачно начатое его предшественником графом Бэкингэмширом важное предприятие: заключить оборонительный и торговый договора с Россией. Возможно, это назначение не обошлось без ходатайства лорда Холланда, который оказывал покровительство молодому Макартни. Как утверждал его биограф Барроу, «почтенный лорд в данном случае руководствовался тем соображением, что красивая наружность Макартни, привлекательные манеры, обходительность и ловкость могли служить немалым ручательством успеха при дворе, где царствующей особой была женщина, и даже привести к большим результатам, чем выдающийся талант без этих преимуществ»241. На использование слабости Екатерины II к «сильному полу» намекал в своем письме к Макартни и лорд Холланд. «Русская императрица, – писал он, – в том возрасте, который пользуется вашим особенным предпочтением, а я добавлю со своей стороны, что она стареется с каждым днем. Поэтому советую выехать из России, как только вы заметите, что красота ее начинает блекнуть»242.

По прибытии в Петербург Макартни поселился в доме графа Бэкингэмшира, который и посветил его в тонкости придворной жизни Петербурга. В январе 1765 г. посол был официально представлен императрице и великому князю Павлу Петровичу. Поначалу дипломат намеревался произнести свою речь по-английски, но граф Н.И. Панин посоветовал: «двору будет приятнее французский язык», к тому же сама императрица и великий князь будут отвечать ему по-французски.

Послу было известно, что Панин, находившийся «в наилучших отношениях» с графом Григорием Орловым, «пользуется особенной милостью императрицы, ибо разделяет ее политические убеждения», а потому он решил поближе сойтись с сановником. В депеше от 29 марта 1768 г. Джордж Макартни извещал госсекретаря графа Сэндвича: «Так как Панин единственный министр, руководящий всем здешним правительством, то я пользуюсь всеми случаями за ним ухаживать, стараюсь вступить с ним в дружбу и заслужить с его стороны хорошее обо мне мнение, и … надеюсь, что старания мои не останутся без успеха»243.

Макартни обратил внимание на то, что Панин, хотя и обладал «огромным состоянием», но был весьма расточителен и «совершенно запутался» со своими финансовыми делами. Дипломату стало «достоверно известно», что императрица намеревалась заплатить долги Панина, чтобы он мог «удалиться с достоинством и не жаловался бы на свою отставку»244. Однако предположения посла о приближающейся отставке графа оказались преждевременными, и потому ему пришлось вести все переговоры о договорах именно с Паниным. В то же время искренность российского министра и его «частые и торжественные» высказывания дружеского расположения к послу не повлияли на ход переговоров.

Главное внимание Макартни предложили уделить заключению торгового договора, который пролонгировал бы действие прежнего, от 1734 г., соглашения, обеспечивавшего ряд преференций английскому купечеству. Однако решить данную проблему быстро послу не удалось. «Торговый договор подвигается с необычайной медлительностью, – сетовал в своей депеше к Сэндвичу Макартни, с раздражением добавляя, – да, и не может быть иначе в стране, где все это дело ведется какими-то лавками, величаемыми коллегиями, и мелкими купцами, которых им угодно называть членами комиссии». На взгляд дипломата, в медлительности решения вопроса о торговом договоре Панин не был виновен, поскольку, как считал Макартни, он не видел в том выгоды ни для себя, ни для народа. «Я объясняю эту неудачу единственно отсутствием всякой методичности, преобладающей в делах всей этой обширной империи», – приходил к заключению посол245.

На протяжении четырех месяцев Макартни вел интенсивные переговоры, которые, наконец-то, завершились и должны были получить, по его мнению, «милостивое одобрение» короля, поскольку посол «держался как можно ближе к букве данных … инструкций». «Принимая в соображение, что условия, гарантированные нам, гораздо лучше того, на что рассчитывали наши купцы, а также и то, что купцы эти чрезвычайно довольны договором в настоящем его виде, – докладывал Макартни министру Графтону, сменившего Сэндвича, – я наконец решился подписать трактат». Посол ставил себе в заслугу, что выбрал подходящий момент для подписания договора, поскольку в случае перехода власти от Панина к Орловым, «отъявленных врагов иностранцев», заключить данный трактат вряд ли бы удалось246.

Однако радость Макартни по поводу столь удачно выполненной, на его взгляд, задачи оказалась преждевременной. «Не могу от вас скрыть, что как Его Величество, так и все его министры крайне недовольны тем, что вы решились подписать торговый договор, прежде чем прислать его сюда, и таким образом узнать волю Его Величества относительно условий его, – сообщал в ответном послании герцог Графтон. – Трактат, подписанный королевским министром при иностранном дворе, идет вразрез с инструкциями, данными ему прежней администрацией, без всякого разрешения со стороны настоящей администрации, рассматриваемый в то же время королем, как договор, существенно вредный для торговли, что подтверждается и купцами, ни в каком виде не может быть принят нами и ратифицирован Его Величеством». Послу предложили добавить к 4 статье договора декларацию, в которой речь шла о «расширении российского мореплавания». В декларации, в частности, говорилось, что британские подданные будут иметь возможность участвовать во всех предприятиях и извлекать из них такие же выгоды, как и российские граждане, подданные Ее Императорского Величества, причем упомянутые меры «ни в каком случае не будут клониться к уменьшению или ограничению торговли, которую в настоящую минуту подданные Его Британского Величества ведут с подданными Ее Императорского Величества … Декларация эта будет иметь равную силу, как будто бы она была включена в трактат»247.

Макартни, по его собственным словам, «движимый государственными и частными побуждениями», стараясь достигнуть поставленной цели «с неутомимой энергией и беспримерной настойчивостью», приступил к переговорам с графом Паниным. Каково же было удивление дипломата, когда он столкнулся с возмущением сановника. «Он, кажется, был очень удивлен этим предложением, несколько минут молчал, а затем разразился негодованием в таких выражениях, которые ясно доказывали, насколько были поражены его тщеславие и высокое мнение о себе», – извещал посол Графтона. Принять договор с декларацией Панин отказался. Три дня подряд Макартни приходил к Панину и, всячески «стараясь смягчить его», заговаривал о декларации. Посол обращался за содействием ко многим друзьям сановника, чтобы те оказали на него влияние. Однако все попытки дипломата оказались безуспешными, а все его усилия «тщетными». И тогда Макартни решил обратиться к самой императрице. Он осмелился говорить о своем деле с Екатериной «в маскараде и чуть не упал перед ней на колени, убеждая ее, но непоколебимость ее превзошла даже обычное женщинам упрямство». Посол был вынужден признать свое поражение, так как был убежден в невозможности добиться от императорского двора уступок. Макартни объяснял госсекретарю, чем объяснялась подобная несговорчивость российской стороны. «Двор здешний становится с каждым часом горделивее и в ослеплении от настоящего своего благоденствия относится все с меньшим уважением к прочим державам и все с большим восхищением к самому себе, – сообщал посол. – Усилившись союзом с Данией и Пруссией, гордые тем, что назначили короля Польши (Станислава Понятовского – Т.Л.) … они, по моему убеждению, будут с каждым днем менее умеренны в своих требованиях и более несговорчивы в переговорах. Поэтому милорд, осмеливаюсь полагать, … что обмен ратификаций должен бы произойти как можно скорее, так как всякое новое требование подвергло бы нас тем ответам, которые бы им вздумалось дать нам и вызвало бы с их стороны объяснения, несовместные с достоинством Его Величества и невыгодные для интересов его подданных, ведущих торговлю в этой империи»248 .

Между тем, Екатерина II решила сама разъяснить послу причины, вследствие которых для нее было «совершенно невозможно» согласиться на подобную декларацию. Она не требует «взаимности новых условий с декларацией, подобной той, какую у нее испрашивают», поскольку Россия от Англии ничего не получает, и потому «это было бы лишь актом прямой зависимости, несогласной с достоинством престола». Господину послу хорошо известен образ мыслей русского двора, продолжала императрица, для того, чтобы «допустить возможность склонить его на декларацию, унизительную для его достоинства и невозможную как по форме, так и по выражениям». Посему императрица повелела своему министерству объявить, что «настоящий шаг составляет ее ультиматум и что она не может согласиться ни на какие другие условия». Екатерина предлагала британской стороне решить, что ей удобнее: «воспользоваться выгодами, возникающими от общения одной дружбы или отказаться от них единственно по неимению права облекать их в законы». Если же ответ короля «будет не таков, каким бы его желали», то императрица потребует, чтобы немедленно приступили к отзыву подписей под трактатом249. Как видно, твердая позиция, занятая Екатериной II в вопросе о декларации к торговому договору, являлась свидетельством усиления ее позиций в договорном процессе с Великобританией в целом.

Между тем, король Великобритании не сдавался. Он решил увязать принятие декларации с заключением союзного договора. Король потребовал от посла донести до сведения императрицы, что желает с ней «скрепить теснейший союз», но медлительность с выдачей «форменной декларации» служит тому серьезным препятствием. Поручение Георга III было выполнено, и вскоре Макартни извещал Графтона о разговоре с Паниным. Граф отвечал ему «сдержанно, но презрительно»: «Как видно, сэр, у нас никогда не будет торгового трактата; что же касается до союзного договора, то так как это предмет совсем другого рода, то мы займемся им на свободе, когда найдем это всего удобнее для наших взаимных интересов, но когда наша торговля будет доступна для других наций, не думайте, чтобы предстояла возможность стеснять ее из пристрастия к вам. Давно пора, – продолжал Панин, – положить конец этому делу и приступить к уничтожению подписей, что я и сделаю немедленно в вашем присутствии». Увидев, что Панин уже собирался послать в канцелярию за трактатом, Макартни «самым убедительным и трогательным образом» упросил его отложить, хотя бы на несколько дней, исполнение «столь поспешного и крайнего намерения». И хотя Панин обещал, «несмотря на свою непоколебимую решимость», не принимать никаких мер «под влиянием гнева или раздражения», посол пришел к неутешительному выводу: «Окончательная неудача трактата и отмена привилегий, которыми наши купцы пользовались лишь вследствие снисхождения, теперь … неизбежны»250.

Пытаясь всеми силами отсрочить намерение императорского двора отказаться от пролонгации торгового договора, Макартни напросился на прием к Панину после посещения театра. Во время беседы посол поинтересовался у графа, правда ли, что собираются отменить торговый договор, принятый при Елизавете Петровне. «Он (граф Панин – Т.Л.)очень спокойно ответил мне, что это совершенная правда, – докладывал госсекретарю Макартни, – что он часто предупреждал меня, что таково должно быть окончание нашего дела и спросил.. неужели я удивлен тем, что он держит данное им … слово; далее он сказал, … что нет никакой возможности вести переговоры с англичанами на равных правах, что решился он на немедленное исполнение этого намерения в тех видах, чтобы дать здешним английским купцам время предупредить своих друзей в Англии, прежде чем наступит сезон мореплавания, через что они имели бы возможность принять сообразные с этим меры и не потерпели бы убытки, вследствие надежды на трактат, который, быть может, они считали уже оконченным»251. Убедившись после разговора с Паниным, что добиться принятия российской стороной декларации на условиях англичан не представляется возможным, посол еще раз предложил госсекретарю ратифицировать договор с тем, чтобы сохранить все то, что уже было «условлено и приобретено», и чего возможно лишиться, если британская сторона будет настаивать на принятии декларации.

В то же время, чтобы решительнее повлиять на российскую сторону, посол предложил королю объявить о намерении ежегодно посылать в Балтийское море для защиты британской торговли 4 или 5 военных кораблей. Макартни полагал, что «опасение подобной меры» может побудить Россию согласиться с требованием англичан, а в случае их отказа послужит «предлогом для того, чтобы постоянно иметь флот на Балтийском море»252. Дипломат ссылался на прецедент 1716–1717 гг., когда эскадра под командованием Джона Норриса появилась в Балтийском море. Тогда это вызвало большое недовольство российской стороны.

Между тем, Екатерина, убедившись в неуступчивости англичан, приказала подготовить указ об отмене прежнего торгового договора. Макартни не на шутку забеспокоился и в донесении от 15 апреля 1766 г. стал чуть не умолять официальный Лондон о необходимости скорейшего подписания существующего договора без всяких дополнительных условий. «При настоящем положении дел, – писал дипломат, – я с истинным сожалением усматриваю, что нам остается выбирать между двумя исходами, а именно: невозвратно потерять торговый трактат со всеми его выгодами или немедленно согласиться на него на тех условиях, которых быть может еще возможно достигнуть». По-видимому, согласие на подписание договора от правительства было получено, так как 23 июля 1766 г. Макартни сообщал, что был вынужден подписать трактат «в прежнем виде». Король согласился одобрить договор и повелел подготовить ратификацию, хотя и был недоволен тем, что 4 статья не была исправлена в соответствии с английской редакцией. Как бы то ни было, торговый договор был ратифицирован, о чем госсекретарь Конвей известил Макартни 24 октября. «Ратификации торгового трактата доставили здесь большое удовольствие, – писал он, – хотя, конечно, оно значительно ослаблено усиленными и многократными объяснениями Панина насчет союзного трактата и непреклонной и решительной настойчивостью его и его двора»253. Таким образом, многолетние усилия британской стороны, направленные на пролонгацию торгового договора, наконец-то привели к долгожданной развязке. На взгляд А.Б. Соколова, успеху Макартни способствовало то обстоятельство, что в 1766 г. в Англии пришло к власти правительство У. Питта-старшего, который активно выступал за сближение Великобритании с Россией. Историк полагал, что торговый договор 1766 г. был выгоден для обеих сторон. В качестве аргумента, подтверждавшего данный факт, он приводил высказывание британского ученого П. Кленденнига, который утверждал: «Британское правительство через посредство Русской компании обеспечило себе приток сырья для военных дел по выгодным ценам, почти не пожертвовав военными и политическими принципами. С другой стороны, русские могли быть уверены в поступлении английских товаров в связи с установлением низких тарифов»254.

Воодушевленный одержанной победой на коммерческом фронте Макартни решил активизировать свои усилия, направленные на пролонгацию союзного договора. Напомним его предысторию. На протяжении XVI–XVII вв. связи Англии и России носили, как известно, по преимуществу экономический характер. Англия в ту пору не нуждалась в каком-либо политическом союзе с Россией. Необходимость в таковом возникла в 1740-х годах, поскольку в начавшейся войне за Австрийское наследство Россия участвовала на стороне Австрии и Англии. Первый в истории русско-английский договор был заключен 3 апреля 1741 г.255, однако он не вступил в силу из-за дворцового переворота, вызвавшего смену правления. В 1742 г. договор был возобновлен практически в прежнем виде256. Договор носил характер субсидиарной конвенции.

По прошествии времени в связи с изменением международных отношений в Европе в 1755 г. с Англией был подготовлен новый союзный договор. Поскольку Великобритания заключила субсидиарную конвенцию с Пруссией, а затем выступила и ее союзницей во время Семилетней войны, тогда как Россия воевала в противоположном лагере вместе с Францией и Австрией, то указанный договор был расторгнут.

В 1762 г. с приходом к власти Екатерины II сближение Англии с Россией казалось легко достижимым. Политический союз с Россией становится одной из целей внешней политики Великобритании. Вот, почему прибывавшие в Россию британские дипломаты постоянно поднимали вопрос о заключении союзного договора. Не стал исключением и Макартни.

Проживая в августе 1766 г. в окрестностях Петербурга, в Стрельне, в одном из императорских домов, который Екатерина «была так добра» предоставить послу на летний сезон, Макартни нередко встречался с графом Паниным. «Я употреблял все доводы, рассуждения и средства убедить его принять мои мысли по поводу настоящего кризиса в делах, – извещал посол госсекретаря Конвея, – и приступить к беспристрастному и справедливому плану союза между обеими нациями; но уверяю вас, сэр, до сих пор переговоры шли только с моей стороны, потому что действий его я не могу назвать переговорами». Макартни не скрывал своего раздражения неуступчивостью императорского двора в решении данного вопроса, объясняя это усилением позиций России на международной арене. «Тщеславясь прошлыми успехами, в упоении от настоящих надежд, не видя и не допуская возможности переворота, двор этот становится день ото дня более ослепленным своей гордостью и относится все презрительнее к прочим державам, восхищаясь лишь собственным могуществом», – утверждал дипломат257.

Макартни не оставлял своих попыток подтолкнуть российскую сторону к заключению союзного договора и в следующем, 1767 году. Поскольку императрица, по мнению посла, в последнее время стала обращать гораздо меньше внимания на иностранную политику, и «все ее мысли поглощены заботой о внутреннем управлении государством», Макартни решил более настойчиво действовать через графа Панина. Он добивался от сановника подписать союзный договор без статьи о турецком вопросе, но Панин категорически отказывался это делать, объявив, что готов тотчас же заключить с Англией «твердый союз, без всякого вмешательства прочих держав, но что он никогда не отступит от турецкого вопроса». Граф заверял англичан, что они сильно заблуждаются, если льстят себя надеждой, что он со временем будет менее непреклонен. Союз с Великобританией, продолжал Панин, «не представляет для России никакой пользы, иначе как в случае войны с Оттоманской Портой, ибо какая другая держава осмелится напасть на нее?» В то же время Великобритания, полагал российский министр, извлечет для себя все выгоды, какие только может желать, из союза с Россией, вне зависимости от того, рассматривать этот союз «в наступательном характере, или только оборонительном»258. Однако британская сторона не желала поддержать Россию в надвигавшейся войне с Турцией (1768–1774 гг.), предпочитая сохранять нейтралитет. В этой связи миссия Макартни представлялась завершенной: весной 1767 г. его пост занял Генрих Ширли.

В одном из своих последних донесений в Лондон Макартни сообщал о российском после господине Стэнли, которого императрица направляла в Великобританию, полагая, что эта информацию может заинтересовать правительство. Стэнли был младшим сыном знаменитого графа Чернышева, одного из генералов Петра I, прославившегося, несмотря на незнатное происхождение, «собственными замечательными делами». Ему 40 лет, сообщал Макартни, но он сохранил «всю живость и подвижность молодости; сознавая за собой большие таланты». По мнению дипломата, «природный ум его, хотя и не глубок, но отличается быстротой и в России может прослыть первостепенным». Макартни обращал внимание на начитанность российского посла, отмечая в то же время, что он следовал «французской привычке»: читал исключительно одни мемуары, письма, анекдоты, альманахи и словари. Классические языки ему совершенно неизвестны, зато он владеет многими новыми языками, по-французски и по-немецки говорит «с необыкновенной легкостью». Его разговор «умен и занимателен, но часто утомителен до приторности многословными выражениями, так как по его понятиям красноречие и болтливость одно и то же». На взгляд посла, господину Стэнли, как и всем русским людям, «совершенно недостает проницательности». Его честолюбие «превосходит всякую самонадеянность, – продолжал дипломат, – он подозрителен к своим друзьям, ненасытно мстителен к врагам, повелителен перед низшими, двуличен перед высшими, невнимателен к подчиненным, жесток к своим рабам; обращение его высокомерно, а характер вспыльчив до бешенства; он проникнут сумасбродными идеями о величии и могуществе своего народа, сравнительно с которым имеет самое невыгодное понятие об остальных государствах». Макартни полагал, что императрица, в бытность свою великой княгиней, имела случай хорошо с ним познакомиться, а потому ненавидит его. Не обошел своим вниманием британский посол пристрастие российского дипломата к роскоши, отмечая, что его обстановка в доме «необычайно роскошна и великолепна, так как он человек богатый и чрезвычайно расточительный». Свои суждения Макартни вынес на основании того, что ливрея каждого из слуг Стэнли стоила более 100 фунтов, а бриллианты его жены – около 40 тыс. фунтов стерлингов. Супруга мистера Стэнли, по наблюдениям Макартни, «отличается необыкновенной красотой, кротким нравом, и самым любезным характером». Дипломат полагал, что она несчастлива в браке, однако «мысль об этом посольстве до того ослепляет ее», что она решилась сопровождать мужа в Англию. Завершая характеристику российского посла в Великобритании, Макартни упоминал, что давно знаком с ним «весьма близко», и потому не ошибся насчет его характера и не преувеличил его «в дурную сторону»259.

Заметим, что столь исчерпывающая информация о российском после, представленная британским дипломатом, не была случайностью. Скорее она отвечала требованиям, которые правительство и король Великобритании предъявляли ко всем своим резидентам, находящимся на службе в Российской империи. Там, государственный секретарь Конвей напоминал Макартни о том, что тот должен постоянно обращать внимание на все, что имеет отношение к внешней политике императрицы, поскольку «планы ее слишком обширны, а значение ее слишком велико для того, чтобы считать незначительным малейший ее шаг»260.

Надо сказать, что в своей дипломатической переписке Макартни не ограничивался обсуждением вопросов, имевших непосредственное отношение к его деятельности. Подобно своим предшественникам, в своих донесениях он сообщал информацию о том, что могло заинтересовать правительство. Так, Макартни извещал государственного секретаря о неудовлетворительном состоянии финансов в России. «Лорд Бэкингем (Бэкингэмшир – Т.Л.) … описывал вам в одном из своих писем, милорд, блестящее состояние финансов императрицы, – писал Макартни. – Действительно, ее частная казна простирается до семи миллионов рублей, и она так бережлива, что сумма эта возрастает с каждым днем». Однако, несмотря на богатство императрицы, продолжал посол, «страна … бедна, и ни в руках купцов, ни за игорными столами почти не видно золота или серебра. Это тем более удивительно, так как положительно доказано, что Россия ежегодно получает шестьсот тысяч футов стерлингов, составляющих баланс в ее пользу в торговле ее с Англией»261.

Не обошел своим вниманием посол состояние армии и флота Российской империи. «Морская сила этой империи давно уже приходит в упадок, – извещал Макартни государственного секретаря Графтона, – и теперь значительно слабее, чем при смерти Петра I. Адмиралтейство их находится в величайшем беспорядке. Их кораблестроители самонадеянны и невежественны; их матросы немногочисленны и не знают дисциплины; их офицеры ленивы, небрежны и равнодушны к службе»262.

Следует отметить, что Макартни отзывался о русском народе весьма нелицеприятно. «Наша ошибка по отношению к ним, – писал он в одном из донесений госсекретарю, – состоит в том, что мы считаем их народом образованным и так и относимся к ним. Между тем, они нисколько не заслуживают подобного названия». А далее посол объяснял, на чем он основывался, делая подобные выводы. «Ни один из здешних министров не понимает латинского языка и весьма немногие знакомы с общими основаниями литературы. Гордость нераздельна с невежеством и … действия … двора часто проникнуты гордостью и тщеславием … В этих словах нет ничего преувеличенного». «Мне говорили, – продолжал он, – что только со времени нынешнего царствования здесь введены обычные формы делопроизводства, употребляемые при других дворах». Дипломат ссылался на высказывания Панина и вице-канцлера, которые его уверяли в том, что во времена императрицы Елизаветы Петровны Бестужев подписывал все трактаты, конвенции и декларации «без всяких уполномочий со стороны государыни». Макартни полагал, что никакие международные законы не могли достигнуть успехов в стране, «где нет ничего похожего на университет». «Принимая во внимание их варварство и незнание тех искусств, которые развивая способности и освещая ум, приводят к открытиям, – продолжал дипломат, – я нимало не опасаюсь их успехов в торговле и попыток в мореплавании. Их как детей привлекает всякая новая мысль, которую они преследуют на минуту, а затем оставляют ее как только в воображении их возникает что-нибудь новое … В последнее время все попытки их в коммерческих предприятиях кончались лишь убытками, неудачами и стыдом»263.

Высказываясь столь нелицеприятно о русском народе, посол в то же время с восхищением отзывался об императрице. Он отмечал, что Екатерина II обладала проницательным умом, вследствие которого она не только находила недостатки, но тотчас же изыскивала средства для их исправления. Поскольку императрица убедилась «в беспорядке, сложности, запутанности и несправедливости законов» своей империи, их исправление составляло «предмет ее честолюбия». Для этой цели Екатерина II рассмотрела и изучила «с величайшим вниманием и точностью» различные законодательства других стран. На основании собственных замечаний по этому предмету и мнений «самых ученых и способных ее советников» она составила уложение, соответствующее благу ее подданных и характеру народа. «Уложение это, – продолжал Макартни, – будет предложено на рассмотрение депутатов империи, которые соберутся в Москве в течение будущего лета, причем им будет предоставлено право высказывать свои мнения о нем, указывать на те недостатки, которые они найдут в нем, и предлагать изменения». После соответствующего обсуждения и утверждения уложение будет обнародовано, и оно «составит основное законодательство империи на будущее время». На взгляд Макартни, «это высокое предприятие достойно честолюбия великого монарха, предпочитающего титул законодателя славе побед, и полагающего в основание своего величия, заботу о благоденствии, а не уничтожении человечества»264.

Бесспорный интерес в донесениях Макартни представляла информация о первом законодательном органе России – собрании депутатов, который предполагалось созвать для составления и утверждения новых законов. В его состав должны входить 1100 – 1200 депутатов, избранных из всех сословий и из всех народов, «составляющих русские владения», без различия вероисповедания, т.е. христиан, язычников и магометан. Дипломат полагал, что действия «столь шумного собрания» вряд ли будут правильными, а его решения «отличаться быстротой». Между тем, подобная затея Екатерины II с собранием депутатов, на его взгляд, будет выгодной англичанам, поскольку «отобьет охоту ко всякой иностранной политике и в течение значительного времени всецело поглотит внимание императрицы»265.

Информация о депутатах собрания оказалась последней в донесениях дипломата, но, по-видимому, наблюдения за российской действительностью на протяжении его пребывания в Петербурге и Москве, не прошли даром. В 1767 г. Макартни возвратился на родину, и спустя год анонимно издал книгу «Описание России 1767 года»266. Поскольку труд Макартни представляет собой ценный источник по истории екатерининской России, к его анализу мы обратимся особо267.

Как сложилась судьба дипломата после его возвращения на родину? В 1769–1772 гг. Макартни избирался в парламент, некоторое время исполнял обязанности главного секретаря Ирландии. Спустя три года правительство направило его в качестве губернатора на Карибы, а в 1780–1786 гг. – губернатором в Британскую Индию. За безупречную службу Макартни в 1792 г. получил от короля титул виконта. В том же году началась его дипломатическая миссия при дворе китайского императора Цяньлуна. Цель британского посла была та же, что и в России, – добиться торговых преференций для купцов и предпринимателей Великобритании. Ему также было поручено договориться с китайской стороной об открытии для англичан Кантона и ряда других портов, а также учреждения британского представительства в китайской столице.

Макартни был принят во дворце как посол «далекого и маленького “варварского” государства» – очередного «данника» богдыхана, а его подарки были восприняты как преподношение дани. Подобно предшественникам – послам других государств, Макартни отказался исполнить унизительный для европейцев обряд тройного коленопреклонения с земным поклоном (коутоу). В результате ему пришлось возвратиться на родину ни с чем268. Однако, несмотря не неудавшуюся миссию, в 1794 г. король присвоил Макартни титул барона, а спустя два года направил его губернатором в Капскую колонию в Южной Африке. В 1798 г. из-за ухудшившегося здоровья дипломат вышел в отставку. 31 мая 1806 г. Джордж Макартни скончался. Его титул, равно как и собственность, после кончины вдовы леди Джейн Стюарт, с которой Макартни прожил в браке 38 лет, но не имел детей, перешли сыну его племянницы269.

Жизнь талантливого дипломата Великобритании оборвалась, но его имя осталось в памяти потомков не только в силу его незаурядной профессиональной деятельности, но в немалой степени благодаря интересному труду о далекой и великой России.