Бронепароходы

01

Жарило солнце, и тёплая волжская вода нехотя пошевеливала мутно-жёлтым приплёском. Разномастные дебаркадеры вытянулись на три версты от устья речки Казанки до бурого Бакалдинского яра. Замусоренный берег, как всегда на пристанях, загромождали амбары, склады, штабеля брёвен, дощатые эстакады и караулки. Всюду слонялись похмельные босяки, артели грузчиков сидели у костерков в напрасном ожидании работы. Ляля ехала под зонтиком в коляске по булыжной мостовой. Мимо продребезжал вагон трамвая.

— Ищешь кого, барышня? — обернулся извозчик. — Могу мальчишек свистнуть, они тут всех знають, зараз найдут любого.

— Это лишнее, — отказалась Ляля.

У дебаркадеров были пришвартованы в основном пассажирские суда, не нужные сейчас никому. Ляля заметила старого знакомца — «Фельдмаршала Суворова»; она еле удержалась, чтобы из озорства не помахать кому-нибудь на борту. Впрочем, здесь, на пристанях, Ляля высматривала вооружённые буксиры. Вот они, враги: «Орёл», огромный «Редедя», «Милютин», «Труд» с четырьмя орудиями, «Коммерсант» и «Вульф», флагманский бронепароход белых. Ляля вспомнила, как «Вульф» издалека палил по их «Межени»…

«Межень» драпанула с рейда, когда увидела флотилию учредиловцев из полутора десятка судов. Отогнав «Межень», флотилия заняла все пристани и высадила десант — несколько батальонов белочехов. Посёлок Дальнее Устье, где располагались пристани, отстоял от Казани на семь вёрст. Из города на Дальнее Устье покатились трамваи, забитые красноармейцами, а в это время в Казань с тыла ворвался отряд подполковника Каппеля. Латышские стрелки — всегда непобедимые — не смогли защитить даже кремль с его ступенчатыми стенами и шатровыми башнями. Бойцы гарнизона порскнули из города как тараканы, выкидывая винтовки в придорожные канавы. На пристанях же чехи встретили атакующих красноармейцев огнём пулемётов. И сербская дружина, главная ударная сила большевиков, бросила красное знамя; с криками «На нож!» она повернула штыки против своих. Начался разгром.

— Езжай в город, дядя, — по-матросски приказала Ляля извозчику.

Коляска покачивалась на рессорах. Ляля смотрела по сторонам на убогие предместья и думала о себе. Вернувшись во флотилию, она учредила при штабе отдел конной разведки и назначила себя его комиссаром. Это выглядело очень выразительно — лихая амазонка-разведчица! Ляля подобрала статного гнедого коня и назвала его Красавчиком. Здесь, в Казани, она находилась на задании, хотя разведывать было нечего: всё и так известно от перебежчиков. Но Ляле очень хотелось произвести впечатление на Троцкого, который сидел в Свияжске. Напрасно Лев Давидович считает её литературной неженкой.

Политотдел рассказывал бойцам и военморам о белом терроре в Казани, однако на деле террора не было. Да, учредиловцы расстреляли руководителей Советов, загнали в тюрьмы советских работников, но на улицах никого не хватали, и даже чешские патрули встречались редко. Видимо, Каппель был гуманным офицером: на всех столбах в Казани висели призывы к бывшим красноармейцам вступать в армию КОМУЧа, не боясь мести. А сам Каппель пропадал на передовой у своих солдат и в город наведывался нечасто.

Казань легко стряхнула с себя большевистские порядки. Исчезли лозунги, витрины пассажей освободились от досок, открылись рестораны, запахло выпечкой, откуда-то появились извозчики, лоточники, господа в сюртуках и барышни в шляпках. Ляле это было даже обидно: они, большевики, так рьяно разрушали буржуазный быт, но ничего не разрушили. Впрочем, сейчас Ляле он нравился. Она соскучилась по этим милым старым нравам. Ей надоело, что не с кем поговорить о Шатобриане и Бодлере. Хотелось эклеров и яйцо пашот. Сейчас за ней никто не наблюдал, и она могла немного побыть собой прежней.

Коляска наконец вывернула на Большую Проломную — пожалуй, главную улицу Казани. Ляля подумала, что Казань похожа на мавританский Петербург: она по-имперски самодовольна, но слегка криклива от пышного декора, ярких красок, башенок и балконов, карнизов и пилястров, разлапистых растений в кадках под навесами кофеен. Переливчатой песней муэдзина в воздухе плыл нежный звон колоколов Зилантова монастыря за рекой. Большая Проломная напоминала Невский: брусчатка, трамваи, афишные тумбы, магазины мод, фонари и телеграфные столбы, экипажи и авто, вывески, чистая публика.

Ляля сложила зонтик и похлопала извозчика по плечу:

— Останови, я сойду.

Она решила прогуляться до своей гостиницы пешком. Почему бы и нет? Она ничем не отличается от местных барышень: на ней хорошее английское платье и жакет от мадам Штольц, московской модистки. Всё это — вместе с шарфом, зонтиком, башмачками и шляпкой — Ляля привезла с собой из дома в Нижний Новгород, где формировалась флотилия. Нижний — совсем не дыра.

Наслаждаясь собственной артистичностью, Ляля неторопливо шла по улице с надменным и отчуждённым видом столичной аристократки. Стальной кончик зонтика цокал по тротуару. Обыватели, миновав Лялю, оглядывались — Ляля это чувствовала. На шпалерах тесно составленных фигурных фасадов от солнца словно трепетали арки и лепнина — так воздух струился от зноя.

Ляля задержалась возле ресторана «Братья Алафузовы», с интересом изучая прейскурант, вывешенный у двери в рамочке. Бедный, однако очень изобретательный перечень блюд из волжской рыбы.

— Да, вот и догнали её, — вдруг услышала Ляля.

Она оглянулась. На улице за её спиной стояла пролётка, в которой сидели двое: офицер с комендантской повязкой и пожилой господин в белом кителе речника. Ляля не сразу, но узнала капитана «Фельдмаршала Суворова».

— В чём дело? — с недоумением спросила Ляля, поправляя шляпку.

Кольцо на её пальце стрельнуло голубой искрой алмаза.

— Это та самая девушка, Родион Львович, — утвердительно сказал капитан Фаворский, словно Ляли здесь не было. — Я заметил её ещё на пристанях. Это она командовала красными матросами, что ограбили моё судно.

— Ваше внимание ко мне, господа, бестактно, — холодно заявила Ляля.

Но офицер ей не поверил и выпрыгнул из экипажа.

— Барышня, предъявите документы, — вежливо потребовал он.

А документов у Ляли не имелось.

02

Особняк пароходчицы Настасьи Якутовой «уплотнили» вместе с другими купеческими особняками Большой Печерской улицы. Якутовым, матери и сыну, оставили три комнаты на втором этаже с видом на Кулибинское училище; в другие помещения заселилась всякая мастеровая беднота. Мама очень сердилась, но Алёшке «уплотнение» ничуть не мешало. Во-первых, с народом интереснее.

Во-вторых, он всё равно планировал сбежать из дома.

Поначалу Алёшка думал добраться до Бельгии, до Льежа, и поступить на верфи знаменитого завода «Коккериль». Это же там сконструировали самые лучшие пароходы для товарищества «Самолёт»! В гимназии Алёшка упорно зубрил французский язык. Но мировая война спутала все замыслы: Бельгию захватили немцы. Не работать же на врага! Словом, шиш, а не «Коккериль».

Потом папа объяснил Алёшке, что российское речное судостроение давно превзошло и бельгийское, и даже американское. Сормовский и Коломенский заводы выпускают такие пароходы и теплоходы, какие никому и не снились. А великий инженер Шухов в бюро господина Бари проектирует сумасшедшие технические чудеса! И Алёшка решил, что пробьётся в помощники к Шухову. Шухов должен понять, что без Алёшки ему дальше уже не справиться. Идея была отличная, но существовало препятствие в виде отца. Папа наверняка поймал бы Алёшку в Москве у господина Бари и заставил бы пойти учиться в университет. А туда Алёшка не хотел. Он был убеждён, что и так уже всё знает.

Он сидел на заднем дворе своего дома на лавке и ножом строгал из полена обувную колодку. Бывший кабинет мамы отдали сапожнику Попову с семьёй; колодки у Попова были как под лапти, позор, на таких не заработаешь, и Алёшка взялся помочь. Его точный глаз хвалили даже специалисты Сормова. Из брусков Алёшка ловко вырезал корпуса судомоделей: и морские, с килем, и плоскодонные — для заднеколёсных «коз», для лайнеров, для огромных нефтеналивных барж, придуманных Шуховым и дядей Митей Сироткиным, а однажды изготовил копию галеры «Тверь», что хранилась в эллинге казанской Адмиралтейской слободы. Сделать сапожные болванки было парой пустяков.

Через калитку во двор вошёл парень, одетый как моряк: клёши, форменка, тельняшка, гюйс, бескозырка, всё по чину. Парень повертел головой.

— Слышь, братец, как мне найти мадам Якутову? — спросил он у Алёшки.

— Тебе зачем? — сразу встопорщился Алёшка.

— Ищу старшего машиниста с её парохода. «Ваня» называется.

Алёшка отлично помнил «Ваню». Этот буксир построили по заказу отца в Саратове на механическом заводе господина Бари. Проект начертил Шухов. Мама назвала судно в честь Алёшкиного братика, умершего в три года.

— Я и есть старший машинист, — решительно заявил Алёшка.

Парень-краснофлотец скептически посмотрел на обувную колодку.

— Сопля ты, а не машинист, — сказал он.

— Сам ты сопля, — ответил Алёшка. — «Ваня» девятьсот пятого года, у него наклонный «компаунд» на пятьсот индикаторных сил и паровой руль.

— Ну ты даёшь! — удивился краснофлотец. — Шуруй тогда со мной! Там у нас твой «Ваня» что-то подыхает на каждой версте. Разобраться надо.

Алёшка подумал: а почему бы и нет? Он встал, засунул нож и обувную заготовку в поленницу и заправил гимназическую рубашку под ремень.

— Пойдём!

Краснофлотца за воротами ожидал извозчик. В перспективе улицы тихо зеленел Архиерейский сад, сквозь его листву поблёскивали купола храмов.

Вдоль трамвайных путей извозчик проехал по Тихоновке и вывернул на Благовещенскую площадь. У Дмитриевской башни кремля стоял броневик.

— Большую флотилию-то насобирали? — спросил Алёшка у краснофлотца.

— Большую, — с удовольствием подтвердил тот. — Восемь канлодок, две плавбатареи и база с аэропланами. Я уж не говорю про вспомогательные суда.

— Ну-ну, валяйте, — с завистью буркнул Алёшка.

Военную флотилию вооружали в Кунавинской слободе за Окой. Алёшка не раз мотался туда посмотреть, как из буксиров делают канонерки. Здорово, конечно, вот только ему, барчуку, на канонерку не попасть. На всех афишных тумбах Нижнего Новгорода пестрели призывы записываться во флотилию, но в листовках было твёрдо указано: «От желающих поступить в отряд требуется признание платформы советской власти. Прочим просьба не беспокоиться». Алёшка не то чтобы не признавал советской власти — просто она казалась ему дурацкой. Папа сто раз объяснял, что речной флот в России порождён частной собственностью. Национализировать пароходы — это как национализировать самовары. Глупость. Воспоминание о папе опять откликнулось болью.

Смерть отца обострила Алёшкино желание сбежать. В доме поселилось горе, мама закрылась в комнате и плакала. Находиться рядом с ней Алёшке было невыносимо. За мамой ухаживала крёстная — тётя Соня. Алёшка был предоставлен самому себе. Он очень любил отца, и маму тоже очень любил, но деятельная натура не позволяла ему сидеть на месте и печалиться. Папа был таким же: в день похорон деда он не выдержал поминок и уехал на завод.

Однако Алёшка пока ещё не мог покинуть дом. Где-то в Перми, совсем одна, оставалась сестра Катька. Её надо было вернуть под присмотр мамы или тёти Сони. По мнению Алёшки, все девчонки были дурами. Даже если какая-то из них и не была дурой, то всё равно ничем не отличалась от дур. Словом, Катька без него пропадёт. Алёшка пытался добраться до Перми на поезде. Один раз его выбросили уже на Ржавке, другой раз на воинском эшелоне он доехал до Кстова, и там его арестовал патруль; три дня он просидел в тюрьме.

Пролётка спускалась по Зеленскому съезду, словно погружалась под землю. Над склоном всё выше и выше вырастали башни кремля — кирпичный чурбан Кладовой башни, шатровый ящик Никольской, труба Коромысловой…

— У «Вани» калашниковская форсунка, — сказал Алёшка краснофлотцу. — Её нагаром забивает, потому падает мощность машины. Надо снять её и сутки отмачивать в растворе из двух частей керосина и одной части ацетона. Когда нагар размякнет, поставить в трубу пародателя часа на два. Всё очистится.

— А ты, гляжу, соображаешь, — с уважением ответил краснофлотец.

— Уж побольше тебя-то.

С поворота открывался широкий вид на устье Оки, на Флачную часовню и Новоярмарочный собор. В небе над устьем, загораживая друг друга, висели взъерошенные облака, нижние — сизые, верхние — золотые. От плашкоутного моста за кручу Дятловых гор — до водопроводной станции и завода Курбатова — загибалась длиннющая череда пристаней: дебаркадеры, мостки, балаганы, пакгаузы, будки, поленницы, конторы, трактиры… У причалов Софроновской площади в ряд, как щуки на перемёте, застыли шесть буксиров-канонерок, обшитых бронёй и по-морскому выкрашенных в серый «шаровый» цвет.

— Вот это да… — тоскливо выдохнул Алёшка.

Краснофлотец посмотрел на него с улыбкой превосходства.

— А штабное судно у нас — «Межень», царская яхта, — гордо сообщил он. — Хочешь, поговорю с комиссаром Маркиным, чтобы тебя машинистом взяли?

— И куда пойдут ваши пароходы?

— Ну, куда… Где белые. На Казань, на Самару и Царицын, на Уфу.

— А на Пермь?

— Наверное, — пожал плечами краснофлотец. — Там ижевцев бить надо.

— Да я бы только рад был к вам на судно, — искренне признался Алёшка, — но мне всего пятнадцать, и я — сын пароходчика.

Краснофлотец пренебрежительно свистнул.

— Я тоже родом из дворян, и мне четырнадцать было, когда я из гимназии на германский фронт удрал. Так что не тушуйся, товарищ. — Краснофлотец протянул руку для рукопожатия: — Я Волька, пулемётчик на «Ване».

03

— Я вам поверил, господин Горецкий, и рад, что вы не солгали, — сказал начальник тюрьмы штабс-капитан Терентьев. — От Владимира Оскаровича мне телефонировали, что за вами едет адъютант. Обождите в общей.

Солдат-караульный открыл перед Романом дверь.

Горецкого арестовали через два дня после бегства красных из Казани. Это было несправедливо. Для нижегородской флотилии казанские большевики пытались подготовить несколько пароходов, а команды для них сформировали принудительно; так был мобилизован и Горецкий. Красные не успели ввести пароходы в строй, и военно-полевой суд приговорил речников не к расстрелу, слава богу, а всего лишь к тюрьме. Роман написал записку Георгию Мейреру, командиру флотилии КОМУЧа, и попросил о помощи. Мейрер знал Горецкого — ещё в Самаре он сам предложил Роману Андреевичу пойти на «Русле» за нобелевской баржей. Штабс-капитан Терентьев согласился передать записку Горецкого на пароходы. Ожидание растянулось на неделю с лишним. Однако Мейрер, похоже, всё-таки заступился за Романа Андреевича перед Каппелем.

В старинном тюремном замке «общей» называлась обширная сводчатая камера в полуподвале. Арестантов сюда заводили только на время — до суда или до расстрела. На скамьях вдоль стен сидели подавленные узники, человек десять. Избитый пожилой рабочий бубнил молитву и крестился на окошко, женщина-конторщица тихо плакала, какой-то взъерошенный студент нервно мотался по проходу от двери к стене. В углах лежали кучи тряпья.

Горецкий хотел пристроиться где-нибудь поодаль от этих людей, словно боялся заразиться их отчаяньем, и вдруг узнал девушку под окном. Он видел её на «Межени» во время переговоров Мамедова с капитаном-балтийцем: девушка тогда сидела с ногами на оттоманке в императорском салоне и смотрела на гостей красивыми, тёмными злыми глазами. Балтиец не знал, что делать, а девушка сердилась и жаждала драки. Вот ведь где встретились…

— Разрешите? — спросил Горецкий, опускаясь рядом на скамью.

— От вас пахнет, — поморщилась девушка.

— Прошу прощения, тюрьма — не купальня в Кисловодске. — Горецкий усмехнулся. — А вы помните меня? «Межень», «Русло», баржи Стахеева…

— Вы меня с кем-то спутали, — непроницаемо ответила девушка.

— Вас ни с кем не спутать, — возразил Горецкий.

Ляля вдохнула чуть глубже — не от комплимента, а от надежды. Тюрьма подействовала на неё угнетающе. Под сводами камеры Ляля впервые ощутила, что на войне побеждать может не только она. И ей отсюда не вырваться силой ума, таланта или характера, а вот мужской интерес вполне способен спасти.

Горецкий рассматривал Лялю слишком пристально, почти беспардонно. Истомившись в подвале по жизни, по женщине, он не замечал, что нарушает приличия. Ляля казалась ему необыкновенно привлекательной. Да, она — за большевиков. Ну и что? Она не прокуренная и проспиртованная комиссарша с сорванным голосом, не холодная фанатичка, откованная каторгой. Скорее это избалованная девочка из добропорядочной интеллигентной семьи, которая в романтическом порыве кинулась на баррикады. Видимо, среди красных у неё нашёлся покровитель, поэтому она так и не разочаровалась в своих идеалах. Однако наличие покровителя свидетельствует о доступности женщины.

Дверь в камеру открылась, и часовой пропустил молодого человека в новенькой офицерской форме. Роман, всё поняв, поднялся на ноги.

— Господин Горецкий? — Адъютант Каппеля увидел Романа. — Это вы?..

— Здравствуйте, господин Строльман. — Роман, подходя, протянул руку.

Костя Строльман широко улыбнулся и пожал её.

— Рад выручить! — искренне признался он. — Как вы сюда попали?

— В Сарапуле угодил в лапы к большевикам. Был доставлен в Казань и мобилизован в их флотилию. За это и был арестован.

— Значит, до невесты не добрались?

— Увы, не сумел.

— Ничего, — сказал Костя. — Надеюсь, к зиме мы соединимся с ижевцами и начнём наступление на Пермь. Впрочем, это лишь мои предположения, а не оперативные планы, — сразу поправился Костя. — Пойдёмте.

— Не будем спешить, — придержал его Горецкий.

Он подумал о Ляле. Скорее всего, её расстреляют. Это жестоко, но вполне в правилах гражданской войны. Погибали даже совершенно невинные люди. Горецкому было безразлично, что там такого Ляля натворила у красных, и её политические взгляды тоже были ему безразличны. Сейчас Горецкий видел только красивую девушку. Причём доступную. И было бы весьма неплохо заполучить её. Костя Строльман, свояк подполковника Каппеля, вполне мог бы посодействовать в исполнении такого намерения. Но увы: у этого фендрика — так пренебрежительно называли юных адъютантов — к Ляле могли найтись свои счёты, ведь Лялю угораздило ограбить именно его пароход.

— Посмотрите туда, — мягко предложил Горецкий, отодвигаясь в сторону.

Костя посмотрел — и его лицо окаменело.

— Я знаком с этой особой, — холодно сообщил он. — Она командовала разбойничьим судном большевиков.

— Заметили кучи одежды в углах? — спросил Горецкий. — Здесь раздевают приговорённых к расстрелу. Затем их выводят во двор. Я наблюдал за казнями из окна своей камеры. Знаете, обнажённые люди оказываются просто людьми — не белыми и не красными.

И теперь вообразите участь этой девушки.

Костя тотчас вспомнил о сестре, взятой большевиками в заложницы.

— Ваша протеже совершала военные преступления, — глухо возразил он то ли Горецкому, то ли самому себе.

— Историю творим мы. А женщинам позволено заблуждаться.

— Я должен поговорить с этой барышней, — сдался Костя.

Ляля уже догадалась, о чём беседуют эти двое — интеллигентик с лайнера «Суворов» и бывший капитан нобелевского буксира. Что ж, капитан вёл себя точно так же, как и многие другие мужчины в её окружении.

Костя и Горецкий подошли, и Ляля тоже встала со скамьи. Она стянула с пальца кольцо с алмазом и царственным жестом протянула его Строльману — будто одаряла, а не возвращала украденное.

— Мои палачи его не заслужили, — величественно пояснила Ляля.

— Благодарю, — сухо произнёс Костя, принимая кольцо. — Лично я вас не прощаю, но господин Горецкий хлопочет о вашем освобождении. Могу ли я быть уверен, что вы, покинув эти стены, не примкнёте обратно к красным?

В привычной ситуации соперничества с мужчинами Ляля обретала себя необыкновенно быстро. И подчиниться для неё было неприемлемо. Всё, что получала в жизни, она получала только потому, что оставалась сама собой, — непокорной вопреки даже здравому смыслу. Горецкий усмехнулся.

— Я сделаю как требует долг, — ответила Ляля, будто Жанна д’Арк.

Костя Строльман помрачнел.

— Великодушие не выдвигает условий, — негромко сказал ему Горецкий.

Костя спрятал кольцо, точно взятку, в карман.

— Вы не даёте мне выбора, господин Горецкий, — с досадой признался он.

04

Из Казани Мамедов отправил в Петроград, в Главную контору компании, краткую телеграмму: «Оборудование доставлено точка работы возобновлены точка разведка обещает удачу». Из дворца на Сампсониевской набережной отстучали ответ: «Ждите в Нижнем Новгороде Вильгельма Хагелина».

Пароходы ещё рейсировали, и Мамедов перебрался из Казани в Нижний, в Нобелевский городок, стоящий на берегу Волги возле затихших ярмарочных пристаней. Ждать пришлось две недели. За это время Баку и Казань были освобождены от большевиков. Мамедов понял: жизнь требует быстрых решений, а их можно принимать только на месте, поэтому Вильгельм Хагелин, один из пяти директоров товарищества «Бранобель», едет на Волгу сам.

Господин Хагелин прибыл на пароходе из Рыбинска. Разъездной катер городка национализировали, и Мамедов нанял лодку. По Волге шарахался ветер, лодка разбивала носом тугие волны, и на пассажиров летели брызги.

— Давно я здесь не был, — задумчиво сказал Хагелин, разглядывая кремль на взгорье, просторное устье Оки и Флачную часовню на мысу.

Господину Хагелину было под шестьдесят. Сухопарый и энергичный, с бородкой клином, в пальто и шляпе он напоминал преуспевающего адвоката. Сейчас он руководил сбытом продукции Нобелей в Европе.

— Как дэла у прэдприятья? — спросил Мамедов.

Хагелин взялся за шляпу, чтобы её не сдуло.

— Удивительно, Хамзат Хадиевич, но всё не так уж и плохо. Более того, внезапно открываются весьма многообещающие перспективы. Потеряв Баку, Советы лишились всей нефти и стали более сговорчивыми. Мы предложим им новый нефтяной регион — Арлан, а взамен потребуем концессию и на Арлан, и на те предприятия «Бранобеля», которые Советы национализировали. Так что мы даже расширим свою деятельность, хотя и на концессионной основе.

Там, где сейчас плыла их лодка, до революции располагался ярмарочный рейд. Здесь собирались тысячи судов. Вся акватория была поделена: против пристаней скапливались баржи — пустым баржам запрещалось занимать место у причалов; подальше находилась стоянка буксиров; у Стрелки формировался «железный городок» — караваны барок с металлом уральских заводов; под Моховыми горами болтались сотни мелких паузков для быстрой перегрузки; у Дарьинской косы громоздились гигантские беляны с лесом; у Мочального острова бросали якоря коломенки; на Гребнёвских песках Оки толпились рыбные караваны. Сновали катера речной полиции, «фильянчики» везли на ярмарку подвыпившую публику, грузно разворачивались лайнеры с музыкой. А сейчас от былого столпотворения, дымного и шумного, не осталось и следа.

— Зачем отдавать болшевикам Арлан? — спросил Мамедов. — Нэ проще ли трэбовать концессью в обмэн на нашу нэфт йиз Баку?

Хагелин с пониманием усмехнулся.

— Бакинские предприятия нам вернут, но не позволят сбывать продукцию Советам. Центрокаспий подобен КОМУЧу, там эсеры. Турция — союзница Германии. А Британия берёт нефть у «Шелль», и «Шелль» воспрепятствует нашей торговле. Наши активы в Баку — увы, спящие. Однако Арлан поможет нам вопреки всему осуществить общенациональную экспансию в Советской России, подобную экспансии «Стандарт ойль» в Американских Штатах.

— «Шелль» знаэт об Арлане, — сообщил Мамедов. — Я льиквидировал ых агэнта, который пьитался пэрехватить наше новое оборудованье.

— Следовательно, необходимо поспешить. Успех не терпит промедления.

Казалось, что пустой и ветреный простор Волги здесь словно бы наполнен призраками уже исчезнувших пароходов, и Мамедову странно было слышать о развитии компании. Но он верил людям вроде Вильгельма Хагелина — этим воспитанным господам в сюртуках и шляпах, в пенсне и с тросточками. Нобелевцы умели преобразовывать землю. Там, где они появлялись, вскоре вырастали нефтяные вышки, вытягивались трубопроводы, строились заводы и верфи. Нобелевцы боролись и побеждали. Созидали. При них дикие народы обретали человеческий облик. И Мамедов не знал более благородного дела.

— Повторите, что вам сказал Турберн, — попросил Хагелин.

— Он сказал, что ещё нэ дошёл до нэфтеносных пластов, но ручаэтся, что теорья Губкина вэрная, значит, нэфт там йест.

Хагелин внимательно посмотрел на Мамедова.

— Хамзат Хадиевич, господин Нобель поручил мне довести до вашего сведения наш замысел. Нам необходимо выполнить два условия. Во-первых, большевики должны сохранить территорию Арлана под своим контролем, и поэтому я направляюсь к Троцкому в Свияжск объяснять значение Арлана…

Мамедов знал Хагелина больше четверти века. Бакинские промыслы Хагелин возглавил в 1896 году. Он строил посёлок для работников в Сабунчах и командовал флотилией, при нём компанию Нобелей пытались выкупить Ротшильды. В кровавом 1906 году, когда армяне и азербайджанцы резали друг друга, а черносотенцы резали всех, когда большевики поджигали вышки, а по улочкам Баку скакали казаки, Хагелин получил письмо с обещанием убить его. Убийца глумливо извинялся, если не успеет управиться до Рождества. В Батуме недавно застрелили другого нобелевского управляющего, так что угроза была серьёзной. И Мамедов вывез Хагелина в Петербург. Мамедов помнил ожесточённое лицо Хагелина, когда пароход выходил из Бакинской бухты, и Хагелин глядел на город, затянутый дымами горящих промыслов. Этот швед на себе ощутил первобытную свирепость Азии, которая вдруг вероломно вгрызлась в горло маленькой Европы, возведённой нобелевцами на раскалённых древних солончаках, истекающих бурой нефтью.

Сейчас у Хагелина было такое же лицо.

— А во-вторых, — говорил он, — все геологические материалы по Арлану — все карты, таблицы, схемы и образцы пород — должны быть только у нас. Если Совнарком завладеет этими данными, то возьмёт более удобного партнёра, который ничего не потребует сверх концессии. Например, «Шелль». И вот эту задачу можете решить только вы, Хамзат Хадиевич.

Впереди на берегу уже были видны белые баки с надписями «Бранобель».

— Что я должен прэдпринять? — спросил Мамедов.

— Необходимо снова добраться до Турберна и сделать это раньше, чем большевики. Заберите у Турберна всю документацию и привезите в Главную контору. Документация бесценна. А сам Турберн должен остановить работы, законсервировать скважины и укрыть оборудование Глушкова.

Мамедов усмехнулся:

— Ви думаете, что я всэмогущий, как дьжинн из лампы?

— Да, вы всемогущий, — просто согласился Хагелин. — Поэтому Эммануил Людвигович так на вас и надеется.

05

Лучшие пристани на Волге и Оке всегда были у «Кавказа и Меркурия». В Казани «меркурьевским» дебаркадером служил фигурный и резной плавучий терем с тремя шатровыми башенками — павильон, переправленный сюда после знаменитой Всероссийской промышленной выставки. Георгий Мейрер занял этот сказочный тесовый дворец под штаб своей флотилии.

Мейрер прогуливался по террасе вдоль балюстрады, ожидая прапорщика Фортунатова, особоуполномоченного КОМУЧа. С верхнего яруса дебаркадера Мейрер видел пароходы флотилии. Конечно, ему есть чем гордиться: ещё весной он, молодой мичман, был никем, а сейчас под его командованием почти тридцать судов — вооружённые буксиры, катера разведки и связи, транспорты, госпиталь, мастерская, две батареи на баржах и даже дивизион аэропланов.

Капитаны, вызванные в штаб, подъезжали к пристани на извозчиках.

— Георгий Александрович?.. — услышал Мейрер и оглянулся.

На террасе стоял Горецкий. Мейрер знал его с отрочества — с ним дружил отец, директор астраханского отделения «Кавказа и Меркурия». И Мейреру польстило, что Роман Андреевич называет его теперь по имени и отчеству.

— Хочу поблагодарить вас за спасение из тюрьмы.

— Я не мог не откликнуться, — ответил Георгий. — Уверен, вас арестовали по недоразумению. Чем закончилась ваша нобелевская миссия на «Русле»?

— Успехом, — улыбнулся Горецкий. — Баржу нашли и привели на место.

Горецкий казался Георгию образцом капитана: красивый, уверенный в себе, спокойный, мужественный. Такому на роду написано носить белый китель и вызывать восхищение дам. Георгий хотел быть похожим на Романа Андреевича — но водить не речные лайнеры, а морские военные корабли.

— На самом деле я рад, что вы попали в тюрьму, — добавил Мейрер.

Горецкий в изумлении поднял брови.

— Иначе я не заполучил бы вас. Здесь, в Казани, мне нужны капитаны, в которых я лично уверен. Я хочу доверить вам судно с важным грузом.

— Опять буксир? — наигранно огорчился Горецкий.

— Нет. Теперь — пассажирский пароход. Скорее всего, «Боярыню».

«Боярыня» была одним из лучших лайнеров общества «По Волге».

— А что за груз? — поинтересовался Горецкий.

— Об этом сообщу чуть позже… Всё, Роман Андреевич, нам пора идти. Вижу, явился господин Фортунатов.

Борис Фортунатов, командир дивизиона конных егерей, приехал верхом и попросту — без сопровождения. Возле мостика на дебаркадер он спешился и поставил лошадь к перекладине коновязи рядом с будкой сторожа.

Салон дебаркадера в штабе флотилии служил залом оперативного планирования, на сдвинутых столах были разложены лоцманские карты Волги в окрестностях Казани и Свияжска. На собрании присутствовали сам Мейрер, начальник штаба, офицер из контрразведки, три гражданских капитана — в их числе и Фаворский, командир второго дивизиона бронепароходов лейтенант Федосьев, комендант пристани и начальник казанской дистанции.

Борису Фортунатову, одному из руководителей КОМУЧа, было немного за тридцать. Он выглядел как солдат — в линялой гимнастёрке, бритый наголо от вшей, загорелый, худощавый, с пожелтевшими от табака усами. Трудно было поверить, что он имеет два университетских образования.

Фортунатов внимательно оглядел салон.

— Господа, — сказал он, — я полагаю, что здесь собрались люди чести, к тому же единомышленники в оценке политических перспектив России. Всё, что я сообщу, — секретные сведения, но я вам верю.

В салоне воцарилась тишина; стало слышно, как волна мягко толкается в борт дебаркадера, покачивая солнечные квадраты на стенах, и кричат чайки.

— При штурме Казани к нам попал золотой запас Российской империи.

Фортунатов сделал паузу, чтобы подчеркнуть значение своих слов.

— Большевики не смогли эвакуировать ценности Государственного банка, и в этом заслуга Боевой речной флотилии господина Мейрера.

Георгий покраснел как мальчишка. Он сразу догадался, о чём речь.

Большевики давно почуяли, что им не удержать Казань, и эшелонами поспешно вывозили всё, что могли. Железная дорога шла от города по левому берегу Волги. За несколько дней до штурма Казани Мейрер водил свои суда в рейд, чтобы огнём артиллерии и десантами уничтожить прибрежные батареи врага. Интуиция подсказала ему: надо зайти выше казанских пристаней и разрушить железную дорогу — и не важно, что Каппель этого не поручал.

На «Вульфе», своём флагмане, Мейрер поднялся до села Верхний Услон, высадил десант на левом берегу и начал стрелять по эшелонам. Пробитые снарядами паровозы лопались, будто чугунные пузыри, горящие теплушки лезли друг на друга, цистерны опрокидывались с насыпи вверх колёсами, как коровы вверх ногами. Десант из легионеров подорвал рельсы динамитом. Движение по железной дороге прекратилось. Золотой запас империи остался в Казани.

Каппель тогда отчитал Мейрера за излишний риск, но в глазах Владимира Оскаровича Георгий увидел тайное одобрение. Сейчас он понял его причину.

— Большевики готовят контрнаступление, — продолжил Фортунатов. — Как вы знаете, в Свияжск приехал сам Троцкий. У Красного моста и на Нижних Вязовых копятся крупные силы. Мы должны переправить ценности Госбанка из Казани в более безопасное место — в Самару. Способ у нас единственный — на пароходах. Комитет членов Учредительного собрания просит вас, господа капитаны, вместе с вашими судами принять участие в этой операции.

Три капитана молчали, раздумывая.

— Безусловно, это необходимо, — наконец произнёс Аристарх Павлович Фаворский. — Но и опасно. Почему же вы сделали выбор в пользу товарно-пассажирских судов? У вас немало вооружённых буксиров.

— Пассажирские суда быстроходнее, — просто объяснил Фортунатов.

Фаворский строго посмотрел на Горецкого и другого капитана:

— Господа, я соглашаюсь. Борьба требует и нашего вклада.

Горецкий, подумав, молча кивнул, и другой капитан тоже.

— Я не сомневался в вашем решении, — сказал Фортунатов. — Прошу вас прямо сегодня же начать самую тщательную подготовку судов к рейсу.

Фортунатов сделал ещё одну значительную паузу, выпрямился и одёрнул свою линялую гимнастёрку. Лицо его было очень серьёзным.

— И ещё, господа капитаны. Я обязан вас уведомить, что Комитет членов Учредительного собрания не считает это золото своей собственностью. Более того, он не считает золото собственностью Белого движения. Все ценности, которые попали нам в руки, являются собственностью всего русского народа целиком, и даже той его части, которая сейчас идёт за комиссарами.

06

«Ваня» — пароход комиссара Маркина — шёл из Нижнего Новгорода в Свияжск. Впрочем, название «Ваня» использовали только в речи, а на броне колёсного кожуха было по казённому начертано «№ 5», и всё: то есть пятая канонерская лодка Волжской военной флотилии. Триста сорок вёрст пути Маркин рассчитывал преодолеть за два дня. В Свияжске его ждал Троцкий.

Хагелин остался в каюте, а Мамедов выбрался на палубу и присел на скамейку за надстройкой. В кожухах гулко шумели колёса, над головой несло дым из трубы. Мамедов, щурясь, смотрел на волжский простор — свежий, солнечный и голубой. За орудийной башней артиллеристы играли в карты.

Мамедов отыскал способ доставить Хагелина к Троцкому. Пассажирское движение на Волге было упразднено, и Мамедов пробился в штаб флотилии, под который большевики заняли гостиницу «Россия», лучшую в городе. В роскошных, но захламлённых апартаментах Мамедова принял комиссар — и Мамедов узнал в нём морячка с «Межени». И все затруднения исчезли.

Рядом с Мамедовым нахально уселся мальчишка — помощник машиниста. Это был Алёшка Якутов. Его сжирало любопытство.

— Там в каюте Хагелин? — бесцеремонно спросил он.

— Эй, слюшай, ты откуда эго знаэшь? — поразился Мамедов.

Хагелин — не цирковой борец, чтобы всякие сопляки узнавали его в лицо.

— Видел на фотокарточке в журнале «Русское судоходство».

Журнал и вправду опубликовал статью про Карла Вильгельма Хагелина, когда его имя Нобели дали своему самому большому теплоходу на Каспии. Хагелин руководил разработкой дизельных двигателей нового типа. Алёшка до дыр затрепал все номера «Русского судоходства» в конторе отца.

— Вы работаете на Нобеля, да? — настырно допытывался он. — А правда, что Людвиг Нобель сам придумал танкеры, или это инженеры «Моталы»?

Первый настоящий танкер построили для Нобелей на заводе «Мотала» в Гётеборге. В честь пророка огнепоклонников его назвали «Зороастр». Алёшка читал, что возле нобелевских промыслов в Баку находится древнее святилище огнепоклонников с вечными огнями. Но «Зороастр» спустили на воду сорок лет назад, и Алёшка сомневался, что его собеседник при том присутствовал.

— Нэ знаю, дорогой, — ответил Мамедов. — Нэ моя компетенцья.

Алёшка был разочарован. По его мнению, быть у Нобелей и не заниматься пароходами — всё равно что иметь велосипед и держать его в кладовке.

— А что же вы делаете у Нобеля? — снисходительно спросил Алёшка.

— Командую охраной, — просто сказал Мамедов.

По левому борту мимо проплывал Макарьевский монастырь: невысокие рябые стены и старые липы выше дощатых кровель, хмурые башни с тесовыми шатрами, нахлобученными на стрельницы, ребристая пирамида колокольни, россыпь круглых куполов. Волна от «Вани» побежала к свайному причалу.

Алёшка слышал, что бакинские нефтепромышленники нанимают себе головорезов, которые защищают промыслы от бандитов, революционеров и фанатиков. Говорили, что такие головорезы выполняют задания и пострашнее.

— Это вы убили Рудольфа Дизеля? — напрямик спросил Алёшка.

Знаменитый конструктор погиб пять лет назад при весьма загадочных обстоятельствах: упал в море с борта парохода «Дрезден» и утонул.

— Конечно я, — сказал Мамедов.

Он был польщён и улыбался. Раньше никакой посторонний человек не проявлял интереса к его делам, будто он, Мамедов, — совершенно никто.

Алёшка зорко всмотрелся в толстое персидское лицо Мамедова.

— Врёте вы всё, — догадался он. — Инженеров нельзя убивать.

— Почему? — искренне удивился Мамедов.

— Кто ж тогда всё изобретать-то будет?

Мамедов даже развернулся к Алёшке.

— А инженера Шухова своими глазами видели? — не унимался Алёшка.

Вопрос был словно удар под дых.

— Вьидел, — подтвердил Мамедов.

Эмануил Людвигович Нобель и Владимир Григорьевич Шухов были теми людьми, за которых он отдал бы жизнь без малейших колебаний.

С Шуховым Мамедов познакомился примерно в том же возрасте, в каком сейчас был Алёшка, а Шухову, недавнему студенту, тогда было двадцать пять. Людвиг Нобель предложил ему спроектировать нефтепровод от промыслов в Балаханах до завода в Чёрном Городе. Никто в мире ещё не перекачивал нефть по трубе, а Шухов придумал, как это сделать, и разработал баки для хранения нефти — баков тоже никто ещё не сооружал. Упрямый Шухов сам приехал на промыслы наблюдать за строительством трубопровода, хотя болел чахоткой.

Юный Хамзат Мамедов работал аробщиком. Аробщики перевозили нефть в бочках на больших арбах. Хамзата потрясло, что покашливающий русский инженер одной лишь силой своего разума заменил унылый и тяжёлый труд многих сотен ишаков и людей на стальную трубу не толще руки человека.

Но аробщики не разделяли восхищения Хамзата. Они были недовольны потерей работы — и решили сломать трубу, а русского инженера убить. Хамзат взял винтовку, пошёл к Шухову и предупредил о нападении. Шухов, Мамедов и десяток русских строителей укрылись в развалинах какой-то древней мечети и отстреливались от толпы аробщиков, пока не подоспела помощь от полиции.

После того боя Хамзата взяли в караул при трубопроводе. Так началась работа Мамедова в компании «Бранобель» — и дружба с Шуховым. Владимир Григорьевич научил Хамзата читать и писать по-русски, объяснил, что такое прогресс и кто такие Нобели, а Хамзат не раз спасал своего учителя в смутах неспокойного Апшерона. Когда компанию возглавил Эмануил Людвигович, по совету Шухова была создана служба охраны, и командовать ею назначили Хамзата Мамедова. Со временем он занялся и промышленной контрразведкой.

— Познакомите меня с Шуховым? — дерзко попросил Алёшка.

— Тэбе зачем?

Алёшка возмущённо фыркнул. Шухов — это Шухов! Он революционер! Он создаёт мир будущего! Сетчатые своды, крыши-крылья, стены-мембраны, гигантские суда, маяки-гиперболоиды, мосты, купола — всю эту стальную и кружевную фантастику придумал Шухов! Его конструкции — как перья, как веера, они все на мачтах и растяжках, они сказочно причудливые — но ясные, как нотный стан! Их устройство было словно бы само собой разумеющимся, но никто до Шухова не мог извлечь его из законов физики и геометрии.

— Как зачем?! — Алёшка вперился в Мамедова. — Я тоже буду инженером! Только Шухов изобретает вообще всё, а я буду изобретать корабли!

Конечно, он будет изобретать корабли! Стремительные корабли — на планерах, на электричестве, на огненных ракетах, на солнечном свете!

Мамедов глядел на Алёшку и мял толстыми пальцами мясистое лицо.

— Да кто ты такой, мой голубчик?

07

И не думая прикрываться, Ляля уселась в постели, навалившись голой спиной на стену, взяла со стола коробку папирос и спички, высекла огонёк и закурила. Яркая луна в окошке освещала её круглые плечи, груди и живот. Тикали ходики. Где-то во дворах бабахнул выстрел, и потом принялась гавкать собака. Роман лежал неподвижно, заложив руки за голову, и отдыхал.

— Горецкий, тебе не важно, как меня зовут? Ольга? Елена? Лидия?

— Ляли мне вполне достаточно, — негромко ответил Роман.

— И ты не спросишь, что я делала на «Межени»? Чем я вообще занимаюсь у красных? Вдруг я шпионка? Вдруг я заколю тебя во сне кинжалом?

— Я не Марат, моя дорогая, а ты не Шарлотта Корде.

После освобождения Ляля забрала свой саквояж из номеров и переехала к Роману. Квартиру в доме на Поперечно-Воскресенской улице Горецкий снял ещё до ареста, и хозяйка честно дождалась, когда постоялец вернётся. Ляля не знала, что удерживает её возле этого мужчины, ведь хватило бы и одной ночи. Но она осталась и на вторую ночь, и на третью.

Может, она заскучала по человеку своего круга? Вряд ли: Раскольников уже телеграфировал в Нижний, что скоро приедет во флотилию. Видимо, её, Лялю, притягивали мужчины, которые были к ней безразличны. Так она доигрывала свою незавершённую любовь с Гумилёвым, холоднопламенным Гафизом. Ляле казалось, что теперь, с новым опытом, она может победить чужое равнодушие, но увы: нельзя изменить пустоту — в ней нечего менять.

— Сегодня я ходила посмотреть на обсерваторию, — рассказала Ляля, — и налетели аэропланы. Сбросили несколько бомб.

— Пристани тоже бомбили.

— Я могла погибнуть.

— Под бомбой — маловероятно, — улыбнулся Горецкий.

Ляля томилась от безделья. На пристани к Роману ей соваться не стоило — там её уже один раз опознали, и Ляля просто гуляла по городу. Подальше от центра Казань была такой же, как при большевиках: обшарпанные стены, битые стёкла, обрывки плакатов, телеги, мусор, разломанные заборы, трава на мостовой между булыжников, куры во дворах, обыватели неясных сословий в потрёпанной одежде, студенты, прачки с бельём, бродячие спекулянты, чиновники без места, мальчишки, татары в халатах, пьянь возле трактиров.

— Знаешь, Горецкий, ты ведёшь себя как хам. — Ляля изящно сбила пепел папиросы в грязную тарелку на столе. — Мне не нужны любовные признания. Любовь — смешной буржуазный пережиток, мещанская ситцевая занавесочка перед койкой, на которой физически здоровые самцы и самки насыщают потребности своей природы. Но разговор — это совсем другое. Воспитанные и культурные люди всегда найдут друг в друге пищу для ума.

Горецкий усмехнулся:

— А в моей жизни не происходит ничего примечательного.

— Продолжай, — благосклонно кивнула Ляля.

— Меня назначили капитаном парохода «Боярыня». Это забавно, потому что лет восемь назад я хотел стать капитаном подобного судна, но не вышло.

Десятилетие перед мировой войной было эпохой конкуренции лайнеров. Битву судокомпаний развязало общество «По Волге», жаждущее превзойти «Кавказ и Меркурий». Флагманом «поволжцев» стал новый пароход «Граф», изящный и скоростной; по его образцу общество построило ещё два лайнера — «Графиню» и «Гражданку». В ответ «меркурьевцы» заказали Коломенскому заводу лайнеры «отечественной» серии, винтовые теплоходы с дизельными двигателями: «Бородино», «Кутузов», «Багратион» и «Двенадцатый год».

Общество «По Волге» и товарищество «Самолёт» не поверили в дизеля. Сормовский завод построил для «самолётовцев» колёсные паровые лайнеры «Великая княжна Ольга» и «Великая княжна Татьяна», а для «поволжцев» — колёсные паровые лайнеры «Витязь» и «Баян». Публику потрясли невиданные прежде излишества: фотографические студии, ванные комнаты, почтовые отделения, фонтаны в салонах, картины, ковры и красное дерево.

Попутно компании обновляли весь прежний флот и меняли команды. В обществе «По Волге», где работал Горецкий, без капитанов оказались старые лайнеры знаменитой «вельможной» серии: «Боярыня», «Княжна» и «Царица». Роман был уверен, что ему доверят какой-нибудь из этих пароходов, но ему предложили должность первого помощника на роскошном «Витязе».

Впрочем, разумеется, на «Витязе» Роман познакомился с Катей Якутовой. Брак с Катей обеспечил бы ему протекцию Дмитрия Платоновича, но никакого расчёта в отношениях Роман не имел. Катя ему нравилась сама по себе. И он не мог её забыть, поневоле сравнивая с ней других женщин, и Лялю тоже. Катя всегда искренне интересовалась тем, с кем общалась, будь то отец, разбойный братишка или первый помощник Горецкий, а вот Ляля настойчиво требовала интереса к собственной персоне. Или хотя бы развлечения.

— Почему тебе забавно командовать «Боярыней»? — допытывалась Ляля.

Роман с трудом вернулся к мыслям о лайнере.

Забавного в командовании «Боярыней» ничего не было. До революции капитан парохода, владеющий паями своей компании, мог войти в правление, а со временем и возглавить совет директоров. Должность капитана открывала путь к вершине. И вот сейчас он, Роман Горецкий, всё-таки стал капитаном — однако вожделенной вершины уже не существовало: большевики упразднили все частные пароходства. Предложение Мейрера разбередило былые надежды Романа, и ему было досадно, что в стране всё полетело кувырком.

— Должность капитана «Боярыни» напоминает мне, что я упустил свой шанс, — пояснил Горецкий.

— Революция дала свободу, — возразила Ляля. — Все шансы у тебя в руках.

Роман разозлился. Это заявление — лишь высокомерная демагогия.

— Кстати, дорогая, из-за «Боярыни» нам придётся попрощаться, — с лёгким удовлетворением сообщил он.

Ляля надменно выпрямилась. Сейчас она была очень красива — в густой татарской синеве ночи, обнажённая и оскорблённая.

— Ты меня выгоняешь? — вызывающе полюбопытствовала она.

Роман не хотел ссор, не хотел ничего доказывать или мстить.

— Нет. Просто по приказу КОМУЧа один дивизион флотилии и часть пассажирских судов уходят в Самару. И «Боярыня» в числе уходящих.

— И ты не зовёшь меня с собой?

Ляля не намеревалась связываться с Горецким надолго или ехать за ним куда-то, что за вздор? Но спокойная готовность Романа расстаться была как-то даже унизительна. Такую, как она, может бросить лишь такой, как Гафиз.

— Революция подарила тебе свободу, — не удержался Роман.

Ляля поняла издёвку и вспыхнула — в душе. А внешне сохранила ледяную невозмутимость. Растягивая движения, она соскользнула с кровати и, голая, пошла за одеждой. Пусть Горецкий смотрит — и запоминает её ослепительную наготу. Память об этой наготе обязана мучить его ещё очень и очень долго.

08

Охрана Троцкого носила блестящие кожаные куртки и будёновки.

— Проходи, товарищ Маркин, — разрешил часовой у прохода на перрон.

Комиссара Волжской флотилии здесь хорошо знали.

— А эти со мной. — Маркин по-хозяйски кивнул на Хагелина и Мамедова.

Спецпоезд Троцкого стоял на главном пути станции Нижние Вязовые. Непривычно длинный, он сам напоминал флотилию: два паровоза, клёпаные броневагоны с пулемётами на крышах, пассажирские пульманы и товарные вагоны, штабной вагон и вагон-ресторан, открытая платформа с броневиком. Спецпоезд был настоящей маленькой армией с артиллерией, кавалерией и самокатчиками, с телеграфным отделом, типографией и оркестром.

Троцкий принял нобелевцев у себя в командном салоне с большим столом для топографических карт и столиком стенографистки. Одетый в серый френч, Троцкий сидел в кресле и пил чай из стакана с подстаканником. Мамедов холодно и внимательно разглядывал главнокомандующего большевиков.

— Прошу. — Троцкий указал стаканом на стулья. — Рад познакомиться, господин Хагелин. Мне сообщали, что Гуковский предлагал вам возглавить всю нефтяную промышленность Баку, но вы не согласились.

— Гуковский злоупотребляет кокаином, — непроницаемо сказал Хагелин.

— Это не ответ, — возразил Троцкий. — Вы не верите в социализм?

— Не верю, — спокойно подтвердил Хагелин.

Троцкий быстро усмехнулся с привычной уже снисходительностью.

— С производственной точки зрения не всё ли равно, кому подчиняться — Нобелю или нефтяному комиссариату?

— Не в этом дело… Лев Давидович, не вынуждайте меня вступать на зыбкую почву рассуждений о власти Советов.

— Ничего страшного, — тотчас сказал Троцкий. — Вас не расстреляют.

— Я не верю, что советская власть соберёт достаточно сил, чтобы вернуть себе Апшерон, — вежливо сказал Хагелин. — Чем же мне тогда руководить?

Бакинская коммуна без боя сдала Баку Центрокаспию, военно-морскому правительству эсеров и меньшевиков. А Центрокаспий не подчинялся Москве.

— Центрокаспий — опереточная труппа, — едко бросил Троцкий.

— Однако он обозначил определённую перспективу.

— И какую же? — Троцкий иронично наклонил голову.

— Наш специалист по Баку — Хамзат Хадиевич, — уклонился Хагелин.

— Ну, извольте вы. — Троцкий посмотрел на Мамедова.

За окнами вдруг кто-то заорал, бабахнул выстрел, но Троцкий не обратил на это внимания. Потом мимо окон проехал паровоз, за ним потянулся эшелон с грязными теплушками, и в салоне потемнело. Троцкий включил лампу.

— Цэнтрокаспый нэ защитит Баку, — вдумчиво начал Мамедов. — Через мэсяц «Армия ислама» возьмёт город. А за мусаватистами прыдут турки. Йим достанутся промыслы и Батумский порт. Но это нэ понравится аньгличанам. Они выдвинут из Перьсии экспедицьонный корпус, выбьют турок и захватят Апшерон. И ни турки, ни аньгличане нэ будут продавать вам нэфт.

Троцкий подумал. Видно было, что мыслил он молниеносно.

— Не буду спорить с таким прогнозом, — сказал он. — Тем более что у вас — как передал мне Маркин — есть какое-то особое предложение, верно?

— Фирма «Бранобель» — не враг советской власти, — тщательно взвешивая слова, произнёс Хагелин. — Нобелям чужд марксизм, но они всегда осознавали несправедливость ренты и компенсировали этот изъян экономики, оставаясь приверженцами принципов частной собственности. И сейчас семья согласна принять национализацию своих активов при условии концессии на них.

— На данном этапе концессия — приемлемый компромисс, — охотно кивнул Троцкий. — Судите сами: у нас и в армии служат царские генералы.

— Что же мешает нам наладить сотрудничество?

— У нас коллегиальное руководство, — пояснил Троцкий. — Убедите всех, а не только меня в обоюдной выгоде концессии.

— Наш аргумент — новое богатое месторождение взамен Апшерона.

Троцкий посмотрел искоса, будто не доверял:

— Я не ослышался?

За окном красноармеец протащил по перрону козу, привязанную за рога.

— Вы не ослышались. У нас ещё нет полных доказательств, но скорее всего, наши геологи не ошиблись. Более того, Лев Давидович… Если мы правы, то подтвердится теория господина Губкина, по которой нефть можно будет находить везде, а не только там, где она сама выступает на поверхность земли.

Троцкий, как птица, закинул голову, улыбаясь своим мыслям.

— Наша компания хотела бы получить концессию и на разработку нового месторождения тоже, — завершил Хагелин. — Таковы условия Нобелей.

— А где это месторождение? — спросил Троцкий. — Или секрет фирмы?

— Общие координаты — разумеется, не секрет. Устье реки Белой.

Троцкий вскочил и шагнул к столу, на котором лежали карты.

— Покажите, — потребовал он.

Хагелин тоже поднялся на ноги.

— Вот эта зона. — Он очертил на карте неопределённый круг. — Село Арлан.

— А рядом — Сарапул… — пробормотал Троцкий.

— Ваши сылы Сарапул нэ удэржат, — сказал Мамедов. — Я там был и знаю ситуацью. Сарапул под угрозой ударов ыз Ыжевска, Уфы и Казаны.

Троцкий весело блеснул очками на Мамедова.

— Вы не стратег, любезный друг. Казань падёт со дня на день. Я вышлю к Сарапулу флотилию, и через месяц устье Белой надёжно будет советским.

— Возьмите на пароход Хамзата Хадиевича, — попросил Хагелин как бы невзначай. — Его присутствие на Арлане ускорит нашу сделку.

— Как угодно, — легко согласился Троцкий.

Задумчиво сплетая пальцы, будто перед приятной работой, он прошёлся вдоль стола и замер у окна, разглядывая вокзал Нижних Вязовых.

— Итог, господин Хагелин, — веско сказал он, точно диктовал резолюцию. — Вы предъявляете мне доказательства нефтеносности района, я обеспечиваю вам две концессии. Вы удовлетворены?

— Безусловно, — слегка поклонился Хагелин.

— Что ж, вечером пойдёт эшелон на Москву, сможете уехать с хорошей новостью. Я распоряжусь о месте для вас, господин Хагелин.

Хагелин и Мамедов по очереди пожали тонкую и сильную руку Троцкого.

Возле штабного вагона их ждал Маркин. Он щёлкал семечки и щурился на неяркое августовское солнце, делая вид, что беззаботен, однако Мамедов заметил, как он шарит глазами по сторонам. Красноармейцы, ругаясь, по сходням скатывали с платформы на перрон неуклюжий бронеавтомобиль.

— Нэ видно твоэй подруги? — с ироничным сочувствием спросил Мамедов.

Маркин швырнул на рельсы семечки из горсти.

— Ещё не вернулась из разведки, — ответил он с досадой и тревогой.

А Троцкий в это время звонком вызвал к себе телеграфистку.

— Срочно юзируйте в Пермь командарму-три Берзину, — распорядился он; телеграфистка в кожаной куртке достала блокнот и карандаш. — Текст такой: «Безотлагательно отправьте пароход с вооружённым отрядом для поиска и ареста геологической экспедиции в районе устья реки Белой».

Это решение Троцкий принял мгновенно — едва только Хагелин заговорил о новом месторождении. Игра с Нобелями — прекрасное занятие, однако все козыри должны быть у него.

09

Ночью Ляля пешком дошла от Казани до Арахчинского затона, в караулке растолкала старого бакенщика — связного красных, и тот перевёз её на правый берег Волги. От деревни Печищи разбитая дорога через луга и перелески вела в село Введенское. На полпути Лялю встретил конный разъезд Пролетарской стрелковой дивизии. Ляля сказала, что она политработник Военной флотилии и личный друг Троцкого, и Троцкий её ждёт. Боец уступил Ляле свою лошадь.

Свияжск, ещё недавно ухоженный и уютный, превратился в чудовищный табор. Троцкий собирал здесь армию для штурма Казани. Улицы были забиты обозными телегами, всюду сновали красноармейцы, дымили полевые кухни, для которых сломали все заборы и срубили половину деревьев. Купеческие особняки, старенькие белёные церковки, монастырские корпуса, ремесленное училище и женская гимназия были отданы под солдатский постой.

Ляля не знала, где сейчас находится Троцкий: может, в своём спецпоезде на станции Нижние Вязовые — это в пяти верстах от города? Но откуда-то из-за домов донеслись фальшивые трубы и медные тарелки «Марсельезы», и Ляля улыбнулась, догадавшись, что Лев Давидович непременно на митинге.

Толпа красноармейцев заполнила площадь перед угловатым и кряжистым храмом времён Ивана Грозного. Над шапками и знамёнами торчала гранёная ступенчатая колокольня с куполом. Троцкий стоял на доске, положенной поперёк открытого автомобиля «паккард», а рядом возвышался гипсовый памятник красно-бурого цвета: бесформенный коленопреклонённый человек, срывающий с шеи петлю. На постаменте из брусьев было написано «Иуда».

— Думаете, Иуда — предатель, подлая морда? — кричал Троцкий, словно бы готовый броситься с автомобиля на толпу. — А кто вам это говорит? Попы? Да они сами своего бога давным-давно запрягли как мерина!

Взбудораженная толпа гудела. Троцкий метался и блестел очками.

— Иуда просто взял Иисуса за грудки и сказал ему: тебе с твоими баснями цена в базарный день — тридцать сребреников, больше никакой дурак не заплатит! И сдал чудотворца околоточному, как буяна в трактире!

Толпа недоверчиво смеялась. Троцкий чувствовал себя всемогущим.

— Иуда — первый революционер! Он даже богу не позволил напялить себе на выю верёвку религии! А вы-то почему позволяете, братцы? Вы живёте хуже скота, а попы на ваши деньги вот какие хоромины отгрохали! — Троцкий указал рукой на храм. — И вот какие! И вот! — Троцкий тыкал пальцем куда-то над крышами и липами Свияжска. — Эй ты, в шапке, видишь или ослеп? Отвечай!

Толпа не поняла, у кого Троцкий спрашивает, и каждый решил, что у него.

— Да видим мы всё! — закричали Троцкому. — Долой попов!

Ляля восхищалась талантом и энергией Льва Давидовича. Троцкий не разъяснял, не проповедовал — он нападал, лупил толпу по головам, глумился, и толпе это нравилось. Троцкий ничего не боялся. В нём клокотал напор ярмарочного зазывалы: все чуяли, что их хотят объегорить, но поддавались — весело же, дерзко, ещё посмотрим, кто кого, один раз живём!.. Ляля понимала всю сомнительность аргументации Троцкого, но Троцкого интересовало не просвещение, а побуждение масс. Его правота была поэтической.

Возможно, Ляля и влюбилась бы во Льва Давидовича. Там, в Петрограде, ей нужен был человек, который вытеснил бы Гумилёва. Но надменный Гафиз никогда не боролся за превосходство, потому никто и не мог его превзойти. А Троцкий боролся всю жизнь. И выглядел как уездный счетовод, даже френч и страшный бронепоезд не меняли этого впечатления. И стихов он не писал.

После митинга Ляля в сутолоке потеряла Троцкого, но к ней пробилась девушка в красной косынке и кожаной куртке, подпоясанной ремнём. Лев Давидович возил в своём бронепоезде красивых машинисток и телеграфисток, которых называл «маркитантками половой революции».

— Нарком будет ждать вас в доме Медведева, — зло сообщила девушка.

Дом мещанина Медведева, небольшой деревянный особняк с колоннами, служил свияжской резиденцией Льва Давидовича. Караул пропустил Лялю во двор — её помнили по прежним визитам; на кухне её накормили, и Ляля в ожидании Троцкого заснула в его кабинете на кожаном диване.

Другая «маркитантка» разбудила Лялю почти в полночь.

— Что желаете, Лялечка? Чай? Кофий? Спирт? — за столом весело спросил Лев Давидович. Он по-домашнему был в белой рубашке и офицерских галифе на резиновых помочах. — Впрочем, я вру! Кофия нет, а спирт не рекомендую!

Ляля засмеялась. «Маркитантка» поставила её чашку под кран самовара.

— Я видела вас на открытии памятника, — сказала Ляля. — Вы, Троцкий, как всегда, великолепны. Однако не кажется ли вам, что Иуда — это слишком?

Троцкий задорно сверкнул глазами сквозь стёкла очков.

— Великие свершения производятся великими страстями, Лялечка, — без смущения заявил он. — Стадо не понимает, что значит «террор» или «отделение церкви от государства». А вот Иуда на пьедестале поневоле потрясает!

— Но к чему ведёт это потрясение?

— К освобождению от любых догм!

«Маркитантка» принесла Троцкому тарелку солдатской перловой каши. Троцкий вытащил из кармана галифе платок и протёр оловянную ложку.

— Расскажите же, что у врага выведала наша прекрасная разведчица?

— Увы, ничего, — вздохнула Ляля. — Впрочем, может, кое-что и есть… Белые переводят из Казани в Самару большую группу пароходов. Среди них и вооружённые буксиры, и лучшие товарно-пассажирские суда.

Троцкий опустил ложку.

— Лялечка, вы добыли архиважные сведения!

— Что же в них особенного? — удивилась Ляля.

— Мыслите аналитически, моя богиня! — оживился Троцкий, довольный поводом продемонстрировать свою проницательность. — Неужели вы думаете, что КОМУЧу в Самаре требуются пароходы?

Отнюдь нет, судов там и так до чёрта! Этот рейс нужен для транспортировки чего-то очень ценного!

— Вы намекаете на золотой запас? — тотчас догадалась Ляля.

Командование армии и флотилии знало о потерянном золоте; собственно, только возврат ценностей и объяснял столь долгое присутствие в Свияжске председателя Реввоенсовета республики. Царицын был важнее Казани, однако Троцкий прикатил под Казань, а не в Царицын, потому что потерянное золото предназначалось для выплаты немцам по условиям Брестского мира.

— Лялечка, вы даёте нам шанс спасти революцию! — заявил Троцкий.

Он вскочил и принялся ходить по гостиной. В свете керосиновой лампы длинная тень Троцкого беззвучно перемещалась по стене, оклеенной обоями в цветочек, по задёрнутым на окнах занавескам, по буфету с посудой. Казалось, что это качается огромный маятник, отмеряющий поступь времени.

Троцкий спохватился и оглянулся.

— Останетесь со мной, Ляля? — прямо спросил он. — Пристань неблизко.

У пристани за мостом собирались пароходы Волжской флотилии; там пришвартовался и «Ваня», канлодка № 5, - судно Коли Маркина.

Ляля давно ждала от Троцкого подобного предложения: по её мнению, великие мужчины неизбежно вожделели великих женщин. Удовлетворённо улыбаясь, Ляля произнесла заранее заготовленную на этот случай фразу:

— Троцкий, не смешите, я не стану отнимать вас у истории!

Внезапно стёкла в тёмных окнах задребезжали от дальнего взрыва.

10

Маркин проснулся от мощного рёва, сотрясающего всю тушу парохода. За переборкой послышалась невнятная ругань разбуженных матросов, злобно залязгали железные двери. Маркин впотьмах нашарил на стуле штаны.

Тревогу подняла Ляля. От дома Троцкого она домчалась на мотоциклете, едва не разбившись на колдобинах. «Ваня» стоял носом в берег; своё место у штабного дебаркадера он уступил канонерке номер два, которая вчера вечером прибуксировала из Нижнего баржу-плавбатарею. Бросив мотоциклет, Ляля оттолкнула часового у сходни, влетела на «Ваню», взвилась в рубку и дёрнула за стремя гудка. «Ваня» был под парами, и бас парохода прорезал тишину.

— Белые ударили по Вязовым! — крикнула Ляля Маркину и капитану.

Капитан Осейчук молча убрал её руку со стремени.

— Белые с орудиями! — У Ляли горели глаза. — Троцкий на броневике прорывается из штаба к своему эшелону! Петроградцы бегут к Волге!

По телефону Троцкому сообщили, что на подступах к Вязовым белые расстреляли бронепоезд красных, Петроградский полк в панике бросился к пристани Свияжска, и станцию обороняет только охрана самого Троцкого. Там, в доме, Ляля поразилась внезапной мужской красоте обычно невзрачного Льва Давидовича, который будто полыхнул изнутри силой и решительностью.

— Толком говори! — сердито потребовал Осейчук.

— Троцкий приказал предотвратить отступление петроградцев и открыть огонь корабельной артиллерии по разъезду Ширданы!

Маркин, ничего не слыша, любовался Лялей — она вернулась из разведки, она живая, и сейчас она такая, перед какой он всегда трепетал: растрёпанная, яростно сияющая, громоносная! По коням, вперёд, никому не спастись!

В рубку натолкались военморы — кроме Ляли, Осейчука и Маркина, ещё и штурвальные, вахтенные, пулемётчики и боцман в одной тельняшке.

— Вали отсюдова! — погнал всех Осейчук. — Боевая тревога!

— Михаловна… — Напоминая о себе, Маркин тихо взял Лялю за локоть.

Ляля обожгла его взглядом.

— Полундра, Николь! — с досадой ответила она.

В Свияжске собрался большой отряд судов Волжской флотилии: четыре буксира-канонерки — в том числе и флагманский «Ваня», десантный пароход, пулемётный катер «Олень» и плавбатарея. Вдали в створе Волги желтела узкая полоса начинающегося рассвета, и бледно рябил Кабачищенский перекат. За пристанью на взгорье, где находилась станция, глухо громыхали пушки: там бойцы спецпоезда Троцкого сшиблись с отрядом белогвардейцев. На склоне берега заполошно суетились тени бежавших вояк Петроградского полка.

Огороженные бронированными бортами площадки на крышах и кожухах судовых надстроек моряки по привычке называли мостиками. Мамедов вышел на мостик «Вани», когда пароход, подрабатывая машиной, занимал позицию на рейде. Прочие суда ещё не успели отчалить: на них звенели рынды; на палубах и трапах мелькали краснофлотцы; вахтенные, вытянув сходни, возились у кнехтов; пулемётчики короткими очередями предостерегающе вспарывали сонный приплёсок, не подпуская дезертиров к реке.

На мостике «Вани» стояли два «максима» на растопыренных треногах и прожектор с затвором: флотилия была укомплектована моряками, которые знали оптическую азбуку. Прожектор смотрел на плавбатарею; сигнальщик быстро щёлкал затвором, вспышками света передавая команды Маркина.

— Пиши: огонь всеми стволами по разъезду Ширданы! — говорил Маркин.

Ляля оглядывала берег в бинокль.

— Что страслос, лубэзные? — спросил Мамедов.

На «Ване» он остался по разрешению Троцкого, поэтому с ним считались, но сейчас Маркину было не до Мамедова.

На плавбатарее одно за другим загрохотали орудия.

— Ч-чёрт!.. — воскликнула Ляля, не опуская бинокля.

За дебаркадером образовалась мёртвая зона, укрытая от пулемётов, и дезертиры, сообразив, ринулись на дебаркадер, а с него — на пришвартованную канонерку «Кабестан». Ляля видела, как на борту парохода дезертиры дерутся с матросами, потом серая и дикая толпа солдат поглотила чёрных военморов.

— Николь, петроградцы захватили канлодку-два!

— С-суки… — прошипел Маркин.

— Приказывай бить из пулемётов по «Кабестану»!

Ляля была в таком возбуждении, когда можно отрубить себе руку. Она упивалась этим чувством: не жалко себя — не жалко никого! Её страсть должна вызывать восхищение! Это и есть настоящая жизнь и полнокровная свобода!

— Да как же так?.. — растерялся Маркин. — Там же наши!..

— Бей! — властно крикнула Ляля, прижимая к глазам бинокль.

Пулемётчики ждали команды комиссара.

— Что рты разинули? — повернулся к ним Маркин. — Жарь по канлодке!

Застучали пулемёты «Вани». В предрассветной хмари тёмные надстройки «Кабестана» покрылись бегучими сполохами — пули высекали искры из брони. По воде долетели вопли раненых, но затем с палубы «Кабестана» захлопали винтовки, и с мостика протрещала очередь: петроградцы огрызались. Их пули звонко зацокали в стену рубки, откуда-то раздался вскрик. Маркин присел под защиту фальш борта, а Ляля с биноклем продолжала стоять в полный рост.

Отодвигаясь за спины пулемётчиков, Мамедов поймал себя на мысли, что ему хочется наблюдать за Лялей — изящной и смертоносной, как змея.

— А ты бэспощадна, красавица, — негромко сказал он.

Ляля тотчас полоснула по нему быстрым взглядом.

— Кто вы такой? — свирепо спросила она. — Убирайтесь прочь!

Пулемётные трассы стегали по «Кабестану», будто плети по лошади. А петроградцы, похоже, просто не умели воевать: их пулемёт спотыкался через такт, винтовки бабахали без всякого порядка. Осыпанный огнями «Кабестан» вызвал у Мамедова странное тягостное чувство. Мамедов уже испытывал нечто подобное — когда лежал с «льюисом» перед промыслами в Сураханах, и по дороге меж выгоревших холмов на него пёрла орущая толпа с ружьями, мотыгами и палками. Но та толпа состояла из погромщиков, которые рвались поджечь нефтяные вышки, а толпа на «Кабестане» просто спасалась.

— Алёшка, подавай! — услышал Мамедов.

За рубкой на крыше надстройки находился ещё один пулемёт, которым командовал Волька Вишневский. Боец-заряжающий лежал в крови под трубой дефлектора, и Вольке помогал Алёшка Якутов. Его место, разумеется, было в машинном отделении, но Алёшка там не усидел: услышав стрельбу, он удрал наверх. Волька умело ворочал тяжёлый «максим» на вертлюге и палил по «Кабестану», прицеливаясь сквозь прорез в щитке; Алёшка же, нахлобучив обронённую Волькой бескозырку, расправлял для подачи пулемётную ленту: его завораживало, как «максим» чётко глотает патроны и выплёвывает гильзы. Да и сам бой увлекал, как испытание храбрости.

Мамедов это понял — но в душе вскипело бешенство, точно его обманули. Пригибаясь, он прошёл к пулемётному гнезду, цапнул мальчишку за шкирку, будто щенка, и отшвырнул к трапу, ведущему вниз с надстройки.

— Сыди гдэ положено! — прорычал он.

— Вы чего?! — возмущённо завопил Алёшка. — Не имеете права!

— Ну-ка не мешай, дядя! — через плечо с угрозой бросил Волька.

Но с мостика в это время донеслась команда Маркина:

— Отбой, расчёты! Отбой!

Не выдержав обстрела, дезертиры побежали с парохода обратно на берег. Канонада вдали умолкла — похоже, белые отступили от станции, значит, опасность миновала. Разгорающееся утро нежным розовым светом озаряло затихший «Кабестан», заваленный телами убитых и раненых; казалось, что над палубами парохода повисла лёгкая дымка из распылённой пулями крови.

11

Ляля сама попросила показать ей расстрел, и Троцкий согласился.

Злосчастный Петроградский полк, бежавший со своих позиций, согнали в кучу на прибрежном выпасе. С низкого и беспокойного неба сеялся мелкий дождь. Вдали виднелись крыши посёлка Нижние Вязовые, со станции донёсся свист паровоза. Простор Волги был пересечён длинным железнодорожным мостом. У кромки невысокого обрыва со связанными позади руками стояли командир и комиссар петроградцев: трибунал уже приговорил их к смерти. Красноармейцы деловито возились возле пулемёта в крестьянской телеге.

— Это называется децимацией, — сказал Троцкий Ляле. — Казнь каждого десятого. Дисциплинарная мера в легионах Древнего Рима.

Троцкий решительно пошагал к петроградцам. Его расстёгнутая шинель шлёпала мокрыми тяжёлыми полами по грязным сапогам.

Толпа петроградцев растерянно гудела. Чекисты из охраны Троцкого, распихивая ошалелых бойцов штыками, заканчивали жеребьёвку: по жребию отбирали тех, кто сейчас умрёт в наказание за общую вину.

— Да как же так?! — отчаянно закричали Троцкому.

— Молчать! — закричал в ответ Троцкий. — Врага испугались, да? Врага нужно убивать! А бояться надо своего класса, его праведного гнева, поняли? Застрелишь врага — будешь жить, но если сбежишь — покарает рука товарища! Врага можно победить, а от народного возмездия нигде не скроешься!

Чекисты в кожанках отделили от большой толпы маленькую — человек в сорок. Большая толпа ещё волновалась, но малодушно затихала, ведь убивать станут других. А обречённые молчали, не в силах поверить в такой поворот судьбы. Эти петроградцы были добровольцами — рабочими из типографий; от фронта они ожидали чего угодно, но не расстрела после первого боя.

— Советская власть ещё проявляет гуманизм! — снова крикнул Троцкий, будто пнул поверженного. — Каждый из вас, трусов и паникёров, достоин пули, хотя получит её всего лишь один из десяти! Но запомните, предатели: буржуазной милости больше не ждите! Победа или смерть, иного не дано!

Троцкий вернулся к отряду своей охраны и к Ляле. Ляля была ему нужна, чтобы хоть кому-то объяснить, почему он затеял столь страшное дело.

— Люди будут воевать всегда! — яростно выдохнул он, глядя на Лялю дрожащими, почерневшими глазами. — Нет другого способа делать историю! И самый надёжный инструмент — страх смерти! На бесхвостых обезьян он действует сильнее, чем жажда еды, самки или славы! Когда обезьяны знают, что смерть впереди можно перебороть, а смерть позади неизбежна, тогда и начинают сражаться по-настоящему! Бой должен быть спасением, чтобы орда атаковала врага от ужаса! И тот, кто желает своим солдатам победы, должен без всяких колебаний устроить им этот ужас в тылу во имя их же собственных жизней! Такова диалектика войны! Того, кто её не поймёт и не примет на вооружение, растопчут свои же войска, бегущие с поля битвы!

— Но не кажется ли вам, Троцкий, что жестокость слишком примитивна?

Ляля помнила, как требовала стрелять по дезертирам, и сейчас просто испытывала Троцкого. Она думала, что Лев Давидович за явит, будто всё на свете примитивно, — так говорили футуристы, эпатируя публику. Но Троцкий хищно усмехнулся. Он мыслил изощрённее, чем наивные футуристы.

— Лялечка, — сказал он, успокаиваясь, словно где-то в глубине уцепил нужную истину, — никакая цель не достигается усилиями, достаточными для её достижения. Плодотворны только избыточные меры! То, что вы так мило называете жестокостью, есть всего лишь избыточность. Это закон истории! Неужели вы не осознали его на примере памятника Иуде?

К Троцкому подбежал командир пулемётного расчёта, совсем мальчишка.

— Всё готово, товарищ нарком! — отрапортовал он.

Чекисты уже перегнали приговорённых к расстрелу на край берега и выстроили в два неровных ряда — перед пулемётом как перед фотоаппаратом. За спинами приговорённых сквозь дождевую хмарь светилась Волга, над ней сплошной плоскостью медленно шевелились рыхлые белые облака.

В болезненном и жадном ожидании казни Ляля подумала, что пулемётик слишком уж мал по сравнению с длинной двойной шеренгой петроградцев. Впрочем, знаменитая гильотина Парижа по сравнению с огромной площадью Революции тоже была мелковата — зато какое имела значение!

— Начинайте свою работу! — приказал Троцкий мальчишке-командиру.

Мальчишка побежал к телеге, а Троцкий опять повернулся к Ляле:

— Знаете, Лялечка, в пересыльных тюрьмах я сталкивался с жуткими уголовниками. И я усвоил урок. Победа иррациональна. Претендуй на лучшее место в камере, и твоим соперником будет избалованный король, а не его подручные. Не заводи друзей — они продадут. Не щади никого. Сделай своими врагами сразу всех, потому что толпа отступает охотнее, чем одинокий герой.

Троцкий вспоминал — и разгорался в каком-то мрачном упоении.

— К чему вы это? — осторожно спросила Ляля.

— К тому, что побеждают безумцы! Безумцы, которым нужна революция не в России, а на земном шаре! Которым ничего и никого не жаль! Которые бьются не на одном фронте, а на дюжине! Которым мало обычной власти — они жаждут террора, диктатуры, уничтожения целых классов! Децимация — робкий шажок к священному безумию, но шажок правильный, потому что только безумцы овладевали вселенной точно продажной девкой!

Но Ляля уже отвлеклась от речей Льва Давидовича.

Приговорённые не разрывали одежду на груди, не воздевали руки, как на полотне у Гойи, не выкрикивали последние проклятия. Они молчали, странно подавшись вперёд, словно хотели получше рассмотреть своих палачей. Пулемёт застучал, и люди в шеренге начали падать, но вразнобой, некрасиво: сначала в середине ряда, потом — вслед за хлещущими движениями очереди — упали слева, потом справа, а потом пулемётчик прицельно сбил последние кривые фигуры, торчащие без всякого порядка над полосой трупов.

Ляля не могла отвести взгляда от жуткого зрелища расстрела. В её душе переваливались какие-то огромные объёмы: сердце содрогалось, как при виде великолепного произведения искусства — или, наверное, божьего чуда, если бы она верила в бога. Казалось, что пулемёт грохотал невыносимо долго, но это было субъективное ощущение, и Ляля поняла, что испытала подлинный катарсис. Сейчас, когда всё завершилось, она была опустошённо счастлива, как после первой близости с Гафизом. Вслушиваясь в себя, она с торжеством осознала: да, она — гений, потому что сумела перевоплотить впечатления от неразделённой любви во впечатления от реальной жизни! Такое преображение её духа вполне стоило смерти сорока петроградцев.

12

В огромном двухэтажном подземелье депозитария казанского Госбанка бойцы Каппеля нашли немыслимые богатства: больше двадцати тысяч пудов золота в слитках, монетах и эталонах из Палаты мер и весов, пачки ценных бумаг, упаковки с валютой и царскими купюрами. Кассиры банка называли совершенно разные суммы. Борис Фортунатов, уполномоченный КОМУЧа, оценил добычу примерно в пятьсот миллионов рублей старыми деньгами, но провести опись в суматохе было невозможно. Каппель приказал заколотить всё в ящики и переправить в Самару. Ящиков не хватило: за ними посылали на военные склады, в мебельные мастерские и на маслобойные заводы.

Вечером 25 августа ценности начали переносить из подвалов банка в трамваи. Облупленные вагончики в сцепках по три-четыре штуки покатились, дребезжа, из города к пристаням — в мрачное зарево заката. На золоте сидела охрана из чешских легионеров. Берег Волги был оцеплен солдатами Каппеля. У трёх дебаркадеров под парами ожидали лайнеры «Фельдмаршал Суворов», «Боярыня» и «Великая княжна Ольга». На рейде дымили «Орёл» и «Редедя», вооружённые пароходы из флотилии мичмана Мейрера; буксир «Милютин» стоял пришвартованным к плавучему терему «Кавказа и Меркурия».

Мейрер наблюдал за погрузкой с «меркурьевской» террасы. Нынешним утром Мейрера отстранили от командования флотилией и поручили на трёх буксирах сопроводить «золотые лайнеры» в Самару. Мейрер не в силах был смириться со своим понижением в должности. Сердито надвинув мичманскую фуражку так, что оттопырились уши, он смотрел на пристани в бинокль.

К Мейреру подошёл Фортунатов.

— Я догадываюсь о ваших чувствах, Георгий Александрович, — виновато сказал он, — но мы не могли проигнорировать Юрия Карловича. Если Народная армия КОМУЧа — настоящая армия, то наше решение — правильное.

Вчера в Казани появился Юрий Старк, контр-адмирал Балтийского флота. Не желая служить большевикам, он бежал из Петрограда, сумел добрался до Казани и предложил свои услуги Народной армии. Фортунатов по телеграфу связался с КОМУЧем, и Комитет согласился, что Старк должен возглавить речную флотилию: место адмирала — на кораблях. Мейреру придётся уступить свой пост, потому что адмиралу нельзя находиться в подчинении у мичмана.

— Гражданская война выстраивает свою иерархию! — глухо возразил Мейрер. — Флотилию создал я, а не Старк! И я ощущаю себя мальчишкой, у которого взрослые отобрали опасную игрушку. Это унизительно!

— Вы не мальчик, — мягко ответил Фортунатов. — Но вам и вправду всего двадцать два, а Старку — сорок. Он боевой морской офицер, участник Цусимы и Моонзунда. Он командовал дивизионом эсминцев. У него больше опыта, и в этом для вас нет ничего обидного. Даже так, Георгий Александрович… То, что ваше детище мы передаём адмиралу, свидетельствует о ваших незаурядных заслугах. Вы создали подлинный речной флот.

— Довольно, Борис Константинович! — дрогнув голосом, оборвал Мейрер.

За Волгой догорал жёлтый закат — яркий, точно до боли придавленный широкой тучей, что надвигалась от Казани. На жидко-золотистой плоскости реки чернели два длинных буксира. Вдоль берега суетились грузчики, по четверо таскали ящики от трамваев к дебаркадерам, кряхтели под тяжестью, но даже не матюгались, побаиваясь непонятных чехов в угловатых фуражках.

Фортунатов вздохнул и похлопал Мейрера по плечу:

— Вы тоже будете адмиралом, Георгий.

Он спустился на нижний ярус в помещение штаба. Электрические лампы освещали дощатые стены, за окнами мелькали бабочки, и казалось, что здесь, как на дачной веранде, не хватало только самовара. За столами над картами и документами сидели офицеры, сдающие и принимающие дела флотилии.

— Юрий Карлович, можно вас? — спросил Фортунатов.

Они вышли на галерею. У Старка были внимательные глаза и короткие усики, словно бы хозяин их подстриг, чтобы не мешали командовать.

— Юрий Карлович, окажите любезность, поддержите Мейрера словами какого-то особого одобрения. Ему нелегко принять своё новое положение.

— Его я уже поблагодарил, и публично. Уверен, что этого достаточно.

— Примите в расчёт его молодость и честолюбие.

Старк свысока усмехнулся.

— Борис Константинович, флотилия — не институт благородных девиц, а я для мичмана Мейрера не метресса. По званию мичман не имеет права даже на пароход, однако я поручаю ему целый дивизион вооружённых судов.

Адмирал был прав. Свою непомерно разросшуюся флотилию КОМУЧ разделил на два дивизиона: один — пароходы в Самаре, другой — пароходы в Казани. Лучшими во флотилии были буксиры «Милютин» и «Вульф» — почти что канонерские лодки; «Вульфа» Мейрер считал флагманским судном, поэтому передал Старку, а «Милютина» оставил себе.

— Учитывая отсутствие связи, можно смело утверждать, что в Самаре мичман Мейрер будет по-прежнему возглавлять самостоятельную флотилию, не уступающую моей по численности и качеству. Так что он ничего не теряет.

Фортунатов задумался.

— Чёрт возьми, — нехотя признал он.

— У меня вообще складывается впечатление, что вы больше озабочены не борьбой, а благородством своих деяний, — жёстко добавил Старк.

— Что вы имеете в виду? — тотчас напрягся Фортунатов.

Он был в простой гимнастёрке и фуражке без кокарды, по-солдатски обритый наголо, и на загорелом лице светились прозрачные глаза, а Старк стоял перед ним в белой парадной форме, правда, с нашивками вместо погон, потому что звание контр-адмирала получил при Временном правительстве.

— Я пробирался в Казань по тылам Красной армии и видел, как комиссары готовятся к штурму. Троцкий объявил принудительную мобилизацию. Да, подневольные бойцы — не бойцы, однако они задавят нас своей массой. А что делает военное командование КОМУЧа? У Каппеля слишком мало солдат, а чехи — не самые надёжные союзники. Где ваша Народная армия?

— Мы вербуем добровольцев, хотя население, увы, пассивно.

— Надеяться на здравое самосознание народа — утопия. Не хотите делать как Троцкий — тогда платите, а не агитируйте. Золото у вас есть.

— Золото неприкосновенно, — твёрдо ответил Фортунатов. — Оно не будет расходоваться на войну. Это решение нашего Комитета. У нас демократия.

Старк с искренним недоумением покачал головой.

— Вы — гражданские люди, поэтому идеалисты. А я — военный человек. И я знаю, что на войне демократия приводит к катастрофе. Война — схватка воль, а не принципов. У большевиков железная воля, они легко отбрасывают всё, что им мешает. А для вас принципы дороже победы. Золото есть средство обзавестись армией, хоть и вопреки вашим идеалам. Демократия сейчас нам не нужна, нам нужен диктатор, который возьмёт золото и добьётся победы!

— Если вы не согласны с нашей позицией, то мы никого не держим, — холодно сказал Фортунатов. — И не мстим за несогласие.

— Я говорю не об устройстве общества, Борис Константинович. Я говорю об условиях формирования армии. Я честен перед вами и открыт.

— Я ценю, — кратко ответил Фортунатов.

Старк с сожалением кивнул и указал на пароходы у пристаней:

— Поверьте, это ошибка.

13

Ударный отряд флотилии отвалил на закате, чтобы вражескую батарею в Верхнем Услоне пройти уже в темноте. Цель рейда командование держало в секрете, хотя все военморы в общем знали: белые уводят из Казани караван — три пассажирских парохода и три вооружённых буксира, и пассажирские суда надо захватить или утопить. Ударный отряд состоял из четырёх канонерок во главе с «Ваней» и миноносца «Прочный», на котором в рейд отправились командир флотилии Раскольников, его жена Лялька и сам нарком Троцкий.

Троцкий и всякие Ляльки Алёшку нисколько не интересовали.

Он жаждал увидеть «Прочный» на ходу. Это же морской корабль! Округлые обводы его корпуса не такие, как у речных судов, и ещё он имеет киль. Он сидит глубже, иначе воспринимает волнение и обладает сильной инерцией, а потому менее манёвренный, зато более скоростной. Всё это очень важно! Наплевав на гнев старшего машиниста — ему ведь всё растолковано сто раз, чего ругаться-то? — Алёшка то и дело выбирался из трюма на палубу, чтобы посмотреть на «Прочный», но в темноте и без бинокля ни шиша не мог разобрать.

Флотилия пришла в Свияжск вчера вечером. У Алёшки разбегались глаза при виде необычных судов, но самое жгучее любопытство вызывали, конечно, три настоящих миноносца. Их перегнали на Волгу с Балтики; они пересекли бурную Ладогу и протиснулись по каналам Мариинской системы. Длиной они были примерно как буксиры, но очень узкие, с непреклонно-отвесным форштевнем. На носу у каждого стояли орудие и круглая башенка визирной рубки с огороженной площадкой наверху, за ней на шкафуте — мачта и четыре дымовых трубы, на вытянутой кормовой части — ещё два орудия. Алёшке страшно понравились эти кораблики, и он воображал себя великаном, который берёт миноносец в ладонь, словно витую тропическую раковину с шипами.

Пять пароходов двигались по реке в кильватерной колонне, рассчитывая перестроиться перед началом атаки. Первым шёл «Ваня», за ним — «Прочный», «Лев», «Ташкент» и «Кабестан». Ходовых огней не зажигали — укрывались от белых дозоров на берегу; на дымовые трубы надели сетки-искроуловители; плицы гребных колёс обмотали тряпьём, чтобы не шумели.

Пространство казалось сплошной тьмой: зыбкая и плоская чернота вокруг была Волгой; шевелящаяся и косматая чернота вверху была тучами. В рубке «Вани» старый лоцман, мобилизованный принудительно, вглядывался во мрак и сварливо бормотал, определяя путь по неведомым приметам:

— Гуляевский перекат… Перовская коса… Второй Свияжский проран… Васильевские пески… А тамо будет перевал перед Марквашами…

Перевалами речники называли перемещение фарватера к другому берегу.

Мамедов стоял у фальшборта за колёсным кожухом и караулил Алёшку. Парень, похоже, обиделся, что во время боя с дезертирами Мамедов выволок его из-за пулемёта: больше не заговаривал, делал вид, что не знает. Мамедова это огорчало. Алёшка был из породы инженеров, сразу понятно, а инженеров Хамзат Хадиевич уважал превыше всех прочих. Если бы можно было выбрать себе новую жизнь, то он выбрал бы жизнь инженера. Хотя таким, как Шухов, ему никогда не быть. Дарований не хватит. Для Алёшки Мамедов выменял у краснофлотцев подарок — офицерский морской бинокль.

Алёшка выскочил на палубу из машинного отделения, шмыгнул к борту и уставился за корму — туда, где плыл миноносец. Мамедова он не заметил. Мамедов подошёл и похлопал Алёшку по плечу. Алёшка сразу обернулся.

— На. — Хамзат Хадиевич протянул ему бинокль. — Пригодытся, слюшай.

— Не надо мне от вас ничего! — встопорщился Алёшка.

— Это подарок от мэня, — мирно пояснил Мамедов. — Нэлзя отказываться.

Алёшка посмотрел на Мамедова с подозрением, потом забрал бинокль и тотчас вперился в направлении «Прочного».

— Когда чего дэлаешь, сначала подумай: стал бы так дэлать, ну, Шухов тот же, а? — в затылок Алёшке сказал Мамедов. — Стрэлять бы как чёрт он стал?

— Не знаю, про что вы, — буркнул Алёшка, хотя обо всём догадался.

— Так оно устроэно, лубэзный, что ты отнимаэшь — и у тэбя убавляется, — задумчиво продолжил Мамедов. — Убывать — это, слюш ай, просто. А йинженер — для сложного. Прывыкнэшь к простому — сложное нэ нужно будет…

Алёшка не поворачивался, но уши его шевельнулись, как у зверя.

— Мне в машинное пора!

Хамзат Хадиевич посторонился, пропуская Алёшку. Он не сомневался, что Алёшке всё ясно. Не дурак ведь. Ой совсем, слушай, не дурак.

Пароход скользил по реке почти беззвучно, только в трюме глухо сопела и постукивала машина, да шипел пар в клапанах. Справа на взгорье проползли мерцающие огоньки Верхнего Услона. Вдоль берега у пирсов сгрудились порожние баржи; Маркин знал, что дальше на мелководье лежит сожжённый бронепароход «Белая акация» — он погиб позавчера, но разглядеть его Маркин сейчас не сумел. Слева едва угадывалось устье реки Казанки.

— Не засада ли? — спросил у Маркина капитан Осейчук. — Слишком тихо…

— Ничё не тихо, — возразил зоркий лоцман. — Вон на стоянке малых судов буксир причаленный пары сдувает… Люди ходют на пристанях… Транвай в Казань укатывается… Кого-то отсюдова недавно проводили.

— Караван ушёл! — с досадой понял Осейчук.

— Догоним, — угрюмо пообещал Маркин.

«Ваня» крался вдоль правого берега, а с левой стороны теперь была видна череда дебаркадеров; их очертания сливались очертаниями пришвартованных к ним судов, будто у дебаркадеров выросли мачты и трубы.

— Боевая флотилия, — пояснил старый лоцман. — Но котлы холодные.

За пристанями на Бакалдинском яру торчали кряжистые тумбы нефтяных баков общества «Олеум», купца Асадуллаева, компании «Мазут» и, наконец, «Бранобеля». В чёрных тучах над рекой протаяли синие размывы.

Маркин всей душой хотел догнать караван и утопить какой-нибудь пароход с золотом. Или два парохода. А то и все три, если повезёт! Эта победа как бы объединит его с Лялькой: продувная Лялька разузнала про караван, а ловкий Коля Маркин разгромит его! И спасибо Феде Раскольникову, что поставил «Ваню» в ордере головным — у головного больше шансов на фарт.

На изгибе протяжного плёса и Маркин, и капитан, и штурвальный — все сразу — заметили вдали два судна: буксир и смутно светлеющий лайнер.

Лоцман прищурился, опознавая пароходы.

— Это «Милютин» Митрия Василича Сироткина и «Боярыня» обчества «По Волге». Точно говорю.

Маркин вскинулся: Лялька же называла «Боярыню»!..

Маркин выскочил из рубки и скатился по трапу на палубу к носовому орудию. Комендоры, дремавшие в полубашне, оживились.

— Палланго, видишь пароходы? — спросил Маркин. — Сколько до них?

Командир орудия Арво Палланго приник в полубашне к дальномеру.

— До пассажирского дьэвят кабелтовых, до буксыра сьем, — сказал он.

— Достанешь снарядами до пассажирского?

— Как в мьишэн положу, — спокойно заверил Палланго.

— Тогда пали! — приказал Маркин.

14

«Боярыню» накрыло первым же выстрелом. Снаряд взорвался в салоне на корме. Пароход мощно толкнуло вперёд, и в рубке все едва не упали: Горецкий успел подхватить старенького седобородого лоцмана, а матрос-штурвальный вцепился в рукоятки штурвала. Тентовую палубу — то есть крышу парохода — вздыбило на конце, а световая надстройка салона разлетелась вдребезги. Но машина продолжала работать исправно, и колёса вращались.

В караване, увозившем ценности Госбанка, пассажирская «Боярыня» и вооружённый буксир «Милютин» шли замыкающими — третьей парой. Две другие пары — «Суворов» с «Орлом» и «Княжна Ольга» с «Редедей» — уже скрылись в непроглядной темноте. Канонерка большевиков появилась словно ниоткуда. «Милютин» сразу переложил рули, заваливаясь в разворот. Капитан Федосьев загораживал своим судном путь к беззащитной «Боярыне», но канонерка стреляла поверх «Милютина». Рядом с «Боярыней» взлетели два шумных водяных столба. Потом, наконец, забабахали орудия «Милютина».

Горецкий выдернул заглушку из переговорной трубы.

— Чердаков, как у вас дела? — крикнул он старшему машинисту.

— Всё в порядке, — прошуршал в трубе ответ Чердакова.

В рубку сунулся старпом, он прибежал с нижнего яруса.

— Есть указания, Роман Андреевич?

— Да, Степан Степаныч. Мне нужна здесь пара матросов: чувствую, что потребуются посыльные.

Романа обстрел не пугал — слишком уж маловероятной казалась гибель от снаряда, который выпущен за версту от него, да ещё и почти вслепую. Роман вышел из рубки и встал у леерного ограждения палубы.

Большой, высокий и длинный лайнер осторожно продвигался по ночному плёсу, дикому без бакенов, как во времена скифов. Вокруг распростёрлось необитаемое и плоское пространство: широкая река с отмелями и островами, заливная пойма с меженными озёрами. Ни единого огонька до горизонта… А выше по течению гулко громыхала перестрелка двух пароходов. Слева и справа от «Боярыни» из тьмы как привидения то и дело возносились белые фонтаны: большевики не теряли надежды подбить удаляющегося противника. Один фонтан подпрыгнул так близко, что брызги упали Роману на лицо.

На палубу поднялись несколько матросов.

— Вы бы побереглись, господин капитан, — сказал кто-то из них.

— Ничего, братцы, — бодро ответил Роман.

Кромка берега на повороте осветилась — похоже, на нефтяных пристанях что-то подожгли. Красная щель во мраке напоминала кровавую царапину.

Мощный удар обрушился на «Боярыню», и Горецкого сшибло с ног. В глазах мелькнуло пламя разрыва, низкие тучи, крутящиеся в воздухе обломки гребного колеса и дымящая труба парохода… Роман лежал на палубе, будто раздавленный. В голове колотился звон. Преодолевая ошеломление, Роман попытался встать, и его сразу подхватили подбежавшие матросы.

— Вы как, Роман Андреич?.. Целы?.. — помогая, спрашивали они.

— Что случилось? — с трудом спросил Роман, отстраняя чужие руки.

— Снаряд прямо в «сияние» угодил!..

Роман качнулся в сторону рубки. Матрос опять поддержал его.

Значит, канонерка всё-таки дотянулась до «Боярыни»… Дверь в рубку перекосило, матрос еле отволок её наполовину. Под ногами хрустело стекло из разбитых окон. Штурвальный и старый лоцман смотрели на капитана недоверчиво — способен ли он соображать после контузии?

— Смотрите на фарватер! — сердито бросил им Горецкий и склонился над воронкой переговорной трубы: — Чердаков, докладывай!..

— Плохо, господин капитан! — зашевелился голос в трубе. — Правое колесо с передачи сорвало. Под машиной фундамент треснул. Котёл потёк… И вода!

— Много воды? Быстро прибывает?

— Много, выше стлани, — прошуршала труба. — И прибывает быстро.

Роман распрямился, бессмысленно глядя в тёмный провал окна.

Судя по всему, от взрыва снаряда расклепались листы обшивки. С такими повреждениями «Боярыне» на плаву не удержаться: у речных судов трюм не делился на герметичные отсеки, и большая дыра оказывалась смертельной раной. Сквозь ноющую боль в висках Роман осознал: пароход уйдёт на дно.

Нужна была хотя бы минута, чтобы освоиться с этим опустошающим пониманием. За неделю своей работы Роман не успел привязаться к пароходу и людям на борту, но укоренился в ощущении, что его карьера наладилась. А теперь всё опять к чёрту. Словно ступени подломились под ногами. Парохода ему не жаль, жаль потерянных перспектив. Ведь участие в «золотом караване» — это авторитет, который непременно был бы учтён в любой судокомпании…

Роман сердито встряхнул головой: сейчас следует подумать о деле!

Как речник, он не боялся затопления: большие пароходы не тонули безвозвратно. Глубины у рек невеликие, а пароход — собственность дорогая; хозяева поднимали свои суда, ремонтировали и вновь выпускали в рейсы. Так что речники не боролись за плавучесть парохода; по возможности, они сразу готовили судно к пребыванию под водой и, конечно, спасали пассажиров.

— Михалыч, надо на мель выбрасываться, — сказал Роман лоцману.

Старик взял бороду в кулак, размышляя.

— Нас перевалом на правый берег жмёт, — сообщил он, — однакось там яр… А с однем левым колесом налево, где Бакалдинская коса, нам быстро не вырулить. Покуда корячимся, коса ужо закончится… До Услонского песку не дотянем… Нет, господин капитан, придётся лечь на ходовую.

— Ясно, — мрачно выдохнул Горецкий и навис над переговорной трубой: — Чердаков, заливай котёл! Нижней команде эвакуироваться наверх!

Котёл надо было загасить постепенно, иначе он лопнет в воде. Потом, когда пароходу дадут вторую жизнь, котёл не придётся заменять на новый.

В рубку через перекошенную дверь протиснулся старпом, голова у него была обмотана окровавленной тряпкой.

— Роман Андреич, Малахова и Софронова убило…

Горецкий внимательно посмотрел старпому в глаза:

— Степан Степаныч, «Боярыня» обречена.

Старпом растерянно моргнул.

— Приказываю команде надеть плавательные приборы и собраться на тентовой палубе. Вахтенные пусть проверят все помещения. А вы ступайте в кладовую и убедите банковских покинуть трюм. Их груз утонет вместе с пароходом.

В трюме «Боярыни» лежали сорок ящиков с ценностями Госбанка. Их поместили в кладовку ресторана, так как в ней имелся лифт — с его помощью продукты доставляли на камбуз. Спустив ящики, лифт опечатали. В кладовке сидели два охранника с револьверами и банковский кассир. Дверь в кладовку тоже заперли и опечатали.

У лифта и у входа в кладовку дежурил караул.

— Надежды нет? — робко спросил старпом.

— Нет, — отрезал Горецкий.

За рубкой в дымовой трубе засвистело — это стравливали пар из котлов.

У Романа раскалывалась голова, но хуже было от тяжести досады. Увы, недолго он прослужил капитаном лайнера… Почему опять у него неудача?.. Кто в ней виноват? Большевики? Или изначальная несправедливость жизни?

— Покиньте рубку, — приказал Роман лоцману и штурвальному.

Лоцман закряхтел и перекрестился, а штурвальный неловко отнял руки от штурвала, словно надеялся, что дальше тот сможет управлять судном сам.

— Прости, любезный… — пробормотал он.

Романа такие сантименты раздражали. Он не верил в душу парохода. Да, у судна может быть характер и даже судьба, но вера в его душу накладывает на капитана неуместные ограничения.

Из рубки он вышел последним. Пароход уже плыл сам по себе и кренился на правый борт. Где-то вдали ворочался тихий гром и мелькали вспышки — то ли «Милютин» ещё сражался с канонеркой, то ли в Казани стреляли. Длинная тентовая палуба в темноте выглядела островом, бесшумно парящим над рекой, и на этот остров выбирались люди в пробковых нагрудниках. Матросы вынесли тела погибших и вывели раненых. Появились банковские охранники и ошеломлённый кассир. Старпом, хромая, ходил и всех пересчитывал, однако боцман до сих пор пропадал где-то внизу — рыскал по каютам. С края палубы Роман увидел, что белый обнос правого борта окунулся в чёрную воду.

Внезапно люди на палубе загомонили:

— «Милютин»! «Милютин»!..

В полуверсте от «Боярыни» из темноты вылепился буксир Федосьева.

Словно убедившись, что команду спасут, «Боярыня» прекратила борьбу. Громада парохода задрожала в судорогах агонии; справа и слева вдоль бортов шумно забурлили груды пузырей — это вода выдавливала воздух из трюмов. «Боярыня» начала медленно и неудержимо погружаться. Огромное движение всей массы парохода пугало, будто оползень, когда земля вдруг жутко едет из-под ног. Люди на тентовой палубе засуетились, хватаясь за леера: никто не знал, какая здесь глубина, утонет ли «Боярыня» полностью. Пароход осел в воду до прогулочных галерей, затем до больших окон второй палубы, затем ещё немного, а потом мягко ударился брюхом о речное дно. Широким кругом раскатился последний выплеск, и всё застыло в окончательности гибели.

15

— Это моя ошибка, товарищ нарком, — признал Раскольников. — Напрасно я поставил пятую канлодку во главе ордера. Маркин слишком увлекается.

Подняв очки на лоб, Троцкий разглядывал берег в бинокль. На левом траверзе миноносца «Прочный» уже виднелись пристани Казани. С пароходов белогвардейской флотилии, пришвартованных к дебаркадерам, до миноносца долетал звон корабельных рынд. Белые объявили тревогу: их переполошила пальба, которую устроил Маркин. Рейд оказался рассекречен.

— Пока что не всё потеряно, — упрямо возразил Троцкий.

Раскольников вежливо улыбнулся:

— Если мы последуем за Маркиным, то противник атакует нас с тыла.

— Наши пароходы лучше вооружены и бронированы.

— Да, но судов у белых больше. Их флотилия и охрана каравана возьмут нас под перекрёстный огонь. А на обратном пути нас встретят батареи.

Ляля знала, что Раскольников считал рейд опасной авантюрой. Поскольку идея рейда принадлежала Троцкому, Фёдор Фёдорович решил не спорить — он никогда не спорил с командованием. Но сделал так, чтобы рейд провалился ещё до того, как пароходы попадут в ловушку. Холодное иезуитство мужа у Ляли вызывало отторжение — и в то же время восхищало красотой замысла и пониманием людей. Ляля полагала, что Троцкий и Раскольников — прекрасные чудовища, только один — из пламени, а другой — из льда.

Ляля была рада приезду мужа, командира флотилии, тем более что Фёдор её почти не стеснял. Раскольников умел появляться там, где начиналось какое-то движение, причём оно непостижимым образом поднимало Раскольникова на новые высоты — а вместе с ним и Лялю. При Фёдоре Ляле было интересно, а при Ляле Фёдор непременно привлекал к себе особое внимание — как же, супруг знаменитой большевистской красавицы!.. Но Ляля быстро поняла, что любви между ними не получилось.

На мостике «Прочного» они стояли вчетвером: Троцкий, Раскольников, Ляля и мичман Георгиади — молодой капитан миноносца. Мостик был круглой площадкой с броневыми бортами; площадка крепилась поверх приземистой башенки визирной рубки. Позади рубки дымили четыре невысоких трубы, а впереди, на баке, располагалась длинноствольная пушка системы Канэ.

— Что ж, — мрачно сказал Троцкий, — тогда хотя бы обстреляем пристани.

Георгиади спустился с мостика и пошагал к комендорам.

От выстрелов мощных орудий миноносец закачало с бока на бок. Ляля видела, как вдали на пароходах друг за другом вспыхивали яркие разрывы, на мгновения беспорядочно высвечивая надстройки, трубы, мачты, косые линии тросов, хищные силуэты пушек и закругления колёсных кожухов. В хаосе огня и дыма мелькали тёмные фигурки людей. Миноносец шёл мимо пристаней и молотил снарядами по неподвижным целям. Троцкий замер возле фальшборта, жадно рассматривая в бинокль разрушения на судах белогвардейцев.

Снаряд миноносца попал в нефтебаржу, и у берега взметнулся огромный факел. Грохот был такой яростный, будто пространство от боли разломилось на куски, и сквозистая темнота вокруг факела обугленно почернела. Троцкий отпрянул от борта. Оторопелая река покрылась алыми бликами отражений. Пожарище озарило — словно поймало — миноносец на фарватере, отбросивший на слепящие волны веер длинных теней от своих четырёх труб.

— Извержение Везувия! — удовлетворённо пробормотал Троцкий.

Он оглянулся. Ляля в безмолвном восторге похлопала в ладоши, точно в театре, а Раскольников, как обычно, сохранял невозмутимость.

— Мы возвращаемся! — решительно заявил Троцкий. — К чёрту золото! Зачем оно революции? Мы устремились не к золоту!

— А к чему? — весело спросила Ляля, ожидая какого-то парадокса.

— Вот к этому, и только! — Троцкий вытянул руку и указал на факел. — Мы дикари, которым нужен костёр! Мы не боимся опустошить весь мир, он должен запылать до небес! Мы лишены морали! Борьба для нас важнее победы, нам плевать на победу, значит, мы и победим!

Раскольников, высокий и светловолосый, молчал с еле заметной улыбкой. Он всегда понимал больше, чем говорил. И знал, ради чего прилагает усилия.

Троцкий, конечно, всё уловил.

— Не уверен, Раскольников, что вам доступны такие мысли, — свысока обронил он. — Но вы, Лялечка, из нужного матерьяла. Вы же античная богиня!

Раскольников поспешно отступил с дороги, и Троцкий ссыпался по трапу с мостика — энергично, словно у него были какие-то дела на корабле.

— Античная богиня? — негромко повторил Раскольников, словно пробуя на вкус, и с лукавым укором посмотрел на Лялю. — Не заигрывайся, дорогая моя. Лев Давидович — не Коля Маркин. Он может быть очень опасен.

— Что за намёки, Раскольников? — Ляля покраснела и рассердилась.

— Не увлекайся его романтикой, — мягко посоветовал Раскольников. — Не забывай о себе. Например, сейчас Лев Давидович покинул мостик вовсе не от избытка чувств. Просто он заметил, что нас обстреливают, а ты не заметила.

Ляля бросила взгляд на берег. От пристаней — с палуб пришвартованных пароходов — по миноносцу озлобленно били несколько полевых пушек, а где-то даже трещал пулемёт. Багряные столбы разрывов терялись в рассыпанном сверкании реки, и быстрые чёрные полосы их теней ещё ни разу не коснулись миноносца; звуки береговой канонады гасли в царственном грохоте орудий «Прочного». Ляля только сейчас обратила внимание, что от всего их отряда осталась одна лишь канлодка «Лев» — она шла в кильватере миноносца позади на полверсты. Нижний край неба в створе дрожал бледными всполохами.

— Похоже, батарея Услона связала боем «Ташкент» и «Кабестан», или даже утопила кого-то из них, — спокойно пояснил Раскольников. — Так что у нас теперь отнюдь не пять судов. Возвращаться — правильное решение.

Для артиллерии миноносец являлся трудной целью: он сидел в воде почти так же низко, как суда-мониторы, быстро перемещался и не имел высоких надстроек вроде колёсных кожухов и рулевой рубки над ними. Издалека могло показаться, что трубы, пушки и мостик «Прочного» торчат прямо из реки, а комендоры бегают по волнам. И всё же орудие белых достало до миноносца. «Прочный» уже миновал череду дебаркадеров и поворачивал, на циркуляции открыв противнику свой узкий борт, и в этот миг снаряд ударил ему в куда-то корму. Заскрежетала сталь, но взрыва не случилось, однако от жёсткого толчка Ляля едва не упала — Раскольников еле успел её поймать.

— Пора и нам поберечься, — усмехнулся он, не теряя присутствия духа.

В круглой визирной рубке было тесно, как в трамвае: у штурвала стоял рулевой, за его плечом — капитан Георгиади, рядом — старпом и Троцкий; возле маленьких, размером с тарелку, иллюминаторов, не зная, как смотреть на реку через эти дырки, нелепо топтались два лоцмана. Вестовым матросам уже не хватило места, и они сидели на корточках снаружи за дверью. Раскольников и Ляля в рубке были совсем лишними, но уйти Раскольникову не позволяла должность, ведь он командовал всем отрядом судов.

— Корабль не слышит руля! — обеспокоенно сообщил штурвальный.

— Румпель заклинило, — определил старпом. — Надо винтами рулить!

Георгиади со звяком перебросил рукоятки машинных телеграфов.

— Левая стоп, правая полный! — скомандовал он в переговорную трубу.

Машины работали вперебой, миноносец дёргался. Его тонкие переборки вибрировали от выстрелов тяжёлых орудий. Ляля ощущала напряжение командиров. Троцкий быстро глядел то в один иллюминатор, то в другой.

— Диденко, далеко «Лев»? — крикнул вестовому Георгиади.

— Два кабельтова, товарищ капитан! — из-за двери тотчас ответил матрос.

— Отсемафорь, чтобы брал нас на буксир!

«Прочный» замигал прожектором.

«Лев» принял послание и сквозь водяные столбы разрывов, как сквозь редкий перелесок, вошёл в широкую дугу, намереваясь сойтись с «Прочным» бортом к борту, чтобы принять буксирный конец. Долгий манёвр пароходов казался тщательно рассчитанным, а потому безопасным, и всё же в последний момент миноносец с повреждённым рулём предательски рыскнул. Он с лязгом врезался носом в бронированный колёсный кожух «Льва»: броня вмялась, и раздавленное гребное колесо застряло в искорёженном кожухе намертво.

Со «Льва» донёсся озлобленный мат.

— Джандаба!.. — тихо выругался Георгиади.

Потеряв одно колесо, «Лев» уже не сумел бы тянуть за собой миноносец: возможностей второго колеса и машины ему хватило бы только на то, чтобы самому карабкаться вверх по течению, компенсируя рулём отклонение от оси.

Два плохо управляемых парохода торчали посреди реки, освещённые пожаром, и по ним от берега продолжали бить пушки.

В рубке Троцкий требовательно смотрел на Раскольникова и Георгиади. Его глаза похолодели — во взгляде наркома читался безжалостный приговор.

Но вестовые закричали в открытую дверь:

— Товарищ капитан, «пятёрка» возвращается!..

Не роняя достоинства, Раскольников шагнул из рубки на палубу, и Ляля последовала за ним. Вдали, в конце створа, в бурной темноте моргал огонёк. Ляля поняла, что это сигналит прожектором канлодка номер пять — «Ваня».

— Маркин услышал канонаду и спешит на подмогу, — поняла Ляля.

— Значит, у нас будет другой буксир, — спокойно сказал Раскольников.

Ляля усмехнулась, глядя на Фёдора Фёдоровича. Конечно, Раскольников ревновал — и к Маркину, и к Троцкому. Он знал характер Маркина и намеренно поставил «Ваню» во главе колонны, догадываясь, что Маркин ринется в драку и нарушит замысел Льва Давидовича. Раскольников умело подвёл Колю под гнев Троцкого. Но Коля сейчас выручит Льва Давидовича и этим сохранит его расположение. Не такие уж и простаки те мужчины, которых она, Ляля, выбирает себе в свиту. Да и сам Федя — тоже в её свите, хоть и думает иначе.

16

«Милютин» вернулся в Казань на рассвете. В затихшей Волге отражались облака, розовые и безмятежные; к ним поднимался, истаивая, смоляной дым догорающей нефтебаржи. Пришвартованные пароходы были помяты, а порой изувечены снарядами; у дебаркадеров зияли выбитые окна, чернели пробоины в крышах. В воде плавали щепки. От вида разрушений на пристанях Роману стало как-то полегче: не только с «Боярыней» случилась беда.

Петру Федосьеву, капитану «Милютина», и Горецкому пришлось давать показания в Штабе флотилии адмиралу Старку, а потом всё заново объяснять Фортунатову, который ночью услышал пальбу на Волге и прикатил из города на авто. Роман неимоверно устал. Голова болела. Отделавшись от всего, Роман выбрался на улицу и присел на скамейку в ожидании трамвая.

Нежно светило нежаркое солнце, по булыжникам мостовой ходили чайки, с пароходов доносились голоса и стук молотков. Неподалёку притормозил чёрный «паккард» с Фортунатовым. Борис Константинович открыл дверку.

— Роман Андреевич, прошу, — пригласил он. — Вам ведь тоже до города.

Мотор уютно фырчал, автомобиль покачивался на рессорах. Мимо плыли тополя, столбы с проводами, потом — сараи кирпичного завода, за ними — дома Адмиралтейской слободы с краснокирпичной громадой паровой мельницы. Роман думал о том, что в Казани его подстерегает тоска: ни женщины, ни работы, ни будущего… Фортунатов искоса посматривал на Горецкого.

— Роман Андреич, не желаете ли повторить попытку с транспортировкой особого груза? — наконец спросил он.

— Что вы имеете в виду? — неохотно поинтересовался Горецкий.

Он опасался обманывать себя очередной напрасной надеждой.

— Ящики с «Боярыни», безусловно, следует достать. И переправить по прежнему адресу. Вы — капитан. Вы знаете «Боярыню» и место её гибели. От имени КОМУЧа предлагаю вам осуществить эту операцию.

— А почему мне?

— Доверяю рекомендации Георгия Александровича Мейрера.

Фортунатов руками в крагах крепко сжимал большой руль.

— Я имею в виду не это. Почему вы не обращаетесь к адмиралу Старку?

— Видите ли, Роман Андреевич… — Фортунатов помолчал. — Есть некие соображения. Или даже сомнения. Я могу изложить, если угодно.

— Угодно, — сказал Роман.

Фортунатов тяжело вздохнул.

— Адмирал считает, что золото нужно потратить на создание армии. Боюсь, что груз «Боярыни» он сдаст военному командованию или чехам, а не Комитету. Поэтому я и не хочу, чтобы транспортировкой командовал Старк.

Роман задумался, разглядывая мрачную пирамиду памятника Убиенным воинам и багдадские шпили далёкого кремля над железными крышами домов.

— То есть вы, Борис Константинович, предлагаете мне извлечь ящики из трюма «Боярыни» и перевезти их в Самару — но втайне от адмирала Старка?

— Так точно, — кивнул Фортунатов.

— Вы настолько уверены во мне? — честно спросил Горецкий.

— Я не знаком с другими капитанами, — честно ответил Фортунатов.

«Паккард» уже катился по дамбе, и слева блестел изгиб реки Казанки.

— Что ж, я согласен, — обречённо сказал Горецкий.

На следующий день он поехал к Арахчинскому затону, и ему повезло: он нашёл карчеподъёмницу, оборудованную мотопомпой, водолазной станцией и лебёдкой со стрелой. Там же, в затоне, среди брошенных судов, брандвахт и барж, Роман присмотрел себе и буксировщик — небольшой винтовой пароход «Кологрив», по сути — разъездной катер Казанского округа путей сообщения. «Кологрив» имел большой трюм, способный вместить ящики с «Боярыни». Фортунатов помог набрать матросов и отыскал водолаза с командой.

Карчеподъёмница была громоздким сооружением из двух понтонов, соединённых помостом с надстройкой. «Кологрив» с натугой перетащил эту посудину к затонувшему лайнеру: его покорёженная белая крыша, рубка и труба торчали из воды на фарватере Бакалдинского плёса. Карчеподъёмницу прочно расчалили на мощных якорях и пришвартовали к «Боярыне».

Работа оказалась трудоёмкой. Роман наблюдал, как водолаза обряжают в балахон с тяжёлыми свинцовыми башмаками и привинчивают к его медному ошейнику шлем с иллюминатором, надевают ремень и грузы, подсоединяют шланг и тросик. Получившееся чудище грузно влезало в особую стальную беседку, и её на талях спускали в воду. За беседкой уползал и шланг. Стучала мотопомпа, качая воздух; сигналист чутко держал в руке сигнальный фал.

Роман представлял, как водолаз медленно и зыбко, словно в загробном мире, идёт по затопленным помещениям трюма «Боярыни», светит фонарём, открывает двери, отгребает рукавицей муть. В тесной кладовке в одиночку он осторожно ворочает длинные ящики из-под винтовок — они в воде гораздо легче обычного — и вталкивает их в проём кухонного лифта, а затем неспешно вращает штурвал, вручную передвигая платформу лифта наверх, в камбуз.

В крыше парохода над камбузом прорубили широкую дыру, а над ней соорудили подъёмник вроде колодезного журавля. Матросы ныряли в камбуз, выволакивали ящики из лифта на пол и заводили под них стропы; журавль вытаскивал ящики на крышу. Стрела карчеподъёмницы снимала их оттуда и, поворачиваясь, переносила в распахнутый трюмный люк «Кологрива».

Слаженная, ловкая работа водолазной команды и матросов не нуждалась в руководстве капитана Горецкого. Роман вынес стул из каюты и просто сидел на палубе «Кологрива», размышляя о своих делах. Простор плёса оставался пустынным — ни парохода, ни рыбацкой лодки. Стучала мотопомпа, изредка под бортом шлёпала лёгкая волна. Небо ласково лучилось — такой мягкий и тёплый свет над рекой бывает только в августе, когда в природе всё, и даже солнце, отягощено спелостью, когда всё куда-то клонится и густо растекается от изобилия. Время жатвы, время сбора плодов — если есть что собирать.

Роману казалось, что он начинает понимать, почему у него ничего не получается. Он пристраивается к чужой игре — а надо навязывать свою. Так действовал Мейрер — и создал флотилию. Так действовал Мамедов — и вернул баржу. Учредиловцы или нобелевцы устанавливали собственные правила, а большевики или компания «Шелль» не желали подчиняться вообще никаким законам. Тот, кто ищет себе выгодное место в чужой игре, всегда проигрывает, как в Святом Ключе на Каме проиграл злосчастный Иннокентий Стахеев.

— Майна, твою мать!.. — беззлобно кричал крановщику матрос.

Мокрый ящик на стропах осторожно опускался в трюм. Роман подумал, что никто здесь не подозревает о золоте. О нём не знают и два бойца охраны — вон лежат в тенёчке у трубы и зевают. Бойцам, матросам и водолазной команде было сказано, что в ящиках находятся винтовки. Истина известна только ему, капитану Горецкому, и Фортунатову. Когда «Кологрив» с грузом уйдёт в рейс до Самары, капитан Горецкий останется единственным хранителем тайны.

Вот взять — и присвоить сокровище… Дерзко, да, но это была бы хорошая игра… Такая, какая ему и нужна… Роман с горечью усмехнулся: он взрослый человек, а вдруг нелепо размечтался о пиратстве, как мальчишка… В реальный капитал золото может превратиться только в Европе или в Америке, однако с тысячепудовой добычей ему в одиночку не совладать… Как прятать ящики со слитками? Как вывозить их из России?.. Это невозможно… Или возможно?

17

На морском флоте, на волнах Цусимы или Моонзунда, это чувство было умозрительным и абстрактным, а здесь, на волжских пароходах, оно обрело подлинность: контр-адмирала Старка до глубины души обжигало понимание, что он действительно защищает народ, как и должно военному человеку.

Войска большевиков взяли Казань в полукольцо. Пал Верхний Услон, канонада гремела за Арским полем, на железной дороге не утихали орудия красного бронепоезда. Отряды Каппеля, поредев наполовину, ещё дрались на рубежах, но чехи отступали. Из Казани по Лаишевскому тракту потянулись длинные обозы беженцев. Беженцы хлынули и на пристани Дальнего Устья.

По затонам и стоянкам Штаб обороны собирал пароходы — изношенные, не отремонтированные зимой и не испытанные летом, однако привередничать было поздно. На пристанях скопились огромные толпы горожан с мешками и чемоданами, с узлами и баулами: делоуправители, учителя, священники, присяжные поверенные, журналисты, агрономы, торговые агенты, оперные артисты, купцы, железнодорожники, земские доктора, инженеры, биржевые маклеры, университетские профессора, мастеровые и приказчики. Время от времени к причалу подруливал какой-нибудь облезлый товарно-пассажирский пароход или буксир подтаскивал баржу, и начиналась посадка.

Юрий Карлович опасался паники, давки на трапах, мордобоя, истерик, но беженцы соблюдали порядок — их словно бы опустошило отчаянье. Они поднимались по сходням, помогая друг другу, вели детей и стариков. Все эти люди уже прожили под властью Советов первую половину 1918 года; они знали, что их ждёт, и покидали свой город без сомнений и колебаний. Юрий Карлович был потрясён: он видел Великий Исход. И горячий гнев адмирала, медленно остывая, преображался в ледяную непримиримость. Никакая власть не имеет права так обращаться с его соотечественниками!

Погрузка на суда продолжалась три дня. Адмирал отправил вниз по Волге семь пароходов своей флотилии — они должны были контролировать движение хаотической армады беженцев. Пять пароходов составили арьергард: они перегораживали створ, не подпуская канонерки большевиков к Казани. Свой вымпел Старк держал на буксире «Вульф». 9 сентября красные прорвались на ближние окраины города: заняли пороховой завод, Кизическую слободу и дачи Немецкой Швейцарии. Тогда Старк отдал команду завершать эвакуацию.

«Вульф» ушёл из Казани последним.

Бегство пароходов оказалось катастрофой, растянутой на полсотни вёрст. Юрий Карлович такого не ожидал. Паровые машины гражданских судов то и дело глохли; без лоцманов перегруженные пароходы застревали на отмелях; неопытные матросы-штурвальные устраивали одно столкновение за другим. На Ташевском, Шеланговском и Антоновском перекатах сбились огромные кучи пароходов и барж. Вооружённые буксиры из защитников превратились в спасателей: они снимали гражданских с песков, проводили по фарватерам и присылали своих механиков. Арьергард просто сгребал отстающих и толкал вперёд. Армада беженцев, путаясь и спотыкаясь, за день проползала такое расстояние, какое исправный пассажирский лайнер преодолевал за час.

А с тыла армаду то и дело атаковали канонерки большевиков. Они легко догоняли беженцев и били из орудий, не разбирая, мирное судно или военное. Красных надо было осаживать. Командовать пароходами арьергарда Старк назначил военных моряков: они знали, что такое ордер и тактика. «Вульф», «Дредноут», «Киев», «Труд» и «Авиатор» маневрировали на плёсах и брали вражеские суда под перекрёстный огонь. Любой моряк в душе всегда считал, что речной флот — это не по-настоящему; но когда «Вульф» так знакомо раскачивался от выстрелов пушек, Юрий Карлович понимал, что нет разницы между сражениями на море и на реке. Огонь и смерть везде одинаковы.

На четвёртый день арьергард Старка дошёл до села Богородского. Чуть ниже его слева в Волгу двумя рукавами впадала Кама. Вся армада беженцев, дымя десятками труб, почему-то сгрудилась под кручей берега. К «Вульфу» приблизился «Милютин» — он должен был возглавлять движение, но вместе со всеми ожидал контр-адмирала. На «Вульф» перебрался капитан Федосьев.

— В чём дело, Пётр Петрович? — спросил его Старк.

Федосьев чувствовал себя стеснённо: он не сберёг «Боярыню» и теперь думал, что адмирал относится к нему с пренебрежением.

— Юрий Карлович, большевики захватили Симбирск и перерезали Волгу. Гражданские боятся идти мимо Симбирска под пушками красных и требуют повернуть в Каму. Виноват, что не переломил их упрямства.

Взгляд у адмирала был острым и быстрым.

— В их страхе нет вашей вины, господин Федосьев. Опасность и вправду велика. Вы правильно сделали, что дождались меня. — Адмирал задумался и посмотрел на хмурое скопище пароходов. — Позвольте полюбопытствовать, Пётр Петрович, а вы на моём месте какое решение приняли бы?

— Гражданские могут уйти вверх по Каме под охраной нескольких наших судов, но мы получили приказ перебазироваться в Самару.

Старк усмехнулся, ощетинив подстриженные усы. Федосьев ещё молод, он жаждет сражаться с врагами и взять реванш за неудачу с «Боярыней».

— Что вам важнее, Пётр Петрович: личная слава, которую вы можете добыть в боях под Самарой, или общая борьба с большевиками?

— Разве в Самаре не общая борьба? — Федосьев вскинул голову.

— Учредиловцы потеряют Самару, как уже потеряли Казань и Симбирск, и борьба там закончится. КОМУЧ имеет достойных офицеров — Каппеля и Мейрера, но, прошу поверить, он не способен организовать армию и флот.

Федосьев напряжённо молчал.

— В Уфу сейчас съехались представители всех антибольшевистских сил востока России. Надежда свободного Отечества — в Уфе. Если гражданские не хотят рисковать в Симбирске, то я поведу всю флотилию в Каму.

— Вы нарушите приказ, — предупредил Федосьев.

— Да, — кивнул Старк. — И дозволю вам нарушить мой приказ и уйти в Самару, если вы со мной не согласны. Я понимаю, как важна вам сатисфакция.

Федосьев покраснел.

— Простите за дерзость, Юрий Карлович, — сдержанно сказал он, — однако в вашем намерении я тоже вижу личный мотив. Вы не хотите командовать там, где Георгия Александровича Мейрера уважают больше, чем вас.

Старк долго смотрел Федосьеву в глаза. Федосьев не отвёл взгляд.

— Я знаю, что после моего отъезда из Петрограда мою жену большевики посадили в «Кресты», — спокойно сообщил он. — У меня малолетние дети — сын и дочь, и я не имею ни малейшего представления, где они сейчас находятся. Моё поражение под Самарой, а лучше — моя гибель стали бы спасением для моей семьи и для моей души. Так что мне тоже нужно в Самару. Но я поведу флотилию в Уфу. Для этого у меня действительно есть весомый личный мотив.

Он называется «родина».