Бронепароходы

01

Затоны замерзали раньше, чем реки, и в середине ноября Нижняя Курья встала. Тонкий первый снег, слишком белый и потому ещё неживой, покрыл и береговую кручу, и лёд, и дамбу, словно маляр плотно заровнял извёсткой и твердь, и хляби. Обындевелые пароходы и баржи будто вросли в природу.

Иван Диодорович любил этот робкий холод, любил этот свежий хруст под ногами. Алёшка же, топающий впереди, как всегда, и думал, и говорил о своём.

— Какого пса, дядя Ваня, они сделали колёсное судно, если в Коломне уже придумали сводчатую корму для винтов? — возмущался Алёшка.

Он имел в виду наследников пароходчика Любимова, которые построили на Коломенском заводе дизельный лайнер «Урал» с гребными колёсами.

— Ну не все же такие умные, как ты, — ответил Иван Диодорович.

Они как раз и направлялись посмотреть «Урал».

Алёшка был рьяным поборником теплоходов, то есть судов с дизельным двигателем. Но дизели давали слишком большие обороты на вал, и для них требовались винты, а не колёса. Для винтов же на реках не хватало глубины. Решение проблемы нашли инженеры Коломенского завода. Они разработали для теплоходов особую форму кормы — сводом. Винты оставались верхними лопастями на воздухе и не задевали дно, а нужную воду при вращении сами нагребали для себя под свод. «Кавказ и Меркурий» заказал сразу целую серию таких теплоходов — это и довело его до продажи «Мазуту». А наследники Любимова предпочли не рисковать: на том же Коломенском заводе и в то же время их новый дизельный лайнер «Урал» был по старинке оснащён колёсами.

— Ну и как колёса на дизелях крутились? — скептически спросил Алёшка.

— Худо, — усмехнулся Иван Диодорович. — Обороты надо было убавлять, и оси пропускали через редукторы. А эти хреновины всё время ломались.

— Курице понятно, — важно кивнул Алёшка. — Нагрузка-то неравномерная.

— Любимовы одни лишь убытки несли от «Урала». То здесь он застрянет, то там. Пассажиры опаздывают, дерут страховку, лают фирму в газетах. Позор. Поэтому до «Кавказа и Меркурия» дизеля только на рабочие суда ставили.

— Редукторы летели, или что ещё?

— Да всё летело, Лексей. Как редуктор рассыплется, так либо в колёсах бугеля враскосяк, либо в дизеле цилиндры лопаются. И тащи судно на ремонт.

Ивану Диодоровичу нравилось разговаривать с Алёшкой. Когда-то он вот так же разговаривал с Митей, с Дмитрием Платоновичем. Митя тоже вникал в тонкости судоходства. Хотя не безбожничал, обзывая других чурбаками.

— А «Урал» чем закончил?

— Взорвался, — вздохнул Иван Диодорович.

Многострадальный «Урал» взорвался в навигацию 1916 года прямо перед пристанями Перми. Жертв не было, но дизеля разворотило напрочь. Судно отбуксировали в затон. Хозяева надеялись переоборудовать его или продать, однако грянула революция, и сама Россия взорвалась, как теплоход «Урал».

…Он стоял в дальнем конце затона на мелководье. Пустые чёрные окна, облезающая краска, потёки ржавчины — огромная дырявая коробка, а не судно. К его борту протянулась деревянная эстакада, по которой вытаскивали всё, что можно было демонтировать: мебель, оборудование, механизмы. Сняли даже спасательные круги и сетки ограждения с прогулочной галереи.

По эстакаде Иван Диодорович и Алёшка поднялись на борт.

— Я в трюм, дядь Вань. Охота редукторы пощупать.

— Шею там не сверни.

Алёшка нырнул в проём багажного отсека. Вскоре Иван Диодорович услышал из утробы теплохода лязг железных дверей и скрежет петель.

Иван Диодорович смотрел на затон, заставленный на зимовку пароходами и баржами. Дымовые трубы, мачты с такелажем, трапы, плоскости палуб, ряды квадратных окон, дуги шлюпбалок, струны лееров, барабаны лебёдок, изгибы колёсных кожухов — привычный и любимый хаос речного флота. «Лёвшино», пришедший последним, притулился на чужом месте — у пирса для нефтебарж. За дамбой виднелась Кама с тёмной промоиной фарватера. В белом небе ветер ворошил пуховые облака, будто распихивал перины, и сеялся редкий снежок.

Лангер и Ганька не заподозрили, что команда «Лёвшина» сама перебила балтийцев Бубнова. Сгинул десант в Усть-Речке — и чёрт с ним, на войне и не такое бывает. Особый отряд штабс-капитана Аплока отпраздновал победу над ижевцами и воткинцами: Красная армия заняла заводы и подавила мятеж. Навигация завершилась. Флотилию расформировали. «Лёвшино» отогнали на завод «Старый бурлак», освободили от брони и отправили в затон на покой.

Команда разошлась по домам, Серёгу Зерова уложили в госпиталь. В рабочих казармах при затоне, кроме капитана, остались те, у кого в Перми не имелось своего жилья: Катя с Алёшкой, князь Михаил и Федя Панафидин с Яшкой Перчаткиным. В полупустых бараках места нынче хватало всем.

Алёшка вылез из трюма с медным чайником в руке.

— У Яшки перенял тягу к чужому добру? — нахмурился Иван Диодорович.

— Чайник ничей! — обиделся Алёшка. — А Яша только фокусы показывает!

Алёшка, понятно, врал. Он поселился в каморке с Перчаткиным и, ясное дело, вынудил шулера Яшку научить его мухлевать в картах.

— За такие фокусы везут на Акатуй, — проворчал Иван Диодорович.

— Чайник мне для жизни нужен! Мы с Катькой и с князем решили на даче какой-нибудь зимовать. Я хозяйство завожу!

За мощёным съездом к затону начинался дачный посёлок, потянувшийся по крутому берегу Камы на полторы версты. Посёлок был спланирован как единое целое — маленький уютный городок, состоящий из фигурных тесовых домов с башенками, мансардами, верандами и беседками. Дачи принадлежали богатым жителям Перми: коммерсантам, губернским чиновникам, инженерам, банкирам, архиереям. Ушлый Алёшка изучил все дома, бестрепетно отпирая навесные замки куском проволоки, и выбрал что получше. При большевиках, да ещё и зимой, на дачах никто не жил.

— Там же сторож, — сказал Иван Диодорович. — Вышибет вас палкой.

— Не вышибет. Я ему в уплату самогонный аппарат спаял.

Иван Диодорович знал, что Алёшка с Яшкой химичат у себя в каморке, мастерят какую-то бандуру. Яшка ходил шарить на пароходы, искал чего-то. Теперь понятно, что там за бандура была. А Яшка искал змеевик.

— Как у Дмитрия Платоновича и Настасьи Львовны такой каторжанин вырос? — спросил у низких небес Иван Диодорович.

— Ничё не каторжанин! — гневно возразил Алёшка. — Я по-честному!

— Чем вам в казарме-то плохо? Сами себе хозяева!

— Так ведь не мне, а Катьке надо. У неё зимой живот будет.

— Какой живот?..

И тут Иван Диодорыч застыл, потрясённый пониманием. Алёшка тоже застыл, открыв рот, — он проболтался, чурбак безмозглый!..

— Дядь Вань, только Катьке не говори, что это я тебе растрепал! — быстро попросил Алёшка. — Я патефон на одной даче нашёл, могу подарить!

Иван Диодорович без слов отстранил рукой Алёшку с его позорной взяткой, сгрёб с планширя снег и приложил ко лбу.

02

Поток отступающих ижевцев и воткинцев донёс Романа до Уфы. Не зная, что теперь делать, Роман просто подчинился ходу событий. Он потерял шанс, предоставленный ему Савелием Поляком; своей конторы в Уфе «Мазут» не имел, да и Директория эвакуировалась в Омск. Однако Роману повезло: он заглянул в Сибирскую гостиницу, чтобы узнать положение на фронте, — после Директории в гостинице разместился штаб армии, — и встретил Федосьева.

Флотилия Старка ошвартовалась в Уфе три недели назад. Разумеется, сейчас она была уже расформирована. Сдав орудия и пулемёты, пароходы ушли на зимовку в затон. Личный состав получил расчёт. Однако адмирала Старка командование фронта отправило под суд. Юрия Карловича обвинили в преступном малодушии, ибо устье Белой досталось большевикам без боя.

Федосьев был при деньгах и потащил Горецкого на второй этаж в ресторан. Здесь среди столиков стояли кадки с пальмами, играл виолончелист.

— Я всё время твердил Старку, что нужно дать бой, — Федосьев разлил по рюмкам французский коньяк, — но ошибочное решение — это одно, а личная трусость — совсем другое! Старк не трус! За такое оскорбление надо вызывать на дуэль! А правомерность решения адмирала должны оценивать флотские специалисты, а не какой-то там пехотный чин! Я так и заявил на допросе!

Пётр Петрович присутствовал на заседаниях суда как свидетель.

— Тебе же Старк не нравился, — напомнил Роман.

— Ну и что? Мы моряки, и мы заодно! Я не позволю, чтобы его осудили!

— А что ты можешь? — усмехнулся Роман.

— Ничего, чёрт возьми! — помрачнел быстро хмелевший Федосьев. — Мы с Михал Иванычем обращались к генералу Дитерихсу, но он отказал в помощи.

Михаил Иванович Смирнов, бывший начальник штаба флотилии, тоже находился в Уфе и тоже пытался выручить Юрия Карловича.

— Я всё равно этого так не оставлю! — упрямо пообещал Федосьев.

— Не заигрался ли ты в благородство? — скептически спросил Роман.

— Ты не поверишь, Ромка, но я порядочный человек! Может, иной раз и веду себя как болван, однако подлостей не допускаю!

— Ну и хорошо, — примирительно кивнул Горецкий.

Ему безразлична была судьба Старка, а переживания Федосьева казались наивными и неуместными. Романа интересовало совсем другое: как ему из Уфы связаться с руководством «Мазута» или даже самого «Шелля»?

Федосьев предложил Роману остановиться на ночлег у него в номере, рассчитанном на четырёх постояльцев; в номере была свободная койка. Роман согласился, и Федосьев снова заказал коньяк.

Из ресторана они выбрались только в полночь, Горецкий еле довёл совершенно пьяного Федосьева до койки. Утром Пётр Петрович должен был снова явиться на заседание суда, и каким образом он намеревался привести себя в порядок, Роман не знал. Да и бог с ним, с Федосьевым.

Роман проснулся уже днём. Он отлично выспался, и голова, к счастью, не болела. Нет, Петька — определённо алкоголик, нельзя больше поддаваться на его уговоры «махнуть по рюмке»… В гостинице царил какой-то переполох: в коридоре звучали встревоженные голоса, цокали подкованные сапоги военных, хлопали двери. Роман не придал этому значения.

Федосьев ворвался в номер как после драки — растрёпанный, с красным лицом хорошо опохмелившегося человека. В руке он держал бутылку.

— Горецкий, вставай! — потребовал он. — Продрыхнешь всё на свете!..

— А что случилось? — удивился Роман.

В окно светил белый ноябрьский день: бледно-голубое небо, перекрёсток с решёткой на телеграфном столбе, печные дымы над железными крышами. Уфа была большим губернским городом, просторным и несуетным, здесь даже трамвая пока не имелось. Широкие улицы, извозчики, деревянные особняки со старыми деревьями во дворах. С высокого берега Белой распахивался вид на бесконечную синюю даль уже заснеженных лесостепей. На маленькой речке Сутолоке чуть ли не в центре города бабы, как в деревне, полоскали бельё. Уфа бесследно поглотила и воинские части Директории, и толпы беженцев.

— Переворот!.. — широко улыбнулся Федосьев.

— В Москве? — сразу вскинулся Роман.

— В Омске! Директорию скинули! Власть взял адмирал Колчак!

Роман был слегка разочарован. Бессильные учредиловцы Директории, конечно, надоели своей говорильней, но лучше бы скинули коммунистов…

Пока Роман одевался и плескался возле комнатного умывальника, Федосьев раскупорил бутылку и нарезал колбасу.

— В ночь на восемнадцатое казаки арестовали всю верхушку, — оживлённо рассказывал он. — Вчера Совет министров утвердил Верховным правителем адмирала Колчака. Сегодня утром прислали по телеграфу обращение к народу. Обещают нормальную диктатуру до полной победы над красными, потом опять созовут Учредительное собрание. Выпьем давай, Ромка! Дождались, когда военная рука возьмётся, от сюртуков никакого толку не было!

— Я пить не буду, — отказался Роман. — Мне вчера хватило.

Федосьев не заметил его отказа.

— А известно, на кого этот Колчак опирается?

— На армию, на кого ещё-то? — Федосьев выпил один и закусил колбасой. — И на союзников. Он до сентября то в Американских Штатах был, то в Англии, то в Японии. При нём британская и французская миссии. Говорят, он даже живёт в поезде у какого-то британского полковника.

От слова «Британия» Роман встряхнулся.

— Суд сегодня отменили, — продолжал Федосьев. — А Михаил Иваныч мне много интересного сообщил… Оказывается, он Колчака знает ещё с юных лет, с Морского корпуса, когда оба они гардемаринами были. С тех пор и дружны, и служба много раз их вместе сводила. Колчак и со Старком знаком, уважает его. Мы с Михаил Иванычем решили вопрос о Юрии Карловиче довести до Колчака — пускай он разберётся.

— Телеграмму пошлёте? — спросил Роман.

— У него сейчас телеграмм — хоть печь топи! Сами поедем!

— Из Уфы в Омск? — не поверил Роман.

— А что? Поезда ходят! Михал Иваныч вестового послал на станцию нам купе забронировать. Дня через два-три в Сибирь прикатим!

Роман подошёл к окну, взволнованный планами Федосьева.

С Михаилом Ивановичем Смирновым у Романа никаких отношений не сложилось. Смирнов был вторым человеком во флотилии, а Роман Горецкий — одним из полусотни гражданских капитанов, пароходы которых флотилия Старка сопровождала от Казани. Ну и что? Романа поддержит Федосьев! Зато Смирнов получит доступ к Верховному правителю, а рядом с Верховным — британская миссия. Британцы — это флот, а флот — это «Шелль»!

— Слушай, Петя, возьмите меня с собой, — попросил Роман.

Федосьев хохотнул от удивления:

— Прости, Ромка, но ты-то нам зачем?

Роман уже наловчился придумывать планы, соображал легко и быстро.

— От лица гражданских капитанов я могу свидетельствовать, что адмирал Старк вывел от красных большое количество судов с беженцами. У Старка был приказ спасти беженцев, а не утопить флотилию красных. Я — живое доказательство, что Старк выполнил приказ.

— «Кологрив»-то свой ты того, профукал.

— Это случилось уже без Старка.

Федосьев прищурился с пьяной проницательностью:

— Признайся лучше, что тебе за каким-то дьяволом надо к Колчаку.

— Надо, — признался Роман. — Только не к нему, а в британскую миссию. Это по-прежнему связано с нефтепромыслом и компанией «Шелль».

— Так бы и сказал, чего крутить? — засмеялся Федосьев. — Возьмём тебя, нам не жалко. Собирай вещи, вечером уже курьерский до Челябы.

03

Лёд на Каме ещё не окреп, поэтому от затона они пошли берегом. Тропа бежала по гривам, огибая пологие впадины — заливные озёра поймы. Кое-где из снега торчали космы пожухлой травы. Позёмка поднимала белую пыль. Мутное небо неясно светилось. Издалека была видна прямая линия дамбы, устремлённая к железнодорожному мосту с ритмичными дугами пролётов. По дамбе время от времени с тихим гулом и перестуком катились длинные поезда, паровозы волокли за собой тёмные ленты дыма с тающими хвостами.

— Если бы я без вас был, — сказал Алёшка, — то зацепился бы за вагон, и уже через пять минут на Заимку приехал.

— Не приехал бы, — возразил Иван Диодорыч. — На мосту — караул. Тебя бы подстрелили, дурака, и валялся бы ты под насыпью.

— Я удивляюсь твоему безрассудству, Алёша! — добавила Катя.

Тропа вывела к дамбе. Алёшка, Иван Диодорыч и Катя вскарабкались наверх к будке охраны. Красноармеец в шинели потребовал документы.

— Да чёрт бы тебя побрал!.. — расстроился Иван Диодорыч.

— Разве не видно, что мы не террористы? — спросила Катя.

Алёшка полез в карман полушубка и вытащил мятую пачку махорки.

— Куришь? — подмигнул он красноармейцу.

Дощатая пешеходная дорожка тянулась вдоль шпал рельсовой колеи. В клёпаных фермах моста посвистывал ветер. Внизу гудела страшная высота, снежные вихри завивались вокруг могучих каменных устоев. Один раз пришлось сойти на маленький железный балкончик и переждать грохочущий мимо эшелон. Иван Диодорыч смотрел на распахнутый простор зимней реки; на этих бесконечных плоских пространствах, окоченело-сизых и безмолвных, гражданская война казалась бессмысленной и мелкой суетой.

От моста они опять двинулись по берегу мимо товарных дворов, складов и мастерских Заимки. Никакие производства сейчас не работали, людей не было. Алёшка шнырял то направо, то налево и заглядывал в тёмные окна.

— Какой он, твой Михаил, Катюша? — негромко спросил Иван Диодорыч.

Катя оглянулась. Её румяное лицо в охвате пухового платка неудержимо потеплело, в глазах мягко светилась любовь.

— Он очень хороший, дядя Ваня.

Иван Диодорыч только вздохнул. Ему не нравился Великий князь. Он был чужой, случайный, словно бы всегда отворачивающийся, но Катя его любила — и спорить было не о чем. Эта девочка стала так дорога Ивану Диодорычу, что он принимал всё, лишь бы она была счастлива. Иван Диодорыч ощущал, что ему доверили тайное чудо, будто огонёк лучинки, и надо его сберечь.

Длинная улица Монастырская, задев широкую площадь перед собором, вывела к скверу Козий Загон; от его ротонды открывался вид на особняк Дмитрия Платоновича. Приближаться к дому отца Кате было слишком больно, поэтому Иван Диодорыч свернул на Сибирскую. Чтобы не вспоминать о папе — время для этого ещё не наступило, — Катя прицепилась к Алёшке:

— Алёша, сегодня же напиши письмо тёте Насте! Она же волнуется за тебя! Ты когда-нибудь задумывался о последствиях своего поступка?

— Сама дура, — тотчас огрызнулся Алёшка. — Тебе папа тоже велел к тёте Ксене ехать, а ты в Перми осталась!

Иван Диодорыч хлопнул Алёшку по шапке. Катя обиженно замолчала.

За Королёвскими номерами они перешли на Торговую. Справа за голыми тополями сквера возвышалась громада оперного театра. Иван Диодорович на всякий случай ткнулся в дверь конторы «Бранобеля» — заперто.

— Жаль, — сказал Иван Диодорыч. — Я надеялся, что Викфорсы здесь… Зимой они чаще в квартире при конторе живут, а не в Нобелевском городке.

— На кой они тебе? — полюбопытствовал Алёшка.

— Не щенячьего ума дело.

Ивану Диодорычу был нужен не Ханс Иванович Викфорс, управляющий Нобелевским городком, а его жена Анна Бернардовна.

— У этих Викфорсов есть связь с Нобелем? — спросил Алёшка.

— Не знаю, Лексей. Наверное, как-то сообщаются…

— Надо, чтобы они для меня узнали у Нобеля про дядю Хамзата.

Про дядю Хамзата Алёшка говорил Ивану Диодорычу десять раз в день.

— Попрошу, если встречу. Скучаешь по нему?

— Он мой друг! — серьёзно заявил Алёшка. — Он самый лучший! Он умеет по-персидски на ножах драться и меня с Шуховым познакомит!

— Ничего, Лёша, найдётесь, — вздохнув, пообещал Иван Диодорыч.

Он даже немного заревновал Алёшку к этому Мамедову.

Наискосок через город они добрались до кладбища. В пустых и ледяных кронах берёз мелькали какие-то тени. Неровно лучилось завьюженное небо. Памятники и железные ограды тускло блестели инеем. Покой кладбища был мучительным и неестественным, приходилось принуждать к нему душу.

Иван Диодорыч в первый раз видел могилу Мити. Ни забора, ни лавочки, ничего. Земляная грядка просела. Крест покосился. Нет, Митя не в могиле. Он — в памяти, он живой, с ним можно поговорить, только руку пожать нельзя. Алёшка и Катя молча рассматривали насыпь, под которой лежал их отец. И у обоих на лицах было тягостное недоумение. Неверие в смерть.

— Побудьте с ним одни, ребятки. — Иван Диодорыч чуть приобнял Катю и Алёшку. — Ему это нужно.

— Алёша, сбегай к сторожу за лопатой, — сухо сказала Катя.

На этом погосте у Ивана Диодорыча была и другая могила — могила жены.

Неужели ещё и года не миновало, как Фрося умерла?.. Да, не миновало. Но на самом деле Фрося умерла раньше. Умерла, когда принесли извещение о гибели Сашки в далёких мазурских лесах. Сердце у Фроси остановилось, душа остановилась, жизнь остановилась, и дальше Фрося жила уже мёртвая. Она просто ждала, когда смерть заберёт её, а смерть три года была занята другими делами.

Наконец на город навалился тиф, и Фрося с благодарностью слегла. В больнице в соседней палате находился Сергей Алексеевич Строльман; он выкарабкался, потому что боролся с болезнью, а Фрося не сопротивлялась. Она попросила только об одном: чтобы Иван Диодорыч высыпал в её могилу ту горсть земли, которую вдова генерала Самсонова нагребла с могилы Сашки.

Иван Диодорыч сидел в ограде на скамеечке, и по лицу его ползли слёзы.

— Ты прости меня, Фросенька… — прошептал он. — Я ведь тогда сам хотел горевать, а твоего горя не почуял, пренебрёг им, родненькая моя…

Он ничего не сделал для Фроси. Не увидел, не услышал, не понял её. Он был словно контужен несчастьем и не спас жену своей заботой. Даже кованый крест на могилу заказал в мастерских Мотовилихи не он, а верный Серёга Зеров. А он, капитан Нерехтин, ничего не сделал для Фроси. Ничего.

— Сука я!.. — морща лицо, каялся Иван Диодорыч.

Он себя не простил, а вот Фрося его простила. Где-то там, за облаками, она сказала богу: «Ты не серчай на Ваню, всеблагой, дай ему подняться». И бог даровал Ване Дарью. А Ваня и Дарью погубил. А Фрося всё равно сказала господу: «Помилуй ещё раз… Последний раз…» И бог даровал Катю.

Иван Диодорыч тяжело пошагал обратно.

Могила Дмитрия Платоновича была уже обихожена — подбита по краям и выровнена сверху. Катя выпрямляла деревянный крест.

— А Лёшка где?

— Велела ему лопату вернуть. Этот лентяй хотел её здесь бросить.

Иван Диодорыч погладил Катю по голове. Душа его была расслаблена.

— В дедушки меня примешь, Катюша? — мягко спросил он.

Катя резко оглянулась — испуганно и недоверчиво. В серых её глазах были и гнев, и вина, и какое-то испытующее внимание: да, я такая, и я не отступлю от своего, ну а ты, дядя Ваня, останешься ли хорошим, добрым, правильным?..

— Всё я знаю, дочка, — сказал Иван Диодорыч и обнял Катю, прижимая к себе. — Сколько можно хоронить? Пора и рожать… Но не мне же!..

Он и вправду думал, что нет ничего страшного, если появится младенец. Война?.. Дак что война? Из-за неё нельзя нарушать предустановленный свыше порядок жизни. Как-нибудь прокормят ребёнка. Он, капитан, не бросит Катю.

Катя поняла ясные мысли Ивана Диодорыча — и засмеялась, и заплакала, уткнувшись лицом ему в грудь. Она ощущала неимоверное облегчение.

— Анна Бернардовна Викфорс по вашим женским делам доктор, — сказал Иван Диодорыч, похлопывая Катю по спине. — Надо бы нам к ней наведаться.

04

Никто раньше не замечал эту маленькую станцию — Дибуны. Железная дорога пролетала её насквозь, устремляясь к Выборгу и Гельсингфорсу. Но теперь на магистрали появился пограничный пост, и все беглецы из Совдепии, не имевшие пропусков, выгружались перед ним в Дибунах. В телегах местных мужиков, работников разорённого кирпичного завода, лесными просеками беглецы ехали к речке Сестре — финляндской границе, переправлялись через брод на правый берег и шли дальше до посёлка Териоки, бывшего курорта; там можно было снова сесть на поезд до Выборга или Гельсингфорса.

— Как думаешь, долго ещё ждать? — зевая, спросил Серёдкин.

— Нэ знаю, — ответил Мамедов.

Для Нобелей он подыскал самый лучший экипаж в Дибунах — рессорную коляску управляющего заводом. Серёдкин выкупил её у хозяина за полтора пуда хлеба. Хлеб Серёдкин контрабандой привёз из Финляндии.

Коляска стояла за деревянным вокзальчиком. Под яркой луной железная крыша вокзальчика блестела инеем. Блестели рельсы. Блестели звёзды.

…Вызволить Нобелей из тюрьмы оказалось весьма непросто. Младших братьев Эмануила Людвиговича держали в «Крестах»; всю их собственность и даже дворец на Сампсониевской набережной большевики конфисковали; удачей было только то, что семьи Эмиля и Йосты находились уже в Берлине. Швеция ещё не установила дипломатических отношений с Советской Россией, поэтому граждан Швеции в России никто защитить не мог. Хамзат Хадиевич решил давить на секретаря дипмиссии Лундберга, точнее, на барона Коскуля, друга Лундберга. Коскуль жаждал вырваться из Совдепии, и Мамедов пообещал ему побег — переход через границу в Дибунах. Коскуль нажал на Лундберга, тот — на шведское правительство, и правительство пригрозило чекистам: если Нобелей не выпустят на свободу, то в Стокгольме арестуют советского полпреда Воровского. И тогда ворота «Крестов» приоткрылись.

…Вдали в лесном ущелье зажглась яркая звезда паровозного прожектора. Мамедов откинул зипун и выбрался из коляски. Прожектор осветил рельсовый путь, словно тоннель в темноте. Мамедов ждал на дощатом перроне.

Поезд оказался совсем коротким — из трёх пассажирских вагонов; он вёз красноармейцев на пограничный пост и даже не остановился, а просто сбавил ход. Мамедов помог Йосте и Эмилю спрыгнуть с движущейся подножки на перрон. Паровоз засвистел, окутался искрящимся паром и пошёл быстрее.

— Неужели это вы, господин Мамедов? — спросил Йоста, всматриваясь в Хамзата Хадиевича. — После всего случившегося в это трудно поверить.

— Завтра ви будэте в Виборге, — заверил Мамедов. — Там йи повэрите.

Рессоры туго поскрипывали от мороза, коляска плавно покачивалась на мёрзлых ухабах лесного просёлка. За чёрными стволами деревьев призрачно белел снег, поперёк дороги лежали тени, еловые макушки смахивали с луны светящуюся пыль. Хамзат Хадиевич молчал — с Йостой и Эмилем у него не было таких доверительных отношений, как с Эмануилом Людвиговичем.

— Компания «Бранобель» на пороге краха, — наконец сказал Йоста.

В России Йоста замещал старшего брата в должности главы фирмы.

— Я знаю. Господын Платонов в Ныжнэм уже увэдомыл мэня.

— Эмануил не может принять этого, но он не сидел в тюрьме и не видел большевиков, — добавил Эмиль. — А мы с Йостой смотрим на вещи трезво.

Эмиль в Петрограде возглавлял механический завод «Людвиг Нобель». Завод производил дизельные двигатели, те самые «русские дизели».

— Баку заняли аньгличане, — сообщил Мамедов.

— Британцы не лучше турок. Я успел поговорить с Лундбергом, и новости очень неутешительные. — Йоста поправил зипун. — Британцы опираются на «Шелль», Черчилль и Ллойд Джордж в сговоре с Детердингом.

Генри Детердинг руководил компанией «Шелль».

— Британцы убивают наши предприятия в Баку. Они экспортируют только продукцию «Шелля», а заводы «Бранобеля» бездействуют. Нашу нефть из скважин просто сливают в море. Детердинг ждёт официального банкротства «Бранобеля», чтобы скупить наши активы на Апшероне по бросовым ценам.

— Британцы нам такие же враги, как и комиссары, — кивнул Эмиль.

— Хамзат Хадиевич, мы приняли решение продать «Бранобель».

Коляска катилась сквозь лес, за верхушками деревьев мелькала белая северная луна, кучер Серёдкин время от времени прикладывался к фляжке.

— Эманьил Людьвигович нэ даст своэго одобрэнья, — сказал Мамедов.

Разумеется, Нобель-старший выступит против. Он был не таким, как его братья. Братья зарабатывали капиталы, а Эмануил Людвигович переустраивал мир. Он придумал трубопроводы и сбытовую сеть на всю Россию, он понял значение двигателя Дизеля и революционность идей Шухова. Для него нефть была всего лишь способом сделать прогресс основой жизни.

— Эмануилу придётся принять это. Таковы обстоятельства.

— Мы его заставим, — добавил Эмиль.

Хамзат Хадиевич не сомневался, что младшие братья действительно вынудят старшего покориться. Они были очень упрямыми людьми.

— Ви хотыте сдаться конкурэнту? — холодно спросил Мамедов.

— Нет, «Шеллю» свою компанию мы не продадим.

— «Бранобель» стоит дороже, чем даёт Детердинг.

— Мы продадим компанию американцам. «Стандарт ойль» сделал нам деловое предложение.

Хамзат Хадиевич смотрел на заснеженный лес и слушал Йосту.

— Детердинг ненавидит коммунистов и не пойдёт на сотрудничество с ними, а Рокфеллер прагматик, он согласится взять наши бывшие предприятия в концессию у большевиков, и потому готов заплатить больше, чем Детердинг.

Мамедов знал, что американцы уже не раз приценивались к «Бранобелю». Рокфеллер боролся с Детердингом за мировые рынки, и приобретение фирмы Нобелей, то есть бакинской базы и российской сети, сорвало бы все расчёты «Шелля» на лидерство. «Стандарт ойль» денег не пожалеет.

«Лидерство», «капитал», «прогресс» — эти понятия казались неуместными в промороженном финском лесу за станцией Дибуны, однако Мамедов скучал по таким словам. У большевиков он слышал совсем другие слова: «расстрел», «реквизиция», «диктатура пролетариата».

— Но существует одно препятствие. — Йоста Нобель, качнувшись при толчке, ухватился за борт коляски. — Из ста сорока тысяч акций двадцать шесть тысяч были изъяты советской властью. Через подставных лиц большевики могут вмешаться в работу компании. Ситуация совершенно неприемлемая. Акции нужно вернуть, иначе сделка со «Стандарт ойль» не состоится.

— Как ых вэрнуть? — спросил Мамедов, уже догадываясь об ответе.

— Обменять большевикам на документы Турберна по Арлану. Арлан для комиссаров важнее, чем возможность навредить Рокфеллеру. — Фэгрэус Эйнаровьич погиб.

— Но вы же знаете, где находятся его документы?

Мамедов отвёл взгляд. Ему не понравилось, что дело, за которое Турберн заплатил жизнью, Йоста Нобель превращает в предмет торга. Турберн работал для умножения производительной мощи человечества, а не для сбережения активов Йосты и Эмиля Нобелей. Хотя как иначе спасти дело Турберна?

— Я прывэзу докумэнты по Арлану, — мрачно согласился Мамедов.

— А я гарантирую вам щедрое вознаграждение в Стокгольме.

Хамзат Хадиевич горько усмехнулся.

Коляска выехала на пологий заснеженный берег неширокой речки. Речка ещё не замёрзла, в текучей чёрной воде блестели рассыпанные осколки луны. Серёдкин остановил лошадь. Мамедов вылез из коляски, открыл ящик на запятках и вытащил две пары рыбацких сапог с длинными голенищами.

— Это граныца, рэка Сэстра, — сказал он, подавая сапоги Нобелям. — Эё вам надо пэрэйти вброд. Здэс нэглубоко. За тэм лэсом — сторожка, гдэ вас ждут фынские погранычныки. Они доставят вас в Виборг.

— Сделка с Рокфеллером в ваших руках, господин Мамедов, — принимая сапоги, напомнил Йоста. — Прошу послужить «Бранобелю» в последний раз.

05

Катька — дурёха, девчонка, и всё тут!.. Алёшка не мог принять, что его старшая сестра уже стала молодой женщиной. Причиной этого превращения был князь Михаил, и Алёшка испытывал к нему ревнивую неприязнь. Алёшке казалось, что Михаил только корчит из себя умного и доброго, а сам и не хочет того, что имеет, ждёт чего-то другого, иного, лучшего. Алёшка сопротивлялся Великому князю и пытался соперничать с ним — благо Михаил для Катьки ни шиша не делал. А вот он, Алёшка, — делал! Например, подыскал дом!

Конечно, особенно стараться Алёшке не пришлось: эта дача находилась совсем рядом со съездом в затон и была, наверное, самой заметной в посёлке. Тесовый терем словно вскипал от резьбы наличников, на палисад свысока смотрела веранда с фигурными столбиками, над ней царственно вздымался тройной кокошник фронтона, покрытый цветущими кружевами. Обогревала дом голландская печь, и Катя с Михаилом заняли второй этаж. Разумеется, жить в уюте и тепле позвали Ивана Диодорыча, он потянул за собой Федю Панафидина, а Перчаткин незаметно переместился сам, без приглашения. В итоге на даче обосновалась вся зимующая команда буксира «Лёвшино».

Каждый день с утра все, кроме Кати, отправлялись в затон на пароход. Приводили в порядок и смазывали механизмы, счищали снег с палуб и крыши, обдирали облупившуюся краску со стен надстройки, пешнями обкалывали лёд на майне — проруби вокруг судна. Возвращаясь вечером, каждый нёс ведро воды, это был запас на предстоящий день. Катя кормила команду ужином: в декабре пермский Рупвод расщедрился на паёк для работников затона — выдал по два фунта пшена на человека, сушёную рыбу и грязную муку.

В доме Алёшка сердито наблюдал за князем Михаилом: как он говорит с Катей, как ухаживает, вообще как держится. Катька — красивая, и чего такого нашла она в этом князе? Скучный, почти лысый, и к тому же старый пень — ему недавно сорок лет треснуло… Налопался и сидит, платком усы вытирает. Лучше бы дров напилил… Хотя в бензиновых моторах он разбирается, это факт. Этого достоинства у него не отнять. Но Катьке-то на кой чёрт моторы?..

Алёшка вылучил момент, когда остался с Катей наедине, и сказал ей:

— А Роман Андреич тебя тоже любит.

Алёшка хотел намекнуть, что на Михаиле свет клином не сошёлся. Катя слегка покраснела. Она и не сомневалась, что Горецкий в неё влюблён. Сейчас, когда она каждый миг чутко вслушивалась в себя, ей казалось, что её должны любить все, ведь в ней совершается невозможное таинство.

— Ты ещё маленький, Алёша, и ничего не соображаешь, — ответила Катя. — Причина в том, что Роман Андреевич хорошо к тебе относится.

— Расспрашивал-то он про тебя, а не про меня.

Прежняя увлечённость Горецким для Кати была милым воспоминанием, однако оно приятно согрело душу. Катя поняла, что смущена, и рассердилась:

— Иди к Перчаткину, Алёшка! Никакой от тебя пользы, честное слово!

Алёшка утащился к Яшке, но обучаться мухлежу ему сейчас не хотелось. Обидно было, что Катька так цепляется за своего Михаила, хотя тот даже царём не стал. И почему это от него, от Алёшки, никакой пользы нет?..

— Яшка, подъём! — распорядился Алёшка. — Я дело придумал!

— Поздно же, Лексейка! — заныл Яшка. — Меня уже ангелы во сны влекут!..

— Давай не ври! Ангелов ещё каких-то приплёл!.. Суй ходули в валенки!

На следующий ужин у Кати были и масло, и молоко.

По гладким доскам потолка плясали красные отсветы огня, в открытой печке трещало, по стёклам хлестала крупка ночной пурги. Иван Диодорыч как командир сидел во главе стола, Катя как хозяйка — напротив командира, Михаил и Федя — по правую руку от Ивана Диодорыча, Алёшка и Яшка — по левую. Иван Диодорыч с удивлением покопался ложкой в тарелке с кашей:

— Откуда такое угощение, Катюшенька?

— Мы с Яшкой в Оборино у мужиков выменяли, — похвастался Алёшка.

— На что выменяли? — нахмурился Иван Диодорыч.

— На стоячие часы с боем.

Яшка быстро понял, что грянет гроза, и сжался, прячась за самовар.

Иван Диодорыч гневно швырнул ложку в тарелку:

— По дачам лазали, ворюги?! Выгоню обоих обратно в казарму!

— Да меня-то за что? — охнул из-за самовара Яшка. — Я же только лошадку с санками у сторожа попросил!.. Я же сам подневольный, как та лошадушка!..

— Жрать-то нечего, дядя Ваня! — обиженно выкрикнул Алёшка.

— А я говорил, что часы эти беду накличут! — едва не заплакал Яшка. — Шипят, как аспиды в аду, и бой такой страшенный, будто сам диавол голосом своим зычным силы преисподненские из пекла вызывает людей губить!..

— Катюше сейчас питание требуется, Иван Диодорович, — негромко сказал князь Михаил.

— Грех, конечно, — вздохнул Федя Панафидин, — но куда деваться?

— Да вы — банда хуже балтийцев! — вспылил Иван Диодорыч.

Катя слушала и улыбалась.

— Не сердись, дядя Ваня, — наконец мягко и уверенно вмешалась она. — Я велела им записку оставить, кто взял часы. Придёт срок — расплатимся.

Иван Диодорыч посмотрел на Катю через стол — и словно не узнал её. Та строгая девочка, которую он привёз в Пермь, и вправду превратилась в юную женщину, но не только обликом, а ещё и сутью, ведь женщины без всякой науки по природе своей мудры: они справедливо и мирно обустраивают жизнь даже там, где мужчина не найдёт никакого доброго способа.

— Вместо адреса я «Лёвшино» указала, — добавила Катя.

Квартиру на Разгуляе Иван Диодорыч бросил, не навещал; особняк Якутова заняли большевики, изгнав детей Дмитрия Платоновича; Михаил, Федя и Яшка и вовсе не имели никакого жилья. Домом им был их буксир. Эта очевидность общей судьбы обезоружила Ивана Диодорыча.

Где-то гремела гражданская война, сменялись правительства, наступали и отступали армии, а здесь на ледяном просторе Камы свободно свистела белая вьюга, толпой спали в затоне заметённые снегом пароходы, шумели сосны над дымящимися крышами посёлка, и окошки резной дачи в беспокойной тьме тихо светились тёплым огоньком керосиновой лампы. Катя чувствовала, что она счастлива. Отчаянно счастлива. Рядом с ней её мужчины: её избранник, её братишка и её названый отец, а ещё хороший мальчик Федя и смешной жулик Перчаткин. Но главное — то, что в ней самой. Катя замирала, думая о будущем. Это был и ужас, и блаженство, и какая-то сладкая гордость, что она — больше чем она, больше чем война; что, оказывается, нет ни времени, ни смерти, а есть бесконечное обновление. И дивное ощущение всемогущества ласкало Катю, не отпуская ни на миг, будто она всегда гладила котёнка.

Поздно вечером, перемыв посуду, Катя поднялась в мансарду. Михаил не спал, сидел на койке и о чём-то думал. Катя присела рядом.

— Устала, — виновато сказала она.

— Нам надо кое-что обсудить, Катюша. — Михаил бережно обнял её. — Иван Диодорович говорил, что Анна Бернардовна работает акушером, да?

— Не волнуйся за меня, — улыбнулась Катя. — Со мной всё хорошо.

Она потёрлась щекой о плечо Михаила. Михаил тяжело покачал головой.

— Анна Бернардовна может помочь нам профессионально…

— Ты о чём? — удивилась Катя.

— Катюша, ты же умница, — Михаил глядел не на неё, а в пол. — Ты должна здраво оценивать наше положение, моя милая.

Метель на улице улеглась. За окном над идеальной плоскостью ледяной реки сияла морозная луна, яркая и беспощадная.

— Тебе необходимо прервать беременность, — твёрдо закончил Михаил.

06

Омск был городом скромным, потому особняк чиновника Батюшкина казался здесь изысканно респектабельным. Одноэтажное здание причудливой планировки — с портиками, арочными окнами, высокими крышами и куполом на углу, — стояло на берегу ледяного Иртыша. Вьюга наметала сугробы под стены, хлестала прохожим в лица, крутила снеговые столбы на реке. Федосьев смотрел в окно, нетерпеливо подрагивая ногой.

В особняке Батюшкина разместились адмирал Колчак с охраной и его помощники. Колчак сам пригласил Старка и капитана Смирнова на встречу, и Федосьев увязался за ними. К адмиралу должен был явиться генерал Нокс, и Михаил Иванович Смирнов передал Роману, что британец предлагает ему прийти для разговора. Горецкий и Федосьев остались в приёмной, где дежурил адъютант, а Старк и Смирнов скрылись за дверью адмиральского кабинета.

— Ну и пуржит! — пробормотал Федосьев и обернулся к Роману: — Знаешь, кого я в офицерском клубе встретил? Георгия Мейрера! Помнишь его?

— Конечно помню, — ответил Роман.

Это ведь Георгий отправил его в рейс на «Русле» вместе с Мамедовым.

— Достойный человек, а так не везёт!

— В чём не везёт? — поинтересовался Роман.

— Всё ещё мичман, хотя командовал флотилией. Когда Самару сдали, он с личным составом сюда эвакуировался. Живёт в казарме вместе с матросами. Гордый. Не желает своими заслугами перед командованием тряхнуть.

— Сам так выбрал, — усмехнулся Роман. — А про Бориса Константиновича Фортунатова он ничего не говорил?

Мысль о Фортунатове порой ещё беспокоила Романа.

— Нет, не говорил, — ответил Федосьев.

Адмирал Колчак болел. Он простудился на степных ветрах Омска в своей шинели из тонкого солдатского сукна и слёг. Сейчас он никого не принимал, однако для Старка, Смирнова и Нокса почему-то решил сделать исключение.

Юрий Карлович увидел, как изменился Александр Васильевич. Похудел. Потемнел лицом. Резче обозначились скулы. И взгляд был уставший. Юрий Карлович и сам устал от войны, от смуты и дрязг. Суд в Уфе он расценил как личное оскорбление, и смену власти с гражданской на военную воспринял как долгожданный порыв к подлинному порядку, однако досадно было, что его оправдали по заступничеству Колчака, а не по объективному разбору вопроса.

— Должен поблагодарить вас, Александр Васильевич, — сказал Старк.

— Пустое, — сухо ответил Колчак. — Просто исправление ошибки.

Колчак был человеком сдержанным, но страстным, а кажущаяся сухость его объяснялась тем, что он старался говорить кратко или вообще не открывать рот. При осаде Порт-Артура он чуть не умер от цинги и потерял половину зубов, с тех пор привык сжимать губы и всегда выглядел напряжённо.

Михаил Иванович Смирнов едва заметно улыбался. Он по-дружески любил Колчака, и ему было приятно, что Старк оценил помощь Верховного.

Колчак с облегчением сел в резное кресло.

— Простите, я слаб, — признался он. — Садитесь и вы. Юрий Карлович, представляю вам генерала Альфреда Нокса, главу британской миссии.

Высокий и тощий англичанин любезно кивнул Старку. Кончики усов у него были щегольски закручены.

— У меня для вас несколько важных сообщений, — предупредил Колчак.

В приёмной в это время Федосьев и Горецкий с любопытством смотрели в заиндевелое окно — на улице разыгралась целая драма. Пьяный кучер вёз в санках пьяного купца. Купец заснул и завалился набок; санки тряхнуло на ледяном бугре, и с купца упала соболья шапка; её тотчас подобрала какая-то баба. Купец очнулся и пнул кучера ногой в спину. Кучер дёрнул за вожжи, останавливая лошадку, грузно слез на дорогу и, вихляя, побежал за бабой. А баба поняла, что силы равны, и решила шапку не отдавать. Кучер и баба, оба толстые и неуклюжие, дрались прямо перед домом Верховного правителя России. Краснорожий купец что-то вопил из саней и махал кулаками.

— Может, и правы большевики, что частный капитал — это дурно? — задумчиво хмыкнул Федосьев.

— Дурными бывают государства, но не капиталы, — возразил Горецкий.

А в кабинете адмирал Колчак тяжело закашлялся.

— Извините… — прохрипел он, вытирая рот платком. — Продолжим… Генерал Нокс уже знает, а вас, господа, я извещаю, что из состава Военного министерства Сибирского правительства по моей инициативе выделяется отдельное Морское министерство… В условиях континентальной войны оно будет заниматься в первую очередь делами речного флота.

Адмирал умолк, массируя горло. Смирнов, Старк и Нокс тоже молчали.

— Полагаю, — сипло продолжил Колчак, — в скором будущем генерал Гайда возьмёт Пермь. В нашем распоряжении окажется крупный речной путь — Кама. В Перми мы создадим новую речную флотилию.

— Британское правительство уже выразило поддержку этому проекту, — вступил Нокс, он хорошо говорил по-русски. — Флот его величества к нужному сроку пришлёт вооружение для ваших речных кораблей. Возможно, у нас будут даже добровольческие части.

Колчак внимательно и строго посмотрел на Смирнова.

— Михаил Иванович, как Верховный главнокомандующий я повышаю вас в звании до контр-адмирала. Приказ о производстве я уже отправил в Ставку.

Изумлённый Смирнов поднялся со стула.

— Благодарю, ваше превосходительство!

— Руку не подам, я заразный… Кроме того, назначаю вас исполняющим обязанности морского министра. В предстоящей летней кампании вы будете командовать Камской флотилией.

Нокс лукаво подмигнул Смирнову:

— Немало для одного дня, господин контр-адмирал?

— Я ценю нашу давнюю дружбу, Миша, — сказал Смирнову Колчак, — но облекаю тебя доверием именно как специалиста. Прошу помнить об этом.

— Я служу России, Саша, а не тебе, — ответил Смирнов.

— Юрий Карлович… — Колчак посмотрел на Старка. — Я чувствую, что обошёл вас предложением, соответствующим вашей компетенции.

— Величайшая трудность власти, Александр Васильевич, заключается в том, чтобы не следовать желаниям подчинённых, — сказал Старк. — Я понимаю.

На самом деле Юрий Карлович действительно был уязвлён. Он — контр-адмирал с опытом командования флотилией, а Смирнов стал контр-адмиралом пять минут назад, и опыта командования не имел вовсе. Однако показывать обиду Старк не хотел: это ниже его достоинства.

— Поясню. К моему сожалению, вы несправедливо скомпрометированы идиотским судом в Уфе. Нужно время, чтобы личный состав забыл о столь досадном инциденте. Поэтому я и предпочёл вам Михаила Ивановича.

Старк смотрел на Колчака холодным взглядом.

— Я изучил ваш журнал боевых действий, — Колчак снова откашлялся, — и увидел недоработку прежнего командования. Флотилии не хватало воинского подразделения для действий на берегу. Мы это исправим. К новой флотилии я прикреплю бригаду морских стрелков. И прошу вас возглавить её.

— Как прикажете, ваше превосходительство, — непроницаемо ответил Старк.

— Спасибо, господа. — Колчак откинулся на спинку кресла и промокнул платком вспотевший лоб. — Тогда не смею задерживать.

Офицеры вышли в приёмную. Федосьев тотчас вытянулся, и Роман тоже распрямился. Старк молча повернулся к вешалке и принялся надевать шинель. Генерал Нокс, улыбаясь под усами, глядел то на Федосьева, то на Романа. Роман почувствовал, что приближается самое важное.

— Так кто из этих бравых молодых людей желал поговорить со мной о компании «Шелль»? — спросил Нокс у Смирнова.

— Я, господин генерал, — произнёс Роман спокойно и без подобострастия.

07

По настоянию Михаила Катя решилась на письмо, и Алёшка увёз его в город. Вернулся он уже с ответом. «Уважаемая Екатерина Дмитриевна, — писала Анна Бернардовна. — Понимаю ваше положение. Приму вас у себя на квартире завтра, декабря 24-го числа, в третьем часу пополудни. Приезжайте в санях, поскольку после операции ходить вам будет нельзя. А. Б. Викфорс».

Лошадь с кошёвкой князь одолжил у сторожа. Иван Диодорыч вышел во двор проводить Катю. Конечно, Катя не открыла дяде Ване истинную цель своей поездки: признаться в таком ей было невыносимо стыдно; но тоска от принятого решения была ещё невыносимее, и о стыде Катя не думала. Она вообще не могла думать. Жизнь казалась ей нереальной, голова плыла, земля под ногами исчезла. Катя потеряла себя. Её предали. Она хотела умереть.

— Тебе нездоровится? — спросил Иван Диодорыч, тревожно всматриваясь в Катю. — Может, не надо ехать?..

— Я справлюсь, — еле слышно пообещала Катя.

Иван Диодорыч вытащил откуда-то маленький револьвер «бульдог» и сунул его в карман Катиного тулупчика.

— Возьми на всякий случай, — сказал он.

— Я сам смогу её защитить, — с неудовольствием возразил князь Михаил.

Он укутал Катю большим ямщицким зипуном.

Иван Диодорыч не ответил. Катя была для него всем, а Михаил — ничем.

По слухам, в Перми было опасно. Большевики в ожидании разгрома осатанели. Белые надвигались на Пермь с двух сторон. Генерал Гайда захватил Кунгур. Генерал Пепеляев перерезал Горнозаводскую железную дорогу и располовинил Третью армию красных; её северная часть беспорядочно отступала в Соликамск, а южная готовилась погибать в Перми. Горожан гнали рыть траншеи, по ночам на окраинах города кого-то расстреливали.

— С богом!.. — Иван Диодорыч перекрестил кошёвку.

Скрипя, кошёвка поползла через посёлок к архиерейской даче с резной шатровой колокольней. Перед дачей по дну оврага пролегал съезд на Каму. И вскоре полозья свободно засвистели на укатанной ледовой дороге.

Князь Михаил был и взволнован, и встревожен, хотя и не подавал вида. Его беспокойство началось ещё месяц назад, когда в большевистских газетах он прочитал, что в Омске у белых — переворот, КОМУЧ низложен, а к власти пришёл адмирал Колчак. Михаил немного знал Александра Васильевича, как знал почти всех значительных людей империи. Колчак действительно мог изменить судьбу страны — и уж точно мог изменить судьбу князя Михаила.

Он, Михаил, всегда стремился к свободе, и для этого предпочёл стать частным лицом, а не наследником престола. Но в большевистской России никто не был свободен, тем более — частные лица. И несвобода глухо заплетала жизнь князя, словно паутина. Ему не разрешили эмиграцию, его арестовали, его сослали в провинцию, его попытались расстрелять… Затем он три месяца сидел в трюме парохода. И сейчас, когда освобождение уже совсем близко, беременность Кати оказалась для него новыми узами.

Катя — хорошая девушка. Очень хорошая. Но он её не любит. Флёр былой увлечённости развеялся, едва подул ветер перемен. Они с Катей были вместе, как потерпевшие кораблекрушение, как люди одного круга, помещённые во враждебную среду. В их связи нет ничего дурного, но и любви тоже нет. А ребёнок сделает эту связь обузой, кабалой, вечными укорами недовольства.

— Не думай, что я чудовище, Катюша, — попросил Михаил, оглядываясь на Катю в санках. — Потом ты поймёшь мою правоту. Россия не место, чтобы рожать. У нас впереди — очень долгая дорога по воюющей стране, лишения, опасности, вероятно, даже голод. Не обрекай себя и ребёнка на страдания.

Катя молчала под ямщицким зипуном.

Михаил смотрел по сторонам на пустынные снежные берега и мысленно повторял свои аргументы. Конечно, его позиция небезупречна. Однако надо отдавать себе отчёт: если не решить эту проблему немедленно, пусть и небезупречно, в будущем она превратит его, князя, в окончательного подлеца.

Катюше нет места в его жизни. Они расстанутся — рано или поздно. Ему нужны жена Наташа и сын Георгий. И он очень скучает по своей настоящей семье, ради которой когда-то отказался от трона и от родины. Адмирал Колчак должен помочь ему вырваться из России. Во Владивосток с грузами для Колчака приходят военные транспорты из Франции и Великобритании. Он, князь Михаил, уедет в Европу, пересечёт океаны, преодолеет полмира, найдёт жену и сына. Ведь у него есть обязательства не только перед Катей Якутовой.

— Ребёнок появляется по обоюдному желанию родителей, Катя. Прости, но я не даю своего согласия. Я имею право на это.

Михаил уже не оглядывался на Катю. Он был уверен, что на стороне Кати — вовсе не святость материнства и не божья воля. Катей движет обычный женский эгоизм. Так уж устроены женщины: они всему находят применение — надколотой чашке, приблудному щенку, случайной беременности. Женщины всё принимают, стараются всё приспособить к делу, всему дать жизнь. Не следует судить их за природу души, но не следует и бездумно потворствовать.

Избавившись от беременности, он, Михаил, избавится и от самой Кати. Женщину с ребёнком бросать нельзя, непорядочно, а без ребёнка — можно. И он ничего не сообщит Наташе о Кате. Зачем? Конечно, мудрая Наташа не стала бы его винить, но всё равно он причинил бы ей сильную боль.

Кошёвка приближалась к железнодорожному мосту. Уже издалека было видно, как вдоль длинных решётчатых ферм справа налево движутся султаны тёмного дыма: большевики эвакуировались, поезда друг за другом катились из Перми на безопасный берег и дальше, дальше, дальше — до города Глазова.

Лошадь, качая башкой, покорно прошла мимо огромного каменного устоя — словно мимо утёса. С одной стороны устой был закруглён, с другой стороны имел скошенный выступ ледореза, похожий на капонир. Наверху грохотало и клацало. От моста открывался вид на камский створ до Мотовилихи. Белая плоскость льда была усыпана чёрными точками: люди покидали Пермь.

— Катюша, приготовь револьвер, — негромко попросил Михаил.

Беженцы ехали на санях и шли пешком, поодиночке и группами. На кошёвку Михаила и Кати никто не обратил внимания. Судя по всему, бегство началось уже давно: снег на льду был грязно истоптан ногами и располосован полозьями. Справа чернели проруби с бурыми потёками по краям: здесь большевики расстреливали врагов и спихивали окровавленные тела в воду. За причалами и фабричными цехами Заимки вдоль берега, отгораживая город, тянулись стоящие в заторе эшелоны — их не пропускали на станцию.

Михаилу и Кате пришлось добраться до пассажирских пристаней, где железная дорога ныряла в тоннель, и можно было преодолеть заслон из вагонов поверху. По Обвинской улице кошёвка поднялась к Торговой и перед садом возле оперного театра свернула к нобелевской конторе. Катя смотрела на это здание с безмолвным ужасом — будто на тюрьму, где её должны казнить.

Вокруг царила суета, куда-то бежали красноармейцы, прохожие жались к стенам, на мостовой валялись сломанные доски и тряпки, в театральном саду артиллеристы устанавливали орудие. Вдали трещало и гулко бабахало. Князь Михаил вылез из кошёвки и с усилием отворил ворота в арке. Арка вела во двор конторы «Бранобеля». Михаил понимал, что сейчас совсем не время заниматься медицинскими операциями, но, возбуждённый предчувствием новой жизни, хотел поскорей убрать все препятствия на пути к свободе.

08

— Екатерина Дмитриевна, ещё пять минут, и можно начинать.

В большой квартире над конторой одна комната у Анны Бернардовны была оборудована под операционную: кушетка, шкафчики, столы, больничная белая ширма, электрический светильник. Анна Бернардовна облачилась в медицинский халат, завязанный на спине; волосы убрала под шапочку. На горелке булькал никелированный лоток, в котором кипятились инструменты.

Катя ещё не переоделась. Не смогла. Её трясло. В операционную она так и не зашла — просто в дверной проём увидела какие-то хирургические штуки в кювете и попятилась к окну. Неужели в ней, в её теле, сейчас будут ковыряться этой острой сталью?.. Неужели сейчас в ней убьют её новую жизнь?..

Анна Бернардовна появилась в двери.

— Вам надо взять себя в руки, милочка, — сказала она.

В голосе Анны Бернардовны звучало укоряющее превосходство доктора. От далёкой канонады стёкла в окнах тихо позвякивали.

Катя посмотрела в холодное и строгое лицо Анны Бернардовны. Такие лица были у «хаус мистрис» в Шерборнской школе. И Катя вдруг ощутила, как от страха и несогласия в ней просыпается душа. Конечно, Анна Бернардовна не виновата в предстоящем ужасе. А кто виноват? Сама Катя? Но она не боится будущего ребёнка!

Она не боится голода, лишений, неустроенности! И дядя Ваня ей поможет!.. Если бы рядом был папа, он не позволил бы Кате сделать то, что она собиралась сделать!.. Так кому же это нужно?

— Я всё отменяю, Анна Бернардовна! — твёрдо объявила Катя. — Простите, что побеспокоила напрасно. Я ошиблась.

— Потом будет поздно, — предупредила Анна Бернардовна.

— Не надо меня убеждать.

Катя торопливо обувалась. Так кому же нужно, чтобы она убила ребёнка? Не ей, не дяде Ване, не папе, никому. Только Михаилу.

Катя словно умылась ледяной водой — она впервые осознавала Михаила совсем иначе, нежели всегда. Кто он? Беглый аристократ, который укрывается от судьбы! Он объяснял, что стремится к свободе… Но стремился он лишь к устроенному быту, в котором есть привычная семья, тихое благополучие, безобидные увлечения… Люди яростно бьются за свободу, чтобы жадно жить полной жизнью. А Михаил хотел, чтобы его просто оставили в покое!.. Она, Катя, жертвовала ребёнком ради покоя человека, который её даже не любит!

Катя обмотала голову платком и быстро влезла в тулупчик… Платок ей подарила тётя Даша, тулупчик раздобыл дядя Ваня, а что ей дал Михаил?.. Катя сбежала по лестнице. Она никогда не вернётся в это жуткое место!

В замкнутом внутреннем дворе звуки отражались от кирпичных стен, и канонада бабахала громче, а треск пулемётов казался ближе. Лошадь двигала ушами, но продолжала хрустеть овсом — на морде у неё висела торба. Михаил поднялся из кошёвки навстречу Кате. Он обо всём догадался мгновенно.

Катя смотрела на него с упрямым вызовом:

— Я не буду лишать себя ребёнка!

Михаил как-то по-мужицки хлопнул руками по бокам.

Катя нарушала все его замыслы. Он рассчитывал, что привезёт Катю в Канны и оставит матери. Это было бы порядочно и благородно. Однако оставить Катю беременной или с младенцем на руках — уже бульварщина, водевиль, балаган! Великий князь Михаил тихо закипел от унижения.

— Катюша, это в высшей степени опрометчиво!

Катя молчала, словно ждала, когда же он скажет правду.

Михаил растерянно озирался по сторонам: окна, в которых блестело тусклое небо, лошадь с торбой, арка, дровяной сарай, сугробы вдоль стен.

— Пойми же, Катя, наш ребёнок в первую очередь будет представителем династии Романовых! Императорской династии!.. Или тебе льстит эта честь?

Катя презрительно улыбнулась.

— Его будут безжалостно преследовать, как преследуют каждого из нас! Происхождение будет проклятием и непременно изуродует его судьбу, как изуродовало мою! Зачем обрекать кого-либо на такую жизнь?!

Но слова Михаила не трогали Катю. Все предостережения казались ей глупыми, мелкими, и сам Михаил тоже казался мелким и эгоистичным. Как она могла обмануться? Как могла полюбить его? Этот воспитанный мужчина — всего лишь перепуганный комнатный мопс, который прячется в тёмных закоулках и гавкает на тех, кто пытается вытащить его на свет. Он думает только о себе. Он добр только до тех пор, пока доброта ничего ему не стоит!..

Внезапный толчок сбил Катю с ног, и она повалилась в сугроб. На миг ей почудилось, что это Михаил ударил её, но Михаил стоял в пяти шагах перед ней у кошёвки, а ударил её совсем другой человек — какой-то мастеровой или красноармеец: он заскочил во двор с улицы.

— С дороги! — рявкнул он Михаилу.

Оттолкнув Великого князя, он правой рукой схватился за оглоблю саней, потянув лошадь на выход, а в левой руке у него был квадратный маузер.

— Всё, барин, теперь я прокачусь! — весело крикнул он.

Катя с изумлением узнала Ганьку Мясникова.

Командование большевиков первым почуяло, что город не удержать, и кинулось прочь, хотя на рубежах обороны рядовые бойцы ещё вели огонь из пушек и пулемётов. Командиры бежали из Перми кто куда, кто как смог — бросив все штабы и обозы, бросив раненых в госпиталях, бросив эшелоны, застрявшие на путях перед станцией. И Ганька тоже бежал. Он сообразил, что одному ускользнуть будет легче, а на возке — ещё и быстрее. Ему повезло заметить кошёвку, притаившуюся во дворе дома на Торговой улице.

— Прекратите грабёж! — возмутился Михаил, дёрнув Ганьку за воротник.

Ганька тотчас выпустил оглоблю, повернулся и врезал Михаилу в ухо.

Михаил отшатнулся, уронив шапку.

Они застыли друг напротив друга — Ганька Мясников и Великий князь. И Ганька узнал его. Сейчас Михаил был похож на себя куда больше, чем на борту буксира «Лёвшино»: не обросший, исхудавший и перепачканный мазутом, а чистый, выбритый и подстриженный. Таким Ганька и видел его в июне, когда ссыльного гражданина Романова привезли из гостиницы на допрос в ГубЧК.

— Вот ты и попался, подлюка! — широко улыбнулся Ганька.

Он поднял маузер.

Михаил стоял прямо, с непокрытой головой и рассыпавшимися волосами.

Это было немыслимо, невозможно — наткнуться на убийцу здесь, в глухом дворике, когда враги уже повержены, когда до свободы — всего один шаг!..

— Катюша, револьвер!.. — едва слышно выдохнул Михаил.

У Кати в кармане лежал «бульдог» Ивана Диодорыча. Князь Михаил вспомнил о нём. Катя, сидя в сугробе, сунула руку в карман.

Ганька посмотрел на Катю и задорно подмигнул.

— А ловко же вы меня объегорили! — признался он.

Катя вытащила из кармана револьвер. Ганька нисколько не испугался. Он каким-то звериным чутьём уловил, что Катя не выстрелит.

А Катя, обомлев, поняла, что Михаил уже мёртв. И мёртв он очень давно. Смерть окружала его, будто широкая тень. По её воле Михаил отнял у Кати отца, а теперь хотел отнять и ребёнка. И потому Великий князь должен был уйти туда, где ему и место, — туда, куда ещё летом отправил его Ганька.

— Катюша, умоляю тебя!.. — прошептал Михаил.

Ганька выстрелил в него. Звук лопнул в кирпичной коробке двора, как воздушный шарик. Михаил согнулся, прижав руку к груди, словно очень сожалел о чём-то, и Ганька выстрелил во второй раз. Михаил упал на снег. Ганька шагнул к нему и для верности добил третьим выстрелом сверху вниз.

Затем он опять оглянулся на Катю.

— Запомни, мадмазель, — торжественно заявил он, — ты свидетелем стала, что Гавриил Мясников самолично закончил последнего царя!

Он переложил маузер в левую руку, взялся за хомут и повёл лошадь в арку. Лошадь послушно пошагала, мотая хвостом. Михаил лежал неподвижно.

Михаил лежал неподвижно, а Катя сидела в сугробе, стискивая револьвер. Великий князь получил свою свободу. И она тоже получила свободу.

09

Фронт рассыпался, всё перемешалось, и в деревнях не знали толком, под красными они или под белыми. После Вятки Хамзат Хадиевич двигался в стороне от железной дороги по большим волостным сёлам, в Ильинском пристроился в обоз до Полазнинского завода, а там опять вышел на магистраль и залез на поезд, идущий с Луньевских копей. Он чуть не замёрз в полувагоне с углём, и Нобелевский городок на берегу Камы стал для него спасением.

К удивлению Мамедова, городок работал бодро, хотя последние баржи с бакинской нефтью прибыли сюда уже давным-давно, в июне, то есть полгода назад. Возле белых баков с надписью «Бранобель» стояли железнодорожные цистерны, в мастерской тарахтело динамо, подавая электричество в дома, в затоне рабочие расчищали от снега буксиры и плавучую нефтеперекачку.

Ханс Иванович Викфорс, управляющий, словно бы обрусел: отпустил уездную бородку, носил стёганую поддёвку и обрезанные валенки. Он сразу принялся отпаивать Мамедова чаем из самовара, у него даже варенье было.

— Абсурд гражданской войны, Хамзат Хадиевич! — рассказывал он. — К нам в Пермь везут из Владивостока сингапурский керосин! Каждый фунт по цене золота! Зато какая прибыль Детердингу и «Шеллю»!

— Да, «Бранобэл» проыграл, — согласился Мамедов.

— Жаль, что Фегреус не успел наладить добычу на Арлане… Кстати, он обещал вернуться по завершении полевого сезона, но пропал.

— Турбэрна расстрэляли ыжэвцы, — сухо сообщил Мамедов.

Ханс Иванович, поражённый, сел на табурет.

— Какой ужас! — прошептал он. — Анна Бернардовна так его любила!..

Мамедов плотнее прикрутил краник самовара, из которого капало.

— Компаньи конэц, Ханс Ыванович. Йоста йи Эмыль рэшили продать эё Рокфэллэру. Эманьил Людьвигович нэ сможэт протывостоять сэмье. У нас нэт ныкакой поддэржки от властэй. Совэты нацьонализируют наши прэдприятья, брытанцы саботыруют. На Колчака надэжда, я понымаю, напрасна?

— Увы, Колчак не союзник Нобелям, — подтвердил Викфорс. — Его армия зависит от британских поставок, а Британия — это Детердинг.

Они оба помолчали.

— Неужели наш добрый старый «Бранобель» ниоткуда не может получить помощи, Хамзат Хадиевич? Мы сорок лет снабжали нефтью всю Россию, и неужели сейчас никому не нужны? Почему такая неблагодарность?

В гостиной было тепло от голландской печи; уютно пощёлкивали часы с маятником; на комоде и буфете лежали кружевные накидки — хозяйкино рукоделье. Окна понизу заросли поблёскивающими узорами изморози.

— А я ведь надеялся, что Нобели справятся… — печально признался Ханс Иванович. — Ещё позапрошлой осенью Хагелин предлагал мне хорошее место в сбытовой конторе Ганновера… Но я же русский! Я сам строил этот городок! — Ханс Иванович указал рукой за окно. — Это дело моей жизни!..

— Йи моэй, — подтвердил Мамедов.

— Мне целый год не платили жалованья, и я жил на иждивении супруги — Анна Бернардовна имеет небольшую медицинскую практику… Но мы с ней оба верили, что всё наладится, надо лишь потерпеть… А сейчас возле моих мастерских стоят цистерны «Шелля», и вы говорите, что Нобели нас предали!

Хамзат Хадиевич отвернулся.

— Скажите, Ханс Ыванович, — наконец спросил он, — вам что-ныбудь ызвэстно о Йекатэрыне Якутовой, дочери пароходчика?

— Да, — кивнул Викфорс, и Мамедов впился в него взглядом. — Я был дружен с Дмитрием Платоновичем… Катя наблюдается у Анны Бернардовны, эта милая девушка сейчас в тягости. Очень смело по нынешним временам…

— А брат эё?..

— Отчаянный мальчик! — улыбнулся Ханс Иванович. — Он здесь, в Перми. Каким-то чудом перебрался к сестре из Нижнего Новгорода. Насколько я знаю от Анны Бернардовны, они вместе живут при затоне в Нижней Курье. Заняли там дачу самовольно. Их опекает Иван Диодорович Нерехтин, капитан, тоже друг Дмитрия Платоновича.

— Это далэко — Ныжная Курья?..

От Нобелевского городка до Нижней Курьи было семнадцать вёрст — немало, но Хамзат Хадиевич всё равно решил идти. Не для того он проделал такой огромный путь, чтобы медлить перед самой целью.

Ханс Иванович предлагал проводить его до разъезда и подождать какой-нибудь попутный поезд, но Мамедов отказался. Он вышел на ледовую дорогу по Каме и пошагал к Перми. Из снеговых брустверов кое-где торчали зелёные еловые ветви, чтобы дорогу было видно и в темноте. Стылое малиновое солнце, склоняясь к горизонту, повисло вдали прямо в створе — как фарватерный знак. Оно словно бы хотело рассмотреть Мамедова повнимательней.

Хамзат Хадиевич шёл и шёл, шёл и шёл, один в этой бесконечной зимней протяжённости реки. Впереди, чуть левее, на фоне широкого багряного заката выросли сиреневые кучевые дымы сталепушечного завода. Хамзат Хадиевич думал о Нобелях. «Предали!» — сказал о них Викфорс. Это слишком жестокие слова. Нобелям не оставалось иного пути, кроме продажи компании… Однако Викфорс тоже прав: Хамзат Хадиевич и сам ощущал, что предан. Почему?.. Причина ведь не в собственности на предприятия. Причина в том, что Нобели утратили веру в будущее. С верой можно было надеяться на победу белых в гражданской войне, на какой-нибудь внезапный поворот истории, на чудо… А без веры надо просто продавать компанию, и всё. Но вера в будущее — это суть прогресса. Нобели отреклись не от Мамедова с Викфорсом и не от компании, они отреклись от прогресса. От того, на чём компания и стояла изначально.

На Мотовилихинском заводе светились ряды окон в длинных корпусах, что-то погромыхивало, всплывали клубы пара. Хамзат Хадиевич думал об Алёше Якутове. Алёша и есть будущее. При белых или при красных, не важно. Альоша не может предать прогресс, как не может отринуть себя. Альоша — вот для кого стоит жить и что-то делать. Конечно, он, Хамзат Мамедов, достанет Нобелям документы Турберна, спрятанные в поломанном локомобиле на Арланском промысле, но работать с Нобелями уже больше не будет. Ему это нэ ынтэрэсно. Он не охранник при коммерсанте. С большевиками мир стал ещё хуже и злее, поэтому инженерам требуется защита. Он, Хамзат Мамедов, знает своё место в этой жизни, и у него уже есть свой инженер.

Хамзат Хадиевич прошёл мимо всей Перми: пристани с пакгаузами и эстакадами, церковь, особняки на высоком берегу, шпиль собора, фабрика, снова пристани с пакгаузами и эстакадами, трубы завода, товарные склады, огороды, железнодорожный мост через всю реку… День давно угас. В тёмно-синем небе висела мертвенная луна. И справа, и слева берега стали пустыми.

В конце концов Хамзат Хадиевич увидел справа низкую дамбу; на ней, как огромные валуны, лежали заснеженные бакены; за дамбой торчали мачты пароходов, сгрудившихся в затоне. Хамзат Хадиевич направился к берегу.

Он ещё снизу заметил эту дачу с тройным арочным фронтоном. Окна дачи тепло светились. Хамзат Хадиевич подумал, что Альоша непременно должен быть там — так радостно и по-доброму выглядел сказочный резной теремок.

Пыхтя, Хамзат Хадиевич вскарабкался на крутой склон. Оказывается, он очень вымотался… Он подошёл к забору перед дачей и остановился у калитки, чтобы рассмотреть двор. В сарае кто-то возился, сердито брякал там чем-то, споткнулся о ведро. Дверка сарая распахнулась от пинка. Алёшка, ругаясь вполголоса, тащил здоровенную охапку дров, обхватив её обеими руками.

— Альоша!.. — негромко окликнул Хамзат Хадиевич.

Алёшка, закинувшись назад, повернул кудлатую голову.

Дрова полетели в снег, Алёшка полетел к забору.

Он облапил Хамзата Хадиевича, такого толстого и неуклюжего в тулупе, и Хамзат Хадиевич тоже неловко обнял его.

— Дядя Хамзат!.. — упоённо выдохнул Алёшка.

— Альоша!.. — сдавленно ответил Мамедов.

10

В коридорах пульманов и в вагоне-ресторане, где сутки напролёт сидели господа офицеры, свет по ночам даже не убавляли, хотя из тьмы по горящим окнам могли стрелять бойцы атаманщины или красные партизаны, а двигался поезд Верховного правителя медленно, потому что опасался снеговых заносов и разобранных путей. Перед поездом в глухом завьюженном мраке катилась моторная бронеплощадка с пулемётами и грузом рельсов. Троицк и Курган, Челябинск и Златоуст… Машинисты подгадывали, чтобы Верховный прибывал в города по утрам. На перронах выстраивались комендантские роты и оркестры; Колчак выходил в серой солдатской шинели и принимал рапорты начальников гарнизонов, потом приглашал встречающих к себе в салон-вагон на завтрак. Обедать и ужинать он отправлялся к местным властям. Депутации подносили адреса, войска маршировали на парадах, в госпиталях раненые солдаты получали Георгиевские кресты, в театрах выступлениям адмирала рукоплескали земцы, на банкетах гремели бравурные тосты.

Разумеется, Роман в этих торжествах не участвовал. Ещё в Омске к поезду Колчака подцепили вагон военно-морской миссии коммодора Мюррея; вагон ехал до Перми. Романа поселили в купе с Федосьевым, но Петька всё время пропадал у каких-то приятелей, возвращался пьяный и сразу валился спать.

В вагоне-ресторане Роман встретил Костю Строльмана.

— Уже и не на реке, а всё ещё пересекаемся? — усмехнулся Роман.

— Дело не в реке, а в общей борьбе, — серьёзно ответил Костя.

Он чувствовал себя бывалым фронтовиком.

— Вы по-прежнему у Каппеля?

— Да, конечно. — Костя намазывал масло на хлеб. — В ноябре Владимир Оскарович произведён в генерал-майоры. Его части стоят в Кургане, а меня командировали в Пермь. Повезло, что адмирал направляется туда же.

— Послушайте, Костя, — Роман говорил осторожно, — а вам известно что-либо о судьбе Бориса Константиновича Фортунатова?

— Борис Константинович с нами ещё с Самары. Вместе отступали.

— И как он?..

Костя опустил нож и оглянулся. В ресторане никто на них не обращал внимания: офицеры за соседними столиками говорили о своём, тихо скользили в проходе официанты, вагон покачивался, позвякивала посуда.

— Вы же знаете, что Борис Константинович — учредиловец, — негромко сказал Костя. — А для членов КОМУЧа адмирал Колчак — реакционер. Многие из комитетчиков встали в оппозицию к нему, некоторые даже сбежали к красным. Адмирал издал приказ об аресте учредиловцев. Но Фортунатов — храбрый солдат. Каппель взял его под защиту и не позволил арестовать.

Роман почувствовал удовлетворение. Фортунатов отстранён от дел, и это главное. Золото КОМУЧа теперь у Колчака, и Фортунатову не узнать, все ящики получил Колчак или не все. След «Кологрива» затерян. Может, Фортунатова вообще убьют на передовой, тогда угроза разоблачения рассеется как тень.

— А вам зачем в Пермь? — спросил Роман, чтобы перевести разговор.

— Вы, похоже, забыли, что моя сестра — жена Владимира Оскаровича, — немного обиделся Костя. — Я должен забрать её, детей и своих родителей и привезти их в Курган. Так что я еду по личному поручению генерала Каппеля.

При упоминании о жене Каппеля, оставшейся в Перми, Роман подумал о Кате Якутовой. Если бы не гражданская война, он наверняка женился бы на Кате. Наверняка был бы счастлив. Наверняка сделал бы прекрасную карьеру и со временем заменил бы Дмитрия Платоновича в руководстве компании. Из капитанов — в собственники пароходства. Как Альфонс Зевеке. Или Владимир Глазенап, основатель «Самолёта». Но обрёл бы он себя? Сумел бы ощутить свою личную силу, а не силу огромного предприятия?.. Зато сейчас он знает, что выдержан и настойчив. Умён и предприимчив. Что он может убить, если потребуется. Что его успех — это его заслуга, а не удача и не чужая милость.

В тёмном купе пьяный Федосьев ворочался на узкой койке, пытаясь уснуть. За окном в непроглядной ночи плыли какие-то тусклые огни.

— Скучный ты человек, Горецкий! — пробормотал Петька. — Ни выпить с тобой, ни поговорить!.. Чего тебе надо вообще?..

Вагон покачивался и поскрипывал, глухо стучали колёса.

В Екатеринбурге поезд застрял на три дня, потом на пути в Нижний Тагил Горецкого наконец вызвал к себе коммодор Мюррей — за Романом пришёл переводчик коммодора лейтенант Юинг, молодой человек в очках.

— Простите, что пришлось так долго ждать! — прокричал Юинг, когда они с Романом пробирались через грохочущий тамбур. — Коммодор и сам ждал ответа от руководства… Только в Екатеринбурге получил телеграмму!..

В своём купе коммодор Мюррей жестом пригласил Романа садиться и достал из дорожного бювара записную книжку.

— Британский экспедиционный корпус обязался снарядить два судна для речной флотилии, — переводил слова коммодора Юинг. — Одно — плавучая батарея. Орудия она получит с крейсера «Суффолк», который ошвартован во Владивостоке, и команда будет набрана из добровольцев с этого корабля. Второе судно — канонерская лодка. Между Уфой и Златоустом действовал наш бронепоезд с моряками крейсера «Кент», его на днях выведут с позиций в Омск и расформируют, а экипаж и артиллерию отправят в Пермь.

Роман кивал, хотя не очень понимал, как всё это связано с его делом.

— Детердинг ответил на обращение генерала Нокса, — продолжал Юинг.

Роман напрягся. Разумеется, он рассчитывал, что после разговора с ним генерал Нокс, глава британской военной миссии, свяжется с Детердингом. Но ведь положительного результата никто не гарантировал.

Генри Детердинг был руководителем корпорации «Шелль» и бешено богатым человеком; в Лондоне к его словам прислушивался и Форин-офис, и само Адмиралтейство. В мире нефти и больших денег только Джон Рокфеллер с его корпорацией «Стандарт ойль» превосходил Детердинга по влиянию.

— Господин Детердинг был заинтересован предложением… — коммодор Мюррей глянул в записную книжку, и Юинг помедлил, — господина Поляка. Видимо, вы знаете, кто это. — Роман кивнул. — Господин Детердинг желал бы, чтобы оборудование буровой станции было доставлено в Восточный отдел компании в Сингапуре. Необходимые расходы «Шелль» берёт на себя.

Это была полная победа. Роман даже не очень поверил.

— Вам, господин Горецкий, компания предлагает организовать перевозку вышеназванных грузов. На ваше имя в Русско-Азиатском банке будет открыта кредитная линия, чтобы вы имели средства для аренды парохода, на котором сможете переправить необходимые грузы по реке в Пермь, где это имущество будет принято британской железнодорожной миссией. Охрану вашего судна будет осуществлять канонерская лодка с экипажем из числа моряков крейсера «Кент», о чём коммодор проинформировал вас в начале встречи.

Роман не смог вернуться к себе в купе, где спал пьяный Петька Федосьев. Он пошёл в вагон-ресторан. В железных тамбурах всё грохотало от звонкого перестука колёс, а Роману казалось, что это грохочет у него в голове.

Он заказал графин зелёного шартрёза — наверняка шанхайская подделка, ну и ладно. Поезд адмирала Колчака мчался в глухой полночи по кособоким увалам Уральских гор; под луной сверкал синеватый снег, тянулись зубчатые тени ельников… А где-то на другой стороне земного шара в столице великой империи, империи, над которой никогда не заходит солнце, один из самых могущественных в мире людей сказал, что заинтересован в Романе Горецком — лично в нём, и не просто заинтересован, а готов вложить в него деньги. Это — путь наверх, в немыслимую высоту!.. Роман подумал, что никто в поезде, даже коммодор Мюррей, не понимает масштаба его триумфа. Да что там в поезде… Никто бы не понял в городе Перми, на реке Каме, на всей Волге, во всей России… Впрочем — если бы знала, то всё поняла бы Катя Якутова.

11

На дворе дачи Иван Диодорович и Хамзат Хадиевич двуручной пилой пилили бревно, уложенное на козлы. Они распарились и сбросили зипуны.

— Ты не толкай пилу вперёд, Хамзат, а на себя вытягивай! — ворчал Иван Диодорыч. — Чему вас там у Нобелей-то учат? Ни хрена не умеешь!

— Нычему нэ учат, Ванья, — соглашался Мамедов. — Зра хлэб эдим.

Оказывается, Хамзат Хадиевич и вправду ни хрена не умел: не знал, как разводить пилу, как насаживать топор на топорище, как топить русскую баню. А Ивану Диодорычу нравилось поддевать Мамедова. Ему вообще понравился этот нобелевец, особенно когда сбрил свою разбойничью бороду. В Мамедове Иван Диодорыч сразу увидел сильного человека — да, жестокого, но умного и надёжного. Хорошо иметь такого друга и очень плохо иметь такого врага.

Сегодня Иван Диодорыч объявил общий выходной: пора было заняться хозяйством. Вместе с Мамедовым Нерехтин взялся пилить брёвна, Федя Панафидин колол чурбаки, а Лёшка, не терпевший монотонной работы, лопатой разгребал снег. Бестолковый Перчаткин остался в доме: готовил обед и чистил самовар. Над фигурными крышами дач, над кронами корабельных сосен, над простором ледяной Камы горел ослепительный зимний день. Всё вокруг словно бы остро сверкало по краю зрения, на белизне сугробов лежали сиреневые тени. Беззвучно рвалась ввысь яростная синева мёрзлого неба.

Нерехтин и Мамедов допилили бревно и присели отдохнуть.

— Накинь зипун, — посоветовал Иван Диодорыч.

Мамедов натащил на плечи толстую одёжу. Федя Панафидин, тяжело дыша, звонкими ударами забивал колун в свилеватый чурбак.

— Что делать думаешь, Хамзат? — негромко спросил Иван Диодорыч.

— Устал я бэгать, Ванья, — ответил Хамзат Хадиевич. — Дождус вэсны у тэбя, эсли нэ прогонышь. Потом на Арлан. Сэчас промысэл под красными, но надэюсь, что бэлые к навыгацьи отобьют Сарапул.

Алёшка уже всё рассказал Ивану Диодорычу о Мамедове и Арлане.

— Я за тобой смотреть буду, — честно предупредил Иван Диодорыч. — Лёшка и Катюшка — дети моего друга. Считай, что мои. Если не поверю тебе, то не отпущу Лёшку с тобой. Не обижайся. За Нобеля сгинуть я Лёшке не дам.

— Нэт болше Нобэлей, — мрачно произнёс Мамедов. — Нэзачем ныкому умырать за ных, даже мнэ. Оны отказалысь от своэго дэла.

Иван Диодорович горько усмехнулся:

— Может, и мне от своего парохода отказаться, Хамзат? Чего я за него цепляюсь? Чай, не Гроб Господень.

Иван Диодорович хлопнул Мамедова по спине, встал и пошёл в дом. Он ждал к обеду гостей — начальника затона и караванного капитана. Караваном считались все суда, стоящие в затоне, и караванный капитан был адмиралом этой неподвижной армады — особенно при зимовке.

Хамзат Хадиевич тоже поднялся и направился к Феде: начал укладывать разбросанные по снегу поленья в поленницу. Федя с опаской покосился на него. Появление Мамедова неприятно удивило Федю; он рассчитывал, что дядя Ваня выставит прочь этого тёмного человека, однако Нерехтин сам предложил тому пожить в доме. А Федя слушался дядю Ваню. И ежели дядя Ваня признал Мамедова достойным, значит, это он, Федя, ошибался.

— Как твоя йикона, Федья? — спросил Мамедов. — Вэрнул ты эё на мэсто?

Федя вспомнил минувшее лето — как Мамедов и Горецкий сгубили семью Стахеевых, как он хотел сбежать с «Русла», а Мамедов унёс образ к себе…

— Не вернул, — буркнул Федя.

Мамедов вздохнул.

— Просты, — сказал он. — Развэ я прэдполагал, что будэт так сквэрно?

Федя сердито сопел и махал топором.

— Как ты потэрял своэго Якорныка?

Федя с силой воткнул топор в чурбак.

— А вам не всё ли равно, Хамзат Хадиевич?

Мамедову было не всё равно. Всмотревшись в Алёшку, он вдруг начал видеть его черты и в других людях. И тогда понял, что наивный лоцьман Федья предан своей вере, как Алёшка — двигателям внутреннего сгорания.

— Нэ всё равно, — сказал Мамедов. — Для мэня бога нэт, но с тобой я нэ должен был так поступать. Просты, говорю.

Федя даже смутился от раскаянья грозного нобелевского лиходея.

— Ладно вам… — пробормотал он. — Бог велел прощать… Якорник мой — на «Русле», а «Русло» на Пещерском перекате затонувший лежит. Весной дядя Ваня пойдёт в Сарапул, и я заберу Николу.

Обедали, как всегда, в гостиной за общим столом. По стенам тянулись широкие полосы солнечного света, потрескивала высокая голландская печь, пахло дымом и гречневой кашей с маслом. Перчаткин порхал с поварёшкой.

— Если бы не карты проклятущие, не диавольская эта страсть, душу мою снедающая, был бы я поваром, в лучших бы ресторациях служил в почёте, все бы мне кланялись и по имени-отчеству величали бы!..

— Красиво, Яшенька, выпевашь, — заметил старичок — начальник затона.

— Стряпня-то и есть мухлёж, — хмыкнул караванный капитан.

Иван Диодорович осторожно наблюдал за лестницей — спустится ли Катя?

Гибель Великого князя оглушила её. У всех остальных, включая самого Ивана Диодорыча, смерть Михаила вызвала странное недоумение: князь явно был предназначен для чего-то иного, однако судьба его вихляла сикось-накось и оборвалась внезапно и нелепо, словно бы там, наверху, кто-то понял, что ошибся, как ошибаются с письмом, в досаде скомкал лист и бросил в мусор. Для всех в этом доме князь остался посторонним. Исчез — и будто развеялась некая неловкость. Жаль, конечно, человека, но без тоски. А у Кати — не так.

Она несколько дней просидела взаперти у себя наверху. Потом всё-таки вышла — и была как чужая. Она не выдала своего горя ни жестом, ни словом; ожесточённо замкнулась в себе. Иван Диодорович чувствовал: у Кати в душе — не только боль от потери, а что-то сложное и противоречивое. Перепутанное в клубок. Иван Диодорович боялся, что из всей этой мучительной сложности Катя выберет что-то одно — простое. Простое — и неправильное. Катя — дочь своего отца, а Дмитрий Платонович всегда выбирал то, что для него хуже, что труднее для его души. Иван Диодорович очень хотел поговорить, но Катя ни с кем не хотела разговаривать. Иван Диодорович так и не смог пробиться к ней.

А гречневая каша и вправду получилась превосходной, хитрец Перчаткин готовил лучше любой бабы. Стучали ложки, пыхтел самовар.

— К нам в затон, Диодорыч, комиссия приезжает, — рассказал караванный капитан. — Колчак управу восстановил, будут пароходы хозяевам возвращать.

— А я защиту потребую, — добавил начальник затона. — Жандарма надо.

— Зачем? — удивился Иван Диодорович.

— Самогонку не могу искоренить. Работники тащуть и тащуть откудава-то?

Иван Диодорыч молча вперился в Алёшку прожигающим взором. Алёшка обеспокоенно заелозил на месте и быстро сунулся к Мамедову:

— Дядя Хамзат, пойдёшь после обеда в картишки перекинуться?

— Пойду, — кивнул Мамедов. — Но эслы проыграю, то Яшку зарэжу.

Перчаткин подавился, каша поползла у него изо рта.

— Да как же это так, святы господи? — закудахтал он, утираясь. — Не зови его, Лёшенька! Ты же сам губителю моему нож в руку вложишь!..

Иван Диодорыч увидел, что из мансарды спускается Катя, и на сердце у него сразу потеплело.

В прихожей хлопнула дверь, раздались тяжёлые шаги, кто-то затопал ногами, сбивая с обуви снег, и в гостиную вошли три милиционера в шинелях с портупеями и с зелёными нарукавными повязками.

— Кто из вас гражданин Нерехтин?.. — спросил один из них, с подозрением оглядывая всех за столом. — Вставай давай. Ты арестован.

12

— А в чём мне оправдываться? — спросил Иван Диодорыч.

— Отвечайте на наши вопросы, гражданин Нерехтин, — ответил кто-то из членов комиссии. — А свои вопросы нам задавать не надо.

Колчаковские военные власти повсюду восстанавливали земства, управы и суды, отменённые большевиками. В городе работали военно-следственные комиссии: они разбирали дела тех, кого подозревали в сотрудничестве с Советами. Людей, чья вина доказана, передавали в суд. В Мотовилихе снова загремели расстрелы. Кто-то — неизвестно кто — написал донос и на капитана Нерехтина, потому Ивана Диодорыча взяли под арест.

Комиссия заседала в здании речного училища на Ирбитской улице. Всего в комиссии было шесть человек: Иван Диодорыч ни с кем из них не был знаком — какие-то учителя гимназии, фармацевты, присяжные поверенные.

— Большевики реквизировали моё судно, — просто сказал Иван Диодорыч, — а мне жалко стало. Я же его на свои кровные покупал. Кроме буксира, мне кормиться нечем. Я и остался как наёмный капитан. А во флотилию не меня записали, а пароход. Что мне было делать, господа?

— Уклониться, — непримиримо сказал кто-то.

— Чужой человек пароход не сбережёт. Он же понимания требует.

— И вы участвовали во всех злодеяниях большевиков, так?

— Так, — горько согласился Иван Диодорыч. — Без охоты, но участвовал.

Комиссия о чём-то посовещалась.

— Рассудите сами, гражданин Нерехтин, — заговорил секретарь. — Охотно или неохотно вы служили — вопрос вашей совести. Но ведь служили. Вы перевозили карательные отряды балтийских матросов, потопили воткинский буксир и разрушили мост у пристани Галёво. Разве это не преступления?

Заседание проходило в навигационном классе. По стенам висели большие схемы с изображением речной обстановки, в шкафах красовались тщательно выполненные макеты лучших судов — буксиров «Редедя» и «Марк», танкера «Зороастр», знаменитого двухпалубника «Переворот», путейской «Межени», роскошного лайнера «Император Александр II», баржи «Марфа-посадница». Кате казалось, что дядя Ваня проваливает экзамен, хотя прекрасно знает билет. Катя смотрела на Ивана Диодорыча с отчаяньем. Она не могла потерять и его.

— Граждане свидетели, — обратился секретарь, — вам есть что сообщить?

На разбор дела пришла не только Катя. Пришёл Серёга Зеров, пришёл Осип Саныч Прокофьев, пришёл боцман Панфёров, Федя Панафидин, и даже Стешка откуда-то вынырнула. Иван Диодорыч был взволнован. Он не ожидал, что о нём помнят даже зимой — после навигации, что он нужен этим людям.

— Можно я скажу? — Высокий Серёга Зеров встал за партой как ученик. — Я помощник капитана. Я везде с дядей Ваней был…

— С гражданином Нерехтиным, — поправил кто-то из членов комиссии.

— Большевики ведь свой порядок ввели. Плавсостав они на службу не призывали, и мы присягу не давали. На каждом пароходе был свой красный командир, у него — бойцы, пулемётчики и канониры. А мы просто работали. Вы же не судите машинистов на паровозах, которые красные эшелоны водили!

— Мы не судим, — уточнил секретарь. — Мы определяем виновность. И ваши пояснения, гражданин помощник, внесём в протокол и учтём.

В окнах навигационного класса клубились снеговые февральские тучи.

— Я тоже хочу сказать! — поднялась и Катя.

— Представьтесь, барышня.

— Екатерина Дмитриевна Якутова! — чётко и весомо объявила Катя. — В Перми, я думаю, не надо объяснять, кто мой отец?

— Не надо, — смущённо согласилась комиссия.

— Мой отец застрелился в тюрьме, чтобы не давать показания на невинных людей. Для большевиков я стала врагом, и не только классовым. Но Иван Диодорович дал мне убежище и укрывал меня всё это время!

— И нашим, и вашим, — усмехнулся кто-то в комиссии.

— Нет, не так! И ваш сарказм, господин скептик, неуместен! Вы сами кого-нибудь пробовали спасти при красной диктатуре? Иван Диодорович рисковал собой ради меня и моего брата, хотя никто не обещал ему награды за это!

Иван Диодорыч отвернулся и стёр слезу. Катюшка… Катюшка…

— Да невиновен он! Невиновен! — загомонили свидетели.

— Большевики всех давили! — крикнула Стешка.

— К порядку, господа! — сердито рявкнул секретарь.

Федя Панафидин тоже встал и откашлялся.

— Я вот про буксир «Русло» хочу сказать… Я лоцманом на нём шёл, и это я штурвал держал, когда мы с «Лёвшино» сражались… Я дяде Ване главным супротивником был. Это он со мной воевал.

— Интересно, — притихла комиссия. — Весьма оригинально!

— Да, — кивнул Федя. — И тот бой был честным. Мы на «Лёвшине» пушку расстреляли. Мы его потопить хотели, и потопили бы, а дядя Ваня от отчаянья на таран двинулся и сам нас потопил. У него другого выхода не было.

— Как же вы попали на буксир Нерехтина?

— Нас двое уцелело, я и матрос. Дядя Ваня спрятал нас от красных.

Комиссия молчала. Федя требовательно сдвинул брови:

— Что ещё нужно для доброго имени? Хотите, перед богом поклянусь?

Комиссия принялась совещаться.

— Безусловно, ваши показания говорят в пользу гражданина Нерехтина, — признал секретарь, — но ведь имеются и обратные факты. Нерехтин перевозил продотряды и расстрельные команды. Куда от этого деться? И мост он тоже разрушил, а по мосту отступало гражданское население!

— На галёвский мост нас направил Бубнов, балтийский командир! — Федя еле сдерживал гнев. — Поздно было отворачивать! Я повёл буксир в просвет между баржами, чтобы повреждений нанести поменьше! А Бубнова дядя Ваня из револьвера уложил! Мы восстание начали и всех балтийцев перебили!

— Вся команда восстала, — подтвердил Осип Саныч.

— Меня ранили, я в лазарете два месяца валялся! — сердито буркнул Серёга Зеров. — И боцмана ранили! А двух матросов наших насмерть ухлопали!

К сообщению о бунте комиссия отнеслась с сомнением.

— Как же вам удалось избежать возмездия со стороны большевиков?

— В тот рейс мы ушли одни, чтобы забрать десант. — Иван Диодорыч, похоже, уже не верил в оправдание. — Рейс был последним перед зимовкой. Потом я соврал, что десант весь погиб, и нам самим от ижевцев досталось.

— И кто свидетель?

— Так команда и свидетели, — вздохнул Нерехтин. — Толпой же дрались.

— Как адвокат, гражданин капитан, замечу вам, что это неубедительно, — возразил секретарь. — Вы все — заинтересованная сторона.

Иван Диодорович молча развёл руками.

Дверь классной комнаты в это время приоткрылась.

— Прошу прощения, господа, но я кое-что слышал из коридора…

Катя стремительно оглянулась на голос. В двери стоял Роман Горецкий.

— Я могу засвидетельствовать, что капитан Нерехтин и команда буксира «Лёвшино» действительно подняли мятеж и уничтожили красных бойцов на своём судне. Я находился на том мосту, который был разрушен буксиром.

— Назовите себя, пожалуйста, — попросили Романа.

— Горецкий Роман Андреевич, бывший сотрудник общества «По Волге», первый помощник на лайнере «Витязь», а сейчас полномочный представитель компании «Шелль».

13

Иван Диодорович не знал, что у Кати всё же был собеседник — Федя.

— Почему все повторяют: «не судите, и не судимы будете»? — как-то раз спросила его Катя. — Как можно не судить? Я сужу!

Федя чувствовал, что Кате нужны эти разговоры, у неё душа мучается.

— Господь не про наши сужденья говорил, — подумав, ответил Федя. — И не про людской суд. Он заповедал другое: дескать, прощайте — и вас простят.

И Катя думала о себе. О суде и прощении.

Она вспоминала тот угрюмый декабрьский день и тесный двор конторы «Бранобеля». Она могла выстрелить в Ганьку Мясникова и спасти Великого князя. «Катюша, умоляю тебя!..» — прошептал Михаил. Но она не выстрелила. Она осудила Михаила, а Ганька исполнил приговор.

И беда была не в том, что осудила. Она имела право на суд — древнее, ещё ветхозаветное право, дарованное женщине самой природой. Это грозное право уже порой шевелилось в ней — легко-легко, будто рыбка виляла хвостиком. Новая жизнь, очнувшаяся в глубине её тела, казалась Кате каким-то чудом, волшебной игрой, и Катя порой прижимала живот руками, будто боялась, что он убежит. Надо было сберечь то, что в ней появилось. Но беречь — означало судить. И она судила, пусть и против воли. А право суда угнетало её. Иногда она думала, что ни в чём не виновата — это какая-то чужая сила заставила её убить Великого князя. Право суда было адской бездной, и Катя не хотела стоять у неё на краю. Она хотела прежней безмятежности, когда всё решали папа, мама и «хаус мистрис», а её, Катю, тревожили только мысли о красивом помощнике капитана — влюблён в неё Роман Андреевич или ещё нет?

Катя вспоминала их встречу на военно-следственной комиссии. Встреча взволновала её больше, чем можно было предположить, и Катя держалась тогда отчуждённо. А Горецкий повёл себя как джентльмен.

— Я — человек посторонний, но благодарю вас за ту заботу, которую вы проявили к детям Дмитрия Платоновича, — вежливо сказал он Нерехтину и повернулся к Кате: — Как сейчас ваши дела, Екатерина Дмитриевна?

Катя не помнила, что ответила. А Горецкий посмотрел на неё — и ушёл.

И теперь Катя думала о Романе Андреевиче, чтобы не думать о Михаиле. Разумеется, она понимала, что Роман — при всём уважении к памяти Дмитрия Платоновича — спас Алёшу только из-за неё. При Михаиле эта мысль просто льстила, и не более того, а без Михаила стала спасением. И дело было не в Горецком; дело было в том времени, которое Горецкий собою означал.

Катя догадывалась, что Роман Андреевич непременно приедет сюда, на дачу, и ждала его. И Роман Андреевич приехал. Он выбрал время, когда в доме наверняка не будет никого, кроме Кати. Он сам открыл ворота и завёл во двор свою кошёвку. Мартовский день ничем не отличался от февральского: сияние снежной пыли, небесная лазурь за кронами сосен и голубые тени. Длинный камский створ казался сплошным и мощным потоком слепящего света. Чуть отодвинув занавеску, Катя смотрела, как Роман укладывает на лошадь попону.

— Обед ещё не готов, — сказала Катя. — Могу угостить чаем, но сахара нет.

— Горячее — уже удовольствие, — улыбнулся Роман, снимая шинель.

Катя молча подставила чашку на блюдечке под краник самовара.

— Я даже не помню, Катя, мы на «вы» или на «ты», — признался Горецкий.

— Проще будет на «ты», — не глядя на него, ответила Катя.

— Хорошо. Ты… Удивительное обращение… Я часто вспоминал тебя.

Катя снова промолчала.

— Сколько жильцов в этом доме? — спросил Роман, чтобы разговорить её. — Четверо? Я имею в виду тебя, Алёшу, Ивана Диодоровича и Федю.

— Нас шестеро. Ещё матрос Яша и… — Катя затруднялась, как определить Мамедова. — И Алёшин друг, его зовут Хамзат Хадиевич.

Роман едва не расплескал чай из чашки.

— Всё-таки он здесь?

— Вы знакомы?

— Весьма неплохо… — Роман разгладил скатерть. — Должен предупредить, что Мамедов очень опасный человек. И нужен ему вовсе не Алёша.

Роман не сомневался, что Мамедов опять получил задание от Нобелей.

— Возможно, — пожала плечами Катя. — Но он очень внимателен к Алёше. Он хочет, чтобы Алёша стал учеником инженера Шухова. Это правильно.

— А как Мамедов вас нашёл?

— Через Викфорса. Ханс Иванович — управляющий Нобелевским городком.

— Знаю. До четырнадцатого года наши суда бункеровались у «Бранобеля».

Катя наконец посмотрела на Романа прямо. И её снова поразила красота Романа Андреевича. Казалось, что такой красивый мужчина — непременно хороший человек: твёрдый, добрый, умный и смелый. Надёжный — как папа.

— А как ты сам нашёл меня?

— Логика несложная, Катя, — опять улыбнулся Роман, отодвигая мысли о Мамедове: девушка есть девушка, и ей всегда важнее, как её любят. — Я искал не тебя, а пароход, на который к тебе запрыгн ул Алёша. Здесь, в Перми, я выяснил, что это был буксир капитана Нерехтина, а сам Нерехтин — в военно-следственной комиссии. Тогда я отправился на заседание.

— Надеюсь, ты доволен, что пароход в порядке? — ревниво сказала Катя.

Роман положил ладонь поверх её ладони, и Катя не убрала руку.

— Конечно, Катя, я доволен. Я сижу напротив тебя. Я достиг своей цели.

Катя опустила глаза. Впервые после гибели Михаила она ощутила, что ей нравится быть желанной. Память о Михаиле кольнула её укором совести, но Катя упрямо подумала: не важно, что она винит себя в гибели князя, — Михаил оказался малодушным и потерял свои права на неё, на Катю. Но она свободна. Чувство вины не заставит её жертвовать полнотой собственной жизни.

Она снова подняла взгляд — и в ответном взгляде Горецкого увидела то, что и ожидала: стремление обладать ею. Точнее, спокойную уверенность, что так и будет. Отношения мужчины и женщины подразумевали постепенное сокращение дистанции, но оба они, Роман и Катя, похоже, пережили нечто такое, отчего осторожность сближения превратилась в излишнюю церемонию. Всё ведь ясно. Они взрослые люди, и в стране — война. Незачем соблюдать обесценившийся для них ритуал. Однако она, Катя, должна быть честной.

— Роман Андреич, у меня будет ребёнок, — твёрдо объявила Катя.

В лице Романа ничего не дрогнуло. А потом взгляд его словно потеплел.

— Тебе, наверное, Катя, непросто будет освоиться с тем, что я скажу… — мягко произнёс Роман.

Катя напряглась и сжала кулаки. Она приготовилась опять услышать то, что уже слышала от Михаила, — чужое и страшное.

— Ребёнок — тоже ты, Катя. Когда я говорю «ты», я имею в виду всё.

— Как мне тебя понимать? — у Кати по рукам побежали мурашки.

— Так и понимать, — усмехнулся Роман.

Он встал — высокий, широкоплечий — и шагнул к двери, но не чтобы уйти. Из внутреннего кармана офицерской шинели, висевшей на гвозде, он извлёк какие-то скрученные в трубку бумаги и вернулся к столу и самовару.

— Я набрался дерзости и потребовал от городской управы постановление, что собственность Дмитрия Платоновича Якутова до судебного определения прав наследования временно передаётся его дочери Екатерине Дмитриевне.

Роман расправил перед Катей машинописные листы с печатями.

— Дом сейчас пустует. У меня есть средства, и я готов нанять людей, чтобы привести жильё в должный вид. Вы с Алёшей можете переехать домой.

— Почему ты это делаешь? — спросила Катя, глядя на Романа снизу вверх.

— А я эгоист, — улыбнулся Роман. — И мне тоже негде жить. Я бы поселился у вас где-нибудь сбоку… Это поможет нам, Катя, найти путь друг к другу. Но решать только тебе.

14

Работа не заладилась с самого утра. Не успели сесть завтракать, как от караванного капитана к Ивану Диодорычу прибежал растрёпанный работник:

— Диодорыч, в затон комиссия приехала!..

— Вроде недавно была комиссия из управы…

— Это другая! От армии! Будут обратно пароходы во флотилию забирать! Жми скорей, щас к «Лёвшину» приценятся!

Иван Диодорыч, чертыхаясь, ринулся к затону. За ним поспешили и Федя Панафидин с Перчаткиным. Алёшка и Мамедов сегодня на даче не ночевали — они ещё вчера днём уехали к Викфорсу за керосином и пока что не вернулись.

На ходу Иван Диодорыч думал о белых. Совсем недавно колчаковские войска отбили Уфу, потерянную в декабре: после этого создание флотилии на Каме стало делом очевидным. Но неужели белые снова заставят воевать?

Лёд в затоне набух водой и был непрочным, через тёмные и опасные проталины перебросили доски. Затон выглядел неопрятно и замусоренно — в общем, по-весеннему. Нерехтин издалека увидел незнакомых людей, идущих к наливной барже, к который был пришвартован его буксир. Незнакомцев сопровождали капитан каравана и несколько речников с зимующих судов.

Комиссия состояла из четырёх морских офицеров.

— Такой он, значит, ваш знаменитый «Лёвшин»? — скептически спросил один из них у караванного.

— «Лёвшино», — поправил караванный. — В честь села назван…

А вот и его хозяин. — Караванный кивнул на подоспевшего Ивана Диодорыча.

«Лёвшино», ободранный от краски, выглядел не ахти. Нос помят после тарана, в стенах надстройки — дыры от снарядов, половина окон заколочена, кожух рыжеет ржавчиной, под кромкой крыши кое-где висят ряды сосулек.

— Я — капитан Федосьев, — назвался моряк.

Лицо у него, конечно, было славное — русское, крестьянское, честное.

— Расскажете нам, как утопили флагман ижевцев?

— Нечем гордиться! — сразу ощетинился Иван Диодорыч. — Что вам надо?

— Подыскиваю суда для флотилии. В первую очередь хотел увидеть ваше.

— Ну дак вот он, буксир! — буркнул Иван Диодорыч.

— Тогда дозвольте пройти на борт… Господа! — повернулся Федосьев к караванному и речникам. — Не таскайтесь за мной хвостом, я не оперная прима!

С наливной баржи-причала на «Лёвшино» перешли только Нерехтин, Федосьев и ещё один моряк. Моряки несли масляные фонари.

— Лейтенант Вадим Макаров, — представил своего товарища Федосьев. — Наш главный механик. Кстати, сын адмирала Макарова.

Адмирал Макаров, командующий Тихоокеанской эскадрой, погиб в 1904 году при обороне Порт-Артура — вместе с броненосцем «Петропавловск».

— Народ помнит вашего батюшку, — сказал Вадиму Иван Диодорыч.

— Благодарю, — кивнул лейтенант.

Федосьев деловито осмотрел пароход, поднялся в холодную рубку.

— Штурвал паровой?

— Паровой.

— И машинный телеграф есть?

— Чинить надо.

— Давайте лучше агрегаты поглядим, — предложил Макаров.

Моряки зажгли фонари и спустились в машинное отделение. Жёлтый свет зашевелился на низком заиндевелом потолке, и задвигались тени. Клёпаное железо, бимсы и пиллерсы, трубы, поршни в застывшей смазке, замершие на изломе рычаги, чёрная топка, блестящие стёкла манометров, копоть мазута…

Лейтенант Макаров сунулся в закуток за котлом, и там вдруг ожила куча грязной ветоши. В тряпье испуганно заворочался какой-то человек, пытаясь спрятаться в темноте. Этот бродяга спал, но голоса и лязг разбудили его.

— Ты кто ещё такой? — брезгливо осведомился Макаров.

Иван Диодорыч шагнул к лейтенанту и с изумлением узнал в бродяге Сеньку Рябухина. Сенька покинул пароход сразу после навигации — пошёл домой в Мотовилиху, и больше Иван Диодорыч о нём ничего не слышал.

— Дяденька, не трожь меня! — сидя в тряпье, жалко залопотал Сенька.

В этот момент Иван Диодорыч всё понял.

Сенька числился чекистом, и сейчас, похоже, скрывался от колчаковских властей, потому что чекистов колчаковцы расстреливали без суда и следствия.

— Он матрос мой, — сказал Иван Диодорыч. — Сенька Ря… Рябинин.

— Рябинин я… — быстро подтвердил Сенька.

— А почему он в трюме спит? — недоверчиво спросил Федосьев.

— Я его послал краску обдирать, а он, поганец, от работы отлынивает.

— Н-да, тут не военный флот, — заметил Макаров. — Пойдём наверх, Петя.

Федосьев и Макаров направились к трапу на палубу.

— Ты откуда свалился? — шёпотом рявкнул на Сеньку Иван Диодорыч.

— Дак бросила меня Чека в экувации! — плачуще объяснил Сенька. — Я у бабки в деревне два месяца в подполе мыкался, потом шурин выдал, я и убёг… А куды деваться-то, дядя Ваня? В Мотовилихе меня все знают!.. Я сюды…

— Я же пулю получу, коли тебя поймают!

Сенька поник, бессмысленно разгребая тряпки вокруг себя.

— Жди здесь, болван, пока офицеры не уйдут! — злобно распорядился Иван Диодорыч. — Потом заберу тебя. Вот же морока на мою башку!..

— Спаси тебя бог, батя! Спаси тебя бог! — утирая глаза, бубнил Сенька, пока Иван Диодорыч поднимался по трапу.

— Пароход хоть и неказистый, однако исправный, — щурясь на затон после темноты трюма, подвёл итог Федосьев. — Не желаешь, Нерехтин, во флотилию вступить? Боевые речники нам очень нужны. Только матроса этого не бери.

— Не хочу я, господин моряк, — подумав, уклонился Иван Диодорыч.

— Почему? — тотчас строго спросил Федосьев.

Иван Диодорыч не сумел бы растолковать почему. Он за белых? Да, конечно. Красных надо извести? Понятно, что надо!.. Но всё в нём, в капитане Нерехтине, словно отворачивалось от вражды. Не для этого он был создан. Необходимость ненависти вызывала глухую тоску, угнетала и утесняла душу, порождала ощущение тюрьмы. Ненависть лишала свободы.

Федосьев смотрел на Нерехтина с подозрением.

— Сам ты, конечно, для мобилизации староват, но твой буксир я могу и по военно-судовой повинности изъять, — недобро предупредил он.

— Рубишь как большевик, — огрызнулся Иван Диодорыч.

Федосьев вспыхнул от гнева. Мутный тип этот Нерехтин — из тех, что и нашим, и вашим, но все ему против шерсти. Себе на уме капитанишка. Однако ответить Федосьев не успел. С причала, с наливной баржи, раздалось:

— Петя, здравствуйте!.. Вадим, тоже здравствуйте!

На барже стояла Катя с большим узлом в руке.

Федосьев хлопнул Нерехтина по плечу, обещая продолжить разговор, и по сходне перешёл с буксира на баржу; Макаров последовал за ним. Федосьев снял перед Катей фуражку — мокрый мартовский ветерок взлохматил его светлые волосы, — и с шутливой галантностью поцеловал Кате варежку.

— Рады встрече, — пряча улыбку, произнёс Макаров.

Похоже, Катя вызывала у моряков умиление.

— Что вы делаете здесь, господа? — Катя была строга, как хозяйка.

— Это страшная военная тайна! — глухим голосом заявил Федосьев.

— Вам, Петя, только дай повод поважничать.

— Когда вас снова ждать в гости, Екатерина Дмитриевна? — всё-таки улыбнулся Макаров. — Мы дичаем без дамского общества. Вот вашего дядю чуть было не арестовали…

— Неостроумно, господа! — рассердилась Катя. — Ступайте лучше отсюда.

Моряки, смутившись, отдали честь Кате и послушно пошли с баржи прочь. Иван Диодорович проводил их длинным взглядом. Катя, неуклюжая со своим узлом и животом, осторожно перебралась на буксир.

— Я завтрак принесла. Котелок в одеяло укутала, так что всё горячее.

— Откуда ты знаешь этих красавцев? — поинтересовался Иван Диодорыч.

— Друзья Романа Андреича. Познакомилась, когда ездила домой.

— «Домой»? — непонимающе повторил Иван Диодорович.

— Да, дядя Ваня. — Катя с жалостью погладила его по локтю. — Домой.

Поездка с Горецким в пустующий особняк Дмитрия Платоновича очень взволновала её, растревожила душу смутными надеждами.

— Я хочу вернуться туда насовсем, дядя Ваня.

Иван Диодорович, обомлев, сморгнул. Ему нечего было возразить. Что ж, его дом — это речные пароходы, а её дом — бесконечное будущее.

— Не обижайся, пожалуйста. Я тебя сильно-сильно люблю. Но в том доме мне будет легче. Там всё напоминает о папе, а здесь… о нём.

Катя не назвала князя Михаила по имени. Не надо бередить рану.

— Ты ведь меня отпустишь, правда?

Катя вроде спрашивала разрешения, но только для того, чтобы смягчить свои слова. Разрешения ей не требовалось. Впрочем, Иван Диодорыч и не в силах был что-либо ей запретить. Катя, упрямая девочка, жила сама, а он лишь помогал ей, как получалось, и тайком мучился опасениями помешать.

— Как пожелаешь, Катюшенька, — покорился Иван Диодорыч.

15

— Мне не нужен визит к Анне Бернардовне! — строптиво заявила Катя.

Анна Бернардовна, конечно, ни в чём не была виновата, но с ней у Кати были связаны очень тяжёлые воспоминания.

— Она наблюдала за тобой с первых месяцев, так что не капризничай, — мягко, но непреклонно ответил Роман. — Иди собирайся поскорей.

Ханс Иванович Викфорс был загружен работой — теперь на «Шелль». Он жил в Нобелевском городке безвылазно, и Анна Бернардовна в конце концов переехала к нему. А у Романа была причина, чтобы увидеть Викфорса.

От особняка Якутовых до Нобелевского городка по ледовой дороге Камы кошёвка докатилась за полтора часа. Катя злилась и прятала лицо в капор.

— Чего ты на меня так смотришь? — бросила она Роману.

— Ты смешная.

Анна Бернардовна напоила гостей чаем и увела Катю в приёмную. Роман остался в гостиной наедине с Хансом Ивановичем.

— Расскажите мне о Хамзате Мамедове, — попросил Роман.

— О Хамзате Хадиевиче? — несколько наигранно удивился Викфорс. — Да я, в общем, и не знаю о нём ничего.

— Ханс Иванович, напомню вам, что «Бранобель» вас попросту бросил, а я дал работу в «Шелле». Я вправе рассчитывать на вашу лояльность.

Викфорс тяжело вздохнул.

— Хамзат Хадиевич пробирается на Арлан. Ему нужны спрятанные там документы инженера Турберна. Нобели обменяют их на двадцать шесть тысяч акций, которые сейчас в руках у большевиков. Без этих акций Нобелям не продать свои предприятия Рокфеллеру. Это секрет, Роман Андреевич.

— А как Мамедов планирует попасть на Арлан?

— Вот этого я действительно не знаю.

На обратном пути Роман думал о Мамедове и Нобелях. Март переломился на тепло. Зима незаметно распадалась, разрыхлялась изнутри, истлевала. Небо было завалено пухлыми, мокрыми, сопревшими облаками. Лошадка бодро фыркала, чуя близкую воду. Грязная ледовая дорога угрожающе потемнела.

Катя снова рассердилась — теперь на то, что Роман не поинтересовался результатами обследования, хотя сам же настаивал на визите к Викфорсам.

— Прости, — спохватился Роман. — Как твои дела?

— Всё хорошо, — ответила Катя. — А тебя что беспокоит?

— Думаю, мне пора подыскать пароход для рейса на промысел.

Мамедова нужно опередить. Он ещё служит Нобелям и вполне способен напоследок устроить какую-нибудь диверсию с буровым оборудованием.

— Зачем же искать? — удивилась Катя. — Арендуй «Лёвшино». Дядя Ваня давно сидит без денег, Алёшка и Яша продают самогонные аппараты.

— «Лёвшино»? — даже растерялся Роман.

Чёрт возьми, а это прекрасная идея! Если арендовать «Лёвшино», то Мамедов окажется на промысле под его, Романа, присмотром!

— Катя, ты гениальна! — искренне восхитился Роман.

— А ты чёрствый и совершенно неприятный.

…Конечно, Кате не нужен был весь большой дом Дмитрия Платоновича. Катя взяла себе только мансарду с квартирой папы, а сам особняк отдала под общежитие и штаб будущей речной флотилии — многих из офицеров-моряков Роман знал по миновавшей навигации. Для Алёшки Катя попросила прибрать папин кабинет, но этот негодяй ночевал в доме только один раз — из приличия, а потом усвистал обратно в затон к дяде Ване, Мамедову и Перчаткину. Роман разместился в библиотечной комнате Дмитрия Платоновича.

Вечером в гости пришёл Георгий Мейрер. Он руководил всеми работами по организации флотилии. За полгода войны он возмужал и обрёл уверенность в себе, но Роман видел, что Георгий по-прежнему завидует ему. Да, сейчас у мичмана Мейрера была ответственная должность — куда более значительная, чем первый помощник капитана на лайнере «Витязь», однако Горецкий всё равно оказался впереди. У него появилась красивая и умная женщина — дочь знаменитого пароходчика, и через три месяца родится ребёнок. Разумеется, полная правда Георгию была неизвестна. А Катя очень похорошела, и её маленький живот почему-то всегда вызывал невольные улыбки офицеров.

В одиннадцатом часу Роман попрощался с Георгием, уложил Катю спать и закрылся у себя в комнате. Вынул из-за книг припрятанную бутылку мартеля и налил на два пальца в стакан для карандашей — рюмок не имелось. Роман с трепетом сердца чувствовал, как его судьба мощно идёт на взлёт. У него уже, в общем, всё есть, он всё себе подготовил: молодую жену, капитал, карьеру, положение в обществе. Осталось только протянуть руку и взять.

Утром он поехал в Нижнюю Курью, в затон.

К Нерехтину Роман испытывал снисходительную симпатию, будто к доброму дворовому псу. Диодорыч — настоящий речной капитан, простой и крепкий. Такому можно доверять, он без подвоха, не подведёт, потому что у него нет стремления к мечте: он человек приземлённый. Всю жизнь дружил с магнатом Якутовым, а что в итоге? Владеет одним-единственным буксиром, на котором сам же и работает капитаном. Проворонил свою судьбу.

День был воскресный, и Нерехтина Роман застал на даче.

— Иван Диодорович, — сказал он, — у меня к вам предложение. С началом навигации мне нужно сходить на промысел Арлана, вывезти грузы. Знаю, что вы бывали на Арлане. Хочу зафрахтовать вас с пароходом и командой.

— На промысле — большевики, — возразил Нерехтин.

— Весной начнётся наступление. Уверен, большевиков выбьют. Кроме того, нас будет охранять бронепароход с британской командой.

— Так на нём бы и вывезли, чего пожелаете…

— Это же военный корабль. Он уйдёт дальше вместе с флотилией.

Иван Диодорович размышлял.

— Фрахт выгодный, — неохотно согласился он, — да и жить нам не на что… Только вот от промысла этого одни беды мне. Предчувствие нехорошее.

— Не поддавайтесь суеверию, — посоветовал Роман. — Составьте смету для ремонта парохода и ведомость на команду. Смету я оплачу сразу, команде выдам аванс. Взвесьте всё как следует, Иван Диодорович.

Роман вышел на крыльцо. Он ощущал себя хозяином мира.

Во двор завернул Мамедов. Как баба, он нёс коромысло с вёдрами.

— Мы толком и не поговорили, Хамзат Хадиевич, — лукаво сказал Роман.

— Нэ слючилос, — прокряхтел Мамедов, снимая коромысло.

— Не примите за злорадство, но я, по-моему, переиграл вас на Арлане.

Мамедов усмехнулся:

— Эслы вы до сых пор ыграэте, то нэ пэрэыгралы.

Роман прищурился, оценивая соперника.

— Я нанимаю ваш буксир на рейс до Арлана в мае. Ситуация изменилась. «Бранобелю» больше не нужно оборудование Глушкова. Могу я попросить вас оказать мне помощь с извлечением этих механизмов? Я же не специалист. Но без меня они пропадут для общего дела, а вы — поборник прогресса.

Мамедов помолчал, испытующе рассматривая Романа.

— Хорошо, я помогу, — пообещал он так, словно бы угрожал.

— Тогда до встречи в мае, Хамзат Хадиевич.

Роман направился к кошёвке, спиной чувствуя взгляд Мамедова. Но это его не смущало. Он заставит Мамедова служить себе — а потом отнимет у него документы Турберна. Потому что он умнее и сильнее всех своих конкурентов. Он вынудит считаться с собой и Детердинга, и Нобеля, и Рокфеллера.

16

Иван Диодорыч принёс стул и уселся на крыше надстройки перед рубкой, наблюдая за работой команды. А команда готовила буксир к навигации.

Конечно, следовало бы завести пароход на судояму, чтобы подлатать и покрасить дно, и было бы неплохо переклепать бугели, дуги и тяги, подвесив гребные колёса на воробы, но это надо было начинать с осени, а осенью денег на ремонт у Ивана Диодорыча ещё не имелось. Придётся ограничиться лишь тем, что можно сделать сейчас. И оно по нынешним временам уже удача.

Нижняя команда явилась сама. В Осипе Саныче Нерехтин не сомневался: Осип Саныч считал себя частью машины, поэтому только поздоровался с капитаном и сразу полез в трюм; остальные, похоже, просто пронюхали, что «Лёвшино» получил фрахт. Верхней команде, точнее старпому Серёге Зерову и боцману Панфёрову, Иван Диодорыч послал записки. А штурвальный Дудкин ошивался в затоне с начала апреля; он каждый день таскался на дачу к Нерехтину пить чай и ныл, упрашивая взять его в навигацию.

Из трюма парохода доносились глухой лязг и пыхтенье камерона, Осип Саныч промывал трубы котла. Иногда оттуда вылезал мокрый, голый по пояс Павлуха Челубеев, по волосатому пузу у него стекал грязный ручей.

— Сдохну я там, а тебе нажива! — злобно ругался он с палубы на капитана.

Маслёнщик Митька Ошмарин в корыте с керосином отмачивал от старой смазки какие-то железяки, ковыряя их длинным гвоздём.

— Как — сдохнешь? — удивлялся он. — С чего?..

Иван Диодорыч рассматривал затон. На многих судах — и на буксирах, и на пассажирских пароходах, — тоже суетились люди; кое-г де из труб валил настоящий большой дым: это вхолостую гоняли машины. Грязно-серый лёд, местами залитый мутной водой, выглядел обречённо, хотя в действительности оставался ещё толстым. Но пароходы не будут ждать, пока он распадётся сам собой. Когда Кама стронется и расчистится, из Заозёрского затона выйдет путейский ледокол и поломает все прочие затоны в окрестностях Перми.

Рядом с Нерехтиным появился Мамедов, облокотился на планширь.

— Нэ боышься, Ванья, связываться с Горэцким? — негромко спросил он.

Иван Диодорыч помолчал, размышляя.

— А куда деваться, Хамзат? Команде заработок нужен. Да и военные уже примерялись буксир мобилизовать… Лучше фрахт у Горецкого.

— Нэпростой он человэк, Горэцкий.

Иван Диодорыч снова помолчал.

— Может, ошибаемся мы в нём, Хамзат?

— Ты ошибаэшься, я ошибаюс? Нэ так.

— Что ж, река покажет.

Мамедов возмущённо засопел: и без реки всё ясно!

— Зачем эму Катэрыну отдал?

— Ты ведь тоже ему Лёшку отдавал! — почти огрызнулся Иван Диодорыч.

— Нэ сравнывай! — отрезал Мамедов.

Иван Диодорыч задумался об упрёке Хамзата. Впрочем, он уже много раз думал об этом. Горецкий ему не нравился, как и князь Михаил. Но про князя он говорил Кате прямо — вернее, Дарья говорила, а про Горецкого — нет.

— Не знаю, почему отдал! — с досадой ответил Иван Диодорыч. — Потому что положено отдавать! Катись ты к чёрту, Хамзат!

— Дядя Хамзат! — закричал снизу, с наливной баржи, Алёшка. — Иди сюда!

Мамедов потряс спинку стула, на котором сидел Иван Диодорыч, словно хотел вразумить, и тяжело пошагал к трапу. Он обещал Алёшке помогать.

А Иван Диодорыч остался наедине с собой и с печалью. Он вспоминал Фросю, вспоминал Дарью. Он не принёс им счастья. Вроде старался, да как-то всё мимо… Ему верили, а он обманул… Горечь уже сточила свои когти, не рвала сердце, однако ведь в нём, в капитане Нерехтине, ничего не поменялось. Он не наловчился добывать того, что нужно его любимым. Конечно, он не уступил бы Катю ни Михаилу, ни Горецкому. Но две светлых души он уже не уберёг, и теперь не имеет права на третью. Он должен убрать себя с пути.

Серёга Зеров, человек ответственный и аккуратный, стеклил окна в надстройке. По носовой палубе на четвереньках ползали Дудкин и Рябухин — они перестилали доски, треснувшие от взрывов. Командовал ими Панфёров.

— Чего тут непонятно, разве крышу не крыли? — поучал он. — Дудкин, тебе вот по этой стороне надо стесать на полвершка, а конец к брусу заподлицо!

Сам Панфёров слесарными клещами выдёргивал из палубы острые и гнутые железяки — осколки брони от разбитой орудийной полубашни.

— Рябухин, поддень эту доску и конец отпили — или не соображаешь? В дыру другую доску вставь по размеру, она же на бимсе лежать будет!

К Ивану Диодорычу осторожно приблизился Федя Панафидин.

— Дядь Вань, у меня разговор… — замялся он.

— Ну, валяй, — нехотя согласился Иван Диодорыч, предчувствуя просьбу.

— Знаю, ты без лоцмана управляешься… Но ведь годы-то жмут…

— Ты о чём? — насторожился Иван Диодорыч.

— Я видел, по пути сюда на Жулановском перекате ты днищем шаркнул и у Палёного осерёдка ходовую потерял… Может, забывать начал, может, глаза ослабели… Прими меня к себе лоцманом. Я пригожусь. Согласен на самую малую плату — по четвёртому разряду, как бакенщик. Но хочу с тобой.

Иван Диодорыч не полез в ревнивый спор: дескать, он ещё не старый, и сноровки ему хватает. Федя имел в виду совсем другое.

— Напрасно ты так ко мне, Федюня, — сказал он. — Я не Якорник.

— Не тебе судить, — тихо и убеждённо возразил Федя.

— Не возьму я тебя. — Иван Диодорыч глядел на затон, а не на Федю. — Ты — парень молодой. У тебя вся работа впереди. А лоцманов, сам понимаешь, ценят не по капитанам, а по судам. Чем богаче пароход, тем лучше лоцман. Таких, как «Лёвшино», — тысяча на Волге. Имени они тебе не сделают. Тебе нужен лайнер вроде «Баяна», или «Витязя», или «Фельдмаршала Суворова», или «Великой княжны Ольги Николаевны». Слава — в пароходе.

— Разве я за славой гонюсь?

— Я тебе ответил, Федюня.

На берегу Стешка и Перчаткин занимались обедом: горел костёр, над ним висели котлы, Стешка кашеварила, а Перчаткин совал ломаные доски в огонь.

— Тебе солдатов кормить, Степанидушка, а не вдумчивых людей! — ворчал Яшка. — Пшено молочка поперёд маслица требует! Пустила бы меня к котелку, так от моей стряпни люди бы истинными христианами во благости очнулись!

— Тебя пустишь — ты масло своруешь! — не сдавалась Стешка.

— Душа у тебя чёрствая, и добрых людей ты лаешь, и каша твоя хрустит!

Хитрый Алёшка выбрал себе самое интересное занятие — вывести краской на колёсном кожухе название «Лёвшино». Алёшка соорудил на барже-причале что-то вроде помоста, взгромоздился на него и обрисовывал процарапанные на кожухе буквы. Мамедов как подмастерье подавал ему банку с краской.

— Эслы со мной чьто случится, ты дэржис Дыодорыча, — сказал он.

— Да что с тобой случится-то? — пренебрежительно ответил Алёшка.

— Всякое можэт. Война.

— У дяди Вани — старый буксир! Лоханка! И сам дядя Ваня в прогрессе не смыслит ни шиша! Я ему говорю: давай к машине динамо присобачим, можно будет искрой топливо поджигать, а он мне говорит, что это корове седло!

Мамедов вздохнул. Альоша ещё глюпый. Пока что он видит только то, к чему призван: машины, конструкции, идеи… Он даже не заметил, что грозный дядя Хамзат без сопротивления признал первенство дяди Вани. А почему? Посмотрел бы на сэстру, на лоцьмана Федю, на того же Сэньку Рябухина… Хамзат Хадиевич понимал: он умеет бороться за будущее, но Нерехтин умеет больше — умеет жертвовать. И такому человеку можно доверить Альошу.

— Дэржис Дыодорыча, — упрямо повторил Мамедов.

А Иван Диодорыч сидел на крыше своего буксира и смотрел на затон. Всё вокруг было как в молодости: пароходы готовились к навигации. Волшебная сила весны отодвинула куда-то в сторону и горе, и заботы, и жизненный опыт, и душа расцветала наивной детской верой, что впереди — только счастье. Небо казалось живым, ярким, переменчивым. День сиял солнечный и ветреный, и высоко в облаках, влажно-сизых или слепяще-белых, медленно плыл зыбкий журавлиный клин. Птицы возвращались — значит, нашлось зачем.

17

Главный городской вокзал находился на Заимке, а здесь, на берегу реки, стоял вокзальчик второго класса, выстроенный в древнерусском стиле: арки в ряд, шатёр с башенкой, гребенчатая крыша с окошками-«слухами». Весна подпирала всей своей живой мощью, но пока что не случилось главного — Кама не стронулась. С перрона распахивался вид на пустое и плоское пространство речного створа. Лёд был серый, набухший водой, или сизый, залитый лужами. На крыше вокзала недовольно орали чайки, ещё не побелевшие к лету.

Кате хотелось дышать этим сладким воздухом апреля, хотелось видеть это синее небо, полыхающее от солнца, и она потянула Романа на платформу. Железная дорога терялась за кирпичными корпусами завода; по склону берега друг над другом громоздились дома; торчали голые деревья; размывая улицы, бежали вниз ручьи; всё вокруг посверкивало, и блестел шпиль колокольни.

— Катерина Дмитревна? — услышала Катя и обернулась.

Сергей Алексеевич Строльман, высокий и грузный, улыбаясь, приподнял фуражку. Он весь был из славной имперской старины: львиные бакенбарды, раздвоенная борода, зелёная шинель с двумя рядами золочёных пуговиц.

— А вы, гляжу, в положении? — с отеческой бесцеремонностью пророкотал он, рассматривая Катю. — Прелестно! Вот бы Дмитрий Платоныч порадовался!

Катя немного смутилась.

— Кого-то встречаете или уезжаете, Сергей Алексеич? — спросила она.

— Увы, уезжаем, — вздохнул Строльман. — И я, и Еленушка, супруга моя, и внуки… Костик нас всем семейством куда-то в Сибирь к зятю везёт.

На скамейке у стены вокзала возле кучи баулов и чемоданов сидела Елена Александровна, она издалека ласково кивнула Кате. На коленях она держала хнычущую девочку полутора лет, а рядом, скучая, нетерпеливо топтался мальчик постарше. Это были дети полковника — вернее, генерала — Каппеля.

— Оленьку-то нашу большевики под арестом в Глазов угнали. — Сергей Алексеевич сокрушённо покачал головой. — Что с ней — одному богу ведомо…

Из дверей вокзала торопливо выскочил Костя Строльман, повертелся и почти побежал к отцу и Кате.

— Как я рад вам! — Он бережно пожал Кате обе руки.

— Тесен же мир, Костя, — заметил Горецкий.

— Берегите своих любимых, молодой человек, — наставительно сказал ему Строльман-старший, поклонился Кате и пошагал к жене.

— Екатерина Дмитриевна, давно хотел узнать, а что с Великим князем? — негромко, будто заговорщик, спросил Костя.

Катя покосилась на Романа. Горецкий сохранял невозмутимость.

— Он погиб, — просто ответила Катя.

Она впервые смогла произнести эти слова спокойно, без волнения — и поняла, что на душе у неё легко. Князь Михаил окончательно ушёл в прошлое, где не было ни гнева, ни боли, ни сожаления — только добрая память.

Из-за корпусов завода донёсся свисток паровоза; пассажиры на перроне засуетились, подхватывая вещи. Костя поспешил к родителям.

— Что ж, Катя, готовимся принимать союзников, — предупредил Роман.

На вокзал он взял её с собой как переводчицу.

Из добровольцев с крейсеров «Кент» и «Суффолк» британская военно-морская миссия сформировала два экипажа для речной флотилии. Эти моряки ехали в Пермь эшелоном через Екатеринбург и Нижний Тагил. Контр-адмирал Смирнов попросил Романа встретить их и доставить к месту проживания — в особняк пароходчика Якутова. Особняк находился совсем близко к станции, уже с перрона был виден его угол и мезонин.

Испуганные паровозным дымом, чайки галдящей тучей взмыли с крыши вокзала. Клацая колёсами и двигая длинными шатунами, мимо Кати и Романа тяжко проплыл могучий локомотив; он зашипел и замер, отдуваясь белым паром. Помедлив, из вагонов повалили пассажиры. Британцев легко было узнать по непривычным чёрным шинелям, подаренным канадской армией. Моряки выгружались с мешками, саквояжами и окованными сундучками.

— Господа союзники! Господа союзники!.. — закричала Катя по-английски.

Моряки удивлённо оглядывались и одинаково начинали улыбаться.

…Остаток дня и весь вечер Горецкий провёл с офицерами — русскими и британскими. Хлопот было много: размещение, знакомство, торжественный ужин. Британцами командовал капитан Томас Генри Джеймсон. Адмирал Смирнов потребовал, чтобы с российской стороны всё было организовано не хуже, чем в «Сафэйс флит». Роман вырвался уже только в одиннадцатом часу.

Он тихонько заглянул к Кате, чтобы пожелать спокойной ночи, если Катя ещё не спит. Катя не спала — сидела в полумраке возле окна. — Побудь со мной, — предложила она.

Роман опустился в кресло напротив. Катя молчала, смотрела на широкую равнину ледяной Камы, бледно освещённую зеленоватой незрелой луной.

— От Кости Строльмана ты услышал о Великом князе, но ни о чём меня не спросил, — сказала Катя. — Почему, Рома?

Роман подумал и пожал плечами:

— А зачем? О твоём желании спасти князя Михаила Костя сообщил мне ещё год назад — на борту «Фельдмаршала Суворова».

Я всё понял.

— И тебе было безразлично?

— Нет. Мне было больно.

— Но ты всё равно здесь… — отрешённо произнесла Катя. — Со мной.

— Мы — живые люди, Катюша, — ответил Роман. — Ты должна была совершить свои ошибки, а я — свои. А теперь мы можем делать всё правильно.

— Иногда я не верю в твоё великодушие…

— Иногда я и сам в него не верю.

Катя чувствовала, что Роман не лжёт. Он и вправду такой — сильный, щедрый, смелый. Он не боится настоящей полнокровной жизни с её опасной энергией; Роман Горецкий — не князь Михаил. И она, Катя, сумела оставить Михаила, хотя тот уже давно мёртв. Серые глаза Кати потемнели.

— А как же ребёнок, Рома?

Роман расслабленно откинулся на спинку кресла.

— У него нет отца. Значит, он мой. Я ничего ни у кого не отнял. И я ни в чём тебя не виню. Если женщина нужна мужчине, он берёт её вместе с её прошлым. Я тебе уже говорил это. А ты мне нужна. Так что всё очевидно.

Катя искала слабое место в обещаниях Романа — и не находила.

— Хочу, чтобы ты знала, Катя, — в полумраке негромко произнёс Роман. — После рейса на промысел у меня появится внушительный капитал.

— Меня не интересуют деньги! — тотчас возразила Катя.

— Но они будут, — усмехнулся Роман. — А потом нам с тобой потребуется уехать. Далеко. Очень далеко. В Сингапур или в Лондон. Я должен выбить серьёзные позиции в «Шелле». И это, уверяю тебя, только первая ступень моей карьеры. Я затеял сложную и рискованную игру, однако сумею победить.

На примере папы Катя знала, насколько важна для мужчины такая борьба. И её взволновало, что в стремлении к борьбе Роман очень похож на папу.

— Оставайся сегодня здесь, — тихо попросила она. — У меня.

— Я давно ждал этих слов, — мягко признался Роман.

Голос у Кати дрогнул.

— Я не могу сейчас дать того, что тебе нужно, но ведь всё изменится…

— Да, Катюша, всё изменится.

…И Катя, устроившись, чтобы не мешал живот, уснула у него на плече, а он лежал и смотрел в потолок мансарды. Дом затих, и город тоже затих. И в пустоте за окном Роман вдруг различил длинный и просторный шум — сразу и скрежет, и треск, и перестук, и шорох, будто земной шар с натугой повернулся на оси и посыпалась ржавчина. Это на всём протяжении Камы лопался и крошился лёд. Река словно бы вздохнула так, что ветхая рубаха порвалась у неё на груди. В бледной апрельской полночи над Камой смутно замелькали отсветы и тени; река зашевелилась, заворочалась и дробно заблестела; сквозь изломы тусклой белизны хлынули чёрные потоки. Начинался ледоход.