Брошенный поселок

8

…ровно в десять. Накануне Фрейману снился удивительный кошмар, как Юраускас влезает в окно с топором, а дальше — ничего, ни крови на полу, ни перекосоёбленной рожи, лёгкая такая смерть, как будто не от топора, а от прикосновения ризы ангельской.

Фрейман вышел во двор. Теперь, когда они с Юраускасом стояли почти лицом к лицу, было видно, как они похожи. Сыновья отравителя носили толстые серебряные цепи с православными крестиками поверх белых футболок. Фрейман подозревал, что в карманах у них заточки.

— Что, всё жалуешься? — задумчиво спросил Юргис. — Ну, ты у меня попишешь… Я ведь тоже куда следует обратиться могу.

Электрик не знал, что ответить. Язык не ворочался, как после инъекции лидокаина.

— Мне будет плохо, — наконец проговорил он, — но и вам будет плохо. Не только мне.

Он вернулся в дом и сказал Юлиане, что надо уезжать. Снять комнату в Братском или ещё где-нибудь.

— В Братском не у кого, — ответила она, — а деньги, на которые можно было бы снять квартиру в Калининграде, ты пропил. Хотя их всё равно только на месяц хватило бы.

Она ждала, когда эти дебелые тётки с незапоминающимися отчествами выключат ящик в учительской и уйдут. Последнее время в телевизоры хотелось стрелять. Один заряд — в экран, другой — в голову зрителя. Хорошо ещё, что здесь нет видеокамер, но лет через двадцать (когда нас всех уже убьют, мелькнуло в голове) будут, — наверно, раньше, до разрушения старой цивилизации, видеокамеры уже кто-то придумывал, а потом возникла сказка про всевидящее сокрытое божье око. На самом деле никто ничего не видит, и если рядом не было приборов слежения, значит, можно считать, что ты не делал ничего.

— Ты зря думаешь, что мне очень хорошо живётся, — сказала Карина. — Для калининградцев мы все деревенщина. И ещё, говорят, нацмены. Я, правда, не понимаю, что это значит. Меньшинства, да? А вроде армян в России очень много, какие же мы меньшинства?

Слова ребёнка — это ещё не слова. Они значат ещё меньше, чем пустые обещания мужчины. Не надо обижаться на детей, которым не хватает конфет, только потому, что у тебя нет даже хлеба.

— Ты обязательно уедешь, — сказала Юлиана, — туда, где много таких, как мы. Это совсем рядом.

— И найду любовницу, которая опять будет просить у меня денег на телефон!

— Я бы тебя попросила только поговорить с отцом, он ведь знает полковника наркополиции.

— Ага, — лениво ответила девочка, — на выходные они ездили на шашлыки. Напились ужасно. А что, у вас там правда наркопритон?

— Да. Цыгане угрожают, что подбросят нам первитин или дом сожгут. К ментам обращаться бесполезно.

— Это интересно, — Карина улыбалась. — Я такие пытки иногда представляю: человека связали, насильно вкололи ему наркотики, а потом подожгли. А если тушить такой пожар, то лучше кипятком. Но это нужно долго думать, как вскипятить несколько цистерн, чтобы залить весь дом.

— Ты чокнутая маленькая шлюшка, — ответила Юлиана. — Я тебе поставлю в четверти, если меня не убьют до окончания четверти, то, что ты заслуживаешь, — «два». Подумай, почему.

— Я скажу отцу. Только другое — что ты приставала ко мне.

— Не сочиняй ерунду: за такое отец скорее тебя выпорет, чем засудит меня. Он же высокоморальный, денег на церковь дал. А тут дочь-лесбиянка.

Карина снова засмеялась:

— Пиздец, если нас подслушают.

— Говори по-немецки. Тогда русские не поймут. А переселенцам уже на всё наплевать, хоть молчи, хоть говори что угодно.

— Ладно. Как по-немецки: «мы все сгорим»?

Когда русские выгнали немцев, в этой глуши начали строить такие дома, что старики говорили: тут проще дому сгореть, чем бездомному выжить. Всё ёбнется, только не церковь: дерьмо не тонет, мраморные сараи[7] не горят.

В западных школах случалось такое: две старшеклассницы ходят, взявшись за руки, и смеются — подростки вообще над всем подряд смеются, кроме собственных выдуманных трагедий, — но это другое, это смех над непонятливыми людьми, не знающими про них главного. То есть, им, девчонкам, кажется, что это главное, хотя на самом деле это мало что значит.

Теперь, когда можно чаще говорить правду, тайна спускается всё ниже, и вот уже осенила своим багряным крылом бывший Линденау.

Феликсу стало скучно, он решил добраться до школы, встретить эту странную девушку, развеяться, в общем. Его роман в последней редакции вот что напоминал:

Всё это мы уже видели. Подсказываем, где:

Он понял, что надо убираться отсюда. Люди везде достанут. Нет, он это и раньше знал, тоже мне открытие. Но они начали доставать раньше, чем хотелось бы, даром что здесь их почти нет.

Сегодня у Фреймана не было ни одного вызова. То ли от нечего делать, то ли дождавшись своего часа, он явился к Феликсу и понёс чушь.

Цыгане — наше основное зло. Инженер из Линденау предложил поджечь их дом, а я сказал, что даже если эту «дачу» поганую на кирпичи разобрать, цыгане сядут в канаве или в дощатом туалете и там будут торговать. Они ещё так смотрят, вы обращали внимание, как они смотрят и на кого?

[ёбаный пробел]

Вы не могли бы увезти отсюда мою дочь?

Конечно, судьбу человека выпрямить легче лёгкого: сейчас некто относительно приличный (в смысле, не в тренировочных штанах и не с пакетом семечек, значит, деньги есть) забирает твою главную проблему (дочь), а ты остаёшься с толстой торговкой, в качестве надомного электрика и плотника. Через месяц вы продаёте дом и убираетесь поближе к Неману: там у родственницы торговки проснулась совесть, и если её как следует попросить…

А что Юленька вам обо мне говорила?

Что вы тоже преподаватель информатики. Вам есть куда уехать, у вас же своя квартира. Вы здесь отдыхали, на природе, после больницы. Она девушка сложная, но умеет готовить.

Ёбаный пробел…

Дело в том, что цыгане смотрят, как вы понимаете, вот так. Они что-то хотят внушить.

Дыра на тротуаре всё расширялась. Края асфальта будто плавились, хотя погода была пасмурная, сырая. Под ними образовалась полутораметровая пустота.

Да, безусловно, сказал Феликс, я заберу отсюда вашу дочь. Главное, что вы продлили ей регистрацию. А там мы всё уладим.

Девочки, улыбающиеся друг другу так, что сразу всё становится ясно.

Если бы Юлиана не рассказывала ему о вольных нравах в баден-вюртембергской гимназии, он бы не сразу понял, наверно. Оказывается, в Германии выросло новое поколение нордических лесбиянок, которые трахаются прямо в школьном туалете.

Возле Братской школы больше никого не было, только белокурый мальчик лет восьми с упорно-сосредоточенной рожицей швырял в стену кирпичные обломки.

— Здравствуйте, — ровным тоном сказала Юлиана Феликсу, — я, к сожалению, уже закрыла компьютерный класс. Приходите завтра.

Всё же она слишком взрослая, подумал Феликс. Как дети из его сна, только это ребёнок, которого заставили быстро вырасти, но недоотсекли человеческое.

Армянка смотрела на него, как и подобает дочери директора магазина смотреть на дауншифтера. Даже если ты носишь марку «Levi’s», тебя что-то выдаёт. Хотя бы то, что в дальних краях эту марку носят только заезжие дауншифтеры: состоятельные люди затовариваются на местном мелком рынке. Каринин мобильник заиграл какую-то черножопую попсу — видимо, папаша забеспокоился.

— Не волнуйся, — насмешливо сказал Феликс, когда они подошли к автобусной остановке, — я не сяду рядом с тобой.

В автобусе звучала та же самая чёрная попса. Или очень похожая.

— Я её просто попросила, чтобы она…

— Ага, — ответил Феликс. — Но можно обойтись без деревенских мажорок. Кавказцы хитровыебанные, как и цыгане, — постоянно врут. Мало ли что она обещала. И отмазка у неё всегда найдётся: строгий папа не стал слушать, я сделала, что могла, но…

За окнами сыпался мелкий дождь.

— Хочешь чаю? — спросил Феликс. Юлиана кивнула.

Все эти люди, которые спокойно пьют кипяток, будто не обжигаются, смотрят сквозь сильный ветер, и у них не выступают слёзы, — болезненно чувствительны к действиям других людей, не оправдывающим их ожидания.

— Я сказал твоему отцу, что заберу тебя отсюда. Обязательно заберу. Ты забудешь этот хутор, как страшный сон, — интересно, сколько людей, пользующихся этим штампом на полном серьёзе, понимают, что по-настоящему страшные сны не забываются? — Конечно, будь ты обычной посудомойкой из гаштета, ни за что бы.

Знала бы она, как любят его «дома».

Расчётливая сучечка, легко добивающаяся расположения подростка, о котором он, Феликс, может только мечтать. Конечно, ей проще: женщину скорее возьмут работать в школу, даже если у неё на лбу написано: «ненавижу детей», и мало кому из женщин можно успешно припаять растление или изнасилование. Вот только она не понимает, что перед ней псих. Не иначе, переселенцам все русские кажутся психами, это как для европейца монголоиды — все на одно узкоглазое лицо.

По разбитой дороге ползла машина очередного дилера, замаскированная под такси.

— Мне ничего от тебя не надо, — сказала Юлиана.

«Я буду делать безразличное лицо и просить, чтобы меня не жалели, и тогда меня пожалеют и похвалят за мужество, и дадут денег», — так это называется в переводе на нормальный язык.

— Понимаю. Не хочешь уходить?

— В такую погоду — не хочу, — усмехнулась она.

— Wohl. Давай я тебе расскажу что-нибудь хорошее, пока не закончился дождь.

И он стал вспоминать свои старые стихи, какие похуже:

Скажи приставшей гопнице, что ты кандидат наук, скажи служителю маммоны, что ты оппозиционер, покажи хрупкой критикессе матерную прозу, — они сразу же исчезнут. Чужие, совсем чужие слова. За них тебя оставят в одиночестве или захотят побить.

Мои кармические братья и сёстры пользуются стихами, чтобы прогнать ненужное.

Разве можно рассчитывать на материальную поддержку того, кто такое пишет? Вы с ума, что ли, сошли? Рассчитывайте на автора милицейских протоколов.

Любая девочка с упругой грудью и нездешним холодком в глазах должна понимать, что так глупо строят планы только существа простые, люди тепла и света, которым планы противопоказаны.

Пускай будет всё холоднее и холоднее, а напоследок надо сделать то, что надолго запомнится. Не зря же я здесь побывал.

Она говорит, что забыла дома какую-то хуйню (на немецком языке), что сейчас вернётся. Не вернётся, конечно, — этого он и добивался. Интересно, она будет плакать или думать, в чём дело — ведь всё так сложно, с первого раза не расслышишь, не усвоишь, не сочинишь оправдание себе и другим?