Будни без выходных

На путях к будущему

Этап — это когда человек, его тело, его чувство достоинства, его гордость, его здоровье и болезни, его простейшие жизненные отправления, еда, питье и все прочее превращается в поклажу, которую упаковывают и везут так, как забивают в ящик или бочку сухую воблу или бросают в трюм малоценный генеральный груз.

На старых солдатских вагонах, именуемых "теплушками", была надпись — "сорок человек или восемь лошадей". В воинском эшелоне — двери настежь. Уборными пользовались на станциях. Самый эшелон чаще всего шел как скорый.

Эшелон Андрея плелся по сибирским дорогам неделями и месяцами. В вагоне было сорок два человека. Двери были на замке, окна зарешечены, высовываясь и даже выглядывая, можно было получить пулю. Все отправления совершались в вагоне.

А самое главное это было то, что из сорока двух человек двадцать один были политическими и двадцать один — уголовными.

Скорпионы и фаланги?.. Нет. Скорпионы и пичужки…

Это был худой, необычайно юркий, всегда с прищуренными глазами человек. Звали его "Карзубый" потому, что рот его был полон золотых зубов.

Власть его над своими была непререкаема.

Его понимали с полуслова. Только изредка, для самых молодых, требовался подзатыльник. К общему удивлению, это был еврей.

С первого взгляда было ясно — дело здесь не в физической силе. Во всем величии здесь вставал и господствовал не сразу, но накрепко завоеванный темными и ловкими делами авторитет.

Это был человек, с которым опасно было соперничать и необходимо было дружить.

Эшелон третьи сутки стоял на запасных путях большой столичной станции. Люди не спали. Страдали от жажды. Было томительно до невозможности. Так как это было начало ноября, самые наивные ждали — наступает двадцатилетие — конечно, будет амнистия. Озлобленные скептики именовали их "круглыми идиотами".

В ночь на седьмое прошел слух, что эшелон наконец тронется.

Куда? Неизвестно.

В вагоне были нары. На них с налету, вплотную разместились двадцать человек. Конечно, это были урки.

Двадцати двум предстояло устраиваться как угодно. Карзубый неоднократно предлагал Андрею место наверху:

— Давайте свои вещи.

Конечно, все дело было в вещах.

Вещи, в сущности, были дрянь. Поношенные остатки заграничных путешествий. Но заграничное происхождение и необычный вид делали их для этих наивных ребят лакомой приманкой.

Пойдет эшелон — из-за вещей, конечно, начнется свалка.

Для Андрея дело было не в вещах, а в чувстве достоинства, в характере.

Итак, свалка безоружных с озверелыми ребятами, у которых припрятаны ножи и бритвы. На стороне Андрея — старики, растерявшиеся и просто трусы.

Если б можно было отдать это барахло без потери достоинства, Андрей отдал бы, но подчиниться насилию — никогда! А свалка на ходу поезда, несмотря на его решимость и силу, — это гибель.

Карзубый уделяет Андрею массу внимания.

Перед отправкой он еще раз предлагает:

— Как вы будете спать на полу? Давайте ваши вещи.

— Спасибо. Я привык спать сидя…

— Хорошенькая привычка!

Карзубый не унимается:

— Вы сами откуда?

— Из Ленинграда…

— Там родились?

— Нет, я родился на Украине.

— На Украине? А в каком городе?

— В городе Ч.

— В Ч.?

Глаза Карзубого широко раскрыты. Он больше не щурится.

— А как ваша фамилия?

— Быстров.

— А ваш папа был врач?

Пришла очередь удивляться Андрею.

— Откуда вы знаете?

— А вы помните сапожный магазин на Дворянской против банка?

— В одной половине часовщик, а в другой сапожник?

— Ну конечно же! Ой! — задыхается Карзубый. Он взволнован, он хватает Андрея за руку…

— А хозяин — высокий старик с узкой седой бородой, — вспоминает Андрей.

— Так это мой папа…

— А на тротуаре на стуле полная дама в ситцевом платье вяжет чулок?

— Так это моя мама.

— …и двое ребят, — уже сочиняет Андрей.

— …так это мы с братом! Послушайте, кладите ваши шмутки рядом со мной, забирайтесь сами и будьте абсолютно спокойны.

Двадцати летний юбилей Октября сам по себе, а вагон с сорока двумя з/к сам по себе.

Идет он куда-то в неизвестное, освещенный стеариновым огарком, весь сотрясающийся, гремит колесами. По крыше, стуча сапогами, бегает охрана. Никто больше не говорит об амнистии.

— Слушайте, — шепчет Карзубый на ухо Андрею, — рассказывайте что-нибудь, иначе будут карты…

У Андрея странное чувство. Он понимает — предстоит испытание силы слова, единственное в своем роде состязание искусства с инстинктом. Может быть, битва не на жизнь, а на смерть. Воровские рассказы были бы вернее всего, но он их почти не знает, тюремных сохранилось в памяти слишком мало.

На помощь, великие мастера сюжетного рассказа, Дюма, Скотт, Конан Дойл, Мопассан, Эдгар По, и в первую очередь непревзойденный Дюма! Спасайте!

— Хотите слушать роман? — небрежно спрашивает Карзубый.

— Давай, давай!

— Валяй, завинчивай!

— Только, чтоб забористо! — несется из утонувших во тьме углов.

Андрей устраивается удобней и начинает.

Дрожит, скрипит вагон, выстукивают колеса. Пламя огарка колеблется от сквозняков. Дрожат, прыгают тени. Свеча гаснет и загорается вновь. Все лица обращены к Андрею. Таинственный остров Монте-Кристо, алмазы, золото, несчетное богатство, таинственная власть.

Юноши, соскользнувшие с жизненных дорог, опьянены.

Могут ли быть лучшие слушатели? Они готовы отдать в распоряжение рассказчика последнюю закрутку. Только общая усталость и конец свечи позволяют оборвать рассказ на самом остром месте. Вагон затихает.

— А завтра будет?

— Будет.

Андрей засыпает, словно после тяжелой работы, положив голову на мешок с барахлом.

Ночью незаметно уплыл старый стального цвета костюм.

Карзубый поморщился.

— Не поднимайте шуму… Верну.

На другую и третью ночь повторилась та же история.

— Ну я не знаю, что с этим костюмом делать.

— Ладно, я сам.

Андрей подстерег. Пригодились уроки джиу-джитсу. За костюмом больше не охотились.

На седьмой или восьмой день, после раздачи хлеба и воблы, открылась дверь и двое часовых втолкнули в вагон человека…

Он встал на пороге, ногой оттолкнул лежащего на полу у самой двери и ждал. По вагону прошел шепот.

Молоденький белобрысый вор по команде Карзубого соскочил с нар, и на это место взобрался пришедший.

Он сидел, по-восточному скрестив ноги. Свет, падавший от узкого оконца, осветил восковое лицо с раздавшимися скулами и по-мертвому оловянными глазами. Он не проронил ни слова, не повернул головы. Ему дали кусок хлеба и рыбу. Он жевал, как автомат, не шевелясь телом, ни к кому не обращаясь, безучастный, как идол, медленно оживающее изваяние.

Но весь вагон уже знал, это — Хи-бу, джунгар, бандит и убийца.

Позже стало известным, что он проломал пол в вагоне и на ходу спрыгнул на шпалы. Его затравили собаками, четыре дня продержали в вагоне-леднике и теперь осчастливили вагон Андрея.

Хи-бу сидел молча и неподвижно, пока эшелон не тронулся с места.

Когда в окошко идущего вагона заглянула ночь и на ящике закачался огарок, Хи-бу вскочил с легкостью акробата, схватил двухдюймовую доску, уронив на пол сидевших на ней людей, сломал ее в руках, как тонкую щепку, и с рычанием зверя начал колотить обеими половинами направо и налево.

Потом он остановился и стал ждать.

Плача, стоная, нижний этаж понес ему дань. Он собрал все в кучу, сложил в чей-то мешок и опять, скрестив ноги, уселся у окошка.

Верхних он не трогал. Это были "свои".

В Томске Андрей видел — оскалив зубы, смеясь, Хи-бу поднимал скаты — два вагонных колеса с осью — тридцать пять пудов.

Это был человек с повадками и дикостью тигра. Вскоре в лагере он был расстрелян.

Все были голодны. Очень голодны.

Мороз на дворе и снег на нарах, проникавший сквозь широкие щели барака на пересылке, увеличивали неприятные ощущения в желудке.

Поэтому Андрей и его товарищи готовы были возликовать, когда им предложили разбиться на шестерки, и в каждом маленьком кругу, дымясь и благоухая, возникали солидные бачки белой жести.

В борще были кости, были сухие овощи, были даже обрезки окорока. И, как броненосцы в тропической гавани, плавали среди этого цветного изобилия большие черные водяные жуки. Их было ровно шесть. По одному на едока. Их крепкие крылья не разварились, словно они были из вороненой стали. Андрей подумал о бумажке.

Но бумажки не было даже на завертку. Впрочем, не было и табаку. Жуков выловили пальцами…

Кто-то серьезно спросил:

— Интересно, жуки входят в раскладку?

Это был, конечно, самый наивный из шестерки. Но все было так непривычно и необычно… Все могло прийти в голову.

Подавальщик, который пробыл здесь уже неделю и считал себя аборигеном, пальцами выловил одного из жуков, осмотрел его, понюхал и сказал:

— Вот сволочи! Опять взяли воду из болота.

От него Андрей и его товарищи узнали, что за чистой водой надо было ходить за двести метров, а запущенный пруд (несправедливо именуемый болотом) был рядом.

Итак, раскладка, повар и добродушный завхоз были ни при чем.

— Лень-матушка и тут налицо. Великая лень) — облизывая деревянную ложку, сказал седой, пока еще грузный человек, в прошлом главный бухгалтер.

Он был самым дальновидным из всех.

Таков был первый лагерный обед Андрея.

Он был далеко не самым невкусным.

Так вот он — лагпункт — конец пути. Первое пристанище надолго. Глубока, многоводна и извилиста река Чулым. Широка и болотиста ее пойма там, где она принимает в себя быструю Яю. Над поймой невысоко подымается зеленая грива — в ней проволокой и сухим плетнем отгорожена небольшая зона.

Этап сложил вещи у вахты. Прежде чем войти в зону, надо пройти баню.

Баня — вот она — белый сруб, но из трубы ни струйки дыма, а холодная баня — какая же это баня?

Приказано войти. Приказано раздеться и сдать белье и одежду в прожарку.

— А жару-то и нет, — ухмыляется банщик. — В лесу живем, а дров нету…

Какая-то женщина в белом — должно быть, врач — трижды меняет приказы: раздеться, одеться, сдать все вещи, сдать только белье, оставить верхнее… и опять все сначала…

Андрей сидит на прилавке, покачивая голыми ногами. На нем шапка, пояс и очки, остальное — в чем мать родила.

Входит высокий человек в рыжей кубанке. Глаза зеленые, острые, и весь он легкий и острый. Держится прямо. Говорит отрывисто. Больше спрашивает. Отвечает ему сутуловатый, одетый в лагерное субъект, который держится на полшага сзади.

— Почему не все вещи сдали?

— Жару-то нет, — шепчет субъект.

Человек в кубанке не обращает внимания на реплику…

— Русским языком сказали…

Андрея берет злость:

— Я, наверное, лучше вас знаю русский язык, а понять ничего не могу…

— Что он сказал? — прищурившись, спрашивает человек в кубанке.

— Он говорит, что лучше вас знает русский язык, — пожимает плечами субъект. Весь он — злорадство и благородное негодование…

— Фамилия?

— Быстров, — отвечает Андрей. Он уже понимает — сделал глупость.

Человек в кубанке резко поворачивается и уходит.

Банщик подходит к Андрею и шепчет:

— Это же Досич!

— Ну так что?

— А то, что тебе, парень, хана без музыки. — В голосе банщика презрение — дескать, так дураку и надо!

Андрей делает вид, что ему наплевать, но в душе он клянет свою неосторожность. Чего ради?

То один, то другой сообщают ему, что Досич — это начальник лагпункта, что он здесь и царь, и бог, и пресвятая троица, что он сам был заключенным за участие в банде, что подхалимы приносят ему из тайги в клетках сотню птичек и он отщипывает ногтями головки воробьям, малиновкам и овсянкам.

Все это говорится то злорадно, то с сочувствием, и Андрей ложится спать с мыслью — если не случится чуда, жить ему здесь да и вообще недолго…

Небольшой кабинет Досича переполнен. Пришел и Андрей. Никто не хотел начинать первым.

— Как фамилия? — спрашивает Досич Андрея.

— Быстров.

— Статья?

— 58, пункт 10, часть первая.

— Профессия?

— Писатель.

— Ну что ж, нам интеллигентные люди нужны.

В набитой людьми комнате происходит то, что в театре зовут — движение.

— Это приятно слышать, — неуверенно, вполголоса говорит Андрей и ждет злой шутки, издевательства или чего похуже.

Досич делает заметку на листке блокнота.

— Следующий. Фамилия?

— Карпов.

— Статья?

— 58–10, часть первая.

— В лес.

У Карпова одна нога — протез.

— Следующий. Фамилия?

— Леонов.

— Статья?

— 58–10, часть первая.

— В лес…

У Леонова одна нога — кость, обернутая кожей. Ходит он на костыле.

И так дальше…

Утром, в темноте палатки, однорукий нарядчик Т. читает список идущих на лесоповал. Фамилии Андрея нет.

— А я? — спрашивает Андрей.

Т. проверяет список.

— Вас нет.

— А что же мне делать?

— Лежи на нарах. Нужно будет — вызову.

Но на таких нарах долго не улежишь. Разве свалит с ног мертвецкая усталость.

Палатка на двести пятьдесят человек. По краям две железные печки. Нары двухэтажные, но вместо досок — горбыли. Сверху хвойные ветки. Лежать на них мучение, сучья врезаются в тело. За все отвечает пальто — оно и простыня, и матрас, и одеяло.

Проходит неделя. Все, кроме дневальных, уходят в лес до вечера, Андрей бродит без цели по зоне. Спасаясь от крепкого мороза, пилит дрова для кухни, топит печь, колет лед у порога, носит воду.

Недоумевает почему так случилось? Тешит себя мыслью, что его выручила смелость.

Много позже, когда он узнал, почему его на этот раз миновали прелести лесоповала, за эти мысли он обругал себя самонадеянным идиотом.

Маленький, сухой, жилистый, с курчавой редкой бородкой, одетый в телогрейку, ватные брюки и валенки, он показался Андрею не то извозчиком, не то прасолом, но скорее всего церковным пономарем.

В чем нельзя было ошибиться, это в том, что человек этот переполнен злобой. Она бушевала в нем, не стихая, и то и дело вырывалась наружу, как пена из только что открытой бутылки пива.

Сидел он на краю грубо сбитого стола, единственного в этой своеобразной конторе. Во главе стола сидел инженер Денисов. Когда Андрей явился к нему и по-военному, пытаясь даже щелкнуть каблуками галош, сообщил, что его направил нарядчик, Денисов с грустью сказал:

— Понятия не имею, что я с вами буду делать. И где вас сажать.

За столом сидели человек двадцать впритирку. Даже левая рука каждого таилась под столом, появляясь только по мере крайней необходимости.

— Вы бухгалтер?

— Нет.

— Счетовод?

— Нет.

— В конторе работали?

— На пересылке недели две, а так никогда.

— Что же вы умеете?

Андрей разводит руками.

— Ну, садитесь там, с краю. Будете чертить бланки.

С краю сидел "пономарь". Он не пожелал подвинуться. Да и некуда было, Андрей стоял, выжидал, "Помомарь" кипел.

— Что ж, я под стол нырну? Что ли?

— Двигайтесь, двигайтесь, ваше преосвященство, — смеясь, сказал Денисов. — Уж как-нибудь устраивайтесь. Помогайте ближнему…

В этой тесноте Андрей за весь день сумел начертить по образцу две ведомости.

— Ну что ж, аккуратно, — заметил, принимая работу, Денисов. — А знаете, сколько дневная норма? Пятьдесят штук.

На другой день Андрей начертил восемь. Дальше десяти дело не пошло. "Пономарь", оказавшийся архиепископом, шипел, как испорченный кран водопровода. Андрей не выдержал и пригрозил ему дать после работы по уху.

Архиепископ посмотрел на Андрея с презрением.

Он легко делал на турнике "солнце" и сгибал в сухих пальцах подкову.