Глава 12. Дамоклов меч

Все дальнейшие события смешались в один клубок, и понадобилось какое-то время, чтобы стало понятно, что принесли они лагерю вообще и сопротивлению в частности.

Утро 24 августа 1944 года не предвещало ничего грозного. День был ясный, жаркий – обычный день конца лета, когда все в природе затихает в ароматной истоме, словно предчувствуя скорое увядание. Лагерь полупуст – команды с утра, как обычно, разошлись по работам. На блоках заканчивается уборка. И тут послышался в небе нарастающий гул целой армады самолетов. На это поначалу никто не обратил внимания. В последнее время над нами часто появлялись самолеты союзников, разворачивались где-то неподалеку, а через несколько минут в стороне Веймара, Эрфурта или Лейпцига вставали высоченные дымовые столбы и глухо ухали мощные взрывы. Но над горой Эггерсберг пока было все спокойно. Говорили, что нас спасают огромные красные кресты на белых крышах цехов «Густлов-верке» и ДАУ. Кто знает, может быть, это и так, во всяком случае ни одна бомба не задела Бухенвальд, тогда как, по слухам, многие окружающие города лежали в развалинах.

На сей раз все произошло иначе. Самолеты густыми волнами – десятками, сотнями – заполнили небо над Эттерсбергом, развернулись и низко, с ужасным оглушающим ревом прошли над бараками.

– Бомбить будут! – дико закричал поляк-штубендист Юзеф и вдруг надел на голову табуретку.

Все, кто был в блоке, невольно втянули головы в плечи, и сейчас же над заводами ДАУ и «Густлов-верке» все смешалось в вое, грохоте, свисте. В небо взметнулись глыбы бетона, железа, дерева. Все это падало обратно и снова взметывалось вверх. А самолеты идут и идут – одна волна, вторая, третья… шестая…

В окнах бараков вылетают стекла, осколки барабанят по крыше, тяжелые камни и куски железа залетают в окна.

В дверях барака вдруг появляется Валентин Логунов, что-то кричит, машет руками. Ничего не слышу. Догадываюсь, чего он хочет. Кричу, что есть мочи:

– Не смей! Сейчас нельзя! В лагере почти нет людей! Это кончится провалом!

Через несколько минут все смолкло, только горело, разгораясь, что-то в районе заводов, полыхало уже несколько деревянных бараков в той же стороне. Все, кто оставался в блоках, кинулись к воротам, к горящим зданиям, тащили носилки, лопаты, ведра… В лагерь потянулись раненые. Кого несли, кто ковылял сам. Говорили, что от одиннадцати цехов «Густлов-верке» остался один и то без перекрытия. Лазарет не успевал принимать раненых и покалеченных, они валялись прямо на мостовой, на крыльце, в коридорах. Из-под развалин выкапывали мертвых и изувеченных. Около крематория росли штабеля трупов. Прошел слух, что под одним из разрушенных блоков обнаружен труп писателя, видного деятеля германской социал-демократии Рудольфа Брейтшейда. Его жена Тони, заключенная вместе с ним, осталась жива, а он погиб.

Весь день Бухенвальд залечивал раны, нанесенные бомбежкой. Тушили пожары. Спасали заваленных. Сжигали убитых. А за колючей проволокой сновали вооруженные эсэсовцы, рычали танки в тени высоких кустов – охрана боялась, что, пользуясь паникой, мы разбежимся.

Итак, военные заводы ДАУ и «Густлов-верке» перестали существовать. Но можно ли радоваться, когда более трехсот наших товарищей погибло, несколько десятков умирает сейчас с оторванными руками, ногами, с пробитыми головами, раздавленными животами? Правда, вместе с ними погибло и много наших мучителей-эсэсовцев, мастеров, но казармам СС не нанесено существенного вреда. Значит, они отделались легче нас: погибли только те, кто был на работе, на посту, а их не так много.

В тот же день ко мне опять пришел Валентин Логунов. На лице озабоченность, но и торжество.

– Иван Иванович, что делать – оружия ребята столько натащили, не знаю, куда девать. Во всех цветочных горшках, в столах пока упрятали трофеи, а дальше…

– У нас то же самое, Валентин. Кто жив остался. не пришел с пустыми руками. На эту ночь спрячьте как-нибудь. Эсэсовцам сейчас не до нас. Завтра что-нибудь сообразим.

Всю ночь лагерь не спал.

До утра в лазарете шли срочные операции и перевязки. Никто из врачей и санитаров-немцев, русских, австрийцев, чехов – не покинул своего места, пока последнему пострадавшему не была оказана помощь.

А в тайных местах – в подвалах, на чердаках – срочно прятали принесенное оружие. Наш арсенал пополнился большим запасом. Трудно представить, как в грохочущем аду бомбежки, когда прямо на головы сваливаются стальные летающие крепости, ухают взрывы, все вокруг рушится и горит, трудно представить, что человек может еще не просто выбежать из цеха, а захватить с собой винтовку или пистолет, гранату или мину. Может не просто перескочить через убитого эсэсовца, а нагнуться и отцепить его пистолет. Может на носилки или тележку под трупы заложить это оружие, и, пользуясь растерянностью охраны, пронести его в лагерь.

Но значит может, раз все это было!

Через несколько дней жизнь в Бухенвальде вошла в свою обычную колею. Все рабочие команды, занятые ранее на военном производстве, уходят теперь каждое утро разбирать развалины, переносить трупы в крематорий. Столб огня стоит не опадая над трубой крематория, печи работают на полную мощность круглые сутки.

Починены крыши на бараках, пробитые осколками, вставлены стекла. Упрятаны подальше в глубокие тайники новые партии оружия.

А по Бухенвальду ползет слух: в лагере убит Эрнст Тельман, вождь Коммунистической партии Германии. Где? Как? Когда? И вдруг официальное сообщение в немецких газетах:

«Во время террористического налета авиации на окрестности Веймара 28 августа 1944 года большое количество фугасных бомб попало также в концлагерь Бухенвальд. Среди погибших заключенных также бывшие члены рейхстага Брейтшейд и Тельман» («Leipriger Neueste Nachrichten», 16/IX 1944).

Ложь! Налет был не 28 августа, а 24. Это все знают!

Ложь! Ни одна фугасная бомба не попала на территорию лагеря. Только ближние к ДАУ бараки пострадали от взрывной волны и пожара. Здесь и погиб Брейтшейд. Его труп видели заключенные. Здесь нет никакого сомнения. Но Тельман?..

– Ложь! – восклицал Николай Кальчин. – Писаря говорят, что Тельман не значится ни в одном документе канцелярии. Его не было в Бухенвальде.

–Ложь! – повторял Вальтер Эберхардт. – Если бы Тельман был в Бухенвальде, разве бы мы не узнали об этом, пусть даже гестаповцы держали бы его на глубине 500 метров под землей!

И правда стала просачиваться в лагерь, как ни скрывали ее эсэсовцы. Правду уже знал Эрнст Буссе, а через него все руководство немецкого подполья. Правда пришла от поляка Мариана Згоды, носильщика трупов в крематории Бухенвальда.

Вот какой она дошла до нас.

17 августа после полудня заключенные, работавшие цри крематории, получили приказ готовить печи. Они исполнили приказание и ждали, что будет дальше. Шел час за часом, но ничего не происходило. Под вечер им велели удалиться в жилые помещения и заперли их на замок. Тогда они поняли, что готовится что-то очень секретное. Несмотря на запрет, Мариан Згода вылез во двор через вентиляционную трубу и до ночи лежал за кучей шлака. В полночь в здание крематория вошли несколько офицеров СС и лагерный врач Шидлауский. Несколькими минутами спустя ворота открылись, и во двор въехала легковая машина. Из нее вышли трое штатских. Было похоже, что двое охраняют третьего. Мариан Згода успел заметить, что охраняемый был крупный, лысый, без шляпы, В то время, когда заключенный шел к входной двери крематория между двумя шеренгами эсэсовцев, раздались три выстрела, а потом четвертый.

Минут двадцать спустя Мариан Згода услышал разговор двух офицеров, вышедших во двор покурить:

– Знаешь, кто это был? – спросил один.

– Это был вождь коммунистов Тельман, – ответил другой, и оба они, беспечно раскурив сигареты, направились к воротам.

Утром Мариан Згода чистил печи и в кучке золы обнаружил обгоревшие, искореженные часы. От расстрелянного также остались ботинки, которые забрал один из эсэсовских офицеров.

К вечеру Эрнст Буссе уже знал от Згоды эти подробности, а дней через десять лагерный электрик Армин Вальтер сообщил, что в канцелярии раппортфюрера видел бланк, заполненный на имя Эрнста Тельмана. В графе «Причина смерти» стояло: «Погиб во время налета вражеской авиации». А еще один заключенный Гейнц Мислиц случайно слышал разговор двоих унтер-офицеров СС. Они говорили, что не знают, кому отправить пепел Тельмана, потому что все его родные либо в тюрьмах, либо в концлагерях.

Сомнения быть не могло: злодеяние совершилось, Тельман погиб.

Как выразить всю силу гнева и печали?!

Концлагерь Бухенвальд незримо для эсэсовцев погрузился в траур.

Однажды ночью меня разбудили и передали указание немедленно прийти к дезинфекционному бараку. Ночные вызовы для меня не редкость, поэтому я не стал расспрашивать, кто велел идти и зачем, а быстро оделся в полной темноте и неслышно выбрался из барака. На крыльце огляделся. Сентябрьская ночьтемная, влажная – подходит к концу, на востоке чуть заметна светлина, словно полог ночи там реже. Лагерь спит. Тихо. Спокойно. Не беснуются прожекторы на вышках: видно, ночь притомила часовых. И все-таки заметно какое-то движение. Вот от 25-го блока бесшумной тенью скользнула человеческая фигура и исчезла, за углом где-то скрипнула дверь. Кто-то споткнулся о камень. Прячась за бараками, я тоже двинулся к дезинфекционному блоку. Здесь чаще попадаются люди с нашивками лагерной полиции на рукавах. Так всегда бывает, если идет важное совещание подпольного Центра.

Подвал освещен голубоватым пламенем – это в жестяных чашках горит сухой спирт. Портрет Эрнста Тельмана обвит красной и черной материей. В помещении цветы, лавровые ветви. Собралось человек тридцать. Все нации прислали своих представителей. Здесь Николай Симаков, Николай Кюнг, Марсель Поль. Вон стоят Эрнст Буссе и Генрих Зудерланд. Насуплены брови на приветливом лице Вальтера Бартеля, еще больше сгорбился Квет Иннеман. Звучит мелодия русской песни «Вы жертвою пали». Ее исполняют чешские скрипачи. Роберт Зиверт произносит речь о борьбе Тельмана против фашизма, призывает не опускать руки, продолжать борьбу. Негромко каждый на своем языке поем «Варшавянку». А потом несколько минут тянется молчание. Каждый стоит, подняв вверх кулак.

Тут же принято решение провести митинги на всех блоках.

Провести митинг на блоке – что это значит? На блоке живут до тысячи человек. Среди них только около половины, а может и меньше, так или иначе привлечены к участию в подпольной организации. А остальные? Можно ли на них положиться? А если среди них провокатор, шпион? Да и не будешь устраивать открытого собрания с речами, если по лагерю то и дело рыщут эсэсовцы.

И все-таки митинги начались.

После отбоя, когда все разделись и улеглись уже по своим нарам, свет потушен, в полной темноте в спальное помещение блока входит человек и рассказывает, как эсэсовские бандиты расправились с Тельманом, призывает почтить его память минутой молчания. Воцаряется гробовое молчание, после этого человек незаметно уходит. Никто не видит его, не знает, откуда он пришел и куда ушел, кто он и кто послал его. Но неизменно его сообщение производит на всех одинаково сильное впечатление. И долго еще в эту ночь на блоке не прекращаются разговоры о Тельмане, о коммунистах, о политической борьбе.

И все-таки где-то мы были неосторожны. Однажды утром во время поверки двенадцать номеров вызвано к воротам. Среди них немцы, австрийцы и двое русских-Тимофей Савин и Григорий Екимов. Все они политические, все так или иначе связаны с подпольем.

Лагерь притаился. Никаких совещаний! Никаких информаций! Таков приказ комитета. Кое-кого укрыли в лазарете. Проверили, надежны ли тайники с оружием. Судьба подполья зависела теперь от этих товарищей. Удар пришелся точно: среди арестованных был и Роберт Зиверт, произносивший траурную речь, и видный член подполья австрийский коммунист Август Вегерер.

Всех их в тюрьме подвергли страшным мучениям, но когда в начале октября один из них случайно, по ошибке конвоя, оказался в лагере, мы узнали, что гестаповцы ничего не добились. Их гоняли из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в лагерь, много раз принимались допрашивать – никто даже не намекнул на подпольную организацию. Прихватили к двенадцати первого старосту лагеря Эриха Решке, подозревая, что он-то обо всем знает. Некоторые из них вернулись в лагерь, других еще долго мытарили по дорогам, пока в апреле 1945 года они все не разбежались.

Эти двенадцать спасли подпольную организацию.

На наших ребят Гришу Екимова и Тимофея Савина выпало тяжелое испытание. От них требовали имен советских офицеров и организаторов митинга. Ни тот, ни другой не участвовали в траурном митинге Интернационального комитета и едва ли знали что-нибудь о нем. Они работали в небольшой команде и допустили неосторожность: прервали работу и почтили память Тельмана. Провокатор выдал их. Их били плетьми и дубинками, выламывали руки, мучили другими варварскими способами, но молодые парни (Савину было всего восемнадцать лет) молчали. Совершенно истерзанного Гришу Екимова привезли в лагерь. Весь лазарет был поднят на ноги, чтобы спасти его, но тщетно. Через три дня политрук Советской Армии, коммунист Григорий Екимов умер. Тимофея Савина потом вернули в лагерь, и он вместе с нами дождался освобождения.

Так прошел октябрь – с тяжелыми тучами, холодными ветрами и мрачным настроением. Приближается еще более мрачное время, ноябрь-пора мокрого снега, оттепелей, еще большей сырости и туманов. Но подпольная жизнь лагеря мало-помалу снова начинает оживляться. Эсэсовцы сумели нанести удар по подполью, но это ранение не смертельное. По сути, они не подобрали ключей к организации, не проникли вглубь, не сумели раскрыть ни один из наших планов. Конспирация оказалась на высоте! Так неужели от страха притихнуть и молча ждать, когда эсэсовцы придумают еще что-нибудь против нас?!

Захожу на 44-й блок, к Валентину Логунову.

– Как дела?

– Очень хорошо, Иван Иванович. Полный батальон в вашем распоряжении. Никто не унывает. А вам сюрприз: создана авторота.

– А машины? – спрашиваю я.

– Конечно, пока без машин, – Валентин победно ухмыляется. —Но и машины будут, как только захватим гараж эсэсовцев.

– Что же это за рота? Объясни!

– А очень просто. Разве среди нас мало шоферов или водителей танков? Почему бы им не изучить немецкие машины? У нас есть дока по этому делу – Генка Щелоков. Знает все марки автомобилей. Ему поручили создать роту и пока теоретически научить водить любую машину из тех, которые мы видим в лагере.

Молодцы! Действительно, это может в свое время нам очень пригодиться!

…Мне давно нравился врач Алексей Иванович Гурин-крупный красивый человек. Он жил на нашем 30-м блоке, и мы иногда разговаривали с ним на разные темы. Меня он знает с того дня, как избитый Вилли Длинным я попал в лазарет. Гурин и Суслов тогда латали и перевязывали меня. Мы с Алексеем Ивановичем нет-нет да вспомним этот случай. Только теперь нам обоим смешно.

Однажды я сказал ему как бы между прочим:

– Слышал, что тут некоторые собираются поднять восстание. Что вы думаете по этому поводу, Алексей Иванович?

Но от Алексея Ивановича не так-то легко добиться прямого ответа. Его лицо непроницаемо: ни удивления, ни радости.

– Ну, об этом можно только мечтать, —.раздумчиво произносит он,

–Поднять сейчас людей – это значит бросить их на уничтожение. А готовиться, пожалуй, надо…

Иду дальше, стараясь вызвать его на откровенность:

– А вы согласились бы принять участие в подготовке?

Опять он отвечает не сразу. И опять уклончиво:

– Да ведь я только врач. А восстание должны готовить люди военные…

Мне приходится первому открыть карты:

– Восстание готовится, Алексей Иванович. И давно. Уже созданы роты и батальоны. Есть и оружие. Лазарет тоже участвует в подготовке. Да вы ведь, конечно, об этом знаете…

Алексей Иванович улыбается.

– Кое-что знаю… Николай Тычков создает у нас санитарную группу.

– Николай Тычков энергично и умно действует, я знаю, но он нужен и на другой работе. А как вы, согласны вступить в русский боевой отряд? Только хорошенько подумайте.

Гурин оживился:

– Тут и думать нечего. Я давно считаю себя вступившим. Вместе с Николаем Тычковым мы навербовали на блоках санитаров. Нам хорошо помогают все наши врачи. У нас уже есть немало медикаментов. Да вы сами недавно видели, как работает наша санитарная группа.

– Когда?

– А после бомбежки. Для нас это была серьезная проверка. Теперь мы уверены, что справимся с любым количеством раненых.

Слушаю его, радуюсь и досадую. Радуюсь, потому что вижу реальные плоды деятельности подпольной организации. Досадую на конспирацию, хотя понимаю, что только она позволяет нам так развернуться под носом СС. И все-таки досадно, что даже приятель с приятелем не может быть до конца откровенен. О группе Тычкова я, разумеется знал, но не был уверен, что и Гурин так глубоко ушел в работу. И все-таки хорошо! Все симпатичные мне люди, на которых, как мне кажется, можно положиться, с нами.

Теперь наш разговор переходит на деловую почву.

– Алексей Иванович, что вас интересует там, за колючей проволокой, в военном городке эсэсовцев?

– Конечно, госпиталь. У нас люди мрут, как мухи. И бывает так, что помочь совсем нечем. А там все есть: и медикаменты, и инструменты.

– Обещаю вам при штурме городка СС выделить специальный отряд для захвата госпиталя. Все, что удастся добыть, поступит в ваше распоряжение как начальника санитарной службы русского отряда.

Алексей Иванович с довольным видом потирает руки:

– О, вот тогда мы развернемся. Всех больных из ревира перетащим в госпиталь, всех подкормим, вылечим…

Этот разговор происходил за полгода до освобождения. Мы мечтали и верили, что все то, ради чего рискуем жизнью, не спим по ночам, тревожимся и волнуемся, все это обязательно произойдет. Эти мечты и вера жили рядом с нами в тесных, холодных бараках и помогали нам!

Эта вера особенно нужна была нашим товарищам, которые работали в карантинном лагере, – Пайковскому, Бердникову и другим.

Под ударами двух фронтов сжималась гитлеровская Германия. По стране метались эшелоны с узниками концлагерей. С запада и востока их свозили в центр, и многие тысячи их попадали в Бухенвальд. В других лагерях они прошли «селекцию», их отобрали как годных для работы. Но, Бухенвальд с 24 августа, когда были до основания разрушены его заводы, перестал быть рабочим лагерем. Под бомбежками перестали существовать и многие его филиалы. Оставалось одно

– уничтожать сотни, тысячи, десятки тысяч ставших ненужными рабов рейха. Да и что это были за рабочие! В своих полосатых костюмах на «рыбьем меху» они прошли или проехали пол-Германии. Часто по нескольку дней бывали без еды и пищи. У них уже совсем не оставалось сил, и их отправляли в крематорий десятками, сотнями. А там эсэсовцы оборудовали специальное помещение, из которого эти еще живые жертвы попадали прямо в горящие печи.

Каждую ночь сквозь открытые окна бараков слышался хруст гравия под тележками труповозов. А заключенных все гнали и гнали. И все эти многие тысячи проходили через карантинный лагерь. Бараки не вмещали всех узников. Рядом с блоками выстроился палаточный городок. И повсюду трупы, трупы, трупы…

В таких условиях работали наши товарищи. И не только помогали тем, кому еще не поздно помочь, не только старались поддержать в них моральный духи политически информировать их, но и приобщить к подпольной работе.

Как бы ни было трудно, но к началу зимы малая бригада все-таки существовала. В ней было три батальона, в каждой роте – по четыре взвода, а во взводе – по четыре отделения. Состав командиров и комиссаров очень сильный. А бойцов бригада насчитывала более 400.

Карантинцы не прибеднялись, за счет товарищей жить не хотели и даже оружие добывали сами. У них в бригаде был для этого незаменимый человек – Александр Филиппович Базилевский. Он словно был создан для того, чтобы командовать ротой управления и снабжения. Снабжал свою бригаду Александр Филиппович очень напористо, активно, но, конечно, не без осторожности. И ничто, годное для дела, не проходило мимо его рук. Работал Базилевский в эсэсовском гараже, ремонтировал машины и правильно рассуждал: если в кузовах или кабинах находилось оружие, неизвестно кем забытое, то зачем его оставлять там? А оружие нет-нет, да и попадалось и в деталях, и це ликом. Как его спрятать? Этому не надо было учить Александра Филипповича. Как его пронести в лагерь? Это он тоже умел.

А еще в карантинном лагере при штубендистах одного из блоков жил мальчишка Женька. Был он лет десяти, круглый сирота, верткий, сноровистый, хитрый. Эсэсовцы использовали его в тире, он подносил им оружие. Сергей Пайковский, разумеется, знал, что для Женьки это – большой риск, и все-таки поручил ему таскать из тира патроны. Он рассчитывал при этом: «Женька так мал, что эсэсовцы не заподозрят его и не станут обыскивать». А кроме того, надеялся на его смекалку и проворность. И правда, Женька ни разу не попадался.

Командиры подразделений ухитрялись даже проходить со своими бойцами боевой устав пехоты, методы партизанской борьбы. Комиссар Бердников заботился о политическом просвещении воинов. Это он получал из Центра сводки Информбюро и делал так, чтобы они доходили до всех. Он писал воззвания, проводил беседы, разъяснения.

Весь лагерь, понимая отчаянное положение узников карантинного отделения, старался помочь лишними порциями баланды и хлеба, посылая туда медиков, спасая людей от смерти, если оставалась хоть тень надежды.

Так Бухенвальд приближался к 1945 году…

Загрузка...