Бухенвальдский набат

Глава 13. Кто кого!

До сих пор удивительно: эсэсовцы так и не набрели на след подпольной организации. Конечно, они подозревали, что она существует, подозревали, что в лагере есть оружие, потому время от времени устраивали обыски, аресты, перемещение наиболее активных заключенных в другие лагеря или свои филиалы. Но все-таки на жилу они не напали. Не представляли ни размаха деятельности, ни количества спрятанного оружия, ни числа хитроумных ухищрений, направленных против них. В чем причина этого? Почему они подчас бывают столь беспечны и позволяют нам пользоваться их простотой? Или они уж так презирают нас, считают настолько ниже себя, что потеряли всякую бдительность? Но этого же не может быть. Они знают, что в лагере заключены многие функционеры Коммунистической партии Германии, прошедшие школу подполья. Общаясь с ними на работах и внутри лагеря, они видели, что это люди умные, твердые, дисциплинированные. Они знали, что в лагере много советских военнопленных и политических заключенных.

А решительность и храбрость русских были известны многим из них по фронту.

Или они были так уверены в своей силе, что считали нас совершенно деморализованными порядком Бухенвальда? И опять нет. Они же не могли не видеть, что гитлеровский рейх трещит по швам.

Эту загадку я не разрешил и в те времена в лагере, не разрешил и теперь. Как бы там ни было, многотысячная армия сопротивления существовала в Бухенвальде до 11 апреля 1945 года и знала о каждом шаге, о каждом намерении комендатуры. И не удивительно. В кабинете коменданта и его адъютанта были скрытно вмонтированы микрофоны, и потому, даже все самые секретные разговоры теряли мгновенно свою секретность. Эти микрофоны были установлены еще задолго до нашего появления немецкими антифашистами. Политический отдел лагеря имел прямую телефонную связь с веймарским гестапо. Телефоны, как известно, имеют провод, и кабели их проходят под землей, в ходах отопления. А среди заключенных были инженеры связи, монтеры, и, конечно, разговоры с веймарским отделением, распоряжения гестапо тут же становились известными подпольщикам. Поэтому, если отдавался приказ формировать транспорт и такие-то номера включить обязательно, именно эти номера оказывались или больными и нетранспортабельными (если нужно, им даже делались срочные операции), или умершими и сожженными. И тут уж ничего не поделаешь. И обман не откроешь – нельзя же запомнить в лицо многие тысячи заключенных!

Городок охранников обслуживался в основном заключенными. Улицы мели заключенные, казармы убирали заключенные, на кухне работали заключенные, брили заключенные, машины ремонтировали заключенные, строили, чинили, проводили электричество, телефоны, водопровод, канализацию тоже заключенные. И какие-то разговоры, сведения, несомненно, попадали в их уши. У одних пролетали мимо, а у других крепко зацеплялись. А так как эти другие были связаны друг с другом и делали общее дело, сведения в конце концов попадали куда надо.

На этом и строилась наша разведка, которая пустила глубокие корни в самые тайники СС.

Каждая национальная группа добывала свои сведения, они обобщались и попадали в Интернациональный комитет.

У немцев-заключенных разведка уже имела большой опыт, а в последние месяцы перед восстанием проявила максимум изобретательности.

Ее главная задача – следить за всем, что делается в эсэсовской дивизии, охраняющей нас. Там происходили смены подразделений, прибывали новые, формировались из числа раненых. И надо было знать, откуда они прибыли, – из кого они состоят, какова их численность.

Определить численность было проще всего. Товарищи, работавшие на эсэсовской кухне, знали, на сколько человек готовится еда. Кроме того, в каждой казарме у дверей канцелярии висела доска со списком подразделения. Электрикам, монтерам, водопроводчикам, столярам вход в казарму был разрешен.

Значит, численность эсэсовцев уже не была для них секретом.

Труднее было определить количество оружия. Оружейная кладовая одна на четыре казармы. Оружейный мастер здесь особенно осторожен и не подпускает заключенных близко. В таких случаях можно было поставить негодные предохранители на электролинии, питающей оружейную кладовую. Все равно приходилось звать электрика. Тогда оказывалось, что надо еще сменить выключатели, ввернуть новые лампочки, сделать еще что-нибудь, а попутно подсчитать, сколько винтовок лежит на полках, сколько стоит станковых и ручных пулеметов, сколько ящиков с гранатами и патронами. Все сведения передавались потом капо команды электриков. А он заносил их в карточки, на которых вел учет электроматериалов, Конечно, пользовался при этом условными обозначениями.

Район казарм – это только один из объектов штурма. Нельзя было обойти разведчикам и двадцать две вышки, которые, как башни крепости, кольцом опоясывали лагерь. Вход на них был с наружной стороны. Русских туда не подпускали. Здесь тоже действовали чехи и немцы. Специальные команды носили пищу эсэсовцам, стоящим на посту. Они не только знали, сколько порций несут в термосах, но поднимались наверх, видели, как установлены пулеметы, какое еще оружие приготовлено против нас, сколько солдат дежурит на посту, когда происходят смены.

Не менее важно было знать все средства связи, которыми пользуются и могут воспользоваться эсэсовцы. Ну, с телефонами дело ясное, они в руках подпольщиков. Где стоят радиопередатчик и телефонный аппарат – тоже известно. На эти объекты при нападении должно быть нацелено внимание в первую очередь. Но Бухенвальд был еще связан с расположенным невдалеке аэродромом Нора. В случае тревоги, он мог подать световой сигнал и вызвать штурмовиков. Одна рабочая команда, которая ежедневно ездила в Эрфурт мимо аэродрома, видела, что из района эсэсовских казарм иногда подавались световые сигналы.

Подпольный комитет дал задание группе товарищей разведать, где установлен прибор и как он устроен. Предполагалось, что он мог стоять в казармах II, IV или на общежитии холостых офицеров СС. Тщательно обследованы казармы. Никаких признаков прибора. Надо пробраться на чердак общежития. Дверь этого здания всегда была заперта, а ключ находился у дежурного унтер-офицера. Но это еще не так велика беда – дверь можно отпереть и отмычкой. Гораздо опаснее пробираться на чердак: на лестнице денщики обычно чистят сапоги своих господ офицеров. После некоторого колебания товарищи все-таки решились проникнуть на чердак. Предположения оправдались. Здесь на штативе стояло простейшее сооружение с лампой, зеркальным отражателем и телеграфным ключом. Световые точки-тире мгновенно могли бы сообщить на аэродром требование выслать на нас самолеты. Но теперь это не опасно: бригады, которые пойдут на штурм казарм, не забудут о приборе.

Если выдавалась возможность в ходе разведки что-то в вооружении СС испортить, вывести из строя, обезвредить, эта возможность не упускалась. Как-то зимой стало известно: в лагерь прибыли четыре огнемета. Тут же поступило распоряжение комитета: разведать, где они. Огнеметы были не только обнаружены, но сопла их попутно забиты тряпьем…

Разведка велась во всех направлениях и всеми национальными группами. И хотя возможности русских в этом отношении были довольно ограничены – нас не часто выпускали за пределы лагеря – кое-что и нам было доступно. Мы не могли, например, побывать на вышках вместе с подносчиками пищи, но подступы к вышкам со стороны лагеря были во многих местах доступны. А это немаловажно, ведь надо выбрать наиболее удобные места для прорыва колючей проволоки.

Часть ограды примыкала к территории эсэсовских огородов, которые обрабатывались заключенными, а командовал ими чешский коммунист-подпольщик Ян Геш. На эту территорию я решил проникнуть и посоветовался об этом с Николаем Кальчиным.

– Нет ничего проще, —сказал Николай, —Ян Геш все устроит. Скажите только, кого включить в команду огородников.

– Сначала я пойду. Потом пошлем Бакия Назирова, Валентина Логунова и Сергея Харина. Хорошо, если бы это можно было устроить уже завтра. Мне потребуется часа два, не больше.

Николай Кальчин усмехнулся.

–Нет уж, Иван Иванович, работать придется не два часа, а весь рабочий день. А работа там, сами знаете, какая. Как бы ваш желудок не растерял всю дневную порцию кофе и хлеба!..

Работа на огороде была. конечно, мало приятным делом. Здесь находились громадные отстойники нечистот, стекавших по канализационным трубам со всего лагеря. Но что поделаешь! Работают же там люди и ничего: от скверных запахов они не стали хуже.

– Ничего, Николай, —говорю я беспечно, —для такого дела можно и в уборной день поработать.

Но, пожалуй, я переоценил свои возможности, и этот день был для меня не из легких. Однако все, что надо мне было видеть, я увидел.

Ян Геш – человек чудесный, инженер по образованию, какое-то время в 30-е годы работал у нас на одной из новостроек Урала. Он мне прямо заявил, что даст возможность все осмотреть, но и погоняет здорово на работе. И вручив ведро для нечистот и лопату, действительно начал «гонять» по всей территории огорода. Он проводил меня вдоль колючего забора, подводил прямо к сторожевым вышкам, но при этом осыпал самой отборной бранью на чешском, русском и немецком языках. Доходило дело и до пинков, к великой радости эсэсовцев, стоявших на вышках, которые разражались радостным ржанием.

Я молчал и терпел, понимая, что Гешу надо отвести от меня малейшие подозрения. И дело было сделано: к вечеру я уже успел кое-что прикинуть в голове.

На самых черных работах в эсэсовском городке – выгребать помойные ямы, подвозить песок и посыпать им улицы, чистить уборные – допускались и русские заключенные, кое-какие нужные сведения – подслушанные, подсмотренные – и они приносили. Это мы называли: «Выходить в глубокую разведку».

Руководитель Интернационального лагерного комитета Вальтер Бартель присутствовал на заседаниях русского Центра и передавал нам информации немецкой разведки о численности эсэсовцев, о расположении комнат в казармах, о том, как открываются двери, о количестве оружия. Мы сообщали ему свои сведения. Так руководство лагерным подпольем всегда имело в своих руках все разведданные.

Некоторое время разведкой занимался я, потом русский Центр передал это дело опытному советскому офицеру-полковнику Кузьме Евгеньевичу Карцеву.

Но разведка разведкой, а если бы мы не сумели обезопасить себя изнутри от предателей, провокаторов и шпиков, едва ли бы удалось вырасти такой огромной и сильной подпольной армии. И потому вместе с организацией разведки комитеты сопротивления думали о контрразведке. По решению русского Центра с мая 1944 года все вопросы безопасности были переданы Николаю Кюнгу.

Его знали многие в лагере, уважали за строгость к себе и отзывчивость к другим. В 1944 году Николаю Кюнгу было 27 лет. В сущности он был еще молод, но все его поведение в лагере говорило о его зрелости, серьезности, ответственности перед своей честью, перед партией, в которой он состоял кандидатом с 21 июня 1941 года, перед Родиной и товарищами.

Николай разделил судьбу тысяч советских людей, попавших в плен в первые месяцы, а скорее – в первые дни войны. Войну начал в пограничном гарнизоне Бреста. В крепость прорваться не удалось. Началось отступление. Бои под Бобруйском, Конотопом. Ранение… И плен! А дальше скитания по переполненным лагерям военнопленных, пока летом следующего года с большой группой военнопленных он не попал в Бельгию на каменноугольные шахты. Именно здесь для Николая началась школа подпольной борьбы и солидарности. Саботаж – нормы выполнялись лишь наполовину. Мелкие и крупные диверсии – портили все, что можно было испортить: оборудование, инструменты, механизмы. И как награда за упорстводоверие бельгийских товарищей. Они также ненавидели гитлеризм и готовы были навредить ему. А это значило – помочь русским ребятам: не дать им свалиться от голода, обеспечить одеждой, достать деньги, карты, компасы на случай побега, регулярно информировать о положении на фронте.

После поражения под Сталинградом фашисты остро нуждались в солдатах. Агитация за вступление в гитлеровскую армию усилилась. Но в лагере военнопленных ни один человек не поставил свою подпись на вербовочном листе. Однако 13 организаторов сопротивления, в их числе Николай Кюнг, переменили место каторги: их перебросили в Бухенвальд.

Он прибыл в лагерь через неделю после меня. В одно и то же время мы находились в карантине, но встретиться довелось только в 41-м блоке, несколькими неделями позднее.

Кюнг прибыл в лагерь с хорошей анкетой. Графа «За антифашистскую агитацию», заполненная в карточке, сразу же привлекла к нему внимание подпольщиков. Еще не кончился карантин, а блоковый Альфред Бунцоль уже отправил Николая на ДАУ собирать винтовки. Видно, отправил туда не без дальнего прицела. Николай так и понял это и вместе с другими товарищами портил теперь не шахтное оборудование, а готовые винтовки.

Это именно он по вечерам вел длинные рассказы про Александра Невского и Ваську Буслаева, про Минина и Пожарского, про походы Суворова и про мудрость Кутузова. А мы тогда слушали и восхищались: «Какая память у парня!» Именно тогда «напал» на него Сергей Пайковский и доверил первое задание – изложить историю ноябрьской революции 1918 года в Германии. С тех пор подпольная организация уже не упускала Николая из поля зрения. Его зачислили в команду мусорщиков, и теперь он мог не уходить из лагеря. Мы часто беседовали с ним и убеждались, что у нас много общего в желаниях и убеждениях. И как-то так получилось, что в подпольной работе мы шли все время рядом: вместе начали формировать батальон на 30-м блоке, вместе были приняты в члены русского политического Центра.

С этих дней и началась для Николая работа по организации безопасности, работа очень осторожная, терпеливая, кропотливая. Именно ему в значительной степени мы обязаны тем, что у нас не было ни одного провала.

Кого только фашисты не затолкали в лагерь! Кроме военнопленных, здесь были и националисты, ненавидевшие Советский Союз, и белоэмигранты, которые открыто пособничали эсэсовцам, и малодушные, которые от мук голода готовы были избавиться даже предательством.

Немецким товарищам давно пришлось заняться вопросами безопасности. У них существовала могущественная группа Рихарда Гросскопфа, которая могла убрать любого предателя. В лагере был известен случай, когда группа Гросскопфа обезвредила человека, очень опасного для русских…

Часто по лагерному радио раздавалась команда:

– Kuschnareff, zum Tor! (Кушнарев, к воротам!).

И тогда через аппельплац мелкой трусцой бежал старикашка. Все знали, что он когда-то занимал крупный пост во Временном правительстве России, после Октябрьской революции эмигрировал в Югославию и попался гитлеровцам на каких-то связях с английской разведкой. В лагере он «прославился» на селекции. Когда прибывал транспорт с русскими, Кутйарева вызывали к воротам. Он обращался к заключенным с речью, предлагал офицерам выйти из строя якобы для того, чтобы разместить их в более благоустроенных бараках. Редко кто кидался на его провокации. Тогда Кушнарев обходил строй, выискивая более интеллигентные, не простые лица, и указывал на них пальцем. Людей выводили из строя, и в лагере они больше не появлялись.

За Кушнарева взялась немецкая группа. Эсэсовский врач Ховен согласился за 20000 марок заманить Кушнарева в лазарет как больного и ввести ему смертоносный шприц. 20000 марок! Где их взять в лагере, когда у заключенных отбиралось все, что они вносили в лагерь? Правда, в эффектенкамере, где хранились вещи узников, тоже работали свои ребята и умели припрятать часть золота и драгоценностей. Герр Ховен удовлетворился вознаграждением и подтвердил в комендатуре, что Кушнарев умер от сыпного тифа и тут же сожжен.

На первых порах немецкие и чешские подпольщики помогали советским военнопленным создавать свою группу безопасности и охраняли сами русскую организацию. И когда Кюнг принялся за это дело, у Степана Бакланова был уже кое-какой опыт.

Разумеется, один Кюнг ничего не сумел бы сделать. Ему нужны были глаза и уши. И он нашел надежных и осмотрительных помощников. Это – Костя Руденко и Николай Руденко, Костя Крокинский, Михаил Хохлов, Сергей Каталидзе, Александр Павлов и многие другие, которых в то время знал только Кюнг.

Человек с транспорта попадал в карантинный лагерь. Он был измучен дорогой, часто побоями, длинной процедурой приема. Он и не подозревал, что кто-то в кишащем муравейнике барака может наблюдать за ним. Он и не знает, что о нем уже многое известно: откуда родом, где воевал, когда угодил в плен, за что попал в Бухенвальд, только отходит от пугающей мысли, что его везут в концлагерь, только начинает привыкать к тусклому венчику пламени над трубой крематория. А уж номер его занесен в тайный список который ведет Петр Саенко. Он сидит за столом и ест свою порцию хлеба и супа, а цепкие глаза штубендиста следят, как он ест. Он ложится спать, аккуратно складывает свою одежду и не думает, что штубендист будет непременно знать, что у него в карманах.

И если он положил записочку с номерами заключенных, чтобы передать ее завтра эсэсовцу, то считай, что жить ему осталось несколько часов.

А если он попытается с этой записочкой проскользнуть ночью к воротам, то у него из этого тоже ничего не получится. Где-то на улице его непременно остановит лагершутц, пристрастно допросит, куда и зачем так спешит. И отвертеться от лагершутца невозможно, и освободиться от предательской записки тоже невозможно. Потому что лагершутцы – это свои ребята, и их инструктировал Николай Кюнг.

Входя в лагерь, узник «освобождался» от всех личных вещей. Деньги, ордена, медали, документы, а что еще могло быть у советских военнопленных? – хранились в эффектенкамере. Здесь действовал Костя Руденко. Он просматривал все документы, и ему было видно, что за человек попал на территорию Бухенвальда.

Итак, пока человек проходил через канцелярию, мылся в бане, переодевался, съедал первые порции лагерной похлебки, за ним уже разматывался клубок его прошлой жизни и он мысленно заносился в разряд или активных, или пассивных, или подозрительных и с этой характеристикой поступал в Большой лагерь. Так было с нами, когда мы прибыли в лагерь. Так было с тысячами других.

Время от времени вопросы безопасности становились главными в нашей жизни. Когда эсэсовцы схватили участников траурного митинга и все зависело от того, хватит ли у товарищей мужества перенести допросы, политический Центр насторожился и утроил бдительность. Последние месяцы, ободренные успехами Советской Армии, массированными налетами авиации союзников на германские города, мы кое-где стали забывать об опасности, потеряли осторожность.

Однажды осенью я получил через связного приказ явиться на экстренное заседание Центра. Оно, как обычно, проходило в одном из надежных подвалов лагеря.

Николай Кюнг – большой знаток всех укромных уголков Бухенвальда – умел выбрать место.

На заседании, как всегда, присутствовал Вальтер Бартель. Обычно жизнерадостный, остроумный, он сейчас чем-то озабочен. Руки нетерпеливо мнут какую-то вещицу на столе.

Когда все собрались, Вальтер сказал:

– Наша подпольная работа достигла такого размаха, что привлекла внимание не только комендатуры, но и германского правительства. Саботаж на заводах «Густлов-верке» и ДАУ не мог не вызвать подозрений. Эсэсовцы замечали и пропажу оружия и дефицитных материалов. Они обратили внимание и на то, что во время бомбежки многие их солдаты были убиты явно не осколками бомб, а оружие их таинственно пропало. Словом, в лагерь приехала правительственная комиссия. В наши ряды заброшено много шпионов и провокаторов. Интернациональный комитет требует: бдительность и тщательная конспирация прежде всего.

Вальтер прав: в последние месяцы мы так размахнулись, что, пожалуй, пора призадуматься, пока половина лагеря не вылетела в трубу. Повсюду у нас рассовано оружие. У Венки Щелокова – в тряпках портновской мастерской. У Леньки Крохина – в подоконнике. И хоть он и говорит, что у него сам черт не отыщет, но ведь кто знает, где и как будут искать? И у многих других есть оружие. И, наверное, уж не так трудно его отыскать даже без помощи чертей.

Действительно, надо принимать спешные меры, чтобы предупредить всех подпольщиков об опасности.

Вальтер Бартель ушел все такой же озабоченный и встревоженный, а мы остались думать, что же делать дальше. Если передать предупреждение по прямой связи от командиров к подчиненным, на это уйдет много времени. Да, пожалуй, в лагере будет заметна некоторая суета, оживление: после работы забегают командиры, политработники, связные.

Не лучше ли сделать это через штубендистов и гигиенвартов? Все они люди свои, проверенные, на блоках все знают и в один вечер сумеют предупредить кого надо. А главное, их можно собрать всех сразу под видом санитарного инструктажа. Правда, это дело рисковое, но разве не больший риск не предупредить вовремя об опасности?

Мою мысль поддержали Кюнг и Симаков. Совещание было назначено в одном из каменных блоков. Пауль Шрек дал согласие своим авторитетом старосты прикрыть наше мероприятие.

– Ты скажешь своим товарищам все, что нужно, предупредил Пауль. – Лагершутцы организуют наблюдение. Среди них мой брат. Можешь на него положиться. Если я дам сигнал – не разбегайтесь. Начинай ругать штубендистов за грязь и неряшливость, говори, что посуда плохо моется, что врачи требуют чистоты. Ну, и что-нибудь еще в таком же роде…

– Спасибо, Пауль. Тебя понимаю.

Собралось человек тридцать русских. Уселись вокруг длинного стола. Перед ними немытые или плохо промытые баки для подноса баланды и миски, из которых едят заключенные. Они не знают точно, зачем их позвали. Недовольно переговариваются: им давно надоели разговоры о грязной посуде. Они все это знают сами.

Я смотрю на них и никак не могу начать. Что надо сказать – знаю, но не могу придумать, как сказать. Вроде все надежные. А вдруг все-таки среди них провокатор, доносчик?

Решил сказать так:

– Придется опять говорить о том, что вы сами виноваты в антисанитарных условиях: миски и бачки плохо моются, заключенные не всегда умываются, а вы не следите за всем этим. Эсэсовцы и без того возводят на нас всякие напрасные обвинения. Будто бы мы работать не умеем, станки и оборудование портим, растаскиваем дефицитные материалы. Будто мы вместо частей орудия делаем утюги, зажигалки, портсигары и дарим их мастерам и эсэсовцам. А они принимают подарки и ослабляют контроль за нами. Будто бы во время налета пропало много винтовок, пистолетов, ручных гранат, патронов. Комендатура подозревает, что все это оружие в лагере. В Бухенвальд приехала правительственная делегация, чтобы разобраться во всем этом. Мы, конечно, знаем, что все эти подозрения напрасны. Но можно предполагать все-таки, что на блоки заброшены десятки шпионов и провокаторов. Вы должны знать, что они работают сдельно. А потому не исключено, что могут подбросить оружие и на нас же донести, чтобы получить свою зарплату. Они могут вырвать из наших рядов десятки и сотни ни в чем не повинных людей. Надо немедленно, сегодня же предупредить товарищей на блоках, чтобы были особенно осторожны и осмотрительны.

И еще хочу предупредить «кантовщиков». Как ни ловят их, как ни избивают, у нас их много. Они могут попасться на глаза эсэсовцам, могут выдать других товарищей. Кроме того, втолкуйте им, что кто работает в лагерных командах, помогает своим же товарищам. Словом, «кантовщиков» должно быть в лагере как можно меньше…

Я не успел закончить свой инструктаж. Пауль Шрек, сидевший у окна, вдруг поднялся встревоженный, махнул мне рукой, предупреждая об опасности.

Как можно спокойнее я перевел разговор:

– Подходят эсэсовцы. Все оставайтесь на своих местах. Перейдем к – вопросам, для которых собрались здесь.

В ту же минуту Валентин Логунов, Ленька Крохин, Жорка Остапчук подхватили немытые миски и стали разносить их по столу. Откуда-то появились грязные штаны и куртки, разбитые деревянные колодки.

В комнату вошел блокфюрер СС, которого заключенные звали просто Штефаном.

Пауль Шрек громко крикнул:

– Achtung!

Мы все вытянулись в струнку. Блокфюрер застыл у входа, разглядывая собрание круглыми малоподвижными глазами. На моей голове почти нет волос, только узкий гребешок от лба к затылку (фасонная стрижка Бухенвальда), но и они поднялись от одной мысли: что теперь будет?

Штефан – высокий, грузный, с горбатым носом, черными пучкастыми усами и бровями, каменным лицом – был чудовищен в глазах заключенных. Он бил редко, но всегда смертным боем. Всегда присутствовал на публичных порках. И когда обнаженное человеческое тело извивалось на «козле», а эсэсовцы громко хохотали, черные усы Штефана приподымались над звериным оскалом.

Не удивительно, что от моей головы по спине прошел ледяной ветерок. Вдруг кто-то уже донес Штефану о нашем инструктаже? Тогда все мы подвергнемся пыткам. А если кто-то не выдержит? Тогда клубок начнет разматываться, а виноват в провале буду я один! Поглощенный своими мыслями, я даже не слышу, что говорит блокфюреру Пауль Шрек. Пришел в себя, когда Пауль громко объявил, что инструктаж можно продолжать. И сейчас же Ленька, Логунов и Остапчук начали громко кричать, ругаться, тыча грязные миски под нос сидящим.

Блокфюрер подошел ко мне вплотную и вперил в меня пронзительный взгляд черных круглых глаз. В них не было ни угрозы, ни подозрительности. В них не было ничего. Никакого выражения. И все-таки, боясь выдать себя – притворяться я не мастер, – я отводил взгляд от его глаз и деловито смотрел на грязные миски, рваные штаны и куртки.

Постояв около меня и, видимо, убедившись, что инструктаж идет правильно, Штефан медленно вышел из барака.

Васька Цуцура, наблюдавший за ним из окна, громко провозгласил:

– Пронесло! – и весело засмеялся. И как разрядка страшного напряжения раздался всеобщий хохот. Смеялся и староста Пауль Шрек.

Дело сделано. Вечером того же дня все подпольщики были предупреждены об опасности.

Так, то размахиваясь во всю ширь, то собираясь в кулак, бухенвальдское подполье шло к новому – 1945 году, шло к развязке…