Бухта Туманов (Художник Г. Алимов)

Труженики моря

Разгрузку начали сразу по прибытии транспорта. Из района было получено сообщение, что ожидается шторм, приходилось торопиться.

Едва взлетели сигнальные ракеты, матросы беглым шагом направилась к бухте. Две полуторки двигались следом. Буксир и баржа, которую он тащил, только-только показались в бухте, а их уже ждали.

Тяжело груженая баржа медленно разворачивалась против ветра в быстро темнеющей бухте. Буксир пропыхтел мимо. Послышалась короткая команда: «Стоп!» Взвились и упали концы. Их закрепили на берегу. Причала не было, но глубина возле берега оказалась достаточной, и баржа подошла близко.

На берегу разожгли костры. Дымное пламя поднялось, озаряя людей, берег, бухту и баржу, на которой готовились к выгрузке. Искры от костров с шипением падали в воду. По воде побежали желтые и красные змеи.

— Смирно! На первый-второй рассчитайся! Станови-ись!

Загремела, загрохотала лебедка, натянулись тросы, и первый ящик, подхваченный стрелой на барже, начал медленно подниматься и опустился на платформу грузовика, въехавшего по самый кузов в воду. Неуклюже качнувшись и громко скрипя по галечному дну, грузовик выбрался на берег и скрылся в темноте.

Сгружали более легкие детали, механизмы, приборы. Их сносили на руках, входя в воду по шею, а стрелой поднимали бочки с цементом, двутавровые балки и опускали на грузовики, которые поочередно подъезжали по воде к барже.

Ночь выдалась темная, безлунная. Костры отбрасывали на дорогу перебегающие с места на место блики. Во мраке слышались голоса, скрип гальки, хлюпанье воды. Ветер, которого все ждали с тревогой, то возникал, то стихал. Небольшие волны с легким шумом разбивались о берег. Но казалось, что прибой усиливается, вот-вот налетит шквал и наделает беды…

К полуночи волнение в бухте действительно усилилось. Разгрузку пришлось прекратить. Мокрые, продрогшие матросы разделись и грелись возле костров, сушили одежду. Костры горели всю ночь. Люди спали тут же на берегу, укрывшись кто чем мог. Едва рассвело — они снова были на ногах. Один только матрос, первого года службы, начал жаловаться на стертую ногу и отпросился к врачу.

Об этом потолковали, пошутили и приступили к работе. Было холодно, сыро. Туман низко клубился над бухтой. Накрапывал мелкий дождь. Но ветра не было, и волнение в бухте улеглось. Видимо, шторм прошел стороной.

Теперь предстояло самое трудное: выгрузка орудийных стволов.

— Товарищи! — сказал капитан Пильчевский. Он тоже проел ночь на берегу. Глаза его устало щурились.- Товарищи

матросы!

— Смирно! — скомандовал во весь голос Синицын, хотя в этом не было нужды, и стал перед фронтом, вытянув руки по швам. Он был возбужден и не то что боялся за своих людей — как бы не сплоховали, а скорее злился на самого себя за вчерашнюю глупую историю. Ему уже попало от капитана и от врача. Доктор впрыснул ему раствор марганцевокислого калия, но вот — болтайся без дела с забинтованной рукой!

— Вольно! — сказал капитан Пильчевский своим низким, немного ворчливым голосом и вытер капли дождя с лица.- Разгрузку нужно закончить сегодня. Понятно?

— Ясно!

— На фронте и не то бывает!

— Как не понять! — послышались голоса.

— Это Загорщикову непонятно,- отозвался насмешник Майборода, имея в виду отпросившегося к врачу матроса.

— А ну, расходись, раздевайся, слушай мою команду! — опять на всю бухту закричал Синицын, так что даже капитан на него оглянулся.

Парусиновые форменки, штаны, тельняшки полетели в кусты. Поеживаясь под дождем, матросы в одних трусах вошли в воду и выстроились в две длинные шеренги под прямым углом к барже. Только их головы виднелись над водой.

Загрохотала лебедка. Стрела, подхватив цепями тяжелый стальной ствол орудия, медленно как бы напрягая силы, поднимала его над баржей. Пронзительно скрипели, натягиваясь и вращаясь в гнездах, толстые звенья цепей. Тело орудия неприметно для глаза перемещалось в воздухе. Вот, чуть накренясь казенной частью, ствол начал осторожно погружаться в воду.

— Стоп!

Казенная часть опустилась на дно. И тотчас десятки рук взялись за канаты, которые своими петлями накрепко обхватили орудийный ствол. По команде: «Раз! Взяли!» — матросы, на манер бурлаков, потащили тяжелый груз по дну к берегу. Орудия не видно было на поверхности, лишь вода бурлила и пенилась под канатами, обдавая брызгами людей.

— Держи! Держи! — кричал Синицын, хотя все и так держали крепко.

Но он повторял свое: «Держи, держи!», вытягивая над водой забинтованную руку, и видно было по его молодому лицу, что он страдает из-за того, что не может принять участия в общем деле.

Хлюпая по воде, спотыкаясь, люди шли, подчиняясь единому ритму- шаг за шагом, шаг за шагом. Они вытащили орудийный ствол на берег и здесь по команде: «Стой!» — остановились.

Несколько минут матросы отдыхали, лежа на прибрежной гальке, закрыв глаза, разбросав обессилевшие руки. Но вот кто-то поднял голову, другой посмотрел на него и что-то сказал, третий откликнулся, четвертый толкнул соседа в бок — и уже громкий говор и смех пробежали по рядам.

— А наш Гаврюша спать приладился,- насмешливо показал Майборода на своего соседа.

— Как же, заснешь! — вздохнул Гаврюшин, дуя на саднящие ладони.

— Что, горячо? — не отставал Майборода.- Ты песочком потри…

Пошучивая и покуривая, лежали матросы под мелким, надоедливым дождем, который, словно досадуя на их здоровье и смех, продолжал моросить. Зато солнце было на стороне моряков. Первый горячий луч ударил и зажег грозным светом сталь орудия. Клубясь, расходился туман, и медленно, будто нехотя, стихал дождь. Последние радужно светящиеся капли упали на землю. Заголубело небо. И по команде: «Поднимайся!»- матросы опять пошли в воду.

Второй орудийный ствол был доставлен на берег тем же способом, что и первый. На берегу орудия установили на заранее приготовленные катки.

Первые сто метров пройдены благополучно: здесь галька и твердый грунт. Дальше начиналась пропитанная влагой и превратившаяся после недавних дождей в жидкую грязь ложбина. Бревна гати, уложенные наспех вчера, разъезжались, подпрыгивали. Гать прогибалась под тяжестью груза и, хлюпая, погружалась в трясину. Но всё новые и новые люди, сменяясь, налегали на натертые лямки, и мокрые, облепленные грязью орудийные стволы медленно двигались дальше.

Тащили груз все: матросы, офицеры, шоферы, дневальные, которым разрешили отлучиться, кашевары, управившиеся на камбузе. Даже доктор пришел. Синицын старался не попадаться ему на глаза.

Солнце жгло во всю силу. Пот струился по разгоряченным телам и лицам, заливал и слепил глаза. Жмурясь, дыша прерывисто и шумно, напрягаясь в едином усилии, люди шли, шли, пока не раздавалась команда: «Стой!» Тогда они валились на траву у дороги и лежали неподвижно, отдаваясь короткому отдыху.

Синицыну казалось, что больше он не в состоянии будет подняться. Но раздавалась команда — и он вставал. Снова стертые до крови пальцы брались за нагретый канат, снова напрягались все силы…

Перед полуднем случилось несчастье. Гаврюшин, шедший в первой паре с Майбородой, споткнулся о бревно гати и упал. Катками ему отдавило ногу.

Бледного, стонущего, измазанного в грязи Гаврюшина подняли, положили на траву. Доктор тут же осмотрел, промыл и забинтовал ему ногу. Со ступни и пальцев была содрана кожа, но кость осталась цела. Доктор хотел отправить Гаврюшина в район, в госпиталь, но матрос отказался.

— Не полага-ц-ц-а… не поеду…- бормотал он, кусая губы, чтобы снова не застонать.

Когда возвращались с обеда, Синицын разглядел знакомую соломенную шляпу корейца, мелькавшую, словно подсолнечник, среди полыни. Старик нес на голове бадейку и шел так быстро, что было удивительно, как он ее не уронит. Вынырнув из зарослей на дорогу в том месте, где стояли катки с орудиями и собирались матросы, Пак-Яков опустил бадейку наземь — она была до краев полна молока — и приветливо помахал сухой рукой:

— Пей молоко! Холосо! Осень! — Он заметил повязку на руке Синицына, огорченно покачал головой: — Зацем больной люди?

Синицын рассмеялся. Рассмеялся и Пак-Яков:

— Пей молоко! Холосо! — Он зачерпнул было ковшиком из бадейки, когда услышал строгий оклик Никуленко:

— Опять ты здесь? Приказа не знаешь?

Синицыну сделалось неприятно. Никуленко как бы указывал и ему на неуместность присутствия здесь постороннего человека.

Узкие глаза Пак-Якова блеснули. Но он безропотно отошел в сторонку, постоял и побрел, забыв от обиды про свою бадейку.