Бульвар под ливнем (Музыканты)

В Малом зале на эстраде выступал трубач. Маленький, но все-таки смелый. Может быть, в звуках трубы иногда и звучала тревога, а может быть, это только казалось тем, кто знал о событиях, происходивших в артистической.

Маленький трубач ушел под громкие аплодисменты: он победил. За кулисами трубача ждал счастливый преподаватель - его войско справилось с поставленной задачей.

На сцене выстроился хор младших школьников. Еще одно войско. Еще одна тактическая задача. Дирижер - Зоя Светличная, ученица выпускного класса. Тихонько голосом Зоя дала начальную ноту, подняла руки. Хор начал песню. Сообща сражаться не страшно.

Концерт двинулся от номера к номеру. Руководила концертом Верочка. Ее задачей было, чтобы концерт, как мчащиеся по утрам пульты и стулья, миновал все опасные повороты и перекрестки и не угодил бы в тупик.

Директор сидел среди уважаемых гостей. Был спокойным, благодушным: Рахманинов провалился, Скрябин не на те клавиши попал, у Вагнера - три человека в зале, а здесь - верные ноты и зал полный. Может, и скрипачи отыграют прилично. Кира Викторовна, очевидно, их там, за кулисами, накачивает, разогревает. В конце концов подлинное высокое искусство всегда рождается в муках.

...Кира Викторовна, сама разогретая, бежала по внутренней лестнице консерватории. Шубу в раздевалке не сняла - некогда. От вчерашней прически ничего не осталось: голова была такой же лохматой, как у юного композитора.

Киру Викторовну встретила Верочка:

- Ладя на месте! Номер объявила.

Кира Викторовна побежала дальше, в зал, на балкон.

На балконе густо стоял народ, были забиты все проходы. Кира Викторовна пробралась вперед, увидела сцену. На сцене "оловянные солдатики" и все участники ансамбля. Но Ладя даже не потрудился переодеть брюки, и стояли рядом два красавца: Ладя в джинсах - пришелец с Дикого запада - и Франсуаза с огромным роскошным бантом и пластырем на щеке колониальная барышня из того же фильма. Да еще Дед в "гаврилке". Ничего себе мизансцена!..

За органом Чибис. На регистрах Алла Романовна.

Сзади Киры Викторовны появился Григорий Перестиани. Тронул ее за рукав шубы. Кира Викторовна, не оглядываясь, сняла шубу, отдала мужу. И Григорий остался стоять с шубой.

Поднялись скрипки. Смычки. Сверкнули под светом прожекторов. У Киры Викторовны мучительно сжалось сердце. Она вдруг сразу ощутила усталость этого дня и всю его важность для нее. А может быть, на самом деле благоразумие губительно для музыки? И расчетливость и предусмотрительность? Без взрыва никогда не оценишь тишины...

Кивок Андрея. Оля Гончарова видит это у себя в зеркальце на органе. Ауфтакт. Зазвучал орган. Зазвучали скрипки.

Андрей ведет Павлика, Ганку. Ладя ведет Франсуазу и Машу. Вступление и начало разработки темы. Первые голоса, вторые. Все как будто нормально: играет оркестр, коллектив. Все скрипки вместе. Но Ладя и Андрей оба тяжело дышат. Между ними опять произошло столкновение. Да какое! Ничего подобного по своей непримиримости еще не случалось. Ладя пытается после всего сохранить спокойствие, независимость. Андрей напряжен до предела, глаза зеленые, и лицо застыло вызывающе. Тоже пытается сохранить спокойствие. Он ненавидит сейчас Витю Овчинникова, Риту, себя! Всех! Но главное - Ладьку. Это все из-за него. Только из-за Ладьки! Каждый день выкидывает очередное шутовство, и все ему нипочем. Схватит смычок и играет легко, без всякого напряжения. Никакая не работа. Забава. И все тут. И сегодня примчался в последние секунды, и вот теперь стоит, играет как ни в чем не бывало. Что ему усилия, пот, нервы - чихал он на все это.

Шаг за шагом спустилась с эстрады музыка и наполнила зал вполне точным звучанием. Медленно и серьезно разворачивался орган. Исполнили свое пиццикато "оловянные солдатики", и оно отстучало, будто капли с крыши. Казалось, еще один выстрел - и готов результат.

И вдруг что-то надломилось, хрустнуло: это Андрей ударил смычком раз, два. Не сфальшивил, но ударил резко, в какой-то тупой ярости. Потом еще и еще. Заволновался Павлик. У невозмутимой, всегда спокойной Ганки на лице растерянность - она не понимает своего концертмейстера. Темп скрипки Андрея возрастает. Андрей никому ничего не показывает ни смычком, ни движением головы, будто забыл, что он стоит на эстраде, что он дирижер, руководит оркестром. Опять начался турнир между ним и Ладькой. И Андрей выходит на финишную прямую. Ладя пытался вести Франсуазу и Машу в обычном ритме, но сбилась, ошиблась Франсуаза. Или это бант виноват... У Маши в глазах, сквозь очки, испуг, и смычок дрожит.

Чибис смотрела в зеркальце на органе: судорожные взмахи смычков, будто ансамбль прыгает через лужи - кто, где и как сможет.

Мистер Грейнджер нервно нажимал в пол то пятками, то носками ботинок. И ноги Чибиса на педальной клавиатуре - носок, каблук, опять носок. Чибис не знает, как ориентироваться: по Андрею, по скрипке Лади или играть самой, чтобы они подстраивались.

Алла Романовна шепчет:

- Лови!..

Но кого ловить? Нет в зале скрипок, ансамбля.

- Славно играют, - сказал один из работников Госконцерта. Он сидел, прикрыв глаза. Его толкнул сосед.

- Вы что?! - сказал он ему в самое ухо. - Проснитесь!..

Тот открыл глаза, посмотрел на англичанина, и лицо его сразу изменилось. На Кире Викторовне вообще уже не было никакого лица.

Чибис усилила свою партию, и голос органа возрос, до отказа наполнил зал. Орган перекрывал сейчас всех своим мощным волевым голосом. Орган призывал музыкантов собраться, найти друг друга, понять. Этого добивалась Чибис, худенькая и одинокая за клавишами и педалями. Чибис будто хотела удержать Андрея, побороть его, вернуть оркестру дирижера. Ансамбль исполнял концерт для двух скрипок. Андрей резко изменил темп. Он вдруг очнулся, услышал орган, услышал и сам себя. Понял, что он делает. Не кто-то другой делает, а лично он... сейчас... на сцене... В зале консерватории.

Остановилась Франсуаза, потом Ганка, последний раз дернула смычком и прекратила играть Маша. Остановились Павлик и Ладька. Тогда и Андрей оборвал музыку на полуфразе, резко опустил смычок, откинул скрипку от плеча.

Теперь звучал только орган - он просил, убеждал, извинялся или становился резким, непримиримым, жестким от отчаяния, и опять просил, убеждал и опять извинялся. Это продолжала мужественно и одиноко бороться Чибис. Она пыталась импровизировать на тему концерта и заставить вступить скрипки, ансамбль.

Каблуки ей мешали, и она сбросила туфли. Играла в одних чулках, давила и давила педальные клавиши, упорная и, как никогда, сильная.

Мистер Грейнджер не спускал с нее глаз, ноги его тоже продолжали беспокойно двигаться.

Орган звучал, все еще на что-то надеялся. Он спасал не себя, он спасал других, но потом и он, совершив последнее и отчаянное усилие, остановился. Корабль, который ткнулся носом в мель.

В зале была тишина.

Чибис теперь старалась найти туфли, но они куда-то закатились. Маша взяла в рот головку скрипки и тихонько ее грызла. Вот как она впервые выступила на эстраде. Не повезло ей. Очкарик она, и все. Несчастным очкариком и останется. Франсуаза положила скрипку на грудь и быстро, под скрипкой, перекрестилась. Павлик перевернул скрипку, вытер лоб подушечкой и посмотрел на Андрея: Андрей сломал ансамбль, как кладовщик ломает скрипки. Смотрел на Андрея и Ладя. Маленькие скрипачи неуверенно подняли плечи и отвели назад. Потом проделали нечто среднее между поклоном и падением.

Андрей ни на кого не смотрел. Скрипка и смычок опущены, свет прожекторов на них не попал, и казалось, Андрей стоял без скрипки и смычка.

Тишина. Хотя бы кто-нибудь номерок от пальто уронил. Нет. Тишина.

Андрей первым повернулся и пошел. За ним - остальные. Бегство в полном молчании. Войско, потерявшее знамя. Осталась только Чибис у пульта органа. На нее был направлен бинокль: Рита Плетнева рассматривала Чибиса детально, не спеша - коричневое форменное платье, белый фартук, булавки на плечиках фартука и побледневшее лицо с появившимися уже к весне на щеках мелкими веснушками.

Мистер Грейнджер повернулся к Савину-Ругоеву и о чем-то его спросил. Потом громко сказал по-русски:

- Хорошие... ребята! - И вдруг начал аплодировать громко и серьезно. С каким-то удовольствием разрушал эту затвердевшую тишину. И повторил по-английски: - Your kids are very nise!

Тогда его поддержал весь зал. Вначале робко, потом уже активно.

Оля стояла без туфель, в чулках, и совершенно одна. Готова была отвечать за все случившееся перед всеми и до конца. Готова была вынести знамя с поля боя.

На сцену вышла диспетчер Верочка и невозмутимо сказала:

- Антракт!

Объявлять длинно ничего не надо было: концерт угодил в тупик.

Кира Викторовна с трудом выбралась из толпы и побежала в артистическую. За ней устремился муж. Шуба была у него в руках, она мешала ему, но он и вовсе теперь не знал, куда ее деть.

Перед входом в артистическую тоже была толпа: родители, преподаватели, аккомпаниаторы, пожилые и молодые. Конечно, здесь был и Всеволод Николаевич.

Киру Викторовну пропустили вперед - ее премьера, которой она сама добивалась. Работа коллектива была продемонстрирована. Две краски; два акцента.

- Кира, успокойся. Не надо, Кира, - сказал Перестиани.

Она обернулась к нему:

- Гриша, повесь ты ее где-нибудь. - Это относилось к шубе.

Перед Кирой Викторовной ее коллектив - Павлик, "оловянные солдатики", Ганка, Франсуаза, Маша. "Оловянные солдатики" ковыряют наканифоленными смычками пол. Дед стоит рядом, но он не может сейчас никого научить жить, потому что сам не знает, что будет дальше с ними со всеми. Франсуаза отклеивает от щеки пластырь и машинально приклеивает его к скрипке. Ганка низко опустила голову, чего никогда с ней прежде не бывало. Нет только Лади и Андрея.

- Отвечайте! Где они?

- Андрей убежал, - сказала Маша.

- И Ладя, - сказала Ганка, не поднимая головы.

- У вас в руках музыка, и это дано не каждому. Вы обязаны доставлять людям радость. Вы не имеете права так глупо враждовать! Никто из вас! Голос Киры Викторовны суров и непреклонен. Он звенит от гнева, от боли, от обиды. - Вы - ансамбль, а не случайные люди! Где ваша исполнительская дисциплина? Каждый отвечает за другого. Каждый!

- Виновата эта девочка! - крикнула мать Андрея и показала на Олю Гончарову. Ее худое, болезненное лицо нервно дергалось, и палец, которым она показала на Олю, тоже нервно дергался.

Чибис стояла уже в туфлях. Она посмотрела на мать Андрея изумленными, открытыми глазами. Попыталась что-то сказать - и не смогла. Слабо и беспомощно изогнулась, чтобы сразу уйти от всех. Куда-нибудь, только уйти.

- Не говорите глупостей! - воскликнула Алла Романовна. Она не позволит обижать Чибиса.

Но мать Андрея настаивала на своем:

- Она виновата. Она их всех потеряла!

- Шесть! - прозвучал голос с порога артистической.

Все обернулись. На пороге стоял Ипполит Васильевич Беленький, торжественно подняв кавказскую палочку.

- Я ставлю ей шесть!

На него взглянула Евгения Борисовна, хотела, очевидно, спросить - не шутит ли он? Но потом вспомнила, что старик никогда не шутит. И правильно сделала. Старик не шутил, он выставил отметку.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Улица перед консерваторией. Автомобили, троллейбусы, пешеходы нормальная жизнь.

Андрей - пальто нараспашку, в руках футляр со скрипкой. Перед Андреем - Рита, пальто тоже не застегнуто, на голове пушистая яркая шапочка. Длинный теплый шарф повязан вокруг шеи. Один конец шарфа свисает на грудь, другой переброшен за спину.

- Ты подвел всех! Ты виноват! Хочешь славы на одного. Газеты, радио, телевидение. Массовая информация.

Андрей стоит не двигается. Лицо Андрея непроницаемо.

- Молчишь?

Рита дразнит Андрея и говорит почти правду о нем.

Андрей круто поворачивается и уходит. Рита кричит ему вслед:

- Ты об этом мечтаешь! Я знаю! И это ты завалил свой оркестр! Ты один! - опять крикнула Рита.

Андрей шагает по улице. Никого и ничего не видит. Губы сжаты. Кровь отлила от щек. Каждый шаг отдается в груди, и кажется, что в груди гулко и пусто и что так будет теперь всегда. Что он был обречен на все случившееся, и теперь это стало реальностью Андрей идет без шапки. Шапка торчит в кармане пальто.

Сзади Андрея шел Ладя Брагин. Он был впервые серьезен. И по-настоящему. Он принял решение. Принял на сцене, когда молчал весь зал.

Кольцевое метро: поезда все время в движении, все время в них пассажиры. Нет конечных остановок и тупиков. Обрывки чужой жизни, чужих разговоров. Андрей ездит в вагоне по кольну Гудят колеса, потом мягкое шипение дверей, потом стук дверей, потом гудение колес, потом шипят двери. И так беспрерывно. И так ему лучше всего сейчас. Может быть, лучше, потому что он не знает, что ему сейчас лучше, а что хуже.

Андрей ездил по кольцу уже давно. Он хотел одиночества, тяжелого и обидного, чтобы потом себя пожалеть или даже оправдать. Во всяком случае, попытаться это сделать. Будет следствие. Хватит об этом. Не думать. Перестать думать. Хватит.

В вагоне было уже совсем немного народу. Город успокаивался после вечерних добавочных скоростей: театры, кино, кафе. Андрей не заметил, как из соседнего вагона за ним наблюдал Ладя. Уже давно.

Андрей задремал, запутавшись в следствиях и причинах. Потом он почувствовал, что кто-то вплотную сидит около него. Андрей открыл глаза.

- Ты?

- Я, - сказал Ладя.

Андрей дернул плечом, ничего не ответил. Проехали станцию. Помолчали.

- Дед боится, ты застрелишься. - И Ладя улыбнулся.

Андрей улыбнулся слегка, одними губами. Не Ладе, а себе самому.

- Ты бы мог встать просто в партию, не концертмейстером? - спросил Ладя.

Андрей резко поднял голову, взглянул на него.

- Я бы мог, - сказал Ладя, не замечая взгляда Андрея. - Хочешь, к тебе встану?

Андрей ничего Ладе не ответил, а дождался, когда на станции откроются двери, взял скрипку и вышел из вагона. В дверях он обернулся, и, пока двери оставались открытыми, сказал:

- Ты забыл, ты сделан из материала виртуозов!

Когда-то Ладька это сказал, но сам забыл об этом. Андрей не забыл. Он никогда ничего не забывает.

Андрей шел домой. Во дворах дворники жгли мусор, сметенный в большие кучи, очищали дворы к весне. Андрей опять старался ни о чем не думать, идти просто так. Просто так возвращаться домой. Но удавалось ни о чем не думать всего лишь мгновения, короткие секундные удары. И то неправда, не было этих секундных ударов. Он думал все об одном и том же. Он думал о себе, о том, что произошло с ним. Сейчас. Только что. Он даже чувствует, как он это делает опять и опять... Струны под пальцами, и кажутся горячими, натертыми пальцами, и смычок, и звук у самого уха, а потом отвращение ко всем и к себе. Он не хотел себя жалеть или оправдывать. Он ненавидел себя за то, что был побежденным в который раз, и перед всеми, и навсегда! Он сам себя унизил и сам себя победил!.. Как музыкант не существует. Не должен существовать. Он противен сам себе. Сальери, вот кто он! Тот Сальери, которого все придумали, каким Сальери должен быть. И он был и есть такой Сальери! Да, да и еще раз - да.

...Слепые музыканты - он видел их в детстве, когда умер отец. Они медленно поднялись по лестнице друг за другом туда, где был орган и место для оркестра. Они все были слепыми, и органист тоже, потому что только они могли тут работать, играть в этом специальном зале. Каждый день играть. А чтобы они играли, надо было заплатить в кассу. Мать послала Андрея, и он заплатил в кассу, и увидел тогда музыкантов. Они сидели сзади кассира на длинной деревянной скамейке с темными точками от погашенных о скамейку сигарет. Кассир им что-то сказал, и они встали и пошли медленно друг за другом вверх по лестнице. Андрей подумал тогда, как же они могут так, каждый день... и понял, что они слепые. А он, сам он - не слепой скрипач? Теперь! Сейчас! Кому и зачем он играет?

Андрей сокращает путь, идет дворами, хотя он не знает, для чего ему надо спешить домой. Что ждет его дома? Что вообще его ждет? Андрей остановился у очередной кучи горящего мусора, вытянул руку и вдруг легко и просто опустил футляр со скрипкой в огонь. Будто пачку ненужных газет. Решение пришло мгновенно, когда казалось, что ни о чем не думал.

Андрей поднялся на лифте. Позвонил в дверь.

Кто-то стоял в коридоре, поэтому дверь сразу открыли. Андрей не понял, кто это был. Он вошел не глядя. Он приготовился к встрече с матерью. Когда поднял глаза, увидел, что перед ним Рита. В своей пуховой яркой шапочке и в теплом шарфе. Она смотрела на него. Она стояла прямо перед ним и смотрела. И только теперь он ее как следует увидел. Вначале яркую пуховую шапочку, а теперь как следует. Потом он увидел маму. Она стояла сзади Риты, в стеганом халате, в матерчатых, потерявших цвет туфлях.

- Тебя давно ждет мама, - сказала Рита Андрею. - Я теперь ухожу. До свидания.

Рита сняла с вешалки пальто и быстро его надела.

- Провожу тебя, - сказал Андрей.

- Нет. Я сама. Я приходила к твоей маме, а не к тебе.

Андрей не успел что-нибудь ей сказать, как Рита уже открыла дверь лифта, села в лифт и поехала вниз. Щелкали тормозные устройства на этажах, а потом внизу громко стукнула дверь. Рита вышла из лифта.

И почему-то только теперь Андрей понял, что он без скрипки, что ее с ним нет. И не случайно, совсем нет. Что он вернулся без нее совсем... Он даже не знает, в каком дворе он ее бросил в горящий мусор. Все правильно. Все-все правильно. И не надо больше ни о чем думать. Ни теперь, ни потом. Все-все было правильно.

Андрей никогда еще не пил вина. Не пробовал. Взять бы и попробовать с соседом какого-нибудь портвейна, или вермута, или что там пьют.

Андрей прошел в ванную комнату, пустил в раковину сильную струю воды и начал умываться. Мать стояла рядом, молчала. Она не сказала еще ни слова. Но потом она заговорит. Надо к этому приготовиться. Ни к чему он больше не будет готовиться. Андрей, вытирая лицо полотенцем, спросил:

- Зачем приходила Рита?

- Она побыла со мной, - сказала мать. - Просто так.

- Ты ее позвала?

- Она пришла сама. Сказала, что ты тоже скоро придешь и чтобы я не волновалась.

- И все?

- Все. Но мне было очень приятно, что она пришла. В такой день.

Открылась дверь у соседей, и выглянул Петр Петрович. Конечно, он был слегка пьян. Счастливый человек.

- Девушка ушла? - спросил он.

- Ушла, - сказал Андрей.

- Ага. А ты уже пришел?

- Пришел.

Сквозь двери просунулась женская рука, и сосед исчез.

По-ночному очень резко зазвонил телефон. Трубку снял Григорий Перестиани.

- Тебя, Кира, - сказал он.

Кира Викторовна взяла трубку.

Говорила мать Андрея. Ее голос Кира Викторовна сразу узнала. Вначале не могла понять, о чем она говорит.

- Он уничтожил скрипку...

- Как - уничтожил?

- Я у него спрашиваю, где скрипка? А он говорит, нет ее совсем. Я растерялась. Я вот к вам прямо ночью... Я не понимаю, как мне... как ему...

- А где он сам? - спросила Кира Викторовна. Она вдруг почувствовала, что тоже растерялась. Может быть, впервые в жизни.

- Он дома. Он сказал, что с музыкой у него все покончено. И больше не захотел говорить. - Слышно было, как она борется со слезами. - Кто в этом виноват? Я не понимаю! - вдруг закричала она с болью в голосе и уронила на рычаг трубку.

Кира Викторовна медленно положила трубку, потом встрепенулась и начала быстро одеваться.

- Ты куда? - спросил Перестиани и схватил ее за руку.

- Андрей Косарев что-то натворил. Я должна немедленно поехать к ним.

- Не смей. Во-первых, двенадцать часов ночи. Во-вторых, успокойся. Хватит экспериментов. - Григорий едва не силой отобрал у нее шубу. - Кира, успокойся. Сядь.

- Я не могу. Я должна...

- Ты должна подумать вообще, что ты делаешь. Я давно хотел с тобой поговорить. Ты сама неровный, экспансивный человек. Ты навязываешь им свою волю, свое понимание и отношение к музыке. Запрягла этих двоих в одну упряжку, потому что тебе так хочется. Тебе хочется видеть их в таком качестве. Тебе, а не им самим. Кира, ты меня слышишь?

Она сидела на круглом табурете на своей шубе. Она была похожа на девочку, которую привели с вечернего спектакля, и теперь она очень устала.

- Я слушаю тебя, - сказала она.

- Хорошо, в другой раз.

- Что - в другой раз?

- Поговорим о тебе.

- Сейчас поговорим.

- В другой раз.

- Нет, сейчас. Другого раза не будет, потому что я опять буду прежней. Принеси сигареты.

Григорий принес сигареты, и она закурила. Он сел напротив на круглый табурет. Пепельницу он поставил на пол.

- Говори, я слушаю.

- Сегодня я наблюдал за тобой.

- Ну?

- Ты помнишь, как ты ушла со своего последнего выступления?

- Помню.

- И я помню. Это похоже на то, что произошло сегодня.

Она не ответила. Стряхнула с сигареты пепел.

- Не в такой степени, конечно. Но все-таки. Ты повернулась и пошла за кулисы. Ты отказалась от исполнительской деятельности. И сразу. А теперь ты что делаешь? Ты заставляешь их выступать в таком качестве, как тебе того угодно. Бегаешь, разыскиваешь. Ты их выволакиваешь на эстраду. Составляешь ансамбль.

Она продолжала молча курить.

- Тебя предупреждали не делать этого. Изменить в крайнем случае состав. Или вообще выпустить от класса одного исполнителя. Они должны быть исполнителями. Это прежде всего. Я так понимаю. Ты должна готовить солистов. Ты сама была солисткой.

- Я была плохой солисткой, - сказала она.

- Неправда.

- Правда. Им я этого не позволю.

- Что?

- Быть плохими музыкантами.

- Прости, что же ты им позволишь? Им лично?

- Быть хорошими музыкантами.

- Когда же?

- Когда они станут людьми. Поймут, что музыка не терпит личных счетов. И что только от общего, совместного можно прийти к индивидуальному.

- Ты, ты, ты.

- Да. Я, я, я! Больше я ничего не умею!..

- Я устал от твоих постоянных проблем. У меня даже юмор кончился на эту тему.

- Ты устал, а я не устала.

- Но ты сама...

- Что?

- Создаешь проблемы сама.

- Замолчи, пожалуйста. Ведь я тебя как раз за юмор и полюбила.

- Кира, мы поссоримся.

- Замолчи, тогда не поссоримся.

Кира Викторовна и Григорий сидели в прихожей без света, и только вспыхивал огонек сигареты.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Чибис подошла к Татьяне Ивановне:

- Доброе утро.

- Доброе утро, Чибис.

Оля смотрела на карты, которые лежали перед Татьяной Ивановной.

- Хочешь что-то спросить?

- Нет. Я просто так.

- Ты была молодец вчера.

- Не надо, Татьяна Ивановна.

- Ключ. - Комендант протянула Чибису ключ от органа.

- Не знаю.

- Что? - удивилась Татьяна Ивановна. - Что не знаешь?

Оля поспешно взяла ключ и пошла наверх к органу.

Она думала об Андрее, обо всем, что случилось. Кто в этом виноват? Андрей? Он один? А Ладя? Он что же? И потом, мать Андрея. Она такое крикнула. За что?..

Не может Оля сегодня играть. Она стояла совсем как вчера, одна. Как трудно быть одной, как вчера. И опять такая же тишина. А как уходил с эстрады Андрей. Она старалась не видеть этого, но все-таки увидела. И теперь видит, как он идет и как он хочет поскорее уйти. И ей хотелось остановить его и крикнуть всем в зале, какой он музыкант, какой он замечательный скрипач! Вы его послушаете, только не сейчас. Потом. Когда он не будет таким, как сейчас...

Чибис повернулась и подошла к органу, туда, где была небольшая дверца. Она ее открыла и вошла внутрь органа. Узенькая деревянная лестница. Чибис начала по ней подниматься. Зажгла свет. Вспыхнули длинные матовые лампы. Чибис шла осторожно среди молчаливых труб и низеньких ванночек - увлажнителей с водой. Если снаружи орган современный, то здесь было его таинственное прошлое, и не напрасно орган настраивают гусиным пером.

Как-то в детстве, когда Чибис с дедушкой и бабушкой жила на окраине города в доме с печным отоплением, ей поручили сложить во дворе поленья. Она их сложила в виде сказочного замка. Но потом этот березовый замок постепенно истопили, и было очень жаль: сказка кончилась.

Чибис придумывает сказки и живет в них, и ей гораздо легче быть в сказке. Она здесь всех побеждает. Она красивая и удачливая. Вот и сейчас она помогает Андрею быть таким же счастливым, как она, потому что она здесь все может. Она сильная и знает, что делать, и умеет это делать. Она добивается всего для себя и для других. Умеет быть рядом с другими, с кем ей хочется. Но только здесь, когда одна, когда никого нет и не может быть. Этот огромный деревянный замок принадлежит ей - лестницы, мостки, переходы, башни. Она может взять лейку и ходить, наполнять увлажнители водой. Может взять старенький веник и подметать мостки и переходы. Замок будет таинственно скрипеть, и в увлажнителях будут отражаться, плавать длинные огни фонарей, и будут в башнях прятаться загадочные тени, и трубы будут мерцать, как высокие зеркала.

Она хозяйка в этой сказке, придумывает свою собственную жизнь. Здесь люди клянутся и умирают от любви, совершают невиданные подвиги, и тоже во имя любви. Здесь Оля не боится тишины, даже такой, какая была вчера. Она придумывает свою сказку и сама живет в ней. Но даже в своей сказке она все-таки не знает, как помочь Андрею, хотя он и не захочет от нее никакой помощи. Вовсе.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В кабинет директора школы вошла Кира Викторовна.

- Извините, Всеволод Николаевич, вот, - сказала она и положила перед директором лист бумаги.

- Что это? - спросил директор.

- Заявление. О моем уходе с работы.

Всеволод Николаевич встал из-за письменного стола и подошел к Кире Викторовне. Она стояла перед ним, прямая и непреклонная.

- Отказываюсь понимать, - сказал директор. - Отказываюсь, - повторил он.

- Я плохой педагог. Мой ученик сжег свою скрипку. Андрей Косарев.

- То есть как сжег?.. - Директор запнулся.

- Сжег, - повторила Кира Викторовна. - Я разговаривала с его матерью.

- На него это... надо воздействовать... педагогически надо... как-то воздействовать... - Директор говорил первые попавшиеся слова. Он пытался осознать случившееся.

- Теперь я больше не буду воздействовать, - сказала Кира Викторовна. - Об этом я пишу в заявлении.

Директор стоял и молчал. Он должен был принять решение, определенное, директорское, и прежде всего по поводу заявления Киры Викторовны, которое лежало сейчас у него на столе. Если он успешно справится с этой задачей, то он уже (с помощью Киры Викторовны, конечно) справится и со второй задачей - Андрей Косарев.

Всеволод Николаевич вернулся к столу и тихонько отодвинул подальше заявление.

- Прошу, присядьте, - сказал он Кире Викторовне.

Она села в кресло. Директор прошелся по кабинету, потом вдруг остановился около фортепьяно, открыл его.

Кира Викторовна следила за директором.

Всеволод Николаевич сел за фортепьяно. Обернулся и спросил:

- Вы позволите?

Она с некоторым недоумением сказала:

- Да-да, конечно.

Директор тронул клавиши, потом заиграл. Он играл великолепно. Взглянул на Киру Викторовну, улыбнулся. Она не могла не улыбнуться в ответ. Просто не могла. Перед ней был блестящий пианист. Она уже несколько лет не слушала Всеволода Николаевича в концертах, да и концертов-то не было. Конечно, давно не было. Когда же она слушала его в последний раз? Года три или четыре назад? Он тогда кланялся, но как-то неумело. Кира Викторовна обратила на это внимание. Вспомнила "оловянных солдатиков". Всеволод Николаевич - и ее "оловянные солдатики". Что-то есть общее. Дикая мысль, конечно. Но почему-то Кире Викторовне стало от дикой мысли весело.

Всеволод Николаевич кончил играть.

- Пожалуйста, - сказала Кира Викторовна, - поклонитесь.

Теперь Всеволод Николаевич с некоторым недоумением взглянул на Киру Викторовну.

- Я серьезно. Пожалуйста. Публика просит.

- А заявление заберете? - спросил директор. Потом встал и поклонился.

Ну конечно же, не умеет. На лице беспомощность и беззащитность. Шею тянет, как и они тянут. И переламывается как-то совершенно неожиданно.

- Я заберу заявление, - сказала Кира Викторовна. - Вы на меня воздействовали.

Он воздействовал, подумал о себе директор, когда Кира Викторовна ушла из кабинета. Но никто не знает, как дается Всеволоду Николаевичу сохранение пианистической техники, сохранение своего личного творчества; временами он почти ненавидит школу, и ему становится обидно за себя как за музыканта. Он выводит на эстраду учеников школы, а сам он давно не выходил на эстраду даже в Малом зале.

В его кабинете есть фортепьяно, но все привыкли, что оно просто стоит. Настройщики сюда не заглядывают. А Всеволода Николаевича захлестывает школа, он оказывается в незатихающем ритме дел и обязанностей, и опять он растерян, и опять как будто бы счастлив. А может быть, и счастлив? Бестолковое, глупое противоречие, и он никак не может из него выбраться.

В коридоре, недалеко от кабинета директора, стоял Гусев. Он сказал Маше Воложинской:

- Слышал, как вы отличились.

Гусев держал письма, которые ему только что вручила Татьяна Ивановна. Гусев стоял посредине, чтобы никто не прошел мимо него. Он желал, чтобы каждый убедился, какой он ученый и какой он исследователь.

Маша взглянула на него:

- Что ты слышал?

- Как вы вчера выступали. Кто в лес, кто по дрова.

- Замолчи, - сказала Маша. Ее глаза под очками были строгими и боевыми. - Не твое дело.

- А чье же?

- Наше. Мы выступали. И мы сами...

Гусев лениво обмахнулся письмами, как веером.

- Говорят, ты стояла и грызла скрипку. Гр-гр... На весь зал было слышно.

- Как ты смеешь так о скрипке! - Маша побледнела и стояла бледная и непреклонная, совсем как граф Монте-Кристо. - Ты не музыкант! - Маша не знала, что еще сказать, но потом все-таки сказала: - Если бы услышал такое Бетховен, он бы у тебя все свои тетради отобрал.

- Ты Бетховена не трогай! - закричал Гусев.

Тогда Маша впервые в своей жизни закричала:

- А ты нас не трогай!

Кира Викторовна вышла из кабинета директора и наблюдала за Машей. Тихая, застенчивая Маша - и вдруг такая решительность и такая серьезность. Человек определяет себя в жизни, свое отношение к себе и к другим. И это совсем не просто. Кире Викторовне вдруг стало совестно за то, как она повела себя, - написала заявление об уходе. В таких случаях говорят минутная слабость.

Первые часы занятий у Андрея и Лади - сольфеджио. Значит, урок Евгении Борисовны. Сказать Евгении Борисовне об Андрее, почему его не будет на занятиях? Она и так узнает. Нет, лучше самой сказать.

Кира Викторовна направилась в учительскую. Но тут ее окликнул Ипполит Васильевич. Он покрутил в воздухе палочкой и сказал:

- Влюбленный вскочил на лошадь и поскакал в разные стороны!

Кира Викторовна засмеялась. Не могла сдержаться.

- Откуда вы это взяли, Ипполит Васильевич?

- Не знаю. От злодеев, очевидно. Хотите, поделюсь еще афоризмами. Шли черные коты - все в кепках и с топорами...

Кира Викторовна опять громко засмеялась.

В коридоре показалась Евгения Борисовна. Она удивленно взглянула на Киру Викторовну. Смеется, веселится, когда такое с ее учениками. Кира Викторовна прочитала это на лице Евгении Борисовны. Фу ты, до чего все нелепо.

Ипполит Васильевич отправился дальше как ни в чем не бывало. Вот уж кто форменный злодей, не хватает только топора и кепки.

В коридор из учительской выглянула Верочка:

- Кира Викторовна, к телефону. Мать Андрея Косарева.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Андрей Косарев сидел в классе за одним столом с Иванчиком и Сережей. Впереди сидели Витя Овчинников, Наташа и Рита. Шел урок географии. Андрей никогда бы не подумал, что с утра он опять окажется в школе, будет сидеть на уроке, почти таком же общеобразовательном, как и в их школе. Классный журнал, ведомость о посещаемости, дежурный, "сотрите губкой с доски, последняя парта - не разговаривайте, я с вами миндальничаю, а вы не вытаскиваетесь из троек. Стыдно! Кто еще не сдал реферат? Не вижу вкуса к общественной работе. Последняя парта, прекратите наконец разговаривать".

Рита появилась на следующий день рано утром. Андрей еще спал, он ведь решил никуда больше не идти. Матери заявил об этом. Никуда не пойдет. Все! Пусть мать не задает ему никаких вопросов.

Вдруг рано утром появилась Рита.

- Теперь я к тебе, а не к маме, - сказала она. - Вставай, пойдем со мной.

- Куда это?

- В школу.

- Я кончил с музыкой. Ты понимаешь?

- Понимаю. С музыкой кончил, но со школой ты не кончил, и ты пойдешь в мою школу.

Андрей смотрел на Риту.

- Нет!

- Да!

Андрей, конечно, пошел. Для Риты он готов на все.

В школу Андрей отказался сразу входить. Но потом вошел. Все-таки это были не музыканты, и, главное, этого хотела Рита.

Андрея окружили ребята, и никто из них ничего не сказал о вчерашнем, ни слова. Может быть, здесь не обошлось без Риты или "гроссов". Но все выглядело, во всяком случае, совершенно естественным. Рита побывала у директора и договорилась с ним, что Андрей будет заниматься в их классе. Андрея знают все ребята, они ручаются за него. Не может человек быть просто так на улице. Пусть он прекратил заниматься музыкой, но вообще-то ему надо заниматься? Временно хотя бы в их школе, хотя бы сегодня. Рита не хочет, чтобы он был предоставлен самому себе. Директор подумал и согласился.

Андрей сидит в классе, и ему ничего, вполне даже сносно. Даже хорошо. Никаких старых проблем и никаких еще новых. Очень заманчивое состояние, пускай и недолговечное, но необходимое ему сейчас, когда можно вот просто так жить - и все. Ребят он знает, не такой он чужой. Рита около него. На переменах. Она ни о чем не говорит, а только рядом с ним.

Девочки из параллельного класса поглядывали на нее и на Андрея, о чем-то, конечно, шептались. Рита не обращала внимания. Она умеет ни на кого не обращать внимания и защищать не только себя.

На уроке обществоведения Андрей даже развеселился: Наташа делала доклад на тему о религиозных суевериях и гаданиях, разоблачала. Ей помогал Витя. Был ассистентом. Андрей вспоминал Татьяну Ивановну. Здесь, в школе, Татьяне Ивановне пришлось бы туго, даже несмотря на то, что она выучивает пасьянсы из журнала "Наука и жизнь".

Наташа рассказывала о спиритизме. Это мистическая вера в возможность общения с умершими людьми, с их духами. Возник спиритизм в семье американца Фокса в 1848 году. Из Америки в Европу спиритизм был перенесен в 1852 году неким Гайденом.

Андрей вспомнил композитора Йозефа Гайдна. Андрею всегда нравилась его музыка.

Наташа продолжала рассказывать о спиритизме и о некоем Гайдене. Он объявил себя медиумом - человеком, который является посредником между людьми и духами. В 1912 году в России было до двух тысяч кружков спиритизма. Участники сеанса садились за круглый стол, клали руки кончики пальцев - на край стола. И молчали.

А потом на очередной перемене в столовой все положили руки на стол и шутили, кричали, что стол двигается. Витя Овчинников кричал, что он медиум, и доказывал, что с ним кто-то общается, какой-то дух. Сейчас даст стакан компота.

Андрей молчал. Он старался привыкнуть к новой школе. Ему надо привыкать. Может быть, здесь он будет учиться потом.

Витя подошел к нему и спросил:

- Ты с музыкой завязал?

Андрей кивнул. Отвечать Вите не хотелось. Тем более, Витя это спросил как-то вполне серьезно, что на него было мало похоже.

- Ее, знаешь, полно, - сказал Витя. - Крути пластинки.

Андрей опять кивнул. Может быть, Витя и прав: если так все думают, значит, крути пластинки. Андрей тоже будет крутить пластинки.

Рита ни о чем не спрашивала. Андрей ждал, когда она что-нибудь скажет о его новом положении. Но Рита отнеслась к этому с полным молчанием. Не шутила, не смеялась. Как будто Андрей никогда не был скрипачом, музыкантом. Почему-то было даже обидно. Андрей не выдержал и рассказал Рите, что у него случилось со скрипкой. Он должен был это кому-то рассказать. Это его мучило. Рита выслушала молча.

- Хватит на сегодня. Ты сам сказал, что с музыкой у тебя все кончено.

- Кончено, - сказал Андрей.

Но тут откуда-то вынырнул Витя.

- Подумаешь, концерт там и все такое. Вроде двойки на контрольной. С кем не бывает. - Витя услышал, что разговор опять о музыке. - Сегодня двойка, а завтра входишь в зону четверок!

Когда Кира Викторовна в учительской взяла телефонную трубку и услышала слова матери Андрея, она растерялась.

- Как - он в школе?

- Пришла Рита и увела его в свою школу.

- Какая Рита?

- Рита Плетнева. Он с ней давно дружит.

- И она смогла его увести в школу?

- Смогла. И я не знаю, хорошо это или плохо.

Кира Викторовна тоже не знала, хорошо это или плохо. Прежде всего это было неожиданно. Появляется какая-то Рита Плетнева и с легкостью уводит Андрея в свою школу. Непонятно. Кира Викторовна ждала со стороны Андрея совсем другого, правда, здесь вмешались новые, неожиданные силы.

В учительской появилась Алла Романовна. Увидела Киру Викторовну:

- Как ваши?

- Ничего мои, - ответила Кира Викторовна неопределенно. Трубку она положила. Она не знала, что же все-таки делать с Андреем? С чего все начинать?

- Встретила Ладю Брагина. Гуляет.

- Как - гуляет? - переполошилась Кира Викторовна.

- Гуляет. У дверей школы.

Кира Викторовна выскочила на улицу.

Ладя подбрасывал и ловил монету.

- Где твоя скрипка? - спросила Кира Викторовна с испугом.

Ладя показал на скамейку, где лежала скрипка. На скамейке стояла и шапка-ведро, наполненная учебниками.

- Ты кого ждешь?

- Я?.. Никого не жду.

- У вас сольфеджио.

- Знаю.

- Иди в класс. Опоздаешь.

- Но еще не все пришли, - сказал Ладя.

- Все, кто должен прийти, уже пришли.

- А что, кто-нибудь не должен прийти?

- Иди в класс. Я тебя прошу, Брагин.

Ладя повиновался. Кира Викторовна вместе с ним спустилась в раздевалку. Ладя разделся молча. Потом опять спросил:

- А кто не должен прийти?

- Ты ждал Андрея?

Ладя пожал плечами. Он сам не знал. День должен был как-то начаться.

- Вы оба слишком дорого мне стоите! Из-за вас я... - Но тут Киру Викторовну кто-то осторожно взял за локоть. Она оглянулась.

Это был преподаватель в военной форме.

Ладя поспешил уйти, а преподаватель примиряюще сказал:

- У каждого из них в сумке маршальский жезл.

Когда Андрей вернулся домой, его подозвал сосед Петр Петрович. Он завел Андрея к себе в комнату и, смущенно откашливаясь, спросил:

- Я слышал, скрипка у тебя куда-то делась.

Андрей сказал:

- Делась.

- Ее можно того... купить, а? Какого она размера? - Петр Петрович развел руки в стороны. - Или побольше?

Андрей посмотрел на Петра Петровича и не знал, что ответить, чтобы не обидеть.

- В магазине-то они продаются? Я куплю. - Петр Петрович придвинул Андрея за пуговицу совсем близко к себе; Андрей почти на голову был выше его. - Не буду пить, а куплю. Размер укажи. - Петр Петрович опять развел руки. Несвежие манжеты до половины закрывали ладони.

"Я ни разу ему не сыграл, - подумал Андрей. - Пусть даже когда он бывал подвыпившим. Он несчастный человек. В войну погибли жена и маленькая дочка под Смоленском, в обозе с беженцами. Он рассказывает о дочке, когда выпьет. Маме на кухне. Дочке нравилось беседовать по телефону, и она всегда говорила: "Это не "аллё", а это Катя". И еще она пела песни о танкистах, любила праздник Первое мая и прыгать на одной ноге".

- Ты хоть на глазок прикинь размер, - говорил Петр Петрович. - В магазин - это я сам.

А ведь скрипки действительно нет. Андрей ощутил это как-то очень ясно. Обычно в это время он занимался, играл. И это его регулярное время занятий наступило в первый раз с тех пор, как у него не стало скрипки. Никто никогда не поймет, что ты испытывал, когда у тебя в руках бывала скрипка! Ее легкость и тяжесть, опасность и бесконечность. Бесконечность ее возможностей пугала, потому и делала скрипку опасной и необходимой. Скрипка - это одинокая линия за горизонт, постоянный вековой путь. Андрею казалось, что он не пройдет лучшую часть этого пути, не сумеет. Не хватит сил. И он был экономным. Он боролся за себя. Кира Викторовна хотела от него уверенности, хотела развития, а он стремился прежде всего сохранить то, что уже добыл. Он хотел закрепиться. А чего такого особенного он добыл? Что сделал такого в музыке? Если честно, откровенно, без громких фраз? А может, и не было у него никогда настоящей музыки, ее понимания и ее исполнения?

Петр Петрович все еще стоял перед Андреем, и тянул его за пуговицу.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

- Тебя зовут Дедом? - спросила Павлика высокая стройная девочка. Она шла из полуподвала, очевидно, из школьной раздевалки.

- Меня, - сказал Павлик. Эту девочку он видел в школе впервые.

- Меня зовут Ритой.

Дед кивнул.

- А где найти Киру Викторовну?

- Ее нет. Ушла к одному нашему ученику.

- К Андрею Косареву?

- Да. (Откуда эта девочка знает об Андрее и о том, что его, Павлика, зовут Дедом?)

- Тогда поговорю с тобой.

- Поговори, - сказал Дед.

- Об Андрее Косареве. Что ты так на меня уставился?

- Ничего.

- Я была вчера на концерте. Понял?

- Понял.

- И я все знаю. А сейчас Андрей...

- Он застрелился, - сказал Дед.

- Кто?

- Андрей, - едва смог прошептать Дед.

- Вы все тут такие! - сказала Рита. - Музыканты! Иди сюда, а то всех перепугаешь.

Рита отвела Павлика в сторону, подальше от стола коменданта.

- Он сейчас у меня в школе, в моем классе, - сказала Рита.

- Кто?

- Андрей. Но он должен быть у вас. Ты понимаешь? Он должен к вам вернуться. Вы должны его вернуть. До чего ты непонятливый.

Это он, Павлик-то, непонятливый? Примчалась тут откуда-то. Красавица! Да Франсуаза в сто раз красивее!

- Но он никогда не вернется, если у него не будет скрипки. Ты меня слушаешь или нет?

- Какой скрипки? - опять оторопел Дед.

- Обыкновенной, на которых вы играете. У него теперь скрипки нет.

- А куда она делась?

- Застрелилась скрипка! - зло ответила Рита.

Дед и все остальные ребята ничего не знали о том, что Андрей скрипку сжег. Кира Викторовна и директор молчали об этом. Они совещались, где найти такую скрипку, которую бы взял Андрей. Что это должна быть за скрипка? Она должна будет нести в себе предельную ценность, но совсем не материальную, а какую-то психологическую.

Рита направилась обратно в раздевалку. Она была зла на себя и на этого Деда. Нет, не с тем человеком она начала такой важный разговор. Поторопилась.

Но Дед уже бежал за ней.

- Не уходи, - схватил он ее за руку. - Не хочешь со мной, подожди Киру Викторовну.

Лицо Павлика было несчастным. Он боялся, что эта девочка уйдет, а вместе с ней уйдет и что-то важное для судьбы Андрея, а значит, и для них всех.

- Хочешь, покажу нашу школу? - предложил Павлик, заметив, что Рита колеблется: уходить ей или остаться и обождать Киру Викторовну. - У нас композиторы свои есть, теоретики. Один рукописи Бетховена разбирает. Орган тебе покажу.

- Орган не хочу, - сказала Рита.

- А здесь кабинет звукозаписи, - сказал Дед. Он всячески стремился задержать Риту. - Нотная библиотека. Там партитуры и клавиры всех в мире симфоний.

- Прямо всех?

- Ну, много... сто или тысяча.

Мимо прошла группа ребят. Осмотрели Риту. В особенности один, с усиками. Чуть шею не отвертел.

- Духовенство, - сказал Дед.

- Что?

- На духовых инструментах играют.

Рита засмеялась. И Павлик засмеялся. Кажется, теперь Рита и Павлик понравились друг другу.

После сольфеджио Ладя пошел в органный класс: может быть, Чибис знает что-нибудь об Андрее? Так, интуиция подсказывала, что такое возможно. Случайные наблюдения над жизнью.

Андрея в школе нет, и никто не мог толком сказать, где он. Вчера в метро Ладька сделал все возможное, чтобы они с Андреем поняли наконец друг друга. Хотя бы в чем-то. Поначалу. И вообще, и так далее, содружество наций.

Ладька открыл дверь органного класса. Тишина. Никого. Вдруг где-то услышал Звук льющейся воды. Струйками вода льется. Ладька прислушался. Потом увидел, что сбоку от шпильтыша открыта дверца. Ладька подошел к дверце, заглянул, вошел в дверцу и начал подниматься по лестнице. И увидел Олю Гончарову. Она держала в руках лейку. Вода тихо шелестела в низенькой ванночке, и казалось, что в органе идет дождь.

Ладя сказал:

- Привет.

Оля вздрогнула от неожиданности, поставила лейку и поглядела вниз.

- Это я, Брагин, - сказал Ладя.

- Только ты осторожно, - попросила Оля.

Ладя поднялся к ней. Взглянул на длинный ряд труб. Они здесь были видны все целиком. Рычаги, переключатели, разноцветные провода.

- Машина, - сказал Ладя.

- Трубы трогать нельзя, собьешь настройку, - предупредила Чибис.

- Ясно, - сказал Ладька и полез дальше по лестнице. - Сколько труб?

- Восемьсот. Есть орган и на восемь тысяч труб.

- Машина, - опять повторил Ладька. - Слушай! - И Ладька, не соблюдая осторожности, скатился вниз с лестницы. - Сыграй сейчас, а? Или нет, дай я попробую. Никогда не играл на органе.

Ладька уже забыл, для чего он пришел к Оле. Он только знал, что перед ним великолепная машина, что в ней восемьсот труб. И что он должен попробовать, как все это звучит, восемьсот труб, лично у него. Где он только раньше был!

А Рита и Павлик уже окончательно обо всем договорились. Они по-прежнему стояли в коридоре. Павлик сказал "да" и пошел к дверям склада музыкальных инструментов.

Кладовщик при виде Павлика глубоко вздохнул.

- Мне надо с вами поговорить, - сказал мальчик. - Вы один здесь?

- Один. Кому ж еще быть?

- Разговор секретный.

Кладовщик кивнул. При этом попытался загородить собой кучу скрипок в углу.

Павлик плотно прикрыл дверь.

- Мне нужна... - начал Павлик.

- Струна, - сказал кладовщик.

- Скрипка. Чтобы вы ее сделали.

Павлик обошел кладовщика и показал на кучу старых скрипок.

- Из этих одну можете сделать?

- Не пойму я что-то тебя, - подозрительно сказал кладовщик. - Скрипки списаны и ни на что не пригодны.

- Только вы можете нам помочь.

Кладовщик продолжал подозрительно смотреть на Павлика.

- Скрипач погибает, вы это понимаете? - вдруг закричал Павлик.

- Вот-вот. Опять за свое!

- Хотите, кровью распишусь?

- Чьей кровью?

- Своей.

- Это зачем еще?

- Клятву дам, что скрипач погибает.

Павлик взял со стола кладовщика обыкновенную ручку с обыкновенным пером.

- Положи ручку, - сказал кладовщик неуверенно. - Давай это... без крови.

- А вы "быть или не быть" знаете? Гамлета, принца Датского знаете? не успокаивался Павлик.

- Ладно, - вдруг сдался кладовщик. - Гамлета знаю и всю его семью.

- А Косарева Андрея вы знаете?

И Павлик рассказал кладовщику все об Андрее.

- Иди занимайся, - сказал кладовщик и пошел к горе скрипок.

Он долго стоял и молчал, разглядывая скрипки. Молчал и Павлик. Он хотел понять, о чем думал кладовщик.

- Попытаюсь, - тихо сказал кладовщик.

Павлик вышел со склада. Отыскал Риту. Она читала стенгазету "Мажоринки".

- Все о'кэй, - сказал Павлик. Ему хотелось, чтобы Рита окончательно поверила в его силы и возможности и что в школе он не второстепенная личность.

Рита засмеялась, может быть, "о'кэю", а может быть, чему-то в стенгазете "Мажоринки". Павлик не понял.

А через час у кладовщика сидели Кира Викторовна и Всеволод Николаевич.

- Если что-нибудь нужно, вы предупредите, - сказал Всеволод Николаевич кладовщику. - Клей, инструмент.

- Я могу попросить в мастерской Большого театра, - сказала Кира Викторовна.

Кладовщик молча разбирал старые скрипки. Он был очень серьезен. Перед ним на столе лежали головки, шейки, деки, струнодержатели. Он тихонько пощелкивал по деревянным частям, подносил их к близоруким глазам, к уху, слушал. Он слушал свое прошлое, он вспоминал его. Сейчас он не списывал инструмент, а возрождал его. И возрождал себя. Из прошлого.

- Вы не беспокойтесь, - сказал кладовщик. - Лак я достану сам, почти кремонский. Я знаю, где его можно найти. Там меня еще помнят. Грунт хороший достану.

- Может, не надо такой грунт и лак? - сказала Кира Викторовна.

- Да, - сказал директор. - Скрипка не должна быть в богатой одежде. Ни в коем случае. - Всеволод Николаевич сам начал простукивать разложенные на столе части. - Все, как есть здесь, все таким пусть и останется. Вы понимаете?

- Будут видны швы. Склейки.

- Пусть будут видны.

- Но получится инструмент, на котором пилила вся школа...

- Вот именно.

- Они обижаются, когда им говоришь об этом. Который кричал из них больше всех, он мне и заказ сделал. А теперь еще инструмент такого вида я ему дам... Позвольте сделать скрипку. Я видел скрипки Чернова, работал когда-то у Витачека. Вы же знаете. - Кладовщик полез в карман пиджака, достал потемневшую по краям от пальцев записную книжку и вынул из нее листок, похожий на обертку от лезвия безопасной бритвы. - Этикет Чернова. Храню.

Это был фирменный знак, который мастера клеили внутри сделанных ими инструментов. Кладовщик убрал бумажку в записную книжку.

Директор взглянул на Киру Викторовну. Кира Викторовна не знала, что сказать. Кладовщик, сутулый, близорукий, с длинными нескладными руками, стоял перед ними и был похож на тех певцов-иллюстраторов, которые приходят в школу и поют, помогают ребятам в занятиях по классу аккомпанемента.

Кира Викторовна никогда не могла спокойно смотреть на этих бывших певцов и певиц. Они пели с трудом, и у них было такое неподдельное волнение, такое желание не уходить от рояля, чтобы не сидеть с клубками шерсти или с книгой "Рыболов-спортсмен" в коридоре, в ожидании, когда они снова понадобятся, что Кира Викторовна старалась никогда не видеть их глаз, их неуверенных улыбок. Они работали на будущее, а сами были из далекого и часто неудавшегося прошлого. Теперь они надеялись на чужое будущее. Это было их жизнью.

Когда Кира Викторовна и Всеволод Николаевич уходили от кладовщика, он стоял над разложенными частями скрипок. Он надеялся на чужое будущее, и это стало жизнью для него, хотя бы на эти дни.

..."Что же такое музыка в судьбе человека? - думала Рита. - Или судьба человека в музыке? Разве только тщеславие, популярность, экран телевизора, эстрада? Внимание людей, которые тебя слушают и которыми ты в данный момент владеешь, если ты, конечно, настоящий талантливый музыкант? Но можно ли этим заниматься, планируя успех, славу? Потому что можно добиваться всего, только надо очень захотеть. Андрей, он что - захотел славы в музыке?" Рита никогда не давала ему возможности поговорить с ней серьезно, да и сама не думала об этом серьезно. Как сейчас. И это сделал Андрей теперь, своим поступком. Подобный поступок нельзя запланировать. Андрей его совершил в определенную минуту, потому что многое совершается именно в данную минуту, и настоящего и Лживого. Может быть, Андрей совершил что-то настоящее, хотя и очень тяжелое для себя? И для других тоже? Но прежде всего - для себя. Может быть, музыка в нем тоже была не настоящая, а лживая, запланированная? И теперь он от нее освободился, и ему стало легко, ну, не стало еще легко, а станет легче? А Рита пытается вернуть его к тому, от чего он уже отказался?

Рита стояла за столиком в кондитерской, ела пирожное. Она зашла в кондитерскую погреться, потом купила пирожное, потому что хотелось еще и подумать. Просто стоять и думать - глупый вид. А так, ешь пирожное и думаешь. И согреваешься заодно. Пирожное вкусное, черное, с орехами, думать приятно. О'кэй. Ну надо же, этот Дед их! Потешная личность. Волосы гладко расчесаны на пробор, лицо важное, и держит себя серьезно, надувается изо всех сил.

Рита застегнула пальто и вышла на улицу.

Она энергично вмешалась в судьбу человека, и это уже не шутка, за это надо отвечать. Музыка или не музыка, какая разница, важно, что решается судьба, как бы заново все. И чего ей больше всех надо! Есть там эта самая девочка, органистка. Ясное дело, влюблена. Клавиши давит и не может от них оторваться, побеспокоиться, узнать, где Андрей, что с ним. А то вот надо приходить из другой школы и устраивать все эти дела. Нет, что-то она опять не так и не о том. Ей, конечно, льстило, что Андрей ею "интересуется", это так Наташа говорит. Уж не влюблена ли Рита сама в Андрея? Ну это... не интересуется ли она сама им? Интересуется, все-таки не то слово. И неважно сейчас, какое слово тут должно быть, важны действия. А она всегда действовала, она не из тех, кто считает до десяти, а потом открывает глаза.

Рита неожиданно остановилась посредине тротуара. Медленно отошла в сторону. Парень с плетеной сумкой, в которой у него лежали пакеты с молоком, едва не наскочил на нее. Взглянул на Риту:

- Ты заболела?

- Нет, - ответила Рита одними губами, пытаясь сохранить спокойное, ровное дыхание, чтобы побороть эту всегда стремительно возникающую в груди боль. - Ничего. Со мной бывает.

- Что бывает? - Парень опустил на тротуар сумку с пакетами молока. Грипп перенесла на ногах, что ли?

Рита прислонилась к дереву. Расстегнула верхнюю пуговицу на пальто, раздвинула на груди шарф. Парень остался стоять около нее.

- А ты зачем столько молока пьешь? - спросила Рита.

- Хочу и пью, - ответил парень. - Кому какое дело.

- Купил бы уж лучше корову.

Парень обиделся и ушел.

Рита еще немного постояла. Поправила шарф, застегнула пальто. Вначале пошла медленно, потом быстрее, а потом уже пошла так, как всегда. Как будто ничего с ней и не было.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В учительской собралось заседание педагогического совета обсуждались итоги прошедшего концерта. Висели мишени, только новые, с новыми пробоинами. Висели новые объявления: "Настольный теннис", "Пианисты - квартеты". Висели продуктовые записки Аллы Романовны. Текст их не изменился.

- Я полагаю, - сказал Всеволод Николаевич, - что в общем и целом мы справились с поставленной задачей. Школа продемонстрировала определенный уровень исполнительской культуры, возможности учеников, их техническую оснащенность, зрелость.

Сидела Верочка и писала протокол.

- Мы можем отобрать ребят для нового выступления. Мы располагаем такими учениками. Нам есть, что показать.

Преподаватели взглянули на стену, на то место, где недавно висела афиша и где в скором времени должна была появиться новая, но на ней будет уже написано не "Малый зал", а "Большой зал консерватории". Поэтому сегодня разговор не только о прошедшем концерте, но и о предстоящем, более ответственном.

- Мы проделали серьезную работу, - продолжал директор, - но предстоит еще более серьезная и ответственная.

Евгения Борисовна листала свои записи, готовилась к выступлению. Ипполит Васильевич сидел в кресле и дремал или делал вид, что дремлет. Преподаватель в военной форме без погон ждал случая, чтобы самому отметить выступление своего ученика, что было справедливым. Поэтому, когда он уловил паузу в словах директора и спросил: "Что вы скажете о моем воспитаннике, Всеволод Николаевич?", все восприняли его вопрос как вполне закономерный.

- Очень способный, и вы с ним на верном пути.

Тут директор как-то смущенно замолк. Очевидно, потому, что произнес слова в отношении верного пути. Он будто почувствовал, как вздрогнула Кира Викторовна. Она сидела на педсовете очень настороженная.

- Я думаю, что могу усложнить программу и подготовить с моим воспитанником что-нибудь более серьезное для Большого зала.

- Но он же ребенок! - не выдержала Евгения Борисовна.

- Я вас не понимаю, - сказал преподаватель.

- Это я вас не понимаю! - не успокаивалась Евгения Борисовна.

Кто-то из молодых преподавателей сказал:

- Напрасно мы боимся усложнений программы.

- Ребята уходят далеко вперед, выступая в классах. Федченко, например, каждую неделю приносит мне по одному этюду Шопена.

- А Юра Ветлугин...

- Оля Гончарова!..

- Они смелее нас.

- В музыке недостаточно одной смелости, - опять вступила в разговор Евгения Борисовна. - Я бы сказала молодым преподавателям, что их ученики часто прячутся за обилием нот и сложных конструкций. Забывают об осторожности. А вещи...

Ипполит Васильевич поднял голову и сказал:

- Один грузчик мебельного магазина заявил, что когда в узкую дверь квартиры протаскивают шкаф, то люди делятся на две категории: первые кричат "Осторожно, полировка!", вторые - "Осторожно, руки!" Это я так, к слову о вещах.

Евгения Борисовна никогда не знала, как надо спорить с Ипполитом Васильевичем. Впрочем, это происходило не только с ней.

Всеволод Николаевич начал опрашивать преподавателей, кто с каким учеником выступит и с какой программой.

- Хор в том же составе, - сказал руководитель хора.

- С какой программой?

- Включим две новые русские народные песни.

- Виолончелисты?

- Петя Шимко, конечно. Я подготовлю с ним сонату Бетховена, - сказал преподаватель класса виолончели. - У него есть все для Бетховена интонации, горделивая энергия.

- Очень способный ученик, - сказал директор. - Мне кажется, мы должны усложнить программу. Я думаю, что все-таки правы наши молодые преподаватели, которые говорят, что ребята уходят далеко вперед в своих работах в классах. Будем смелее! - И при этом Всеволод Николаевич взглянул на Ипполита Васильевича. Может быть, ему хотелось, чтобы старик поставил ему сегодня шесть.

Но старик промолчал, или он все-таки уснул в своей карете. Из принципа.

- Кто еще? - спросил директор. - Какие у кого есть еще предложения?

Кира Викторовна поднялась с места. К ней повернулись все. Как будто с самого начала ждали от нее каких-то слов.

- Выступлю с ансамблем скрипачей в том же составе! - сказала она.

Всеволод Николаевич обмер, потом громко закашлялся, как будто бы подавился костью. Евгения Борисовна вытянулась вся и окаменела. Даже Ипполит Васильевич проснулся. Казалось, он сейчас выставит ей одну из своих оценок. Только какую?

Верочка улыбнулась Кире Викторовне и записала ее слова в протокол.

ОЛЯ - О СЕБЕ И ОБ АНДРЕЕ

Утро у меня начинается, как всегда: звонит будильник, и я сразу встаю, хотя никому сразу вставать не хочется - так рано, и еще зимой. Бабушку я не беспокою и все на кухне делаю сама.

Кухня у нас маленькая, поэтому можно дотянуться одной рукой до плиты, другой - до шкафа с чашками и тарелками. Я сижу на круглом вертящемся стуле. Это стул для фортепьяно. Теперь такими стульями пианисты не пользуются: они неустойчивые. Дедушка приспособил стул на кухне: покрасил белой краской, и он сделался кухонным. Сидишь и поворачиваешься на нем, то к плите - здравствуйте, чайник, то к буфету - здравствуйте, чашка, здравствуйте, тарелка.

Так я сижу, поворачиваюсь, накрываю себе на стол. Потом мне надо сбегать вниз, в подъезд, принести дедушке свежие газеты. Газеты "Вечерняя Москва" и "Известия" лежат внизу в подъезде с вечера. Я их приношу, чтобы, когда дедушка встанет, газеты были уже дома. Он их прочитывает, как только открывает глаза. Если рядом со мной будильник, рядом с ним всегда газеты. Я осторожно кладу их на столик, потому что газеты всегда громко шелестят.

Дедушка у меня всю жизнь работал на заводе "Мосмузрадио" настройщиком-интонировщиком. Давал голоса новым пианино и роялям. У него точный слух, профессиональный. Дедушка способен уловить разницу звучания до нескольких колебаний в секунду.

Недавно я, как всегда, осторожно вошла в комнату, чтобы положить газеты. Вдруг дедушка поднял голову. "Что с тобой?" - спросил он. Я сделала вид, что не понимаю. Он повторил вопрос и поглядел пристально на меня. Как я могла объяснить об Андрее... о себе... Теперь вот Андрея нет в школе, а я не знаю, что мне делать, как ему помочь. А ему надо помочь. Его мать тогда кричала, что я виновата, что он тогда на сцене повернулся и ушел. Что все так получилось. А сам Андрей? Он меня не замечает, а если замечает - старается обидеть. Но я ведь никогда не мешаю ему, даже лишний раз не обращаюсь.

Сейчас Андрея нет в нашей школе. Где он? И надо было бы пойти к нему домой или хотя бы поговорить с Кирой Викторовной или еще с кем-нибудь. Но с кем? Ладя вот приходил. Я думала, он заговорит об Андрее и обо всем, что случилось, а он ничего не сказал, и я ничего не сказала. Легче всего промолчать. Я понимаю, это многим людям легче всего. И надо было с Ладей поговорить. Но не поговорила.

В день концерта в артистическую - перед тем как нам выходить на сцену - примчался Ладя, красный, запыхавшийся, вытащил из футляра скрипку, сказал: "Дайте ля". Ему дали. Он подстроился, и тут вдруг Андрей подскочил к нему. Если бы не Алла Романовна, то и неизвестно, вышли бы мы все на сцену.

Я еще не видела Андрея таким. Даже тогда, в раздевалке, когда я случайно толкнула вешалку и вешалка упала на меня и на Андрея, завалила нас пальто. Он был в ярости. Но что это по сравнению с тем, каким он был в артистической. Должна была начаться драка, и такая, от которой страшно становится. Бывают такие драки. Ну и потом все остальное на сцене, в школе. Преподаватели делали вид, что ничего не произошло, но мы все знали - Андрея нет. Исчез.

Вот почему я не знала, что сказать дедушке. Дедушка понял и не стал больше ничего спрашивать. Я была благодарна ему. Он у меня с сильным характером. Он даже бывает суровым стариком. Непреклонным. Вот бы мне его суровости. Вообще, нехорошо мне. И раньше было нехорошо, когда видела Андрея почти ежедневно, и теперь, когда не вижу его, когда он пропал. Даже теперь хуже.

Дома я меньше занимаюсь, не идет у меня сейчас музыка. Не идут руки, когда сажусь за фортепьяно, потому что думаю о другом. Не хочу, а думаю.

Если я отправляюсь рано утром в школу, то потому, что привыкла, и еще потому, что лучше мне уходить из дому рано. Чтобы все было, как было. Хотя бы внешне. Скорее бы только весна, настоящая и уже без снега. Зимой мне всегда грустно.

После уроков я пошла в библиотеку, чтобы переписать ноты для занятий, и тут вспомнила, что в папке у меня лежит книжка. Я раскрыла ее и начала читать. Это была книга о любви, как любовь понимали поэты Рима, Индии, Аравии, как ее понимали Гейне, Шекспир, Маяковский, Бунин. Как понимают любовь теперь.

"...Почему именно этого человека ты хочешь видеть, должен видеть, не можешь не видеть?"

"Любовь - это не только любовь, а еще и свобода, и истина, и красота, и справедливость... И когда человек любит, он не только любит - он обретает какую-то свободу, добывает какую-то красоту, творит какое-то добро, постигает какую-то истину".

Я читала книжку и не могла от нее оторваться. Я только заметила, что неподалеку от меня сидел Гусев. Он, конечно, занимался изучением тетрадей Бетховена. Мы были с ним сейчас похожи друг на друга, потому что читали самые важные для нас книги, занимались самым важным для нас делом и выясняли главные вопросы своей жизни.

Я так волновалась, что слова у меня прыгали перед глазами, и каждое из них попадало в меня, только в меня одну. Я хотела остаться одна. Только бы кто-нибудь не подошел, не помешал бы мне. Я совсем низко опустила голову над книгой, чтобы никого и ничего больше не видеть.

"Можно ли любить в человеке не только его хорошие, но и плохие стороны?.. Но все мы знаем, что человек не разграфлен на черные и белые клеточки, душевные свойства его сложны, они неизменно переходят друг в друга..."

А я Андрея сфантазировала или люблю его таким, какой он есть? Не разделенным на черные и белые клеточки? Может быть, надо разделить на такие клеточки, и тогда белых останется совсем мало? И мне будет легче? Но я Андрея не фантазирую, я его люблю. Может быть, Рита Плетнева его фантазирует, а я нет. И высчитывать черные и белые клеточки тоже не буду.

И вдруг я прочитала:

Король останавливается перед стражей в позе величественной и

таинственной.

К о р о л ь. Солдаты! Знаете ли вы, что такое любовь?

Солдаты вздыхают.

(Е. Ш в а р ц. "Золушка")

Я засмеялась и, наверное, громко, потому что Гусев взглянул на меня.

- Ты чего?

- Ничего.

Но Гусев увидел, что передо мной не ноты, а книжка.

- Чего ты читаешь?

- Я читаю сказку.

- Сказку? - удивился он. - А-а...

И Гусев снова погрузился в Бетховена.

Я решила увидеть Андрея во что бы то ни стало. Может быть, попросить Татьяну Ивановну разложить пасьянс, а я загадаю, так, для храбрости. Мы с Андреем вместе поступали в школу. Мы с ним должны быть все-таки друзьями, несмотря ни на что.

Вчера я видела Риту Плетневу. Она приходила к нам в школу. Она красивая, и это ей, конечно, помогает быть такой, какая она есть.

А я ушла. Незаметно. И потом я мучилась от этого. Ведь я у себя в школе, и почему я должна была уйти? А она независимая и уверенная в себе, и все вокруг нее бегают, даже Павлик. Наверное, Андрей состоит из одних черных клеточек и его Рита тоже, а я из одних белых, таких белых, что меня никто уже и не замечает!

Так мне и надо.

В то утро все было, как всегда: я пришла в школу, взяла ключ и поднялась наверх, в класс. Зажгла маленькую лампочку на шпильтыше. И тут вдруг в зеркальце увидела Андрея. Андрей вернулся! Он пришел! Он снова будет с нами!

ЭПИЛОГ ПЕРВОЙ КНИГИ

В ансамбле было восемь скрипачей и органистка Оля Гончарова. Первыми, как самые старшие, школу закончили Ладя, Андрей, Оля и Ганка. И они первыми должны были поступать в консерваторию. Пытаться, во всяком случае. Но Ганка отказалась. Она заявила Кире Викторовне, что вернется в село, что она хочет учить музыке ребят у себя в Бобринцах. Что так она решила. Она всегда все решала сама.

У Оли умер дедушка. И она пошла работать.

Из ансамбля в школе еще остались учиться Дед, Машенька Воложинская, Франсуаза и, конечно, "оловянные солдатики".

К н и г а в т о р а я

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Жизнь прекрасна, Ладька уверен в этом. Даже сегодня, когда предстоял такой непростой день. Об этом дне шел разговор и на выпускном вечере в школе - "торжественный акт, посвященный выпуску учеников", - и потом у Киры Викторовны в подмосковном поселке Марфино, где она прослушивала Андрея и Ладю, "облизывала", как она сама говорила, программы по специальности для поступления в консерваторию.

Такой "облизанный" Ладька шел по городу.

Первый звук смычка. Ладька его всегда особенно ясно ощущал. Смычок стремительно съезжал с плеча и снова стремительно наезжал на плечо, и звук вспыхивал перед глазами. Плечо гудело и целиком становилось скрипкой.

Ладя не обижался, если кто-нибудь из ребят во дворе или на улице говорил ему вслед, что вон идет скрипач, пилить будет. И сегодня он попилит. Надо, и попилит - кому свежих и горячих опилок с музыкой?!

Сегодня надо, чтобы все члены комиссии загудели, как твоя скрипка, чтобы ты засыпал их штрихами и пассажами, как опилками.

- Ты его не видел? - спросила Кира Викторовна Андрея.

Кира Викторовна и Андрей стояли в коридоре консерватории на втором этаже. В коридоре было много ребят. Они приехали из разных городов, и теперь каждый рассказывал свое, но в то же время одним глазом косился на большие белые двери: там сидела экзаменационная комиссия по классу скрипки.

Открылась большая белая дверь. Андрей обратил внимание, как блестела бронзовая ручка. Ее блеск как будто передавал весь накал сегодняшнего дня.

Вышла женщина со списком и прочитала фамилию очередного кандидата в консерваторию.

Кандидат взял инструмент, достал экзаменационный лист, оглянулся по сторонам, ища поддержки или хотя бы сострадания, и шагнул за дверь вслед за женщиной. Дверь бесшумно закрылась.

- Пошел на постамент, - сказал кто-то в коридоре.

- Важно улыбаться на входе.

- Нервишки?

- Угу.

- Пошаливают.

- Повизгивают.

Девушка в узеньком темном костюме крутила винт на смычке и о чем-то думала. Винт она крутила машинально. Кира Викторовна взяла ее за руку. Девушка перестала крутить, улыбнулась, но потом опять начала крутить. Кира Викторовна опять остановила ее. И девушка опять улыбнулась и кивнула. Андрею казалось, что девушка тоже думала об этой бронзовой ручке, ждала, когда ручка медленно повернется, тогда откроется дверь и выйдет тот, кто только что с надеждой вошел туда.

Вечно эта надежда. Андрей уставал от этого. Потому что всегда на что-то надеялся - на успех в школе, на успех на первых шефских концертах, на имя в первой афише. Жизнь подбрасывала новые надежды, и он иногда не выдерживал, срывался. Как тогда со скрипкой. Он освободился от всяких надежд, и ему казалось, что теперь будет легко жить дальше. Но все это не так. Все началось сначала. И опять, и опять надо было двигаться от надежды к надежде. Каждый раз преодолевать все более сложное препятствие. Более серьезное. А Ладька? Он не меняется. Неужели он и на самом деле просто живет и просто радуется? Или раньше это было так, а теперь это уже притворство?

По коридору высоко над головой пронесли какие-то списки. Может быть, так высоко пронесли, чтобы не помять, а может, чтобы ребята не пытались заглянуть в них.

Кира Викторовна вывела Андрея на лестничную площадку. Здесь народу было поменьше. Она молчала. Все было сказано в последний раз вчера у нее на даче. Они были там вместе с Ладькой. Кира Викторовна прощалась с ними как со своими учениками.

Был обычный подмосковный летний день. Стучали колесами электрички, и иногда прорезал воздух мощный голос электровоза. Они шли втроем по опушке леса. Молчали. Даже Ладька молчал.

Кира Викторовна шла в спортивных туфлях и в брюках. Она показалась Андрею молодой, даже юной. Только глаза были грустными и совсем взрослыми.

Кира Викторовна вдруг сказала:

- Я прочитала у Сент-Экзюпери: ни в одном человеке не погиб до конца Моцарт.

Андрей вечером, когда они с Ладькой возвращались домой в электричке, думал, кого имела в виду Кира Викторовна: его, Андрея, Ладьку или, может быть, себя? Она тоже когда-то выступала.

Кира Викторовна стояла на лестничной площадке консерватории. Открыла сумочку, достала пачку сигарет.

Андрей никогда не видел, чтобы она курила.

- Я могу спуститься посмотреть его, - сказал Андрей.

- Не надо.

Кира Викторовна курила. Андрей открывал и закрывал на футляре скрипки "молнию". В коридоре опять зашумели, задвигались, отчетливо была названа фамилия:

- Брагин!

Это женщина, которая выходит из-за высоких белых дверей, вызвала Ладю на прослушивание.

- Подлец он все-таки!

- Андрей! - резко сказала Кира Викторовна.

- Извините.

Кира Викторовна бросила сигарету.

- Прошу быть совершенно свободным от всего. Никаких внешних впечатлений. Ты слышишь? Могу надеяться на тебя, что... опять, чтобы... Иди в коридор, - вдруг сказала она. - Я скоро вернусь. Пожалуйста, Андрюша.

Кира Викторовна останавливает около консерватории такси. Вид у нее был такой, что шофер понимающе спросил:

- Экзамены?

- Да.

- Родители по всему городу документы возят из института в институт. Вам что теперь - из консерватории в Институт газа или нефти?

Кира Викторовна подумала: "Неужели опять вспыхнул!.."

Таксисту, очевидно, хотелось еще поговорить, потому что он начал рассказывать об очередях в нотариальных конторах, где все теперь снимают копии с аттестатов зрелости, но Кира Викторовна просила его только об одном: чтобы он побыстрее ехал. Адрес? Самотечная улица. Но таксист все-таки спросил:

- Вы мать?

- Я преподаватель. Ученик пропал.

- Испугался?

- Если бы испугался.

Дома Лади не оказалось. Дверь открыла соседка и, как всегда, сказала:

- А я не знаю, где он со своей скрипкой ходит.

Эту фразу Кира Викторовна слышала не однажды.

Таксист ждал ее у подъезда дома. Увидел, как она вышла расстроенная.

- Совсем, значит, пропал?

Она кивнула.

Ладька всегда шел по Цветному бульвару мимо цирка, выходил на Петровский бульвар, садился в троллейбус и ехал к Никитским воротам, а там и школа рядом и консерватория. Это его обычный путь. И необычные автомашины он сразу заметил. Они стояли недалеко от цирка во дворе. Ладька немедленно свернул во двор.

Автомашины напоминали дома на колесах. Ладька о таких много читал. За границей их называют трейлерами. В них путешествуют. Очень современный образ жизни. Ладька так считает.

Машины оказались на самом деле автодомами. Именно такие Ладька и видел в журналах. Выгнутые большие окна из напряженного стекла, лестницы, противосолнечные пластмассовые козырьки, подключен шланг, очевидно с водой, и еще какой-то тонкий кабель.

Стояли и просто грузовики. Крытые. В них что-то грузили в больших сундуках, перетянутых веревками. Но Ладьку покорили дома. Водить их, конечно, удовольствие. У Ладьки в кармане лежали права, он окончил курсы автолюбителей. Он-то знал, что делал: человек без прав на вождение автомобиля теперь не современный человек, абсолютный примат. Надо изучать семь свободных искусств. Вождение автотранспорта - тоже искусство.

В одном из фургонов отодвинулась на окне шторка.

У окна стояла девочка. Взглянула на Ладьку и его скрипку.

- Будете играть серенаду?

- А хотите? - И Ладька начал доставать скрипку. Ладьку так просто не купишь.

- Арчи, тут бродячий музыкант.

Рядом с девочкой появилась морда здоровенного пуделя. На Ладьку теперь смотрели двое.

- Сколько поросячьих сил в тачке? - сказал Ладька и пнул ногой в колесо автодома.

- Между прочим, в тачке есть электрическая кухня, телефон. Кондишн тоже имеется.

Ладька и сам знал, что все это должно быть. Но девочка была пижонкой, а Ладька в принципе не любил пижонства.

- Арчи, - сказала девочка, - телефон.

Пудель исчез и тут же появился с телефонной трубкой в зубах. Трубка была на длинном эластичном шнуре. Девочка, конечно, велела принести телефонную трубку тоже ради пижонства.

- Я водил новенькую "Волгу", спортивную. - Ладька такую "Волгу" не водил, но хотел бы водить.

- У нас медведи это делают.

- У меня есть права.

- У них тоже. У одного международные. Получил в ГДР. Арчи, трубку положи. (Пудель исчез.) Интересуетесь, как медведь получил права?

- Допустим, - сказал Ладька.

- Во время репетиции выехал за ворота цирка и отправился по улице. На следующий день в полиции ему выдали права. Международные.

- А у вашего пуделя прав нет?

- Глупо. Отсутствует собственное воображение.

Девочка отошла от окна. Внутри автодома послышался шум, потом залаял Арчи.

Ладька понял, что он не может уйти: во-первых, не за ним осталось последнее слово, во-вторых, он должен побывать в таком доме. Ладька положил на ступеньку скрипку и аккуратно постучал в дверь. Он хотел быть вежливым.

Погрузка сундуков и ящиков продолжалась. Потом кто-то в рубашке и в тонких, на зажимах подтяжках выбежал из дверей полукруглого здания, откуда выносили ящики и сундуки, закричал, чтобы с грузом обращались как с посольской персоной, и снова убежал.

Открылась дверь в автодоме, и Ладька поднялся по лестнице. Маленький настоящий холл, в холле - никого. Ладька прошел дальше. Осторожно открыл еще одну дверь. Он увидел клоуна. Волосы были лубяного цвета, из мочала. Клоун сидел за столом и разговаривал по телефону. Рядом с клоуном стоял пеликан.

- Извините, - сказал Ладя. - Тут девочка и пудель...

- Что? - недовольно спросил клоун, прерывая свой разговор по телефону.

- Пригласили меня.

- Ты его приглашал? - Клоун спросил это у пеликана.

- Девочка и пудель, - повторил Ладя.

- Какая девочка, какой пудель? У вас что, молодой человек, нет глаз?

Ладька выбрался из автодома. Хотел взять скрипку с подножки. Теперь скрипки не было. Взглянул в окно - в окне была та же девочка. Она смотрела на него.

- Куда вы пропали?

- Я пропал?

- Ну да. - Глаза ее смеялись.

- А где скрипка? - спросил Ладя. Последнее слово за ним, очевидно, так и не останется.

- Заходите, - сказала девочка. - Что же вы?

Ладя поднялся в автодом. Клоуна и пеликана не было. На кресле лежала скрипка.

Появился пудель. Ладя покосился на него - не пеликан ли снова?

- Вы цирк-шапито?

- А вы очень догадливы. У нас шофер заболел. Врачи говорят, месяца на два или три. Язва желудка. Мы задержались, пока директор все выяснял.

- Возьмите шофером!

- А куда вы шли с этим предметом? - Девочка показала на скрипку.

- Тут. Недалеко. Слушайте, я серьезно. - Девочка была явно младше Ладьки, но и Ладька называл ее на "вы", чтобы все выглядело очень убедительным и чтобы она почувствовала, что он тоже вполне серьезный человек. - Не медведь же заменит водителя, на самом деле!

- Конечно, - сказала девочка, - медведь ездил по Германии на мотоцикле.

- У меня эти два-три месяца свободны! - Ладька расхаживал по автодому. Кабина водителя - широкие педали, серворуль, четыре фары, прожектор с противотуманной лампой.

- Вы шутите, - сказала девочка.

- Нет, это вы шутили. - Ну и ну, вот девчонка! И Ладя показал на парик из мочала, который он увидел в кресле рядом со скрипкой. - Я серьезно. "Волгу" спортивную я не водил, но грузовик водил.

- Мы через всю страну поедем, с севера на юг. Арчи, подтверди.

Арчи наклонил голову и негромко тявкнул. И еще хвостом что-то изобразил.

Или она трепачка, или говорит правду, подумал Ладя. Увидеть всю страну с севера на юг, да еще на такой первосортной тачке. Подарок небес! Фант раз в жизни!

Ладя вылез из автодома, но уходить не хотелось. Опять из полукруглого здания выбежал человек в подтяжках.

- Аркадий Михайлович! - закричала девочка в окно. - Я водителя нашла для "Тутмоса"!

Аркадий Михайлович остановился, взглянул на девочку потом на Ладю.

- Серьезно! - опять крикнула девочка. - У него права!

- Пусть зайдет ко мне. - Человек в подтяжках убежал.

- Наш директор. Иди к нему.

"А что, - подумал Ладька, - и пойду, черт возьми!"

Когда Кира Викторовна вернулась в консерваторию и вбежала на второй этаж, в коридоре по-прежнему толпились ребята. Андрея среди них не было. Но зато была Верочка. Она пришла из школы - узнать, как дела.

- Андрей там. - Верочка показала на белые двери. - Ваш муж только что звонил в школу. Спрашивал. Волнуется за вас.

- Ладя не появлялся?

- Нет. Не видела.

- Значит, пропал.

- Найдется. Здесь тоже есть директорский кабинет. Можно будет посадить на ключ.

Кира Викторовна стояла у дверей. Она прекрасно знала профессора Валентина Яновича Мигдала, училась у него. Он был председателем приемной комиссии по скрипке. Сидел сейчас там за столом. Можно было, конечно, войти, спросить разрешение и послушать Андрея. Кира Викторовна взялась за ручку двери, но остановилась - Андрей очень восприимчив, и даже ее появление может как-нибудь на нем отразиться.

Вдруг она увидела знакомую фигуру - Павлик.

Вот кто везде чувствует себя совершенно естественно и, так сказать, надлежащим образом. Если Дед не будет скрипачом, он будет директором - уже ходит сзади Всеволода Николаевича, как директор.

- Тареев!

Павлик подошел, вздохнул и сказал:

- Абитуриенты, а ведут себя, как зеленые новички.

- Ты по какому случаю?

- А если вам что-нибудь понадобится?

Кира Викторовна посмотрела на Деда. Она была ему признательна за эти простые его слова. Она даже не сказала ему, чтобы он подобрал живот.

Никогда Кира Викторовна не думала, что будет так волноваться. А почему она не должна волноваться - ее ученик поступает в консерваторию. В ее жизни это происходит впервые. И то, что она здесь, это неправда: она сейчас стоит там, перед Валентином Яновичем. Она видит, как Валентин Янович своими большими руками держится за отвороты пиджака, откинулся на спинку стула, высоко поднял голову и слушает скрипку. Он так всегда слушает. Он умеет очень внимательно слушать. Это не просто учитель игры на скрипке, а учитель музыки. Он всегда говорит: "Музыка - это поиск звука". И это от него она слышала: "Это еще не звук, а это уже не звук". Для Валентина Яновича музыкой прежде всего называлось то, что составляло искусство звука. Звук должен быть "закутан в тишину, должен покоиться в тишине".

Что он скажет об Андрее? И как там Андрей? Только бы сыграл глубоко, сильно и точно. А для этого Андрею надо быть спокойным. Максимально. Кому перед выступлением требуется нервный толчок, а кому ни в коем случае этого нельзя. Андрей такой. Ему нельзя. А Ладе он нужен. Ладя создает самому себе препятствие, и сам его преодолевает. Андрею это противопоказано категорически.

Кира Викторовна, решительно стуча каблуками, подошла к двери, взялась за ручку и не выдержала, открыла дверь. Андрей стоял - скрипка и смычок опущены. Он только что кончил играть. Валентин Янович сидел, откинувшись на спинку стула, руки - на отворотах пиджака. Все, как и представляла себе Кира Викторовна. Сидели члены комиссии.

- Знал, что войдешь, - улыбнулся Валентин Янович. - Приметил в коридоре.

- Валентин Янович, извините.

- Антонова. - Это профессор сказал членам комиссии.

Те кивнули.

- Косарев, вы свободны. Спасибо, - сказал профессор.

Андрей взглянул на Киру Викторовну и вышел из комнаты.

В коридоре его встретили Павлик и Верочка. Павлик держал футляр от скрипки.

- Ну как? - не выдержала Верочка.

Андрей подошел к раскрытому окну. За окном, во дворе, стояла его мать. Но ему сейчас хотелось видеть Риту.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Это был скоростной лифт. В лифте была молодежь, веселая и говорливая. Те, кто поступил в институты и сейчас хотел бы поделить свое счастье на всех. Счастье для них - величина постоянная, как и собственная молодость.

Рита была в летнем платье и в теплом шарфе. Шарф стоял по краям ее плеч, будто воротник. Рита сделала прическу, ее глаза были подкрашены. Это впервые.

Лифт остановился, мягко раскрылись автоматические двери, и Андрей и Рита вышли.

Потом они вместе со всеми сидели в небольшом зале. Широко виден был город. Огни. Кроссворд из огней - по вертикали и по горизонтали. И над этими пересекающимися огнями - он и Рита. Андрей подумал: там, где огни не горят, там в кроссворде незаполненные слова.

Им принесли два высоких стакана с зелеными трубочками. Трубочки были похожи на стебли травинок. Поблескивали кубики льда. Повисли дольки лимонов, специально зацепленные за края стаканов. Коктейль назывался "Двое".

- О чем ты думаешь? - спросил Андрей Риту.

- Что у тебя так все хорошо.

- Я играл удачно. Пальцы пошли и смычок.

- Ты играешь, а что ты испытываешь? О чем ты думаешь?

- Я начинаю играть в уме, где-нибудь еще в коридоре. Я играю раньше, чем начинаю еще играть. Почему ты спросила об этом?

- Меня пригласил музыкант, и я говорю о музыке.

- Перестань. - Андрей злился, когда Рита начинала так вот говорить. Когда нельзя было понять ее настоящих мыслей и слов.

Рита отпила несколько глотков, качнула стакан и послушала, как стучит о его стенки лед. Взяла дольку лимона и опустила ее в коктейль.

- Я не думал, что ты все-таки пойдешь в технический институт, сказал Андрей. Ему хотелось перевести разговор на Риту и поговорить серьезно. - Ты сделала это из-за отца? Ты должна была пойти в Институт международных отношений, например.

- Или иностранных языков. - Рита взглянула на Андрея, и нельзя было понять, что скрывалось за ее словами, потому что в глазах ее таилась улыбка. - Давай чокнемся, - сказала Рита.

- Коктейлями?

- А что?

- Давай.

Они чокнулись, допили коктейль.

- Здесь есть оркестр? - спросила Рита. - Скучно без оркестра.

- Только ничего не придумывай.

- А я не могу начать думать раньше, чем что-то придумаю. Но за тебя я рада. Очень! - Было похоже, что это она сказала совершенно искренне. И Рита встала и направилась к выходу.

Они шли по Садовому кольцу, по Смоленскому бульвару.

- Куда мы идем?

- Какая тебе разница!

- Не люблю, когда ты такая.

- "Я трогаю босой ногой прибой поэзии холодный..." - сказала Рита.

- Перестань.

- "А может, кто-нибудь другой - худой, замызганный, голодный - с разбегу прыгнет в пенный вал, достигнет сразу же предела, где я и в мыслях не бывал..."

- Прошу, перестань.

- Чрезвычайность поэзии, - сказала Рита.

Дверь открыли, и на пороге оказался Витя Овчинников.

- Ха! - радостно воскликнул Витя. - Ребята!

Он искренне обрадовался.

Выбежали в коридор две девочки, две копии Вити. Одна девочка помладше, другая - постарше. Девочки вежливо поздоровались.

- Приняли в консерваторию, - сказала Рита, показывая на Андрея.

- Андрюшка, гений! - крикнул Витя. - Я это знал.

Девочки начали вежливо рассматривать Андрея.

- Прошу в мою рощу, - сказал Витя. - Мать, ко мне Рита и Андрей прикатили.

Вышла мать Вити. Андрей не ожидал, что у Вити такая мать: небольшая, в стареньком ситцевом платье, усталые тихие плечи и такие же усталые тихие руки. Из кармана платья свешивалась ленточка клеенчатого сантиметра.

- Очень приятно, - быстро сказала она, заталкивая в карман сантиметр. - Проходите. Витя, я поставлю чайник.

- Чайник я поставлю сам, - сказал Витя. - Чай будем пить с лепестками жасмина. Экзотика - моя слабость. Мать, где коробка?

- У меня на полочке. - И она вышла из комнаты.

- Колониальные товары собственного изготовления. Это верно, что "гроссы" махнули на завод?

- Верно. У них идея, - сказала Рита. - Год они будут познавать себя и окружающую действительность.

- А что? Уважаю.

- Я тоже хочу познать себя и окружающую действительность, - сказала Рита. - Но у меня простое любопытство. - Потом она подумала и добавила: Очевидно.

Витя и Андрей молчали.

- Убери свои вещи. - Это вернулась и сказала мать Вити.

- Сейчас. И прошу тебя бодрее смотреть на жизнь. - Витя сказал это матери как-то строго.

Андрей хотел по-настоящему обидеться на Риту, что она его сюда привела, но после того, как он увидел мать Вити, его сестер и самого Витю вот так, дома, где он был совершенно другим, Андрею стало стыдно за все, что он думал о Вите. А Рита знала, какой Витя. Знала его настоящим.

Андрей заметил, что мать Вити чем-то расстроена, но старается не показать этого.

Витя потащил их к себе в комнату. Это была даже не комната, а отгороженная фанерной стеной часть коридора. Окна не было, но горела большая трубка дневного света. Стены украшены самыми неожиданными предметами - спасательный круг, древняя географическая карта, медная сковородка, переделанная в часы. Цифры наклеены из бумаги. Обыкновенный номерной знак, который висит на улицах, на домах. На знаке было написано: "Банановая роща, вход со двора". Вместо стульев на крашеном полу лежали цветные подушки. Стояла низкая тахта, покрытая пледом. Овальный столик напоминал раму от старинной картины: картину вынули, а вместо нее вставили чистый лист фанеры.

Витя расчистил тахту от вещей, которые люди обычно берут с собой в дорогу, когда собираются уезжать из дому, сгреб в охапку и вынес из комнаты.

Рита выключила трубку дневного света и зажгла вместо нее лампочку в номерном знаке дома.

- Ты здесь все знаешь, - сказал Андрей.

- Конечно. Он в меня влюблен.

- С третьего класса.

- Именно.

Андрей снова начал злиться. На нее, на себя, на Витю. Не надо ему никакого чая с лепестками жасмина.

- Я уйду.

- Иди. - Рита уселась на тахте. - Хочешь обидеть Витю? Он тебе сделал что-нибудь плохое?

На кухне зазвенела чайная посуда, раздались голоса Вити и его сестер. Сестры помогали брату.

- Мне у них всегда очень хорошо, - сказала Рита. - Между прочим, я тоже поступила в институт, и у меня праздник.

- Извини. - Андрей сел рядом с Ритой на тахту.

Появилась с подносом старшая из сестер. На подносе стояли три маленькие чашки и фарфоровый чайник, прикрытый салфеткой.

Сзади шел Витя.

- Женьшень, а не чай, - сказал Витя и велел сестре поставить поднос на стол-раму. - Ты свободна. Остальное я проделаю сам.

Сестра ушла. Но заметно было, как ей хотелось здесь остаться.

Витя снял с чайника салфетку и разлил чай по чашкам. Снова накрыл чайник салфеткой.

- Пилигримы, - сказал Витя, - вы всегда найдете должное внимание, "банановая роща" к вашим услугам.

Витя уселся на подушку. Рита взяла маленькую чашку, сделала первый глоток.

- Как фирма? - спросил Витя. - Соответствует международным стандартам?

Рита весело надула щеки и громко причмокнула.

- Рад слышать.

Андрей тоже попробовал чай. От него на самом деле исходил запах жасмина.

- Метр? - спросил Витя.

Андрей кивнул. Он все еще не мог определить своего отношения к Вите.

Открылась фанерная дверь, и вошла мать. Из кармана платья у нее опять свешивался сантиметр.

- Он уезжает, Риточка, - тихо и робко сказала она.

Витя вскочил:

- Мама!

- Уезжает, - повторила мать. - Был в военкомате, записался в военное училище. Прошел медицинскую комиссию сегодня.

Витя повернулся к Рите и к Андрею:

- "Банановая роща" остается к услугам друзей. Всегда.

- Рита, - сказала мать. - Может быть, ты повлияешь на него, чтобы он попозже уехал. Не сейчас.

- Мама, это армия. Как ты не понимаешь!

- Понимаю. Армия, - сказала мать. - Конечно. Если надо.

- Он будет офицером, - сказала старшая девочка Витя.

- У него будут голубые погоны, - сказала младшая девочка Витя.

Они незаметно проникли в комнату вслед за матерью.

- Определенно, сударыня, - сказал Витя. - Я буду воздушнодесантником.

Рита смотрела на Витю и ничего не говорила. Держала чашку с чаем.

Андрей сказал:

- Мне нужно уйти.

Он поднялся, поставил на стол свою чашку. Рита взглянула на него.

- Правда, - сказал Андрей. - Очень срочно.

- Да куда ты? - засуетился Витя. - Такой день!

- Я бы с удовольствием посидел еще, но вот надо. Забыл я... одно дело.

- Пусть идет, - сказала Рита. - Если надо.

- Провожу, - сказал Витя.

Он проводил Андрея до дверей. Рита осталась сидеть на тахте. Андрей слышал, как к ней устремились сестры Вити. Очевидно, они любили Риту. И Рита уже смеялась, что-то им рассказывала.

Как же он забыл о Ладьке? Он должен был выяснить, что с ним случилось. Обещал Кире Викторовне. Скотина все-таки Ладька. Сколько из-за него бывает суеты и беготни. Так всегда. И конца этому нет. Что-то еще придумал. В самый последний момент. И не явился. Совсем не пришел. Удивительный тип. Кого хочешь доведет до отчаяния.

Андрею показалось, что Кира Викторовна на Ладьку серьезно обиделась, потому что попросила Андрея обо всем узнать. Сама не захотела.

Андрей сошел с троллейбуса на Самотечной площади. Дальше надо было идти пешком. Андрей спешил. Он знал адрес Ладьки, но никогда не был у него дома.

Без труда отыскал дом, поднялся на четвертый этаж. Позвонил. Никто как будто не идет к дверям. Андрей постучал. Послышались шаги. Дверь открыла пожилая женщина, которая, не глянув на Андрея, начала что-то искать в коридоре. Андрей не знал - входить ему или как.

- Вот он, - сказала женщина и подняла с пола клубок ниток. - Там он. - И она махнула куда-то неопределенно рукой. (Андрей не понял, к нему это относится или опять к клубку ниток.) - Иди, иди. Чего ты встал?

Андрей вошел и все-таки спросил:

- Ладя дома? Мне Ладю Брагина.

- А кого же. Там он, на кухне.

Показался и сам Ладька. Он что-то дожевывал.

- В самый раз. Чай будешь? - спросил он так, как будто они всегда по вечерам встречались у него дома и беседовали, как самые лучшие друзья.

- Не хочу, - сказал Андрей. - Уже пил. А ты что? Ты опять...

- Уезжаю, - сказал Ладька. - Да ты проходи.

- Некогда мне.

- Завтра уезжаю.

- Как? - Андрей только сейчас понял смысл Ладькиных слов.

- Утром.

- Вы что! Все! - закричал Андрей. - Все куда-то уезжаете!

- Кто все?

- Два дня назад ты не уезжал, а теперь уезжаешь! Так вот, сразу!

- Жизнь, - сказал Ладька. - Обстоятельства.

- Врешь ты все! Придумываешь! - Андрей начал злиться. - Вертишь. Крутишь. Ты обязан был явиться в консерваторию. Тебя ждали!

- Ты ждал?

- И я тоже. Представь себе. - Андрея, как всегда, задело поведение Ладьки: никому ничего не говорит и сразу уезжает. Обидеть людей - ему плюнуть. Даже Киру Викторовну.

Женщина перестала интересоваться клубком ниток и теперь стояла невдалеке от Андрея и Лади и слушала, кивала головой - она была согласна с Андреем.

- Ты должен быть в консерватории, ты это знаешь! - кричал Ладя. - А я не знаю, должен я или не должен. До сих пор ничего не знаю!

- Знал, знал, а теперь не знаешь?

- Да!

- Врешь!

Они стояли в полутемном коридоре друг перед другом. Вплотную. Уже давно они так не стояли друг перед другом.

- Может быть, ты и прав, - сказал Андрей.

- Может быть, - ответил Ладя.

- Что я твоему брату скажу? - вдруг спросила женщина.

- Музыкальную школу я закончил. Он велел ее закончить, и я закончил. Теперь буду собирать коллекцию кирпичей. Один уважаемый товарищ собирает.

- Я пошел, - сказал Андрей.

- Кире Викторовне я напишу, - сказал Ладя. - И вообще консерватория расположена в доме номер тринадцать. Меня это смущает.

Андрей уже на улице подумал, что даже не спросил, куда Ладька едет. Не к брату ли в экспедицию?

Глупый сегодня вечер. А так все было задумано хорошо. А потом все не получилось. Действительно, коллекция кирпичей.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

"Тутмос" - это старый "пикап" с клетками для пеликана Бори, десятка дрессированных голубей, енота-прачки (в цирке у него номер: он стирает белье). Енота звали Енот Егорыч. И еще в "Тутмосе" ездят морские свинки, они тоже дрессированные, и у них тоже номер: они машинисты игрушечного поезда. Имен у них нет, просто - машинисты.

Ладька вначале слегка растерялся, когда директор цирка Аркадий Михайлович подвел его к "пикапу" и спросил:

- Разбираешься?

Отступать было поздно. В конце концов, и у этого старого "пикапа" колеса вертятся, и он тоже двигается по дороге. А это уже приключение.

- Шофером будешь по совместительству. Проведем по ведомости униформистом. Свободная ставка.

Ладька не возражал. Жизнь разнообразна и поэтому прекрасна. Хирург Склифосовский играл на виолончели, выводил новые сорта груш и купался в проруби. Какой-то француз сшил себе штаны из паутины. Франсуаза говорила. И потом, "Тутмос" вполне симпатичный шарабан. Не из паутины, во всяком случае. А то, что изредка гаснет одна фара, так это не беда. Важно, чтобы постоянно горела левая, тогда не будет осложнений с автоинспекцией. И вообще тише едешь - дальше будешь. Прописная истина. В школе они любили это кричать, когда таскали по коридору материальные ценности.

Первое Ладькино серьезное путешествие. Он даже волновался. Он ждал, когда же наконец перед ним развернется дорога с ее настоящими сложностями и без надписи на машине: "Учебная". Ладька много раз чувствовал начала всех дорог, но дальше километров сорока - пятидесяти ему не удавалось по ним проехать. Даже как пассажиру. Теперь - полная безграничность.

Ладькино место было в середине колонны. Первым ехал Аркадий Михайлович в собственном новеньком "Москвиче". Он опять был в рубашке и тонких подтяжках на зажимах. Надел еще черный фетровый котелок. Аркадий Михайлович был похож на старинных циркачей, или, как прежде называли, циркистов. Не хватало тоненьких усов, закрученных кверху, как две перевернутые запятые, и какой-нибудь надписи над головой: "Зоопсихолог, фабрика рефлексов".

За машиной Аркадия Михайловича ехал первый автодом, потом грузовики с реквизитом, потом Ладька, потом еще три автодома. Внушительная колонна, хотя это и не весь цирк, а только его хозяйственная часть в основном.

Санди ехала в последнем автодоме со своей матерью и отцом. Они были жонглерами. Санди была клоуном, или, как говорят в цирке, коверным. Санди мечтала быть коверным и добивалась этого, потому что она была гимнасткой, иллюзионистом-эксцентриком и просто выдумщицей в одно и то же время. Училась в цирковом училище на вечернем отделении, сейчас проходила практику.

- Я единственная девочка-клоун, - говорила Санди.

- В Московской области, - говорил Ладька.

- В Советском Союзе, - говорила Санди. - Арчи, подтверди.

Арчи наклонял голову и негромко тявкал. Потом изображал что-то хвостом. Арчи тоже был коверным.

Полное имя пуделя Арчибальд. Ладя так его и называл, и, кажется, за это пудель сразу полюбил Ладьку. Он иногда догонял "Тутмос" где-нибудь в объездах, где машины совсем сбавляют скорость. Ладька открывал дверцу. Арчи впрыгивал в кабину к Ладьке, и они ехали вместе.

Арчибальд путешествовал так же охотно, как и Ладька. Движение колес радовало их обоих. На бензоколонке, которая расположена около Вязьмы, Ладька решил поразить Санди: он пригнулся в "Тутмосе" и незаметно подъехал к заправщику. У заправщика чуть кепка с головы не слетела, когда он увидел, как пудель подруливает к бензоколонке. Цирк цирком, но все-таки... Санди шутку вежливо оценила; Аркадий Михайлович не очень: цирк должен быть в цирке, а не в гуще транспорта.

Ладькины пассажиры были очень смирными. В пути они в основном дремали. Только пеликан Боря иногда начинал кричать странным голосом. Ладькины вещи ехали в автодоме Санди. И скрипка ехала. Ладька испытывал полное наслаждение от того, что сидит за рулем, пускай даже и "Тутмоса". Но в руках руль, пускай и без сервиса, под ногами педали, пускай и не широкие. Дрожит у колена черный шарик на рычаге коробки скоростей. И вокруг непрерывное, незатихающее движение.

Люди сами виноваты, когда им скучно, когда они убивают свое время. Ладя никогда не будет убивать свое время. Он никогда не будет ничего ждать; он будет каждую минуту жить, а если он не знает, чего он достигнет скрипкой, он будет жить пока без скрипки. Скрипка - это струны, смычок и ты сам. А Ладька не знает, где он до конца сам, в чем? И он завидует Андрею, которому все понятно. Струны, смычок и он сам - вместе. А Ладька не вместе ни с кем и ни с чем. И пусть.

- Арчибальд, - сказал Ладька, - вы мне симпатичны, и я вас уважаю.

Пудель повернул голову к Ладьке и приподнял одно ухо. Он умел быть внимательным.

- Член ДОСААФ СССР Брагин на двести восьмидесятом километре от Москвы беседует со своим лучшим другом и попутчиком Арчибальдом. Вы, Арчибальд, напоминаете мне некоего Павла Тареева. Вы разбираетесь в жизни, я это вижу. Хотя вы и коверный, и вообще несерьезная личность. Впрочем, вроде меня. Я вас когда-нибудь познакомлю с Павлом Тареевым. Он человек. И Ганка тоже человек. Она тоже знает, что делает. А я не знаю, что я делаю. Почему я оказался здесь, с вами, в этом легкомысленном экипаже, и везем мы Борю-пеликана и всех остальных личностей.

При имени Бори-пеликана Арчибальд поднял второе ухо.

- А может, во мне, Арчибальд, зарыт где-то на самом дне Чайковский? Соната, сонатина в переменном размере. Чем объясняется ваше увлечение переменным размером? Вопрос корреспондентов. Ответ - только движением встречных лимузинов. Как? На лицах корреспондентов удивление. Ответ проходит машина, и это тактовая черта. А чем будут велосипедисты, Арчибальд? Не знаете? Я тоже не знаю. А Галлахер все знает. Вам не известен Галлахер, Арчибальд? Композитор, истинный лондонец, как и ваши предки, судя по родословной. Он сочинил симфонию о футболе. Можно сочинять музыку о явлениях физики, можно и о футболе. "Печальная симфония" называется. Посвятил ее проигрышу сборной Англии на первенстве мира в Мексике. Свистки арбитра, вопли болельщиков, вздохи футболистов после поражения. Все есть. А мы с вами, Арчибальд, не знаем, чем будут велосипедисты. Поглядим лучше на приборы - амперметр показывает зарядку, бензина полный бак, температура воды шестьдесят градусов. Бутлеров, когда учился в пансионе, прятал у себя в спальне химические склянки. Однажды склянки взорвались, Бутлерова заперли в карцер. На обед водили с доской, на которой написали: "Великий химик". Смеялись над мальчиком. Но потом мальчик посмеялся над ними над всеми. Он стал великим химиком. Из программы для восьмого класса. Можете, Арчибальд, взять к себе в клоунаду. Я придумал, чем в сонатине будут велосипедисты - слабые доли такта. Вы, кажется, спите и не слушаете?

Арчибальд положил голову на спинку сиденья и закрыл глаза. Он спал, а может быть, думал над словами Лади о Бутлерове, "Печальной симфонии" Галлахера, о Чайковском.

Вечером автопоезд остановился в кемпинге. Проехали за ворота и поставили машины на стоянке. Автодома выглядели внушительно. Получился настоящий поселок. "Тутмос" затерялся среди автодомов - так, дровяной сарайчик.

В кемпинге было еще много легковых автомашин. Они стояли в заездах около палаток. Палатки были разноцветными и напоминали флажки на веревке. Были врыты столбы, а вокруг них подковой - скамейки. Тоже разноцветные.

Ладя никогда не бывал в кемпингах. Здесь было как-то особенно оживленно - кто спешил в душ с перекинутым через плечо полотенцем, кто нес кастрюлю или чайник в летнюю кухню, сделанную под навесом, кто возился с машиной, и около него стояли добровольные консультанты и советчики, кто, разложив прямо на палатке, сушил белье.

Арчи немедленно отправился знакомиться. Он-то прекрасно знал, что такое кемпинг.

- Товарищи, через тридцать минут соберемся на ужин, - объявил Аркадий Михайлович.

Санди спросила Ладю, как он после первого большого перегона - не устал?

- Все в порядке, - сказал Ладька. - Зверей своих сейчас накормлю.

- Ты не сердишься, что у тебя "Тутмос"?

- Что вы! Лимузин, о котором я мечтал. И главное, звери настоящие.

- Сердишься, - сказала Санди.

- Да нет же, право. Что вы... - Ладьке нравилось говорить "вы" Санди и ее пуделю Арчибальду.

- Я люблю, когда люди смеются.

- Я тоже.

- Улыбнись.

Ладя улыбнулся.

- Громче, - потребовала Санди.

Ладька засмеялся, совсем по-настоящему.

- А ты знаешь, кто был праотцом клоунов? - спросила Санди.

- Нет.

- Аристофан.

- В Греции все есть, - сказал Ладя.

Санди убежала помогать готовить ужин. Эти совместные ужины были ритуалом. Ладя потом узнал. Все собирались, ели и обсуждали прошедший день, потому что наконец все были вместе и никуда не спешили.

Ладька накормил Борю, Енота Егорыча и насыпал зерен голубям и "машинистам". Вышел за ворота кемпинга. Большой луг, а на нем стога сена. У Ладьки затекли ноги, он решил пробежаться до первого стога.

Он упал на сено, и его обдало запахом лета, вечернего солнца. Приятно ныли руки и плечи, как после хорошей работы. Он проехал триста восемьдесят километров, и ему казалось, что вся дорога была в нем, каждый километр. Ощущал ее мышцами плеч и рук. Было приятно, потому что дорога привела его на этот луг, к этому стогу сена, и Ладька лежал радостно-усталый и слушал, как в нем еще звучала дорога. У нее была своя мелодия, Ладька в этом не сомневался. Дорога не просто двигалась навстречу, она что-то отдавала человеку, который двигался по ней. Он лежал и слушал, как это звучит.

Прибежал Арчи. Наступил Ладе на грудь и заглянул в лицо. Ладя повалил его рядом с собой в сено.

- Привет, бульдог.

Арчи весело залаял, и тут появилась Санди.

- Куда ты пропал? Все беспокоятся. Новый сотрудник.

- И пропасть нельзя?

- Нельзя. Дисциплина.

- А мне нужна свобода. Я ее певец и выразитель!

- Немедленно вылазь из этого сена, выразитель. Мы ждем тебя ужинать!

Ладя поднялся и пошел вслед за Санди. Что тебя ждут, было приятно. Даже очень приятно, но Ладе не хотелось, чтобы это заметила Санди. Он вообще не хотел, чтобы кто-нибудь когда-нибудь знал, как он дорожит простым человеческим вниманием. Дома Ладю никогда не ждали - брат был в экспедициях, то в одной, то в другой, а соседка только следила, чтобы он ел, все остальное не имело значения.

Родных Ладька плохо помнил - они погибли при землетрясении в Средней Азии. Отца меньше помнил, мать - больше. Ладя остался с братом. Жили они трудно, и это было долго, пока брат наконец не закончил институт. Скрипка в руках у Ладьки оказалась случайно: зашли они с братом в комиссионный музыкальный магазин, и Ладька сказал: "Купи скрипку". Брат купил за пять рублей. После гибели родителей это была первая Ладькина просьба к брату. А если купили скрипку, значит, надо на ней играть. А если ты начал играть на скрипке, то иди и поступай в музыкальную школу. Брат отвел Ладьку в музыкальную школу, и Ладька, на удивление брату и самому себе, в школу поступил. У Санди есть отец и мать, и это самое лучшее, что может быть у человека на всем белом свете. Ладька так считает. Но он об этом тоже никогда никому ничего не говорит.

Санди по-прежнему шла впереди. На ней было белое платье. Вдруг оно стало красным. Ладя даже не заметил, как это случилось; просто взглянул на Санди, и на ней было уже красное платье, а волосы - розовые.

- Репетируешь? - Он забыл сказать ей "вы" от удивления.

Санди ничего не ответила, шла себе как ни в чем не бывало.

Платье Санди засветилось синим, все сразу, будто покрылось фосфором. Уже вечерело, и платье в сумерках стало очень эффектным. У Арчибальда в зубах появились такие же синие перчатки.

- Аристофаны! - засмеялся Ладька. - Черти полосатые!

Утром снова длинный караван, и снова Ладя за рулем. Дорога, встречные машины - тактовая черта, конец тактовой черты, - басовые ключи автобусов, велосипедисты с граблями и удочками, мосты через реки, шлагбаумы и будки путевых обходчиков, заросшие цветами до самых окон, и облака на небе. Дует ветер, они плывут, куда дует ветер.

Под ногами у Лади подрагивают педали, подрагивает в руках руль: чувствуется дорога. Непрерывное, незатихающее движение. Левый локоть прижгло солнцем, потому что Ладя выставлял локоть в открытое окно. Санди пришлось смазывать ему локоть кремом от ожогов, а пудель Арчи пытался оказать помощь своим языком.

Один раз у Лади с грохотом лопнула покрышка. Пеликан Боря даже не проснулся, а "машинисты" потеряли сознание от страха. Пришлось отливать водой. Водители с других машин сказали Ладьке, чтобы он не перекачивал баллоны: днем от движения они разогреваются, и так все у него полопаются, тем более баллоны на "Тутмосе" старые. Ладька с водителями не мог не согласиться. А то, что "Тутмоса" украли из какого-нибудь государства Урарту, он не сомневался, да и водители с других машин не сомневались. Ископаемое.

С основным цирком соединились в Чернигове, небольшом городе. Он стоял на возвышении и был старой крепостью. Сохранились стены, монастырь, пушки с чугунными ядрами, столбы-коновязи. Мостовые были выложены крупным булыжником. Шатер цирка был натянут недалеко от пушек, под двумя огромными дубами. И было похоже, что это разбили бивак русские гренадеры. Вот что такое археология. Ладька теперь понял.

Ладькин "Тутмос" превратился в билетную кассу. Ладька ездил по Чернигову и окрестным поселкам и деревням, продавал билеты. Над кабиной "Тутмоса", на первом плане, он укрепил афишу, где был портрет Санди с Арчибальдом. Он хотел, чтобы основным артистом из цирковой фамилии Мержановых была Санди, потому что, если бы не трюки коверного Санди, он бы никогда не увидел, например, Чернигова, этих рвов, храмов и пушек. Он бы не носил сейчас в себе восемьсот километров дороги, все мосты, кемпинги, стога сена, железнодорожные переезды. И над ним никогда бы не проплывали такие белые облака. Многие в Москве видят облака? Или что-нибудь такое в этом роде?

Кира Викторовна получила первое письмо от Лади из Орши. Начиналось письмо с описания девочки по имени Санди. Имя это звучало с первых же строк. "Конечно, - подумала Кира Викторовна, - опять девочка". В судьбе Андрея - девочка, и в судьбе Лади появилась девочка. И так сразу и решительно. Ладя, который вообще никогда не придавал этому никакого значения, ну никакого, и теперь он где-то с каким-то цирком. Ездит на каком-то "Тутмосе". И конечно, ради этой девчонки.

Кира Викторовна не против спорта в школе, ни в коем случае. Она сама занимается лыжами. Но вот то, что Ладя увлекается машинами, в данном случае явление отрицательное. Он может повредить пальцы, когда возится с "Тутмосом", случайно, и кончена скрипка. Навсегда. Или вот в последнюю зиму Франсуаза - сколько из-за нее Кира Викторовна вынуждена была перенервничать! Франсуаза надевала коньки с чехлами и всюду ходила на коньках, даже в школе иногда. Занимается на скрипке, делает уроки, а сама стоит на коньках. И научилась не просто кататься, а даже начала играть в хоккей. Недавно опять ушибла лицо - на этот раз губу. Схватила с поля ледяную крошку и быстро приложила к губе. И все. Только бы не выбыть из игры, из своей пятерки. Шайба - это теперь основное! Кричит партнерам: "Не боись!" Научили ее так кричать. В Франсуазе поселились два великих города - Москва и Париж, и она не желает ни одного из них упускать. Кире Викторовне приходится быть и преподавателем, и матерью, и опекуном.

А может быть, Кира Викторовна не права? И прав Гриша, когда говорит, что она делает с учениками то, что ей надо, а не то, чего они хотят? Уехал Ладя в один день, значит, ему это было необходимо. Значит, ему так хочется сейчас, и нельзя его неволить, даже консерваторией. Потому что, если бы он ничего другого, кроме консерватории, не представлял себе, не мыслил, он был бы сейчас у Валентина Яновича. А он оказался где-то в цирке-шапито. И хотя Ладя и пишет, что скрипка с ним и всегда будет с ним, что он ее никогда не оставит, но что значит не оставит, если сейчас он днем торгует билетами, возит корм для животных, а вечером работает униформистом чистит и заправляет манеж, дежурит во время представлений у форганга. Так, кажется, называется выход на манеж. Да, и еще ассистирует Санди и ее Арчибальду на репетициях. Может быть, написать директору цирка? Объяснить все-таки, в чем дело?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Валентин Янович стоял посреди аудитории. На занятиях присутствовало много студентов. Как понял Андрей, с разных факультетов. Они пришли послушать профессора. Консерваторские студенты отличаются от студентов других вузов. Часто они мечтали о консерватории, когда им было лет семь или восемь, когда многие из них впервые прикоснулись к инструменту, ощутили музыку.

Валентин Янович, грузный, с большой головой, с большими руками, стоял и смотрел на аудиторию.

Было тихо. Все молчали. Ждали его слов.

Андрей даже не знал, привык ли он уже к мысли, что он не школьник, а студент консерватории, что он сейчас находится в этой знаменитой аудитории, у этого знаменитого скрипача и педагога.

Перед началом занятий Андрей ходил по консерватории, по ее старинным темноватым коридорам. Ради этого дня он столько провел дней других, он столько передумал, столько принимал и отменял решений, и все ради того, чтобы когда-нибудь войти сюда со скрипкой.

Сейчас инструменты, портфели, папки были сложены, как в школе, на подоконниках и на стульях. Все ждали первых слов профессора, а он не спешил, стоял и молчал. Перед ним были вновь поступившие, и не только скрипачи, но и пианисты, и теоретики, и композиторы, и все они хотели сегодня встретиться именно с профессором Мигдалом.

- "Когда я должен был услышать его в первый раз, - вдруг совершенно неожиданно начал говорить Валентин Янович, - я думал, что он начнет небывало сильным звуком. Но он начал так слабо, так незначительно".

Студенты слушали, хотя и не понимали, о ком рассказывает профессор.

А он говорил:

- "Люди теснились друг к другу все ближе, он стягивал их все крепче, пока они постепенно не слились как бы в единого слушателя, противостоящего мастеру, как один человек воспринимает другого". Так записал Шуман свое впечатление от встречи с Никколо Паганини. - Профессор опять замолк, постоял, тяжелый, на тяжелых ногах. Потом продолжал: - И если Делакруа был живописцем девятнадцатого века, который осмелился писать красками, а не раскрашивать свои мысли, то Паганини был скрипачом, который стал играть, а не петь на скрипке. И я хочу, чтобы вы точно уловили разницу между словами "играть на скрипке" и "петь на скрипке". Технику мы будем совершенствовать, но я с вами попытаюсь еще усовершенствовать стиль. А усовершенствовать стиль, звук - значит усовершенствовать мысль. У нас должна быть рука, повинующаяся интеллекту: "La man che ubedisce all intelletto". Это сказал Микеланджело.