Бульвар под ливнем (Музыканты)

Профессор Мигдал прошелся по аудитории. Половицы скрипели, и он медленно и тяжело нес свою большую седую голову. Опять остановился, поднял глаза на слушателей.

- Слово "техника" происходит от греческого слова "технэ" "искусство". Это часто напоминал своим ученикам профессор Нейгауз. Любое усовершенствование техники есть прежде всего усовершенствование самого искусства, а значит, это помогает выявлению содержания исполняемого вами произведения, его поэтической сущности, того смысла, который вложил в него композитор. Беда в том, что некоторые уже вполне прославленные исполнители под словом "техника" подразумевают только беглость, быстроту, ровность, а не технику в целом, как ее понимали греки. Вот почему у очень одаренных музыкантов так трудно вам провести точную грань между работой над техникой и работой над музыкой. Нет и не может быть настоящей игры ради игры, а должна быть и есть только игра ради музыки. Это настоящая игра, а иначе вы будете петь на скрипке, исполнять, а не играть. И смычок для вас - это все равно что кисть для живописца. Поэтому вам будут сейчас понятны слова Рубинштейна, которые он сказал своему ученику, когда однажды прослушал его исполнение на фортепьяно одной и той же фразы: "В хорошую погоду можете играть ее так, как сыграли, но в дождь играйте иначе". Толстой говорил, что художник должен обладать тремя качествами: искренностью, искренностью и искренностью. А искренность - это простота, правдивость, торжество самого искусства. Некоторые мои ученики пытались играть интересно, в чем-то по-своему стильно, и мне стоило больших трудов заставить их потом играть просто и правдиво. Играть просто совсем непросто, потому что для этого надо мыслить. Прежде всего. Это вот именно и есть то самое, что записал Шуман о Паганини: "...я думал, что он начнет небывало сильным звуком. Но он начал так слабо, так незначительно..."

Андрей испытал странное чувство - он отчетливо видел, что у профессора нет в руках скрипки, но он слышал ту скрипку и того гениального скрипача, о котором рассказывал профессор, все время возвращаясь к нему.

Андрей знал его по портретам, гравюрам и литографиям. Худощавый, с нервным тонким лицом. Правая нога выставлена и чуть согнута, пряди длинных волос, острый профиль. Локти сложены на груди. Левое плечо резко приподнято, и он прижимает к нему подбородком скрипку. Он удерживает скрипку плечом и подбородком, и поэтому левая рука у него тоже свободна, и он легко и просто совершает ею скачки на большие интервалы. Но Андрей прежде это только видел, а сейчас он слышал, как это было все у Паганини, как это все должно быть у музыканта.

- Паганини сказал: "Надо сильно чувствовать, чтобы другие чувствовали", - продолжал говорить профессор. И он уже не был для Андрея тяжелым и неподвижным, не казался таким. Он говорил стремительно, сильно.

Андрей теперь часто бывал в Малом зале консерватории. Он видел его и ранним утром, когда в зале было еще темно и только горел свет около органа и кто-нибудь из студентов сидел за органом и занимался. Он бывал днем, когда тоже кто-нибудь занимался, например, фортепьянный ансамбль. Зал был среди классов консерватории и сам был одним из классов. Андрей навсегда запомнил этот зал в тот самый момент, когда ансамбль замолчал и орган тоже. Тишина. И когда Андрей поворачивается и уходит при полнейшей тишине. Он навсегда запомнит эту тишину. Он не может вычеркнуть из памяти и забыть того, что случилось потом во дворе одного из домов. Двора он боится еще больше. Во дворе он остановился тогда, разжал пальцы, повернулся и пошел. И все. Так ему казалось, что все, что он свободен. От всего, что на него было возложено им самим, его матерью, музыкальной школой. Свободен и принадлежит себе так, как никогда не принадлежал, потому что всегда была сверхзадача. А теперь сверхзадачи нет и не будет. Никакой борьбы, никакого желания успеха... Ты - и просто жизнь вокруг тебя. Но теперь Андрей знает, что так вообще не может быть, потому что для него нет жизни без успеха, а успех - это борьба. А если сверхзадача не будет в тебе, то не будет ее и в струнах твоей скрипки, никакой "звучащей атаки", как говорит профессор Мигдал. А вот Ладька, он не думает раскрывать жизнь, но он это все время делает. Легко и естественно. Все-таки жаль, что его нет здесь сейчас, вдруг подумал Андрей. И не удивился, что подумал так. Лично ему Ладька так же необходим, как Ладьке необходим, очевидно, и Андрей. В определенные минуты жизни они необходимы друг другу. А может быть, и всегда? Он думает сейчас о Ладьке, потому что думает о себе?

Андрею нравились темноватые коридоры консерватории, двери с бронзовыми ручками. Теперь все эти двери принадлежали ему. Он мог войти в любую из них. Нравилась ему консерваторская библиотека - поблескивающие тяжелыми корешками старинные книги. Раскрываешь такую книгу, а она слегка потрескивает в корешке и пергаментными прокладками перед иллюстрациями. Дежурная на абонементе, с седой прической и вколотой в нее большой роговой шпилькой, дает книги и принимает их как-то не спеша, в обе руки, аккуратно.

Нравился Андрею на третьем этаже огромный и тоже старинный, покрытый черным лаком стол. Вокруг стола усаживалось сразу человек тридцать. Раскладывали тетради, учебники, ноты и занимались. Со стороны казалось, что заседает какая-то авторитетная комиссия. Стол в шутку назывался "котел культуры".

Между первым и вторым этажами висели расписания лекций и семинаров на всех курсах. Горели лампы, тоже в старинных абажурах, матовых и похожих на тюльпаны. Расписание первого курса висело под первой лампой. Последняя, шестая, лампа была аспирантской. Чаще других подходили к расписанию студенты первого курса, и поэтому их лампа горела чаще других.

Старые консерваторские деревья. Их всего несколько штук во дворе, но они видели студентов и профессоров многих поколений. Все, что было когда-то. Может быть, еще во времена этих поблескивающих тяжелыми корешками книг.

В особенности Андрею понравилось бывать в консерватории поздними вечерами, когда уже было пусто и тихо и можно было стоять у окна с низким подоконником и не спеша думать, отгадывать свое будущее. Очень это всегда заманчиво. Не отсюда ли гороскопы, пасьянсы, линия жизни на ладонях?.. Это удел слабых и сомневающихся. Никакого собственного движения, развития. Надо не отгадывать себя и свое будущее, а знать его! И с тех самых семи или восьми лет! Вот идеал для музыканта, чтобы не было потеряно ни одного дня, ни одного часа. Чтобы все успеть раньше. Это честная, открытая борьба. И надо побеждать, обязательно. Не оступаться, не падать, не пропускать никого вперед. Тоже честно. Вот как все должно быть, если не совершать ошибок. С самого начала. Ни одной ошибки, даже самой незначительной. Если бы людям позволялось возвращаться к детству, чтобы многое проделать заново, Андрей бы вернулся и начал все сначала, чтобы в самом начале и победить!.. И как можно доказательнее, чтобы не очень потом заниматься отгадыванием своего будущего. Никогда не чувствовать удела слабых. Даже тени! Даже намека! Слова! Взгляда! Ни в ком до конца не погиб Моцарт. Ни в ком! Да, да! Ни в ком...

Была середина зимы. Шел густой снег. Сквозь него едва пробивался свет уличных фонарей. Пешеходы с трудом отыскивали тротуары, а иногда и не отыскивали, а прокладывали тропинки, где и как им это было удобнее. Снег закрыл ступени, вывески магазинов, дощечки автобусных и троллейбусных остановок, огни светофоров, завалил бульвары и спуски в подземные переходы, и появился незнакомый город - летучий, бесшумный и загадочный.

Рита пригласила Андрея к себе в институт на концерт, встретила его в вестибюле, помогла отряхнуться от снега. На плечах у нее, как всегда, был теплый шарф. Концы его она завязала в огромный пышный узел.

Рита и Андрей не виделись уже больше недели: Рита была занята в институте, Андрей - в консерватории. Переговаривались только по телефону. Андрей обрадовался приглашению прийти и послушать выступление оркестра старинной музыки и встретиться с Ритой. Оркестр был недавно создан, исполнял музыку средних веков и эпохи Возрождения, в нем были собраны старинные инструменты. Об этом оркестре уже говорили специалисты.

В зал долго не впускали. Там устанавливали клавесин, высокие металлические подсвечники и еще какую-то мебель.

Студенты шутили:

- Ампир дяди Вани.

- Ренессанс с Помпадур.

- Столярка, - сказал кто-то басом.

Андрей все еще никак не мог привыкнуть, что Рита своя в этом институте, где на дверях написано: "Счетно-вычислительный центр", "Электромеханическая лаборатория", "Турбогенераторная". Хотя Рита была из семьи, как говорят, потомственных инженеров: ее отец работает инженером на заводе "Калибр", ее дед и, кажется, прадед тоже работали на каких-то московских заводах, но все равно Андрей был уверен, что Рита не должна учиться в техническом институте, что на ней техническая династия должна поменять свое направление на гуманитарное. Правда, Рите очень шел рабочий халат, и, когда Андрей впервые увидел ее в рабочем халате, он не удивился, что она такая изящная в нем. Она была такой всегда. Просто халат все это усилил, как это усиливал зонт в ее руках, или авиационная сумка, с которой она ходила в институт, или золотистая цепочка вместо пояса, которую она тоже часто надевала. Он бы многое мог назвать, потому что все это замечал и не забывал.

Рита ему очень нравилась, даже еще больше, чем прежде. Ритой восхищались и его новые консерваторские знакомые. Кто-то назвал ее "штучной девчонкой" - высшее признание красоты.

Пока готовили зал, Рита повела его в лабораторию, в которой она начала свою работу. В авиационной сумке Рита носила теперь такие книги, как "Справочник молодого токаря", журнал "Приборы и техника эксперимента". Однажды Андрей открыл "Справочник молодого токаря" в том месте, где была вложена закладка, и прочитал: "Предельные отклонения вала в системе отверстия второго класса точности..." Все-таки что общего между Ритой и молодым токарем, кроме условной семейной традиции? Рита говорила ему, что есть радиозвезды, радионебо, радиооблака. Андрей не представлял Риту с паяльником в руках или вот с лабораторной горелкой, которую она ему сейчас показывала. Дутик. Пусть ее отец, ее дед, прадед, но не она - штучная девчонка.

Рита зажгла дутик, и он вспыхнул длинным игольчатым пламенем.

- Запаивает стекло, - сказала Рита.

Она погасила дутик.

- Не интересно?

- Интересно, - сказал Андрей.

- Нет, неинтересно. Ты можешь дома поменять вкладыш в водопроводном кране?

- Представь, могу. Знаю, как устроен электрический утюг, газовая плита и мусоропровод.

Они опять едва не поссорились. Так, из-за пустяка, как это у них часто случалось. Но Рита первая сказала: "Пойдем в зал", и они пошли на концерт.

В зале на сцене стояли черные высокие подсвечники, и в них горело по шесть и по четыре белых свечи. Стоял клавесин с поднятой крышкой, стулья с кожаными подушками и высокими спинками и пюпитры. Были разложены старинные инструменты: виола да гамба по виду напоминала небольшой контрабас, только с шестью струнами, фагот дульциан, продольная флейта и флейта-пикколо. Свечи отбрасывали тени от инструментов, тени шевелились.

Вышел один из солистов и сказал, что будет исполнена французская музыка пятнадцатого века. Назвал исполнителей - певцов и музыкантов.

Андрей и Рита сидели в шестом ряду. Было все видно и слышно. Андрею казалось, что и их тени с Ритой тоже шевелятся на стене. Ему сделалось от этого как-то странно беспокойно.

Девушки на сцене были в длинных, до пола, платьях из темно-серебряной парчи; волосы подобраны высоко, украшены искусственными камнями. Ребята в черных костюмах. Двое - с короткими, клинышком, бородами. Ренессанс, Помпадур. Незаметно вышла к клавесину девушка, тоже в длинном темно-серебряном платье. Андрею показалось в ней что-то знакомое, в тех движениях, с которыми она усаживалась на стул, готовилась взять первые ноты. Но пока Андрей окончательно поверил, что это Оля, Рита уже узнала ее, и Андрей понял, что Рита узнала Олю, по тому, как у нее дрогнули ресницы.

- Она теперь не на органе играет?

- Она играет и на клавесине.

Струны клавесина зазвенели, как будто это была лютня. Мотив нежно подхватили продольная флейта и флейта-пикколо. Солисты раскрыли книжечки в черных переплетах и запели. Старинное мелодическое пение - на латыни. Это было удивительно - при свечах, при этих тенях, которые шевелились на стенах, будто складки гобелена. Со свечей иногда струйками сбегал воск и громко ударял по деревянному полу. Какое-то естественное дополнение музыки, эпохи, и все это в сегодняшнем летучем, бесшумном и загадочном городе.

"Воплощение поэмы", - подумал Андрей. И Чибис, какая-то повзрослевшая, новая, затянута в длинное платье.

Когда она аккомпанировала на клавесине одной рукой, другая рука с кружевами у запястья свободно висела вдоль тела, и от этого пальцы казались особенно тонкими и чувствующими, как на полотнах старых мастеров. В этом выражалась сама Чибис и музыка, которую она исполняла. Подсвечники стояли и на клавесине, и Олины руки были хорошо видны. Плечи и лицо.

Потом оркестр исполнил испанскую музыку двенадцатого века. Играли Чибис и ударник. Ударник встал рядом с Олей, на шнурке висел маленький круглый барабан, в руках были палочки, как для игры на литаврах. Музыка была совсем необычной для клавесина, ритмичной, и ритм усиливал барабан.

- Красиво, - сказала Рита.

- Что? - спросил Андрей. Он спросил, чтобы Рита не подумала, что он очень увлечен исполнением этой музыки.

- Клавесин, и вся она кажется красивой.

Объявили перерыв, зажгли электрический свет. Исполнители ушли за сцену.

- Мне нужно подойти к старосте курса, - сказала Рита. - Дима! окликнула она паренька. Он уже выходил из зала.

Рита ушла вместе с ним. Она это сделала нарочно, и Андрей был ей благодарен за это. Ему хотелось пройти за сцену, узнать, как живет Оля, поговорить с ней, но тут неожиданно на сцену вышла сама Оля и начала менять на клавесине свечи. Андрей подошел.

- Здравствуй.

- Здравствуй, - сказала Оля.

Андрей удивился, что она не удивилась встрече.

- Я тебя видела, - сказала Оля.

- Сейчас в зале?

- Да.

- Я не знал, что ты в этом оркестре.

- Мне надо было работать. Как ты живешь? - Она взглянула на него, и это была прежняя Чибис, но и повзрослевшая, в этом необычном платье, с необычной прической - Ты учишься у профессора Мигдала?

- Да.

- Я так и думала.

Ей хотелось еще и еще говорить с Андреем. Она и менять свечи вышла, чтобы так вдруг, во время перерыва, оказаться около него, хотя и понимала, что не имеет на это никакого права. И никогда не будет иметь!

Новые свечи были уже вставлены в подсвечники. Андрей поглядел в зал. Рита не появлялась.

- Мне нужно подобрать ноты ко второму отделению, - сказала Чибис. Она уловила взгляд Андрея в зал.

- Конечно, - сказал Андрей и отошел от сцены.

Рита появилась в зале, когда уже погасили свет. Быстро скользнула вдоль ряда и села на свое место рядом с Андреем.

Потом Андрей провожал Риту домой, и они шли сквозь снег и ветер без всяких тропинок, через сугробы. С желтыми огнями ползли по улицам очистительные агрегаты, а к ним подстраивались очереди грузовиков со специальными высокими бортами для вывозки снега. Милиция командовала грузовиками через мегафоны. Город стремился обрести свои реальные черты, возобновить свою современность.

Рита иногда поворачивалась к снегу и ветру спиной, раскидывала руки и кричала, что улетит сейчас, как бумажный змей. Выше снега и выше всего!

- В радионебо, к радиозвездам, - смеялся Андрей.

Порыв ветра толкнул Риту совсем близко к Андрею. Руки ее были раскинуты. Андрей обнял Риту, почувствовал на лице холодный мех ее воротника, потом на губах почувствовал ее губы. Ему показалось, что она его поцеловала, но это он ее поцеловал, и не отпускал, и не хотел отпускать.

- Мастер, ты потерял голову. - Она смотрела на него. Она не вырывалась. Щеки и ресницы были в снегу. Губы прикрыла обратной стороной ладони. И тогда он поцеловал ее в ладонь, и тогда она убрала ладонь.

Кира Викторовна села писать Ладе непедагогическое письмо - она решила разжечь в нем честолюбие. "Села" - понятие для Киры Викторовны относительное. На кухне закипал чайник, а Кира Викторовна устроилась на кровати перед туалетной тумбочкой. У нее было минут пятнадцать свободного времени, а потом надо было бежать на заседание профкома.

"Я отказываюсь тебя понимать", - написала Кира Викторовна первую фразу. Она не терпела в письмах и в разговорах условностей, расслабляющих слов, которые тормозили мысль. Она говорила и писала всегда одинаково резко и ясно. "Пора повзрослеть и в конце концов отнестись серьезно к тому, к чему ты обязан относиться серьезно. До поры до времени музыка прощает невнимание к ней и даже легкомыслие, но потом это не проходит даром, если это продолжается. Да-да, слышишь? Можно так растерять все, что имел, и следов не останется. Ты меня понял, надеюсь, голубчик!" Но потом Кира Викторовна слово "голубчик" вычеркнула.

Она побежала на кухню, налила в чашку кипяток, бросила ложку растворимого кофе. Вернулась в спальню. Отпила несколько глотков, взяла ручку и продолжала писать. Она разжигала в Ладе честолюбие. Она как будто приглашала возобновить то, против чего так боролась в школе, что всегда мешало ее работе с Андреем и Ладей.

Пришел с репетиции Григорий Перестиани. Кира Викторовна быстро прикрыла письмо книжкой.

- Будешь пить кофе, а то я сейчас ухожу, - сказала Кира Викторовна Григорию из спальни.

- Буду пить, потому что тоже скоро ухожу, - сказал Григорий.

- Тогда налей. Кипяток в чайнике. Банка с кофе на столе.

- Чашка в шкафу, - продолжал Григорий. - Кира, а когда ты выйдешь на пенсию?

- Позже, чем ты. Не надейся. - Кира Викторовна приоткрыла письмо и дописала фразу: "Руки почаще растирай шерстью и делай гимнастику для пальцев".

Андрей начал работу над Прокофьевым.

- Попробуйте разобрать его концерт, - сказал Валентин Янович.

Андрей уже знал, что он должен это сделать совершенно самостоятельно. Так работает с учениками профессор. Разговор происходил у профессора дома.

Валентин Янович стоял посредине кабинета и смотрел на Андрея, сидевшего на большом диване. На этот диван Валентин Янович усаживал ученика, когда урок бывал у него дома. Валентин Янович никогда не сидел, а стоял или медленно прохаживался. Но ученика заставлял сидеть, хотя бы какое-то время, пока тот не оказывался со скрипкой посредине комнаты.

Профессор отходил в угол, руки - на обшлагах пиджака или за спиной, наклонял голову и слушал. Он был совершенно неподвижен. Иногда левой рукой закрывал левое ухо. Привычка, и только. Но в какой-то момент вдруг быстро подходил и клал ладонь на струны. Ученика отправлял на диван, а сам начинал говорить об исполняемой вещи так, как мог говорить только он. Начинались совершенно необыкновенные занятия.

Совсем недавно, когда Андрей работал над небольшим этюдом, все именно так и случилось. Профессор положил ладонь на струны и показал Андрею на диван. Подошел к книжному шкафу, открыл дверцу, достал с полки книгу. Полистал, нашел нужную страницу и сказал:

- Здесь есть интересный рассказ художника Бродского о его учителе скульпторе Иорини. - Профессор повел по строкам толстым пальцем: - "Это был очень требовательный учитель. Он по десятку раз заставлял учеников переделывать один и тот же рисунок. Иорини сумел привить любовь к делу, научить серьезному отношению к рисунку. Каждого поступающего в его класс ученика Иорини заставлял делать контурный рисунок куриного яйца, требуя абсолютно верного изображения. Заметив в рисунке какую-нибудь неточность, он перечеркивал его и заставлял делать новый. Над этой задачей многие просиживали по месяцу".

Андрей молчал.

- Надо услышать в пассажных фигурах, мелодических мотивах, даже отдаленных нотах столько же различий, сколько их увидел Иорини в контуре куриного яйца. Вы, Андрей, согласны со стариком Иорини?

- Да, - сказал Андрей.

- Видение художника узнается по точности, по ясности деталей.

В искусстве "почти да" все равно что "совсем нет"! Оттенки, грани, стороны - они и слагают законченное целое. Они и дают окраску, звучание, голос - все то единственное и неповторимое, что свойственно исполнителю. Надо уметь видеть, чтобы уметь запоминать, уметь запоминать, чтобы уметь воображать, уметь воображать, чтобы уметь воплощать!

Приходил следующий студент. Его осторожно вводила в кабинет концертмейстер профессора Тамара Леонтьевна. Профессор показывал пальцем на диван. Студент быстро усаживался и начинал слушать.

А профессор уже рассказывал о том, что художник Ге в памяти принес домой весь фон картины "Петр I и Алексей", с камином, с карнизами, с четырьмя картинами голландской школы, со стульями, с полами и с освещением, хотя был всего один раз в этой комнате. И живописец Петров-Водкин говорил об умении видеть как о науке.

- Но! - И Валентин Янович вскидывал вверх толстый палец. - Но... музыкантом становится лишь тот, кто не только умеет видеть, но умеет и не видеть! Сознательно отвлечься от всего соседнего, чтобы сосредоточиться на ближайшей малой цели. Вот на этом чуть-чуть! Чуть-чуть аллегро, чуть-чуть пиано!

Профессор умолк. Тяжело постоял на своих тяжелых ногах, потом сказал:

- Урок на сегодня окончен. Для тебя, Андрей. А вы, - и он показывал следующему ученику на середину комнаты, - прошу.

Это означало, что очередь другого выходить "на постамент", и не исключено, что он только начнет играть, как профессор положит свою большую ладонь на струны и заговорит о том, что, казалось бы, с первого взгляда не имеет прямого отношения к скрипке, но, как выяснится, без чего нельзя быть не только скрипачом, но и музыкантом вообще.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ладя и Санди шли по пляжу; серый, перемешанный с камешками песок хрустел под ногами. Попадались мелкие осколки стекла, обкатанные морем. Санди поднимала их и клала сверху на пальцы левой руки, на каждый палец по камешку: делала драгоценные кольца. Потом взмахивала рукой, и кольца улетали в море.

Ладя нес пластиковую с ручками сумку, в которой была свежая рыба, и еще он нес небольшой складной спиннинг.

В Крыму зима похожа на светлую подмосковную осень - повсюду желтые и даже просто зеленые деревья. Небо голубое и легкое. Сухо, тепло. Море прочерчено резко и отчетливо, и горы прочерчены резко и отчетливо; они продолжение моря, только повыше в небе.

На пляже было пустынно, лежаки убраны. Их сложили и обвязали веревкой, чтобы в сильный прибой не смыло в море. Фанерные кабинки для переодевания опрокинуты и засыпаны песком. Изогнутые трубы в душевых отсеках зияли одними широкими отверстиями: сетчатые наконечники были сняты. Груды металлических зонтов без полотняных накидок были похожи на обломанные соцветия укропа. Тоже обвязаны веревкой. Но, несмотря на все это видимое разрушение, на пляже было радостно, потому что море не сложишь, не обвяжешь веревкой и не засыплешь песком. Море живет, шумит, вскидывается солеными брызгами и стремится незаметно схватить тебя за ноги, чтобы ты весело подпрыгнул от неожиданности.

Арчи бегал по пляжу и хотел обмануть море: быть совсем вплотную около него и не попасть под брызги.

Ладька только что вернулся с рыбалки, поэтому у него и была в сумке рыба. Ставрида. Ладька плавал за пятьдесят копеек на катере в открытое море. Спиннинг ему одолжил шофер. Он работал на автокране, помогал натягивать купол шапито, когда цирк прибыл в Ялту и занял свое место на Московской улице. Ладька был возбужден: впервые в жизни ловил рыбу, и успешно.

- Крутишь катушку, понимаешь, крутишь... Чтоб леска не перепуталась с леской соседа. Понимаешь? Со мной рядом ловил тоже приезжий, из пансионата "Донбасс". Леска где-то там на глубине и тянется...

- Понимаю, - сказала Санди. - Ты крутишь, и сосед из пансионата крутит.

- А червей нет. Никакой наживки. Крючки пустые.

- Червей нет, - повторяла Санди.

- Вместо червей - цветные нитки или птичьи перья. На поводке у крючков. Да ты посмотри! - И Ладька пытался снова собрать спиннинг. Серьезно говорю!

- Конечно, серьезно. Крути дальше.

- Сколько километров накрутил катушкой. А в море два балла. Чего смеешься? - Ладька от возмущения даже забыл сказать ей "вы".

Санди улыбнулась:

- Морской волк.

Ладька высоко поднял пластиковую сумку:

- А это что!

Подбежал Арчи.

- Что это, Арчибальд? - Ладя теперь держал сумку перед пуделем. Отправимся с Арчибальдом в кафе "Якорь" и зажарим там рыбу.

Кафе "Якорь" было на берегу, среди зарослей тамариска, - дом со ступеньками и открытой террасой. Что-то шипело на сковородках. Распространялся запах подсолнечного масла.

- А-а, жарить! - воскликнула Санди, швырнула в море свои очередные кольца, выхватила у Лади сумку и побежала в сторону "Якоря".

Арчибальд и Ладя погнались за ней. Ладя размахивал спиннингом как палкой.

Потом они все трое подпрыгивали от восторга. Арчи лаял, Санди и Ладя что-то кричали, каждый хотел перекричать другого. Всем троим было весело, и все трое были мокрыми от брызг, потому что за ноги их хватало море.

Они отнесли рыбу в "Якорь". Повар в белом чехле от морской фуражки, заменявшем ему колпак, взял рыбу и сказал, что он ею немедленно займется. В цирке на Московской он уже побывал. Цирк он любит и уважает, артисты цирка похожи на моряков, смелые ребята. Он сам бывший моряк, отслужил сверхсрочную, вот так. И велел появиться через полчаса.

Ладя, выходя из "Якоря", сказал:

- Это все я. Вот так. Моя идея.

Санди сказала:

- "Старик и море".

Арчи тихонько пошел и обследовал помойку. Он понимал, что в "Якоре" они теперь свои люди. И еще он понимал, что они будут скоро есть свежую жареную рыбу, но чтобы пренебречь помойкой - это было свыше его сил, и он не отказал себе в удовольствии, хотя и был весьма смущен и от смущения втянул голову в плечи.

Через полчаса Санди и Ладя сидели в "Якоре", перед ними на столе была тарелка жареной ставриды. Сверху ставриду повар присыпал зеленью лука и тонко нарезанным сладким болгарским перцем.

Это была еда!.. И на веранде, где был слышен прибой, где неподалеку стоял круглый, с остренькой крышей маячок, будто наполовину исписанный карандаш, где по-зимнему близко у берега летали чайки, где в крутых изгибах улиц лежала горками коричневая кожура от спелых каштанов - как сейчас горкой лежала на тарелке жареная ставрида, - где большие дома были как большие корабли, а маленькие деревянные - как сейнеры и шаланды, а цирк-шапито был как великолепный двухмачтовый парусник.

После ставриды Ладя и Санди продолжали путь по пляжу. Арчибальд нес в зубах пустую сумку, наслаждался запахом рыбы. Он ее тоже ел и тоже весьма оценил.

К пляжу, на окраине Ялты, спускался виноградник ливадийского совхоза. На винограднике - небольшие колья, между кольями натянуты проволоки. Шпалеры. Виноградные лозы висели на проволоках уже без листьев, голые, пустые, как обыкновенные корни. Листья пухло лежали между шпалерами, их было много, и они ярко светились.

Санди первой побежала вверх по откосу к виноградникам. За ней, конечно, Ладя и Арчи с сумкой в зубах.

- Сплетем что-нибудь из листьев, - сказала весело Санди. - Моя идея!

- Пелерину! - закричал Ладька и при этом стукнул удилищем по одной из проволок. Она громко загудела, как струна. Ладя прислушался и ударил еще раз.

- До... - сказал он. - Подстроить надо.

Ладька начал крутить и натягивать проволоку. Ударил.

- Точно. До.

Принялся за следующую проволоку на соседней шпалере. Даже раскачал, выдернул кол и переставил его.

- Ре!.. Фа!.. Ми... Ми...

Арчибальд бегал за Ладькой, но с сумкой не расставался. Сумка дарила ему наслаждение ничуть не меньшее, чем звучащий от края и до края виноградник. Ладька стучал по проволокам, выдергивал и переставлял колья.

Санди не обращала на Ладьку внимания: она занималась листьями, выбирала самые красивые и скрепляла их черенками друг с другом в неширокую ленту. Черенки были мягкими и податливыми.

Ладя был увлечен виноградником. Он у него звенел, как звенели когда-то в Большом театре колокола.

Санди закончила ленту, накинула ее на плечи. Ладя глянул, сказал:

- Парижанка.

- Это плохо?

- Нет, отчего же. Я знаком с настоящей парижанкой.

- Что в ней парижского?

- Наверное, все. Она скрипачка. Заводила, как и ты.

- И ты заводила. И кстати, о скрипке...

- Не мешай. - Ладя опять начал стучать спиннингом по проволокам.

- Не хочу слушать твои проволоки!

- А мне надоел твой виноградный воротник!

- Это боа.

- Мне все равно.

- Аркадий Михайлович сказал, чтобы я с тобой поговорила серьезно.

- Арчибальд, лично они... - Ладька при этом смешно оттопырил мизинец и показал мизинцем в сторону Санди, - они со мной будут говорить серьезно...

- Ну, держись, униформа! - Санди ринулась к Ладьке.

Ладька помчался вниз. По пути ударял по проволокам.

Арчибальд, застревая в виноградных листьях и не выпуская изо рта сумку, бежал последним. Он знал, что у самой воды Ладя и Санди опять будут прыгать, что-то кричать друг другу. Будет прыгать и Арчибальд, а море будет хватать их всех за ноги. И еще Арчибальд знал, что его друга хотят уволить из цирка "по собственному желанию", потому что он оказался настоящим скрипачом, а не безработным шофером.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Всеволод Николаевич разрешил Чибису по-прежнему заниматься на учебном органе. Оле нужен был теперь Бах, серьезный и настоящий, которого она старается понять, над которым работает. Занимается с ней Ипполит Васильевич. Часто кричит не на Олю, а вообще: "Бах школьный! Бах консерваторский! Бах аспирантский! Отрезают по куску, как пирожное!"

Оля старается понять такое монументальное произведение Баха, как "Высокая месса". Борьба за человека, за его счастье на земле. Безграничная любовь к человеку и желание уберечь его от несправедливого и часто жестокого мира. Оля слушала "Высокую мессу" в кабинете Сим Симыча. Ипполит Васильевич сидел рядом, и на пульте перед ним и Олей стояли ноты. Так он учил Олю понимать нового для нее Баха.

Сим Симыч включил пленки с фугами.

- Детская светлая радость, - говорил Ипполит Васильевич. - Поющие линии и пересекающие их аккорды. И не графически вычерченная структура, а живая интонация.

Оля сама теперь чувствовала эти поющие линии и пересекающие их аккорды. Во всем было что-то бесконечное, как бесконечна детская радость.

- "Magnificat", - говорил Ипполит Васильевич. - Подлинная симфония счастья. Написал ее Бах на текст Евангелия от Луки. Но ничего общего с молитвами. Живая романтичность человека, который всегда мог уйти из церкви в винный погребок.

После занятий с Ипполитом Васильевичем, в своем органном классе, Оля включала кнопку "мотор", и под пальцами Оли и в педалях возникали поющие линии и аккордовые пересечения. Оля закрывала глаза и слушала не себя и не свой учебный орган "Опус-19", она слушала Баха, как он слышал и понимал себя таким же ранним утром: сидел за органом в пустой церкви, покуривая трубку, и гусиным пером записывал эту музыку, как детскую светлую радость. Он был скромным органистом и капельмейстером. Была у него большая семья, были долги и была постоянная трудовая жизнь. Когда он умер, человечество утратило часть своего детства, но тогда этого оно еще не понимало. Человечество не всегда сразу понимает свои потери.

Об этом сказал Ипполит Васильевич. И еще он сказал, что к Баху можно подниматься всю жизнь и никогда не подняться, так он высок и велик. Но идти к нему надо. Стараться.

- Бах неделим! - вдруг опять кричал Ипполит Васильевич и размахивал своей палкой. - Запомни это! И несть ему конца!..

Оля читала о Бахе книги. Очень развеселил ее протокол допроса, учиненный Баху его церковными начальниками. Протокол этот Оля читала дома в книге Хубова о Бахе, устроившись в старом кресле, почти таком же, как и кресло Ипполита Васильевича в учительской. Ты в нем совершенно проваливаешься, так что колени оказываются у самого подбородка.

"Допрашивался органист Новой церкви Бах о том, как он недавно

уезжал на такое продолжительное время, - читала протокол Оля, - и у

кого он на сие испрашивал разрешение". Протокол был написан длинным

столбцом с латинскими словами.

"Ille (Он). Сказал, что был в Любеке, с целью научиться там

кое-чему из своего искусства, на что испросил на сие сперва

разрешение у господина суперинтенданта.

Dominus Superintendes (Господин суперинтендант). Он испросил

таковое только на четыре недели, а в отсутствии пробыл чуть ли не в

четыре раза больше.

Ille (Он). Надеется, что лицо, поставленное им за себя, вело

игру на органе таким образом, что не могло быть никаких поводов к

жалобам.

Nos (Мы). Ставим ему на вид, что он до сих пор вводил в хорал

много странных Varitiones (вариаций), примешивал к оному много

чуждых звуков, чем община была confudir'ована (приводима в

смущение)".

Оля засмеялась. Она вдруг почувствовала, что перестает бояться

Баха. Его подавляющего всех величия. Она продолжала читать протокол.

"...Сверх того, весьма неприятно поражает то обстоятельство,

что по его вине до сих пор совсем не было (совместного)

музицирования, поелику он не хочет comportir'оваться (вести себя как

следует) с учениками. Ввиду сего ему надлежит заявить, намерен ли он

играть с учениками как Figural (полифоническую), так и choral

(хоралы).

...Ille (Он). Пусть ему дадут добросовестного... Direktor'а

(директора), а за игрой дело не станет.

Eodem (О том же). Появляется ученик Рамбах, и ему делается

также замечание по поводу desordres (беспорядков), каковые до сих

пор между учениками и органистом происходили.

Ille (Он). Органист Бах играл раньше слишком долго, но после

того, как по этому поводу ему было сделано господином

суперинтендантом замечание, перешел в другое extremum (крайность) и

стал играть слишком коротко".

Оля опять засмеялась. Конечно, Бах был веселым и толстым

человеком.

"Nos (Мы). Делаем ему выговор за то, что в прошедшее

воскресенье он во время проповеди ушел в винный погребок.

Ille (Он). Признает свою вину и говорит, что сие больше не

повторится и что господа священники уж и так сурово на него за это

смотрели.

...Nos (Мы). Ему придется в будущем изменить свое поведение к

лучшему, чем это было до сих пор, иначе он лишится всего хорошего,

что ему предназначалось..."

Как тут было не развеселиться. Оля тихонько смеялась и смеялась, когда читала Actum (протокол). И колени ее были у самого подбородка.

Потом Оля прочитала книгу венгерского органиста и композитора Яноша Хаммершлага "Если бы Бах вел дневник". Прочитала Оля и переписку Баха с двоюродным братом Элиасом. Переписка дала ей возможность глубже познакомиться с домом Баха, его повседневной жизнью и занятиями. Как Бах играл на лютне и клавикордах. И как однажды прусский король взволнованно воскликнул: "Господа, приехал старик Бах!"

Оля завела себе свою собственную "Органную книжечку", куда она заносила произведения Баха; над которыми работала или собиралась начать работать. На первой странице книжечки написала высказывание Малера: "В Бахе собраны все семена музыки".

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

После того как Ганка вернулась в свое село Бобринцы, она создала группу юных музыкантов.

Ганка вставала вместе с матерью. Мать спешила на ферму, а Ганка шла в школу, где собирались ее ученики. Ганка добилась от председателя, чтобы колхоз купил инструменты, тем более что скрипки для младших учеников стоят совсем недорого. Председатель купил. Так что инструменты были, и ноты, и учебники. И ученики были. Занимались в пустом классе, в дальнем крыле школы, чтобы не мешать. Ребята пяти и шести лет. Ганка всех прослушала и отобрала тех, у кого был слух. Из других сел тоже прислали ребят, когда узнали, что Ганка набирает учеников. Их привозили на попутных автобусах шоферы и передавали Ганке каждого ученика лично, с рук на руки.

Так набралось десять ребят.

Первые ученики первой молодой учительницы. Каждое утро, заспанные, вынутые из теплых тулупов, они стояли перед Ганкой, десять "оловянных солдатиков".

Ганка отогревала их, потом они брали скрипки. От скрипок уютно пахло свежим домашним хлебом и узваром из сухих фруктов. Обычный утренний запах многих хат.

Председатель спрашивал у Ганки: "Когда твой оркестр можно будет пригласить в клуб на праздник урожая? Союз серпа и смычка". - "Пригласите, когда мы тоже созреем", - отвечала Ганка.

Однажды прибежал тракторист и вполне серьезно начал просить, чтобы Ганка выставила оркестр на свадьбу. У него свадьба, и он просит что-нибудь сыграть. Он понимает, что оркестр еще очень молодой, поэтому он не будет возражать, если оркестр сыграет просто гамму покрасивее. Ганка долго смеялась вместе со своим оркестром.

Сегодня Ганка, как и всегда, выстроила учеников, и они стояли с маленькими подвязанными к плечу подушечками и смотрели на свою учительницу. Ганка смотрела на них. Они бегают летом босиком по траве, скачут, как жеребята, верхом на длинных прутьях, и пусть не все они будут музыкантами, но все они полюбят музыку. Ганка научит их этому. Музыка с детства будет у них под пальцами. Ганка счастлива, когда видит их лица, их смычки, сидящие на струнах, как птицы на проводах. Музыка приближает мечту. Это радостная и бесконечная тайна и для самых маленьких, и для самых взрослых людей. Даже слабым она дает силу. Ганка хочет видеть своих учеников сильными. Она сама была сильной. Старалась.

Под окнами класса расположились старики. Весна, и уже тепло. Старики беседуют, выясняют между собой, когда же эти барбосюги начнут працювать на скрипцах, а то они вона храптят, как разбитые кувшины. И потом все, дружно закурив цигарки, так что дымки протягивались струйками вдоль оконного стекла, соглашались, что все-таки раз-поз-раз и стасуется оркестр. Учительница тюнюнюнькаться с ними понапрасну не станет. Не та дивчина. Уж она-то может такое спулить на скрипце, что на всем селе слыхать будет.

Ганка подходила к окну, стучала в окно и говорила:

- Мешаете работать.

- О-се-се! - кивали головами старики и замолкали. Но оставались на местах. Слушали все гаммы терпеливо и настойчиво.

Ганка была в классе, когда в двери постучал Яким Опанасович, один их тех стариков, которые сидели под окнами.

- До тебя человек тут... Шукает. Музыкой заниматься хочет, потому как с инструментом.

Ганка не успела ничего ответить Якиму Опанасовичу, как встал в дверях Ладя Брагин. В руках он держал футляр со скрипкой.

- Как дела? Годятся? - сказал Ладя так спокойно, как будто они только вчера расстались, а сегодня опять встретились на занятиях у Киры Викторовны.

- Ладька! - воскликнула Ганка. - Батюшки мои, здесь у меня Ладька! и бросилась к нему.

Яким Опанасович покачал головой и проворно закрыл дверь. Он заспешил к приятелям, чтобы развить новую тему.

- Откуда ты взялся, Ладя? - тормошила его Ганка, поворачивала из стороны в сторону, разглядывала.

- Из цирка.

- Откуда-откуда?

- Из цирка.

- Дурачишься, как всегда?

- Серьезно. Гастролировал по контракту. Был униформистом - штаны с лампасами. Но вообще подменял больного шофера. Теперь остался без контракта.

В окне школы застыли лица стариков. Ученики Ганки тоже смотрели со своих мест, и в глазах их уже не было тишины.

- Твои? - спросил Ладя.

Ганка взглянула на стариков в окне:

- Что ты, не мои!

- Да нет. Ученики.

- Ученики мои, - улыбнулась Ганка. - Урок сольфеджио.

- Ну, ты даешь! - весело сказал Ладя, но Ганка показала ему глазами на ребят, и Ладя смущенно замолк.

Ладя подошел к первому столу и заглянул в раскрытый "Музыкальный букварь".

- Спой верхнее до, - сказал Ладя девочке, у которой косы торчали, как пшеничные колосья.

Девочка робким, но чистым голосом спела верхнее до.

- А какие звуки окружают ми? - спросил Ладя мальчика за соседним столом.

Мальчик очень хотел, чтобы его о чем-нибудь спросили: он подскакивал на месте.

- Ре и фа, - ответил быстро мальчик.

- Найди ноту фа и спой.

Мальчик нашел на нотных линейках фа и спел. Рот он открывал старательно, как будто показывал врачу горло.

- Выучишь упражнения Шрадика, этюды Мазаса, а их три тетради, сорок два этюда Крейцера, двадцать четыре каприса Родэ, каприсы Донта, сыграешь Мендельсона и Брамса, Бетховена и семь концертов Моцарта, сыграешь Сибелиуса, Чайковского, ну и концерты Паганини, и готов скрипач.

Мальчик растерянно улыбнулся.

- Пустяки, - продолжал говорить Ладя. - Ну и каждый день спиккато, легато, стаккато, пиццикато, дэташе, мартэле.

Мальчик слушал и уже не подскакивал, сидел тихо. Глаза у него открывались все шире, и в них был искренний ужас.

- Ничего. Не отчаивайся. Дятел всю жизнь стучит по дереву. - И Ладя постучал пальцем по скрипке. - И живет.

- А потом наймешься шофером в цирк, - весело сказала Ганка. - Сядь за тем свободным столом и подожди меня. - Ганка боялась, что Ладя опять исчезнет.

Ладя с трудом втиснулся за маленький стол, положил на стол скрипку, на скрипку положил руки и опустил на них голову. Он ничего не сказал.

Яким Опанасович за окном сказал:

- Ревизор. Ноты пытае.

- Одежонка на нем дюже расхлистанная, - засомневался кто-то.

- За председателем сельрады сбегать хиба за агрономом?

- Ганка сама отобьется, - сказал Яким Опанасович. - Она ему этих нотов насыплет цельный лантух.

Когда Ганка кончила урок и подошла к Ладе, он спал. Голова его по-прежнему лежала на руках, а руки лежали на скрипке.

- Ты поселишься у тетки Феодоры, маминой сестры, - сказала Ганка Ладе, когда они шли из школы по селу. - Она живет одна и будет рада, если кто-нибудь поселится в хате. Ты жил в украинской хате?

- Нет.

- Теперь поживешь.

- Можно, конечно, - согласился Ладя. В хате жил сам Тарас Григорьевич Шевченко. Да и с Ганкой спорить было бесполезно - типичная Кира Викторовна. Она уже все за него решила.

Ладя шел и пока в основном помалкивал. На свою жизнь он не жаловался - интересная жизнь, разнообразная. Открытая всем ветрам, как сказал поэт. Может быть, и не говорил поэт, но так говорят, что говорил поэт. Ладька подумал о всех ветрах, потому что увидел мельницу. Это был черный от времени ветряк, со смешными кустами, выросшими у него на крыше и торчащими, как поредевший чуб.

Дорога, по которой Ладя шел с Ганкой, была сухой, укатанной машинами. Идти было легко.

Ладю почти довезли к селу Бобринцы по автостраде, так что в самом селе он еще не был, только на окраине, где было новое здание школы. Ладя доехал в автодоме Санди и ее родных. За рулем "Тутмоса" уже сидел постоянный шофер. Да и Кира Викторовна в конце концов написала директору цирка, чтобы он отправил Ладю в Москву.

У Лади не было никакого плана, когда он ехал по автостраде с цирком. Он собирался вместе доехать до Запорожья, где должны были начаться очередные гастроли. Цирк возвращался из Кабардино-Балкарии, где побывал уже после Крыма. В Запорожье Ладя собирался сесть на поезд на Москву, но вдруг неожиданно прочитал на указателе дорог название села Бобринцы и тут он все вспомнил и все решил. Он сойдет. Он навестит Ганку. Конечно. Идея!

Санди и Арчи долго стояли и смотрели, как Ладя уходил по проселку в сторону села. И вся колонна цирка стояла. Ладю в цирке полюбили, и он полюбил цирк.

Ладя забыл взять скрипку. Вещи взял, а про скрипку забыл. Почему-то так получилось. Почему-то думал, что не уходит, а просто идет куда-то. Отнесет вещи и вернется. Так раньше он никогда не думал: раньше он всегда уходил. Идея - и все. А тут идея - но получилось как-то не все... Не до конца.

Санди что-то сказала Арчи - Ладя не слышал что, но увидел, как спешит к нему Арчи, а в зубах у него был знакомый потрепанный чехол, перетянутый резинкой. Арчи осторожно нес скрипку. Он понимал, что несет. У него душа артиста.

Стояла Санди, стоял Ладя, а между ними был Арчи со скрипкой.

Ладя взял скрипку.

- Спасибо, Арчибальд. Вы удивительная личность.

Арчи грустно смотрел на Ладю. Они оба помолчали. Потом Арчи что-то изобразил хвостом и пошел назад.

Ладя махнул Санди рукой, и ему показалось, что на Санди опять красное платье, которое было тогда в первый вечер в кемпинге, а волосы розовые. Жуткая чудачка и фокусница эта Санди!

Но сейчас Ладя шел с Ганкой. Не чудачкой и не фокусницей, а настоящей Кирой Викторовной.

- Нельзя жить там? - Ладя показал на ветряк. - Он не работает, конечно.

- Работает.

- Дон-Кихот.

- Я его люблю, - сказала Ганка. - Мой дед был мельником.

- Я не мельник! Я ворон!.. - запел Ладя.

Ганка засмеялась.

- Напугаешь тетку Феодору.

Село было очень большим. Посредине села был ставок, в нем плавали, полоскались утки. Высоко поднялись тополя, охваченные легкой зеленью, а внизу, закрывая хаты, цвели вишневые сады. Казалось, что сады, как молоко в кастрюле, кипят, пенятся, текут через край. Ладя вспомнил, как Франсуаза учила их французской песне "Время вишен": когда наступит время вишен, будут радоваться веселый соловей и насмешливый дрозд, и закружится голова, и придут сумасшедшие мысли. Кажется, так. Да, чего-чего, а сумасшедших мыслей Ладьке хватает.

В отдалении плелись старики.

- Всемирные следопыты.

- Ты новый человек, им интересно.

Тетка Феодора обрадовалась постояльцу:

- Який парубок, та ще со скрипцей. Проходьте в хату.

Она была в широкой темной юбке и в кофте, густо расшитой черными и красными нитками. "Паровозный дым, а в нем искры", - подумал Ладька. Косынка едва сдерживала ее волосы, в которых смело могла бы поселиться крупная птица.

В хате было чисто и просторно. Ладя впервые увидел русскую печь и всякие кочерги и ухваты. Рядами сушились на полке под печью глечики и миски, большим цветком были разложены деревянные ложки. На тонкой бечевке висел, сушился перец и еще какие-то листья, будто украшения индейцев. Таким же цветком, как ложки, были расклеены и висели на стене под стеклом мелкие фотографии.

- Скрипочку можно и в прохладу положить, - сказала тетка Феодора, чтоб не у печи.

Она взяла футляр и положила его под окном на низенькую лавочку.

- Твой парубок? - вдруг спросила тетка Феодора и лукаво взглянула на Ганку.

- Что вы говорите? - вспыхнула вся до корней волос Ганка.

Ладя слышал, что так вспыхивают до корней волос, но сейчас он стал этому свидетелем. Он даже пожалел Ганку.

Ладя глянул в окно и увидел стариков. Они с любопытством смотрели в хату. Ганка тоже, конечно, увидела стариков, нахмурилась. Выбежала во двор. Старики мгновенно исчезли.

"С Ганкой как за каменной стеной", - подумал Ладя.

- Извиняйте, что не так сказала, - улыбнулась тетка Феодора, но Ладя понимал, что она умышленно так сказала. Хитрая эта тетка Феодора. - Вы, может, сослуживец Ганки? Учитель?

- Циркач, - ответил Ладя.

- Дывись. В цирке, значит, номер имеете?

- Швунтовая гимнастика на доппельтрапе. Могу и кордеволан и кор-де-парели. И с этой... з небеспекою для життя*.

- Значит, квит, - сказала тетка Феодора. - Смишки за смишки*.

_______________

* С опасностью для жизни (укр.)

* Шутка за шутку (укр.)

Вернулась Ганка. Сказала:

- Он скрипач, и он...

- Успокойся, - остановила ее тетка Феодора. - Мы тут пошутковали маленько. Нехай твой швунтовый циркач помоется с дороги. Чугун в печке стоит с горячей водой. А я чего надо простирну ему.

Да, тетку Феодору напугаешь чем-нибудь. Как же! Тарас Бульба, а не тетя! Или кто там еще, какой атаман или гетман...

В хату проник Яким Опанасович. Незаметно, боком. Крякнул для порядка, чтобы начать соответствующий серьезный разговор, но тут появилась тетка Феодора, и ему пришлось снова крякнуть, чтобы тетка Феодора оценила серьезность его намерений. Но тетка Феодора не оценила серьезности намерений, а просто сказала:

- Не разводи копоть цигаркой. Гэть на двор.

В сенцах Яким Опанасович успел ввернуть мучивший его вопрос:

- О це що за стрикулист припожаловал в село?

Чтоб за тысячу километров от Москвы от какого-то селянина и вдруг услышать такое!.. Ну знаете ли! Тут даже Ладька едва не выбежал и не закричал: "Гэть!"

Появилась Ганка, и Яким Опанасович окончательно был изгнан.

- Я этого деда прямо видеть не могу! - сказала Ганка. - Всюду под окнами торчит.

- А чей это дед? - спросил Ладя.

- Да ничей. Колхозный.

- Химерна людина, - сказала тетка Феодора.

- Слушай, - вдруг сказала Ганка, - чего же это я его прогнала... Ты у него будешь заниматься.

Ганка выскочила из хаты в погоню за "химерной людиной".

Ладя остался стоять, он ничего не понимал - чем он должен заниматься?

- Ты ей подчиняйся, - сказала тетка. Она, видимо, обратила внимание на выражение Ладиного лица. - Не то все равно она тебя заставит. И квит.

- Чего заставит?

- А вот на этом заниматься. - Тетка кивнула на скрипку. - Ганя мне уже сказала.

"Да тут целая Запорожская Сечь!" - подумал Ладя. Надо бы самому поскорее гэть со двора!

Ладя потянулся к скрипке. Вошла запыхавшаяся Ганка. И через минуту уже тащила его к Якиму Опанасовичу, который стоял на улице и поджидал их.

Яким Опанасович служил сторожем при кукурузном амбаре. Это было длинное деревянное помещение, до половины засыпанное початками. Ладя никогда в своей жизни не видел столько кукурузы сразу. Рядом был пристроен тамбурчик. В нем были стол, стул, лавка и репродуктор на гвоздике. Тамбурчик - это для сторожа. Ладя решил, что Ганка определила ему заниматься в этом тамбурчике. Но Ганка показала на амбар.

- Нигде нет такой тишины и изолированности.

Ладя занимался в ванной комнате (это дома иногда), в лифте между этажами (это в Управлении археологии, куда он ходил получать посылку от брата и где застрял в лифте), в кабинете директора школы, в цирке, но в амбаре, среди кукурузы, еще никогда не занимался. Говорят, что Ойстрах занимался в аэропорту во время нелетной погоды. Но аэропорт все-таки не амбар.

От кукурузы все было пронзительно желтым. Какой-то кукурузный реактор.

- Тебе нравится? - спросила Ганка.

- Подходяще, - кивнул Ладя. Он думал уже о том, как бы ему сбежать из села.

Но Ганка знала Ладю, она сказала:

- Яким Опанасович будет сторожить кукурузу и тебя тоже.

- А меня зачем? - И Ладя сделал удивленное лицо.

- Я знаю зачем.

- Может, у него и ружье имеется?

- Имеется и ружье, - бодро ответил Яким Опанасович. - Но я его содержу в хате, чтоб кто не украл здеся.

- В какую же смену нам заступать?

- Сегодня заступишь.

- Пусть из дому ружье принесет.

- Ты что до ружья такой любопытный? - подозрительно спросил Яким Опанасович.

- Потому что при мне вещь дорогая. Скрипка.

Яким Опанасович подумал, как растолковать слова Лади: как шутку или как серьезные? Качнул головой:

- Стрикулист.

И тут Ладя окончательно понял, что в селе Бобринцы он навсегда останется стрикулистом.

На следующее утро Ганка забежала к тетке, чтобы проверить, отправился ли Ладя к Якиму Опанасовичу. Тетка Феодора была во дворе, развешивала на кольях глечики для просушки, нежно их похлопывала.

- Ладя ушел?

- Ни. У печи дияльность проявляет.

- Чем он занят?

- Вин обучается. Потребовал рогач и говорит, буду обучаться яечню жарить.

Ганка ворвалась в хату. Ладя стоял с рогачом на вытянутой руке и смотрел в печь.

В печке горел хворост. Ладя держал над хворостом на рогаче сковороду. Когда Ладя ее вытащил, в сковороде было полно обгоревших веточек.

- Дай сюда. - Ганка взяла рогач, установила руку на локоть и осторожно протянула рогач в глубь печи: сковорода была точно над пламенем, как над костром.

Ладя смотрел за Ганкой.

- Надо было вначале подмести печь.

- Я сам разводил огонь.

- Поэтому и говорю. А так будешь есть свою яичницу с черепьем.

- Ты знаешь, никогда не готовил в русской печи, - сказал Ладя, и глаза его смеялись.

- И никогда не будешь. Я запрещаю.

Ганка поджарила яичницу, вытащила и поставила на стол.

- Садись. Ешь.

- Жандармерия, - сказал Ладька. - Но все равно я с Якимом Опанасовичем договорился, что, как совсем подсохнет, мы с ним начнем рыть колодец. Он меня научит.

- Ешь и отправляйся в амбар.

Ладька молча жевал, обжигался.

- Ты не опоздаешь в школу? - спросил он с надеждой.

- Не опоздаю. Провожу тебя и тогда пойду.

- Может, я здесь позанимаюсь?

- Нет. В амбаре. Здесь тебе будут мешать. К тетке полсела приходит.

- А в амбаре кричат воробьи.

- Ешь.

Через минуту они с Ганкой уже шагали по знакомой улочке к амбару.

Яким Опанасович встретил Ладю радостым приветствием. Он сидел на пороге тамбура и слушал радио. Тут же рассказал, что ему принесли завтрак в платочке, и, пока он слушал политогляд*, ворон унес сало. Ганка, что называется, с рук на руки передала Якиму Опанасовичу Ладю, сказала:

- Не провороньте его, как свое сало, - и ушла в школу.

_______________

* Политический обзор (укр.)

Ладя присел возле Якима Опанасовича. Ему хотелось поговорить о колодце, о сале, которое унес ворон, но не хотелось идти в амбар и браться за скрипку. Ладя развалился на пороге, как и Яким Опанасович. Бормотало радио, цвели сады, пахло теплым свежим молоком. Райские кущи.

Вдруг прозвучал над самым ухом голос Ганки. Ганка уже сходила в школу, дала задание ученикам и вернулась проверить, как занимается Ладя.

- Вставай.

Ладя вскочил.

- Пошли.

- Куда?

- Я тебя сдам к маме на ферму. Люди построже, с дисциплиной. - И Ганка взглянула на Якима Опанасовича. Потом сказала: - Сами вы стрикулист.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Андрей не мог застать Риту дома. У нее была практика на заводе. Студенты первого курса убирали помещение, территорию. Так называемые разнорабочие. Сегодня Андрей решил поехать на завод сам. Ему казалось, что Рита избегает встречи с ним, не торопится его увидеть, даже не звонит. Может быть, потому, что она теперь очень занята? Но он тоже занят, и ничуть не меньше. Андрей ждал, ждал и решил действовать. А когда он решал действовать, то он не раздумывал больше. Ему хотелось немедленно видеть Риту, где бы она ни находилась: дома, в институте, на заводе. Он ее найдет.

Завод был на площади, в районе Серпуховской улицы. Андрей узнал об этом у родителей Риты. Назывался полностью - Московский экспериментальный завод крупногабаритных электромашин.

Когда Андрей приехал на Серпуховскую улицу и прошел до площади, он увидел высокий стандартный корпус с большим орденом Трудового Красного Знамени над входом.

Андрей не бывал на заводах, но он ясно представлял себе - двор, цеха, склады, кирпичные трубы и "еще что-нибудь железное". "Еще что-нибудь железное" - так говорил Ритин отец, когда шутил над Андреем. Андрей в ответ сдержанно улыбался. Он тоже мог бы, конечно, ответить шуткой людям, не интересующимся серьезной музыкой, а только "чем-то железным", но он всегда помнил, что перед ним Ритин отец, и сдерживался.

Андрей вошел в стеклянные двери завода и остановился, пораженный: холл, кашпо, кресла, пепельницы на высоких тонких ножках. На стене две прекрасные большие картины, выполненные маслом, - пейзажи средней полосы России.

Полная тишина.

Андрей растерянно стоял посреди проходной. Надо иметь пропуск. Да и куда именно ему идти?

Пробегали ребята в рабочих халатах, в спецовках. Очень было похоже на институт, где училась Рита.

Андрей отошел к стенду с перечнем цехов и отделов, чтобы сосредоточиться и принять решение, как он будет искать Риту и где. Обратиться в комитет комсомола - ищу сестру? Нет. Не годится. Почему сестру? Еще обязательно двоюродную. Просто прислали из института за Плетневой. Из комитета комсомола. Нет. Тоже не годится. Рите это может не понравиться. Наверняка даже не понравится.

Андрей начинал злиться. И, собственно, зачем он сюда примчался и стоит в проходной и читает совершенно непонятный ему перечень отделов и цехов! Выдумывает всякое, как мальчишка. Он музыкант, и это надо понимать. Он сейчас уйдет, и это будет самое правильное. В конце концов, есть у него самолюбие или нет! Испарилось совсем!

- Это он.

- Ты ошибаешься.

- А я тебе говорю, он. Косарев! - позвал кто-то Андрея.

Андрей повернулся. Перед ним стояли "гроссы".

Иванчик и Сережа хлопали Андрея по плечам. Они искренне радовались.

- Что ты здесь делаешь?

- Ищу Риту. - Андрей не мог лукавить перед "гроссами".

- Она у нас на станции. На испытательной, где мы работаем.

- Как бы ее повидать? Мне срочно.

"Гроссы" посоветовались и сказали:

- Пойдешь с нами на станцию. Сегодня запускаем машину. Это очень интересно.

Иванчик побежал в бюро пропусков, потом вернулся.

- Документ у тебя есть какой-нибудь?

- Студенческий билет.

Они прошли через проходную и оказались на заводском дворе. Андрей снова был удивлен: просторный асфальтированный двор, цветники, даже фруктовые деревья. Цеха выглядели куда современнее многих зданий в городе. Окна сверкали чистотой.

- Идем, идем, - подталкивал Андрея в спину Иванчик.

Проехал автокар с катушками кабеля. За ним - второй автокар с большими белыми изоляторами. Ворота цеха сами открылись, автокары исчезли внутри, ворота сами закрылись.

- Фотоэлемент, - сказал Сережа.

Андрей кивнул.

Подошли к дверям, над которыми горело табло: "Испытательная станция".

- Шагай, - сказал Сережа, - не бойся.

Андрей шагнул, и дверь автоматически открылась.

Это был зал со стеклянным потолком и деревянным, уложенным мелкими кубиками полом. Стояли станки, ящики с деталями, приборы, похожие на телевизоры, черные квадратные трансформаторы. На полу были кабели. Они тянулись к машине, к электрическому мотору. Он возвышался посредине стенда и был окружен веревочкой с красными флажками. Около машины суетились люди в халатах.

Оба автокара уже стояли около веревочек. Рабочие сгружали изоляторы и кабели.

Андрей попытался издали отыскать глазами Риту, но не смог - на всех все одинаковое.

Иванчик, Сережа и Андрей подошли к ограждению.

- Подожди здесь.

Иванчик и Сережа вошли за ограждение.

Андрей разглядывал машину. На ней стояли буквы "СДМЗ" и цифра "30". Укреплена она была мощными скобами и болтами. Далеко торчала ось, замасленная, и на ней видны были отпечатки ладоней, потому что люди подходили, трогали ось, поглаживали ее. Андрей увидел Риту.

Окликнул ее. Рита подняла голову. Долго смотрела: не узнавала, кажется. Потом кинулась к Андрею. Она тоже была в длинном рабочем халате и в косынке. Хлопнула по плечу, совсем как Иванчик и Сережа.

Андрей засмеялся. Он был счастлив, что видит Риту, остальное ему было все равно. Она перед ним, несколько удивленная, веселая, красивая даже в этой рабочей одежде. Такой парень.

- Второй день толкнуть не можем, чтобы начала вращаться, понимаешь. Рита показала на машину.

- Понимаю, - кивнул Андрей. - Потому что толкаете вручную. - И он показал на следы ладоней на стальной оси.

Рита засмеялась.

- Плетнева! - закричали из глубины. - Куда вы пропали!

- Иди. Тебе надо.

- Подождешь?

- Конечно.

- Рита! Где шестой кабель? - Это уже крикнул Сережа. Он стоял у щита с рубильниками и приборами.

Рита убежала.

Неподалеку от Андрея остановились двое. В руках у них был кусок фанеры, и они начали чертить на фанере какую-то схему: один обмылком, который он вытащил из кармана куртки, другой спичкой. Потом они отшвырнули фанерку, но тут же ее схватили и опять начали чертить.

Тут Андрей снова увидел Риту - она несла коробку с изоляционной лентой. Иванчик подключил новый кабель, который привезли на автокаре. Рита завязала на кабеле белую изоляционную ленту. На других кабелях были такие же узелки, белые и зеленые.

- Иванчик, у вас готово? - спросил тот, который вытаскивал из кармана куртки обмылок.

- Надо проверить обмотку. - Иванчик полез внутрь машины. Машина была такой огромной, что Иванчик спокойно помещался внутри ее обмоток.

Иванчику протянули коробок спичек.

Вскоре внутри машины вспыхнул огонек. Иванчик проверял обмотку, подсвечивал себе спичкой. Было смешно: внутри такой современной электрической машины - и слабый огонек спички.

- Иванчик, вы скоро?

Иванчик вылез из машины. В это время к Андрею подошел Сережа:

- Надо ввести машину в синхронизм, чтобы обороты ротора и магнитного поля статора совпали.

- В общем, чтобы начала вращаться?

- Именно.

- Узелки эти зачем?

- Для памяти, где питающий кабель, где под нагрузку.

Сережа поспешил к распределительному щиту, потому что в это время по радио громко объявили:

"Освободите трассу! Восемь тысяч вольт на обмотку статора и на ротор две тысячи вольт. Внимание у щита, держать одну минуту!"

Раздалось мощное гудение.

Андрей вместе со всеми смотрит на длинный вал, но вал неподвижен.

- Выключить!

Около вала опять люди, трогают его руками. Новые отпечатки ладоней. Кто-то сказал:

- Может, залипают подшипники?

- Хотя бы развернулась разок. Прокрутим подъемным краном?

Рита опять около Андрея.

- Интересно? - спросила она.

"Вот оно, - подумал Андрей о Рите, - и дед и прадед".

Рита повторила вопрос.

- Конечно, интересно, - ответил Андрей. - Я впервые на заводе. Для чего эта машина? Для радионеба?

- Для радиозвезд, - улыбнулась Рита. - Она какая-то грустная сейчас, верно? - сказала Рита, кивнув на машину. - Незащищенная.

- Незащищенная... - Андрей поглядел на машину.

- Ну да. Рыжая, не покрашенная еще, влажная от масел.

- Ты так о ней говоришь... - Он не привык слышать от Риты подобные слова.

- Потом машину будут проверять на холод, на жару и на дождь, объясняла Рита Андрею. - Висят датчики, видишь? Устроят ей настоящий дождь.

- Это когда она уже не будет незащищенной? - спросил Андрей.

Рита не ответила. Потом вдруг спросила:

- Как ты оказался на заводе?

- Пришел, и все.

Рита внимательно посмотрела на него.

Андрей сам был удивлен, что он на заводе, здесь, на испытательной станции. Он никогда не думал, что о главном с Ритой ему придется говорить у машины СДМЗ-30.

...Рита шла по улице и размахивала своей авиационной сумкой. Рита умела ходить по городу, как будто город принадлежал ей или, во всяком случае, таким, как она.

Машину толкнуть не удалось.

- Ничего, завтра удастся. - Рита остановилась и начала уголком пудреницы чертить на своей сумке схему машины.

- Тебя действительно все это волнует? - спросил Андрей.

Рита посмотрела на него серьезно и сказала:

- Очень. И никогда больше так не спрашивай у меня.

- Извини. Не буду. - Андрей обиделся.

Рита это заметила.

- Не обижайся, если не хочешь, чтобы обижалась я.

Некоторое время шли молча. В городе было по-весеннему светло от весенней воды на асфальте, от разбрызганного повсюду солнца. Стояли продавщицы цветов с корзинами мимозы. Андрей купил цветы, протянул Рите. Она приоткрыла "молнию" на сумке и вставила в сумку цветы.

Андрей и Рита проходили мимо входа в Парк культуры имени Горького.

- Пошли, - взяла Андрея за руку Рита.

- Куда?

- В парк.

- Зачем?

- Прыгнем на парашютах с вышки. Я давно хотела.

Андрей пожал плечами.

- Я еще в детстве просила отца, но он не соглашался.

- По-моему, никто с парашютом в парке давно не прыгает, - сказал Андрей, сворачивая к входу в парк.

Рита шла по дорожке немного впереди. Она была в короткой спортивной юбке и в поролоновой куртке. Туфли - на широком наборном каблуке. На чулках - ни единого пятнышка. Она умела так ходить между лужами, хотя и казалось, что идет она небрежно и невнимательно и не придает никакого значения своим туфлям и чулкам.

"Как же я ее люблю! - думал Андрей. - Я могу вот так вот идти, лишь бы только шла она. Всегда. Чтобы видеть ее. Но почему она такая слишком красивая! Зачем? Трудно любить такую. Он знает, какая она. Все знают. И трудно ее любить и думать, что только ты один ее любишь и имеешь на это право и никому больше нет дела ни до нее, ни до тебя. А так хочется заявить: это моя девушка! Не таращьте на нее глаза, не заговаривайте с ней, не думайте, что она никого еще не любит. Она любит и никого больше не полюбит".

- Парашютов нет, - сказала Рита, останавливаясь. - Ты прав. Может быть, еще не повесили?

- Их давно уже нет.

- Тогда хочу покататься на "чертовом колесе".

Рита и Андрей пошли к колесу. Колесо поднимало кабины высоко над городом.

Андрей купил билеты. Очередь на посадку была небольшой, потому что была весна и там наверху было еще ветрено.

Рита и Андрей заняли места. Им досталась кабина зеленого цвета.

- Как питающий кабель, - сказал Андрей.

Рита засмеялась. Она была счастлива.

Начали заполняться следующие кабины. Рита и Андрей медленно поднимались все выше по мере заполнения других кабин.

- А ведь ты тоже ошибаешься во мне, - вдруг сказала Рита. Она подставила лицо ветру и прикрыла глаза. Веки у нее были чуть голубоватыми, наведенными карандашом, и от этого ресницы тоже казались голубоватыми.

- Как прикажешь понимать? - спросил Андрей. - Подними воротник.

О воротнике Андрей сказал громко, чтобы слышно было в соседней кабине, где сидели ребята с гитарой и смотрели на Риту. Пусть слышат, что Андрей имеет все права на эту девушку, что это его девушка.

Рита не ответила. Тогда Андрей сам поднял воротник ее куртки. Неужели так всегда придется бороться за нее, всячески подчеркивать свои права?

- Я монтирую свой характер, - сказала Рита. Она открыла глаза и смотрела на город. - Внутри нас тоже есть радиосвязь. Генератор идей.

- Значит, это только эпизод в твоей жизни?

- Это моя жизнь, - медленно ответила Рита.

Колесо еще немного поднялось. Кто-то из кабины крикнул вниз:

- Когда же начнем крутиться?

- Это значит, кончилось детство. Кончилась стюардесса, манекенщица, актриса кино, эстрадная певица. Кончились шлягеры. - Рита сложила руки на коленях, соединила пальцы. - Понимаешь меня?

- По-твоему, актрисы, певицы - это не работа?

- Работа. Но я должна была заставить себя делать что-то еще, придумать добавочную нагрузку. Я должна была победить себя. А на стюардессу меня бы не пропустила медицинская комиссия.

Андрей не обратил внимания на ее слова о медицинской комиссии. Он спросил:

- Ты хотела победить себя, как Иванчик, например, и Сережа?

- "Гроссы" требуют все с предельной строгостью.

- Кто еще? Витя Овчинников?

Рита взглянула на него.

- Он пишет - на хвойный лес приятно прыгать.

- Ты хочешь, чтобы мне было стыдно?

- Нет. Я борюсь с собой. У меня есть на это причины.

Рита отвернулась, сняла руки с колен.

Можно вот так любить человека, как Андрей любит Риту, и потом вот так сразу ненавидеть человека, как Андрей ненавидел сейчас Риту. Ненавидел, потому что ревновал. Он мог ее ревновать даже к этому "чертовому колесу", не то что к Вите Овчинникову.

Колесо дернулось и начало вращаться. Кабина Андрея и Риты полетела высоко вверх, над самым городом, потом вниз, к самой земле. Андрей тихонько обнял Риту за плечо. Она отстранилась. Тогда Андрей закричал ей в самое ухо:

- Синхронизм! Обороты совпали!..

На следующий день Андрей не попал на занятия к доценту Успенскому. Он снова был на заводе, на испытательной станции. Он хотел что-то доказать Рите, хотя и не знал, что именно. Завода он не понимал и чувствовал, что не поймет, да и на что это ему? Ему нужна Рита, потому что он ее любит. А Рита? Что она? "Да" или "нет"?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

- Тебе письмо, - сказала Ганка Ладе. - В сельсовете дали.

Ладя взял конверт, прочитал адрес: "Село Бобринцы, заезжему из Москвы скрипачу".

Ладя распечатал конверт. Письмо было от Санди. В конверт была вложена фотография - Санди и Арчибальд, оба стояли в темных солнечных очках. Арчибальд в темных очках просто невозможен. Санди научила его носить очки. Жутко смешно. "А что особенного? - писала Санди. - Где-то в Америке индюк ходит в дождь под зонтиком, а мой Арчи не может ходить летом в солнечных очках?"

- Посмотри, - сказал Ладя и протянул Ганке фотографию.

- Да, - сказала Ганка невозмутимо. - Смешно.

- Он ведь и правда ходит в очках!

- А я и говорю - смешно, - повторила Ганка. - У нас дид Яким и не такое придумывает.

Ладя занимался теперь в школе. Устроила Ганка. Чтобы он был под ее непосредственным контролем. Ладя чувствовал себя так даже лучше: действительно был контроль, и он действительно занимался. Он ощущал ритм занятий. Ладя не любил одиночества. Общение с людьми создавало для него дополнительную нагрузку, без которой он не мог. Он никогда не умел управлять собой по-настоящему, серьезно. Он сам себя никогда не принимал всерьез до конца, может быть, только в отношениях с Андреем. Ему хотелось показать себя, что он есть, что он может, потому что Андрей всегда был разумным и правильным. И честолюбивым. Ладька ущемлял его честолюбие, но при этом приходилось показывать все, на что был способен сам.

Вспомнились письма Киры Викторовны, в которых она писала, что пора взрослеть и отнестись серьезно к тому, к чему ты обязан относиться серьезно. Иначе растеряешь все, что имел. Когда Ладька бывал один, ему казалось, что на самом деле он может растерять и следов не останется. Если бы сейчас они с Андреем опять встали рядом, как тогда на турнире, выиграл бы Ладька? Он не был в этом уверен. Он всегда был откровенным, даже сам перед собой, потому что никогда не был честолюбивым. Хотя в искусстве без этого нельзя, оказывается. Об этом тоже написала Кира Викторовна. А может быть, можно?..

Деньги, которые Ладька заработал в цирке, у него забрала Ганка. Строго выдавала на расходы, чтобы не тратил лишнего и мог бы спокойно заниматься. Не думая о заработках. Так что Ладя вел скромный образ жизни, вполне соответствующий образу жизни стариков. Он тоже оказался на пенсии, был без денег и помалкивал. Носил картуз. Выдал Яким Опанасович: казак без картуза не казак.

Яким Опанасович настоящий Ладин приятель. Даже Ганка сердилась, когда Ладя и Яким Опанасович удалялись на прогулку. Ганка считала, что они просто болтаются из конца в конец села, а Ладе очень нравились эти прогулки. Ладя брал с собой скрипку, и они ходили с Якимом Опанасовичем по селу. Появлялись в хате, куда их приглашали, и Ладя играл так, как этого хотелось людям, которые за его музыкой видели свою жизнь, может быть уже прожитую, и Ладя это понимал. Он играл, чтобы хотя бы на миг что-то возвратить им из молодости, из их прошлого. Ганка никогда не играла, и не потому, что не хотела выступать, просто у нее были другие задачи, и она их выполняла.

У Ладьки не было никаких задач. Он с удовольствием просто играл для стариков в их старых хатах, крытых соломой или камышом. Он всегда мог легко определяться в любой ситуации и обнаруживать основное для себя и для других, удобное и радостное. И еще он умел не нагружать себя однообразным, а значит, и скучным трудом. Он ничего не преодолевал и лично никуда не стремился.

Уже совсем поздно вечером Ладя и Яким Опанасович крались в темноте до дому, до хаты.

Яким Опанасович приседал, трогал ладонью землю и серьезно говорил:

- Вглубь просохнет, будэмо копать колодец.

Из темноты появлялась Ганка, которая уже давно разыскивала их по селу, и начинала кричать на Ладю и Якима Опанасовича, как дежурные на ферме.

Яким Опанасович быстренько исчезал в темноте, и Ладька оставался один на один с сердитой Ганкой - казак и казачка.

Ладя пытался успокоить Ганку.

- Чего ты кричишь? - говорил он ей. - Я рекламирую скрипку. Тебе учеников приведут сотни.

Письма от Санди теперь приносил почтальон. На месте адреса неизменно было написано: "Село Бобринцы, заезжему из Москвы скрипачу". А на месте обратного адреса также неизменно было написано: "Проездом".

В конвертах, кроме самых писем, оказывались или новая фотография, или цветок, или автобусный билет с каким-нибудь странным названием "Спас-Заулок", "Голокозевка", "поселок Чертеж", а то прислала билеты речного пароходства с названием рек "Княгиня" и "Горожанка".

Ладя представлял себе, как Санди ходит повсюду с Арчибальдом и как ее повсюду узнают зрители, которые уже побывали в цирке. Санди идет, и в глазах у нее так и прыгают разные "коверные" мысли, что бы еще такое придумать сегодня поинтереснее, чтобы забавно прошел день, какой-нибудь трюк-сюжет. Санди любила рисовать, поэтому часто носила с собой краски, кисти и блокноты. Рисовала она всюду, но тоже как-то неожиданно, казалось бы, в самых неподходящих местах. Но потом она умела составлять из рисунков тему. А потом еще оказывалось, что рисунки она делала о Ромео и Джульетте, Как она их представляла себе в наши дни, где и какие должны происходить события. И весь какой-нибудь день она сама играла Джульетту, становилась то веселой, то задумчивой и очень влюбленной. Если в этот вечер выступала на манеже - выступала Джульетта, а зрители просто смеялись, потому что видели просто клоуна.

Ганка письмами Санди не интересуется, уверена, что там всякая чепуха, вовсе не мобилизующая на работу, а Ганка готовит Ладю к консерватории, заставляет, во всяком случае, готовиться. Написала письмо Кире Викторовне и получила от нее подробную инструкцию, что надо делать. Получила ноты с проверенной аппликатурой. Кира Викторовна требовала, чтобы Ладя работал над этюдами. И без лишней декламации. Больше оттенков простых и ясных. Следить за струной соль, она иногда звучит у Лади слишком подчеркнуто.

Ганка часто аккомпанировала Ладе на своей скрипке, чтобы ему было интересно заниматься, чтобы он не стремился поскорее куда-нибудь отправиться с Якимом Опанасовичем и его приятелями. Важно было Ладю оберегать от него самого. Так считала Ганка.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Андрей опять пришел на испытательную станцию. Пропуск был заказан. В проходной с ним поздоровались, как со своим человеком.

На станции никого не было. Машина стояла подкрашенная и, кажется, совсем готовая. Не было ограждений, все кабели отключены.

На станции работал только один большой станок - на нем вытачивался вал, наверное, такой же, который был и в этой готовой машине. Цифра 30 обозначала габариты. Андрею объяснили еще в первый раз. Синхронная динамо-машина тридцатых габаритов.

Андрей пошел туда, где работал станок.

- Своих ищешь? - спросил у Андрея токарь, который работал у станка.

- Да. Со станции. Где они?

- Кончили испытания. Составляют отчет у главного инженера.

- Толкнули машину?

- Толкнули и уже сожгли.

- Как сожгли?

- Экспериментальную машину надо сжечь.

- Покрасить, все сделать и сжечь?

- Конечно. Проектанты пишут - отстроить и выяснить предельную выносливость.

Андрей потрогал новый вал, которой медленно вращался на станке. Хотелось оставить свою ладонь, так просто, пока не пройдет резец и не уничтожит след.

Он увидел Риту. Она шла к нему сама.

- Я тебя ждала, - сказала Рита. - Позвонили из проходной, что прошел. Иванчику я запретила заказывать тебе пропуска.

- У меня кончились на сегодня занятия.

- Ты врешь. Опять пропустил фортепьяно.

- Так вы ее сожгли? - Андрею хотелось заступиться за машину.

- Она выдержала перегрузку минус три.

- Дым, пламя. Много дыма. Восторг.

Рита и Андрей шли по станции к выходу.

- Я просила не шутить на эту тему.

- Я забыл. Но она была такой рыжей, застенчивой. - Андрей продолжал злить Риту. - Верила людям.

- А они ее сожгли спичками, - сказала Рита.

Андрей подошел к стеклянным дверям, фотоэлемент распахнул двери.

Молча и медленно пересекли двор. Рита шла твердой походкой, концы халата резко отскакивали от колен. Андрею хотелось сказать Рите что-нибудь обидное, чтобы защитить себя от любых ее слов, обидных для него.

Но Рита молчала, молчал и Андрей.

Так молча пересекли двор. Вошли в проходную.

- Я сейчас вернусь, - сказала Рита вахтерам.

Мужчина в смешной белой панаме, в гетрах звонил по внутреннему телефону и требовал главного инженера.

- Здравствуйте, Викентий Гаврилович, - сказала Рита мужчине и повернулась к Андрею. - Наш профессор по электродинамике.

- Жуков и бабочек не собирает?

- Кажется, нет, - серьезно ответила Рита. Она сделала вид, что не замечает злости Андрея.

Они вышли из дверей на площадь.

- Пока! - бросил Андрей и повернулся к ней спиной.

Когда они шли еще через двор, он решил, что поступит именно так.

- Погоди, - сказала Рита и вдруг задержала его за плечи. - Никогда не делай глупостей. - Она улыбнулась и уже одними губами добавила: - Я тебя люблю.

Андрей стоял у входа на завод. Он смотрел на двери, на орден Трудового Красного Знамени, на стекло и бетон. Он так простоял долго, потому что за это время профессор по электродинамике успел выйти с завода, договорившись, очевидно, обо всем, что ему нужно было, с главным инженером, найти такси и уехать. Андрей стоял и все никак не мог понять, что он должен сейчас сделать, чтобы осталось у него в памяти, как останутся у него в памяти вахтеры, профессор в панаме и в гетрах и он сам - на площади перед входом на этот завод. Нет. Он просто должен сейчас уйти, чтобы сохранить эти слова. Унести их с собой тихо, чтобы где-нибудь, и опять в тишине, рассмотреть их, каждое слово отдельно. Два местоимения и глагол...

Оля Гончарова стояла перед комендантом Татьяной Ивановной.

Татьяна Ивановна раскладывала, как всегда, пасьянс, на этот раз "Эфиопию"; везде на первом месте должны быть карты темных мастей. Около стола Татьяны Ивановны - контрабас и виолончель. Ученики оставили инструменты с вечера, как в камере хранения. На столе лежало знакомое увеличительное стекло. Бетховенист-текстолог Гусев уже применяет для изучения фотокопий с тетрадей Бетховена светотехнику. Он выступил в настоящем печатном журнале со своей первой статьей, в которой пытался объяснить, как Бетховен отбирал и обрабатывал музыкальную тему, и что линии различной длины в его черновых записях действительно определяли направление движения музыки.

Карты у Татьяны Ивановны новые, но все равно она рядом держит увеличительное стекло. По привычке.

- Татьяна Ивановна, а нельзя быть молодой и уже одинокой? - спросила Оля.

Татьяна Ивановна взглянула на Чибиса.

- Нельзя.

- Но должно одиночество когда-то начаться?

- Музыкант никогда не может быть одиноким. Возьми ключ и иди наверх.

- Я не могу сегодня идти наверх. Не могу! Тетя Таня!.. - И Оля вдруг повернулась и побежала к дверям.

Выскочила на улицу и пошла, худенькая, напряженная, размахивала тонкими угловатыми руками. Она почти бежала по улице - от себя, от органа, от музыки. И от своей любви.

...Можно лежать в траве лицом где-то за городом на берегу реки, слышать, как приходят и уходят поезда, слышать, как начинается летний день, как где-то высоко над головой поют птицы и пролетают самолеты, слышать, но не хотеть ничего этого слышать? Никаких звуков, кроме ударов собственного сердца. Только это, и ничего другого. Можно так?

Можно забыть всех, кто был около тебя всю жизнь, ради одного человека, который не хочет быть с тобой и никогда не хотел? И ты знала, что он никогда не хотел, но ты придумывала себе, что он захочет, ты надеялась, ты добивалась или ты придумывала, что добивалась. Так можно забыть всех, кто был около тебя, ради этого одного, который едва тебя замечает? Можно научиться не любить его одного, чтобы снова научиться любить всех остальных близких тебе людей так, как ты их должна любить? Или хотя бы память о них? Можно ли стать красивой - сразу, в один миг, поднять голову из травы и почувствовать, что ты удивительно, сказочно красива? Не случайно, не на один вечер... Ты так красива, что тебе даже страшно за него, когда он тебя увидит и полюбит отчаянно и навсегда, до самого конца жизни. Когда живешь не своей, а чужой жизнью, а собственная жизнь идет как-то мимо, и ты в ней как будто не участвуешь, не интересуешься ею. Чтобы побеждала ты, и никто бы не побеждал тебя...

Нет. Легче всего остаться такой, какая ты есть. И даже Бах, величайший Бах не может помочь. Покровительница органистов святая Цецилия отвернулась от тебя!..

...Оля берет ключ у Татьяны Ивановны, медленно поднимается по лестнице. Татьяна Ивановна смотрит ей вслед. Ничего не говорит. Молчит.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

- Буду готовить вас на Международный конкурс молодых исполнителей, сказал Валентин Янович Андрею.

Андрей только что закончил играть концерт Прокофьева. Валентин Янович ни разу не подошел к нему и не положил ладонь на струны. Он слушал, наклонив голову и внимательно наблюдая за смычком. Андрей думал, что Валентин Янович скажет об экзамене за первый курс, а он сказал такое, от чего Андрей весь напрягся. Международный конкурс!

- Готовиться придется все лето.

Андрей кивнул.

- Прослушивание в консерватории, потом на Союз. Если победите, поедете в Югославию, в Дубровник. Вы начали работать вполне прилично. У вас появилась взволнованность. Раньше вы были суше, скованнее.

Валентин Янович прошелся по аудитории на своих тяжелых ногах. Поправил высокие задрапированные рамы, которые стояли по углам аудитории для акустики.

- Мне казалось, что вы что-то решали для себя или вокруг вас что-то решалось. Теперь вы свободны от решений, и это чувствуется, и это будет чувствоваться всегда независимо от воли. Вы как раз такой музыкант.

- Валентин Янович, я думаю о стиле, - сказал Андрей.

Это тоже было правдой. Андрей так сказал, чтобы разговаривать только о скрипке, он боялся, что профессор почувствует в нем еще что-то другое, новое, чем Андрей переполнен до отказа. Хотя именно об этом профессор, кажется, и догадался. Андрей сам понимает, что произведения, которые он исполняет, получают теперь новую окраску. Он играет новым звуком. Он играет так, как никогда не играл. До боли в пальцах, до счастья, от которого хмелеет голова, до крика и шепота, до тишины и вселенского грохота! Когда все рушится и рождается заново! С каждым движением смычка, с каждым прикосновением пальца к струне. Это делаешь ты. Тебе одному подвластно.

Валентин Янович прислонился к роялю и смотрел на своего ученика.

- Стиль, - сказал он, - это сам человек. Это слова Бюффона, и я с ними согласен. В общем-то буквально - заостренная деревянная палочка, которой писали римляне. Stilus. На вощеных дощечках. Перевернуть stilus означало у римлян стереть написанное обратным, тупым концом палочки. Поэтому Ауэр и говорит, что скрипач переворачивает stilus, когда вносит исправления в свою игру... Генрих Эрнст техникой ослеплял публику, о нем Берлиоз сказал, что он играет в кости алмазами... - Валентин Янович помолчал, как бы выбирая, кого бы еще назвать. - Пуньяни, Иоахим, чешский Паганини - Кубелик, Сарасате. Каждый из них эпоха, стиль. О Виотти говорили, что он водил по струнам смычком из пуха, но управляла смычком рука Геркулеса. Тоже совершенно индивидуальный стиль. Разговор этот достаточно серьезен. Мы еще будем к нему возвращаться, и не раз. Вы меня понимаете?

- Да, - кивнул Андрей.

- Что вы мне еще покажете сегодня?

- Два этюда.

- Пожалуйста.

Андрей коснулся смычком струн и тут же сам почувствовал полноту и силу звука. Идет, идет звук! Какое счастье. И пальцы. Даже третий, за который он боялся последнее время. Легко и четко, как молоточек, бьет по струне. Летят ударные, отскакивающие ноты. Те самые, о которых он мечтал всегда. Те самые. И все открыто, динамично. Он сам это чувствует. Он сам! Потому что все это проходит через него и рождается им. Каждый оттенок в обтяжку. Звучащая атака! Только бы это не ушло! Не упустить бы! Не потерять. Он победит. Сейчас. Вот, вот... Прослушивание в консерватории. На Союз. Он переворачивает stilus, он стирает все, до сих пор им написанное!..

На струнах - рука профессора. Андрей опускает смычок.

- Несколько дней попрошу вас не играть.

Андрей смотрит на профессора.

- Вы слишком сейчас счастливы, даже для скрипки.

- Валентин Янович, я, как никогда... Я...

- До конкурса два серьезных прослушивания. Марафон. Вы понимаете?

- Понимаю.

- Остановись, мгновенье... На это я бы не хотел рассчитывать. - Потом Валентин Янович сказал: - Только на это. Почитайте хорошие книги. В эти дни без скрипки. Кого вы любите из поэтов?

- Блока.

- Кстати, Блок утверждал, что у поэта нет карьеры, а есть судьба. В полной мере относится и к музыкантам.

Сегодня у Андрея по расписанию еще были лекции - инструментоведение и история первой русской революции 1905 года. Зачеты он сдал. Два дифференцированных с отметкой и три простых.

В консерватории во время сессии шумно, как в школе. В библиотеке народ, у врача-фониатора, на кафедрах, в учебной части, у кабинетов деканов.

Появились в газете призывы: "Звучи вокально!", "Играй с листа, а прима виста (с первого взгляда)". "Отлично и хорошо - это знак качества. Удовлетворительно - взятие на поруки. Неудовлетворительно - повторный вызов с подпиской о невыезде". Хотя газета и называлась вполне серьезно "Советский музыкант" и была печатным органом консерватории. Многотиражка. Ее вывешивали по четвергам, когда она выходила из печати. И возле нее тоже собирались толпы, совсем как около "Мажоринок".

В коридорах и на лестничных площадках было запрещено играть на инструментах, но ребята потихоньку играли. В особенности на лестничных площадках перед лифтом и сбоку от раздевалки. Спорили здесь и курили. Перед экзаменами и зачетами споры были со всевозможными цитатами и ссылками на знаменитых авторов и музыкантов. Горели все лампы над всеми расписаниями.

- Нельзя быть сытой мышью в искусстве! - кричал студент в кедах и с брелоком, который у него висел спереди на брюках, зацепленный за петельку для пояса. Брелок был похож на маленькую гирьку.

- Во всем должен быть инстинкт, - сказал кто-то.

Прежде Андрей обязательно ввязался бы в разговор, но сейчас ему было не до того. Сколько это, настоящий марафон, 42 километра? И еще 200 метров, кажется. Нет, там какое-то неровное число. Андрей выйдет таким, каким требуется для марафона. Стихи он сейчас с удовольствием почитает, и на лекциях посидит тоже с удовольствием. И успокоится.

В коридоре на Андрея чуть не налетела девушка с фортепьянного факультета.

- Тебя на конкурс? Поздравляю.

- Я не выиграл еще и первого тура.

- Выиграешь. У тебя запас прочности.

- Перестань.

- Ладно, суеверный! - Она заспешила дальше по коридору.

Андрей посмотрел ей вслед с ненавистью.

Подошел к Андрею Родион Шагалиев, тоже скрипач с первого курса. Занимается у профессора Быстровой. В синем "клубном" пиджаке-блейзере с рельефными, как монеты, пуговицами. Родион Шагалиев чем-то отдаленно напоминал Ладьку.

- Дубровник - это красота. Читал? Город-музей.

- Не читал. Слышал, - ответил Андрей. - Ты не помнишь дистанцию марафона - сорок два километра, а сколько метров еще?

- Не помню. Бикилу помню. Он теперь парализован. Вот бегал! А зачем тебе?

- Буду бежать, - сказал Андрей. - С тобой вместе.

- А-а, понимаю. Побежим.

Андрей совсем недавно видел Киру Викторовну на концерте американского скрипача Деррика Смайта. С ней были Маша Воложинская, Франсуаза и Дед. Маша, очевидно, сменила в очках стекла на более сильные, потому что глаза ее как-то приблизились к стеклам. Дед был весьма импозантным, по-прежнему с животиком. А Франсуаза просто русская девочка: под браслет были вдеты две ромашки.

Андрею было приятно, когда его окружили и Маша, и Франсуаза, и Дед. Спрашивали, смеялись. Все понимают. Ну, Павлик, тот всегда на высоте. Сыплет французскими словечками. Кира Викторовна тогда сказала Андрею, что Ладя живет в Бобринцах. Скоро вернется в Москву. И Андрей подумал, что они обязательно встретятся в консерватории. Ладька будет в консерватории. Андрей никогда в этом не сомневался. В Андрея вошло беспокойство, так хорошо ему знакомое и так, может быть, ему необходимое. О конкурсе он старался не думать, потому что понимал, как это серьезно и ответственно. Сколько надо всего преодолеть. Сколько километров! Андрей не хотел об этом ни с кем говорить, в особенности в консерватории. Да и не только в консерватории. Но Рите он скажет. Обязательно. Он не сможет ей не сказать. Рита для него самый близкий человек. Казалось бы, такие простые слова будем готовить вас на международный конкурс, а в этих словах годы и годы работы, все, что ему удалось сделать для себя и что удалось другим сделать для него. Кире Викторовне, Валентину Яновичу, даже Ладьке, который всегда доводил в Андрее все до определьной остроты и скорости. Когда Андрей оценивал заново себя, сомневался в себе и потом непременно побеждал себя. Когда человек слишком счастлив, он может чего-то не заметить, проглядеть. Доверяет себе и окружающим. Он размагничен. Он не боец. Он уже победитель - в собственных глазах, да, это совершенно точно! И тогда его могут победить вовсе не победители.

Вот что имел в виду Валентин Янович. Наверняка. Взволнованность - это хорошо, но взволнованность должна быть обеспокоенной. Ладька... Он ему необходим. Кавалер филармонии и его шпага.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Каждый студент консерватории знает, где Госколлекция инструментов Страдивари, Гварнери, Амати, Гальяно, Бергонци. В исключительных случаях, когда кто-нибудь из музыкантов выезжал на концерты за пределы Родины или на международные конкурсы, по просьбе ректора консерватории или профессора - руководителя по специальности - заведующий Госколлекцией выдавал скрипку или виолончель. И концертант или конкурсант получал уникальный инструмент.

Валентин Янович сказал, что Андрей, если победит на союзном конкурсе, получит из Госколлекции Страдивари. Прослушивание в консерватории Андрей прошел, и Родион Шагалиев прошел. И еще четыре скрипача - двое из Ленинградской консерватории, один из Киевской и один из Саратовской. Родион посмеивался, будто у него подготовлено какое-то нового вида секретное оружие, которое он применит на последнем дне конкурса. Он небрежно помахивал своей скрипкой в футляре из алюминия, легком и герметичном. Кто-то привез ему этот футляр из-за границы. Родион очень им хвалился.

В Родионе была прирожденная инструментальность, скрипичность. Последний технический зачет он играл великолепно. Андрей слышал. У него все сделано, все продумано, он умеет рассчитывать силы. А контакт с залом - это для него проблема.

Андрей нервничал. Но Валентин Янович был невозмутим. Закрывал рукой левое ухо, стоял и слушал Андрея. Теперь он заставлял Андрея играть в разной обстановке, чтобы не привыкнуть к определенным стенам. Об этом предупреждали крупнейшие исполнители - цвет стен, пятно на какой-нибудь клавише (если это рояль), картины, угол, под которым стоял рояль, - все это имело значение, потому что в зале вдруг обнаруживалось, что память вам изменила. А память не изменила, она слишком все зафиксировала. Консерваторский отбор - это игра у себя дома, при своих картинах и стенах, а на союзном конкурсе уже будет другой зал, другая обстановка.

Валентин Янович заставлял Андрея играть во множестве мест. Андрей играл даже на заводе, на испытательной станции. Играть в цехе - это действительно совсем другая обстановка, другие неожиданные ощущения. Ты должен почувствовать масштабность. Чего особенно добивался Валентин Янович. Надо быть уверенным в том, что ты заполнишь скрипкой огромный зал, что тебя хватит на это.

Играл Андрей и на речном пароходике, на котором они с Ритой плыли вечером по Москве-реке. Они плыли через весь город, и Андрей играл. Пароходик был пустой, все сошли с него, и Андрей и Рита были вдвоем на верхней палубе. Когда проплывали через город, Андрею казалось, что он играл для всего города, для всех его улиц, мостов, парков и площадей. Что он заполнял скрипкой город, зажигал в нем огни по горизонтали и по вертикали. Что город принадлежит сейчас ему. Все было понятным, радостным, он жил в этом городе, и город служил ему, и это было главным для него. Это было его счастьем.

Прослушивание на Союз проходило в Концертном зале имени Чайковского. Андрей вышел на первое место. Почему-то это случилось удивительно естественно. Для него. Он продолжал то, что начал. Он мог сейчас победить в своем городе любого скрипача на любом прослушивании, и проделать это спокойно, невозмутимо. Для поездки на международный конкурс было только одно место. Единственное. Андрей его занял.

Родион Шагалиев сказал:

- Купишь себе в Дубровнике такой же алюминиевый футляр.

Андрей кивнул Родиону. Он оценил его мужество.

Андрей должен был получить инструмент Страдивари. Потому что со дня на день прибудут ноты произведения, обязательного для всех участников конкурса в Дубровнике. Произведение было написано югославским композитором. Исполняться оно будет на последнем туре. На разучивание давалось полтора месяца, и разучивать его Андрей будет уже на Страдивари.

Андрей помнит, как принес его нынешнюю скрипку кладовщик. Как он ее вынул из ситцевой тряпки и положил перед Андреем. Дома был Петр Петрович. Петр Петрович долго жал руку кладовщику, благодарил. Кладовщик смущенно говорил: "Не меня благодарить надо, а его друзей. - Он показал на Андрея. - Это все они". А потом кладовщик и Петр Петрович сидели на кухне и пили. Угощал Петр Петрович. Он ни за что не хотел так вот просто отпустить кладовщика. Кладовщик был теперь его другом. Андрей тоже выпил стакан вина. И все они потом сидели на кухне, кладовщик рассказывал о своей молодости, как работал когда-то у Витачека, а главное, как он видел и слышал еще в двадцатом году скрипки Чернова. Андрей впервые узнал о Чернове. Это был инженер-металлург. Чернову удалось приоткрыть тайну итальянцев. После Чернова никто больше не приблизился к итальянцам. И поэтому кладовщик перестал делать скрипки, пытаться делать. Стал простым кладовщиком. Так он сказал Петру Петровичу и Андрею.

- Вы не добились своего, - сказал Петр Петрович.

- Сломался, - кивнул кладовщик.

Андрей понял тогда слова кладовщика, понял, что такое "сломался". Он сам чуть не сломался.

Чтобы попасть из консерваторского здания в Госколлекцию, надо пройти через буфет на втором этаже и там, через маленькую дверь в буфете, пройти в Большой зал консерватории. Подняться по лестнице на левую сторону зала и пройти в конец, к высокой двери со звонком.

Андрей поднялся к балконам левой стороны, прошел в конец и остановился перед дверью. Позвонил. Звонок раздался в глубине.

Двери открыл сам заведующий. Он был в одежде красногвардейца. Так показалось, во всяком случае, Андрею: сапоги повыше колен, галифе, гимнастерка с отложным воротником и накладными карманами с клапанами.

- Вот, - сказал Андрей и протянул красногвардейцу бумажку от ректора консерватории, как мандат.

Заведующий взял бумажку и сказал:

- Проходи.

Андрей прошел вслед за ним через коридор, потом вошел в небольшой служебный кабинет. Машинально оглянулся. Заведующий успел уже прочесть мандат, сказал:

- Не здесь. - Он понял волнение Андрея. И опять повторил: - Они не здесь.

Андрей смутился. Как он мог подумать, чтобы где-то вот так в маленькой комнате сохранились скрипки!

- Учишься у Валентина Яновича?

- Да.

- От него часто уезжают студенты на конкурсы. И побеждают.

- Побеждают? - для, чего-то переспросил Андрей, хотя сам прекрасно знал всех известных выпускников профессора Мигдала.

Заведующий пригласил за собой Андрея. Андрей, пожалуй, испытывал сейчас такое же волнение, как и тогда, когда поступал в консерваторию и входил в класс, где сидели знаменитые скрипачи и профессора. Теперь он должен был войти в комнату, где хранились знаменитые скрипки.

Заведующий повернул круглые штурвалы-запоры на гладких металлических дверях, и двери медленно и бесшумно подались. Это были двери как в несгораемом шкафу - толстые и тяжелые. Заведующий и Андрей вошли. И сразу, вот они - под стеклом посередине зала. Часть окон в зале была пришторена, чтобы не попадало солнце. Заведующий зажег электрический свет.

Скрипки лежали на бархате, как лежат в музеях гравюры или медальоны. Были и пустые места: значит, инструменты были выданы. Некоторые скрипки хранились в отдельных стеклянных граненых шкафах. Шкафы стояли на подставках из черного лакированного дерева.

Заведующий открыл один из граненых шкафов и взял инструмент и смычок. Достал из своего накладного кармана белый носовой платок, пристроил на плече и положил на платок скрипку. Поднял смычок.

Андрей не без удивления смотрел на заведующего.

Красногвардеец заиграл. Андрей смотрел на него и молчал. Ему показалось, что все это происходит не здесь и вообще не с ним, а тогда, когда еще были живы скрипки Чернова, и что скрипка звучит не только в этой небольшой комнате, а рядом, в Большом зале консерватории. Совсем недавно он наполнил своей скрипкой цех завода, а потом и весь город, все дома и улицы... Но только теперь он почувствовал, как все должно быть на самом деле. Каким звуком можно этого добиться. Звук был именно в этой скрипке. В ней одной! Что это звенит, улетает и возвращается? И тут, и там, и везде!

Андрей даже не знал, чего ему больше хотелось: самому сейчас играть на этой скрипке или стоять и слушать ее, видеть, отгадывать.

Красногвардеец опустил смычок. Сказал:

- Возьми инструмент. Попробуй, как будешь на нем устроен.

Андрей взял скрипку. Заведующий пошел к себе в кабинет. Андрей повернул скрипку к свету, чтобы увидеть сквозь тонкий полукруглый вырез эфу - знак мастера внутри скрипки, этикет. И он увидел этикет. Первые буквы фамилии итальянца были хорошо видны. Андрей подумал, как же потом, после конкурса, сделать эту скрипку непривычной для себя, отделить ее от себя. Она из Госколлекции, и никому и никогда не будет принадлежать, и не должна принадлежать, потому что до сих пор нет такого Чернова, который делал бы такие скрипки. Почти равноценные. Если они существуют, значит, они могут и вновь родиться!.. Должны!

Чибис стояла, обхватив себя руками так, что ладонями касалась лопаток. Голову опустила низко, и половина лица была закрыта согнутыми руками. Чибис слушала себя, собственную музыку, и будто сдерживала ее внутри, крепко себя обхватив. Чибис ее слушала, и ей было сейчас хорошо и удивительно понимать себя и соглашаться с собой. Понимать свое отношение ко всему, совсем для нее новое, свое отношение к любви.

От любви можно уйти. Можно. Оля теперь это знает. Можно лежать в траве лицом где-то за городом и на берегу реки, слышать, как приходят и уходят поезда, слышать, как начинается летний день, как где-то над головой поют птицы и высоко пролетают самолеты, слышать и не хотеть этого слышать. Можно научиться не любить одного и снова любить всех остальных близких тебе людей так, как ты их должна, обязана любить, или хотя бы память о них. Можно стать красивой так, сразу. В тебе твоя собственная музыка, и ты красива. Пусть никто этого и не видит, но ты видишь, ты слышишь свою красоту, ты ее чувствуешь, обхватив себя руками. Стоишь и слушаешь себя. Любовь - самое сложное из человеческих чувств, но, чтобы понять ее по-настоящему и до конца, надо победить ее, постичь какую-то истину, добыть красоту, сделать добро. Надо поверить в себя. Надо найти себя! Ведь самое главное и нелегкое, когда ты любишь, а тебя не любят. Потому что, когда тебя не любят, легче всего и оставаться нелюбимой - ни красоты, ни любви, ничего. Ты отказывалась от себя, ты жалела себя, ненавидела, боялась. И вдруг наступает минута, когда ты начала принадлежать сама себе. Ты отобрала себе свое. Мир чувств и мыслей, живое ощущение жизни. Ты поняла, что ты богата, что ты счастлива. Это твоя жизнь, и ты ее проживешь всю целиком!

Чибис обхватила себя руками, и стояла, и слушала себя, новую и сильную.

В Бобринцах созрели вишни. В хатах пахло свежим вареньем, стояли покрытые марлей бутылки, в них скапливался вишневый сок. Вишневые ягоды сушились на узвары. Они были теперь повсюду. И казалось бы, в самые беспечные для Лади дни, когда Ладька буквально тонул среди вишен и солнца, он почувствовал одиночество. С ним это и прежде часто бывало, но этого никто не знал. Он скрывал это от всех, даже от брата. Он боялся малейшей пустоты, незаполненности. Скрипка тоже была заполнением пустоты, может быть, только занимала ведущее положение. Иногда. Так было, во всяком случае, в школе, что иногда. Хотя в начале этой поездки тоже так было. Может быть, потому что не чувствовал одиночества.

Когда погибли родители, Ладя был маленьким, и ощущение возникшей сразу пустоты никогда его потом не покидало. Брат? У него своя жизнь, в которой Ладьке не всегда есть место. Может быть, только скрипка теперь для него... И то - может быть. Ладька еще не уверен. Опять до конца не уверен. И еще Санди, и тут он тоже не уверен до конца.

Ладя хорошо помнил мать, ее лицо вечером над его кроватью, ее длинные спокойные волосы опускаются с двух сторон над Ладиной головой. Ладя никому никогда не говорил о том, как ему дороги детали детства. С каждым годом они становятся для него все дороже. Их ведь совсем мало.

Что Ладя попробует принести в консерваторию? Свои воспоминания. Он никому их еще не показывал. Теперь он их покажет, попробует это сделать. Может быть, это будут и не совсем те детские воспоминания, какими они были всегда для него, а появится в них что-то новое в звучании, в окраске, и не только для него одного, но и для других, таких же, как он. Ладя попробует показать то, что никому еще никогда не показывал. Он попробует показать свое одиночество, если не раздумает в последний момент и рискнет все-таки обнаружить себя перед другими.

Мамины длинные спокойные волосы - это крыша над твоей головой, и не только когда ты маленький...

От Санди пришло письмо. На конверте, там, где обратный адрес, вместо "проездом" было написано: "Москва, 5-я улица Ямского поля, ГУЦЭИ". ГУЦЭИ это Государственное училище циркового и эстрадного искусства. Санди писала, что она сдает экзамены и зачеты за третий курс: сатирическую литературу, историю русского и советского театра, музыкальное воспитание (подчеркнула жирной линией), буффонаду, акробатику, пантомиму и сценическую речь. В дипломе, когда Санди закончит училище, так и будет написано: "Клоун у ковра".

В конверт Санди вложила маленькие рисунки - сидит самодовольный кот и на великолепных усах, как на скрипке, играет смычком. Повалились на спины черепахи и бьют себя по животам, как по барабанам. И всем черепахам очень весело. Стоит в углу комнаты тромбон, и в него, как в торшер, вкручена электрическая лампочка (вот так Санди относится к инструменту, на котором играли еще латиняне). Разговаривают две девочки (пижонки). Волосы у них сделаны в виде деревянных завитков, как на конце грифа у скрипки, а вместо колков торчит по четыре шпильки.

Санди - это Санди, и ничего тут не поделаешь, единственная девочка клоун в Советском Союзе.

Ладька очень хорошо помнил ее последнее выступление, которое он видел в Краснодаре: Санди вышла в своем традиционном костюме на два цвета, в лубяном парике. Вынесла одноколесный велосипед и стала учиться на нем кататься. У нее ничего не получалось, она падала, кувыркалась с этим одним колесом, наезжала на барьер. Зрители смеялись, в особенности дети.

Ладя стоял, как всегда, у форганга, смотрел на Санди и смеялся так, как смеялись все дети. Скакал Арчи и добавлял суеты и путаницы с велосипедом. Санди показала, что все дело в том, что нет руля, вот почему у нее ничего не получается. Нет руля и еще одного колеса. Арчибальд приволок зубами вторую часть велосипеда. Это было еще одно колесо и руль. Санди поблагодарила Арчи, села на свое первое колесо, взяла руль со вторым колесом и сразу поехала. Хотя колеса не были соединены, но создавалось впечатление, что теперь Санди катается на нормальном велосипеде - два колеса, крепкая рама и руль. Санди изображала, что это целый велосипед, и вот теперь-то легко и просто на нем кататься. Униформист, конечно, не должен смеяться, но Ладя хохотал. Арчи иногда умудрялся проскакивать между двумя несоединенными колесами, и тогда все снова как бы вспоминали, что велосипед-то совсем не целый, а из двух самостоятельных частей. И опять смеялись и опять хлопали Санди и Арчи. А потом Санди по городу проехала на таком странном велосипеде. Это, конечно, была акробатика, веселая, радостная. Трюк-сюжет, как говорят артисты цирка.

Ладя не сомневался, что Санди сдаст все экзамены и зачеты. Директор цирка Аркадий Михайлович поставил ей хорошую отметку за практику. Иначе быть не могло. Санди и цирк навсегда вместе. Не напрасно у Санди на зачетной книжке написано, что цирк просто необходим в нашей жизни, как зеленая ветка за окном. Так сказал писатель Леонов.

Ганка по-прежнему была сурового мнения о Санди и о цирке и менять своего мнения не собиралась. Она продолжала подготовку с Ладей к экзаменам. Следила, к кому бы Ладя ни обратился - к плотникам, кузнецам, полеводам, - чтобы его не вовлекали в работу. Яким Опанасович продолжал обнадеживать Ладьку, что они скоро начнут копать колодец. Но сам Яким Опанасович вовсе не был в этом уверен, потому что он боялся Ганку.

После письма Санди и ее забавных рисунков Ладя опять не знал, повезет ли он в консерваторию свое одиночество, обнаружит его для всех или не сделает ничего такого.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Андрей случайно узнал, что Рита заболела. Он был в гостинице "Метрополь", где в специальной кассе заказывают билеты за границу, и потом позвонил Рите. Андрей поехал к ней домой. Андрея встретила мать Риты, и Андрею показалось, что она хотела ему что-то быстро сказать в коридоре, но не сказала. Только кивнула, чтобы он шел к Рите.

Рита сидела в кресле и была укутана пледом. Под спину были подложены подушки. На столике возле кресла - учебники, лекарства, бутылка минеральной воды. Рита была очень бледная. Глаза сделались глубокими и большими и какими-то старшими.

Андрей был переполнен сейчас собой, и больше всего ему хотелось поговорить с Ритой о себе. Ему очень хотелось, но Рита была больна, и он не знал, как это сделать. Рита все поняла и спросила:

- Ты получил заграничный паспорт?

- Да. Показать?

- Покажи.

Андрей достал из кармана паспорт, протянул Рите. Рита полистала паспорт.

- Это виза? - Она открыла страничку в паспорте с красивым квадратным штемпелем.

- Виза. На въезд в Югославию. Кто победит, поедет по Югославии с концертами.

- Ты поедешь, - сказала Рита.

- Сплит, Задар, Любляна, Загреб, Сараево и Белград, конечно. Шесть городов, почти вся страна. У тебя есть карта?

- Атлас в коридоре на полке.

Андрей сходил и принес атлас. Нашел карту Югославии.

- Видишь, получается круг по стране.

- И Адриатическое море, - сказала Рита.

- Да. Но для этого нужна победа. - Андрей замолчал.

- Победа, только победа, ничего, кроме победы! Улыбнись, победитель!

- Не надо, не исполнится. Ты нарочно?

- Я всегда все нарочно. - Рита улыбнулась. - Извини.

- Рита, а что с тобой? Никогда ничего не говоришь. - Андрей вспомнил коридор и мать Риты. Она тоже никогда ничего не говорит.

- Забываю.

- Почему не могла бы пройти в стюардессы? - Андрей начал тогда с другой стороны.

- Не такая счастливая, как ты. Не победила бы на конкурсе.

- Серьезно. Перестань шутить. Я ведь очень серьезно тебя спрашиваю.

- Не умею прыгать на хвойный лес - Она продолжала улыбаться, и глаза на какой-то миг сделались прежними, нестаршими. - Очень рада за тебя. - И она вернула паспорт Андрею. - Что говорит твой профессор?

- Ничего такого особенного. - Андрей понимал: Рита не давала ему возможности ее расспрашивать.

- А Кира Викторовна? Она мне всегда нравилась. Профессор тоже, конечно, нравится. Но ты должен помнить Киру Викторовну, когда будешь там играть.

"Я буду помнить тебя", - подумал Андрей.

- Расскажи еще что-нибудь.

- Что?

- О конкурсе, о чем хочешь. Только не молчи и не гляди на меня такими нудными глазами.

- Был в Управлении международных и всесоюзных конкурсов, - сказал Андрей. - Пожелали успеха. Там и другие были. Пианисты, они едут в Канаду.

- Быстро все, - сказала Рита. - Быстро ко всему привыкаешь.

- Я не привык.

- Ты привык. Давно к этому готов.

- Ты опять нарочно?

- Возможно, опять и нарочно. Мне это нравится сегодня, нравится.

Андрей почувствовал, что они поссорятся, и Рита, очевидно, это почувствовала, поэтому сказала:

- "Гроссы" когда-нибудь возьмутся за изготовление скрипки.

Опять помолчали.

- Где ты в последний раз будешь играть свою программу?

- Уже хватит. Знаю акустику многих залов.

- А акустику этой комнаты?

- Помню, и особенно хорошо.

- Я не хотела обидеть, и тогда, в детстве, и теперь.

- Я сам себя здесь когда-то обидел.

- Была виновата я, а не ты. Я всегда виновата перед тобой.

- Ты о чем?

- Так. Не обращай внимания.

- Рита, ты не ошиблась, что поступила в технический институт? Ты до сих пор в этом уверена? - Андрей все еще надеялся: Рита что-нибудь скажет о себе, проговорится наконец, что с ней.

Рита молчала. Потом закрыла глаза. Андрей смотрел на нее, он не видел ее несколько дней. Она изменилась, или болезнь ее изменила. Очень резко и как-то сразу, и даже Рита не могла побороть этого.

Рита все лежала с закрытыми глазами и молчала. Андрей даже решил, что ему надо незаметно уйти. Но Рита открыла глаза и сказала:

- Я вообще ни в чем сейчас не уверена, но ты, пожалуйста, не обращай внимания. У меня это пройдет. Это должно быть у каждого человека, и у меня это бывает и пройдет.

Андрей не понял, о чем она говорила, но переспрашивать не стал.

- Ты помнишь Наташу из моего класса? - спросила Рита.

- Конечно.

- Работает телефонисткой на главном телеграфе. Вышла на днях замуж. Я расстроилась. Муж у нее забавный, называет себя телеграфистом Ять.

- Никогда не был на свадьбе, - сказал Андрей. - Почему ты расстроилась? На тебя это непохоже.

- Ты еще не знаешь, что на меня похоже, а что нет, - сказала Рита. Я сама не знаю этого до конца. В пензенских рощах созрел богатый урожай грибов...

- Ну и что? - спросил Андрей невозмутимо.

Рита достала газету, которая лежала на кресле и прочитала:

- "В пензенских рощах созрел богатый урожай грибов. Заготовители маринуют, солят, сушат щедрые дары леса. В области действуют свыше ста грибоварочных пунктов".

- Ну и что? - повторил Андрей.

- Захотелось в пензенские рощи, - сказала Рита. - На грибоварочный пункт. Или в город Весьегонск. Слышал о таком?

- Нет, конечно.

- Там ягодосушильный завод. Голубикой пахнет. Никогда не ела голубики.

Андрей шел от Риты, думал: что на нее похоже, а что непохоже? Когда же он в конце концов узнает Риту, поймет ее до конца? Убедится, что она серьезно относится к нему и к его словам, ведь он ее любит. Андрей вдруг загадал: если он победит на конкурсе, то приедет и... как это там... сделает предложение. Рита сказала, что он победит, что она верит. И он победит. Теперь обязательно. Теперь просто окончательно! И все.

Андрей взглянул на часы - пора было к Валентину Яновичу. Но Андрей решил еще немного пройтись, чтобы успокоиться, чтобы Валентин Янович опять не сказал: "Вы слишком сейчас счастливы, даже для скрипки".

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Дом номер тринадцать. Он опять был перед Ладей. Памятник Чайковскому, широкая - с двух сторон - дорога к подъезду. Афиши. Их много. Концерты. Их тоже много. Мемориальная доска: "Здесь жил и работал профессор Гедике". Колышется на асфальте сизая поляна голубей. Все, как было всегда. На улице и у подъезда под широким навесом ребята, разговаривают, показывают друг другу учебники, тетради с записями, ждут новостей. Слухи, домыслы, предположения. Каждый написал заявление: "Прошу допустить к вступительным экзаменам".