Бумажные книги Лали. Повесть-сказка

Глава 11
О ЖЕЛЕЗНОМ ОШЕЙНИКЕ В КАМЕННОЙ ТЕМНИЦЕ

Лохматый Старший Механик подземных работ встретил их и повёл ярко освещёнными электричеством подземными коридорами к Башне.

- Сейчас мы их уже привели в порядок и начали вывозить отсюда! - Старший Механик на ходу мотнул головой в ту сторону, где у стены были аккуратно сложены штабелем множество скелетов. - А поглядели бы вы, как они выглядели, когда мы только вскрыли подземелье под основанием Башни. Будто вприсядку плясали или утреннюю зарядку делали… Пожалуйте вот сюда, надо подняться по лестнице.

Они потянулись цепочкой по крутой винтовой лестнице. У профессора Финстера с каждой ступенькой становился всё более торжествующий вид.

- Вы ведёте нас в личные покои Великого Магистра Карло Карлони деи-Скорлупи? Я не ошибаюсь, не правда ли? - с непонятной торжественностью во всеуслышание спросил профессор.

- Вы совершенно точно выразились, - с усмешкой отозвался Механик. - Именно в личные покои этой старой обезьяны. Вот и последний поворот.

Слегка запыхавшись после долгого подъёма по крутым каменным лестницам, Финстер тихо сиял. Вид у него теперь был как у фокусника, уже запустившего руку в свою шляпу, но ещё не выхватившего из неё, всем на удивление, кролика.

Все гурьбой вошли в помещение верхнего этажа. Высоко вознесённое над землёй, изнутри оно было похоже на дно давно пересохшего каменного колодца. Толстые круглые стены грубого серого камня. В холодном камине чёрные языки копоти от брёвен, сгоревших в нём тысячу лет назад.

Намертво вделанная в толщу стены свисала цепь, красная от ржавчины. Нижние её звенья, казалось, ползли по полу, как змея, в последнем извиве вцепившаяся зубами в пустой, намертво заклёпанный железный ошейник, до того изъеденный временем, что казался серым, картонным.

- Вот! - Профессор Финстер с таким торжеством поднял руку, точно выхватил за уши всем напоказ целую дюжину болтающих в воздухе лапками кроликов. - Мы находимся в Башне, считавшейся легендарной, мы видим камин, упоминаемый в легенде, и даже цепь с ошейником, куда заковал своего пленника отнюдь не легендарный Карло Карлони деи-Скорлупи. Подумайте, какое блестящее подтверждение! Самые невероятные мифы, предания, легенды всегда несут в основе действительные происшествия, факты!

- Верно, верно! - весело отозвался Механик. - Тут всё, как описывалось в легенде. Вот, поглядите, тут ниша… как будто в скале вырублена, верно? Знаете, что это?.. Потеха… Такое не всякий раз и на раскопках встретишь. Обыкновенных узников, врагов и всяких там пленников он держал в подземелье, прямо под полом помещения для стражи… Да вы их сами видели, они сложены там, внизу… Ну, а самого своего драгоценного, секретного или опасного врага он держал у себя на глазах, вот тут, значит… Интересно, верно? Старый чёрт напялит ночной колпак на плешь, залезет под тёпленькое одеяльце, а тот, в ошейнике, вот тут, у стенки напротив, на цепи сидит, ему и спокойно… Вот, видите? Гладкая ложбинка, вроде желобка в полу, около цепи, - это своими телами в камне протёрли те, кто тут лежал долгие-предолгие годы.

Только тут все обратили внимание на Лали. Крепко сжав ладонями лицо, она стояла, не отрывая глаз от ошейника, валявшегося на полу.

В смятении она порывисто опустилась на колени около железного ошейника, всё ещё крепко сжимая ладонями лицо. Остановившимися от ужаса и изумления глазами она не отрываясь смотрела на ржавый обруч, прикованный к цепи, долго и пристально смотрела.

- Ничего, - вдруг проговорила она едва слышным шёпотом.

И мужчины почему-то мгновенно, все разом встрепенулись от этого тихого шёпота. Никого не замечая, она нагнулась ещё ниже и протянула в пустоту тонкие ручки. Пальцы и губы слегка вздрагивали От переполнявшего её чувства невыносимой жалости. Утешающим, нежно скользящим движением, она провела ладонями в воздухе, очертив невидимый круг, точно едва касаясь головы, зажатой в ошейник.

- Пол тут очень холодный, девочка, - нерешительно заметил Лохматый Механик.

- Очень холодно тебе, бедный человек? - не оборачиваясь, спросила Лали. - Какой ужасный ошейник… Ты потерял надежду?

Все стояли в остолбенении, уставившись на девочку, разговаривающую с пустотой, над ржавым обручем, уже тысячу лет валявшимся на полу.

- Не надо отчаиваться. Освобождение придёт! - Она вдруг обернулась к Лохматому. - Ведь в конце концов освобождение от этого ужаса к нему пришло. Правда?

- Нет, - хрипло сказал Лохматый, угрюмо глядя вбок, - к нему не пришло.

- О-о, вы не знаете! - нетерпеливо отмахнулась она. - Оно придёт. Разве лебеди не прилетели в самую последнюю минуту перед казнью? Надо верить, и они прилетят!

Лали заговорила медленно, иногда запинаясь. Можно было подумать, что она разговаривает в полусне или сама боится разбудить кого-то, спящего здесь, рядом.

- Да что это с девочкой творится? - растерянно спрашивал Лохматый. - Что это с ней?

К его удивлению, она услышала и живо обернулась. Он увидел её широко раскрытые, влажно сияющие серые глаза.

- До-олгие годы… - вдумчиво протянула Лали, почти пропела, как жалобную детскую песенку. - Вы говорите: долгие годы!

Она крепко зажмурила глаза и вся сжалась от напряжения. И тут нечто произошло.

Каждый потом вспоминал и описывал это по-разному. Сходились только на одном: все почувствовали, точно их качнуло тугим и лёгким толчком, будто тяжёлая Башня и вся Земля на мгновение потеряли свой вес. Ничто не изменилось, но стало не совсем таким, как было минуту назад.

Розовый туман легонько заклубился, опускаясь с потолка Башни; медленно окутывая, скользнул по волосам, по плечам Лали и как будто его потянуло током воздуха в сильный вентилятор, розоватым, дымным лучом потёк в сторону, туда, где невысоко над головой девочки неясно возникли очертания трёх полусфер, отдалённо напоминавших своей формой мерцающие автомобильные фары.

Розоватый поток сгустился, заблестел, ожил, точно наполнен был бесчисленным множеством крошечных, полупрозрачных, куда-то спешащих бабочек, и исчез. Остались только «фары», направленные с трёх сторон на Лали. Какая-то странная работа усиленно кипела в них: разноцветные и серые спиральки, змейки, точечки непрерывно менялись местами, исчезали и вновь появлялись на их поверхности. Впрочем, о них тут же забыли.

- …Долгие годы? - замирая, повторила Лали. Такие бесконечные долгие дни. И цепь такая короткая не пускала тебя дотянуться даже вот сюда, до этого единственного, такого узенького окошечка, и хотя бы взглянуть на вольный свет, где зеленели вдалеке луга и ласточки с писком проносились над рекой.

Бедный, как ты старался разорвать железный ошейник, какие проклятия выкрикивал, но крик не долетал даже до камня потолка и падал вниз, как птица, отставшая от стаи в перелёте..

Дни шли за днями. И каждый день казался тебе бесконечным годом. И годы стали сливаться в один бесконечный день, и ничего не менялось вокруг, только зимой камень холодел, а летом чуть согревался, и узкие щели окошечек-бойниц то совсем темнели, то освещались слабым отсветом солнечных косых лучей! Может быть, едва различимый аромат цветущих лип или скошенных трав долетал к тебе, наполняя нестерпимой сладкой тоской, и в снах ты мчался по вольным лугам на коне, твои белокурые кудри взлетали на ветру, ты был свободен, горд, благороден и смеялся, бросаясь навстречу всем великанам. И сколько блестящих восторгом прекрасных женских лиц, сколько нежных рук, звеня браслетами, устремлялись тебе вслед, и ты просыпался на всём скаку в тяжёлом ошейнике на цепи, ещё чувствуя нежное прикосновение чьих-то душистых волос, розовых лепестков или губ!

А годы шли, и эти волшебные сны стали тебя покидать. Иногда ещё являлся призрак корабля, поднимающего паруса и мостки, перекинутые на пристань в ожидании, когда ты взбежишь на них; изредка кто-то подводил тебе осёдланного коня, и медленно начинали приоткрываться створки тяжёлых крепостных ворот замка. Но в каждом из этих снов тебя уже не покидало до конца чувство ошейника вокруг горла, не покидало даже сквозь сон сознание, что не взойти тебе на борт уходящего корабля, не вскочить на коня, не раскроются перед тобой ворота…

Наконец тебе стало нестерпимо жалко самого себя. Ведь ты так храбро сражался, слабея от ран, и всё-таки победил Великана дикого леса! Освободил страну от его жестокого владычества. И вот какой-то гнусный карлик у тебя украл всё, даже твой подвиг! Никто не узнает даже твоего имени! Твоё славное, звонкое имя истлеет тут вместе с тобой! И ты плакал, уронив голову на каменный пол, и долго лежал неподвижно, только всё глубже с годами становилась ложбинка, протёртая твоим живым телом в мёртвом камне.

Ничто для тебя не менялось. Холодел камень зимой, и, если ночью несколько пушистых снежинок, налитых тихим лунным светом, залетало в узкое окошко, это было для тебя большое событие, и ты долго вспоминал снежинки и улыбался.

Летом теплел камень, и однажды сильный ветер поднял с земли и закрутил водоворотом лепестки полевых цветов, и веточка акации влетела и упала на пол близко от тебя, но так, что ты не мог до неё дотянуться. Несколько дней ты жадно рассматривал её издали, как полное новостей письмо из свободного мира.

Это был длинный стебелёк; справа и слева, как праздничные флажки на мачте, на нём красовались два ряда продолговатых, овальных листков. Постепенно они завяли и пожелтели, все, кроме одного, на самом верху. Он стал похож теперь на заносчиво вздёрнутый на верхушку мачты флажок кораблика. Новым событием стал день, когда ты сумел дотянуться кончиком пальца до стебелька и бережно поднести его к глазам.

Единственный листок на стебле оставался зелёным, он и не думал засыхать и вянуть. Теперь можно было с кем-то живым побеседовать впервые за долгие годы. Бережно прикрывая ладонями стебелёк, ты подносил его к самым губам и тихим шёпотом внятно ему говорил:

«Знай хоть ты один на свете, маленький. Это я! Я! Я вышиб из седла и убил Великана дикого леса. Запомни моё имя!.. - И ты целыми ночами шептал зелёному листику на стебельке своё имя и потом проклинал Великого Магистра. - Только несчастные слепые могут принимать его за какого-то Карло Карлони деи-Скорлупи! Пускай откроют глаза! Это же просто ничтожный карлик, карленыш, зловредный гномик Карлишка из какой-то гнилой скорлупки! А эти бедные дураки дают себя обмануть, воображая, что он мог совершить геройский подвиг! Это был я! Ты понял?»

Листок бодро зеленел, задорно вздёрнутый, как вымпел, на кончике стебелька.

Держа зелёный листик на длинном стебельке, ты шёпотом пересказывал ему всю свою жизнь. Лгать беспомощному, молчаливому листку было бы подло. И ты рассказывал только правду. А когда что-нибудь рассказываешь, то ведь невольно и сам слышишь свой рассказ. И чем дальше ты рассказывал о прошедших днях своей свободной жизни, тем всё странней и удивительней тебе становилось его слушать. Впервые ты тут увидел сам себя и свою жизнь новыми и ясными глазами. Горькая обида на несправедливую судьбу заслонилась чем-то совсем другим. Нежная, стонущая жалость к самому себе покинула тебя, и с великим удивлением и стыдом ты вдруг увидел, что мысли твои были уклончивы и фальшивы и часто они были как бы ненастоящими мыслями, но одними только словами, нарядно блистающими рыцарскими шлемами, гордо и пёстро разукрашенными снаружи, пустыми и холодными внутри! Ах, до чего же, оказывается, мало было в тебе горячего, бескорыстного стремления отозваться на призыв измученных, страдающих людей, как слаба в тебе была любовь к этим бедным людям и до чего же сильна твоя азартная, злая жажда опрокинуть, сломить, победить, пробить себе путь!.. Это она гнала тебя вперёд по полю битвы у замка Ля-Трапе, твоя надменная жажда прославить своё имя, а вовсе не боль сострадания тем угнетённым людям, которые так долго и безуспешно слали на все стороны гонцов с мольбой об избавлении от власти Великана, разорявшего их дома и земли!..

Ты всё это понял и застонал сквозь стиснутые зубы от стыда, закрывая в темноте руками лицо, потому что от природы был честен и правдив и ненавидел ложь, и некогда люди верили тебе, и не всегда же ты обманывал самого себя, произнося слова, которые ведь всё-таки жили же когда-то и громко звучали в глубине твоего сердца и только потом сделались слабыми отзвуками, которые ты наконец и вовсе перестал слышать.

Ты вспомнил то время, когда тебе поверили люди, и ведь ты их не обманул. Горькая, жгучая отрада была в этом воспоминании. Как мог ты позабыть его, это время, ведь оно-то и было твоё единственное, неприкосновенное, чего не могли у тебя отнять никакие каменные стены, ни тяжёлые цепи, ни железный ошейник! Ничто, никто, никогда!

Как встрепенулся, как ожил повсюду народ, когда ваше пёстрое рыцарское войско собралось и шумно двинулось наконец в поход на замок проклятого Великана. Из тёмных лесных чащ выходили закопчённые углежоги, пахари останавливали тощих волов, тянувших плуг, и рудокопы с землистыми лицами выползали из тёмных глубин подземных шахт, где добывали свинец и серебро. И все смотрели вам вслед в смутной надежде, что хоть теперь-то, наконец, что-то переменится в их жизни.

Из жалкого скопища дымных хижин выползали хилые ребятишки, чумазые, как печные горшки, и, спотыкаясь, бежали вам вслед, провожали радостным писком. Девушка в драном, грубой ткани платьишке, с прекрасным и смуглым от солнца и ветра лицом поднесла на привале тебе тяжёлый деревянный ковш, полный чистой родниковой воды, и смотрела тебе в лицо, пока ты пил. Поддерживала у твоих губ широкий ковш с птичьей головкой на ручке и всё смотрела не отрываясь тебе в лицо. «Ты уходишь, - сказала она, выплеснув воду, когда ты кончил пить. - Иди и возвращайся!» Она сжала тебе плечо, и ты ощутил, как сильна её тонкая смуглая рука. Она крепко поцеловала твои мокрые от воды губы, и всё это ты, оказывается, совсем позабыл и только теперь, вдруг, увидел всё снова: ровно качнувшуюся поверхность воды в широком ковше и утиный носик птичьей головки, вырезанной на ручке, просунувшейся между пальцев сжимавшей её руки. И глаза! Эти глаза, радостно блестевшие надеждой и верой в тебя!..

Вскоре ты стал замечать, что больше не одинок в своей Башне. Голоса и лица многих людей, которых ты знал и любил, и тех, кого ты никогда не видал, но знал, что живётся им невыносимо тяжко, тех, к кому надо идти на выручку… И тогда ты стал забывать о собственной цепи и ошейнике, тебе стали сниться чудесные сновидения: чумазые ребятишки на четвереньках ползали около тебя, мяли и рвали толстую, кованую цепь, и она распадалась, разваливалась на куски, точно сделана была из сырой глины, и чьи-то тонкие пальцы скользили вокруг твоей истёртой ошейником шеи, и ты чувствовал, что железо для тебя уже перестаёт быть железом, и час твоего освобождения близок.

И наконец однажды в каменном башенном сумраке яркого летнего дня до тебя донеслось пение какой-то маленькой птицы. Это было так похоже на чудо, что ты улыбнулся и ждал, что будет дальше. В узкое окошко влетела изумрудно-золотистая пичужка. Она внимательно оглядела круглую каменную пещеру и человека, лежащего на полу. Ты ведь сразу же понял, что это чудо! Птичка порхнула и села прямо тебе на руку, в которой бережно был зажат между пальцев стебелёк акации с листиком.

И вот тогда-то ты наконец окончательно ПОНЯЛ, что пришёл твой час, когда ты сможешь вслух выговорить только самые заветные, главные слова из всего множества слов, что толпились, томили и мучили тебя все эти долгие чёрные годы.

«Зелёная птичка, - сказал ты, и она наклонила набок головку, прислушиваясь, - по твоим глазам я вижу: ты всё понимаешь. Выполни одну-единственную мою просьбу: у меня есть звонкое имя. Вот я беру его в руки и, как боевую железную перчатку, бросаю на самое дно колодца времён. Пускай никто его не узнает, ничьи уста никогда не произнесут его ни с печалью, ни с любовью, ни с благоговением. Пускай весь мир позабудет моё имя. Умоляю тебя только об одном: отнеси людям весть - ведь ими правит и мучает их жалкий гном, мерзкий злокозненный подземный карлик! Открой людям глаза!»

Птичка дослушала всё до конца, ухватилась клювиком за стебелёк акации с его единственным листиком и потянула к себе. Тогда ты раскрыл пальцы, и птичка со стебельком выпорхнула в бойницу…