Дети грозы. Книга 6. Бумажные крылья

Глава 4. А был ли Тигренок?

2 день журавля

Шуалейда шера Суардис

Она проснулась от холода. В окно задувал мокрый ветер, шуршал в ветвях каштана дождь. Остатки сна тоже были холодными и мокрыми: кривая зеленая луна, темные дома и страшная крылатая тварь, воющая посреди мостовой.

Шуалейда поежилась, не открывая глаз. Потянулась к любимому – и наткнулась на кусок металла на остывшей подушке. Не желая верить, зажмурилась. Позвала:

– Тигренок!

Никто не откликнулся, только ветер хлопнул рамой.

Шу открыла глаза, оглядела комнату, остановилась взглядом на паре вешалок: ее платье для сегодняшнего обеда висело на месте, одежда Тигренка исчезла. Под вешалкой валялись лишь шелковый платок и кружевные манжеты, оторванные от сорочки. Мальчишка… Истерический смех заворочался в груди, выплеснулся кашлем, отдался тошнотой и болью в висках. Игрушечная птичка, когда-то подаренная Даймом, разразилась щегловой трелью. Шу смахнула с лица дождевые капли и хотела улыбнуться его заботе, но губы не слушались, замерзли.

Подобрав одеяло и закутавшись, Шу сползла с кровати, подошла к вешалке, подняла оторванные манжеты, поднесла к лицу. Они пахли пылью, словно пролежали год в сундуке. Только пылью.

Она отбросила ненужную тряпку в камин, проследила, как кружева вспыхнули – веселыми желтыми бабочками. Снова оглядела комнату в поисках… чего? Она сама не знала, что ищет, пока не наткнулась на забытую в кресле гитару. Вдруг показалось, что не было никакого металла на подушке, что Тигренок где-то рядом – верно, он снова пошел за цветами? Не мог же он оставить свою любимую гитару!

Потеряв по дороге одеяло, Шу подскочила к окну, высунулась под дождь – теплый, чудный дождь! Дождь пах им, любимым, он был совсем рядом…

Туфли валялись под окном. Одна у самой стены, вторая – в поломанных кустах айвы шагах в десяти. На колючках болтался атласный рукав, трепыхались под дождем клочья батиста. По краю сознания скользнуло удивление: слишком далеко для прыжка из окна… и высоко, четвертый этаж. Он не сломал себе ничего? Может быть, ему больно и нужна помощь?

Не рассуждая о том, хочет ли он помощи от нее, Шу метнулась прочь из тела, искать его – по всему дворцу, по парку, по городским улицам…

Тигренок был на площади Единорога. В доме маэстро Клайво. И ему в самом деле было больно: треснувшее ребро, разбитый рот, рана на голове. Правда, это все не мешало ему уплетать оладьи в компании самого маэстро, какой-то старухи и парня лет двадцати. О чем они разговаривали, Шу не стала слушать. Ему весело, он дома, а злобная колдунья, которая держит менестрелей в рабстве, осталась далеко.

Не то кашель, не то смех заставил ее согнуться пополам и схватиться за подоконник, чтобы не вывалиться из окна. Дождь хлынул с новой силой, потемнело. Оторванный рукав на колючках хлопал на ветру, мечтая улететь в небо. Как сказал Дайм, ласточки не поют в неволе? Или стрижи не поют, какая разница. Пусть летит, подери его ширхаб. Прочь!

Не обращая внимания на сотрясающий ее кашель – нет, смех, это же так смешно, правда? – Шу выдернула из кустов все, что осталось от Тигренка. Туфли, рукав от камзола и клочья сорочки полетели в камин вслед за кружевами. Туда же чуть было не отправилась гитара, но в последний момент Шу остановилась. Гитара не виновата, что ее владелец – тупой троллий дысс. Менестрель нюханный.

Гитара с жалобным звоном упала обратно на кресло, а Шу – на постель. Под руку снова попался кусок мертвого металла с рунами. Мертвого и холодного. Как будет Тигренок завтра. Дурак. Какого демона он не бежит из города? Забыл, что Бастерхази положил на него глаз? Тупой троллий дысс!

Порыв вскочить, ураганом ворваться в теплую семейку маэстро и за шкирку оттащить Тигренка в безопасное место – в Хмирну? Или к себе в башню? – Шу подавила на корню. Сбежал? Ну и в болото его. Сам пусть заботится о своей безопасности, раз такой умник. А ей надо взять себя в руки и вспомнить о Дайме. Дайм… злые боги, за что ему-то досталась такая дурная возлюбленная…

Снова завернувшись в одеяло, Шу поплелась к зеркалу. Смотреть на себя она не собиралась – толку смотреть на бледное чучело? Надо сказать Дайму, что она сделала, как он велел. Или не сделала… а, неважно. Ласточка свободна, пусть себе поет.

– Светлого утра, – поздоровалась она, едва зеркало замерцало. – Дайм, забери этого дурня в Метропо…

Она осеклась, поняв, о чем просит, и одновременно – что Дайма нет. Есть лишь смятая постель, заговоренный сундук с бумагами, брошенная в кресло несвежая сорочка и записка на столе, придавленная алой розой. Записка?

Забрав ее прямо через зеркало, Шу прочитала:

«Буду через пару дней. Срочные дела. Люблю тебя, Дайм».

Уронив листок, Шу упала на козетку и закрыла лицо ладонями. Одна. Она осталась совсем одна. Тигренок сбежал, Дайм уехал, все ее бросили. И это правильно – ничего иного темная колдунья не заслуживает. С чего она взяла, что Тигренок позволит ей и дальше играть с ним? И с чего вдруг Дайм должен простить ей любовника? Он не обязан носиться с ней, вытирать сопельки и жалеть, когда она сломает очередную игрушку. Ему нужна взрослая женщина, верная и надежная.

Или не женщина. А взрослый мужчина. Темный шер, которого он любил, любит и будет любить, что бы там себе не выдумывала глупая девчонка.

И эта записка… с чего она взяла, что «люблю» – ей, а не Бастерхази? Наверняка именно ему.

Поэтому ей следует вернуть записку и розу на место, пусть забирает тот, кого Дайм на самом деле любит. А она… ей…

Вдоволь пострадать не позволила Бален. Вихрем ворвалась в спальню, захлопнула окна, содрала с Шу одеяло и бросила в нее платьем.

– Одевайтесь, ваше высочество. И прекратите сырость! Еще немного, и во дворце заведутся лягушки.

Ни слова не говоря, Шу поднялась, влезла в платье.

Баль выругалась вполголоса, взяла ее за плечо и усадила перед зеркалом.

– А теперь сделай из этого пугала принцессу.

Шу промолчала. Пугало в зеркале было именно таким, как надо – бледным, всклокоченным и страшным. В точности, как рисуют ведьм в детских книжках. Разве нос недостаточно острый и длинный…

– Прекрати. Немедленно, – приказала Баль.

Ее злость завивалась хризолитовыми спиралями, резала пальцы и скрипела на зубах. Баль снова выругалась, на этот раз длиннее и громче. Сунула Шу в руки кружку с чем-то мутным и горячим. Шу отпила, сморщилась: горько! Ласковая рука подруги погладила ее по волосам.

– Пей, надо.

Она послушно допила гадость. Что-то было в кружке знакомое, но что, вспомнить не получалось. Да и не нужно это.

Тем временем Баль что-то еще говорила. Ее голос журчал и переливался зеленью, листья шуршали на ветру, пахло мокрым лесом, вокруг танцевали стрекозы…

– …да проснись же! – пробился сквозь шепот ветвей базарный ор Бален. – Рано помирать! Просыпайся, багдыть твою… – От последующих ее слов Шу, прожившая среди солдат большую часть жизни, поморщилась. Увидев, что она пришла в себя, Баль оборвала тираду и продолжила нормальным тоном. – Давай быстро рассказывай, что случилось. И не вздумай тут…

– Он ушел, – не дослушав, отозвалась Шу.

– Ушел?.. – Баль глянула на дождь за окном, затем на полоску звездного серебра, брошенную на пол. – Ты отпустила?

– Ушел. Сам. – Шу пожала плечами. – Ласточки не поют в неволе.

– А… давно пора! – Баль усмехнулась. – И нечего страдать. Любит – вернется, не любит – пошел к зургам. Да, о зургах. Тебе сестра передала.

Перед глазами Шу очутилась надушенная вербеной записка со сломанной печатью. И буквы кто-то размазал… Откуда-то с потолка упала крупная капля, посадив на дорогой бумаге с монограммой мокрое пятно. За ней – вторая.

– Снова сырость, – проворчала Бален и отобрала записку. – Ладно, слушай. Наше высочество, тут ворох политесов, изволит… Высочество много чего изволит, жаль не провалиться в Ургаш, э… посвященный культуре дружественных ире музыкальный вечер и что-то там такое… Если по-человечески, твоя сестра изволит хотеть наложить лапу на твоего менестреля. Бастерхази он понравился. – Фыркнув, Бален бросила записку на столик. – Я отвечу, чтоб засунула себе свое хотение?..

– Как знаешь.

Шу пожала плечами. То есть хотела пожать, но получилось что-то не так: она снова закашлялась, в глазах защипало, словно туда насыпали соли.

– Ну и правильно. Туда ему, висельнику, и дорога. Отличный будет коврик у Бастерхази. Да, а ты свою шкатулку проверяла? – Баль перевернула шкатулку с повседневными украшениями, сверкающая горка рассыпалась по столу, что-то свалилось на пол. – Ну вот. Кольца с бриллиантами нет, подвесок нет, серег… – тоном казначея, у которого малолетний принц требует денег на фейерверки и живого слона, выговаривала она, перебирая украшения. – Точно, и серег с сапфирами нет! Скажи Бастерхази, пусть вытрясет…

От слов Баль стало совсем холодно. Сапфиры, бриллианты – острые камни падали, царапая что-то внутри. Неправильно, нет. Нельзя так.

– …вытрясет из воришки… – продолжала Бален.

– Не смей! – тяжелый ком, застрявший в горле, прорвался болью и гневом. – Он не вор! Никогда, слышишь, никогда не говори о нем так!

Подруга замолчала на полуслове, скептически подняла бровь.

– Он тебе надоел? И правильно. Эта падаль с виселицы не стоит и слова. А Бастерхази пусть все равно вернет сережки! Они шестьдесят золотых стоят.

– Я сказала, не смей! – крикнула Шу, вскочив на ноги. Разноцветные смерчи поднялись вместе с ней, зарычали… – Тигренок не падаль!

Дождь ударил в стекло, башня содрогнулась от близкого грозового разряда. Бален покачнулась, но устояла. А Шу наконец разглядела тени под глазами подруги.

– Падаль, – не сдавалась Бален. – Сама же знаешь, что с ним будет, едва Бастерхази до него доберется.

– Не доберется, – отрезала Шу. – Какого ширхаба? Я его отпустила – пусть катится, куда хочет. Но Бастерхази его не получит.

Подруга молча пожала плечами.

– Обойдется. Я не позволю!

– А стоит ли, Шу? – совсем иным голосом спросила Баль. – Ты не сможешь прятать его вечно. И не захочешь.

Шуалейда фыркнула и выставила подбородок. Думать о том, что будет завтра, она не желала – но сегодня проклятый темный шер Тигренка не получит. Ей же ничего не стоит потянуть время хотя бы до завтра. А там он, если не совсем тупой троллий дысс, сам найдет способ исчезнуть.

Время тянулось тяжело и медленно. Сначала Шу с Баль «делали из пугала принцессу» – румяна, гирлянда блестящей ерунды, завитые локоны и царственно задранный нос. Потом они чинно завтракали с королем и обсуждали первую для них Большую Охоту. За завтраком последовал визит портных и примерка костюмов для маскарада, посвященного все тому же Согласию Народов Тверди, что и Охота. Улыбаться и шутить с братом, выбирая для Тигренка старинный пиратский наряд, было больно и холодно. Но надо. Внимание Бастерхази то и дело скользило по ней, щекоча и оставляя на языке привкус гари.

Комедия удалась. Никто, даже Кай, не заподозрил обмана. Хотя брат не особенно обращал на нее внимание, занятый мыслями о Таис. Если б Шу могла, посочувствовала ему, а может, надавала по ушам, как дурному щенку: чем ревновать к проходимцу Торрелавьехе и страдать, послал бы невесте букет, спел бы серенаду под балконом. Не родилась еще такая девушка, которая устоит перед серенадой в исполнении короля.

С серенады мысли Шу снова перескочили на Тигренка. Представилось, как они вместе пробираются в сад Альгредо – словно дети, играющие в лесных духов, как Тигренок ласково касается струн Черной шеры…

– Ваше высочество изволит взять эту шляпу? – вырвал ее из грез удивленный голос мадам Антуанетты.

Шу глянула на комок фетра в своих руках, подняла глаза на Бален. Подруга уже нарядилась сашмирской одалиской и строила глазки купчине в безразмерном тюрбане и цветастых шальварах – купчиной был Энрике. С усами по восточному обычаю он выглядел глупо и удивительно мило. Зависть кольнула под ребра и засела там занозой: почему у нее нет любимого супруга, который понимает с полуслова, носит на руках и смотрит так… злые боги! Вот если бы Тигренок…

– Беру. – Шу швырнула шляпу на груду разноцветных тряпок. – К этой павлинье перо, к той – страусовое. И на рубаху добавьте кружев, что за пираты без кружев?

Мадам, громко подумав об «этих сумасшедших шерах, плюс семнадцать золотых», выдернула из рук помощника ослепительно лазурный камзол с разрезными рукавами, буфами и накладными плечами.

– К павлиньему перу, ваше высочество. – Она поклонилась, подавая камзол Шу. – Извольте примерить.

– О да, – отозвался Кай, обряженный в оранжевый колпак с меховой оторочкой, накладную бороду и расшитый жилет из змеиной кожи: парадный наряд гномьих старейшин, которые много веков назад подписывали союзный договор Дремстора с Суардисами. – В этом ты будешь неотразима. Ни одно зеркало не возьмется!

Шу старательно рассмеялась его натужной шутке. Она бы с удовольствием послала маскарад к ширхабу лысому и осталась дома, с книгами. Или отправилась бы куда-нибудь в Зуржьи пустоши, только бы не надо было снова улыбаться, интриговать и надеяться, что сейчас из-за маски блеснут синие глаза, а всего единожды слышанный баритон спросит: «Ты ждала меня, Шуалейда?»

– Зато ты с этой бородой – страшный ужас гор, – наморщила нос она. – От тебя все девушки разбегутся.

– Не разбегутся, – хмыкнул брат, но бороду сорвал. – А что наденет Таис? Поведай мне, о великий прорицатель! – затянул он дурашливо.

– Не надо быть менталистом, чтобы знать: шера Альгредо заказала костюм королевы фей, – вместо Шу отозвался Зако. – А вашему величеству отлично подойдет плащ Золотого Барда. Если, конечно, Шу не успеет первая.

– Фи, наряжать менестреля менестрелем – пошло. Мой Тигренок будет пиратом!

В дальнейшем споре о нарядах Шу принимала самое живое участие. Со стороны – особенно со стороны башни Рассвета – наверняка казалось, что вся компания искренне веселится. Вот только тянулось это веселье невыносимо долго. До самого обеда.

Запеченные на углях перепела и апельсиновое суфле не лезли в горло. Ардо казалось горьким, шоколад – соленым. А на десерт паж принес еще одно приглашение от Ристаны, теперь уже для всех. Похоже, Бастерхази надоело ждать, когда же Шуалейда поверит в его ложь и отдаст Тигренка сама.

– Мы предпочитаем собачьи бега, – ответил Кай и кивнул на Шу. – А вот их высочество придут послушать тенора.

– Непременно, – приторно улыбнулась Шуалейда. – Опера после обеда – это так свежо и изысканно. И передай ее высочеству, что мой менестрель сегодня петь не будет. Он не в голосе.