Бурный поток - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк (ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.) #5

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

"Северное Сияние" в четыре года создало себе репутацию бойкой газеты, которую публика брала на расхват. Успех был колоссальный, сравнительно с другими изданиями, и Покатилов вел дело твердою рукой. Турецкая война, конечно, много помогла этому успеху, но главныя причины лежали глубже. Покатилов сумел стряхнуть с себя обычные газетные предразсудки и создал свою собственную публику. Покатиловская газета не принадлежала к уличной мелкой прессе и не гналась за определенной кличкой либеральнаго или консервативнаго издания. -- Консервативные и либеральные органы имеют значение там, где есть политическая жизнь, партии и вообще общественная жизнь,-- говорил Покатилов, когда его обвиняли за безпринципность.-- А мы можем писать только для нашего читателя, в этом -- все. Притом еще вопрос, что такое наш либерализм и консерватизм; я хочу сказать, что это -- игрушка, в роде тех машинок, на которых китайцы производят гимнастику пальцев. У меня, кстати, есть целых две таких машинки в моей китайской коллекции. Своя газета быстро достигла цели: читатель так и валил, благо на страницах "Севернаго Сияния" было насыпано всякаго жита по лопате: тут и науки немножко, и художества, и политики, и внутренней жизни, а главное, работал бойко фельетон. Все, что жизнь выкидывала на свою поверхность, появлялось здесь в той специальной фельетонной форме, которую создала улица. Читатель хватал налету эту легкую и удобоваримую пищу, с жадностью проглатывал ее и постепенно усваивал себе фельетонный способ мышления; он в одно прекрасное утро делал приятное открытие, что знает и политическия тайны разных европейских дворов, и последния слова разных наук, и всякую злобу дня как в столицах, так и в провинции, а главное, все это было так просто, легко, понятно. Другия большия газеты наводили тоску своими длиннейшими статьями и просто пугали читателя, а тут даже как-то уж очень забавно выходило: он, читатель, чувствовал между строк, что ведь совсем же он не глуп и решительно все понимает. Развернул номер "Севернаго Сияния" -- и готово, зарядился как раз до следующаго дня. Столичная улица заражала своим дыханием самую далекую провинцию, где быстро начали входить во вкус чисто-уличнаго миросозерцания. Серьезные журналы и серьезныя газеты казались скучными и смешными, и читатель уже своим умом догадывался, что они работают в безвоздушном пространстве, в своем собственном мирке, который ничего общаго с действительностью не имел. Вообще читатель вздохнул свободнее, потому что находил разрешение всех своих недоразумений в излюбленной газете. Через два года у Покатилова было уже за десять тысяч подписчиков, а еще через два года он расплатился из копейки в копейку с Теплоуховым. Вышла опять оригинальная сцена в теплоуховском кабинете. Покатилов представил все свои счеты и последний банковский чек. -- Мне остается еще раз поблагодарить вас, Евстафий Платоныч,-- говорил Покатилов с чувством.-- Теперь наши расчеты кончены, но я всегда к вашим услугам. -- Хорошо!-- с усилием проговорил Теплоухов всего одно слово, не потрудившись даже посмотреть на представленные его вниманию счеты. Тем дело и кончилось, а в результате его Покатилов очутился обладателем своей газеты, которая будет приносить ему пятьдесят тысяч годового дохода. Но странное дело: все спорилось в руках Покатилова, газета шла великолепно, его имя уже составляло целый капитал, а между тем в глубине души у него вечно ныло неудовлетворенное чувство. Эти внешние успехи точно служили насмешкой над внутреннею нищетой: там сосала неотступно старая тоска, от которой он не мог забыться ни заграницей ни в чаду уличных похождений, когда за деньги покупал ласки знаменитых красавиц, сделавшихся célébrités du jour на театральных подмостках, в цирке или модных кабаках. Отчасти чтобы разсеяться, отчасти по старой привычке к уличному бродяжничеству, Покатилов прошел всю лестницу этих запретных плодов, которые покупаются бешеными деньгами. В этих темных похождениях его неизменным спутником являлся Бодяга, который был своим человеком за кулисами театров, в уборных цирка и в разных других приемных sui generis. Знакомство с наездницами, танцовщицами, фигурантками, разными певчими птичками и просто представительницами полусвета не могло потушить сосавшей Покатилова тоски: весь этот человеческий сор, накопившийся по привилегированным углам и заугольям широкой столичной улицы, в конце концов внушал только чувство отвращения и той брезгливости, какая сохраняется даже в безнадежно погибших людях. Между прочим, Покатилов переманил от Брикабрака его Фанни -- шаловливую и глупую немку, которая вытянула у Покатилова массу денег, постоянно обманывала его и кончила тем, что Покатилов просто выгнал эту продажную тварь, славившуюся в среде прожигавшей жизнь публики под именем "губки". Домой Покатилов нередко возвращался совсем пьяный, и ему доставляло особенное удовольствие сильным звонком всполошить спавшаго швейцара. Степенный, седой семеновец торопливо выскакивал навстречу барину и, почтительно поддерживая под локоть, помогал добраться до спальни. Иногда пьяному Покатилову казалось, что он забрался в какую-то чужую квартиру. Неужели все это его, его собственность? Квартирой Покатилова теперь заведывала старая няня Улитушка, которая раздевала его пьянаго и укладывала в постель. Старуха подолгу иногда смотрела на спавшаго воспитанника, вздыхала, качала, дряхлою головой и повторяла стереотипную фразу: Жениться надо... безпременно жениться. Ох-хо-хо, согрешили мы, грешные! Юленька была большая, и Улитушка поселилась у Покатилова, где зорко стерегла каждую пушинку с какою-то собачьей привязанностью к покатиловскому добру. Своего воспитанника она чуть не боготворила и по-своему извиняла все его недостатки: перебесится и за ум возьмется, все господа смолоду-то на один фасон. "А уж какую бы невесту приспособили этакому-то орлу,-- раздумывала Улитушка,-- высокую, да белую, да глазастую, чтобы всего опутала сразу. Ох, ловкия есть девушки в этом треклятом Петербурхе!" За всеми хлопотами и торопливою газетною работой, у Покатилова оставалось очень много свободнаго времени, и его вечно тянуло на Сергиевскую, чтобы еще лишний раз вернуться оттуда с сознанием невозможности счастья. У Доганских он бывал то часто, то редко, иногда провожал Сусанну в цирк, куда она любила ездить по субботам, но разстаться с этою семьей было выше его сил. Покатилов тысячу раз давал самому себе честное слово, что идет на Сергиевскую в последний раз, но один ласковый взгляд Сусанныи -- и честное покатиловское слово таяло, как снежинка, упавшая в воду. В четыре года Сусанна сделалась еще лучше, чем была раньше; в этой оригинальной красоте годы раскрывали только новыя чары. Теплоухов бывал у Доганских попрежнему и попрежнему молчал, как пень. Молодой Зост сделался своим человеком, хотя держал себя с большим тактом. Это была холодная, эгоистичная натура, с тем особенным закалом характера, который неотразимо действует на женщин. Чарльз часто бывал дерзок и груб с Сусанной, но она выносила от него все и готова была лизать его руки, как собачонка. Для Покатилова все здесь составляло неразрешимую загадку, и он мог только удивляться, как могли переносить всю эту комедию Доганский и Теплоухов, и наконец зачем он сам, Покатилов, является в этот проклятый дом. Между тем Сусанна держала себя с Покатиловым, как со своим человеком, и за эту опасную близость подвергала его иногда чисто-инквизиторским пыткам: она заставляла его редактировать свои записочки к Чарльзу, заставляла терпеливо выслушивать свои безконечныя излияния по поводу удивительных достоинств удивительнаго молодого человека, повторяла пред ним весь тот сумбур чувств и мыслей, который душил ее, и так без конца. Они вместе обманывали Доганскаго и Теплоухова, вместе лгали, и Сусанне доставляло особенное удовольствие ставить и себя и Покатилова в самыя нелепыя и опасныя положения. -- Если вы меня действительно любите,-- повторяла Сусанна несколько раз Покатилову,-- то для вас мое счастье должно быть дороже всего -- так? Вы даже должны меня постоянно благодарить за свое тайное счастье, которое я могла бы разрушить одною минутой снисходительности. Ведь всякое счастье заключается в неудовлетворенном желании, в самом процессе достижения известной цели, и чем больше препятствий на этом тернистом пути, тем выше счастье; вот я и хочу сделать вас самым счастливым человеком в мире. Жаль, что вы не пишете стихов, а то у вас в руках все средства сделаться, по меньшей мере, вторым Гейне. Я не гоню вас, и пользуйтесь этим. Одним словом, я, кажется, сделала все, чтобы не подвергать испытаниям ваш характер, и могу поручиться только за одно: что бы со мной ни было, я никогда не решусь разбить ваше счастье. Ну, перестаньте делать такое глупое, трагическое лицо. Это совсем уж не идет умному человеку, который, прежде всего, должен быть философом! Не правда ли? -- Совершенно верно, но только черезчур великодушно, Сусанна Антоновна. Вы даже пощечину даете, как какую-то милостыню. В обществе Доганской Покатилов никогда не мог выдерживать характера и быстро переходил от одного настроения к другому: если был он с ней один, прикидывался равнодушным, шутил, пускался в откровенность, в обществе Чарльза делался неестественно вежливым, при Доганском разсказывал глупые анекдоты, при Теплоухове напускал на себя необыкновенную солидность, а при oncl'е или Нилушке держал себя с преувеличенною фамильярностью и даже позволял себе некоторыя дерзости. Сусанна все это замечала, конечно, и только улыбалась глазами, а в крайнем случае делала вид, что совсем не замечает Покатилова, и последний обязательно надувался, смолкал и уходил. -- Какой он смешной, этот Покатилов!-- смеялась Доганская каждый раз после такой немой размолвки.-- Не правда ли, Николай Григорьевич? -- Гм... пожалуй,-- соглашался oncle.-- Я не желал бы быть на его месте, Сусанна Антоновна. -- И вы туда же? Вот, подумаешь, какое фамильное геройство! Несколько раз случалось так, что Покатилов ловил пристальный взгляд Сусанны, обращенный на него, и она каждый раз смущалась, как пойманный школьник. Что значили эти пристальные взгляды? Покатилов отлично мог припомнить день и час, когда это было: один раз они сидели в столовой, когда Нилушка чуть не подрался с Богомоловым, в другой раз -- в ложе театра, в третий раз... О, этот третий раз Покатилов никогда не забудет: они вдвоем возвращались зимой из цирка в парных санях; Доганская целый вечер была какая-то задумчивая и грустная, а тут вдруг развеселилась. Он помнил это лицо, залитое румянцем, полузакрытые глаза, которые заставили его вздрогнуть, и эту роковую улыбку. Покатилов тихо обнял ее, она не сопротивлялась и дание наклонилась к нему на плечо, а потом точно проснулась от какого-то волшебнаго сна, отодвинулась и проговорила сурово по-английски: -- Покатилов, вы с ума сошли! К прежнему обществу, бывавшему у Доганских, прибавилось только несколько смешных старичков с громкими именами. Эти старцы обыкновенно приезжали утром, и Сусанна принимала их с неестественною любезностью. -- Наши новые друзья!-- коротко рекомендовал Доганский со своею странною улыбкой.-- Роман Ипполитыч! Всегда помните золотое изречение: "Господи, избавь меня от друзей, а с врагами я сам справлюсь". Oncle заметно постарел и все поднимал свои крашеныя брови, когда встречался с Покатиловым. -- Ты что-то хочешь мне сказать?-- несколько раз спрашивал его Покатилов.-- У тебя такой странный вид! -- Нет... так. Это от старости. За четыре года мужчины все заметно постарели и удивлялись друг другу, конечно, за глаза: у Нилушки образовалась лысина, у Богомолова явились два вставных зуба, Доганский сделался совсем серый, Покатилов пополнел, и в его красивых глазах все чаще и чаще стало появляться усталое выражение. Это еще не была старость, но дело уже шло не к молодости, как говорила Улитушка. Всего удивительнее было то, что Покатилов часто прямо от Доганских отправлялся на Моховую к Бэтси. Она больше уже не давала уроков у Зоста, с которым разошлась из-за Чарльза: старик узнал через кого-то, что сын познакомился с Сусанной через Бэтси, и сделал гувернантке горячую сцену. Бэтси чувствовала себя виноватой перед этою семьей и постоянно укоряла себя за сделанное преступление. С Юленькой она тоже не занималась, потому что не могла видеть Калерии Ипполитовны. Теперь англичанка занималась переводами из английских газет для "Севернаго Сияния" и этим существовала. Она попрежнему жила в номерах Баранцева и оставалась все такою же чистенькой и щепетильной. Визиты Покатилова положительно отравляли существование Бэтси. Это был решительно невозможный человек, приводивший Бэтси в отчаяние: придет, сядет на диван, схватится за голову и по целым часам надрывает душу Бэтси своими жалобами. -- Я дрянной человек, но это мне дает возможность, Бзтси, еще лучше оценить твою чистую душу,-- говорит невозможный человек.-- Сознаю, что я мучу тебя... а разве я сам не мучусь? Да, я виноват, кругом виноват, но что я получил за свою вину? Эта Сусанна совсем сумасшедшая женщина, Бэтси. Я часто ненавижу и проклинаю ее, но меня неудержимо тянет к ней... Я все ей прощу, все извиню, даже собственное унижение, хотя у меня часто является желание задушить ее. Все равно, я плохо кончу! Бэтси слушала эту безумную исповедь обыкновенно молча и ни одним движением не выдавала своего душевнаго состояния. Один момент душевной слабости, и она опять свяжет себя с этим страшным человеком. Часто ей делалось жаль Покатилова, он был не злой человек по душе и всегда так умел угодить в тысяче тех мелочей, которыя особенно ценятся женщинами, но Бэтси делала суровое лицо и молчала, как убитая. -- Мне иногда снится вот эта самая комната,-- вслух мечтал Покатилов.-- Да, снится тихое и хорошее счастье, мне вдруг делается до слез жаль вот всех этих мелочей, к которым привык глаз и с которыми связано столько хороших воспоминаний. Я долго плачу во сне, а настает день, и я опять чувствую себя, как пьяница, который не может отказать тебе в первой рюмке. Если бы ты знала, Бэтси, что значит носить в душе постоянный ад! Раз Покатилов вошел с сияющим лицом и торжественно заявил: -- Ах, Бэтси, Бэтси, они уже ссорятся, и он больше не любит Сусанны. Да, я слышал своими ушами, как она укоряла его в чем-то, потом грозила, затем плакала,-- словом, все происходит в надлежащем порядке. Мальчик образумился... -- Я была бы совсем счастлива, если бы этот мальчик образумился,-- проговорила Бэтси с волнением.-- Он лежит на моей совести. -- Да, да, это ты, Бэтси, подвела его, т.-е. устроила все моя любезная сестрица, а ты только разыграла некрасивую роль. Ах, Бэтси, я четвертый год разыгрываю ту же самую дурацкую роль. На-днях, например, Сусанна посылала меня разыскивать Чарльза по всему городу и не велела без него показываться на глаза... ну, и нашел. Притащил мальчишку на Сергиевскую чуть не за уши... Скажи, ради Бога, на что это похоже?.. Да ведь я первый ни за что не поверил бы подобной нелепости, если бы не проделал ее собственными руками! -- Я, Роман Ипполитыч, могу посоветовать вам только одно,-- говорила Бэтси.-- Как я слышала, Сусанна начинает обделывать какия-то дела... -- Это ты про гнилых старичков? -- Да... Собственно, тут сам Доганский что-то затевает. Может-быт, и неправда... -- Э, тут все может быть, Бэтси! Этого Доганскаго сам чорт не разберет. Каждый раз, когда Покатилов уходил, Бэтси провожала его печальными глазами: ей было жаль, что он погибает. Самые успехи для таких людей приносят только несчастье. Бедной англичаночке приходилось вообще не легко, и она каждый день с тяжелым чувством развертывала свежий номер "Севернаго Сияния", где печатались и ея переводы из иностранных газет. Между газетными строчками притаилось и ея одинокое горе, которое она как-то связывала с этою проклятою газетой. Единственным утешением для нея были приходившие ж ней газетные старички, как Бэтси называла про себя капитана Пухова и Симона Денисыча. Они всегда относились к ней с таким вниманием и так заботились чем-нибудь угодить или развлечь. -- Вы у нас, Лизавета Ивановна, на дочернем положении,-- обяснял капитан со своею обычною галантностью.-- Да-с. Я всегда думаю о вас в этом направлении: была у меня дочь, потерялась, а потом опять нашлась. Газетные старички приносили сюда все, что у них накипало на душе, и Бэтси знала отлично малейшия подробности закулисной жизни "Севернаго Сияния" и все тайны номеров Квасовой. Разболтавшись, друзья переглядывались и мысленно обвиняли один другого в невоздержности на язык. Через них Бэтси знала все, что делалось в редакции. Всего умилительнее было то, что и капитан и Симон Денисыч считали себя настоящими заправилами газеты и говорили о ней "мы". -- Вот летом нам хорошо!-- обяснял Симон Денисыч, попивая кофе.-- Тогда уж никто не будет нам мешать: вся газета в наших руках. Все разбегутся, потому что им ведь все равно, а мы с капитаном все дело орудуем...

II.

Может-быть, нигде не идет время так быстро, как в Петербурге, т.-е. идет быстро для людей, которые ничего не зарабатывают, а проживают свои последния крохи. Время точно существует для того, чтобы напоминать, когда платить за квартиру, когда швее, прачке, горничной, швейцару. Проживающий крохи только удивляется, в какую прорву плывут деньги, в руки взять нечего, а между тем деньги тают, как вешний снег. Кажется, лишних денег никуда не бросали, наконец позволяли себе только самое необходимое, даже отказывали во многом, и все-таки в конце концов дефицит растет, как незаштопанная прореха. А праздники? Что может быть хуже для такого проедающагося человека этих проклятых петербургских праздников? Особенно солоно достаются Рождество и Пасха, когда, с одной стороны, вся публика, как угорелая, набрасывается на праздничныя покупки, а с другой -- на эту же публику накидывается целая орава голодных ртов: просит на чаек дворник, просит кухарка, лакей, почтальон, пожарные, городовые, разсыльные, капельдинеры, разныя приживалки, кучера,-- словом, нет конца-краю этому прошению, а не дать -- неудобно. Эти маленькия люди сумеют насолить при случае, а главное, неприятно видеть, как они начинают терять к вашей особе всякое уважение. В течение четырех лет, которыя прожила Калерия Ипполитовна в номерах Квасовой, она испила эту чашу до дна и под конец даже при мирилась со своим пассивным положением, но на сцену выступили новыя злобы, требовавшия новых денег, расходов и хлопот. Иногда Калерии Ипполитовне начинало казаться, что она только вчера приехала в этот промятый Петербург, так эти четыре года были скомканы в какую-то безобразную массу, точно она все время провела где-нибудь на вокзале в ожидании поезда и все оназдывала взять билет, или ее оттирали именно в тот самый момент, когда она уже заносила ногу на подножку вагона. А публика приезжала и уезжала, предоставляя Калерии Ипполитовне приятную обязанность платить "чайки" за свое толканье среди торопливых людей. Особенно ей тошно делалось перед Пасхой, когда Петербург принимал самый праздничный вид и все магазины, лавки и лавчонки были запружены покупающею для праздника публикой. Кроме чисто-праздничных покупок, это время совпадало с заготовлением летних костюмов, с наймом дачи, с тяжелыми воспоминаниями о том, что когда-то это время так же радовало ее, как теперь радует всех других. В душе поднималась тяжелая и тупая боль, а потом делалось как-то решительно все равно; это новое состояние просто пугало Калерию Ипполитовну, и она часто думала про себя, уж не сходит ли она с ума. Она и на себя начинала смотреть как-то издали и со стороны, как смотрят в зеркало, когда хотят разсмотреть себя во весь рост. Иногда Калерии Ипполитовне делалось как-то смешно, когда она перебирала в голове длинный ряд перенесенных неудач: свои безполезныя хлопоты у влиятельных покровителей, как князь Юклевский, барон Шебек и Андрей Евгеньич, а чего-чего ни делала только Калерия Ипполитовна, чтобы встать на ноги: и на бедных жертвовала в один очень влиятельный аристократический комитет, и с кружкой ходила собирать пожертвования в пользу славян, и в спиритических сеансах принимала участие, наконец даже втерлась в какую-то аристократическую религиозную секту. Все это делалось для того, чтобы, во что бы то ни стало, выбиться из своего положения и войти в какой-нибудь из хороших столичных кружков, но все ея усилия оказывались напрасными: сначала дело шло как будто ничего, в ней принимали участие, знакомились, а в конце концов она опять чувствовала себя чужою и лишнею и должна была стушевываться незаметным образом. Если кто действительно делал что-нибудь для нея, так это один Доганский, которому она платила за его услуги самого черною неблагодарностью, а между тем Доганский совал Симона Деписыча и в банки, и в акционерныя компании, и в какия-то промышленныя предприятия, и даже на биржу. На работу мужа в "своей" газете и на свою жизнь в номерах Квасовой Калерия Ипполитовна смотрела, как на что-то временное и случайное, что только пока, между прочим. Симон Денисыч с величайшею охотой брался за всякое новое место и каждый раз непременно находил, что именно это место точно нарочно для него создано, но проходило два-три месяца, и он по-добру, по-здорову должен был бросать службу. Сначала Калерия Ипполитовна сердилась, делала страшныя сцены, кончавшияся мигренью, плакала, но потом стала относиться к мужу с молчаливым презрением. В последний раз Симон Денисыч потерял место в какой-то компании рыбопромышленников и явился домой с таким убитым видом, что даже Калерии Ипполитовне сделалось его лгал. -- Опять неудача?-- спросила она, напрасно подыскивая, что бы сказать ему утешающее или ласковое. Этот простой вопрос заставил Симона Денисыча совсем растеряться; он посмотрел на жену какими-то испуганными глазами, провел рукой по своей лысине и глухо проговорил: -- Стар я стал, Леренька, и... и... и глуп! Последнее слово он выговорил с величайшим трудом, точно оно засело у него в горле, закрыл лицо руками и тихо всхлипнула. -- Simon, что с тобой? Ты нездоров?-- с участием спрашивала Калерия Ипполитовна, неприятно пораженная этою мелодраматическою сценой. -- Нет, ничего. Я я вот что скажу, Леренька: ничего я не понимаю в нынешних делах. И люди какие-то особенные... новые люди, одним словом. А я не могу, Леренька... нужно кланяться, подделываться, торговать совестью, вот что везде нужно, а я стар и устал. Мне очень тяжело бывает иногда, и я часто думаю, как хорошо было бы умереть. -- Что же мы будем делать? -- Мне все равно, Леренька. Уедем куда-нибудь. -- Ну, уж это вздор! Нужно только потерпеть и не терять энергия. Андрей Евгеньич недавно был у maman и обещал... Калерия Ипполитовна, против воли растроганная слезами мужа, старалась утешить его, как ребенка, и принялась повторять в сотый раз свои планы и предположения, в которые больше и сама не верила. Ей просто хотелось успокоить беднаго старика, к которому она чувствовала теперь большую нежность, и Симон Денисич действительно успокоился, успокоился гораздо скорее, чем предполагала Калерия Ипполитовна. Вышла опять жалкая детская сцена, и теперь Калерию Ипполитовну душила глупая радость мужа, который принялся мечтать вслух разныя глупости. -- А у меня есть один проектец, Леренька,-- говорил он, бегая по комнате маленькими шажками.-- Это уж последний... Ты только не сердись на меня, Леренька! -- Да говори, пожалуйста, без этих глупых предисловий. -- Я... то-есть меня приглашает к себе Роман... это только одно предположение, Леренька, и ты, ради Бога, не сердись. У него есть место заведующаго политическим отделом... то-есть я хочу сказать, что я окончательно желаю посвятить себя журналистике. Тебе это может показаться немножко странным, но ведь такое время, Леренька, нужны люди... -- Что же, и отлично... Я ничего не имею против твоих литературных работ, только оставь меня в покое и никогда и ничего не смей мне говорить о своей службе, как и о газете Романа. Мостов принял это милостивое разрешение за чистую монету и горячо поцеловал руку жены, так что Калерия Ипполитовна еще раз с душевною болью должна была убедиться в глупости своего мужа и окончательно махнула рукой. Конечно, все, что происходило в семье, все эти неудачи и треволнения оставались строжайшей тайной, и Калерия Ипполитовна оставалась по наружному виду все такою же Калерией Ипполитовной, которая держала себя всегда с большим гонором и относилась ко всем другим жильцам номеров Квасовой свысока. Она также при каждом удобном случае делала замечания Зинаиде Тихоновне, постоянно ссорилась со швейцаром Артемием и считала своим непременным долгом повторять всем и каждому, что они здесь только временно и не могут поручиться, что не уедут завтра же, если позволит здоровье Симона Денисыча. Свои неудачи она хоронила у себя дома и была уверена, что никто даже не подозревает горькой истины, а всех меньше, конечно, жильцы номеров Квасовой, эти жалкие "короли в изгнании", как она называла их про себя, повторяя определение капитана. Но все-таки Калерии Ипполитовне подчас делалось ужасно грустно, именно, когда на нее наваливалось это чувство равнодушия ко всему; и вот в одну из таких тяжелых минут Калерия Ипполитовна как-то машинально отправилась с визитом к Зинаиде Тихоновне. После она сама не могла понять, как это могло случиться, но это так: она, Калерия Ипполитовна, первая сделала визит этой кронштадтской мещанке. Зинаида Тихоновна была тоже крайне удивлена появлением Калерии Ипполитовны в ея двух комнатах и не знала, как ей принять гостью. -- А я к вам зашла сказать, Зинаида Тихоновна, что мы, во всяком случае, уедем с первым пароходом,-- каким-то равнодушным тоном проговорила Калерия Ипполитовна, занимая на диване самое парадное месго_:.--Мы не пропустим этой навигации, поэтому необходимо... я сочла долгом предупредить вас относительно квартиры... -- Хорошо, хорошо. У меня есть на примете один господин,-- соглашалась Зинаида Тихоновна, внимательно разсматривая свою гостью, и даже подумала про себя: "Ох!.. должно-быть, она того... с мухой!" Калерия Ипполитовна действительно держала себя настолько странно, что подозрения Зинаиды Тихоновны имели некоторое основание. Начать с того, что пришла она в такое несообразное время, когда в гости никто не ходит, именно сейчас после обеда, когда Зинаида Тихоновна любила соснут часок-другой, и притом просидела, не вставая с места, битых часов пять. Принять гостью "по-благородному" Зинаида Тихоновна, конечно, умела и вся разсыпалась в самом политичном разговоре: пожалела капитана, ядовито отозвалась о "своей газете", наговорила целую кучу о человеческой неблагодарности, интригах и подлости. -- Уж не сварить ли кофейку?-- предлагала хозяйка, окончательно входя в свою роль.-- Я бы живою рукой... -- Пожалуй,-- равнодушно согласилась Калерия Ипполитовна. -- А кстати я вам и средство от мигрени скажу... Мне одна знакомая чиновница-старушка по секрету его передала... и какое простое средство!.. Докторам-то хоть сколько плати, они и способа не скажут... Чтобы удивить гостью вполне, Зинаида Тихоновна вытащила самой необыкновенной формы старинный серебряный кофейник, устроенный так, что неопытный человек непременно принял бы этот кофейник за какой-нибудь прибор для опытов по физике. Хитрая штучка, конечно, была приобретена при случае, о чем Зинаида Тихоновна и разсказала, пока возилась с кофейником. Средство против мигрени оказалось очень незамысловатым: в крепкий черный кофе опускался кружок свежаго лимона и вливалась небольшая рюмка коньяку. -- Я иногда сама лечусь этим средством,-- обясняла Зинаида Тихоновна, приготовляя целебный напиток.-- И отлично действует: по моей комплекции в сон вгоняет.... Для этого случая я всегда финь-шампань держу. Да... Калерия Ипполитовна нашла, что, действительно, средство не дурно, и обещала непременно его попробовать при первом же припадке мигрени. -- А ведь я слышу, как вы мучаетесь этою самою мигренью,-- распиналась Зинаида Тихоновпа.-- И сколько раз хотела вам предложить, да как-то все не решалась... Чужие-то люди, Калерия Ипполитовна, всегда больше пожалеют, чем свои. Вот у вас и братец есть и дядюшка, а много ли вы от них внимания-то видите, а вот я всегда вас жалела: все-то вы хлопочете, везде-то вы сами, ну как тут мигрени не быть? А мужчины это разве могут понимать? Взять хоть вашего-то братца, Романа Ипполитыча... Конечно, он теперь большой человек и в капитале скоро будет, а вот настоящаго родственнаго чувства в нем и нет. Ох, нехорошо что-то разсказывают про Романа-то Ипполитыча, сударыня, хотя, конечно, из зависти больше болтают: очень уж он к той-то, к Доганской, то-есть, подвержен, можно сказать даже, совсем в отсутствие ума впадает. И она им тоже вот как крутит: ни настоящаго привету ни настоящаго отказу, а так... тянет только... -- Сам виноват... -- Вот уж истинную правду сказали, Калерия Ипполитовна, именно сам виноват... А жаль: такой умный человек и вдруг точно оступился. Эти мужчины, Калерия Ипполитовна, все на один фасон, как двугривенные. Дамы долго просидели за кофейником, наговорились, и знакомство завязалось: Калерия Ипполитовна нашла, что Зинаида Тихоновна совсем не так глупа, как можно было бы предполагать, а Зинаида Тихоновна сделала приятное открытие, что Калерия Ипполитовна совсем уж не такая гордячка, как ее прославляли все жильцы, а только держала себя по-настоящему. Отчасти Калерию Ипполитовну тянуло к Зинаиде Тихоновне следующее обстоятельство: уроки Юленьки с Бэтси кончились, и упрямая англичанка видимо избегала бывать у Мостовых, так что Калерия Ипполитовна по получала теперь прямых сведений обо всем, что делается у Доганских; между тем Зинаида Тихоновна знала о них ей одной известными путями решительно все, тем оставалось только воспользоваться, благо Зинаида Тихоновна была слабенька на язычок. Входя в комнату Зинаиды Тихоновны, Калерия Ипполитовна чувствовала себя точно на телеграфной станции, соединявшей ее тысячью невидимых проволок с редакцией "Севернаго Сияния", с квартирой Доганских и вообще с тем миром, который ее так интересовал. Эти визиты сначала делались под разными предлогами: спросить что-нибудь, посоветоваться, где купить хороших ниток, а потом знакомство повелось уже запросто, причем немаловажную роль играло изобретенное старушкой-чиновницей лекарство от мигрени. Случалось как-то так, что и хозяйка и гостья страдали припадками этой болезни в одно время, поэтому и лечиться вместе было веселее. Попивая кофе с коньяком, дамы заметно краснели, делались откровеннее и вообще недурно коротали быстротечное время. Калерия Ипполитовна нашла, что это заветное средство действует отлично не только от мигрени, но прогоняет и то страшное чувство апатии и равнодушия, которое так ее пугало. -- А та, Сусанна-то Антоновна, на все фасоны пошла,-- сообщала Зинаида Тихоновна своей приятельнице. -- Какие фасоны? -- Как же... С Теплоуховым-то у ней того, не совсем ладно: глуп он свыше меры, а тоже не слепой. Этот англичанин тут замешался... Ну, не сегодня-завтра, а Теплоухов ненадежен, пожалуй, и сбежит. Вот Доганский и завел новых знакомых, старичков разных, которые падки на женскую-то часть... Разговор происходил в описываемое нами время, т.-е. вскоре после русско-турецкой войны. Дамы беседовали за кофе. Зинаида Тихоновна за это время заметно пополнела, Калерия Ипполитовна тоже пополнела, но обрюзгла, подбородок отвис жирною складкой, углы рта опустились, на носу просвечивали тоненькия красныя жилки, глаза смотрели с какою-то тупою сосредоточенностью, а в волосах уже серебрилась седина, точно голова была посыпана первым осенним снегом. Обе дамы сидели в самых непринужденных позах, как люди, приготовившиеся побеседовать по душе. -- Смотреть на них, так даже как будто ничего не разберешь,-- продолжала Зинаида Тихоновна.-- Как будто и Теплоухов на прежнем положении у Сусанны Антоновны, и как будто англичанин этот сильно касается, и как будто англичанин-то пошел уж на удаление. Мужское дело: свое получил вполне -- и бежать. А мне то удивительно, Калерия Ипполитовна, что разве не стало в Петербурге-то красавиц-женщин, каждый год однех французинок сколько навезут; такия красивыя мерзавки, а вот поди же, Сусанна Антоновна всех перешибла своею красотой... Невероятность какая-то. А эти старички-то почище Теплоухова будут, и Сусанна Антоновна через них большия дела обделывает: за ум схватилась. Калерия Ипполитовна торжествовала, слушая болтовню Зинаиды Тихоновны: все выходило так, как она предполагала. Сусанна увлеклась этим мальчишкой и теперь делает одну глупость за другой. О, как все женщины похожи в своих слабостях и без конца повторяют одна другую. Пусть же Сусанна помучится, а когда потеряет красоту, ее выгонят на улицу, как старую клячу. Теперь она теряет Теплоухова, а на старичков -- плохая надежда, да ниже этого женщине и опуститься нельзя; женщина может ошибаться, делать глупости, но служить приманкой для выживших из ума развалин -- нет, это последняя ступенька возможнаго унижения. -- Чего же Доганский-то смотрит?-- спрашивала Калерия Ипполитовна. -- Чего ему смотреть-то, если он сам подводит к жене этих старых чертей. Теплоухова потеряла, ошибочка есть с англичанином, а тут уж не погневайся, матушка. Разговоры-то у него короткие, у Юрия Петровича: возьмет веревку, да и удавит. Такой уж человек особенный... Ведь он Сусанной только и держится. Может, и напрасно это болтают, Калерия Ипполитовна, а только много их, таких-то мужей... Да, и барышни нынешния, ежели разобрать, тоже мое почтение, побольше нас с вами знают.

III.

-- Я вполне довольна Julie,-- с твердостью повторяла maman Анна Григорьевна.-- Эта девушка получила твердое воспитание и, надеюсь, совсем застрахована от тех глупостей, которыя губят других женщин. Если бы я знала сотую часть того, что знает Julie, то... ну, да об этом теперь немного поздно толковать! Юленька за эти четыре года совсем выросла и превратилась в настоящую барышню, она "выровнялась" раньше своих лет, как говорила старая Улитушка. Юленька не была красавицей, как это она и сама знала, но в ней было что-то такое "бабушкино", как уверял oncle: средняго роста, худощавая, но крепкая, с решительными движениями и задумчивым дерзком лицом, она умела быть заметной. Всего лучше у Юленьки были умные, большие глаза и характерный разрез рта. Одевалась она всегда в темное, волосы зачесывала гладко, немного по-старушечьи, питала отвращение к бантикам и кружевам, но имела настоящую слабость к хорошим перчаткам, обуви и тонкому, дорогому белью. В своих темных платьях она походила на монахиню, и это придавало ей известный шик и тонкую пикантность. По складу характера Юленька была спокойная и серьезная девушка; она по целым дням лежала с книгой в маленьких бабушкиных комнатах или уезжала на "конке" к Египетскому мосту, т.-е. к oncl'ю, и под его руководством проходила высшую школу спортсменства. Лошадей она любила до страсти и оставляла их только для новых французских книжек, на которыя абонировалась у Мелию. Из-за этих французских книжек у Калерии Ипполитовны вышла первая история с дочерью. Она застала ее раз с томиком сочинений Ришпэна и сделала ей строгий выговор. Юленька выслушала мать совершенно спокойно и самым обыкновенным тоном проговорила: -- Какая у тебя, maman, странная манера вечно читать наставления... Можешь успокоиться: я читала много в этом роде, как, вероятно, читала и ты. -- Несчастная!-- патетически воскликнула Калерия Ипполитовна и сейчас же полетела к maman поблагодарить ее за "твердое" воспитание внучки. -- Мне остается только пожалеть бедную June,-- язвительно ответила Анна Григорьевна:-- она не виновата, что несправедливая судьба послала ея такую глупую мать. Калерия Ипполитовна, когда дочери исполнилось семнадцать лет, возымела намерение вывозить ее в свет, но Юленька воспротивилась этому настолько энергично, что настаивать было безполезно. -- Что я "там" буду делать?-- спрашивала она опешившую maman.-- Очень интересно разыгрывать из себя какую-то западню для доверчивых молодых людей в шестьдесят лет. Нет, maman, ради Бога, избавьте меня от этой жалкой роли: я не настолько красива, чтобы на меня польстился богатый жених, а за беднаго я сама не пойду, следовательно нечего напрасно терять время. -- Однако чем же ты желала бы быть, Julie?-- спрашивала несколько раз Калерия Ипполитовна. -- Я?.. А вот чем: так как у меня нет миллионнаго приданаго, то я желала бы быть такою балериной, как Радина или Соколова, а еще лучше наездницей в цирке. -- Ты говоришь серьезно, Julie? -- Совершенно серьезно, maman. Всего лучше чувствовала себя Юленька в холостой квартире oncl'я или когда ходила с ним в театр; они обыкновению занимали ложу только вдвоем и проводили время очень весело. С Калерией Ипполитовной Юленька бывала в театре только по крайней необходимости, когда уже никак нельзя было отказаться; она точно стыдилась матери и отца, чего, впрочем, и не скрывала, т.-е. собственно даже не стыдилась, а относилась к ним лак-то свысока. К молодым людям Юленька была более чем равнодушна и не выказывала ни малейшаго стремления к приобретению "предмета" на институтский манер. Только один раз, когда ей было лет семнадцать, Юленька, категорически потребовала от oncl'я, чтобы тот ей непременно достал "студента". Найти такового было не трудно, и Юленька усердно занималась с ним математикой два месяца, а потом, соскучилась и дала студенту отставку. Это был какой-то медик, носивший всклоченные волосы, длинные сапоги и плэд, держал себя порядочным волком и раз чуть не подрался с Анной Григорьевной, возымевшей благочестивое намерение познакомить этого юношу с творениями Ѳомы Кемпийскаго. Отношения Юленьки к Доганскому, который очень часто бывал у Анны Григорьевны, носили самый неровный характер: то она совсем не замечала этого "стараго друга", как называл себя Доганский, то наблюдала его втихомолку по целым часам, то, наконец, начинала его сторониться и вообще, кажется, только в присутствии этого человека теряла свое обычное ровное расположение духа и делалась такою неестественной, чем немало огорчала Анну Григорьевну. Доганский, конечно, не мог не замечать этого и, в свою очередь, делался неестественным: старался показать себя умным человеком., высказывал остроты и даже начинал говорить о нравственности. -- Подозревает Julie что-нибудь или нет?-- несколько раз спрашивал Доганский Анну Григорьевну. -- Кажется, подозревает, но от нея ничего не добьешься: Julie скрытна, как обезьяна... Надеюсь, что при том твердом воспитании, какое мы ей дали, никакое открытие ея не убьет. -- Да, но все-таки... она еще девушка и многаго не может понимать... -- Послушайте, что это вы начинаете сентиментальничать, как какая-нибудь выжившая из ума старушонка?-- обрезала Анна Григорьевна своего сротежэ.-- Вот еще новость: девушка! Раз весной, в тот промежуток, когда столичная публика еще не успела разехаться по дачам, Юленька каталась с oncl'ем верхом. День был теплый и светлый, и они обездили почти все острова. От скорой езды и свежаго воздуха Юленька разгорелась самым здоровым румянцем и была в самом отличном настроении духа; ездила она отлично, хотя не выдерживала характера и своею горячностью портила лошадь. Oncle был записной ездок и сидел в седле, как вылитый вместе с лошадью; он молодел в такия прогулки на десять лет и испытывал истинное наслаждение, что может передать внучке хотя ничтожную часть своих талантов. Лошади устали, и oncle предложил проехать шагом по широкой береговой аллее, которая на Елагином от моста ведет к point'у. -- Теперь море великолепно.-- говорил старик, снимая шляпу, чтобы вытереть платком потный лоб.-- Кстати посмотрим, как наш яхт-клуб отличается: скоро будет гонка на гичках, и теперь идут экзерсиции. -- Вот чего я не понимаю -- это удовольствия сидеть, скорчившись, в узкой лодчонке и махать руками,-- заметила Юленька, гладя взмыленную шею фыркавшей лошади.-- Скакать на лошади, ехать на пароходе, даже по железной дороге -- все это понятно, но безцельно барахтаться вот в этой луже... Юленька не успела докончить фразы, потому что их чуть не смяла показавшаяся из боковой аллеи кавалькада: впереди галопом скакала Доганская с Зостом, а за ними в некотором отдалении в безпорядке следовали сам Доганский, Покатилов и Теплоухов. Дсганская сейчас же узнала oncle'я по лошадям и сильною рукой осадила своего скакуна какой-то необыкновенной золотой масти; oncle раскланялся с Доганской и отрекомендовал свою внучку, которая пристально разсматривала Сусанну с ног до головы. -- Вот вы какая,-- как-то задумчиво протянула Доганская, долго не выпуская руки Юленьки из своей.-- А я так много слышала о вас от Юрия... мы так давно не видались с вами. -- И мне тоже очень хотелось взглянуть на вас,-- засмеялась Юленька, сдерживая танцевавшую под ней лошадь. -- Вот и отлично, Юленька... Извините за фамильярность: я так привыкла вас называть про себя. Вы... на pointe? Поедемте вместе... Юленька не видала Сусанны лет семь, т.-е. не видала так близко, как теперь, и нашла, что это была совсем другая женщина, ничего общаго не имевшая с тою черномазою Сусанной, которая жила у них в Заозерском заводе. Вместе с этим, Юленька почувствовала, что Сусанна красивее ея и лучше сидит в седле. На молодого Зоста она не обратила особеннаго внимания, как вообще не интересовалась молодыми людьми. Дамы поехали впереди, и Сусанна заговорила, наклоняясь в седле к Юленьке: -- Julie, а что вы скажете, если бы я предложила вам сейчас же отправиться ко мне?.. Я знаю, что это будет неприятно вашей maman, но я так соскучилась о тебе, голубчик... Нам ведь нечего делить с тобой... да? -- Нет, когда-нибудь в другой раз... -- Знаешь, мне ужасно хочется обнять тебя и расцеловать,-- продолжала Сусанна, не слыхав ответа Юленьки.-- Прогоним этих мужчин и поедем одне, или лучше пусть oncle проводит нас до Сергиевской, а потом мы и его спровадим. -- Зачем?-- сухо спросила Юленька, выпрямляясь. -- Да так... мне нужно вас... тебя видеть. Повернемся минуточку на point'е и полетим домой, т.-е. ко мне. Доганская в своей светло-серой амазонке из китайскаго шелка и такого же цвета низеньком цилиндре с вуалем была очень оригинальна, особенно рядом с очень скромно одетою Юленькой. Кавалеры и дамы образовали очень живописную группу на point'е, где теперь никого не было; Покатилов спросил Юленьку о здоровье grande-maman и maman просто и показался ей таким скучным и вялым. Впрочем, она его давно не видала. -- Находишь, что я постарел?-- спросил Покатилов, поймав взгляд племянницы. -- Да... желала бы сказать тебе комплимент, Роман, но боюсь обидеть тебя излишней откровенностью. -- А вот я могу быть с тобой откровеннее, Julie,-- с улыбкой ответил Покатилов, задетый немного за живое.-- Ты сегодня очень мила... -- В присутствии Сусанны я не могу гордиться и этим... да? Не желаете ли что-нибудь передать maman, то-есть моей maman? Покатилов ничего не ответил и только с улыбкой посмотрел на бравировавшую Юленьку таким торопящим, измученным взглядом, что той стало даже немного неловко. К Сусанне Юленька, однако, не поехала, а только пообещала быть у ней на-днях, когда она будет совершенно одна. -- Это вы смастерили эту "неожиданную" встречу?-- строго спросила Юленька oncl'я, когда они вдвоем возвращались с островов. -- То-есть... Что ты хочешь сказать этим? Я тут не виноват ни душой ни телом. Клянусь тебе, что это была совершенная случайность. Ты обещала, кажется, Сусанне быть у ней на-днях? -- Да, обещала, и вы проводите меня. Oncle что-то проворчал про себя и поднял свои могучия плечи. -- Что же тут особеннаго?-- спрашивала Юлепька совершенно спокойно.-- Ведь я бываю же у тебя... Доганский бывает у grande-maman. -- У меня -- это другое дело... Собственно, я ничего не имею, а просто спросил. Нужно сказать твоей maman, по крайней мере... -- Ну, это совершенно лишнее!-- резко ответила Юленька.-- Вы все тут перессоритесь между собой, а я буду виновата во всем... А какая Сусанна красивая, нет, красавица... не правда ли? -- Гм... д-да... то-есть в своем роде, пожалуй, и красавица. -- Если бы я была мужчиной, я никому не отдала бы такой женщины... -- Д-да.. гм... -- А впрочем, это слишком глупая и скучная история: "он" и "она"... Ты поступил благоразумнее других, оставшись старым холостяком. -- Гм... д-да... Юленька сдержала слово и в сопровождении oncl'я отправилась к Доганской, которую предупредила о своем визите за день. Сусанна встретила гостей в передней и горячо расцеловала Юленьку из щеки в щеку; она была одета с тою дорогою простотой, с какою одеваются только очень богатыя женщины, Юленька в своем темном платье среди богатой обстановки казалась, действительно, монахиней, но именно это и привело Сусанну в неподдельный восторг. -- Oncle! Вы, голубчик, отправляйтесь в бильярдпую, вас ждет Евстафий Платоныч!-- выпроваживала Сусанна oncl'я.-- А мы с Юленькой поболтаем одне: я не велела никого принимать. -- Все это прекрасно!-- соглашался oncle, разставляя широко ноги.-- Но вы не забывайте, Сусанна Антоновна, что человеческое терпение имеет свои границы... -- Это вы относительно еды... да?.. Ну, отивавляйтесь в буфет, там все найдете... Сусанна принималась несколько раз обнимать Юленьку и прижимала еи голову к своей щеке. Пока Юленька разглядывала окружавшую ее роскошь, Сусанна без устали болтала, как умеют болтать женщины, встретившияся после долгой разлуки. Юленька должна была переменить несколько мест, потому что Сусанна желала усадить ее самым комфортабельным образом, -- Я тебя ждала, Julie, с таким нетерпением, точно ты мне родная дочь,-- шептала Сусанна, сжимая в своих руках руки гостьи.-- Это смешно для тебя, потому что ты еще ребенок... Ах, нет, ты большая, совсем большая и милая... да?.. Маленькая моя крошечка, как ты по-монашески носишь волосы... а?.. И ни одной светлой пуговки во всем костюме... Мне это нравится. -- А ты хоть немножечко помнишь меня, Julie?-- спрашивала Доганская, не давая гостье сказать ни одного слова.-- Да?.. чуть-чуть... когда я жила у вас приживалкой. Да, я тогда была такая дрянная девчонка и ненавидела тебя, потому что завидовала. Я ведь злая была?.. А теперь ты большая и я так рада видеть тебя. Что же ты молчишь, голубчик? -- Да вы мне слова не даете сказать, поневоле замолчишь. Во-первых, я не люблю целоваться, во-вторых, вы просто сумасшедшей какой-то выглядите, вон как накинулись на меня. -- Да-да, какая ты недотрога! Только, пожалуйста, без "вы", милочка. А накинулась я на тебя потому, что у меня почти нет знакомых женщин, с кем я могла бы душу отвести. -- Плохую же в таком случае находку ты сделала, Сусанна,-- суха засмеялась Юленька.-- А где Бэтси? Ведь она занималась с тобой. -- Бэтси бывает, но она такая странная, эта Бэтси, хотя я и люблю ее. Да ведь ты же, наверное, знаешь про меня всю подноготную и поэтому великодушно избавишь от некоторых щекотливых обяснений. Oncle страшный и неисправимый болтун и, наверное, посвятил тебя во все мои тайны... да? Ну, тем лучше, моя хорошая. Ах, как я боюсь за тебя, Julie: Калерия Ипполитовна узнает, что ты была у меня, и тогда... -- И тогда, как теперь, ничего не будет. -- Как ничего? -- Да так. Сусанна посмотрела недоверчиво на спокойно улыбавшуюся Юленьку и на минуту задумалась: сухой тон неприятно поразил ее; это было для нея новостью. Ей хотелось иметь около себя теплую женскую душу, а от этой девушки веяло таким холодом. -- Мне давно хотелось видеть тебя,-- продолжала Сусанна после небольшой паузы,-- видеть для того только, чтобы сказать тебе, что я совсем не такая дурная женщина. -- А разве кто это говорит? -- Да... про меня много говорят лишняго, и я часто бываю такая несчастная, если бы ты только могла понять такое состояние, Julie. Нет, лучше никогда ничего не понимать, а вот будь такая холодная и неприступная, как теперь... это лучше в тысячу раз! Таким людям только и стоит на свете жить... Вот что, милочка, ты, может-быть, хочешь есть, а я тебя душу своими разговорами. -- Пожалуй... -- Ну, так пойдем в столовую и будем ужинать часа три. Ты что больше всего любишь? Сусанна хотела сказать Юленьке так много, о чем думала все эти дни, и, как бывает в таких случаях, ничего не успела сказать, а теперь этот глупый ужин, к которому непременно выползут дурак Теплоухов и oncle. Но Теплоухов и oncle были уже в столовой, где беседовали самым мирным образом за бутылкой вина. -- Вы не знакомы?-- спрашивала Сусанна гостью, показывая глазами на Теплоухова.-- Евстафий Платоныч Теплоухов, моя старшая дочь Julie,-- отрекомендовала она Юленьку Теплоухову, который молча пожал руку "старшей дочери", чуть-чуть улыбнулся из вежливости, и так-таки ничего не сказал. -- Мы сегодня будем кутить,-- говорила Сусанка, усаживаясь рядом с Юленькой.-- Господа, вы говорите что-нибудь между собой и оставьте нас в покое. -- Вот это мило!-- возроптал oncle. Юленька любила покушать основательно и теперь работала ножом и вилкой с самым серьезным видом, отвечая на сыпавшиеся на нее вопросы Сусанны с комическим лаконизмом. -- Да ты какая-то деревянная, Julie? -- Будешь деревянной, когда мешают есть! Oncle хохотал от души над этою сценой, закинув свою седую стриженую голову назад; Теплоухов несколько раз внимательно вглядывался в Юленьку и даже, кажется, желал принять участие в этом разговоре, но только пожевал губами и поправил галстук. Вообще Юленька держала себя необыкновенно оригинально, и ея присутствие наполнило столовую настоящим весельем, какого в ней давно не было; собственно, Юленька не старалась никого забавлять, не подбирала остроумных слов, даже не улыбалась, но она как-то вся дышала какою-то заразительною и здоровою радостью. То ленивая и вялая по целым дням, то "лихорадочная", как сегодня, Сусанна вдруг почувствовала, что эта Юленька точно старше ея, и Сусанна улыбалась и старалась держать свою гостью за локоть. Oncle был в восторге от внучки и только удивлялся про себя, что он никогда еще не видал ее в таком настроении. Юленька выпила полбутылки краснаго вина, вытерла губы салфеткой и, переводя дух, проговорила серьезно: -- Теперь мне остается только поблагодарить m-r Теплоухова за приятную беседу... Что может быть лучше человека, который не мешает ближнему есть?.. Не правда ли, Сусанна? -- Да! Евстафий Платоныч -- неоцененный человек, хотя и не без слабостей,-- задумчиво ответила Сусанна, стараясь поближе сесть к гостье. -- Именно? -- Очень любит, например, играть в шахматы. Вот не желаешь ли, Julie, попытать счастья? -- Я? С удовольствием. Все веселою гурьбой отправились прямо в будуар, где сейчас же и устроилась игра. Теплоухов играл с Юленькой, а Сусанна помогала последней. Oncle вдруг как-то присмирел и сморщился. "Дурак я старый, выживший из ума дурак",-- думал oncle, тяжело ворочаясь в кресле. Пока происходил шумный ужин, в кабинете хозяина сидел один старый и дряхлый человек; он придвинул кресло к самой двери и, приложив ухо к замочной скважине, чутко прислушивался к происходившему в столовой разговору и улыбался счастливою улыбкой, когда слышался самоуверенный голос Юленьки. Несколько раз он порывался встать и присоединиться к ужинавшей компании, но какой-то инстинкт заставлял его оставаться на том же месте, чтобы не разогнать единственнаго хорошаго чувства, которое теперь согревало своею теплотою его утомленную, старую душу, полную греха и отчаяния. "Ведь это моя дочь... моя!.." -- шептал старик с блаженною улыбкой, чувствуя в Юленьке частицу самого себя: он тоже всегда был и смел, а находчив, и полон радости жизни. Читатель, конечно, догадывается, что тот старик был сам Доганский.

IV.

Лето Доганские проводили обыкновенно в Павловске, где у них была своя очень красивая дача, выстроенная в дачно-русском стиле, с шатровою крышей из гонта, с широкою галлереей-крыльцом, с неизбежными башенками, вычурною деревянною резьбой, пузатыми колонками и маленькими стрельчатыми окошечками. Конечно, вся эта национальная городьба была размалевана зелеными, красными, желтыми и синими полосками, звездочками, петушками, драконами и тому подобною сказочною премудростью. Лучше всего был сад из старых лип и сиреневых аллей. Рядом была дача Теплоухова, походившая на сказочную избушку на курьих полисах; это был домик всего в три окна, спрятавшийся в зелени акаций и тополей. Oncle и Покатилов нанимали дачу вместе тоже в Павловске, и Юлепька поселилась у них, потому что жить где-то в первом Парголове, где Мостовы жили третье лето, было слишком скучно. Таким образом в Павловске составилась своя очень веселая компания, и дачное лето пошло своим чередом: концерты, экскурсии, пикники, а главное -- та условная дачная свобода, которая как-то сближает людей. Юленька сделалась полновластною хозяйкой на даче oncle'я и в то же время являлась душой всего общества; когда она уезжала в Парголово, все чувствовали, что чего-то недостает, начинали придираться друг к другу и вообще скучали, как умеют скучать на петербургских дачах. Сусанна, кажется, больше всего занята была лошадьми и постоянно ездила то верхом, то в шарабане, то в мудреном английском экипаже, который Покатилов называл "ящиком из-под свеч". Особенно любила Сусанна кататься с oncl'ем, причем они часто встречали Чарльза Зоста, который поджидал их обыкновенно верхом где-нибудь в парке. Этот молодой человек держал себя с чопорным превосходством и мог промолчать целый вечер, когда это требовалось..-- И чорт его знает, что это за человек!-- удивлялся иногда Покатилов в минуту откровенной беседы с oncl'ем, обыкновенно за бутылкой хорошаго вина где-нибудь в тенистом уголке.-- Английский недоросль по-нашему, а, поди ты, какой гонор на себя напускает. И ведь глуп, как пробка, а, наверное, такая же жила выйдет, как родитель. Откуда это у них берется: все Митрофанушка и недоросль, только и заботы, что верхом ездить да грести веслом, а глядишь, из этакого балбеса такое промышленное, дерево произрастет... В крови это у них, подлецов! -- Д-да...-- протягивал задумчиво oncle, думая о чем-то другом.-- Вот что, Гоман, ты ничего не замечаешь за Julie? -- Ничего, кроме того, что девка с жиру бесится... а что? -- Да так... гм... -- Перестань, пожалуйста, кряхтеть и говори толком!-- сердился Покатилов. -- Мне кажется, что Julie тоже начинает быть неравнодушна к этому Чарльзу. Вот человек, подумаешь, навязался! Oncle в сердцах даже плюнул, а Покатилов долго хохотал над его предположением, потому что Julie совсем не того разбора девица, которая стала бы таращить глаза на таких набитых дураков; это умная девчонка, и еще вопрос, что у нея на уме. Переселение Юленьки в Павловск, конечно, не обошлось без семейной истории: это была решительная битва, проигранная Калерией Ипполитовной в присутствии maman. О своем намерении провести лето в Павловске у oncle'я Юленька предупредила мать сейчас после Пасхи, но та не обратила на это особеннаго внимания, по крайней мере, придавала этому заявлению вид ребяческой выходки. Раз, когда Калерия Ипполитовна заехала на Васильевский остров навеетить maman, Юленька повторила свое заявление. Это было уже совсем серьезно, и Калерия Ипполитовна даже растерялась немного, но потом собрала всю свою энергию и совершенно спокойно проговорила: -- Вот и отлично, Julie, что ты подняла этот разговор в присутствия maman. Мы его и обсудим втроем. -- Отчего же не обсудить?-- соглашалась Анна Григорьевна, прищуривая свои темные глазки.-- Военный совет устроим, mon ange. Конечно, у maman были очень оригинальные взгляды на многое, но в данном случае Калерия Ипполитовна смело разсчитывала на ея поддержку, потому что на карту ставилась репутация молодой девушки -- раз, а второе -- авторитет матери. -- Я очень многое позволяла Julie до сих пор и смотрела на все сквозь пальцы,-- заговорила Калерия Ипполитовна с театральным спокойствием,-- но в данном случае я решительно протестую... Помнишь, Julie, как ты отправилась с oncl'ем к Сусанне? Это была очень резкая выходка с твоей стороны, но я не сказала тебе ни слова... но сказала потому, что желала предоставить тебе полную свободу одуматься самой. Я понимаю всю безполезность сухих наставлений, а также и то, что лучший советник -- опыт. Притом я могу относиться пристрастно к Сусанне, следовательно была бы пристрастна... Хорошо. Но переселиться в Павловск молоденькой девушке и жить на одной даче с такими неисправимыми старыми холостяками, как oncle и Роман, по-моему -- навсегда погубить свою репутацию. Я боюсь высказать больше, чем желала бы. Теперь ваше мнение, maman. -- А мое мнение, mon ange, таково, что это предразсудок,-- ответила Анна Григорьевна и, когда Калерия Ипполитовна сделала испуганное лицо, она повторила:-- Да, я это считаю предразсудком. Наша девочка получила такое твердое воспитание, что застрахована от специально-женских глупостей. -- Maman, вы, вероятно, ошиблись... вы совсем не то хотели сказать?. -- Нет, милая, я еще не настолько выжила из ума,-- обиделась старушка, начиная бегать по комнате.-- Да, да! Калерия Ипполитовна вспылила и, конечно, расплакалась; она укоряла и maman, и дочь, и весь свет в неблагодарности, грозила бросить их и уехать, куда глаза глядят,-- одним словом, устроила семейную сцену по всем правилам искусства. Анна Григорьевна и Юленька все время молчали и только изредка переглядывались, как заговорщики. Когда наконец Калерия Ипполитовна кончила, maman с обычною ядовитостью сухо заметила: -- Тебе, милая, остается только пустить в ход родительское проклятие, как это делают разныя солдатки и пуассардки. -- В самом деле, maman, к чему такия жестокия сцены?-- заговорила Юленька совершенно спокойно.-- Вы из самой простой вещи делаете Бог знает что. Я ведь не прошусь у вас куда-нибудь на балы, не требую разных тряпок, а в остальном, право, лучше предоставить меня самой себе. Надеюсь, что я не из тех кисейных барышен, которыя целую жизнь дрожат за свою репутацию; я совсем не желаю изображать из себя невесту, maman, как вам уже известно. Мне всего дороже моя свобода -- и только. Кажется, желание довольно скромное, по крайней мере, я так понимаю вещи. -- У тебя нет сердца, Julie,-- проговорила Калория Ипполитовна и махнула рукой. В номерах Квасовой разыгралась та же сцена с новою силой, причем Калерия Ипполитовна явилась в роли несчастной матери и в порыве чувства даже бросилась перед Юленькой на колени. Но и это было напрасно: у Юленьки сердца все-таки не оказалось. -- Если бы у тебя был другой отец, ты никогда не смела бы так разговаривать со мной, негодная девчонка,-- перешла Калерия Ипполитовна в другой тон. -- Maman! Я думаю, нам удобнее не касаться этой темы!-- ответила невозмутимая Юленька. -- То-есть какой темы? Ну, повтори! -- Об отце... Калерия Ипполитовна остолбенела и долго не могла опомниться. --Ага!.. Так ты все знаешь,-- с разстановкой говорила Калерия Ипполитовна, хватаясь за голову.-- Тебе все "это" обяснили, несчастная... тем хуже для тебя... Боже мой, Боже мой!.. Теперь я, действительно, могу быть совершенно спокойной за тебя, потому что тебе больше и узнавать ничего не осталось. -- Maman, пожалуйста, прекратимте этот разговор. Я ничего не знаю и ничего не хочу знать, кроме того, что очень люблю вас и, вместе с тем, хочу быть свободна, как всякий взрослый человек... Я, действительно, девушка без сердца, как вы говорите, поэтому... -- Поэтому тебя следовало бы посадить в сумасшедший дом, но я предоставляю тебя твоему благоразумию. Ты, действительно, умнее нас всех начинаешь жить, и я могу только пожелать тебе всякаго успеха... Мать и дочь разошлись врагами, и Юленька в тот же день отправилась с oncl'ем в Павловск. Дорогой она болтала самым беззаботным образом, как лучшая из дочерей. Oncle все присматривался к ней и наконец решился спросить: -- У тебя было обяснение с maman? -- Да... -- И что же? -- Да ничего, всякий при своем остался. Юленька немного задумалась и прибавила: -- Я решительно не понимаю подобных женщин, как maman или Сусанна... Вечные нервы, вечные вспышки и порывы, да ведь это одно уже само по себе хуже всякаго несчастья! -- В чем же, по-твоему, счастье? -- По-моему?.. Очень просто: день прошел весело, вот и счастье, и главное, чтобы никто не стоял над тобой, не тянул тебя за душу, не говорил жалких слов. Я счастлива, например, в данный момент, что сижу, говорю, думаю, как хочу, и никому и ни в чем не обязана давать отчета: хорошо -- мое, дурно -- тоже мое, а я все-таки свободна. Oncle молча притянул за талию к себе внучку, взял одною рукой за подбородок, несколько времени смотрел ей в глаза и горячо поцеловал в лоб. -- Ты умнее нас всех, девочка,-- бормотал он, отвертываясь к окну вагона, чтобы скрыть навернувшияся на глаза слезы.-- Мы не люди, а какая-то труха, ну, трухой и умрем. Какая-то там поэзия, сентименты, нервы... тьфу!.. Если бы в наше время были такия женщины... ну, да это все равно для тебя... Oncle вообще сильно привязался к своей оригинальной внучке и ухаживал за ней с каким-то родительским чувством. Смешнее всего, выходило то, что oncle начинал ревновать Юленьку то к Теплоухову, то к Зосту, то уже к самому Доганскому. Этого седого эпикурейца безпокоили еще неизведанныя им чувства вечной тревоги и безпокойства за близкаго человека, создававшия в воображении тысячи невозможных и совсем диких предположений. В первый раз oncle почувствовал это, когда привел Юленьку к Сусанне и когда Юленька села играть с Теплоуховт в шахматы. Oncl'ю показалось, что Теплоухов посмотрел на эксцентричную девушку с обидным вниманием. Это была первая капелька горечи, шевельнувшаяся в душе "седого младенца". Теперь в Павловске oncle чувствовал себя не совсем в своей тарелке, потому что Юленьке опасность грозила со всех сторон, и необходимо было ее предупредить. Даже по ночам oncle часто ворочался в своей постели, перебирая события дня и отыскивая в них скрытую беду. "И чорт меня дернул увезти эту девчонку сюда!-- ругался oncle.-- Калерия была совершенно права!.." Перебирая в уме всех действовавших лиц, oncle только морщился: народ был все мерзавец на мерзавце, если разобрать серьезно, и Доганский, и Теплоухов, и он, сам oncle, никогда не были праведниками, а такие молодцы, как Роман и Чарльз -- и подавно. Больше всего oncl'я смущала мысль о том, достаточно ли порядочно их общество для молодой девушки. Доганские принадлежали к тому кругу, который находился под сомнением у настоящих порядочных людей: темныя дела самого Доганскаго, странная репутация Сусанны, наконец, этот Теплоухов, торчавший вечным бельмом. В сущности, oncle ничего определеннаго не знал ни о средствах Доганскаго, ни о характере отношений Теплоухова к Сусанне; мало этого, он, бывая сам у Доганских изо дня в день, решительно не знал, что за человек был сам Доганский. "Нет, это дело очень серьезное, и необходимо следить за девочкой!-- говорил oncle самому себе и, действительно, неотступпо следовал за Юленькой везде, как тень, хотя и старался замаскировать свой наблюдательный пост.-- Если эта Сусанна в самом деле находится в связи с Теплоуховым, да еще заманила этого мальчишку Чарльза, да еще Роман со своею глупостью, ну, это плохие примеры для Юленьки!" Слишком занятый своими планами и намерениями, oncle решительно не хотел замечать, что за Juliе наблюдает не менее его внимательно и сам Доганский. В июне поспели ягоды, и вся компания, группировавшаяся около Догансних, несколько раз отправлялась к одному знакомому ягоднику, у котораго были великолепныя гряды поспевшей клубники. Это было на окраине Павловска, и вся компания ездила туда верхом. В одну из таких поездок, когда все были заняты собиранием ягод, в борозде, где около одной гряды сошлись Теплоухов и Julie, произошло что-то необыкновенное: Юленька была в малороссийском костюме и, засучив рукава выше локтя, бойко собирала ягоды с кустиков и клала их прямо в рот; Теплоухов помогал ей, и когда она, потянувшись через всю гряду за какою-то необыкновенною ягодой, потеряла равновесие и готова была упасть, теплоухов схватил ее за голую руку и помог ей встать на ноги. Юленька звонко засмеялась. Но в этот момент около них точно из-под земли выросла долговязая фигура Доганскаго; губы у него тряслись, лицо было бледно, и он задыхавшимся голосом едва мог проговорить: -- Евстафий Платоныч! Мне нужно сказать вам несколько слов. Они отошли к изгороди, и Юленька видела, что Доганский наговорил Теплоухову что-то такое необыкновенное, что тот даже покраснел, хотя и не возражал. Она инстинктивно поняла, что дело идет о ней, но что мог говорить Доганский про нее Теплоухову? Что Теплоухов не дал ей упасть и схватил за руку, так до этого никому дела нет. В это время к Юленьке подошел встревоженный oncle и немым взглядом спросил, что такое случилось. -- Я решительно не понимаю ничего,-- сердито ответила Юленька, пожимая плечами. Вечером все дело обяснилось. После ужина, когда oncle лежал уже в постели и просматривал газету, к нему, без доклада вошел Доганский; весь он был ужасно взволнован и выпил два стакана воды, прежде чем мог заговорить. -- Я к тебе по делу!-- торопливо заговорил Доганский, шагая около кровати oncl'я.-- Будь моим секундантом. -- Что-о!.. Секундантом?.. Да ты, кажется, с ума сошел. -- Нет, я не сошел с ума, а говорю совершенно серьезно: я буду послезавтра драться с Теплоуховым; одним секундантом будет Зость, а другим -- ты. -- Из-за Сусанны?-- коротко спросил oncle. -- Нет; да это все равно: я должен убить этого мерзавца. -- Да в чем же, однако, дело? Чорт знает, что такое! Доганский самым безсвязным образом разсказал, что он своими глазами видел, как Теплоухов давеча схватил Юленьку за голый локоть и чуть не уронил на гряду, и что он этого не может позволить. -- Я предлагал Теплоухову извиниться перед Юленькой сейчас же, при всех!-- продолжал Доганский в прежнем волнении.-- Но это животное не хочет понимать правил приличия, и я должен размозжить ему пустую голову! -- Позволь, Юрий Петрович, да ты с какой это стати вступился тут?-- заговорил oncle, поднимаясь с постели.-- Я видел эту сцену, хотя она происходила и не совсем так, как ты обясняешь, но дело в том, что Юленька живет у меня, наконец, она мне внучка, а ты-то при чем тут? Если кому драться с Теплоуховым, так уж это мне. -- То-есть как же это так?-- бормотал Доганский.-- Ах, да ты ничего не знаешь... На кого, по-твоему, походит Julie? -- По-моему, на бабушку... -- Пожалуй... а еще? -- Еще?.. На себя, как большинство добрых людей. -- А ты но замечал в Julie некотораго сходства, особенно когда она смеется... ну, например, со мной? -- Да ты с ума сошел... С чего ты это взял? -- Нет, серьезно, ты по замечал такого сходства? Oncle почесал затылок, встряхнул головой и издал неопределенный звук, как бык, упершийся лбом в стену. -- Это, значит, правда, что разсказывали про тебя и Калерию?-- проговорил он наконец с большим трудом и, получив утвердительный знак со стороны Доганскаго, философски заметил:-- А ведь, если разобрать, так ты порядочный подлец, Юрий Петрович, как и вообще все мы... Чорт возьми, действительно, в девочке есть частица твоей шальной крови, и немалая частица... да, чорт возьми!.. Теперь я понимаю, как я был глуп до сих пор. -- Странное дело, я просто не могу жить без Julie,-- говорил Доганский, посасывая потухшую сигару.-- Это какое-то совсем болезненное явление. Я давеча готов был устроить формальное заушение Теплоухову. В глазах потемнело даже... Вот и толкуй, что значит какое-нибудь глупое органическое чувство. Послушай, пойдем, пошатаемся, успеешь выспаться. -- Пожалуй!-- согласился oncle, не умевший кому-нибудь отказать.-- Кажется, уже светает? -- Тем лучше! Oncle оделся на скорую руку, захватил свой плэд, и они отправились прямо в парк. На дачах везде было тихо, только дворники мели улицу, поднимая облака пыли; в лесу было сыро и пахло травой, в вершинах деревьев слабо чирикали утренния птички, откуда-то пахло дымком. Доганский, нахлобучив шляпу на затылок, колотил своею палкой по стволам берез и напрасно старался раскурить не хотевшую гореть сигару; он безсвязно говорил что-то такое о Julie, о своей любви к ней, об ея необыкновенном характере, повторялся, хлопал oncl'я по плечу и вообще походил на человека, бежавшаго "с девятой версты". -- Странно, что я стесняюсь в присутствии Julie,-- обяснял Доганский.-- Как-то так жутко делается и вместе хорошо... Именно в ней есть что-то, чего нет в других. -- Да, Julie -- философская голова и поучит нас с тобой, как жить на белом свете. Чертовское этакое спокойствие... точно сам делаешься лучше. Утренний холод, однако, давал себя чувствовать, и oncl'е напрасно кутался в плэд; у него даже зубы начинали стучать. Когда они возвращались домой, солнце уж поднималось над лесом в сверкавшем радужными переливами тумане, и со стороны Павловска поплыла пестрая волна смешанных звуков, точно невидимый машинист завел и пустил в ход необыкновенно сложную машину. В припадке откровенности oncle разсказал Доганскому все сомнения, волновавшия его за последнее время, а также и то, как он ревновал Julie к нему, Доганскому. Доганский улыбался счастливою улыбкой и молча пожал руку oncl'ю. -- Как же насчет дуэли?-- спрашивал oncle, когда они подходили к своим дачам. -- А ну ее к чорту!-- засмеялся Доганский.-- Я так теперь счастлив, так счастлив!.. Спасибо, старина! -- Ну, а Теплоухов? -- И Теплоухова к чорту!.. Нас с ним сам чорт связал веревочкой. -- Однако... послушай, Юрий Петрович, скажи мне откровенно, что этот Теплоухов... то-есть какия его отношения к Сусанне? Доганский задумчиво улыбнулся и тихо проговорил; -- Есть вещи, о которых не принято говорить. Пожав еще раз руку oncl'ю, Доганский усталою походкой направился к калитке своей дачи, а oncle все стоял на одном месте и переживал неприятное чувство. -- Нет, мы решительно подлецы,-- проговорил наконец oncle и даже плюнул. Старые грешники еще раз раскланялись издали и разбрелись по своим гнездам. "Это какая-то история о благочестивом разбойнике,-- ворчал oncle, закрываясь одеялом с головой.-- Ох, уж эти женщины; везде-то оне напутают... Чорт знает, что такое получается!"

Юленька охотно бывала у Сусанны и мало-по-малу забрала над ней силу, хотя это и могло показаться очень странным со стороны. Невозмутимый характер Юленьки подчинял себе жившую порывами Сусанну, которой необходима была известная поддержка, необходим, наконец, просто такой человек, который умел бы слушать ее и умел бы противоречить. Такое противоречие, как диссонансы в музыке, было необходимо для нея. Раньше, когда не было Юленьки, Сусанна заставляла выслушивать свои тревоги, жалобы и счастливый бред Покатилова, но он был мужчина и не мог во многом понимать ее. Юленьку особенно интересовали те таинственные визитеры, которые появлялись на даче Доганских в определенные дни и даже часы и о появлении которых Сусанна, повидимому, знала вперед, потому что очень ловко предлагала, "своей" компании какую-нибудь прогулку или пикник, а сама оставалась дома под каким-нибудь предлогом. Сам Доганский иногда тоже оставался, а, чаще отправлялся вместе с другими. Юленька догадывалась, что все другие знали, кто такие были эти таинственные незнакомцы, но старались не подать вида и только заметно чувствовали себя не по себе, особенно Теплоухов, который отсиживался у себя на даче или тащился вместе с другими. Установившееся в кружке равновесие как-то вдруг терялось. Теплоухов грыз ногти, Роман начинал к кому-нибудь придираться, oncle до одурения сосал сигару за сигарой, и только один Доганский; оставался прежним Доганским. Раз, оставшись на даче тоже по неожиданной болезни, Юленька видела, как к даче Доганских подехала карета, а из нея вышел какой-то прихрамывавший старичок; немного погодя на извозчике приехал какой-то странный господин, не то купец, не то промышленник; купец побыл немного и уехал, а карета стояла часа три. В другой раз приезжал уже другой старичок и тоже в карете, потом какой-то толстый господин в шелковом цилиндре и два инженера в мундирах. Было ясно, что у Сусанны были какия-то важныя дела с этими таинственными посетителями, и старички особенно интересовали Юленьку. По всей вероятности, это были важныя птицы, если даже Теплоухов изгонялся на время их визитов. Сусанна после каждаго припадка такой необыкновенно таинственной "болезни" несколько времени казалась усталой и недовольной, капризничала и придиралась, но как-то всегда случалось так, что в самую дурную минуту появлялся Чарльз, и жизнь текла своим чередом. Юленька очень любила слушать павловскую музыку, но oncle всегда неохотно соглашался, на такое безобидное и совсем уж невинное удовольствие и постоянно ворчал, если Юленька начинала к нему приставать. В течение лета компания в полном составе была всего раз десять, не больше, и это Юленьке доставляло настоящее удовольствие, потому что она любила поглазеть на собиравшуюся в концертной зале отборную дачную и петербургскую публику. Здесь было все видное, что оставалось на лето в Петербурге и его окрестностях. Появление Сусанны всегда вызывало совершенно особенное движение в этой публике; ее, очевидно, знали, как замечательную красавицу, которая так резко выделялась своею жгучею восточною красотой среди остальных петербургских красавиц. Юленьке нравилось входить в залу или толкаться среди публики по аллеям именно вместе с Сусанной, потому что за ней всегда следовал восторженный шопот; девушкой иногда овладевало нехорошее и тяжелое чувство зависти к Сусанне, и она начинала мечтать с открытыми глазами, что этот таинственный шопот относится не к Сусанне, а к ней, Юленьке, и что все мужчины оглядываются именно на нее, делают такия глупыя лица, глупо улыбаются и толкают друг друга локтями. Раз, когда Юленька сидела рядом с Сусанной на одном из такях концертов, осторожный шопот, раздавшийся за их спинами, заставил ее сначала покраснеть до ушей. -- Это та?-- спрашивал один голос. -- Да...-- лениво ответил второй. -- Значит, к ней и ездит этот? Первый голос назвал одно очень известное имя, и Юленька сейчас же поняла, что это известное лицо был один из старичков, ездивших к Доганской. Разговаривавшие разбирали красоту Сусанны в совершенно особенных выражениях, как говорят о лошадях или о собаках, и смеялись. Собственно имени Сусанны не было произнесено, но Юленька чувствовала, что говорили о ней, потому что вблизи не было других дам. У Юленьки даже позеленело в глазах; она долго сидела неподвижно и боялась повернуть голову, чтобы не встретиться глазами с шептавшимися мужчинами. "Так вот почему oncle так неохотно отпускал меня на эти концерты" -- думала Юленька.-- Отчего же он не сказал мне прямо, обыкновенным человеческим языком? Вот глупый человек! " Вернувшись из концерта, Юленька в тот же вечер напала на oncl'я без всяких церемоний и потребовала категорических обяснений. -- Для чего тебе?-- упирался oncle.-- Просто не желаю, чтобы ты бывала на этих концертах -- и только. -- Не бывала с Сусанной... да. -- Пожалуй... -- Потому что Сусанна может меня скомпрометировать? -- Вот это ты уж вздор говоришь,-- протестовал oncle, отмахиваясь обеими руками.-- Откуда ты взяла это? Юленька засмеялась и разсказала oncl'ю все, что происходило в концерте. -- Что же, и опять-таки вздор,-- решил oncle.-- Бывает у Сусанны и этот старичок, но из этого еще ничего не следует. Она действительно пользуется известным влиянием, ну, все равно, на кого бы там ни было, и реализует это влияние. Если к ней приезжают, так приезжают по делам; можешь быть спокойна. -- Почему же ты, в таком случае, не желаешь, чтобы я бывала в обществе вместе с Сусанной? -- Ах, какая ты глупая девчонка, Julie... Ну, вот ты была, наслушалась разных гадостей, что же, это тебе доставило удовольствие? Подальше от лишних разговоров лучше. Успокоившись относительно Юленьки, oncle теперь всецело был занят своими лошадьми, которых готовил на царскосельския скачки. Конюшня оставалась в Петербурге, а в Павловске было только открыто временное отделение. Старик рано утром отправлялся к лошадям и проводил там все время до завтрака; при нем чистили лошадей, выводили и проезжали. Слабостью oncl'я являлась четырехлетняя серая кобыла "Шутка". На последния скачки вызвался ехать на ней Зост, который ездил порядочно, хотя лошади у него были плохия. Это было очень приятно oncl'ю, и он часто советовался с молодым человеком. Сусанна тоже была довольна и сшила своими руками Зосту голубую шелковую шапочку. День скачек в Царском Селе заставлял всех волноваться, кроме Теплоухова, который остался в Павловске. Юленька уехала на скачки с oncl'ем, а Сусанна -- с Покатиловым. На скаковом кругу они выбрали ложу недалеко от тотализатора. День был серый, но не дождливый. Публики собралась масса. В середине круга прислуга вываживала лошадей, закрытых попонами. В ложе сидели Покатилов, Сусанна и Юленька. Сусанна сегодня была бледнее обыкновеннаго и отыскивала глазами Зоста, который еще не являлся. Это бесило Покатилова, и он сидел в углу ложи с злым лицом. Юленька несколько раз оглядывалась на него и едва улыбалась глазами; ее забавляла разыгрывавшаяся комедия. Oncle несколько раз появлялся в ложе, вытирал лицо платком и торопливо уходил; его серая шляпа мелькала то среди гулявшей публики, то у тотализатора, то где-нибудь в ложе. "Чорт бы взял все эти дурацкия скачки!" -- сердито думал Покатилов, наблюдая специальную публику, собравшуюся в ипподроме со всех сторон. Покатилову сделалось ужасно скучно; ему давно надоела эта улица, ведь онь носил ее в собственной крови. Между прочим, он узнал двух "королей в изгнании", корреспондента Бегачева, а потом целый ряд женских лиц полусвета. -- Роман, кто в той ложе, которая от нас налево, третья с краю?-- спрашивала Юленька.-- Вов еще oncle раскланивается. -- Это Мансуров, Илья Ильич, один нн ваших королей. -- А с ним кто, то-есть какая дама? Сколько Покатилов ни разсматривал в бинокль даму Мансурова, но только и жал плечами; это была какая-то новинка,-- Дай мне бинокль!-- сердилась Юленька. -- Да ведь я видел ее: худенькая, тоненькая,-- обяснял Покатилов.-- Лицо как у птицы. Да вон к нам oncle идет; он тебе разскажет. -- Господи, да ведь это Инна!-- вскрикнула Юленька, опуская бинокль.-- Нет, не может быть. Урожденная никуда ея не пускает, а тут вдруг одна в ложе с Мансурогым. Подошедший oncle подтвердил, что это действительно Инна, которую он видал в номерах Зинаиды Тихоновны. -- Так я пойду к ней сейчас,-- обрадовалась Юленька, вскакивая.-- Вот сюрприз! -- Гм... да...-- неопределенно замычал oncle и толкнул Покатилова локтем. -- Julie, может-быть, будет лучше, если ты не пойдешь к ним,-- заметил Покатилов, понявший все. -- Это что такое?-- удивилась Юленька. -- Так. Одним словом, я обясню тебе после,-- нашелся наконец oncle.-- Бедняжка компрометирует себя, а Илья Ильич сидит как на угольях. Чорт знает, что такое получается. Сусапна сделала вид, что не слыхала этого разговора, и смотрела в противоположную сторону, где расхаживали два английских жокея в цветных жокейских шапочках. Этот разговор неприятно подействовал на нее, точно говорили о каком-то очень близком для нея человеке. Она почувствовала сейчас свое фальшивое положение и что, может-быть, она тоже компрометирует Julie. -- Нет, я пойду!-- сказала Юленька и даже побледнела от охватившаго ее волнения.-- Мне все равно, и никто не имеет права вмешиваться в мои личныя дела! А ты, дядя, меня проводишь. -- Хорошо, хорошо,-- бормотал oncle, оглядываясь.-- Только у меня полон рот дела: нужно увидать одного жокея, потом -- на тотализатор... Ах, вот и наш Чарльз! Зост, действительно, подходил к ложе. Он был в своей жокейской шапочке и в низких жокейских сапогах с желтыми отворотами; летнее верхнее пальто скрывало остальной костюм. Плотно сжатыя губы и легкий румянец говорили о том волнении, которое англичанин старался подавить в себе. Под шумок разговора Юленька ускользнула из ложи, и ея шляпка мелькнула уже в ложе Мансурова. Да, это была Инна в какой-то необыкновенной шляпе с загнутым полем, с двумя браслетами, надетыми поверх перчатки, и в необыкновенно пестром костюме. Она с каким-то детским всхлипыванием расцеловала Юленьку и проговорила: -- Странно, почему твой дядя не сказал нам, что ты здесь. -- Он хотел сделать тебе сюрприз.-- ответила Юленька. -- Да? Как это мило с его стороны... Ах, виновата, вы незнакомы: Илья Ильич Мансуров, ха-ха! -- Мы здесь сошлись знакомыми незнакомцами,-- ответил Мансуров. -- Да, да. Как это все смешно!-- лепетала Инна, бойко повертывая своим носиком.-- То-есть смешно там, у вас в номерах. Все отлично знают друг друга и прикидываются незнакомыми. Ах, как мне весело, Юленька, если бы ты знала! Мансуров видимо смущался и все поглядывал на Юленьку как-то сбоку, точно не узнавал ея. -- Илья Ильич! Вас ждет Николай Григорьич вон там, у трибуны,-- проговорила Инна с детской улыбкой, счастливая, что может распоряжаться таким большим человеком. -- Это что же такое?-- заметила Юленька, указывая на широкую спину удалявшагося Ильи Ильича. -- Это?.. Долго разсказывать, а пока с тебя будет совершенно достаточно, что Илья Ильич женат и давно хлопочет о разводе... Говоря правду, еслиб я знала это, то, конечно... Ну, да теперь все равно, он такой славный и так балует меня! Ах, Юленька, если бы ты знала, что было с maman, когда она получила мое письмо... Ведь я бежала из номеров вместе с Людмилой. Чего же, в самом деле, ждать? Прокиснешь в старых девках... Вот что: приезжай ко мне. У нас маленькая-маленькая квартирка, то-есть у меня. Тебя, может-быть, удивляет мое легкомыслие, да? -- Право, не знаю, что даже и сказать тебе... Во всяком случае я за тебя. -- Я это знала!-- с гордостью проговорила Инна, и на глазах у ней выступили слезы.-- Я всегда, всегда тебя любила, Julie. Раздавшийся звонок заставил Юленьку возвратиться в свою ложу, где она нашла Романа и Сусанну с сердитыми лицами. Они смотрели в разныя стороны. -- Ну что, довольна?-- сердито спрашивал Покатилов. -- Да. А вас, кажется, безпокоит мое поведение? -- Смотрите, пожалуйста, сейчас начнется,-- вмешалась Сусанна, не оставляя бинокля. -- Вон и Чарльз,-- указывала Юленька.-- Какой он маленький отсюда! Зост проехал шагом мимо них и улыбнулся. Жокейский костюм шел к нему. Лошадь поводила ушами и заглядывала на других лошадей, которых приводили под уздцы. Чарльз подехал к сборному пункту ровным галопом. У Сусанны стоял в глазах туман, когда толпа замерла и вдали послышался топот скачки. Когда топот начал приближаться, Сусанна взглянула на скакавших и теперь ясно разсмотрела свою голубую шапочку. Кто-то крикнул: "Молодец Зост!". На втором круге Чарльз одного за другим начал обходить скакавших и пришел к столбу первым. Его встретили аплодисментами и громкими криками; oncle махал шляпой, мужчины стучали палками, а дамы лорнировали победителя. Этот успех совсем опьянил Сусанну, и она жадными глазами следила за голубою шапочкой, мелькавшей в толпе. Но Чарльз не пришел к ним в ложу. Что это значило? Сусанна даже покраснела и почувствовала себя такою жалкой и несчастной, точно вот эта ликующая толпа отняла у нея Чарльза. -- Это его oncle не пустил к нам,-- шопотом обяснила Юленька, сжалившись над Сусанной.-- Ведь сейчас пойдет "Шутка"! -- Нет! Он мог прийти... он должен был прийти!-- шопотом же ответила Сусанна. Скачка кончилась для oncl'я самым неприятным эпизодом: когда подан был сигнал флагом, "Шутка" "закинулась". Oncle рвал на себе волосы. Все было потеряно, потому что Чарльз сильно натянул поводья. Старик пришел в ложу красный от волнения и только махнул рукой -- А где же Чарльз?-- спросила Сусанна. -- Он уехал домой... Ведь я его предупреждал: "Не затягивайте поводьев! "Шутка" этого не любит". Теперь что я буду делать? -- Покатилов, вы меня проводите,-- сказала Сусанна, поднимаясь, Покатилов повиновался и молча подал руку. Когда они вышли, Юленька захохотала:-- Это, наконец, смешно гоняться за этим мальчишкой! Всю дорогу Сусанна тяжело молчала. У ней осталась еще надежда, что Чарльз проедет на дачу и там дождется ея, но на даче никого не было. -- Вы теперь можете быть довольны,-- говорила Сусанна, накидываясь на Покатилова,-- Видите, как со мной обращаются? -- Успокойтесь, Сусанна Антоновна... Это просто недоразумение,-- обяснял Покатилов,-- Хотите, я сезжу за Чарльзом? -- Вы -- идиот, Покатилов! -- Да... это правда. Сусанна вдруг затихла и посмотрела на Покатилова тем беглым взглядом, который его заставлял дрожать. Да, он чувствовал, что теперь она ближе к нему, чем когда-нибудь. Они были совсем одни. Покатилов помог снять летнюю накидку, уродил зонтик и опомнился только тогда, когда остался в комнате один. Сусанна ушла в спальню. Дверь оставалась раскрытой, и Покатилов машинально вошел туда. Сусанна стояла перед зеркалом и не повернула головы. Спальня была устроена шатром из шелковой полосатой материи, и в ней всегда был полусвет. Покатилов присел на низенький табурет и смотрел на нее полными любви глазами. -- Покатилов... -- Я... -- Вы мой единственный друг, и поэтому я мучаю вас... да!.. поймите меня и простите... Он быстро поднялся и сделал шаг к ней. Счастливый своим безумием, он смотрел на нее остановившимися глазами. Потом эти чудныя руки обняли его шею, и он чувствовал на своем лице дыхание полураскрытых губ, не смея шевельнуться. Но это счастье продолжалось всего одно мгновенье: она точно проснулась и отскочила от него. -- Зачем вы здесь... в моей комнате?-- в ужасе шептала Сусанна.-- Кто вам позволил? Ему страстно захотелось убить ее в этот момент, чтобы разом покончить все. Он теперь ненавидел ее и готов был на самую отчаянную выходку. Кровь стучала в висках, руки похолодели. -- Вы меня оскорбляете,-- тихо проговорила она и закрыла лицо руками. Он повернулся и вышел из комнаты так тихо, точно боялся кого-то разбудить.

VI.

В средине августа, в тот промежуточный момент, когда осенний бойкий сезон еще не начался и публика переезжает с дач, собрался подготовленный, Нилушкой и Богомоловым "сезд соревнователей". Для заседаний этого "сезда" Теплоухон предложил свой дом, потому что он сам еще оставался на даче и дом стоял совсем пустой. Покатилов тоже был приглашен присутствовать на заседаниях в качестве представителя прессы, вместе с вездесущим котлецовским корреспондентом Бегичевым; этого последняго в видах полнаго безпристрастия извещений о работах сезда настоял пригласить Богомолов. Сюда же попали какия-то никому неизвестныя, сомнительныя личности, в роде проживавших у Квасовой "королей в изгнании"; даже один такой "король" был налицо -- это ex-заводчик Радлов. -- Ничего, порядочная окрошка,-- говорил Покатилову Чвоков, оглядывая собравшихся дельцов.-- И народец только!.. Еще старики туда-сюда, ну, крепостники и только, а вот эта новая-то партия... А ведь это представители национальных богатств. Первое заседание открылось очень эффектною и трескучею речью Чвокова, который обяснил собравшимся "специалистам" с некоторой высшей точки зрения всю важность взятой ими на себя обязанности. Его воззвание было встречено одобрительным шопотом и даже аплодисментами, и "сезд" немедленно перешел к очередным занятиям. Программа вопросов была разработана во всех подробностях раньше и представляла собой некоторым образом перл, созданный совместными усилиями Нилушки, Богомолова и Доганскаго. Работы "сезда" шли очень скоро вперед под руководством опытных петербургских дельцов. Самые щекотливые вопросы были всунуты в числе разных мелочей, чтобы намеренно сделать их незаметными. Но Богомолов неожиданно выступил против планов Нилушки, и большинство перешло на его сторону. Чвоков вышел из себя. В самый критический момент разыгравшагося скандала случилось другое событие, настолько ничтожное, что его заметил только один Доганский. Дело в том, что Теплоухов все время торчал в заседаниях, а тут вдруг исчез. Доганский все время сторожил его, а тут как-то прозевал; они вместе приезжали из Павловска и уезжали обратно, а тут Теплоухов точно провалился. В голове Доганскаго мелькнуло страшное подозрение, и он в самый разгар прений бросился к швейцару с вопросом, куда девался барин. -- Они уехали на извозчике,-- тупо ответил старик-швейцар. -- Да куда уехал-то? -- На вокзал приказали извозчику... Сусанна должна была сегодня "заболеть", oncle уехал в Царское Село покупать новую лошадь, Юлепька оставалась на даче совершенно одна,-- все это промелькнуло в голове Доганскаго молнией, и он сейчас же отправился на Павловский вокзал, в надежде догнать Теплоухова. Но в тот самый момент, когда Доганский выбежал на платформу, поезд тронулся, до следующаго нужно было ждать два часа. -- Все пропало, все кончено...-- шептал Доганский, бегая по вокзалу в страшном волнении.-- Ждать два часа... о, это ужасно!.. Послать телеграмму Сусанне? Но это безполезно... у них уж все было подготовлено раньше. Каких-нибудь пять минут... три... даже одна, и все было бы спасено. Дсганский все-таки послал Сусанне телеграмму: "Теплоухов скрылся... Смотри за Жюли". Два часа... два часа душевной пытки и муки, когда голова готова лопнуть от напряжения. Проклятое время, проклятыя железныя дороги, проклятая глупость... Доганский выпил в буфете несколько рюмок коньяку, но вино не действовало на него, а только увеличивало тяжелое душевное состояние. "Может-быть, я ошибся?-- начинал в сотый раз думать Доганский и сам смеялся над своею доверчивостью.-- Нет! Тут ошибки не могло быть... тут все было обдумано заранее, взвешено и теперь приведено в исполнение... Я убью этого негодяя..." Доганский плохо помнил, как он дождался наконец поезда, как ехал в вагоне, как добрался до своей дачи. У садовой решетки стояли карета и дрожки, значит, Сусанна для всех других была больна, и Доганский, не заходя домой, сначала прошел на дачу oncl'я,-- Юленьки не было, потом на дачу Теплоухова,-- его тоже не было. У Сусанны сидел прихрамывавший старичок и пил кофе. Супруги обменялись взглядами, и у Доганскаго точно что оборвалось в груди. -- У вас, кажется, теперь идет горячая работа,-- шепелявил по-французски добродушный старичок, ласково улыбаясь одними глазами.-- Мы вас совсем не ждали. -- Да, я не предполагал явиться раньше, но вышел один неприятный случай... Сюзи! Ты никого не видала?-- обратился Догаиский к жене. -- Julie уехала к матери, в Парголово. -- Не может быть?! -- Да!.. -- А... Евстафий Платоныч не был здесь совсем?.. Было неприлично вести такой разговор в присутствии посторонняго человека, но Доганскому теперь было не до приличий, и он, не простившись, выбежал из комнаты. -- Бедняжка, кажется, очень встревожен,-- прошепелявил ласковый старичок, прихлебывая кофе. "Нет, они должны быть где-нибудь здесь,-- думал, вернее -- чувствовал Доганский, и сейчас же велел седлать себе лошадь, а в карман брюк сунул ремингтоновский револьвер.-- Сначала проеду в парк... да, а если там никого не встречу, тогда... что тогда?" В парке Доганский не встретил Юленьки. Разбитый и усталый, он сейчас же, не заходя к жене, отправился на вокзал, чтобы немедленно вернуться в Петербург. "Может-быть, Julie действительно у матери?-- думал Доганский, напрасно стараясь себя успокоить.-- Наконец, если не там, то она могла уехать к Анне Григорьевне... к Бэтси... наконец, у oncl'я". Прежде всего Доганский бросился к Анне Григорьевне и упросил ее спросить о Юленьке телеграммой, в Парголове ли она или нет, а сам отправился к Бэтси и к oncl'ю. Юленьки нигде не оказалось.

VII.

Калерия Ипполитовна безвыездно проживала все лето в первом Парголове, потому что Петербург ей надоел пуще смерти; она желала отдохнуть душой и телом от петербургской сутолоки. Симон Денисыч уезжал утром и приезжал вечером, а Калерия Ипполитовна безвыходно сидела на своей даче и даже ни разу не бывала ни в Шуваловском парке, ни в Озерках, хотя то и другое было под боком. В последнее время Калерия Ипполитовна сильно пополнела нездоровою брюзглою полнотой, глаза были тусклы, в волосах пробивалась седина, но ей было как-то все равно, и она не обращала никакого внимания на свою наружность. Впрочем, Калерия Ипполитовна немного оживлялась, когда приезжала из города Зинаида Тихоновна и привозила с собой обильный запас городских новостей вместе с бутылочкой коньяку, которую оне и распивали вдвоем. Для Симона Денисыча уже не было тайной, что жена пьет, и пьет нехорошо, большею частью по ночам, но что он мог сделать? Советовался с врачами, уговаривал жену -- результатов никаких не получилось. Зинаида Тихоновна ей одной известными путями успела пронюхать о "случае" с Юленькой и, конечно, сейчас же полетела с Парголово. В попыхах она даже позабыла захватить с собой заветную бутылочку с коньяком, о чем вспомнила уже в вагоне Финляндской железной дороги. "Ох, беда какая стряслась,-- охала Зинаида Тихоновна, поглядывая в окошко вагона на мелькавшие по сторонам огороды, пашни и дачи.-- Ну кто мог бы подумать, чтобы такая воспитанная девица и подобную глупость допустила с собой!.. Убьет ведь мать-то, да и бабушку, как узнают!" Вероятно, поэтому Зинаида Тихоновна и торопилась так в Парголово, чтобы первой посмотреть, как убьет Калерию Ипполитовну известие о "случае" с Юленькой. -- Станция Рарголово! Поезд стоит пять минут!-- крикнул кондуктор, пробегая но платформе. На платформе толпилась значительно поредевшая дачная публика. Зинаида Тихоновна пустилась по берегу озера пешком, благо перемахнуть только сосновую горку, тут тебе и жостовская дача. День был осенний, но солнечный, и Зинаида Тихоновна успела-таки порядком задохнуться, пока добежала до дачи. Но вот и дача, т.-е. простая деревенская изба, кое-как обнесенная палисадником, с резным крылечком, с плохим цветником,-- одним словом, настоящая парголовская дача, какия занимают петербургские чиновники средней руки. Еще издали Зинаида Тихоновна заметила, что на крылечке как будто кто-то сидит; когда она подошла к калитке, оказалось, что на крылечке пили чай: Калерия Ипполитовна, Юленька и Доганский. Последних двоих Зинаида Тихоновна совсем не ожидала встретить здесь и сделала невольное движение назад. -- Заходите, заходите, Зинаида Тихоновна!-- окликнула гостью Калерия Ипполитовна, поднимаясь к ней навстречу.-- Что это вы остановились... да вы, кажется, пешком? -- Ох, дайте вздохнуть, Калерия Ипнодитозна; горкой-то тут совсем близко, да вот комплекция-то моя. Собственно Зинаида Тихоновна, с одной стороны, испугалась того, что сидит этот Доганский, котораго хотя и знала, но все-таки это настоящий точеный барин и как раз осудит ее, а с другой -- женским инстинктом она почувствовала, что попала "не в час". Преувеличенная любезность Калерии Ипполитовны еще больше смутила Зинаиду Тихоновну, и она вошла на крыльцо, красная, как морковь. -- Это моя хорошая знакомая,-- рекомендовала гостью Калерия Ипполитовна.-- А это Юрий Петрович Доганский, котораго вы знаете по слухам. -- Как не знать... этаких-то людей да не знать, помилуйте-с!-- смущенно лепетала Зинаида Тихоновна, усаживаясь на кончик садоваго стула. Юленька смотрела на эту сцену слегка прищуренными, улыбающимися глазами, и Зинаида Тихоновна на мгновение даже усомнилась, действительно ли вышел какой неподобный случай с девкой: уж очень она себя крепко перед матерью держит. Доганский с непринужденностью светскаго человека продолжал разсказывать городской анекдот и тоже "ни в одном глазе", как есть ничего. -- Юрий Петрович, пойдемте в парк,-- предложила Юленька, надевая темную соломенную, шляпу немного детскаго фасона.-- Maman, ты пойдешь с нами? -- Нет, я останусь, Julie... Доганский подал руку Юленьке, и они отправились по улице прямо к парку. Оставшияся на крылечке дамы несколько времени молча прихлебывали кофе, но наконец Зинаида Тихоновна не выдержала и, придвинувшись к Калерии Ипполитовне, задыхавшимся шопотом спросила: -- А вы, сударыня, ничего не знаете?.. А уж я как торопилась к вам, так торопилась, точно вот на пожар!.. Юленька-то давно гостить у вас? -- Нет, сегодня утром приехала вместе с Доганским, то-есть они, кажется, и встретились только на поезде. -- Так-с. А телеграмму насчет Юленьки от мамаши получили четвертаго дня? Ведь телеграмму-то Юрий Петрович посылал... очень они тогда были обезпокоены, даже совсем до полнаго отсутствия ума доходили. -- Ничего не понимаю. Зинаида Тихоновна с опытностью записной сплетницы предварительно вдоволь намучила Калерию Ипполитовну разными намеками и сумнительными вопросами и, когда довела ее этим путем до надлежащей степени тревоги, откровенно брякнула всю правду-матку, т.-е. о "случае" Юленьки с Теплоуховым, о неистовстве Доганскаго и т. д. Калерия Ипполитовна слушала ее, бледная, как полотно, и не могла произнести ни одного слова, так что Зинаиде Тихоновне сделалось ея даже жаль, и она сейчас же постаралась успокоить материнское горе стереотипною фразой: -- Может, это все и неправда, сударыня... мало ли что зря болтают про девушек, а я только к тому, чтобы... ведь жаль девушку-то, ежели она по этой части слабость допустила. Право, может-быть, все это напрасно болтают. С Калерией Ипполитовной сделался настоящий обморок, и Зинаида Тихоновна была совершенно счастлива, что могла ухаживать за убитой ея же руками женщиной. Она спрыскивала ее водой, натирала виски одеколоном и даже сама плакала, вытирая глаза белым платком. Одно только огорчало немного Зинаиду Тихоновну, что Калерия Ипполитовна все время молчала, как какая-нибудь совершенно безчувственная женщина. -- Уж так мне стало жаль вас, сударыня, так жаль,-- не унималась Зинаида Тихоновна, складывая мокрый платок вчетверо,-- даже-затряслась вся и чувствую, что как есть я настоящая деревенская дура и ничего по-настоящему даже чувствовать не могу. Пока разыгрывалась эта жестокая сцена, Доганский и Юленька успели нагуляться по парку досыта. Сначала по широкой аллее они прошли на так называемый "Парнас", довольно высокую горку, с которой открывался отличный вид на весь парк, на обложившия его с трех сторон дачи, на искусственныя озера сейчас под горкой и на тонувший в сероватой мгле Петербург. Финляндская железная дорога казалась черною ниточкой, уползавшей в самый центр города, где громадною золотою шапкой круглился купол Исакия. Юленька все время опиралась на руку Доганскаго и следила за носками своих ботинок; они принужденно молчали, как люди, которым предстояло неприятное обяснение. -- Здесь хорошо,-- точно про себя говорила Юленька, подходя к деревянной загородке, которая на Парнасе отделяла спускающийся террасами к озеркам обрыв; на террасах теперь торчали почти голые кустики лесного шиповника с продолговатыми красными ягодами.-- Вообще осень, по-моему, самое лучшее время года... Что-то такое печальное и умирающее кругом, и вместе с тем никогда не хочется так жить, как осенью. -- Веселая тема для разговоре,-- заметил Доганский, не выносивший похоронных разговоров.-- Тебе теперь остается только сказать, что ты желаешь умереть именно осенью, и чтобы твой гроб усыпали вот этими умирающими жалкими лесными цветочками. Юленька ничего не ответила на эту выходку и задумчиво чертила на песке каблуком ботинка. Ее даже не удивил тон, которым говорил с ней сегодня Доганский. Девочкой она часто болтала и дурачилась с ним, особенно когда он приезжал к Анне Григорьевне, но, сделавшись взрослою девушкой, Юленька незаметно отдалилась от этого страннаго человека, пугавшаго ее своею привязанностью. Что ему нужно от нея? Какое ему дело до ея жизни? Юленька любила ставить вопросы ребром. Когда она поняла те отношения, какия связывали ее с Доганским, она возненавидела его, как человека, который заразил ее своею кровью; она со страхом чувствовала в себе эту кровь, точно ее медленно точила какая-то роковая и неизлечимая болезнь, медленно проникавшая весь организм и шаг за шагом захватывавшая самый мозг. Раньше Доганский говорил Юленьке всегда "вы", а сегодняшнее "ты" неприятно резало ея уши, и в ея оригинальной головке под гладко зачесанными волосами зашевелились самыя нехорошия мысли; она чувствовала, как в душе поднимается старая ненависть к этому отвратительному человеку, и нужно было все присутствие духа Юленьки, чтобы воздержаться от внешних проявлений этой ненависти. -- Julie, я давно хочу спросить тебя,-- заговорил Доганский, видимо подбирая слова, чтобы лучше выразить свою мысль,-- спросить, за что ты меня ненавидишь? Я это чувствую давно и думаю, то-есть стараюсь думать, что я этого не заслужил. -- Ненавидят только тех людей, которых могли бы любить, а мне решительно все равно, существуете вы на свете или нет. Доганский пожал губами, прищурил свои безцветные глаза и претворил: -- В таком случае, зачем ты меня потащила в парк? -- Да затем только, чтобы сказать то, что я сейчас сказала, и еще прибавить, что для нас с вами самое лучшее держаться подальше, как держатся чужие люди. -- Что ты хочешь этим сказать?-- спросил Доганский, чувствуя, что начинает краснеть. -- Послушайте, Юрий Петрович, я не девочка и понимаю гораздо больше, чем вы думаете, поэтому "чужих" и "своих" людей вы можете понять в настоящем значении этих слов, то-есть поскольку они относятся лично к нам с вами. -- Ты не хочешь понять одного только, Julie, что мне, может-быть, слишком бывает тяжело, а теперь в особенности... -- Кто же в этом виноват? Вам тяжело, по крайней мере, за ваши же собственныя глупости, а, может-быть, есть люди, которым приходится это "тяжело" за чужия глупости... -- Да... Ты в этом случае права. Но зачем было повторять эти чужия глупости?.. Julie, я с тобой говорю, как с взрослою девушкой... как с "женщиной", наконец. Бледное лицо Юленьки вспыхнуло, а потом помертвело опять, и она судорожно схватилась обеими руками за перила, чтобы не вскрикнуть. На ея мертвом, страшном лице живы были одни глаза, смотревшие из-под опущенных век светившимся взглядом. -- Послушайте, Юрий Петрович, какое вы имеете право все это мне говорить?-- спросила наконец Юленька после долгой паузы. -- Ты еще раз права, Julie: мне это следовало высказать тебе немного раньше... Я должен был тебе высказать... Но я не желаю тебя ни в чем обвинять, то-есть я не могу обвинять. -- Меня... обвинять?!..-- Юленька захохотала нехорошим нервным смехом.-- И это говорите вы... вы... Я, кажется, немного потеряла... Счастье быть дочерью двух отцов еще не особенно завидно... Я развязываю тот роковой узел, которым вы были все связаны: вам возвращаю жену... maman утешится тем, что чрез меня может отмстить Сусанне... Сусанна избавится от человека, который слишком тяготил ее... Наконец, я получаю определенное общественное положение, немножко нелегальное, но пользующееся громадными льготами и преимуществами. Тем, что вы сделали из Сусанны, я никогда не буду, и никто не может меня заставить этим сделаться... и еще, наконец, получаю блестящую возможность разсчитаться с вами за все то внимание, каким имела счастье пользоваться. Ну, теперь вы довольны? -- Да... даже слишком доволен,-- бормотал Доганский, крутя свою голову, точно его облили кипятком. -- И отлично... Теперь нам остается только возвратиться к maman,-- проговорила Юленька усталым голосом.-- Юрий Петрович, дайте же вашу руку, а то я полечу с горы кувырком... Maman нас ждет наверное... Доганский машинально подал свою руку, и они осторожно начали спускаться с горы мимо глубокаго оврага, усаженнаго рядами теперь почти совсем обнаженных сиреней; под ногами шелестели высохшие осенью листья, которые как-то порывисто перебирал набегавший легкий ветерок, точно он напрасно отыскивал между ними что-то такое дорогое и забытое, как мы роемся иногда в ящике со старыми письмами. В одном месте Юленька заметила топорщившиеся из сухой осенней травы какие-то желтенькие цветочки и попросила своего кавалера сорвать их. -- Это на память...-- разсмеялась она, принимая из рук Доганскаго небольшой букет из желтых цветочков, ронявших свои лепестки при каждом неосторожном движении. Доганский молчал всю дорогу и только чувствовал, как у него тяжело кружится голова. -- Послушайте, Юрий Петрович!-- заговорила Юленька, когда они уже выходили из парка.-- Я вас должна предупредить: эта дама, которая приехала к maman при вас, знает решительно все и теперь явилась сюда с специальною целью разяснить это все maman... Конечно, будет тяжелая семейная сцена, и вам лучше всего пройти прямо на вокзал, а я что-нибудь скажу подходящее. -- Благодарю вас... Я еще понимаю, Julie, ненависть, но никак не великодушие, котораго ни от кого еще не принимал. Итак, мы разстаемся врагами? -- Гораздо хуже, Юрий Петрович, чем врагами. Подходя к даче, он принял самый беззаботный вид, с каким являются люди после хорошей прогулки. Калерия Ипполитовна и Зинаида Тихоновна сидели попрежнему на крылечке и, очевидно, поджидали их возвращения. Юленька легко взбежала на крылечко и, подавая матери принесенный желтенький букетик, проговорила: -- Это, maman, тебе Юрий Петрович презентует... на память. Калерия Ипполитовна дрогнувшею рукой взяла букет, поднесла машинально его к носу и проговорила точно про себя: -- Желтые цветы -- говорят -- ядовиты... -- Нет, maman они ядовиты только весной и летом, а осенью теряют всякий яд. "Вот так девка, настоящая сорви-головушка",-- думала Зинаида Тихоновна, наблюдая, как Юленька "резала" матери. Несмотря на все усилия Доганскаго, разговор как-то совсем не вязялся, и получались самыя глупейшия паузы, как у актеров, которые перепутали реплики. Общее неловкое положение разрешилось совершенно неожиданно: приехал Симон Денисыч. В другое время на него не обратили бы и внимания, а теперь встретили с распростертыми обятиями, как избавителя; ему улыбались, внимательно слушали его безконечные разсказы, старались ему угодить. Это общее внимание растрогало Симона Денисыча, и он никогда не был, кажется, так счастлив, как сегодня, и несколько раз повторял: -- Господа, что же это вы?.. Говорите же вы что-нибудь? Отведя Доганскаго в сторону, Симон Денисыч проговорил ему шопотом: -- Я сегодня просто безсовестно счастлив... Вот что значит семейный очаг, свой угол!

VIII.

Поведение Инны и Юленьки обратило на себя общее внимание. Как бывает в таких обстоятельствах, всего ближе к сердцу приняли это "семейное несчастие" именно те люди, которым, кажется, всего меньше было дела до этих двух семей. Особенно досталось Мостовым, фамилия которых еще раз начала циркулировать в среде петроградских знакомых с необыкновенною быстротой. Густомесовы, Берестовские, Даниловы, квасовские "короли в изгнании",-- все поднялись на ноги. Эти "расхоложенные" и изувеченные столичною жизнью люди сочли своим долгом возстать за попранную нравственность и, конечно, пожалеть Калерию Ипполитовну: "Бедная Калерия Ипполитовна... это такая редкая мать, это, можно сказать, страдалица, и вдруг единственная дочь... как это вам понравится?" Нашлись охотницы, которыя непременно желали на месте проверить невероятное событие, но это похвальное усердие кончилось ничем: ни maman Анна Григорьевна ни Калерия Ипполитовна не принимали под предлогом болезни. -- Да, чорт возьми... изволь после этого воспитывать дочерей,-- говорили благочестивые отцы семейств, пожимая плечами.-- Это чорт знает, что такое! Калерия Ипполитовна сделалась больна не на шутку и пролежала в постели целую неделю, причем допускала к себе только одну Зинаиду Тихоновну, незаметно сделавшуюся ея наперсницей и поверенной всяких тайн. Всего сильнее боялись, чтобы печальное известие не убило maman Анну Григорьевну; Доганский сам вызвался подготовить ее и после необходимой в таких случах околесной в самых осторожных дипломатических выражениях передал суть дела. Старушка не плакала и не упала в обморок, а только сухо засмеялась. -- Вот чего я уж никак не ожидала от Julie... да, никак не ожидала!-- несколько раз повторила она, делая ручкой энергичный жест.-- Конечно, Теплоухов страшно богат, но ведь Julie девушка... Я еще понимаю, если замужняя женщина, имеющая определенное общественное положение, позволит себе, но девушка и с таким твердым закалом характера... Это, наконец, смешно... Странный смех Анны Григорьевны навел даже Доганскаго на сомнение: "Уж не тронулась ли старушенция?" -- несколько раз подумал он, наблюдая Анну Григорьевну. -- Брак для девушки все, потому что только он дает девушке истинную свободу,-- философствовала Анна Григорьевна.-- Поэтому свет все извиняет замужней женщине. Это -- закон природы. Ах, да... дорого я дала бы за то, чтобы посмотреть, как теперь встретится Julie с Сусанной? Анна Григорьевна разсыпалась своим мелким ядовитым смешком, оторый покоробил даже Доганскаго. -- Женщины настолько бывают благоразумны в таких случаях, что умеют обходить подобныя встречи,-- проговорил он. -- Да, пожалуй... А твое положение, милый мой (Анна Григорьевна говорила Доганскому "ты") -- не из красивых, по крайней мере, я не желала бы быть на твоем месге. Хи-хи... Ты бываешь, конечно, у Julie? -- Да... иногда. -- Как же она тебя встречает? -- Как всегда, она меня ненавидит. -- А Сусанна? -- Послушайте, Анпа Григорьевна, я привык уважать вас, как умную женщину, и могу только удивляться, что вам доставляет удовольствие мучить меня, именно мучить -- булавочными уколами. -- Ага... я тоже уважаю тебя, Юрий, как умнаго человека. Однако ты должен сказать мне, правда ли, что мой великий человек вплотную ухаживает за твоею Сусанной? Великим человеком Анна Григорьевна называла Романа. -- Да, правда,-- грубо ответил Доганский. -- Да ты, милый мой, напрасно сердишься на меня... У вас такия дела делаются нынче, что я решительно отказываюсь понимать и сознаю только одно, что мне пора умирать. Кажется, ждать больше нечего... У Доганскаго всегда было много всякой работы на руках, но теперь у него голоса шла кругом: сезд соревнователей кончился скандалом, т.-е. отпадением Нилушки; Теплоухов прекратил свои визиты к Сусанне, хотя Доганский продолжал оставаться его поверенным; наконец, Сусанна делала целый ряд глупостей из-за мальчишки Зоста. Положение Доганскаго в обществе заметно пошатнулось, хотя он еще и сам боялся в этом сознаться. Юленька откровенно обяснила ему, что постарается свести с ним старые счеты. А тут еще Богомолов, который забрал большую силу и задался целью непременно оттереть Доганскаго. Словом, тучи надвигались разом со всех сторон, но Доганский боялся не их, а того, что у него там, внутри, являлись тяжелая пустота и апатия, не было энергии, не было прежней самоуверенности. Виновница всех этих передряг и волнений преспокойнейшим образом устроилась на Литейной, где у ней была великолепная квартира в десять комнат. Как в обстановке всей квартиры, так и в составе новых знакомых отлично сказалось все то, чем была Юленька. Начать с того, что Юленька совсем не желала создавать себе никакой обстановки и относилась равнодушно ко всевозможным затеям подобнаго рода. Больше всего Юленька была занята своею конюшней и нарядами. Последнее удивило всех знакомых, но, как оказалось, Юленька любила и умела рядиться. Держала себя она спокойно, как всегда, с легким оттенком сарказма, с которым относилась одинаково ко всем, не исключая и себя. Теплоухов живмя жил в ея квартире, хотя не изменил ни на волос своей манере держаться молчком в сторонке, точно какой приживальщик из дальних родственников. Из прежних знакомых у Юленьки чаще других бывали onсle и Доганский, или "старички", как их называла хозяйка. Теплоухов был доволен и, кажется, счастлив, потому что спокойствие его души решительно ничем не было нарушено: Julie всегда была такая ровная и невозмутимая, так что Теплоухов мог разсчитывать на самое прочное и безоблачное счастье, какое только может дать женщина. Конечно, у Julie были и свои слабости, которыя Теплоухов старался предупредить с изысканною вежливостью. На ея четвергах стали появляться сомнительныя знаменитости дня. Но в глазах Julie было достаточно уже и такой известности, потому что она сама больше всего жаждала быть именно замеченной во что бы то ни стало: пусть говорят о ней самой, о ея конюшне, о нарядах, о четвергах,-- все равно, только бы выделиться из остальной безличной массы. Onde за последнее время сильно постарел и осунулся, хотя старался держаться бодро и попрежнему закидывал свою голову назад. Через него Julie получала известия о своих, т.-е. о матери и о бабушке, хотя от oncl'я в таких случаях трудно было добиться толку. -- Видел maman?-- спрашивала несколько раз Julie. -- Видел,-- отвечал oncle. -- Ну, что же она? -- Ничего... все с нервами своими возится. -- Нервы... Удивительныя женщины! У них на всякий случай в жизни найдется соответствующий нерв. Ну, а у Сусанны давно ли ты был? -- Кажется, третьяго дня... нет, вчера. -- И сегодня, вероятно, туда же потащишься? -- И не знаю... право... Какие ты странные вопросы задаешь! -- Очень просто; я завидую и ревную Сусанну. Ах, если бы я была так же красива, как она! Это несправедливо, что однем женщинам природа дает все, а других выпускает какими-то сиротами. Какие глаза у Сусанны: так в душу и смотрят. А когда она разсердится, раздует ноздри, глаза сделаются темные и даже засветятся, как у кошки. Вот это женщина! Знаешь что? Мать должна быть мне благодарна, потому что через меня Сусанна потеряла все, следовательно наше фамильное оскорбление отомщено. -- Калерия и сама говорила это же. -- Ну, вот и отлично. Значит, у нас с ней есть еще надежда когда-нибудь опять сойтись. Я, по крайней мере, думаю так. Я ведь не сержусь на maman, что Юрий Петрович считает меня своею дочерью; пусть, для него же хуже. Ну да это все вздор, ты разскажи лучше, что обо мне говорят в городе. -- Когда ты была в театре, всем бросилось в глаза твое новое колье из сапфиров. Даже Андрей Евгеньич спрашивал меня, с кем я сидел в ложе. Барон Шебек желал с тобой познакомиться! -- И только? -- Чего же еще тебе? Тебя заметили, о тебе говорят... кажется, достаточно. Брикабрак твои костюмы расписывает в "Искорках". -- Да, но ведь он гораздо больше пишет о последней актрисе. Вот счастливыя женщины, которыя могут быть постоянно на глазах у публики и заставлять говорить о величине своих ног, как о важном европейском событии. Oncle всегда с удивлением слушал Julie и делал какое-то глупое птичье лицо, как глухонемой. Это всегда сердило Julie, но oncle был решительно безнадежен и только моргал глазами. -- Ну, довольно, теперь отправляйтесь дежурить к Сусанне,-- выпроваживала его Julie, когда он ей надоедал.-- Все мужчины любят помогать друг другу нести тяжелое бремя семейнаго счастья... а Юрий Петрович, кажется, особенно нуждается в вашем дружеском участии! С Теплоуховым Julie держалась совершенно по-своему, ни в чем не повторяя других женщин. Этого богача, изучившаго женщин всевозможных национальностей, трудно было удивить чем-нибудь новым, еще неиспытанным им, но ни в ком Теплоухов не находил еще такого нетронутаго запаса сил, как в Julie, начиная с того, что Julie совсем не знала, что такое скука, и была так же заразительно весела с глазу на глаз с ним, Теплоуховым, как в самой веселой компании. Из удовольствий Julie всему предпочитала цирк. Обыкновенно Julie отправлялась туда с Теплоуховым и с oncl'ем, но Теплоухов должен был брать себе кресло, потому что Julie никогда не позволяла ему сидеть в ея ложе, как и в театре. Он иногда появлялся только в антрактах, но и это всегда бесило Julie. Раз, когда Julie сидела таким образом в цирке, она увидала Сусанну, которая сидела вместе с Романом и Чарльзом Зостом и, как кажется, чувствовала себя очень весело. -- Сейчас же едем домой,-- проговорила Julie, вспыхнув до ушей. Oncle только пожал плечами и покорно побрел за капризничавшею внучкой: ему столько приходилось всегда выносить от женщин, что добрый старик давно перестал удивляться. Вернувшись домой, Julie разыграла довольно горячую сцену, причем досталось и oncl'ю и Теплоухову, так что бедные старики не знали, куда им деваться. Это была первая вспышка у этого импровизованнаго семейнаго очага. -- Я от вас требую, m-r Теплоухов, чтобы вы завтра же уволили Доганскаго от занимаемой им должности,-- энергично требовала Julie и даже топнула ногой.-- Понимаете!? -- Да... конечно, понимаю...-- лепетал га-r Теплоухов, сильно взволнованный неожиданно разыгравшеюся сценой.--Только нельзя же это вдруг... Доганский ведет все дела... у него все на руках... -- А если я этого хочу?-- заявляла Julie. -- Но ты подумай, к чему все это поведет. -- Я ничего не хочу думать, я требую... -- Julie, это только каприз с твоей стороны... а Доганский мне нужен. -- Каприз? Отлично... Так и будем знать. Когда от вас Сусанна требовала удаления Симона Денисыча с заводов, вы его вышвырнули на улицу, а для меня не можете пожертвовать Доганским. Разыгралась настоящая буря, закончившаяся тем, что Julie заперлась у себя в спальне. Теплоухов был совсем разстроен, так что oncle должен был проводить его до самаго дома. Но на утро Julie одумалась и, когда oucle явился к ней в качестве парламентера, она обявила ему: -- Передайте m-r Теплоухову, что у меня вчера голова болела, и я больше ничего не требую от него. Среди вереницы новых знакомых самыми близкими к Julie была чета Мансуровых. Илья Ильич являлся всегда вместе с Инной и сделался в квартире Julie своим человеком. Ех-заводчик совсем подчинялся своей юной сожительнице и покорно следовал за ней всюду, как тень. Когда никого не было посторонних, Теплоухов, Мансуров, Инна и Julie играли в винт и чувствовали себя необыкновенно хорошо.