Бурный поток

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Сегодня для редакции ежедневной уличной газетки "Искорки" был положительно счастливый день, даже слишком счастливый, потому что приемная редакции была битком набита посетителями. -- Чем могу служить вам?-- с заученным достоинством и холодною любезностью обращался секретарь редакции к очередному посетителю. Эта стереотипная фраза, смотря по очереди, заменялась другими, не менее официально-безсодержательными, а посетителям попроще секретарь с сдержанною иронией человека, привыкшаго быть постоянно на виду, довольно развязно бросал безцеремонную фразу: "Что прикажете?". Вообще, несмотря на свою молодость, секретарь держал себя в качестве представителя прессы и журналиста вполне безукоризненно и умел необыкновенно эффектно и складно в такт разсказа клиента повторять ничего не выражавшее: "Да, да... та-ак!". Этот министерски-неопределенный, не то отрицательный, не то утвердительный звук сильно смущал новичков, а более проницательные и бывалые субекты относились к нему совершенно безразлично, как к жужжанью двух зеленых осенних мух, напрасно колотившихся зелеными головками в окно приемной. В критических случаях, когда посетитель с непривычки или от волнения совсем терял нить разсказа или начинал просто нести околесную, секретарь или наводил его на потерянную мысль, или просто обрывал одной из тех условных фраз, какия неизбежно вырабатываются каждою специальностью. Посетители ждали своей очереди с терпением порядочных людей и делали вид, что совсем не слушают беседы секретаря с очередным клиентом. Натянутое молчание собравшейся публики и взаимное, осторожное и подозрительное разглядыванье придавало приемной вид какой-то исповедальни или свидетельской комнаты окружнаго суда. Дамы от-нечего-делать до тонкости изучали наружность секретаря и находили, что именно таким и должен быть настоящий секретарь: безукоризненный костюм, немного помятое, но еще красивое лицо, великолепная русая борода, дымчатыя очки, белыя руки поразительной чистоты с безукоризненными ногтями, все было необыкновенно хорошо и производило надлежащее впечатление. Громадный письменный стол, занимавший средину комнаты, был завален кипами газет, деловыми бумагами, распечатанными и нераспечатанными письмами, папками и еще свежими корректурами; секретарь задумчиво играл синим карандашом и время от времени размашисто делал им какия-то пометки на листе белой бумаги. Мужчины совсем не интересовались личными достоинствами и недостатками секретаря и машинально осматривали обстановку приемной, смахивавшей отчасти на ссудную кассу, отчасти на плохой трактир. Запыленный потолок с паутиной по углам, выцветшие синие обои, измызганный бархатный ковер на полу, сборная мебель с попорченною обивкой и захватанныя двери,-- все это, взятое вместе, не могло особенно подкупить в свою пользу, если бы до известной степени не скрашивалось изящностью и безукоризненными манерами секретаря. Одна дверь из приемной вела в помещение конторы, где виднелось несколько березовых конторок со служащими и металлическая решетка, за которой помещался кассир; другая дверь позволяла видеть часть кабинета редакции, длинной, узкой комнаты, выходившей, как и приемная, окнами на Караванную улицу. Редакция "Искорок" помещалась во втором этаже, и катившиеся по улице экипажи заставляли вздрагивать стекла в рамах, на одно мгновение прерывая глухую ровную полосу смешанных звуков, тянувшуюся со стороны Невскаго. Набравшаяся в приемную публика была, что называется, "с бору да из-под сосенки". Был военный генерал в отставке, в подержаном мундире без погонов и с ученым значком на груди; рядом с ним сидел приличный господин с смуглою физиономией, по всей вероятности, из одесских греков или караим; дальше небрежно одетый старик с длинными седыми волосами, какие еще носят старые профессора, молодой человек с бойким лицом, в цветном галстуке и перчатках, какой-то цивилизованный купчик средней руки, несколько сомнительных личностей с сомнительным бельем и ногтями в трауре и т. п. Чопорная старушка с кожаным несессером на стальной цепочке сидела в уголке и брезгливо отодвигалась от молодой особы в летней соломенной шляпе, очень развязно поглядывавшей на кокетничавшаго секретаря; несколько других дам сидели вперемежку с мужчинами и тоскливо бродили глазами по всем уголкам приемной, которую, как тяжело больные, прикованные к своей кровати, успели изучить до самых мельчайших подробностей. Перед секретарем успели продефилировать уже до десяти клиентов,-- какой-то издатель брошюры о несгораемых постройках, потом ветеринарный врач, претендовавший на какую-то заметку в "Искорках", дальше следовали провинциальный корреспондент, чиновник в отставке, старик-еврей, обличавший злоупотребления правления какого-то промышленнаго общества. Теперь стоял пред письменным столом молодой человек в высоких сапогах и непромокаемом пальто; блуждающие серые глаза, бледное лицо и взерошенные волосы придавали ему немного сумасшедший вид, особенно когда он начинал делать отчаянные жесты руками и улыбался странною, разсеянною улыбкой. -- В чем же, собственно, заключается основная ваша идея,-- допрашивал секретарь, растягивая слова,-- т.-е. идея воздухоплавания? -- Моя идея? Знаете, этого я не могу вам обяснить, потому что это мой секрет. Я надеюсь в непродолжительном времени взять привилегию. -- В таком случае, чем же может быть вам полезна редакция? -- А вот сейчас... У меня составлены некоторыя испарительныя соображения,-- говорил воздухоплаватель, запуская руку в боковой карман и вытаскивая оттуда обемистую тетрадку.-- Ничего гадательнаго и фантастическаго я не допускаю, а иду строго-научным математическим путем и желал бы познакомить публику с этими соображениями Секретарь равнодушно перелистовал испещренную математическими формулами и чертежами тетрадку и, возвращая ее, холодно проговорил: -- Вам всего лучше обратиться куда-нибудь в специальный журнал, а мы не имеем права одолевать публику математическими формулами. -- Помилуйте!-- горячо вступился молодой человек.-- Это именно дело текущей прессы знакомить публику с последним словом науки! Я уверен, что за границей мою статью напечатала бы любая газета, потому что там... -- Вот именно вам и следует обратиться в одну из заграничных газет,-- заметил секретарь. Воздухоплаватель молча сунул тетрадку в карман и, не поклонившись, с видом обиженнаго человека вышел из приемной. Публика проводила его полунасмешливыми взглядами, а секретарь, не обращаясь собственно ни к кому, проговорил: -- Это просто ужасно: на этой неделе имею удовольствие выслушивать уже десятаго воздухоплавателя... В публике послышался сдержанный смех, а генерал проворчал: -- Следовало бы этих негодяев гонять метлой, только напрасно публику задерживают... Не знаю, чего смотрит полиция! Этот маленький эпизод вызвал появление новаго лица: в дверях кабинета редакции показался джентльмен в серой летней паре и в золотом пенснэ; он испытующе обвел глазами шушукавшуюся и улыбавшуюся публику, переглянулся с секретарем и, мягко повернувшись на низком каблуке, ушел назад. Это был хроникер и фельетонист "Искорок", Роман Ипполитович Покатилов, модель и недосягаемый идеал для секретаря. -- Все то же и потому же...-- лениво проговорил фельетонист, шагая по кабинету с заложенными за спину руками.-- Уж только и публика! Распахнув окно, он долго смотрел на улицу, где сеял мелкий осенний дождь. По мокрому тротуару напротив торопливо бежала деловая публика, потому что было самое деловое время дня -- два часа. Купеческие молодцы неслись с какими-то свертками под мышкой, подростки-модистки шмыгали с большими картонами, облицованными клеенкой, устало брели чиновники, бодро шагали заученным шагом солдатики, через улицу, подобрав юбки, перебирались какия-то дамы, мальчик-разносчик надрывавшим душу голосом выкрикивал: "Вот спички хорошия... хо-ор-рошия спички!". Узкая и глубокая улица походила на громадный каменный коридор, всегда темный и всегда полный народа. Экипажи сновали взад и вперед постоянно; с треском катилась карета, дребезжали убогие ваньки, медленно и тяжело катились ломовики. На углу стояли два извозчика и зорко высматривали седоков. Со стороны Невскаго с мягким шуршаньем пролетела щегольская коляска на резиновых шинах. Прохожие сменялись новыми прохожими, экипажи новыми экипажами, и так без конца, точно катилась сплошная живая человеческая волна, захлестывавшая с Невскаго, где все звуки сливались в одну смешанную полосу. Напротив редакции "Искорок" все дома были заняты разными заведениями: в подвалах овощныя лавки, выше колониальные магазины, часовой магазин, булочная, во втором этаже -- трактир, модный магазин, в третьем -- квартиры, в четвертом -- фотография. Место было бойкое, на юру, и торговый люд старался облюбовать здесь каждый уголок, выживая мирных жильцов. Из окна кабинета "Искорок" можно"было наблюдать, как в панораме, решительно все, что делалось напротив: как входили и выходили из магазинов покупатели, как по утрам пили чай в трактире купцы, как работали у окон на швейных машинах девочки с бледными лицами, как поднимали и открывали шторы, зажигали огни, выглядывали на улицу мужския и женския головы и т. д. Жизнь кипела ключом, и все было нараспашку, потому что специальная публика, населявшая эти этажи, привыкла жить на виду у всех и, не стесняясь, делала свое ежедневное дело. Все знали друг друга, род занятий, привычки и даже слабости, как знали обычную публику, в известное время дня бежавшую по тротуарам или подезжавшую к магазинам. Конечно, каждый сезон имел здесь свою физиономию, но самое бойкое время было все-таки осенью, когда происходил наплыв провинциальной публики, спешившей опростать свои карманы и накупить по магазинам всякой всячины для родного захолустья. Покатилов любил по целым часам смотреть на улицу, что доставляло ему такое же удовольствие, как другим слушать хорошую музыку. Это безконечное движение служило видимым проявлением какой-то странной силы, клокотавшей, дробившейся и разливавшейся в тысячах отдельных частиц. Покатилову было приятно сознавать себя деятельною точкой в этом клокочущем море, тою каплей, микрокосмом, в котором отражается целый мир; он был живою частицей этого громаднаго целаго и любил отдаваться созерцанию его кипучей жизни. Стоя теперь перед раскрытым окном, Покатилов обдумывал свой ближайший воскресный фельетон, а кипевшая людьми и экипажами улица точно помогала ему в этой работе. Темные, живые глаза Покатилова сосредоточенно были устремлены на одну точку, брови сдвинуты, на крутом, хорошо развитом лбу всплыло несколько морщинок; он несколько раз ерошил слегка завитые русые волосы, уже редевшие на макушке, и принимался даже обкусывать кончики русых усов. Лицо у него было свежее и, пожалуй, красивое, но вернее было назвать его типичным, особенно, когда он начинал улыбаться. Окладистая темная бородка, правильный нос и свежия губы очень правились пожилым дамам, хотя в лице Покатилова часто являлось усталое неприятное выражение, точно он в один час старел на несколько лет. -- Это от проклятаго петербургскаго климата,-- обяснял Покатилов. На вид ему можно было дать за тридцать, хотя он еще считал себя совсем молодым человеком и всегда обращал особенное внимание на свой туалет. В этой щепетильности виднелся зарождавшийся неисправимый холостяк. -- Мечтаете, Роман Ипполитыч?-- раздался за спиной Покатилова жирный басок редактора "Искорок", который теперь снимал с левой руки шведскую перчатку.-- Ну, и погода... В приемной беднаго Павла Павлыча совсем замучили клиенты, хоть бы вы ему помогли. Кстати, вам интересно послушать, что-нибудь новенькое навернется... -- Да нечего слушать, Семен Гаврилыч,-- недовольным тоном отозвался Покатилов, не поворачивая головы.-- Я вперед могу вам разсказать все, что эти господа принесли нам... Все вздор, от начала до конца. -- Нет, вы уж слишком...-- наставительно заговорил редактор, поправляя галстук на своей бычачьей шее.-- Так нельзя-с, Роман Ипполитыч... Наша прямая обязанность служить публике. Это своего рода рабство... да!.. Вот я сейчас проходил через приемную, так один старичок-художник открытие сделал, именно, видите ли, до сих пор все рисовали небо синим, а траву зеленой, а по его мнению, нужно небо рисовать зеленым, а траву синей. И доказательно говорит, даже но химии и спектральному анализу прошелся... -- Да ведь он в третий раз приходит к нам с этим открытием! Видели старика-генерала? Ну, этого же поля ягода: помешался на полевой фортификации и земляныя укрепления хочет непременно заменить снежными. Вот подите, потолкуйте с ним... Человека нужно в клинику для душевно-больных, а он нас одолевает. -- Все-таки необходимо выслушать: публика наш тиран и любит деспотически распоряжаться нашим временем... Ах, знаете, каких я сейчас устриц ел... псс!.. Редактор вытянул свои толстыя губы, закрыл глаза и, захлебываясь, потянул к себе воздух; его широкое лицо точно подернулось жирным налетом и потом расплылось блаженною улыбкой. В наглухо застегнутой черной суконной паре моднаго английскаго покроя и в манере себя держать так и чувствовалась военная выправка, хотя заветною мечтой Семена Гаврилыча было походить непременно на дипломата, для чего он брил себе по-чиновничьи подбородок и носил бакенбарды котлетами. Вероятно, с этою же целью он предпочитал прическу с английским пробором назади и туго подпиравшие шею стоячие воротнички. Общее впечатление портил только левый косой глаз, но Семен Гаврилыч так умел его прищуривать, что еще более убеждался в своем сходстве с настоящим дипломатом. Один окулист-жидок, подбирая очки Семену Гаврилычу, выразился об этом глазе, что он "немного заинтересован в другую сторону". Посмотрев несколько времени на стоявшаго у окна фельетониста, Семен Гаврилыч поднял кверху свои жирныя плечи и сел на свое редакторское кресло в конце громаднаго стола, заваленнаго целыми кипами бумаг, папками и портфелями. -- Послушайте, Роман Ипполитович,-- заговорил он совсем мягко, перелистывая какую-то подшитую рукопись.-- Ваше описание последних царскосельских скачек произвело впечатление. То-есть, собственно, не самых скачек, конечно, а типичной скаковой публики и особенно этих цариц русскаго спорта. Да, у вас великолепно вышла эта новая звездочка, знаете, эта дама восточнаго типа. Я сегодня под рукой собрал о ней кое-какия сведения. Представьте себе: из провинции вывезена, да еще из какой? Целая история, батенька... Котлецов тоже был на скачках, но его фельетон решительно ничего не стоит... Вообще он страшно опускается, и, поверьте мне, его конец не далек. Это я давно предсказываю. -- Однако "Прогресс" Котлецова имеет уже за десять тысяч подписчиков и бойко идет розничною продажей. -- Э, батенька, нашли чем удивить!-- оживленно заговорил Семен Гаврилыч, вскакивая со своего кресла.-- Как хотите, масса везде останется массой, и хотя мы ея покорнейшие слуги, а все-таки масса всегда будет глупа. Да-с. Велика важность "Прогресс"! Казовыми концами Котлецов только и берет: сделал из газеты какия-то простыни, потом навалился на хронику, создал этих своих специальных корреспондентов... и только. А сути-то, настоящаго смаку у него и нет. Я говорю о настоящем читателе, который понимает толк в газетах, а Котлецов спекулирует именно на публике низшаго разбора... Ах, да, представьте себе, Котлецов ударился в собирание редкостей, покупает старинную мебель, ковры, материи, сарафаны. Все смеются. Ей-Богу! Я заезжал сегодня к Нилушке, там был о нем разговор, Вот человек, этот Нилушка! Просто, чорт его возьми совсем, так в гору и лезет. И откуда это у него все берется? Удивительно! -- Умный человек, вот и берется. -- "Умный"! Да ведь ум уму рознь, а у Нилушки даже не ум, а так, чорт знает что такое, какое-то дикое счастье. Да, чуть не забыл, новость: к нам ангажирована Жюдик и целая плеяда полузвездочек. Вот вам материал для следующаго фельетона. Публика это любит, а у вас эти мелочи недурно выходят. Покатилов посмотрел на редактора и улыбнулся. Хорошо сказано: "эти мелочи недурно выходят"! Эта фраза задела его за живое, как специалиста и тонкаго знатока. За эти мелочи Котлецов ему, Покатилову, предлагал восемь тысяч годовых, но он, Покатилов, не пошел, потому что ему было выгоднее остаться в маленькой газетке большим сотрудником, чем быть маленьким фельетонистом при большой. Редактор, отдуваясь и вытягивая губы, несколько времени перебирал старыя корректуры, а потом быстро поднялся с места и, размахивая руками, заговорил со своею обычной живостью: -- Ах, да, чуть не забыл, Роман Ипполитович... С каким человеком я познакомился у этого Нилушки: он, кажется, служит поверенным у этого заводчика Теплоухова, а раньше два трехлетия был председателем какой-то земской управы. Богомолов по фамилии. Необыкновенно светлая голова Нилушка зовет его "человеком земли". Очень и очень интересный субект. Хорошо-с. Мы разговорились и сейчас сошлись характерами. А этот Богомолов администраторская голова и, кажется, хочет повести дело очень широко, т.-е. свое дело. Он хлопочет теперь о повышении заграничных пошлин на привозный чугун и железо. Очень убедительно и толково говорит и сильно вербует в себе Нилушку, который пока ни шьет ни порет, а только посмеивается. Я убежден, что они споются. Богомолову необходимо перетянуть Нилушку на свою сторону, потому что Нилушка имеет свои связи по ученым обществам и может пропагандировать с большим успехом промышленныя идеи. -- Да что ж могут помочь ученыя-то общества, Семен Гаврылыч?-- пожав плечами, заметил Покатилов.-- Воду толкут они у нас. -- Ну, нет, батенька, ошибаетесь! Сегодня ходатайство, да завтра ходатайство, да послезавтра ходатайство от ученаго общества,-- глядишь, вопрос и поднят и пошел гулять по министерствам, а там уж только следует его направлять. Техническое общество и общество для содействия русской торговле и промышленности будут всегда иметь известный успех в своей специальности, особенно, если удачно подняты вопросы. Известно, поддержка!.. Ах, да, Богомолов довольно откровенный человек и прямо высказался, что у него есть сильная протекция, и, представьте себе, он разсчитывает на эту даму, которую вы описали в скачках. Да! Тут получается длинная история: эта дама имеет сильное влияние на Теплоухова и на других заводчиков, которые собираются у нея запросто, и тут же устраиваются маленькие интимные вечера, где бывают только избранные. Фамилия этой дамы Мороз-Доганская, она замужем за этим... ну, известный Мороз-Доганский, какой-то агент или поверенный, чорт его знает. А propos, Котлецов печатает ряд статей в защиту свободной торговли, и Богомолов просил меня напечатать несколько статей в защиту протекционизма. Понимаете? Это отличный случай отшлифовать Котлецова с его "Прогрессом" на все корки, и притом такая полемика придаст известный вес нашей газете. Да. Что же вы молчите? -- Да что же я могу сказать? Тут дело специалистов, а наша хата с краю. -- Вот и вздор. Извините за откровенность! Именно мы можем в этом деле сыграть очень видную роль... Да-с, это даже наша прямая задача... Возьмите заграничную прессу... Мы обязаны стоять на высоте нашего призвания и должны вполне оправдать лестное доверие публики к печатному слову. В наше время пресса -- сила, батенька. И, главным образом, сила на стороне вот таких газет, как "Искорки", потому что ежемесячныя издания и большия газеты слишком дороги для публики и поэтому имеют ограниченный круг читателей. Да-с.

II.

-- Роман Ипполитович, вот поручаю вашему вниманию m-r... m-r...-- говорил секретарь, вводя в кабинет редакции низенькаго лысаго старичка с улыбающимся живым лицом.-- Извините, я забыл вашу фамилию. -- Мостов...-- отрекомендовался старичок, разглядывая Покатилова через свои выпуклыя очки.-- Ах, очень приятно, очень приятно! -- Чем могу служить вам, господин Мостов?-- с вежливою улыбкой указывая на кресло, спрашивал Покатилов.-- Я к вашим услугам. Секретарь, остановившись с дверях, многозначительно улыбался в сторону редактора, который внимательно смотрел, прищурив косой глаз, на пришельца через развернутую газету. В редакции "Искорок" было принято особенно интересных субектов представлять фельетонисту, как живой материал для потешной воскресной хроники, и г. Мостов попал в число этих ни в чем неповинных жертв, не подозревая, какую роль ему приходится разыгрывать. -- Я, знаете, провинциал... да-с, из далекой провинции,-- начал лысый старичок, оглядывая место на столе, чтобы не замарать рукав старомоднаго сюртука.-- У меня, знаете, есть одна счастливая мысль, даже немного больше, чем мысль... Да. Одним словом, когда я служил в Сибири... -- Ага...-- промычал Покатилов.-- В Сибири? -- Да, да... очень далеко отсюда. И вот-с (старичок поднял брови) я изобрел электрический подсекатель к удочке; только предупреждаю вас, что мое открытие ничего общаго не имеет с известною электрическою удочкой. Собственно, я любитель-рыболов и совершенно случайно набрел на счастливую мысль, которой желал бы поделиться с читателями вашей уважаемой газеты. "Наверное, этот сумасшедший обежал несколько других редакций и теперь прибежал к нам",-- думал Покатилов, внимательно разглядывая суетливо разсказывавшаго свою счастливую идею старичка, в котором было что-то такое странное, отчасти ребячье, отчасти сумасшедшее. -- Знаете, сидя в глуши, чего-чего ни передумаешь,-- добродушно болтал старичок, не переставая улыбаться.-- Есть изобретения, которыя, так сказать, составляют только вопрос времени. Раньше открытия делались ощупью, по игре слепого случая, а теперь можно предугадывать, какое изобретение на очереди: воздухоплавание, новый музыкальный инструмент, который заменил бы, вернее сказать, совместил бы и струнные и духовые инструменты, наконец новый тип оружия, который должен заменить нынешнее огнестрельное. Знаете, у меня даже есть проект, собственно метод, каким образом следует итти навстречу этим изобретениям... -- Послушайте, вас зовут Симоном Денисычем?-- прервал Покатилов этот неудержимый поток речи.-- А вашу жену Калерией Ипполитовной? -- Положим, что так... что же из этого?-- как-то испуганно забормотал болтливый старец, точно пойманный за ухо школьник.-- Мы только-что приехали... да. -- Позвольте отрекомендоваться: ваш beau frère, Роман Ипполитович Покатилов... -- Скажите, пожалуйста... Вот приятная неожиданность!-- бормотал старичок, протягивая свою руку Покатилову.-- Как будет рада Калерия... А мы только-что вчера приехали и пока остановились в отеле "Дагмар", сейчас против Николаевскаго вокзала. -- Надеюсь, сестра здорова? -- О, совершенно здорова... да. Знаете что, мы сейчас же отправимся к ней и сделаем ей настоящий сюрприз. Вы располагаете временем? -- Да, я свободен. -- Странно, знаете, что я сразу не обратил внимания на ваше имя, когда господин секретарь отрекомендовал меня вам... Какая-то забывчивость или разсеянность у меня, вероятно, после этой безконечной дороги. "Нашли, где остановиться... в отеле "Дагмар",-- сердито думал Покатилов, отыскивая свою шляпу и перчатки.-- Провинциалы так провинциалы и есть... не могли остановиться в "Демуте" или в "Бель-Bю". И, главное, кричит, как петух". "Петух" в это время с чисто-провинциальным любопытством разсматривал обстановку редакционнаго кабинета, на которую теперь обратил особенное внимание в качестве такого близкаго родственника хроникера "Искорок". Старичку понравились и стены, оклеенныя серыми обоями с розовыми полосками, и драпировки на окнах, и стол, у котораго он сидел, и шкапы с книгами у внутренней стены, и даже, сам редактор, углубившийся в чтение газеты. -- До свидания, господин редактор,-- проговорил Мостов, фамильярно протягивая руку Семену Гаврилычу, что опять покоробило Покатилова. Павел Павлыч был немало удивлен, когда через приемную г. Мостов проследовал в сопровождении Покатилова и дружелюбно кивнул ему головой, как старому знакомому. Посетителей поубавилось, но их заменяли новые. Покатилов надел в передней мохнатое осеннее пальто и быстро сбежал по лестнице на улицу. -- Мы пешком дойдем,-- коротко проговорил он, решив про себя, что с г. Мостовым церемониться особенно нечего.-- Кстати, дождь перестал совсем. Я, по крайней мере, отлично пройдусь. -- Да, да... Это даже необходимо человеку, который живет умственным трудом,-- тараторил Мостов, стараясь забежать немного вперед.-- А знаете, когда долго не бываешь в столице, все это производит такое сильное впечатление... знаете, панели, газовое освещение, блестящие магазины, движение. Одним словом, всякие пустяки... От непривычки ходить по людным улицам старик несколько раз сталкивался со встречными, путался и кончил тем, что чуть не сбил с ног какую-то даму, проходившую панель с покупками в руках. Покатилов обругался про себя, но ничего не сказал, а только прибавил шагу. Спускались осенния сумерки: Невский оживлялся наплывом той специальной публики, которая в это время нагуливает себе аппетит. Где-то в глубине Невскаго колебавшеюся искоркой загорелся первый фонарь, за ним другой, третий, в магазинах тоже начали появляться огни. На углу у магазина стеклянных изделий Мальцевских заводов Мостов чуть не попал под извозчика и со страха замолк на несколько времени. Начали попадаться подозрительныя дамы, вызывающе заглядывавшия на встречавшихся мужчин; разносчик выкрикивал что-то о хороших яблоках и сливах, у фонаря торчала неподвижная фигура городового, а мимо него непрерывною полосой мягко плыла по осклизлой торцовке цепь экипажей. На Аничковом мосту букинисты закрывали свои лавчонки, а разбитной торговец сестными припасами, примостившийся со своею будкой к углу моста, напротив дома княгини Белосельской, зажег небольшую жестяную лампочку. -- Слава Богу, здесь, кажется, меньше народа,-- с облегченным вздоком проговорил Мостов, когда они спустились с Аничкова моста.-- Ужасно, как Петербург изменился за эти двадцать лет, просто многаго узнать нельзя... Сколько новых домов, какие магазины! -- И мы с вами за двадцать лет тоже немало изменились,-- заметил Покатилов, улыбнувшись наивности своего провинциальнаго родственника.-- Ах, да, я и не спросил вас, Симон Денисыч, надолго ли вы приехали сюда? До последних пароходов, вероятно? -- А вот и нет: совсем приехали,-- с какою-то радостью проговорил старик, наталкиваясь на кого-то. -- Как совсем? -- Да так... Будет уж прозябать по медвежьим-то углам; а впрочем, все будет зависеть от обстоятельств. Да... -- Вы ведь, кажется, на заводах Теплоухова служили?-- спросил Покатилов таким тоном, каким пытал в кабинете редакции представляемых секретарем разных unicus'ов. -- Да, в Заозерском горном округе. Целых двенадцать лет выслужил главным управляющим. -- Кажется, место хорошее? -- О, да... двенадцать тысяч жалованья, отопление, освещение,-- уныло проговорил Мостов, лихорадочно перебегая рукой но пуговицам своего верхняго пальто.-- Главное, привычка. Это самое скверное в нашем положении. Обсидишься, привыкнешь, и вдруг должен все бросить. Знаете что,-- заговорил старик, осторожно оглядываясь кругом,-- тут вышла целая интрига... да. Представьте себе... У нас была всего одна дочь, и Калерия, взяла к себе воспитанницу, так, бедная девушка, хотя из хорошей фамилия. Отец у ней ташкентский офицер, а мать умерла. Ну-с, знаете, офицеру возиться с девчонкой совсем неудобно, да тогда еще началась эта война с Хивой. Покатилов попробовал-было остановить болтливаго старика каким-то посторонним вопросом, потому что из принципа не любил вмешиваться в чужия дела интимнаго характера, но Мостов, как истый провинциал, обрадовался случаю поверить петербургскому родственнику свои семейныя дела и ничего не хотел замечать. -- Ее звали Сусанной, славная такая девочка,-- неудержимо продолжал свои излияния Мостов.-- Знаете, даже особенная девочка... по матери восточнаго происхождения... глаза этакие у ней... вообще оригинальная особа. Ну, мы ее воспитывали, как родную дочь, что не составляло особеннаго труда, потому что Сусанночка поступила к нам уже двенадцати лет и необыкновенно понятливая девочка была. Знаете, ласковая такая, хотя и не без странностей в характере. В походах с отцом бывала, этакий дичок, настоящая дочь полка... Хорошо-с. Калерия к ней ужасно привязалась, больше, чем родную дочь, любила. У нас теперь есть и своя дочь, да, Юленька... как же, четырнадцать лет ей, в институт отдавать придется. -- Скажите... а я даже не подозревал!-- искусственно удивлялся Покатилов, жалея про себя, что не взял извозчика.-- На кого же она походит? -- Сусанночка? -- Нет, ваша дочь. -- Юленька? Ни на кого, или, вернее, сама на себя. Так вот-с эта Сусанночка была уже настоящею девицей, когда к нам в Заозерье приехал уполномоченный Теплоухова, некто Мороз-Доганский, очень и очень солидный человек... Хорошо-с. И представьте себе, Сусанночка... -- Вышла замуж за Доганскаго? Я слыхал эту фамилию. -- Да, да... И что могло ему понравиться в этой Сусанночке? Мы с Калерией до сих пор не можем понять. Провинциалка-девушка, воспитанная в глуши с грехом пополам, и вдруг m-me Мороз-Доганская. Право, это так странно все случилось. Они уже перешли Литейный и быстро приближались к Знаменскому мосту. Движение здесь было значительно слабее, чем за Аничковым; попадавшаяся публика имела случайный или деловой характер. Толкотни здесь совсем не было. Блестящие магазины сменялись просто магазинами, чувствовалось что-то мещанское и жалкое в этом безсильном подражании недалеко гудевшему и переливавшемуся тысячами огней центру. Покатилов всегда испытывал какое-то тяжелое чувство, когда ему вечером случалось проходить здесь: контраст был слишком силен, и его всегда так и тянуло в ту сторону, где сосредоточивалось главное движение и всемирная улица глядела на сновавшую мимо публику своими саженными зеркальными стеклами. -- А главное вот в чем заключается,-- оглядываясь, продолжал Мостов,-- из-за этой самой Сусанночки я и место потерял... Да, представьте себе такой случай!.. Как она только вышла за Доганскаго и уехала в Петербург, меня сейчас по шапке, а нам один петербургский знакомый и пишет, что это все наша Сусанночка устроила. Ей-Богу... Вот чего никогда не пойму: ну что мы ей такое сделали, кроме добра, и вдруг такая черная неблагодарность. Да вот Калерия вам лучше все разскажет... Ах, знаете, какие фрукты я давеча видел в магазине Елисеева, ну, это просто роскошь, просто язык проглотишь. Я, грешный человек, большой гастроном... У нас там в Сибири ягод ужасно много, есть особенная такая, княженикой называется. Ну-с, так из этой княженики наливки... Боже мой, Боже мой!.. Шагая по панели, Покатилов испытывал смешанное чувство удовольствия и какой-то неприятности: он, с одной стороны, был рад видеть сестру после двадцатилетней разлуки, а с другой -- он точно чего-то боялся, как настоящий старый холостяк, слишком привыкший к одинокому существованию. Эти провинциальные родственники просто пугали Покатилова, и он несколько раз очень косо посматривал через плечо на семенившаго зятя, который беззаботно зевал по сторонам и ахал перед освещенными окнами магазинов, как кормилица. "И чорт меня дернул за язык!-- думал Покатилов, когда они переходили Знаменский мост на Лиговке.-- Впрочем, все равно разыскали бы". -- А мне очень понравилась ваша редакция,-- болтал Моствв, размахивая руками.-- Сейчас чувствуешь себя в столице... в средоточии интеллигенции... И редактор у вас такой представительный, сейчас видно столичнаго журналиста. У меня с детства была слабость к литературе, и я очень рад, что успел познакомиться с настоящим редактором... Как его зовут, вашего редактора? -- Семен Гаврилыч. -- А по фамилии? -- Гладышев... Неужели вас действительно интересуют такие пустяки?-- спрашивал Покатилов, напрасно стараясь сдержать душившую его злость. -- Как пустяки? Я вас не понимаю... -- Очень просто: редакция "Искорок" просто кабак, а редактор -- брикабрак... то-есть это мы его так называем между собой. -- Bric-à-brac... позвольте, ведь это, кажется, называется так страсть к собиранию редкостей или что-то в этом роде. -- Да, да, я вам обясню это как-нибудь после, а теперь мы уже подходим к вашему отелю. -- Ах, это очень интересно: редактор Bric-à-brac... Вот Калерия будет довольна, когда все это узнает... Ведь это, вероятно, очень остроумно сказано... да? -- После, после,-- говорил Покатилов, входя в подезд "Дагмар".-- Который у вас номер? -- В четвертом этаже, девяносто шестой. "Эк их куда занесло!-- сердито думал Покатилов, быстро взбегая по лестнице.-- И я-то хорош: болтаю с этим идиотом..." От внимания Покатилова не ускользнуло, как Мостов фамильярно улыбался лакеям, точно он в чем был виноват. Это уже было слишком даже для провинциала. -- Не правда ли, какой отличный отель?-- спрашивал Мостов, тяжело дыша.-- Немного высоко, конечно, но зато так близко от всего, и прислуга такая приличная... Я очень доволен. Еще остался один этаж. Эй, Семен барыня дома?-- обратился он к проходившему мимо коридорному. -- Точно так-с. Оне приказали подавать самовар. -- Вот и отлично, прямо, значит, к чаю поспели,-- восхищался Мостов.-- Мы, сибиряки, по четыре раза в день пьем чай... Привычка -- вторая натура! В порыве родственных чувств, Мостов даже потрепал Покатилова по спине и чуть не обнял.

III.

-- Калерия, какого я тебе гостя привел!-- с восторгом обявлял Мостов, распахивая дверь своего номера.-- Угадай, кого? Я тебе сюрприз сделал... -- Ах, Боже мой,-- брезгливо отозвалась полная, высокая женщина, стоявшая посредине комнаты в одном лифе.-- Simon, это наконец невозможно!.. У тебя вечно эти знакомства сюрпризом... Не успел человек приехать в незнакомый город и тащит Бог знает кого. Притом врывается в номер без доклада, точно помешанный... Сколько я раз просила тебя избавить меня от подобных сюрпризов! -- Все это было высказано тем французским языком, каким говорят только приезжающие в столицу провинциалы. Калерия Ипполитовна была в одной юбке; около нея ползала на коленях шустрая столичная модистка с рябым лицом и торопливо примеряла коленкоровый лиф, прикалывая отдувавшияся места булавками, которыя вынимала изо рта. Можно было подумать, что у модистки рот был набит булавками, хотя она ухитрялась с ними говорить и даже смеяться. Безпорядок в номере был страшный: распакованные чемоданы, груды белья, выкройки, штуки только-что купленной материи по столам, недошитое, принесенное примеривать платье на кресле, чай в бумажке, сахар в пестром шелковом мешечке, только-что начатый ящик с сигарами на окне, тут же арбуз, разбросанныя кругом мелочи дамскаго туалета, целая серия кулечков, картонок и т. д. Словом, получался настоящий хаос, благодаря которому засидевшийся провинциал превращается в столичнаго обывателя. Раздеваясь в передней, Покатилов уже почувствовал этот дорожный безпорядок, и на него повеяло чем-то таким безконечно-родным и знакомым, что перенесло сразу во времена золотого детства, нагоняя воспоминания о поездках на долгих с безконечными станциями, импровизованными закусками, крепким детским сном тут же за чайным столом, знакомым станционным смотрителем и без конца позвякивающим под дугой колокольчиком. -- Ты напрасно протестуешь на меня, Калерия,-- разсчитанно-громким голосом заявлял Мостов, заглядывая в двери передней.-- Я хотел преподнести тебе некоторый сюрприз... Калерия Ипполитовна сделала сердитое лицо и уже раскрыла рот, чтобы возразить что-то мужу, как услышала в передней предупредительное покашливание и с институтским визгом скрылась за перегородкой, где стояла широкая кровать. Дремавшая на диване девочка лет четырнадцати проснулась и широко раскрытыми глазами посмотрела на дверь в переднюю, куда рвет лампы, поставленной на комоде, почти не достигал. Из-за драпировки выглянуло строгое старушечье лицо старой няньки Улитушки, которая с утра рылась по чемоданам. Мостов не хотел замечать произведеннаго переполоха и улыбался самою блаженною улыбкой. -- Милости просим... m-r Брикабрак...-- шутил он, выводя под руку Покатилова из передней.-- Вы уж извините нас, провинциалов, что застали в самый критический момент: кожу меняем... Мостов засмеялся сухим, скрипучим смешком и даже погладил свою лысину. Девочка вопросительно смотрела то на отца, то на гостя и инстинктивным движением поправила короткое фланелевое платьице, из-под котораго выставлялись уже недетски-полныя ноги, туго обтянутыя дорожными чулками из серой шерсти. Улитушка, всмотревшись в гостя, неожиданно вскрикнула, опустила руки и с каким-то детским всхлипыванием бросилась к ручке оторопевшаго барина. -- Голубчик... Рома... Роман Ипполитыч... батюшка!-- причитала Улитушка, целуя руку барина, котораго выкачивала когда-то на руках. "Они там, кажется, все с ума сошли",-- по-французски подумала Калерия Ипполитовна, второпях не попадая рукой в платье. -- Ну вот, ну вот... я говорил!-- самодовольно повторял Мостов, бегая по комнате маленькими шажками.-- Юленька, это твой дядя... oncle,-- обяснял он дочери.-- Совершенно случайно встретил его... именно, гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда встретится. -- Не узнаёшь?-- проговорил Покатилов, обращаясь к появившейся в дверях сестре.-- Извини, пожалуйста, что не во-время... это все твой супруг виноват. Калерия Ипполитовна бросилась на шею к брату и горячо обняла его своими полными руками; она говорила что-то такое безсвязное и даже в порыве чувства приложила несколько раз платок к глазам. -- Ведь двадцать лет не видались, Роман,-- говорила она, разсматривая брата.-- Ты, пожалуйста, не обращай внимания на безпорядок... Вот твоя племянница, Юленька... -- Очень приятно познакомиться,-- ласково проговорил Покатилов, протягивая Юленьке руку. Девочка стояла теперь около него и колебалась, следует ей поцеловать дядю или нет. -- Что же ты, Юленька, не поцелуешься с дядей?-- разрешил ея сомнения отец и опять засмеялся.--Это наш русский обычай... Покатилов с удовольствием поцеловал протянутыя пухленькия губки хорошенькой племянницы и почувствовал, что он начинает потеть. В номере было жарко, да и проявления родственных чувств для него были такою неожиданностью. -- Однако куда вы забрались, господа?-- с усталым видом проговорил он, очищая себе место на диване.-- Я хочу сказать, что уж слишком высоко... Я просто задохся, пока поднимались по лестнице. -- Мы это только на время,-- оправдывалась Калерия Ипполитовна, поправляя какую-то упрямую пуговицу, никак не хотевшую застегнуться на ея полном бюсте.-- Просто не знали, где остановиться... Впрочем, это пустяки, устроимся помаленьку. -- Я могу вам рекомендовать очень приличныя chambres garnies,-- проговорил Покатилов, внимательно разсматривая сестру.-- Почти в центре города и недорого. Произошла неловкая сцена, какая переживается при встрече давно не видавшихся родственников. Не знали, что говорить, или говорили те безсвязные пустяки, какие повторяются в таких случаях; неловкия паузы сменялись взрывами общаго разговора, когда начинали говорить все разом и перебивали друг друга. Лакей принес кипевший самовар, и этим окончательно разрешилась общая суматоха. Пока Калерия Ипполитовна была занята около самовара, Покатилов внимательно разсматривал ее через пенснэ и в результате пришел к тому заключению, что от прежней красавицы в сорок лет не осталось почти ничего: фигура заплыла, лицо было черезчур полно дряблою полнотой, около глаз и рта появились мелкия морщинки, темные глаза потеряли влажный блеск, кожа на лице, на шее и на руках утратила прежнюю матовую свежесть. Но что всего хуже -- Калерия Ипполитовна, кажется, еще не могла помириться с скромною ролью солидной семейной женщины и держала себя, как все отставныя красавицы, слишком привыкшия быть всегда красивыми. Покатилов даже пожалел про себя сестру, особенно ея темные глаза -- фамильную покатиловскую особенность; все Покатиловы хвалились красивыми глазами, и Юленька напоминала мать именно с этой стороны. "Неужели и я так же страшно состарился за эти двадцать лет?" -- думал Покатилов, принимая налитый стакан чая из рук сестры и чувствуя на себе ея пристальный взгляд. -- Как ты однако постарел, Роман,-- заговорила Калерия Ипполитовна, точно отвечая на мысли брата.-- Я, право, не узнала бы тебя, если бы встретила где-нибудь на улице. Покатилов почувствовал первую родственную царапину, но Симон Денисыч так преуморительно начал разсказывать о своем путешествии по Петербургу, о редакции "Искорок", о "Брикабраке", что все невольно улыбались, и даже Юленька лениво щурила свои большие бархатные глаза. -- Это у нас вечная история: приятныя неожиданности, знакомства сюрпризом...-- слегка журила мужа Калерия Ипполитовна.-- Ах, да, собственно зачем же ты, Simon, попал в редакцию "Искорок"? -- Я? А нужно было сделать подписку, я и решил,-- врал Simon, причем лицо у него как-то вытянулось и сделалось такое жалкое. "Эге! врет да и боится",-- подумал про себя Покатилов, улыбаясь глазами. За чаем долго перебирали петербургских родственников и общих знакомых: tante Агнеса все возится со своими канарейками и собачками, oncle Николай Григорьевич скоро займет видный пост при министерстве, belle soeur Barbare вышла замуж за второго мужа и т. д. -- Я ведь редко бываю у них и, право, немного могу сообщить вам новаго,-- говорил Покатилов.-- А ты, Калерия, когда отправишься к maman? -- Да я уже была у ней... все такая же,-- как-то неохотно ответила Калерия Ипполитовна.-- У других я еще ни у кого не была, потому что нельзя же в наших костюмах смешить добрых людей, а к maman завернула по пути. Она все на тебя жалуется, Роман. -- О, это безконечная история. Нас с maman трудно и разсудить,-- с легкою гримасой ответил Покатилов, предчувствуя удар. -- Да, кстати, что твой журнал?-- спрашивала Калерия Ипполитовна с самою невинною физиономией. -- Какой журнал? -- Ах, да, виновата: газета, а не журнал. В последнем своем письме, которое я получила от тебя ровно пять лет тому назад, ты писал о "своей" газете, как о деле решенном, потому я и... -- Это тебя, вероятно, maman научила?-- вспыхнув, спросил Покатилов. -- Чему научила? -- Надеюсь, что мы отлично понимаем друг друга и без обяснений... Тебе просто нравится по старой привычке запускать шпильки. Мало ли есть неудавшихся проектов и предположений, что еще не говорит за их несостоятельность или за то, что они не сбудутся. У меня и теперь есть свои виды и надежды... Произошла маленькая размолвка. Покатилов не остался в долгу и отплатил сестре тою же монетой, намекнув ей на ея собственное положение не у дел. Калерия Ипполитовна вспыхнула и тоже замолчала. Симон Денисыч попытался-было их помирить, но жена так взглянула на него, что он только запыхтел носом. Юленька давно уже дремала в уголке дивана и смотрела на дядю слипавшимися влажными глазами и кончила тем, что заснула тут же на диване, так что Улитушке пришлось увести ее за драпировку в безсознательном состоянии крепкаго детскаго сна. -- А ведь я не знаю хорошенько, почему и как вы сюда приехали,-- спрашивал Покатилов. -- Я все, Леренька, разсказал,-- поспешил предупредить Мостов виноватым голосом,-- и про Сусанну и про Доганскаго. Роману все это необходимо знать, потому что... потому что... -- Потому что ты, Симон, неисправимый болтун,-- докончила Калерия Ипполитовна, пожимая плечами.-- Кому-то интересно слушать наши семейныя дрязги? Конечно, Роман не осудит тебя, а всякий другой просто посмеялся бы над тобой. Ты,-- я это предчувствую,-- непременно уронишь и себя и нас в общественном мнении. -- Да ведь я только Роману это сообщил, а чтобы постороннему человеку -- никогда! Я умею молчать, сделай одолжение... Калерии Ипполитовне самой хотелось разсказать все брату, но теперь она сочла своим долгом немного поломаться, прежде чем приступила к изложению всех обстоятельств дела. Разсказ Мостова подтвердился в главных чертах, конечно, с той разницей, что был расцвечен и раскрашен мастерски, как умеет разсказывать глубоко и безповоротно обиженная женщина. -- Собственно говоря, я, пожалуй, на Сусанну и не сержусь,-- говорила Калерия Ипполитовна, делая безстрастное лицо,-- потому что разве возможно сердиться на девчонку, которая сама не знает, что делает?.. Да дело и не в ней, а тут есть некто Богомолов, он тоже недавно сюда приехал, ну, у нас с ним были свои счеты, вот он все и устроил. Втерся каким-то образом к Теплоухову и теперь вертит им, как куклой... да!.. -- Но ведь у Теплоухова главным поверенным по всем заводам, кажется, Мороз-Доганский?-- спросил Покатилов. -- Да, но это ничего не значит, потому что этот Мороз-Доганский такой человек... одним словом, сам чорт его не разберет! Мы всегда были с ним в самых лучших отношениях, и вдруг такой пассаж... -- Действительно, странно... А какие у вас счеты с Богомоловым были? -- С Богомоловым?.. Ах, даже разсказывать не хочется: совершенные пустяки. Он, собственно, юрист, ну, и в пику заводам Теплоухова поднял дело о какой-то киргизской земле, будто бы захваченной Заозерскими заводами. Но это все вздор. Богомолову только нужен был предлог, чтобы заявить себя. Он самолюбив до крайности и мечтает о себе Бог знает что и, кажется, думал занять место Симона, но ошибся в расчетах. -- К этому нужно прибавить только то,-- заговорил Симон Денисыч, начинавший уже дремать,-- что Леренька, когда Богомолов приехал к нам в Заозерье еще совсем молодым человеком, приняла и обласкала его, как родного... Леренька вообще покровительствует молодежи, потому что от молодежи зависит все будущее государства. Так, Леренька? Этот разсказ заставил Калерию Ипполитовну закусить губу, чтобы не выдать своих чувств: этот Simon сегодня положительно невозможен и несет чорт знает какую чушь. -- Одним словом, у нас вышла довольно крупная история,-- продолжала Мостова, не отвечая на вопрос мужа.-- Богомолов проиграл дело о земле и бросился хлопотать в Петербург, а здесь каким-то образом успел познакомиться с Теплоуховым, втерся к нему в доверие и, конечно, постарался первым делом отблагодарить нас за старую хлеб-соль. Это ведь всегда так бывает... -- А по-моему тут сам Теплоухов больше всех виноват,-- вставил свое слово Симон Денисыч.-- Помилуйте, позволить себя водить за нос первому встречному прощалыге... Моя совесть, по крайней мере, совершенно чиста, и я ни в чем не могу себя обвинить: я служил двенадцать лет на Заозерских заводах верой и правдой... да!.. -- Simon, разве кто-нибудь сомневается с твоей честности?-- устало заметила Калерия Ипполитовна.-- Если против нас сложились так обстоятельства, то нужно переносить терпеливо все невзгоды. -- Что же, вы здесь думаете совсем остаться или только на время?-- спрашивал Покатилов. -- Конечно, на время!-- с живостью ответила Калерия Ипполитовна.-- Мы уже отвыкли настолько от жизни в столице, что она нас будет престо тяготить... А пока, конечно, можно устроиться и в Петербурге; к тому же и Юленьке необходимо докончить свое образование. Ты куда это, Роман? Оставайся ужинать с нами... -- Нет, благодарю, как-нибудь уж в другой раз,-- отговаривался Покатилов, взглянув на часы.-- Да у меня и дело есть... -- Какия же дела могут быть ночью?-- спросила Мостова. -- Ах, какая ты странная, Калерия!-- вступился Мостов.-- Да ведь Роман журналист, и у него всегда работа кипит... -- Да, я и забыла... Однако, Роман, скоро ли мы будем читать свою собственную газету, а? Я дала себе слово не выписывать никакой газеты до тех пор, пока ты не сделаешься сам редактором... -- Дело за пустяками, Леренька,-- отшучивался Покатилов.-- Ты там в Сибири, наверное, накопила денег, вот и поделись ими со мной, и газета будет у нас завтра же. -- А много тебе нужно на газету? -- Да на первый раз тысяч пятьдесят за глаза будет, Леренка... Дело самое верное и даст, по крайней мере, триста процентов на затраченный капитал. -- Как жаль, что я не имею возможности воспользоваться таким удобным случаем нажить себе миллион,-- ядовито заметила Калерия Ипполитовна. -- А вот Симон Денисыч разскажет, сколько у тебя денег,-- кольнул, в свою очередь, Покатилов, выходя в переднюю. -- Я ему не могу запретить говорить,-- обидчиво ответила Калерия Ипполитовна. Когда дверь затворилась за петербургским братцем, Калерия Ипполитовна сделала злое лицо и, грозя пальцем, проговорила: -- Если да ты когда-нибудь разболтаешься о наших средствах кому-нибудь, я ухожу от тебя сейчас же... Понял? Постарайся не доводить меня до крайности и всего больше старайся не развязывать языка вот с этим братцем Романом. Мы ведь совсем не знаем его, а мне он кажется таким подозрительным, и maman то же самое говорит. Уж одна профессия чего стоит... -- Помилуй, Леренька, что может быть почетнее профессии журналиста? -- Ах, отстань, ради Бога... Ты ничего не понимаешь!

IV.

Возвращаясь обратно по Невскому, Покатилов мог на свободе обдумать свою встречу с родными. Чорт его дернул давеча отрекомендоваться этому дураку Симону Денисычу, а потом нужно было непременно тащиться с этет отель "Дагмар", чтобы выслушивать колкости Калерии Ипполитовны. Maman уже успела надуть ей в уши, а сестрица не такой человек, чтобы по воспользоваться удобным случаем и не кольнуть. -- "Своя газета"!.. Что же, дайте время, будет и у нас своя газета,-- бормотал про себя Покатилов, шагая по мокрой панели.-- Мы не то, что Брикабраку, а и Котлецову нос утрем... да!.. Где-то пробило десять часов; Покатилов даже выругался, что так долго засиделся у родственников; главное, и сидеть-то не стоило. Он теперь припоминал давешнюю болтовню зятя, а потом свой разговор с сестрой и все-таки не мот понять, зачем они приехали в Петербург. Калерия Ипполитовна не такой человек, чтобы напрасно тащиться за пять тысяч верст; или у них дела совсем плохи, или что-нибудь затевается. Невский уже начинал заметно пустеть. Свет и движение сосредоточивались только на пространстве между Полицейским и Аничковым мостами; магазины были освещены, как волшебные фонари, по панелям торопливо сновала взад и вперед специально-ночная публика, по торцовке экипажи катились уже не сплошным рядом. Александринский театр был ярко освещен; у подезда полукругом стояли кареты и крытые экипажи: сегодня шла свеженькая пьеса моднаго драматурга. Покатилов любил именно это переходное время от вечера к ночи, когда весь Петербург отдыхает от дневной сутолоки и когда жизнь сосредоточивается по заветным уголкам. Если днем трудно разобраться в общем смешении языков, зато теперь подразделения и группы точно были отцежены, как сортированное зерно; всякий спешил в свой угол, к своим, оставив на улицах, в театрах, трактирах и других веселых местах только свои подонки. Покатилов любил проводить это время на улице; если не бывал в театре, гулял по панелям Невскаго, заходил в Пассаж, куда-нибудь в трактир и т. д. Своеобразная жизнь улицы всегда интересовала его, и он чувствовал себя здесь необыкновенно хорошо. Теперь он испытывал настоятельную потребность немного освежиться и направился в Пассаж, наверх, где подавали отличное пиво и можно было наблюдать самую разношерстную публику. Поднявшись по боковой лесенке во второй стаж, Покатилов долго стоял на площадке над входом в Пассаж и смотрел вниз, где толпой двигалась специально-пассажная публика: какия-то подозрительныя барыни, самыя темныя личности в цилиндрах и моноклях, молодые чиновники, пьяные купцы, редкие покупатели и т. д. Затхлый воздух был насыщен пылью и запахом газа; лихорадочно стучали сотни швейных машин, точно пульс безнадежнаго больного, из окон и форточек второго этажа выглядывали девочки-подростки с бледными, утомленными лицами и с кем-то пересмеивались; толпы столичных молодых людей бродили по галлереям второго этажа, нахально заглядывали в окна, останавливались и делали какие-то таинственные знаки по направлению отворявшихся форточек. В ресторане шла, по обыкновению, жестокая игра на знаменитых двенадцати бильярдах, щелкали шары, раздавались возгласы игроков, маркеры, с "машинками" в руках, выкрикивали число очков; пестрая картина уличнаго ресторана, как флером, была затянута волнами табачнаго дыма. Публика распивала пиво за мраморными столиками, в двух-трех местах пестрыми пятнами выделялись женския фигуры; слышался пьяный смех, вскрикиванья, и все это тонуло в общем гуле "работавшаго" Пассажа. -- Ах, ты здесь,--проговорил голос за спиной Покатилова, и знакомая рука ударила по плечу.-- А мы ждали тебя в "Старом Фениксе"... Вот и капитан, хоть спроси его. Ну, куда сегодня отправимся? Это был Павел Павлин Бодяга, секретарь "Искорок; рядом с ним стоял "капитан", средняго роста отставной пехотинец, в заношенной военной шинели с петличками от погонов, в заношенном двубортном мундире и партикулярных штанах с выдавшимися коленками. Отекшее лицо капитана, с слезившимися серыми глазами, обличало стараго питуха; он молодецки закручивал длинные, седые усы и постоянно выпячивал грудь вперед. Зеленая армейская фуражка, надетая набекрень, обличала стараго ташкентца. Капитан при редакции "Искорок" состоял в качестве репортера, доставлявшаго всевозможныя сведения со всех концов столицы. -- В самом деле, куда мы двинемся сегодня?-- спрашивал хриплым тенором капитан, подрыгивая отставленною левою ногой. -- Да куда, теперь двинешься? К Бергу поздно, в другие театры тоже,-- отвечал в раздумье Покатилов,-- лучше всего, если мы посидим пока здесь, выпьем пива, а потом отправимся в "Зимний сад". -- Что же, диспозиция недурно составлена,-- согласился капитан. Компания заняла столик недалеко от буфета и сосредоточенно принялась за кружки с пивом; капитан постоянно вытирал свои длинные усы и все поглядывал на Покатилова, который сегодня находился в самом молчаливом настроении духа. -- С кем это ты давеча ушел?-- спрашивал Бодяга, принимаясь за вторую кружку.-- Чорт знает, что такое придумает человек: электрический подсекатель... ха-ха!.. Я нарочно послал к тебе этого дурака, отличный материал для фельетона. -- Да, ничего,-- уклончиво ответил Покатилов. -- И, наверное, из провинциалов, по физиономии заметно,-- не унимался развеселившийся секретарь.-- Только и народец: настоящие пещерные человеки. -- Ах, кстати, капитан,-- заговорил Покатилов,-- как вы думаете, у Зинаиды Тихоновны найдется место для семейства в четыре души? Так, комнаты три нужно, с прислугой и со столом. -- Как раз есть такая... А вам уж не для себя ли гнездышко нужно?-- лукаво прищурившись, спрашивал капитан.-- Может-быть, подцепили где-нибудь этакую канальскую штучку... хе-хе! -- Нет, дело гораздо проще, капитан, без всякой канальской штуки. Привалили родственники из провинции, так их определить нужно. Полагаю, что у Зинаиды Тихоновны им будет хорошо. -- Так-с... у нас, т.-е. у Зинаиды Тихоновны, живут больше все разные короли в изгнании. -- Как вы сказали: короли в изгнании?.. Очень недурно сказано, и мои родственники подходят под эту же рубрику, так что им даже совсем весело будет жить с себе подобными. -- А вот и нет!-- подхватил капитан.-- Ведь это настоящая комедия, как они держат себя между собою. По годам живут у Зинаиды Тихоновны, постоянно встречаются, знают друг о друге решительно всю подноготную и делают постоянно такой вид, что никого не знают. Они даже ненавидят друг друга, хотя и принято считать истинными друзьями только товарищей по несчастию. Это неправда-с. Капитан умел разсказывать и мастерски набросал картину жизни в chambres garnies Зинаиды Тихоновны Квасовой, где "короли в изгнании" находили свой последний приют. -- И в заключение всей этой компании ташкентский капитан Пухов?-- шутил Покатилов.-- Послушайте, капитан, против вас есть серьезныя улики в покушении на доверчивое сердце кронштадтской мещанской, девицы Зинаиды Тихоновны Квасовой, как-то: частое упоминание имени упомянутой мещанки, затем приношение ей подарков в роде бонбоньерок от Кочкурова, некоторая таинственность в поведении и т. д. Что вы на это скажете, а? -- Нет, уж вы, Роман Ипполитыч, пожалуйста... это такой предмет, такой предмет!-- серьезно заговорил капитан, выпивая кружку залпом.-- Зинаида Тихоновна редкой души женщина, хотя и мещанскаго звания. Даже, знаете, как-то неловко шутить на их счет. Да-с. -- Послушайте, господа, я вижу, что разговор начинает принимать щекотливый оборот,-- вмешался Бодяга,-- а так как Зинаида Тихоновна редкость в своем роде, то следует ее передать нашему Брикабраку. Так? Несчастный Семен Гаврилыч служил постоянною мишенью для насмешек своих сотрудников по редакции, а его слабость к собиранию редкостей являлась неистощимым источником остроумия. Теперь, как и всегда, редактора разбирали по косточкам, повторяя в сотый раз надоевшие всем анекдоты о его глупости и ненаходчивости. Состав редакции "Искорок" был самый разношерстный и постоянно грозил распадением, но продолжал существовать точно на зло всем неблагоприятным обстоятельствам. Эта газетка была истинным созданием петербургской улицы, соединив воедино, повидимому, несоединимое: во главе стоял Брикабрак, бывший портупей-юнкер, примазавшийся к газетному делу неизвестно как и зачем; его правою рукой был Покатилов -- главная рабочая сила редакции; секретарь Бодяга, прямой потомок какого-то малороссийскаго короннаго гетмана, по профессии он был певец, но потерял голос и теперь приютился в редакции "Искорок"; капитан Пухов -- ташкентский офицер и т. д. Замечательно было то, что почти все сотрудники ненавидели Брикабрака и все-таки продолжали работать у него; в минуты интимности они сообщали друг другу под величайшим секретом о своем непременном решении навсегда бросить "Искорки", но это решение не шло дальше слов. -- Брикабрак что-то сильно ухаживает за тобой,-- говорил Бодяга Покатилову.-- Что-нибудь не спроста... я ему не верю ни на грош ни в чем. -- О, да... я ему сказал наотрез, что ухожу к Котлецову, если он не уступит мне театральную хронику; будет ему, попользовался в свою долю. -- Не отдаст, Роман Ипполитыч,-- заметил капитан.-- Брикабраку театральная хроника дороже всего, потому что открывает вход в театральный мирок... ну, конечно, главным образом, к этим маленьким театральным дамам, которыя готовы платить за каждую похвалу натурой. -- Отдаст!-- упрямо утверждал Покатилов, ударив кулаком пз столу.-- Или не я буду! -- А теперь он как раз ухаживает за маленькой Фанни из кордебалета,-- говорил Бодяга, закусывая свои длинные казацкие усы.-- Она ему дорого будет стоить. Амурныя похождения Брикабрака всегда представляли богатый материал для бесед его тайных врагов, а теперь в особенности, потому что Брикабрак посягнул урвать известную долю радостей из того совершенно исключительнаго мирка, где счет идет десятками тысяч рублей. -- Интересно, где он возьмет денег для Фанни?-- спрашивал Покатилов.-- Вед это безумие чистейшей воды. -- Не безпокойтесь, Брикабрак знает отлично свое дело,-- отвечал Бодяга и потом прибавил вполголоса: -- он разсказывал тебе о своем знакомстве с каким-то Богомоловым? Ну, тут и Нилушка запутан, да и не один Нилушка. -- Я слышал мельком, по что-то плохо верится,-- сомневался Покатилов.-- Мне сегодня разсказывал Брикабрак об этом Богомолове, но я что-то не обратил внимания на это обстоятельство. -- А я узнал всю историю совершенно случайно... от одной даыы, которая знакома с Бегичевым, ну, этот летучий котлецовский корреспондент, знаешь? -- Даже очень хорошо. А какая дама разсказывала? -- Ах, это все равно для тебя; это еще остатки старой роскоши, когда дамы меня на руках, носили,-- с грустью проговорил Бодяга, отхлебывая пива.-- Я и сам хорошенько ея не знаю, что она такое, но очень богатая и красивая. Она меня затащила к себе после перваго же концерта, когда я спел арию из "Тангейзера". Да, барыня бедовая. Ну, да это все равно.... -- Однако, чорт возьми, это очень интересно,-- вступился молчавший до этого времени капитан,-- как это у вас с дамами бывает... т.-е. как оне забирают певцов и различных артистов в свои лапки. -- Очень просто; есть такие милые люди, которые специально занимаются устройством счастливых комбинаций,-- коротко обяснил Покатилов.-- Теперь бы наш Бодяга получал пятнадцать тысяч годовых в опере и катался бы как сыр в масле, если бы не прокутил весь голос сразу. -- Молод был и горяч... Да!-- глубокомысленно согласился капитан.-- Челоэк, три кружки пива... Да-с, большую силу имеют дамы! -- Ну, так что тебе разсказывала эта дама, знакомая Бегичева?-- спрашивал Покатилов задумчиво сидевшаго Бодягу. -- Эта дама?.. Гм... да,-- спохватился замечтавшийся певец в отставке.-- Бегичев ведь болтун, особенно когда раскутится, ну и разболтал все... Видишь ли, этот Богомолов из молодых да ранний, примазался к Теплоухову и теперь хочет упрочить себе известное положение в мире этих крупных заводчиков, а для этого на первый раз хочет подарить им несколько миллионов. -- Богомолов?! -- Да... то-есть, собственно, конечно, не сам Богомолов, а как бы он сам. Одним словом, он затевает крупную игру и для первых ходов затянул в нее Нилушку Чвокова и нашего Брикабрака, потому что сам Богомолов совершенно неизвестное лицо, а Нилушка -- известный делец, Брикабрак -- представитель какой ни на есть столичной прессы. Сначала Богомолов хотел завербовать себе Котлецова и даже вел переговоры об этом через Бегичева, но Котлецов запросил очень дорого за свое сочувствие, ну, и Богомолов помирился пока на нашем Брикабраке. Не знаю, сколько ему дали для перваго раза. -- В чем же заключается самое-то дело?-- спрашивал Покатилов. -- А этого уж я, право, не умею обяснить,-- откровенно сознался Бодяга,-- что-то о протекционизме и о конкуренции с заграничными заводчиками, потом о земстве... о каких-то лесах. Черт их разберет там, но только Богомолов лезет в гору, и сильно лезет, это уж верно. -- Странно... мне Брикабрак говорил давеча об этом, но я совсем пропустил мимо ушей,-- думал вслух Покатилов, начиная заметно пьянеть.-- Гм... и сестра что-то такое говорила об этом же Богомолове, чорт его возьми! -- Одним словом, Брикабраку на первый случай будет чем заплатит этому чертенку Фанни,-- весело проговорил Бодяга, надвигая шапку на затылок.-- Я ее помню еще по сцене, когда она только-что из театральнаго училища выскочила, а я вышел из консерватории. Необыкновенно бойкая и веселая девчонка. Кружки пустели, наполнялись и снова пустели, так что собеседники успели уже порядком нагрузиться, когда пьяный капитан, пошатываясь на месте, спросил Покатилова: -- Послушайте, г. Роман Ипполитыч, если Зинаида Тихоновна спросит, кто новые жильцы, как я ей должен буду отвечать, а? -- Так и отвечайте: родственники г. Романа Ипполитыча Покатилова. -- Нет, без шуток... Зинаида Тихоновна ведь всегда с расчетом принимает жильцов; у ней насчет этого даже очень строго-с. А вдруг она спросит, тогда как я? -- Ну, скажите, что Мостовы, из Сибири. -- Так-с... Мостовы... А кто же они будут по образу жизни? -- Ах, Господи! Вы, капитан, совсем под башмаком у Зинаиды Тихоновны, когда выспрашиваете подобныя глупости,-- сердито заговорил Покатилов, поднимаясь с места.-- По образу жизни люди делятся на оседлых, кочующих и просто дикарей, ну, так Мостовы принадлежат к оседлым. Так и Зинаиде Тихоновне скажите. Впрочем, лучше будет уж мне самому к ней завернуть. -- Из Сибири... да... гм!-- переминался капитан, сдвигая свою фуражку совсем на затылок.-- Позвольте-с, Роман Ипполитыч, ведь Мостова зовут Симоном Денисычем, а его супругу Калерией Ипполитовной! -- Да, как меня Роман Ипполитович, потому что Калерия Иплолитовна мне родная сестра. -- Вот, скажите, пожалуйста, сколько времени вас знаю и ни разу даже не пришло в голову, что Калерия Ипполитовна ваша родная сестра,-- заговорил капитан, дергая себя за усы.-- Право, странно. А я их очень хорошо знаю, то-есть знал-с, даже живал у них. Как же... гм... Знаете, тут даже вышла целая история, благодаря Калерии Ипполитовне. Можно сказать, роман-с. -- Послушайте, господа, я не охотник до фамильных тайн,-- протестовал Бодяга, поднимаясь с места.-- Вы тут пока побеседуете, а я в "Зимний сад" отправлюсь. Там, надеюсь, встретимся. Капитал выпил еще кружку пива и посмотрел на Покатилова совсем пьяными, осовелыми глазами. -- Прикажете говорить-с всю правду?-- спросил он с улыбкой. -- По возможности,-- сухо ответил Покатилов.-- Вы знаете, что я не охотник до излияний и вообще нежных чувств. -- Да-с... но это все равно-с. Я уж начну с конца, т.-е. с начала, с яйць Леды. Так, кажется, говорят? Хорошо-с. Челоэк, две кружки пива! Ну-с, служил я в конце пятидесятых годов на восточной границе, в Красноводске-с. Понимаете-с? Степь, песок, коньяк -- и больше ничего-с. Тоска смертная! А у батарейнаго командира была воспитанница. Да. Она из Бухары родом и попала в плен к текинцам такой еще малюткой, а тогда наш батарейный ее и купил себе у азиатцев, проще сказать, на иноходца выменял. Женатый был человек, своих детей нет, вот и любопытно девочку-с. А у ней глазенки, понимаете, настоящая Азия-с, и все прочее в восточном вкусе. Хорошо-с. Девочка так и выросла в батарее, в песке, дичком этаким и в тринадцать лет была вполне-с. Все офицеры от нея без ума сделались, один юнкер даже повесился, потом дуэли; горячий все народ, да и скука смертная. Бухарочку Сашенькой звали; она в православии крещена была. Уменьшительно, значит, Шура-с. Ну-с, а я тогда еще был молодец хоть куда. И представьте себе, эта самая бухарочка мне предпочтение сделала... все это по-восточному, конечно, чертовски этак! Огонь была женщина... Капитан сделал несколько крупных глотков и энергичным жестом вытер свои сивые усы. -- Тэк-с. Женился я на этой бухарочке Шуре и прожил два года вполне счастливо, даже блаженствовал, как какой хан. Удивительная женщина: ласковая, внимательная, а то разсердится и чем попало. Ну, это бывает, знаете, даже и в столицах, не то что в степи, где и развлечений никаких нет-с. Да-с... А потом моя Шура сделалась, как свойственно женщине, беременной и подарила мне, как выражаются, дочку-с, этакую маленькую девчурку и, представьте себе, с такими же глазами удивительными. То-есть, виноват-с, глаза у Сусанночки,-- я ее Сусанной назвал,-- были уж другого рода, совсем перламутровые. Только моя Шура вскоре и умерла, а я и остался с Сусанночкой. Ну, понимаете, офицер при полевой батарее, и вдруг этакая крошечная девочка. Возился я, возился с ней, таскал ее за собой везде, ну, натурально, она выросла, а глаза... ах, какие, я вам скажу, глаза у нея были! До неистовства хороши... просто я даже боялся за нее, потому кругом песок, солдаты, коньяк, ну, в мешок и кунчал башка. В Азии это, понимаете, даже очень просто-с. За сто баранов можно ханшу купить, а не то что какую-нибудь девчонку! А тогда эта война с Хивой готовилась, нас на Сыр-Дарью погнали. И я с своею Сусанночкой тронулся, и между прочим, нам пришлось на одной станции в степи встретиться с вашей сестрицей, оне тогда на заводы проезжали. Увидели у меня девочку и пристали ко мне, да ведь как пристали: на коленях ползали, со слезами просили отдать им на воспитание. Знаете, какой характер у Калерии Ипполитовны?.. Челоэк, две кружки!.. Ну-с, так я и отдал Сусакночку вашей сестрице-с,-- продолжал капитан после длинной паузы,-- а сам пошел дальше с батареей. Да-с, было нехожено! Прошло несколько лет-с, а меня уж тоска грызет; ну, сейчас отпуск и получил, полетел к Сусанночке; кровь заговорила. никого ведь у меня на белом свете не было, одна Сусанночка. Плакала, когда прощалась, а я ее перекрестил по-солдатски, образок на шею надел, а уж своя-то слезы после кулаком вытирал. Так-с... Калерия Ипполитовна были очень любезны со мной и всегда подробном извещали меня письмами, и Сусанночка писала. Воспитание у гувернантки получала: французский язык, фортепиано и прочее, по штату. Хорошо-с... Вот я и полетел на Заозерские заводы к Сусанночке, на побывку, И действительно прилетаю и, как был в дороге,-- в пыли, в грязи, чорт-чортом, так и ввалился в хоромы Калерии Ипполитовны; так и так, желаю дочь видеть. Понимаете, загорел, бронзовый весь, мундир засален, ну, одним словом, напугал весь док, а Калерия Ипполитовна даже уговаривала меня принять более приличный вид, чтобы явиться к дочери. Это уж меня, извините, взорвало. Как? Отец, прямо из кампании... дочь... "Что же это такое,-- думаю,-- ведь не смотр какой, не к начальству с рапортом!" И сделал ошибку-с, очень большую-с ошибку. Выходит ко мне Сусанночка, хотела на шею бросаться и отшатнулась, в лице переменилась даже, потому деликатная этакая барышня, воздушная, и вдруг этакая рожа, с позволения сказать. Не поняли мы тогда друг друга, и то моя уж ошибка. "Ты,-- говорю,-- солдатская дочь, на лафете родилась, а я не адютант генеральнаго штаба с этакими усиками, шильцем"... Да-с. Я Сусанночка... ах, как она тогда хороша была, Роман Ипполитович! Вся в мать, нет, лучше, потому что в ней не было уж этой дикости, этой Азии-то, потому как фортепиано и прочее. Пожил я у них с неделю и понял, что мне не следовало отдавать Сусанночки Калерии-то Ипполитовне, совсем не следовало-с, потому тут совсем уж другая музыка пошла. Покатилов слушал этот разсказ с удвоенным вниманием и старался согласить его с тем, что слышал от зятя о воспитаннице. -- Послушайте, я, кажется, знаю эту историю дальше,-- заговорил он и передал все, что слышал сегодня от зятя и от сестры. -- Все так-с, истинная правда,-- согласился капитан, заламывая свою ташкентскую фуражку набекрень.-- Вот что наделали Калерия Ипполитовна: и Сусанночку загубили, и меня, и себя. Я ее проклял-с, свою-то Сусанночку! Да-с... А знаете, за что? За то, что это не настоящий был у ней брак, а фиктивный-с. Дело все в Теплоухове, а муж только как деревянный болван. Вот за это-с... В браке прежде всего любовь-с, а если нет любви, то одно свинство получается. Извините меня, а я так понимаю вещи-с и сам бухарочку свою любил, любил больше всего на свете. Да, свинство... Челоэк, две кружки... нет, не нужно. -- Так эта особа и есть ваша дочь?-- думал вслух Покатилов, припоминая свой разговор с Брикабраком.-- Знаете, она имеет успех. Я сегодня слышал о ней отзывы, как о восходящем светиле, только в совершенно новом роде. В Петербурге это еще небывалое явление; она держит себя, как... -- И все-таки свинство!-- крикнул капитан, ударив кулаком по столу.-- Вы думаете, мне-то легко было ее проклясть? Каждый раз, как ложусь спать и осеняю себя крестным знамением, всегда вспоминаю Сусанночку и плачу-с... да-с, слезами плачу, хотя закаленный человек и солдатскаго Егория имею. Плачу о той Сусанночке, которую потерял, а эта... Капитан и теперь плакал, роняя слезы в кружку с пивом; он не замечал своих слез и разсеянно смотрел на толкавшуюся у бильярдов ночную публику, на волны табачнаго дыма, на бегавших лакеев.

V.

В свою квартиру, на Моховой, Покатилов вернулся уже в третьем часу ночи, вернулся усталый и разбитый, с тяжелою головой; он должен был крепко держаться за перила, взбираясь по лестнице в третий этаж. Проходя мимо швейцарской, он хотел немного приосаниться, но, вместо этого, сильно качнулся в сторону и чуть не упал; хитрый швейцар Григорий долго смотрел вслед писавшему вензеля барину и ядовито подумал: "Ужо вот тебе, путанику, Лизавета-то Ивановна пропишет два неполных. Позабыл, видно, какое сегодня число-то?" Номер Покатилова делился, как большинство номеров средней руки, дощатою перегородкой на три комнаты: переднюю, приемную и спальню; обстановка в таких chambres garnies везде одинакова, как на заказ; передняя пустая, в спальне кровать и умывальник, в приемной полдюжины венских стульев, репсовый диван, два кресла, круглый стол пред диваном и ломберный у стены. Немного, но для одинокаго человека, совершенно достаточно, чтобы из этого немногаго производить вечный безпорядок, который создан имеет с холостяками. Покатилов проживал здесь уже около десяти лет, хотя постоянно собирался переехать к Квасовой, но здесь удерживало его одно совершенно особенное обстоятельство. -- Гм... не спит, чорт возьми!-- ворчал Покатилов, с трудом отворяя дверь своего номера и разглядывая желтую полоску света, выползавшую в его приемную из-под дверей соседняго номера.-- Бэтси, ты не спишь? -- Нет!-- отдалось после короткой паузы в соседнем номере. Снимая в передней пальто, Покатилов ударил себя по лбу и растерянно забормотал: -- Боже мой, ведь сегодня двенадцатое число, а я шлялся чорт знает где! В первую минуту он сильно струсил, но потом успокоился, потому что налицо у него было готовое оправдание. Умывшись на скорую руку и напрасно стараясь принять вид трезваго человека, Покатилов осторожно отворил дверь в соседний номер и на пороге еще раз спросил: -- Можно войти, Бэтси? -- Боже мой, в каком виде, а я сколько раз просила вас!-- в ужасе проговорила по-английски высокая женщина лет тридцати, с бледным лицом.-- Вы забыли, Роман, какое сегодня число, чтобы посмеяться над моими привычками. -- Ах, Бэтси, тысячу раз виноват!-- извинялся Покатилов заплетавшимся языком, напрасно стараясь поцеловать руку Бэтси.-- Но вышел совершенно особенный случай, Бэтси, и ты извинишь меня. У меня приехала из Сибири сестра, с которою я не видался целых двадцать лет, ну, я у них просидел весь вечер. Ты пойми только: двадцать лет не видались, да! Англичанка пытливо смотрела на улыбавшагося пьяною улыбкой друга и, покачав отрицательно головой, проговорила с подавленным вздохом: -- Нет, я не могу поверить, чтобы вы явились от сестры в таком ужасном виде; сестра никогда не позволит. -- Уверяю тебя, Бэтси. -- У вас совершенно неорганизованный характер,-- решила Бэтси, закрывая даже глаза от ужаса. Эта фраза была на языке Бэтси чем-то в роде смертнаго приговора, и она пускала ее в ход только в самых решительных случаях, в роде сегодняшняго, когда прождала Покатилова с восьми часов вечера до половины третьяго. Номер Бэтси был точно такой же, как и у Покатилова, но он был так мило и уютно убран, что походил на какое-то гнездышко: мебель у Бэтси была вся своя -- настоящая английская мебель, приспособленная к домашнему комфорту. Мягкие ковры на полу, драпировки на окнах и на дверях, много цветов, альбомы на стеле пред диваном, ореховый шкап с серебром и фарфором, письменный ореховый стол с разными бюварами и кипсэкани, белоснежная кровать в спальне, мраморный умывальник,-- одним словом, все здесь до последняго гвоздя было настоящее английское, обязанное напоминать свееи хозяйке о дальней родине, о той старой Англии, которая разсылает много таках Бэтси по всем частям света. Этот номер среди остальных квартир казался каким-то острогом, и даже швейцар Григорий, этот завзятый скептик и нигилист, считавший одною из своих обязанностей относиться ко всем жильцам свысока, даже он относился к углу Бэтси с невольным уважением, а хозяйку называл не иначе, как Лизавета Ивановна, хотя отца Бэтси звали Альбертом. Каждое утро Григорий непременно караулил, когда пойдет Бэтси на уроки, стремительно выскакивал из свой сторожки и, сняв фуражку с золотым околышем, торжественно распахивал двери подезда. -- Сегодня страшенная мокреть на дворе, Лизавета Ивановна,-- докладывал Григорий, желая быть непременно любезным. Сегодня, как и каждое двенадцатое число, номер Бэтси принял особенно праздничную обстановку: зажжена была стенная лампа, на столе пред диваном в закрытых блюдах был приготовлен ужин, тут же стояла бутылка настоящаго английскаго кларета и два прибора для чая по-английски, т.-е. со спиртовою лампочкой, над которой чай варится так же, как мы варим кофе. Сама Бэтси была тем, чем бывают в тридцать лет одне англичанки: сухощавая, строгая, безукоризненно чистоплотная, как кошка. Лицо у нея, вытянутое, с прямым коротким носом и выставлявшимися передними зубами, было красиво и симпатично именно в английском вкусе -- своим прелестным тоном кожи, свежестью серых глаз, серьезною простотой в выражении рта; простая прическа белокурых волос с золотистым отливом и всегда чистый и свежий, как только-что расколотый мрамор, воротничок дополняли портрет Бэтси. Вот относительно своих костюмов Бэтси постоянно грешила против основных требований эстетики, потому что решительно не умела одеваться, как все англичанки, и притом имела привычку всегда носить широкий кожаный пояс, придававший ея фигуре что-то такое монашеское. Сегодня Бэтси нарядилась в какое-то необыкновенное шерстяное платье, цвета бордо, и повязала шею ярко-желтым шарфиком, что ее делало ужасно похожею на попугая. -- Нет ли у тебя спирта какого-нибудь?-- спрашивал Покатилов, чувствуя, как у него пред глазами вся комната пошла кругом.-- Я через полчаса буду здоров. Ты на меня, пожалуйста, не сердись, голубчик, потому что... понимаешь: сестра. -- Да, я понимаю такое поведение со стороны швейцара Григория, который, по случаю приезда сестры, напьетея, как сапожник, и приколотит жену,-- говорила Бэтси, подавая какой-то флакон,-- а вам, образованному человеку... нет, русские положительно низшая, совсем неорганизованная раса! -- Ну, Бэтси, и англичане тоже бывают иногда хороши: пьяные лорды постоянно бьют жен каминными щипцами, а то и каблуком в живот. В этом роде был целый ряд процессов. -- Нам лучше всего прекратить этот разговор,-- печально проговорила Бэтси, делая необходимыя приготовления к чаепитию.-- Вы не убедите меня вашими анекдотами, я не сумею убедить вас, следовательно нам лучше обходить молчанием эту щекотливую тему. Вы хотите есть?.. Вот здесь холодная телятина, индейка, язык. Спирт, которым Покатилов натирал себе виски, произвел надлежащее действие и понемногу привел его в себя. Покатилов несколько раз внимательно осмотрел всю обстановку, точно видел ее всего в первый раз, встряхнул волосами и в раздумье проговорил: -- Бэтси, голубушка, гони меня, потому что я вечная неисправимая свинья... погибший человек... человек улицы... Улица?! Если бы ты только знала, Бэтси, какое это страшное слово... улица не знает пощады, как не знает пощады болото, которое медленно засасывает всякаго, кто имел несчастие попасть в него. А я... я органически прирос к улице, душой прирос, и мы, кажется, отлично понимаем друг друга: улица мне аплодирует... она любит меня по-своему, как мать своего ребенка. -- Послушайте, вы сходили бы переодеться,-- предлагала Бэтси, не понимавшая этих излияний,-- а то от вас пахнет чем-то таким... -- Улицей пахнет, голубушка Бэтси... да, улицей, т.-е. пивом, табаком, потом и еще... гм... Действительно, всего лучше будет переодеться. "Погибший, несчастный человек!-- с тоской думала Бэтси, оставшись одна.-- А самое страшное то, что Роман добрый человек... Боже, Боже!.. Чего я только ни прощала этому жалкому человеку? Каждый раз раскаивается точно для того только, чтобы сейчас же начать свои уличныя похождения. И вся нация у русских такая -- самые неорганизованные характеры... И главное, ничем нельзя помочь!" И, за всем тем, эта целомудренно-суровая и неприступно-чистая Бэтси любила человека с его "совершенно неорганизованным характером" и даже теперь несколько раз повторила про себя это ласковое слово, которым называл ее Роман. "Голюбушка... голюбушка..." -- шептала Бэтси, и по ея бледному лицу разлился горячий румянец, так что, когда Покатилов вошел опять в комнату, ему показалось, что Бэтси плакала. -- Бэтси... что с тобой?-- с участием спрашивал он, останавливаясь.-- Слезы? Вместо ответа, Бэтси стремительно бросилась к нему на шею и с каким-то шопотом принялась его целовать, как целуются между собой институтки; эти порывы какой-то детской нежности всегда смущали Покатилова, вызывая в душе вереницу его собственных некрасивых проступков против этой чистой любви. Но теперь Покатилов не мог удержаться от невольной улыбки, потому что Бэтси, целуя ему шею, в то же время обнюхивала его, как кошка... Через четверть часа они сидели на диване и беседовали самым мирным образом. Бэтси, несмотря на всю свою английскую выдержку характера, любила послушать разсказы неорганизованнаго человека об его неорганизованных делах и делишках. Покатилов, в свою очередь, любовался Бэтси, когда она слушала что-нибудь внимательно; лицо у нея принимало такое наивное, детское выражение, что невольно хотелось его целовать без конца. И теперь, пока Покатилов разсказывал о сестре и своем зяте, Бэтси слушала его, вся вытянувшись, как насторожившаяся птица. Разсказывая о сестре, Покатилов передал в ярких красках эпизод о том, как отплатила за свое воспитание Сусанна, а потом разсказ Пухова. Бэтси в такт разсказа покачивала своею головкой и все время, не спуская глаз, смотрела Роману прямо в лицо, точно боясь, что он вот-вот вспорхнет и улетит. -- Что же твоя сестра?-- спрашивала Бэтси задумчиво.-- Будет она мстить этой Доганской. или... -- Ты разве ее знаешь? -- Я?.. Нет. -- Как же ты знаешь фамилию этой дамы, когда я совсем не называл ее? -- Ты забыл, что сейчас только назвал... Мороз-Доганская. -- Гм... это иногда со мной случается, а все-таки странно, что я забыл. Бэтси вся вспыхнула и даже опустила глаза: она сегодня солгала, солгала, чтобы отмстить хотя чем-нибудь за постоянное вранье Покатилова. Она только-что познакомилась на-днях с этою Доганской и теперь с особенным интересом слушала ея биографию. Бэтси казалось, что Покатилов начинает увлекаться этою неизвестною ему женщиной, так романически начавшей свою молодую жизнь. Ведь такие люди, как Роман, способны на самыя дикия выходки и могут увлечься женщиной, которой даже не видали ни разу. В душе Бэтси, как грозовое облачко, всплыло нехорошее и тяжелое чувство: она вперед ревновала Покатилова к этой Доганской, хотя отлично знала, что на серьезное и глубокое чувство он не был способен. Сколькими женщинами увлекался он, живя с ней, но она смотрела на слабость к женщинам сквозь пальцы и старалась, по возможности, не думать об этом. -- Сестра у меня совсем уж не такая, как я,-- разсказывал Покатилов, отвечая на вопрос Бэтси.-- У сестры вполне организованный характер, даже слишком, может-быть, потому что она, видимо, держит мужа под башмаком... А что касается этой Доганской, то сестра не такой человек, чтобы попуститься ей: она ее доймет, непременно доймет. Вот и интересно, как это она устроит. Ах, Бэтси, как смешно этот капитан назвал квартирантов в chambres garnies у Квасовой: короли в изгнании... Ха-ха!.. Это очень смешно, голубушка... Покатилов, благодаря спирту, совсем протрезвился и теперь шутил и смеялся со своею обыкновенною непринужденностью, как самый любезный кавалер, есть он, пожалуй, не хотел, но поужинал очень плотно, чтобы хотя этим загладить свой проступок: оставить нетронутым ужин Бэтси было равносильно кровному оскорблению, котораго она не умела прощать. Обеды и ужины в глазах Бэтси носили какое-то патриархальное значение, как домашнее таинство, и на нее всегда производили известное впечатление даже такие пустяки, как чистое столовое белье и сервировка, напоминая о торжественной солидности столовых старой Англии. -- Ну, а что же ты ничего не разскажешь мне о себе, Бэтси?-- спрашивал Покатилов, запивая телятину рюмкой портвейна. -- Что же мне разсказывать когда у меня вечно одна и та же новость: уроки. -- Ах, да... чуть не забыл. У сестры есть дочь, девочка лет четырнадцати, ее нужно будет учить по-английски; вот я и отрекомендую тебя. -- Не знаю, удобно ли это будет,-- ответила Бэтси, немного смутившись.-- Как еще взглянет твоя сестра, когда узнает о наших отношениях, потому что какой это будет пример для девочки? -- Пустяки, Бэтси. У нас смотрят и не на такия вещи сквозь пальцы, а до этого решительно никому дела нет: всякий живет по-своему. -- Все-таки... я не хочу красть ничьего доверия. -- Ах, какая ты иногда бываешь... упрямая! Они так проболтали до четырех часов, когда Покатилов распростился, чтобы итти в свою комнату. Бэтси чувствовала себя очень утомленной после тревог одиноко проведеннаго вечера и на прощанье проговорила усталым голосом: -- Все-таки, Роман, хотя я люблю тебя и все прощаю тебе, но у тебя совершенно неорганизованный характер... -- Бэтси, клянусь тебе, что это в последний раз!.. А впрочем, я все-таки свинья... Раздеваясь, Покатилов несколько раз повторил: "Какая славная эта Бэтси... и какой я мерзавец, ежели разобрать!" Покатилов и Бэтси составляли одну из тех странных пар, какия создает петербургская жизнь. Обыкновенно Покатилов редко где уживался на квартире больше года и, вероятно, в номерах Баранцева, где жил теперь, тоже прожил бы не дольше, если бы случайно не встретился с Бэтси. Он проживал в номерах Баранцева второй месяц, когда в соседи к нему переехала молоденькая англичанка, учительница мисс Кэй, как она была записана на черной доске в передней. Молодые люди иногда встречались в коридоре и на лестнице. Покатилов вежливо раскланивался каждый раз, но этим дело и ограничивалось. Ни родственников ни знакомых у Кэй не было во всем городе ни души, и жила она в своем номере, как монахиня, или, вернее, как заведенные раз и навсегда часы: утром вставала в шесть часов, убирала сама свою комнату, пила чай, занималась, в девять часов уходила на урок, возвращалась в три, обедала и затихала до следующаго утра. Что делала молодая особа вечером, Покатилов не мог себе даже представить и только удивлялся спокойному и выносливому характеру красивой соседки, причем невольно сравнивал жизнь этой добровольной отшельницы со своею собственной: он никогда и ни в чем не любил себе отказывать, а тогда жил уж совсем нараспашку, прокучивая до последней копейки весь свой заработок. Раз только, возвращаясь откуда-то с очень веселаго вечера, Покатилов неожиданно столкнулся с мисс Кэй в коридоре, и ему показалось, что у ней глаза были заплаканы. -- Что с нами, m-lle?-- с непритворным участием спросил он ее.-- Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?.. Это слово участия, брошенное на ветер, заставило мисс Кэй остановиться и внимательно посмотреть на своего соседа; она как-то вдруг смутилась и, опустив еще не остывшие от слез глаза, проговорила: -- Вы ошибаетесь, я не девушка, а вдова... притом я привыкла обходиться во всем без посторонней помощи. Впрочем, я очень благодарна вам за ваше участие... "Какая странная женщина!-- невольно подумал Покатилов, удаляясь в свой номер.-- И ведь кто мог бы подумать, что она вдова! Да, предмет довольно интересный для изследования". На другой день,-- это было двенадцатаго мая,-- Покатилов получил лаконическую записку от мистрис Кэй, которая приглашала его к себе по очень важному делу. Зайти к молоденькой вдовушке для Покатилова ничего не составляло, и он отправился к ней с самым беззаботным видом, насвистывая какую-то опереточную арию. Англичанка встретила его очень чопорно и провела в парадную комнату, убранную, как и сегодня; дело было вечером, и на столе был холодный ужин для двоих, два чайных прибора, две рюмки для вина и даже две свечи. -- Вы не откажетесь со мной поужинать?-- предложила мистрис Кэй.-- Мне сегодня ужасно скучно... я не привыкла этот день проводить одна. Такой прием смутил даже Покатилова, который долго не знал, как себя держать с странною вдовушкой. За ужином она откровенно разсказала свою несложную биографию: родилась она в Англии, где и получила воспитание, а потом вышла замуж за мистера Кэй, механика на чугуннолитейном заводе англичанина Зоста в Петербурге, и переехала с мужем в Россию. Через три года мистер Кэй умер, и она осталась попрежнему в Петербурге, где Зост предложил ей занятия в своем семействе и рекомендации в другие дома. -- В Англию мне ехать было незачем, потому что там и без меня много голодных женских ртов,-- заключила свой разсказ вдовушка.-- А здесь еще можно жить... -- Вы меня извините, если я не могу быть с вами настолько же откровенным,-- отвечал Покатилов,-- но я постараюсь разсказать все из моего прошлаго, что для вас будет интересно. Свою биографию Покатилов передал в шутливом тоне, и молодые люди провели ужин самым непринужденным образом. Когда нужно было уже прощаться, Покатилов вспомнил, что он был приглашен по какому-то важному делу, а между тем никакого серьезнаго разговора еще не было. -- Однако я порядком засиделся у вас,-- проговорил нерешительно Покатилов, посматривая на часы.-- Вы, кажется, рано ложитесь спать? -- О, нет, вы не безпокойтесь... я ничего... -- Кстати, вы писали а каком-то важном деле?.. -- Да... сегодня двенадцатое число,-- смутившись, обяснила мистрис Кой.-- Мне просто было скучно провести этот вечер одной. Впрочем, я обясню значение этого числа после. Эта наивная сцена кончилась тем, что разделявшая два соседних номера дверь теперь соединила их, и молодые люди обязательно праздновали двенадцатое число каждаго месяца. Покатилов полюбил свою соседку, которая через восемь лет совместнаго сожительства была все такою же, какою он узнал ее в первый день знакомства; в ней было что-то идеальное и такое чистое, чему трудно прибрать подходящее название. Несколько раз Покатилов предлагал ей обвенчаться, но Бэтси отказывалась самым упорным образом от этой чести и не согласилась быть ныне Покатиловой даже тогда, когда у ней родился ребенок. Впрочем, этот ребенок скоро умер. -- Отчего же ты не хочешь быть моею официальною женой, Бэтси?-- спрашивал много раз Покатилов. -- Не хочу себя стеснять... теперь я свободна, а свобода дороже всего на свете. Притом мне кажется, что официальных жен, право, меньше любят и уважают, потому что там муж обязан быть мужем, а здесь ты ничем не стеснен и можешь завтра же меня оставить. У меня теперь спокойна совесть, а это главное. -- Ты, Бэтси, лучшая из женщин!-- восторженно провозглашал Покатилов,-- но нехорошо только вот что: при таких сожлтельствах известныя неловкия отношения падают всею своею тяжестью на женщину, а я этого совсем не желаю. -- Да... но ведь не ты виноват, что общество везде не в силах отрешиться от известных предразсудков... Да и что я могу представлять для общества? Гувернантка, которая работает за известныя деньги, и только. Я живу сама по себе, и потому до меня дела нет, а тем более до моей интимной жизни. Это счастливая привилегия всех маленьких людей, незаметных, как букашки... Покатилов часто сравнивал себя и свое поведение с жизнью Бетси и каждый раз должен был "казниться", как говорил швейцар Григорий. По происхождению он был из богатой чиновничьей семьи; избалованный дома, он не мог получить правильнаго образования и до двадцати лет переходил из одного заведения в другое, нигде не кончил курса и проболтался несколько лет вольнослушателем при университете, тоже без особенных результатов. Безспорно способный человек, он нигде не мог себе найти места, попеременно меняя всевозможныя профессии. Покатилов думал быть сначала музыкантом, потом юристом, учителем какой-нибудь женской гимназии, стенографом, чиновником и т. д. Где он ни побывал и чего ни попробовал на своем веку, но его всегда неудержимо тянуло в столицу, в шумную столичную жизнь, к которой он чувствовал какое-то болезненное пристрастие, потому что сроднился с вечною сутолокой, движением и какою-то оторопью специально-столичнаго существования. Слишком раннее знакомство с добром и злом бойкой уличной жизни оставило в характере Покатилова глубокий след, и он сам сознавал, что в некоторых отношениях неисправим; у него выработались вкусы и привычки постояннаго посетителя трактиров, танцклассов и кафешантанов. Таких столичных молодых людей, успевших в двадцать лет переиспытать все и, вследствие такой преждевременной опытности, пропитанных чисто-уличным скептицизмом и уличной taedium vitae,-- таких молодых людей, не знавших молодости, в Петербурге слишком много, и все они кончают в большинстве случаев очень скверно. По своей увлекающейся, непостоянной натуре Покатилов, вероятно, вчень скоро кончил бы свою карьеру трактирным героем, но его спасла газетная работа, на которой он и остановился окончательно. Для такой уличной газетки, как "Искорки", Покатилов был незаменимым человеком, потому что собственным опытом знал все вкусы, привычки, слабости, недостатки и пороки той улицы, которой служила уличная пресса. Другим обстоятельством, сильно поддерживавшим Покатилова, была его совместная жизнь с Бэтси; он от души любил и уважал эту женщину и всегда преклонялся пред ней. Но и Бэтси не могла спасти Покатилова от влияния неудержимо тянувшей его к себе улицы. Покатилов часто исчезал совсем на несколько дней, пропадал в обществе самых подозрительных личностей Бог знает по каким притонам и являлся, измятый и разбитый, с вечным раскаянием, клятвами, обещаниями исправиться и с новыми силами для ведения уличной хроники. Подобныя грехопадения Покатилов называл "собиранием материала" и по-своему, пожалуй, был прав, потому что газетное дело любил и вел свой отдел образцово, так что в специально-уличной литературе пользовался большою популярностью и даже составил себе некоторое имя. -- Ежели бы Петербург был Парижем, то ты теперь уже составил бы себе состояние своей профессией,-- обяснял ему дядя Бередников,-- а так как Петербург только Петербург, то и тебе цена грош... Не огорчайся, пожалуйста, моею откровенностью: все на белом свете относительно. Ты, по крайней мере, можешь утешиться тем, что у тебя несомненный талант, а уж не твоя вина, что ты имел ошибку родиться в Петербурге.

VI.

Первою заботой Калерии Ипполитовны по приезде в Петербург, конечно, был костюм. Далекая провинция донашивала старыя моды. Освоившись с новыми комбинациями мод, Калерия Ипполитовна не могла воспользоваться лучшею их стороной, потому что ей было уже сорок лет. Необходимо было остановиться на некотором компромиссе, который помирил бы требования недавней красавицы с приличиями солиднаго возраста. Под разными предлогами Калерия Ипполитовна побывала у лучших модисток-француженок, выбрала себе фасон и отдала сделать несколько платьев простой русской швее, которая совсем лишена была творческаго дара в своей специальности и могла только исполнять чужия приказания. На первый раз было сделано черное шелковое платье для визитов, шерстяное осеннее для домашних приемов и т. д. Когда вопрос о костюмах пришел к благополучному концу, Калерия Ипполитовна отправилась с визитами, причем, конечно, был составлен самый точный маршрут, пересмотренный и дополненный несколько раз. От этих первых визитов зависело слишком много, чтобы отнестись к ним легко: это была настоящая военная рекогносцировка, составленная по всем правилам стратегики. Как все провинциалы, потерявшие место, Мостовы отправились прямо в Петербург с теми надеждами и расчетами, какие неизбежно являются в таких исключительных случаях. Люди, выбитые из позиции, все похожи друг на друга, несмотря на различие характеров, воспитания и общественнаго положения,-- все они как-то вдруг теряются, начинают заискивать, унижаются, жалуются, всем надоедают и кончают большею частью тем, что попадают наконец в разряд неудачников и непризнанных гениев. Замечательно то, что в этом противоестественном положении даже самые твердые душой люди теряют спасительное чувство меры и начинают думать как-то совсем по-детски, чтобы не сказать больше. Мостовы в этом случае не были исключением и тешили себя самыми несбыточными падеждами и мечтами, по пальцам пересчитывая своих петербургских знакомых и особенно людей с весом. В самом деле, князь Юклевский, барон Шебек, Андрей Евгеньич... кажется, достаточно? -- Прежде всего, конечно, к maman,-- думала вслух Калерия Ипполитовна, натягивая шведския перчатки.-- Там оставлю Юленьку и поеду дальше. Maman может быть очень полезной, если только захочет. Maman жила в собственном домике, на Васильевском острове, в восьмой линии. Это было далеконько, но, все равно, карета была нанята на целый день. Юленька, одетая в короткое фланелевое платьице, все время вопросительно посматривала на мать, предчувствуя, что совершается что-то очень важное. Это была умная девочка, не нуждавшаяся в обяснениях. -- Мама, я не люблю бабушку,-- проговорила Юленька, когда оне уже садились в извозчичью карету. -- Глупости!-- проговорила мать, слишком занятая собственными соображениями, по потом прибавила:-- отчего не любишь? -- Так... -- Ах, сколько раз я просила тебя никогда не повторять этого глупаго слова! Ты не ребенок, Юленька. -- Да она, мама, так странно улыбается и потом... все что-то шепчет про себя. Домик бабушки был всего в один этаж и казался таким маленьким среди своих четырехэтажных соседей; на улицу он выходил пятью светлыми окнами, заставленными цветами. Парадное деревянное крыльцо вело в темную переднюю, где сразу охватывало совершенно особенною, какою-то тепличною атмосферой: пахло зеленью, какими-то необыкновенными, старинными духами и чем-то таким хорошим, чем пахнет в старинных барских домах. Маленькая, уютная зала, потом такая же гостиная, столовая, спальня,-- все было разсчитано на удобства существования, и не было в доме решительно ничего, что говорило бы об экономических расчетах. Старинная, неудобная мебель, старинные ковры, старинныя драпри, старинныя картины, старинный фарфор в горках, две старых собачки-крысоловки, старыя канарейки на окнах, старый лакей Осип в передней, пара старых шведок в конюшне, несколько старинных экипажей в каретнике и в дополнение ко всему этому старинная бабушка Анна Григорьевна Покатилова, низенькая, немного сутуловатая, но еще очень бодрая старушка, с свежим для своих семидесяти лет лицом и живыми глазами. Бабушка любила все маленькое: ходила маленькими шажками, пила чай из маленькой китайской чашечки маленькими глотками, крестилась маленькими крестиками и даже говорила маленькими отчетливыми фразами. В разговоре она никогда не употребляла длинных слов и читала только маленькия французския книжки, походившия на молитвенники. Единственною большою вещью в доме бабушки был ея покойный муж, отставной, точно замороженный николаевский генерал, да и тот догадался рано умереть, чтобы не нарушать своим существованием гармонии бабушкина дома, который сама Анна Григорьевна называла скорлупкой. Злые языки говорили, что в свое время, когда Анна Григорьевна была в числе первых красавиц, она любила только рослых мужчин. Впрочем, в веселую минуту maman и сама не стеснялась разсказывать о своих приключениях; она пожила в свою долю и теперь говорила о себе, как о постороннем человеке. Да и из кавалеров ея времени почти никого уже но осталось в живых. -- Ах, Julie, какия у тебя громадныя ноги,-- ужаснулась старушка, наблюдая, как внучка стягивала с ног калоши.-- Я, кажется, умерла бы со страха, если бы у меня были такия калоши... -- Maman, я к вам только на минутку,-- предупредила Калерия Ипполитовна, не снимая перчаток.-- Насилу собралась сездить с визитами... Совсем отвыкла от этих церемоний. Ах, да, у нас был Роман. -- А, был... Ну что, хорош?-- оживленно заговорила Анна Григорьевна, и по ея лицу пробежала ироническая улыбка.-- Все еще великаго человека изображает из себя... да? Он сделал, mon ange, только одну непоправимую ошибку: родился немного поздно, когда все великия дела уже были сделаны. Говорила бабушка тихим певучим голоском и смеялась неслышным ядовитым смехом, разгонявшим по ея лицу целую сеть морщил; ея лицо портило отсутствие передних зубов, отчего рот совсем ввалился и подбородок подходил к загнутому орлиному носу. Нужно заметить, что бабушка нюхала табак из маленькой фишифтяной табакерки, завернутой в маленький носовой платок с маленькими метками, и от нея вечно пахло одними и теми же духами. -- Да, он какой-то такой странный, maman,-- уклончиво ответила Калерия Ипполитовна, поправляя прическу перед маленьким зеркалом.-- Его даже не поймешь хорошенько. -- Трудно, трудно понять,-- лепетала старушка, усаживая внучку на круглый диванчик в форме раковины.-- Беда в том, что он и сам-то, кажется, не понимает себя... Много нынче таких людей развелось... А вот ты сезди к Чвоковым и посмотри... Нилушка-то как шагает... да. Julie, ты берешь в рот такие большие куски... Юленька действительно только-что расположилась полакомиться из бабушкиной бонбоньерки, как бабушкино замечание заставило ее поперхнуться. -- Вот я говорила... говорила... у тебя рог будет большой, как у щуки. -- Maman, я, право, не знаю, ехать ли мне к Чирковым... Мне что-то не хочется совсем, да и я так мало была с ними знакома. -- Ах, mon ange, нельзя, совсем нельзя... Нилушка теперь сила... Может пригодиться. Я его очень уважаю... из ничего человек пошел в гору. Да... за ним все ухаживают. Бабушка торопливо сыпала коротенькими фразами и в то же время гладила внучке руки и колена и несколько раз целовала ее своими тонкими и сухими губами в затылок, что очень сконфузило Юленьку, у которой еще стояли в глазах слезы от сдержанной перхоты в горле. -- К Агнесе можешь и не ездить... и к Barbe тоже,-- предупреждала старушка. -- Оне все там заплесневели в своих канцеляриях... Oncle Nicolas из конюшни не выходит... Пожалуй, заверни к Берестовским, к Даниловым. Так все, пустой народ... Нынче другое, mon ange. Все какие-то неизвестные люди... И Бог знает, откуда они берутся? Да, чуть не забыла: ты помнишь Густомесовых? Кадет был Густомесов, еще за тобой ухаживал и часто сидел в карцере. Калерия Ипполитовна сделала движение головой в сторону дочери, но старушка совсем не желала понимать этого предупреждения и продолжала в том же духе: -- Что ж такое?.. Это в порядке вещей... Все кадеты таковы... Конечно, Julie это еще рано знать, да нынче и прежних кадет уж нет... да. Так я про Ѳедю Густомесова начала... у него в голове, не совсем, а ничего, ласковый был мальчик. Всем угождать умел, а теперь себе угодил... Пятьсот десятин на Кавказе получил да две тысячи в Уфимской губернии. Невесту богатую все ищет, пожалуй, как раз Julie дождется... -- Ах, maman... право, уж вы... -- Что же я такое сказала, mon ange?.. Julie сложена очень хорошо, а старые холостяки таких женщин любят... я знаю толк в этих вещах. -- Довольно, довольно, maman... Я сейчас уезжаю, а вы не очень тормошите без меня Юленьку. Она и то на вас жалуется... -- Вот еще какая недотрога!... Нехорошо ссориться с бабушкой, Julie... бабушку все любили... т.-е. прежде любили, конечно, когда она не была такой старухой. Калерии Ипполитовне ужасно не хотелось ехать ни к Чвоковым ни к Густомесовым: у Чвоковых она могла столкнуться носом к носу с Богомоловым, а смотреть на Ѳеденькино счастье ей было тяжело теперь в особенности, потому что когда-то давно она мечтала быть m-me Густомесовой. Но делать было нечего, приходилось покориться необходимости. -- Конечно, я, с своей стороны, постараюсь сделать все, что от меня зависит,-- говорила Анна Григорьевна, не слушая дочери,-- она привыкла, чтобы все ее слушали.-- Князь ІОклевский... барон Шебек... наконец Андрей Евгеньич, если на то пошло, помогут нам. -- А я, право, начинаю думать, maman, что никто уж нам не поможет,-- капризно заговорила Калерия Ипполитовна, хотя сама думала совсем другое,-- ей просто хотелось немного побесить maman.-- Очень нужно кому-то хлопотать за нас... Да и то сказать, maman, нынче уж везде новые люди, а у нас связи со стариками. Право, я думаю, что ничего не выйдет из наших хлопот. -- По-твоему, значит, и Андрей Евгеньич уж ничего не значит?-- прищурившись, спрашивала старушка.-- Андрей Евгеньич... а?.. "Молодые везде"... ну, это еще дудки, ma chère!, Разсердившись, Анна Григорьевна выражалась иногда чрезвычайно вульгарно, и теперь у ней на самом кончике языка висело одно такое словечко, котораго нет ни в одном академическом словаре, но присутствие внучки и умоляющий жест Калерии Ипполитовны во-время удержали расходившуюся старушку. -- А Ѳедька Густомесов, по-твоему, через кого жить пошел?-- заговорила Анна Григорьевна, сверкая глазами.-- А Берестовские? А Даниловы как примазались к золотому департаменту... а?.. Ну, ну, ну?.. Молодые! Что молодые значат, когда Андрею Евгеньичу стоит только плюнуть, и все будет по-его? Молодые-то, которые поумнее, как ухаживают за Андреем-то Евгеньичем... да!.. -- Maman, на что же вы сердитесь?-- говорила Калерия Ипполитовна, делая вид, что не понимает причин волнения maman.-- Я разве оспариваю ваше мнение, я только про себя говорю... Ведь вы сами же в прошлый раз говорили мне, что Андрей Евгеньич все реже ездит к вам, ну, я поэтому и сказала. -- Что же из этого, что Андрей Евгеньич реже стал ездить ко мне?-- кипятилась старушка, начиная бегать по комнате маленькими шажками, точно она каталась по полу, как пружинная куколка.-- Очень понятно: кому приятно ездить к старухам-то? Была моложе, тогда Апдрей Евгеньич часто ездил... А теперь я состарилась, очень понятно, что Андрей Евгеньич ездит туда, где есть молодыя да хорошенькия... о, он еще бедовый!.. А вот ты угадай, куда он ездит нынче, молодец будешь. -- Где же мне, maman, угадать, когда я и старых-то знакомых перезабыла? Анна Григорьевна посмотрела на дочь своими прищуренными глазками и тихо произнесла всего только одно французское слово, которое почти укололо иглой Калерию Ипполитовну и заставило с ужасом оглянуться на Юленьку. -- Maman, это уж слишком, наконец,-- вспылила Калерия Ипполитовна, побледнев.-- Вы забываетесь... наконец мы не одне здесь. -- Э, пустяки... я в Юленькины-то года и не такия слова знала, ma chère, да ничего, как видишь, не умерла. Да и ты их от того же Андрея Евгеньича тоже, я полагаю, слыхала не раз. -- То Андрей Евгеньич, а то вы, maman. -- Ну, ну, будет, сама виновата, затем поджигаешь,-- торопливо говорила Анна Григорьевна, стараясь принять добродушный, улыбающийся вид.-- Очень я вспыльчива была, да и теперь не могу отвыкнуть от этой дурной замашки... Ну, тебе пора, а мы тут с Julie постараемся повеселее провести время. Да, моя кошечка? Юленька вопросительно смотрела на мать и неопределенно улыбнулась, когда та сделала сердитое лицо.

VII.

К кому первому ехать? Этот вопрос немного затруднил Калерию Ипполитовну, и она еще раз перебрала в уме захваченные у тетки адреса знакомых. -- Конечно, к Берестовским сначала,-- решила она вслух и громко сказала кучеру:-- В первую линию! Карета с грохотом покатилась к Среднему проспекту, а Калерия Ипполитовна тяжело перевела дух и даже закрыла глаза. Против собственнаго желания она разсердилась на maman. Нужно было успокоиться, а то Калерия Ипполитовна чувствовала, что у ней на лице выступили красныя пятна. Нехорошо в таком виде явиться в чужой дом, хотя сегодняшние визиты имели значение только рекогносцировки, чтобы собрать некоторыя справки и вообще произвести предварительныя разведки. "Теперь еще рано и дома одне бабы,-- думала про себя Калерия Ипполитовна, равнодушно глядя на мелькавшие по сторонам дома.-- От Берестовских надо ехать к Даниловым... Нет, Даниловы живут где-то на Литейной. Лучше сначала заехать к Чвоковым в Галерную, от Чвоковых на Гороховую к Густомесовым, а после всех уже к Даниловым". Петербурга Калерия Ипполитовна еще не забыла и, взглянув на адрес кого-нибудь из своих знакомых, могла безошибочно определить вперед общественное положение семьи, размеры средств, круг знакомства и даже количество детей. Васильевский остров служил приютом артистов, ученых и иностранных негоциантов, на Литейной жили чиновники покрупнее и военные, громадный крест, составлявшийся из Большой Садовой и Гороховой, кипел торговлей, на Владимирской и Казанской улицах жались ремесленники и мелкие торговцы. Другия улицы, а тем более окраины совсем не интересовали Калерию Ипполитовну, как и Невский, который превратился в какой-то сплошной магазин, вернее -- громадный пассаж. В таких архиаристократических улицах, как Миллионная, Английская набережная, Большая Морская, Галерная и Сергиевская, пока было нечего делать. -- Ах, да, ведь Чвоковы живут в Галерной,-- вслух проговорила Калерия Ипполитовна.-- Значит, действительно они пошли сильно в гору... да. Ведь вот везет же людям счастье!.. А раньше Чвоковы жили где-то на Песках, кажется, в Слоновой улице. С Машенькой Чвоковой я училась вместе в институте... Бедняжка, она из-за своего кривого бока так и осталась Христовою невестой. Берестовские занимали большую квартиру в бельэтаже шестиэтажнаго дома. Швейцар выбежал отворить дверцу кареты и почтительно вытянулся, когда Калерия Ипполитовна начала подниматься по лестнице. Дома была одна старуха Елена Петровна, которая сначала не узнала гостьи, а потом расцеловала ее. -- Нет, не узнать... Неужели это вы, Калерия Ипполитовна?-- удивлялась бойкая и живая старушка, отходя несколько в сторону, чтобы издали лучше разсмотреть гостью.-- Давно ли, подумаешь, вы замуж успели выскочить. Как сейчас помню... Ах, как я рада за Анну Григорьевну: она так часто вспоминала вас. Давно ли вы в институте с Сашей моей учились... а? -- Как видите, я успела совсем состариться,-- с улыбкой отвечала Калерия Инполитовна, не снимая перчаток.-- Дочь-невесту привезла... -- Скажите!.. Нет, вы шутите... А у нас, как на зло, никого сегодня дома нет: муж, знаете, вечно корпит в своей опеке, Саша уехала к сестре, внучки разбрелись по гимназиям... Ох, у меня с этими внучками забот полон рот. Да пожалуйте... Я сейчас велю приготовить кофе. -- Нет, благодарю вас. Я к вам на одну минутку, а кофе я пила у maman... За двадцать лет Елена Павловна совсем успела состариться, но лицо у ней осталось такое же доброе, и улыбалась она, попрежнему, такою хорошею улыбкой. Болтая с этою милою старушкой, Калерия Ипполитовна успела в тонкостях разсмотреть обстановку квартиры, что для нея имело большое значение. По-чиновничьи Берестовские жили очень хорошо, тысяч на восемь, и обстановка у них была богатая, но опытный глаз Калерии Ипполитовны сразу определил, что ей здесь делать нечего: это была мертвая чиновничья обстановка, слишком хорошо ей знакомая, и пока этого было достаточно. -- Как жаль, право, что Саши нет дома,-- повторяла Елена Петровна среди обыкновенной болтовни.-- Она будет так жалеть... Ведь вы вместе с ней из института тогда вышли и Машенька Чвокова... Да позвольте, я пошлю за Сашей? -- Нет, я лучше в другой раз заеду к вам. -- А вы надолго к нам в Петербург приехали? -- Как вам сказать? Хорошенько и сами не знаем. Муж оставил службу на заводах Теплоухова... -- Что вы?.. Да как же это так?.. А ведь он, говорят, получал там до тридцати тысяч? -- Нет, всего двенадцать. Собственно говоря, и жалеть об этом месте нечего: Теплоухов не-сегодня-завтра ликвидирует дела... Мужу предлагают место на Урале и жалованья больше, но, знаете, у нас дочь на руках: ей нужно дать воспитание, а потом и самим необходимо освежиться немного. -- Да, конечно,-- прищурив глаза, соглашалась старушка.-- Помилуйте, что же за неволя похоронить себя Бог знает где! Калерии Ипполитовне показалось, что и лицо у Елены Петровны как-то изменилось и голос сделался фальшивый: старушка не верила своей гостье и, вероятно, заподозрела жалкую истину. -- Извините, я тороплюсь, Елена Петровна,-- заговорила Калерия Ипполитовна.-- Пока я не приглашаю к себе, потому что мы остановились в номерах... Поцелуйте за меня Сашу. Так жаль, что мы не встретились... -- Да, да... Так жаль, так жаль!-- повторяла Елена Петровна, провожая гостью в переднюю. "Эта старушонка или уж очень ловко притворяется, что ничего не знает,-- думала Калерия Ипполитовна, когда сидела опять в карете,-- или... Да нет, конечно, знает всю историю с Сусанной и все остальное!.. Удивляюсь, что ьто за фантазия была у maman посылать меня к этим Берестовским! Только даром время теряю... Чиновники и больше ничего. Мелюзга какая-то". Одним словом, это было совсем не то, что было нужно Калерии Ипполитовне. Она еще раз припомнила обстановку Берестовских и невольно сравнила с тем, что осталось там, в Заозерских заводах. 'Это воспоминание кольнуло ее. А зачем она лгала пред этою старухой? Ведь это было совсем лишнее, притом не-сегодня-завтра все будет известно и Берестовским, и Даниловым, и Густомесовым. Чвоковы были дома. Они занимали великолепную квартиру, которая делилась на две половины: в одной жил сам Нилушка, а в другой -- его мать с дочерью. Кривобокая Машенька показалась Калерии Ипполитовне совсем старухой. Институтския подруги встретились довольно сухо, хотя старушка Чвокова старалась изо всех сил быть любезной. Обстановка их половины не оставляла желать ничего лучшаго,-- все было такое массивное, дорогое, сделанное на заказ. И одеты были Чвоковы с тою дорогою простотой, как могут одеваться только очень богатые люди. "Эк, как их раздувает!-- невольно подумала Калерия Ипполитовна, прикидывая в уме стоимость чвоковской обстановки.-- Вот эти живут широко". Продолжалась та же болтовня, что и у Елены Петровны, и Калерия Ипполитовна повторяла без запинки ту же ложь. Но Чвоковым, очевидно, было все равно: они мало интересовались чужими делами. -- Как у вас хорошо все,-- льстила Калерия Ипполитовна, обводя глазами уютную маленькую гостиную, с шелковою мебелью и такими же драпировками.-- Ты счастливая, Машенька, не знаешь этих вечных хлопот, забот и дрязг, от которых у нас, замужних женщин, голова идет кругом... -- Да...-- неопределенно говорила Машенька, поднимая на гостью свои потухавшие серые глаза. У бедной девушки только и были красивыми одни глаза, да и те умирали; лицо пожелтело и было покрыто преждевременными морщинами. -- Ах, я слышала, какие успехи делает твой брат!-- не унималась Калерия Ипполитовна, закатывая глаза.-- Все говорят... -- Много лишняго говорят,-- прибавила старушка Чвокова, очень полная особа, с самым вульгарным лицом. Чвоковы приняли довольно сухо Калерию Ипполитовну, и она утихала от них недовольная. Вообще что-то не ладилось, и у Калерии Ипполитовны даже заболела голова. Густомесовых не было дома. Это было даже хорошо. Калерия Ипполитовна хотела уже ехать домой, как вспомнила про дядю Николая Григорьевича и, высунув голову в окно кареты, проговорила: -- К Египетскому мосту. Николай Григорьевич Передников, родной брат Анны Григорьевны, составлял гордость фамилии, потому что именно он должен был занять видный пост при министерстве. В последнем все были так уверены, что даже многолетния неудачи oncl'я не могли поколебать фамильнаго доверия к провиденциальному назначению Николая Григорьича, который пока перебивался при каких-то благотворительных учреждениях в какой-то должности без названия. У него были сильныя связи. В ожидании виднаго поста, oncle все свои средства заколачивал в лошадей. -- Oncle может быть очень полезен,-- соображала Калерия Ипполитовна.-- Во-первых, он все и всех знает, во-вторых, через него можно приткнуть Симона в какой-нибудь комитет, наконец я могу записаться в члены благотворительных обществ. Калерии Ипполитовне отворил усатый вахмистр, исполнявший должность берейтора и швейцара; oncle Николай Григорьич был, конечно, в конюшне. Пока вахмистр бегал за ним, Калерия Ипполитовна могла еще раз убедиться в той печальной истине, что oncle был решительно неисправим, и все у него в квартире было то же: тот же отчаянный холостой безпорядок, что-то такое подозрительное во всей обстановке, так что Калерия Ипполитовна никогда не решилась бы заглянуть за портьеру следующей комнаты. -- А, это ты, Леренька,-- грудным басом проговорил oncle таким тоном, точно они вчера разстались.-- Здравствуй, милочка... Ого, да как ты постарела! Oncle всегда любил бойкую племянницу и теперь с искренним сожалением покачал своею острижешиою под гребенку, седою, но все еще красивою головой, с выгнутою красною шеей и прямым затылком, как у всех отставных военных. Николаю Григорьевичу было за пятьдесят, но в своей английской куртке, с голою могучею шеей, он был еще настоящим молодцом; небольшие, темные, безцветные глаза смотрели, как всегда, добродушно и весело, гладко выбритое лицо даже лоснилось здоровым румянцем, брови и подстриженные усы oncle подкрашивал каким-то черным снадобьем, и они имели у него такой вид, точно были наклеены. -- Ты уж меня извини, Леренька,-- извинялся oncle, расцеловав племянницу из щеки в щеку такими звонкими поцелуями, что у Калерии Ипполитовны даже в ушах зазвенело.-- я сейчас был в конюшне, у меня там такая есть штучка... Д-да-с, на приз готовлю к зиме. Да ты что же это не садишься... а?.. Вот сюда... я ведь тебя на колена к себе сажал не Бог знает как давно. Ну что, успела уже облететь всех? -- Нет, была только у maman, а потом почти нигде... К Берестовским заезжала, потом к Чвоковым, была у Густомесовых. -- Уж и нашла к кому ехать. Ну, еще к Чвоковым следовало наведаться, а то Берестовские, Густомесовы!.. Это тебя maman подвела? Ха-ха... Прием дяди сначала немного смутил Калерию Ипполитовну, его откровенное сожаление о ея старости даже заставило ее покраснеть, но потом она как-то вдруг почувствовала себя необыкновенно легко, легко, как у себя дома, даже легче, чем дома. С oncl'ем она могла поговорить по душе, как ни с кем другим, хотя сам по себе он был безполезный человек во всех отношениях. Она испытывала теперь жгучую потребность с кем-нибудь поделиться всем, что у нея наболело на душе. Сняв шляпу и поместившись на громадный диван, какие бывают только у старых холостяков, Калерия Ипполитовна с особенным удовольствием еще раз оглянула знакомую обстановку -- пустую гостиную, в которой теперь сидела, и кабинет, отделенный широкою аркой. Этот кабинет maman называла кузницей: так он был загроможден разным хламом. -- Я тебя даже кофе угощу,-- говорил oncle, шагая по комнате своими тяжелыми шагами.-- А пока ты мне разскажешь о себе... да?.. Вижу, вижу, что у тебя накипело. Уж моя судьба такая, чтобы быть поверенным в семейных делах. Ей-Богу, не лгу... ко мне многия дамы обращаются чуть не с исповедью, потому что рожа у меня добродушная. Впрочем, это к тебе, Леренька, не относится; ты у меня на особом счету всегда была... Ах, да, а что Симон? Виноват, я не спросил даже, давно ли ты приехала сюда и так далее... Ты уж, пожалуйста, сама разсказывай, а потом я тебе свое разскажу... Вот и кофе. Смазливая горничная внесла на серебряном подносе серебряный кофейник и две чашки: onclе всегда сам варил кофе и любил похвастаться своим искусством. Горпичная поставила поднос на стол и, скромно опустив глаза, вышла из комнаты; она чувствовала на себе пытливый и презрительный взгляд гостьи и вся раскраснелась. Oncle тоже немного смутился и с особенным усердием принялся за свою специальность. Чтобы выручить старика из неловкаго положения, Калерия Ипполитовна подробно принялась разсказывать свою историю, по Николай Григорыич прервал ея разсказ на половине. -- Да ведь я же знаю остальное, Лерепька,-- говорил он, разливая чашки.-- И все другие знают, кроме, может-быть, Романа, который вообще нашими семейными делами мало интересуется... А что maman? -- По обыкновению... не поймешь ее. Однако что же ты знаешь? -- Да решительно все... Я "ей" недавно лошадь выбрал под дамское седло, ну, и Богомолов там, конечно, и Пилужка. Вообще, должен тебе сказать, твоя игра совсем проиграна, Леренька, т.-е. проиграна для теплоуховских заводов. Ты, конечно, не виновата, что твой Симон глуп, но ты и не права... Ведь в твоих руках была эта Сусанна Антоновна, и ты не умела ею воспользоваться, а она чертовски хороша и сразу так себя поставила здесь... То-есть я понимаю, что ее поставил так муж, Мороз-Доганский, но этого еще мало: у нея есть выдержка, есть кровь. Ее сразу заметили. Да вот, недалеко ходить, прочитай фельетон Романа, он ее мастерски описал... у Романа великолепный слог, когда он в ударе. Жаль только, что все ему не везет, не может он выбиться в настоящие люди, как Нилушка... У меня этот и номер "Искорок" есть, нарочно купил, чтобы Сусанне Антоновне показать при случае. Калерия Ипполитовна развернула номер "Искорок" и начала разсматривать фельетон, но oncle указал ей на хронику, где было описание последних скачек в Царском Селе, причем больше говорилось о публике, чем о лошадях. "На скачках был весь Петербург,-- читал oncle через плечо Калерии Ипполитовны,-- и мы с особенным удовольствием отмечаем появление на нашем бедном северном небе новой яркой звездочки -- это типичная красавица М.-Д--ая, которая своим присутствием оживляет однообразную толпу наших спортсменов..." Дальше следовало описание костюма "звездочки". -- Что же тут особеннаго?-- удивилась Калерия Ипполитовна, машинально просматривая хронику "Искорок" дальше.-- Сейчас за описанием скачек следует известие о юнкере, который на пари сел десять порций мороженаго и умер перед скачками; известие о необыкновенной болезни, которая появилась в Саратове -- икота женщин; ниже -- какая-то непонятная сплетня и т. д. Вообще попасть в соседство с обевшимся юнкером и саратовскою икотой не особенная честь... -- Ты ошибаешься, Леренька; известность в некоторых положениях -- это все, громадный капитал, а особенно для хорошенькой женщины. Люди уж так устроены, что им нужно известное имя... Посмотри хоть на актеров или на актрис: чуть-чуть смазливая рожица появляется на подмостках, и сейчас все в восторге, а в то же время совершенно равнодушно проходят мимо женщин и мужчин, которые в десять раз красивее. Известность, даже сомнительная, в тысячу раз лучше самой благородной неизвестности, поэтому ничего так и не добиваются, как этой известности. -- Но ведь такая известность может довести Бог знает до чего, и я никогда не желала бы быть на месте Сусанны... Для порядочной женщины оскорбление, когда о ней начнут трактовать в уличной газете, как о какой-нибудь скаковой лошади. Сегодня описывают "звездочку", завтра будут описывать твою горничную. Oncle только пожал плечами. -- Леренька, ты напрасно так волнуешься,-- заговорил Николай Григорьич, допивая свою чашку.-- Мы, кажется, немножко не понимаем друг друга: ведь за двадцать лет много воды утекло... -- Ты, кажется, хочешь говорить о моей старости? -- Нет, о другом... Видишь ли, теперь совсем другое время и другие люди, так что многое, пожалуй, и понять трудно. Мы с тобой -- люди отжившие, на сцене новые герои и героини. Прежде, когда ты уехала из Петербурга, только было и света в окне, что помещики, чиновники да военные, а нынче все это осталось в стороне, как наша maman или я... Все эти чиновныя семьи, которыя еще так недавно гремели в Петербурге, теперь за штатом. Конечно, есть свои исключения, как везде. Берестовские приклеились к опеке, Даниловы жмутся к золотопромышленникам... да мало ли есть таких исключений... Главное, прежняго чиновничьяго духа не стало: чуть человек поталантливее и побойчее -- сейчас бежать из коронной службы, потому что на частной больше заработаешь. Если некоторые чиновники рвут куши, как Ѳеденька Густомесов, то ведь не у всякаго еще душа повернется, Леренька, на всякую пакость. Ежели разобрать, так все эти наши старые знакомые, у которых ты сейчас была и которым даже, может-быть, позавидовала в душе,-- все они существуют, так сказать, нелегальными средствами... да! Не люблю я про других дурно говорить, а тебе должен сказать, чтобы ты скорее освоилась со своим новым положением. А вот другое дело взять того же Нилушку: этот у живого дела стоит и тоже получил известность. -- Тебя послушать, так нам только и остается, что лечь да умереть,-- заметила Калерия Ипполитовна с плохо сдержанною досадою. -- Пожалуй, и так, Леренька... Что делать?.. Теперь нужно пристраиваться к банкам, к железным дорогам, к разным акционерным компаниям или уходить в глушь: в Сибирь, на Кавказ, в Туркестан, где еще можно спокойно дожить век. Вот Сусанна Антоновна избрала благую часть: это, Леренька, настоящий делец, да еще какой делец... Дайте время, она на Теплоухова и смотреть не станет, а что касается репутации, так ведь это же вещь условная: у Сусанны будет свое и самое отборное общество, потому что она умеет себя держать. Это не кокотка, не содержанка, а совершенно новое явление, которому даже не приберешь и названия... Вот maman скорее тебя раскусила дело и просто в восторге от Сусанны и даже хотела с ней познакомиться. -- Жалею, что я не могу быть другой, чем я есть,-- сухо проговорила Калерия Ипполитовна, подымаясь с дивана. -- Ты, пожалуйста, не обижайся, Леренька,-- оправдывался oncle, загораживая дорогу гостье.-- Заходи потолковать... Кстати, где вы остановились? -- Я тебя сейчас не приглашаю, oncle, потому что мы остановились в отеле "Дагмар" и занимаем какую-то конуру,-- говорила уже спокойным тоном Калерия Ипполитовна, патягивая перчатку.-- Роман обещал найти квартиру... кажется, chambres garnies, ну, тогда и приходи. -- А что твой Симон? Ты мне о нем ни слова не сказала. Калерия Ипполитовна только пожала плечами, как доктор, котораго спросили о безнадежном больном. -- Погоди, мы его пристроим куда-нибудь к банк или на железную дорогу. -- Да ведь он горный инженер по специальности! -- А это решительно все равно, хоть будь акушер или мозольный оператор,-- мы пустим его в ход. Я тоже ведь подумываю пристегнуть себя к этим дельцам... честное слово!..

VIII.

Подезд театра Буфф было ярко освещен целою гирляндой газовых фонарей; ночь была ясная и морозная, какия бывают иногда в начале октября. Мостовая так и гремела под колесами бойко подкатывавших к подезду карет; по тротуарам спешила та специальная публика, которая никогда не пропустит ни одного спектакля с знаменитостью. Сегодня на театральной афише стояло имя Жюдик в "Певчих птичках", и оно, как магнит, стягивало в Буфф самую отборную публику. Когда дверь распахивалась, на подезд вырывалась из передней мутная полоса света, выносившая с собой далекий и неопределенный гул, точно приподнимали крышку громаднаго котла, в котором глухо начинала закипать вода. Что-то чувствовалось такое лихорадочное кругом, и люди походили на какия-то тени, скользившия неслышными шагами. Еще задолго до занавеса театр уже был полон: партер, ложи и галлерея были усыпаны публикой; подавляющее большинство были мужчины, дамы являлись только исключением. Покатилов, в качестве завсегдатая первых представлений, спектаклей с заезжими знаменитостями и специальнаго любителя Буффа, был, конечно, в театре и разсматривал из второго ряда кресел собравшуюся публику, преимущественно дам; большая часть этой публики была ему хорошо известна, даже успела порядком надоесть, но он систематически разсматривал ложу за ложей, один ряд кресел за другим, настойчиво отыскивая что-нибудь новое, потому если что-нибудь было новаго в Петербурге, то оно непременно должно было попасть на "Певчих птичек". Бывая в театрах, Покатилов любил таким образом изучать публику, и это изучение всегда доставляло ему пользу и удовольствие, как самая лучшая живая картина текущей действительности со всеми ея злобами дня. Теперь Петербург был налицо почти весь, т.-е. тот именно Петербург, который действительно живет, обделывает дела и всем ворочает: сановитая бюрократия, все роды оружия, редкие представители кровной русской аристократии, биржевики, банковские воротилы, железнодорожники, светила адвокатуры, представители прессы, науки, искусства, клубные шуллера, кокотки, восточные человеки, совсем темныя личности, которых можно встретить везде, и т. д. Из знакомых Покатилов успел разсмотреть Брикабрака, который прятался в ложе бельэтажа вместе со своей Фанни, потом Нилушку Чвокова, двух-трех газетчиков, но он все искал кого-то, особенно настойчиво разсматривая ложи, из которых оставались незанятыми всего три. Заиграл плохонький оркестр, и публика колыхавшеюся волной двинулась из фойе и коридоров занимать свои места. В первом ряду Покатилов особенно внимательно разсматривал высокую фигуру заводчика Теплоухова, разговаривавшаго с известным Петербургу золотопромышленником Ахлестышевым, у котораго было до десятка золотых приисков в Сибири. Теплоухову на вид было под сорок, но его безцветное, утомленное лицо с подстриженными усами казалось гораздо старше; серые большие глаза, обложенные тонкими морщинами, смотрели как-то вяло и подозрительно, а в опущенных углах рта притаилось какое-то больное, почти страдальческое выражение; он стоял у барьера, спиной к сцене, заложив правую руку за борт длиннаго сюртука, и с равнодушною улыбкой выслушивал оживленный разсказ Ахлестышева о последней медвежьей охоте. Во втором ряду кресел сидел известный разорившийся уральский заводчик Мансуров, заводы котораго за казенные долги находились под опекой: это был высокий, широкоплечий мужчина с окладистою бородой. Он внимательно разсматривал ложи, занятыя дамами полусвета, и с кем-то здоровался едва заметными кивками головы. Покатилов искал Мороз-Догапскую, по ея не было в ложах, хотя, как Покатилов был убежден, она должна была быть в театре. Занавес, разрисованный в форме громаднаго веера, наконец поднялся, и вся публика прильнула глазами к сцене, выжидая появления опереточной дивы. Сегодняшний состав актеров был великолепен сам по себе: губернатора играл Ру, Пикилдо -- Жюто, даже кабачок трех сестриц был обставлен вполне безукоризненно. Театр глухо застонал, когда на подмостки выпорхнула сама Жюдик в эффектном костюме уличной певицы и с своею неподражаемою грацией принялась раскланиваться и посылать воздушные поцелуи неистово аплодировавшей публике. Эта дочь парижской улицы являлась теперь всемогущим центром, приковывавшим к себе все симпатии и желания: каждый жест, каждое слово, каждая улыбка отражались на тысяче жадных лиц, представлявших собой одно громадное "чувствующее полотно", спаянное лихорадочным чувством. Публика превратилась в одно громадное чудовище, с затаенным дыханием следившее тысячью глаз за двигавшеюся на подмостках улыбавшеюся приманкой. -- Дива, дива, дива,-- шептал Покатилов, сжимая челюсти.-- Вот как нужно ходить, говорить, улыбаться... Да, это совершенство, нет... божество! У него даже мурашки побежали по спине от восторженнаго чувства. Да, вот она настоящая улица, нет... апоѳез улицы... И все так чувствуют, что чувствует теперь он, Покатилов, хотя не сознают хорошенько своих чувств и не в состоянии дать отчета в них, а между тем в этом и вся суть. Покатилов просто задыхался от волнения, переживая то специфическое чувство, которое знакомо только настоящим охотникам, когда они выслеживают дичь на глазах. В антракте Покатилов отправился в буфет, набитый курившею публикой. Много было знакомых. В одном углу, на диванчике сидел Котлецов, редактор "Прогресса"; это был белокурый худой господин с подвижническою физиономией и остановившимися глазами. Пред ним юлил летучий корреспондент Бегичев, постоянно вздергивавший своею головою и поправлявший сползавшее с носа пенснэ. -- Конечно, у нея диапазон голоса не велик,-- ораторствовал Бегичев своим жиденьким гнусливым тенорком,-- но какая фразировка, какая выдержка музыкальной фразы. Наконец нюансы... Может-быть, это немножко сильно сказано, но положительно Жюдик -- великое историческое явление! В другом углу разговаривал Нилушка Чвоков, по своей привычке жестикулируя самым отчаянным образом, как это делали некоторые профессора старой школы. Небольшого роста, худощавый, с подвижным тонким лицом и красивою тихою улыбкой, этот Нилушка, делец и воротила, имел в себе что-то необыкневенно привлекательное, и Покатилов любил издали наблюдать его. Вот человек, который сделал себе карьеру из ничего. И чем взял? Конечно, говорил Нилушка складно и подчас даже остроумно, но такими людьми хоть пруд пруди в столице. Секрет его успеха всегда интересовал Покатилова, составляя для него неразрешимую загадку. Как всегда, около Нилушки собралась целая толпа слушателей. На первом плане стоял седой коренастый старик Зост, тот самый, у котораго занималась Бэтси. Подкупающей особенностью в этой стариковской фигуре были ясные голубые глаза и твердый склад рта; говорил он ломаным русским языком и имел дурную привычку брать своего собеседника за пуговицу сюртука. В кругу заводчиков Зост пользовался громадною популярностью, и ему предсказывали блестящую будущность. В Россию он явился простым машинистом, потом открыл маленькую мастерскую, а теперь был владельцем переделочнаго чугуннолитейнаго завода и стоял во главе иностранных заводчиков, работавших в России. "Кто кого у них обманывает?-- подумал Покатилов, прислушиваясь к разговору.-- И место нашли для разговора!" -- Вы подтасовываете научные факты,-- горячился Зост, наступая на Нилушку.-- Я не говорю, что вы это делаете с намерением, но, к сожалению, вы идете против всех освободительных идей века... Вы желаете отодвинуть нас к темным средневековым порядкам, когда процветало цеховое устройство, внутренния таможни, крайняя правительственная регламентация. Да-с... Вот что значит ваш протекционизм!.. Русская горная промышленность полтораста лет идет на чужих помочах и, как больной человек, живет только лекарствами, а вы настаиваете на продолжении такого порядка. -- Позвольте г. Зост, сначала необходимо разобраться в этой массе, так сказать, научнаго суеверия,-- спокойно оппонировал Нилушка, довольный тем, что его слушают.-- И в науке есть свои раскольничьи начетчики, для которых дороже всего экономическия хождения по-солонь или двуперстное сложение, но я думаю, что здесь спор идет уже о словах, а действительность давно выросла из этих искусственных рамок и создала новыя формы. Необузданный индивидуализм в духе экономическаго либерализма отжил свой век, хотя я не стою и за воинствующия пошлины дальше того, пока оне являются только в качестве прогрессивнаго деятеля, т.-е. пока служат школой для подготовки крупной организации труда и максимальнаго возвышения производительнаго уровня всякаго труда. Заметьте, я защищаю капитализм только по его общественно-исторической задаче, как начало, обобществляющее трудовые элементы и внедряющее принципы коллективизма. Слушатели были приятно оглушены этим потоком ученых фраз и улыбающимися глазами смотрели на старика Зоста, который держал Нилушку за лацкан сюртука и все раскрывал рот, чтобы высказать что-то очень горячее своему противнику. -- Обобществляющее... внедряющее...-- повторял Покатилов с улыбкой и качал головой.-- Ай да Нил Кузьмич... ха-ха!.. Связался чорт с младенцем... Впрочем, оба лучше. -- Ах, и ты здесь,-- проговорил Чвоков, оборачиваясь к Покатилову. -- Да, и я здесь... Продолжайте, я с удовольствием слушаю. -- Нет, мы уж кончили,-- усталым голосом ответил Чвоков и прибавил совсем другим тоном:-- Ну что, как Жюдик по-твоему? -- По-моему? По-моему это великое обобщестиляющее начало, внедряющее в нас принцип коллективизма. -- Ах, ты, шут гороховый!-- засмеялся Нилушка, скашивая глаза на Зоста, который, видимо, еще не прочь был сразиться. -- Что это у вас, репетиция, что ли, для представления в каком-нибудь ученом обществе?-- спрашивал Покатилов, когда они выходили из буфета. -- Да, готовимся к сражению в техническом обществе,-- устало говорил Чвоков, поддерживая Покатилова под локоть.-- Надоело, признаться сказать... И этот старичишка привязался, как пластырь. Неглупый человек, но только очень горячится. -- Место-то для дебатов вы хорошее нашли,-- смеялся Покатилов.-- В буфете целый парламент устроили, ха-ха! -- Ну, что значит место? Не все ли равно? Не место человека красит, а человек место. -- Нечего сказать, украсили! А главное, ты-то из-за чего тут распинаешься, а? Ведь тебе решительно все разно,-- если разобрать: Зост ли возьмет верх, или Теплоухов. -- Нет, меня интересует принципиальная сторона дела. В самом деле, если разобрать... -- Довольно, довольно. Будет морочить добрых-то людей. Чвоков посмотрел на Покатилова и только улыбнулся. Публика с шумом занимала места. -- Этакая ворона!-- бранился про себя Покатилов, начиная разглядывать ложи в бинокль.-- Еще две пустых ложи остаются. Поднялся занавес. Успех примадонны рос вместе с ходом пьесы. В самый разгар действия Покатилова точно что кольнуло, и он инстинктивно повернул голову к пустым ложам; в одной из них выставлялась седая голова oncl'я, а у барьера ложи, вся на виду у публики, сидела Мороз-Доганская. Да, это была она, хотя Покатилов видел только ея плечо, затылок и часть лица. Он узнал бы ее из тысячи женщин по той свободной грации, которая поразила его еще на царскосельских скачках. Странное дело, Покатилов, этот слишком много для своих лет поживший человек, теперь испытывал волнение, точно школьник, который пришел в первый раз на любовное свидание. Правда, он в последнее время столько слышал о ней и от Брикабрака, и от зятя, и от сестры, и от капитана, и даже от Бэтси. Доганская была в бархатной накидке и в осенней шляпе из черных кружев; она сидела с тою самоуверенною грацией, какая дается редким женщинам; это было что-то совсем особенное, совершенно свободное от всяких условностей, заученных жестов и вымученных поз. Несколько раз она поворачивала свою голову к публике, и Покатилов видел в профиль это оригинальное лицо, которое нельзя было даже назвать красивым. Скулы были слишком приподняты, мягкий нос точно придавлен, и только хороша была неправильная овальная линия, очерчивавшая щеку и подбородок. Для Покатилова пьеса больше не существовала, и даже божественная Жюдик стушевалась в охватившей его тревоге, от которой у него похолодели руки. В первый раз Покатилов только заметил эту эффектную женщину, как замечал тысячи других красивых женских лиц, но теперь он не мог отвести от нея глаз, точно очарованный, чувствуя, как в душе у него накопляется та совершенно особенная, тихая, приятно волновавшая тоска, с какой начинались все безчисленныя его увлечения женщинами. Музыка, сцена, публика -- все это было только декорацией, оправой, в какой нуждается даже редкой цены камень. "Что же это такое, в самом деле?" -- с каким-то ужасом подумал Покатилов, оглядываясь кругом, точно он искал невидимой помощи. А там, в душе, так и накипало то мучительно-приятное чувство, которое неудержимо тянуло взглянуть в ложу направо. Неисправимые пьяницы чувствуют такое же тяготение к первой роковой рюмочке. Oncle заметил Покатилова и издали улыбался ему своею покровительственною, добродушною улыбкой. Второе действие кончилось, и Покатилов в каком-то тумане побрел в буфет, где встретился с oncl'ем. -- Здравствуй, племяш,-- громко заговорил oncle, крепко пожимая руку Покатилова.-- Что ты такой кислый? -- Ничего... -- Ах, да, Сусанна Антоновна желает с тобой познакомиться. Она два раза спрашивала меня про автора царскосельских скачек... Ну, доволен, плутишка?.. Пойдем, я тебя сейчас же представлю ей. -- С удовольствием... только удобно ли это будет?.. Там, кажется, есть кто-то... в ложе? -- Это еще что такое?.. Все свои: Нилушка, какой-то Богомолов. Oncle подхватил Покатилова за руку и потащил в бельэтаж, в ложу Доганской; при входе они столкнулись с Нилушкой и Бегичевым. Доганская разговаривала с Богомоловым и в то же время едва заметно улыбалась кому-то в партере. Покатилов поймал эту улыбку и ревниво посмотрел по ея направлению: там виднелось бледное лицо Теплоухова. -- Сусанна Антоновна, позвольте представить вам молодого человека, подающаго большия надежды,-- громко заговорил oncle, выдвигая вперед Покатилова.-- Мой племянник, Роман Ипполитович Покатилов. -- Очень рада, очень рада,-- спокойно ответила Доганская, протягивая свою руку Покатилову.-- Я уже слышала о вас, Роман Ипполитович. -- Отличный малый и владеет чертовски слогом,-- не унимался oncle, выпячивая груд,-- вообще человек редких достоинств, Сусанна Антоновна. -- Пожалуйста, довольно,-- взмолился Покатилов.-- Во-первых, ты испугаешь Сусанну Антоновну перечислением моих добродетелей, а во-вторых, я совсем не желаю быть раздавленным такою массою достоинств. Oncle молодцовато вскинул пенснэ на свой нос и победоносным взглядом посмотрел на Доганскую -- дескать, каков малый... недурно сказано, чорт мою душу возьми! По лицу Доганской мелькнула довольная улыбка. Она весело взглянула на Покатилова своими необыкновенными, изсера-зеленоватыми глазами с широким зрачком и молча пожала ему руку еще раз. Это невольное движение смутило Покатилова, и он глупо замолчал, как попавшийся школьник. Он успел разсмотреть ея лицо. Оно было, пожалуй, даже некрасиво. Хороши были только своею загадочною красотой глаза, сросшияся темныя брови, оригинальный разрез рта, белый маленький лоб и матовый тон кожи с легким смуглым просветом. -- Я пойду побродить,-- заявил oncle, подхватывая под руку молчавшаго Богомолова; это была одна из милых привычек старика. Богомолов почтительно раскланялся с Доганской и покорно последовал за своим мучителем. Широкая, плотная фигура Богомолова, с короткой шеей и негладко остриженной головой, несмотря на безукоризненный костюм, все еще отдавала тем мужиком, который сидел в нем. Широкое бородатое лицо с умными, злыми глазами не понравилось Покатилову, особенно когда Богомолов делал усилие улыбнуться. Доганская проводила его глазами, чуть заметно сморщилась и с улыбкой взглянула на Покатилова. -- Они меня здесь, кажется, решились уморит своими умными разговорами,-- заговорила она первая таким простым тоном, точно была давно знакома с Покатиловым.-- Если бы не Николай Григорич... он дядя вам? -- Да... Покатилов едва разговорился, хотя никак не мог попасть в свой обыкновенный, шутливо-серьезный тон, который так нравится женщинам. По лицу своей собеседницы он заметил, что начинает нести скучнейшия вещи, и это еще сильнее смутило его. Антракт самое большее продолжается десять минут, и из этих десяти минут он уже успел потерять целых пять. ... -- Послушайте, вы, кажется, хотите занимать меня?-- со своею странною улыбкой спросила Доганская. -- Нет, гораздо проще: я хочу показаться непременно остроумным человеком, а никак не выходит... -- Да?.. Что же, по крайней мере, откровенно. Может-быть, в другой раз я буду счастливее... Это вас Николай Григорьич испортил своими похвалами. Ах, знаете, мне сегодня так скучно... так, тяжело. Говорите, ради Бога, что хотите, только снимите с меня это гадкое чувство, когда сама начинаешь сознавать, что делаешься в тягость и себе и другим. Знаете, что мне кажется: мы точно давно-давно знакомы с вами... не правда ли?.. -- Я думал это же, но боялся высказать... -- Скажите, кто вон в той ложе сидит... мужчина и дама? Это была ложа Брикабрака, и Покатилов расписал своего патрона в таких красках, что Доганская даже засмеялась. Это было счастливым началом, тон был найден. Покатилов ложа за ложей перебрал всю публику, а затем перешел к партеру. Он делал такия остроумныя характеристики и так смешно описывал наружность каждаго. У Доганской слегка вздрагивал левый угол рта, и она сдвигала брови, чтобы не расхохотаться. -- Да вы тут решительно всех знаете, Роман Ипполитович,-- удивлялась Доганская. -- Это моя специальность... -- Кстати, это вы описывали скачки? -- Да, я. -- Что у вас была за фантазия описывать одну даму... т.-е. меня? -- Мудреный вопрос... Вы меня вызываете на комплимент... -- Я позволяю, говорите. Все женщины уверяют, что не выносят комплиментов, по ведь это неправда, как хорошо известно каждому. Но помимо этого... Поднявшийся занавес прекратил этот разговор. Когда Покатилов уходил, Доганская с улыбкой проговорила: -- Чтобы не откладывать нашего знакомства, Роман Ипполитович, я приглашаю вас к себе... После спектакля вы отправитесь прямо за нами. Мой неизменный спутник -- Николай Григорьич. Покатилов раскланялся. Это преувеличенное внимание не обмануло Покатилова: он видел, что обязан им не своим достоинствам, а чему-то постороннему. Может быть, Доганская пригласила его в пику другим. Вторая половина спектакля прошла для Покатилова в каком-то полусне. Он сидел в своем кресле, как пьяный. Сцена сливалась в одно мутное пятно; Покатилов был полон сознанием того, что она была в театре.

IX.

Сейчас после спектакля вся компания отправилась на Сергиевскую улицу, где была квартира Мороз-Доганских. Oncle уехал в карете вместе с Сусанной Антоновной, Чвоков и Богомолов потащились за ними на извозчике, Покатилов ехал один. Квартира Доганских была почти у самаго Таврическаго сада, в двухэтажном старом барском доме. На подезде встретил старый швейцар Ефим, самой внушительной наружности; лестница была убрана мягкими коврами и экзотическою зеленью. -- Вы, petit papa, постарайтесь занять гостей,-- говорила Доганская помогавшему подняться ей по лестнице oncl'ю, крепко опираясь на его руку. Обстановка всей квартиры Доганских дышала настоящею роскошью, которая не знает счета деньгам. Особенно хороша была небольшая гостиная в стиле Людовика XVI, походившая на бонбоньерку: светло-серая мебель с золотыми полосками была обита розовым шелком необыкновенно нежнаго тона, тяжелыя драпировки, роскошная бронза, картины в резных золоченых рамах, мягкие ковры -- все было великолепно этою необыкновенною вычурностью резных украшений, всюду блестевших золотом, гармоническим сочетанием красок и свежестью теней. Кабинет хозяина и библиотека были отделаны под дуб, а будуар хозяйки походил на гнездышко, вытканное целиком из голубого шелка. Мебель из цельнаго чернаго дерева с серебряными инкрустациями выделялась на этом голубом фоне очены эффектно. В громадной зале, отделанной в серый цвет с серебряными полосками, обращал на себя внимание потолок, точно задрапированный какими-то необыкновенно тяжелыми кружевами: так он был залеплен арабесками. В простенках между окнами матовыми пятнами теплились узорчатыя полосы поддельных гобелэнов, сделанных всего в два тона. Палисандровый концертный рояль Шредера стоял у внутренней стены. Рядом с библиотекой помещалась бильярдная, служившая курительною комнатою. -- Мы прямо в столовую отправимся, господа,-- приглашал oncle на правах хозяина.-- Ближе к цели. -- Да, я, по крайней мере, очень проголодался,-- отозвался Нилушка Чвоков, потирая руки.-- Конечно, Жюдик великолепна и несравненна, но она, к сожалению, не может заменить хорошаго ужина. Oncle, при одном имени Жюдик, сладко закрыл глаза и фальшивым голосом запел: О, mon cher amant, je te jure Que je t'aime de tout mon coeur... В дверях показалась хозяйка, успевшая переодеться к ужину в шелковое оливковое платье, особенно удачно оттенявшее смуглый цвет ея кожи. В чем была одета Доганская в театре, Покатилов теперь решительно не мог припомнить. -- Извините, господа, что я заставила вас ждать,-- проговорила она, занимая место в конце стола.-- Роман Ипполитович, вам, как новому гостю, я предложила бы место по правую руку, но petit papa немного ревнив и не любит уступать своих преимуществ. -- Да, я согласен все уступить в жизни, кроме своего места за столом,-- подтвердил oncle, занимая стул по правую руку хозяйки.-- Впрочем, это мое единственное преимущество, за которое иногда, как сегодня, приходится платить очень дорого. -- Именно?-- спрашивала Доганская, указывая Покатилову стул. -- А как же? Сегодня Сусанне Антоновне угодно было быть весь вечер не в духе, и она вымещала на мне свое недовольство, как это умеют делать одне женщины. Гости, за исключением Покатилова, кажется, чувствовали себя в этой столовой как дома и совсем не думали стесняться присутствием хозяйки. Чвоков и Богомолов продолжали еще начатый в театре спор по поводу последних дебатов в техническом обществе, причем Нилушке приходилось вплотную защищаться от нападений юркаго провинциальнаго дельца. -- Необходимо было выражаться резче,-- ораторствовал Богомолов, начиная горячиться,-- потому что положение нападающаго всегда выгоднее положения защищающагося. Это слишком избитая истина, чтобы еще раз доказывать ее, тем более, что наше дело правое и за нас последнее слово науки. -- Я, кажется, и то не особенно стеснялся,-- говорил Чвоков, начиная краснеть.-- Оставалось только вступить в рукопашную. -- Нет, позвольте-с...-- задорно отчеканивая каждое слово, зудил Богомолов.-- Вы просто-напросто струсили этого старика Зоста и Котлецова... да!.. Э, батенька, все это вздор, дайте срок, вот соберем сезд горнопромышленников, тогда нас не так-то легко будет запугать. -- Что же, можно будет устроить другой доклад,-- виновато бормотал Чвоков,-- хоть в том же обществе покровительства русской промышленности и торговле. -- Наш Нилушка потерял всякую невинность,-- шепнул oncle на ухо Покатилову.-- Вот что значит продать себя: изображай из себя последнее слово науки для подобных господ, как вот этот сибирский джентльмен. Доганская сосредоточенно чертила вилкой какие-то узоры у себя на тарелке и, повидимому, совсем забыла о присутствующих. Положение Покатилова, как новаго человека в доме, было не из особенно приятных, и он начинал чувствовать себя лишним в этой роскошной английской столовой. Решительно и в этой странной женщине, и в обстановке дома, и в собравшемся здесь обществе было что-то загадочное и недосказанное. Покатилову припомнился разсказ капитана Пухова о бухарочке Шуре и его откровенное обяснение семейных отношений Доганских. Неужели это правда? Во всяком случае, эта Сусанна Антоновна совсем не то, чем она казалась ему всего какой-нибудь час назад: у ней на душе или слишком сильное горе, или какая-нибудь тяжелая тайна. Покатилов уже хотел прощаться, когда Доганская точно проснулась от своего раздумья и проговорила: -- М-г Покатилов, налейте мне, пожалуйста, краснаго вина. Я сегодня просто невыносима, благодаря вот этим господам, которые хоть кого угодно доведут своими умными разговорами до сумасшествия. Вы уж извините меня. Будемте говорить о Жюдик, о чем угодно, я хочу веселиться. -- Вот это действительно хорошо,-- согласился oncle, тоже наливая себе вина.-- Давно бы так, Сусанна Антоновна, а то, в самом деле, оставалось только взять веревку и повеситься. -- Уж если кому действительно стоит повеситься, так это мне,-- с нервною улыбкой заметила Доганская.-- Ну, да это все равно... М-г Покатилов, вы какое вино любите? Послушайте, да вы, кажется, сидите с пустым стаканом. Нет, я решительно не за тем приглашала вас, чтобы заставлять скучать. -- Сусанна Антоновна, с вашего позволения, можно закурить папиросу?-- спросил Чвоков. -- Кажется, есть курильня, и отправляйтесь туда. Oncle ушел в курильню вместе с Нилушкой и Богомоловым, а Покатилов остался в столовой с глазу на глаз с хозяйкой. Он только-что хотел что-то разсказывать из закулисной хроники театра Буфф, но, взглянув на Доганскую, так и остался с раскрытым ртом; она положила свою голову на руки и горько плакала. -- Сусанна Антоновна, вам дурно?-- суетился Покатилов, второпях проливая стакан с водой. -- Ах, ради Бога, тише...-- умоляющим голосом просила Доганская, протягивая руку.-- Они опять могут прийти сюда... Это со мной случается... Пожалуйста, не обращайте никакого внимания на мои дурацкия слезы. Этим должно было кончиться, потому что с самаго утра меня давила страшная тоска... Покатилов держал в своих руках маленькую смуглую руку Доганской, холодную, как лед, и мокрую от слез. -- Господи, как я глупа... и как мне скучно...-- шептала Доганская, лихорадочно глотая воду из стакана.-- Это даже не скука, а тоска... смертная тоска. Если бы вы только могли испытать хоть частицу... Везде ложь и во всем ложь, а я еще молода... что же это за жизнь? Она с каким-то ужасом обвела глазами столовую и вся вздрогнула. Покатилов слышал, как у ней стучали зубы от начинавшейся лихорадки, а смоченное слезами лицо сделалось еще свежее, и, кажется, никогда это лицо не было так красиво, как сейчас: глаза теплились глубоким влажным огнем, розовыя губы были полураскрыты, все лицо вздрагивало от пробегавших по нем теней. Покатилову страстно захотелось покрыть горячими поцелуями эти заплаканные глаза и эти холодныя маленькия руки. -- Знаете, Роман Ипполитыч, я смотрю на вас, как на родного, как на своего старшаго брата,-- заговорила Доганская, немного успокоившись.-- Когда я была подростком и жила у вашей сестры, часто разговор заходил о вас. Для меня с Юленькой вы являлись каким-то полумиѳическим существом, как литератор, как будущая знаменитость. Я от души вам завидовала тогда, как завидую и теперь, хотя по другим причинам. У меня нет ни родных ни друзей. В самом деле, довольно странная встреча для перваго раза. Кстати, где Юленька? Вот кого я желала бы видеть, хотя сознаю полную невозможность подобнаго желания. Покатилов разсказал все, что знал относительно Юленьки, и прибавил, что в желании Доганской видеть ее нет ничего невозможнаго, и что он даже возьмется переговорить об этом с сестрой. -- О, вы не знаете совсем Калерии Ипполитовны,-- глухо проговорила Доганская и как-то подозрительно посмотрела на Покатилова.-- Наших бабьих счетов сам чорт не разберет. Легче собрать пролитую воду, чем- помирить двух женщин... да. Вы лучше и не вмешивайтесь в эту кашу. -- Но я, кажется, уж невольно узнал больше, чем следует постороннему человеку,-- заговорил Покатилов и откровенно передал свой последний разговор с капитаном Пуховым.-- Я и теперь не знал бы, Сусанна Антоновна, что это ваш отец, если бы он сам не разсказал. Доганская выслушала разсказ Покатилова, не моргнув бровью, и только спросила, когда он кончил: -- Что же, вы лично верите тому, что вам разсказывал мой отец? -- Нет... То-есть я думаю, что тут есть какое-то недоразумение. -- Да, это верно. Во всей этой истории есть много такого, чего не разсказывают отцам, а пока замечу только вот что: отец говорит, что я вышла за Доганскаго только фиктивным образом, чтобы этим фиктивным браком прикрыть свои отношения к Теплоухову; но каким образом это могло случиться, когда Теплоухов увидал меня в первый раз только m-me Мороз-Доганской? Слишком очевидная нелепость, чтобы опровергать ее. Но в обвинениях отца есть известная доля правды: я действительно продала себя, как продаются тысячи других девушек, имевших несчастие родиться красивыми. Только я поступила в этом случае совершенно сознательно и никого не могу обвинять в собственной ошибке, или как хотите назовите мой поступок. Я хотела быть непременно богатой, заметной в обществе, иметь поклонников и еще больше людей, которые будут мне завидовать, и, как видите, не ошиблась в своих расчетах. Ну, а теперь я желаю слышать ваше откровенное мнение лично обо мне. Ваше мнение для меня особенно интересно потому, что вы человек совершенно посторонний. Покатилов был непримиримым врагом всяких сердечных излияний, но в данном случае почувствовал непреодолимую потребность высказаться. -- И вы, и я, и Нилушка Чвоков, и m-r Богомолов, и ваш отец, и сама несравненная Жюдик -- все мы одинаково жертвы "улицы",-- заговорил Покатилов, глядя прямо в лицо своей слушательнице.-- Это вот что значит, Сусанна Антоновна: есть известный средний уровень, который давит все и всех. Ученый несет сюда последнее слово науки, артист и художник -- плоды своего вдохновения, общественные деятели -- свою энергию, женщины -- молодость и красоту. Улица всесильна, и у нея есть на все запрос: всякая микроскопическая особенность на этом всеобщем рынке находит себе самый верный сбыт. Певец сюда несет какое-нибудь необыкновенное верхнее do, литературный талантик -- последнее создание фантазии, наш брат, газетчик тащит всякий выдающийся факт, даже добродушие oncl'я имеет цену и сбыт, Вы слышали сегодня Жюдик? Вот олицетворение улицы, хотя и более широкой, чем наша петербургская. К особенностям улицы принадлежит, между прочим, и то, что она все, что попадет на нее, переделывает по-своему, т.-е. искажает: есть специально-уличная музыка, какую мы слышали сегодня, есть уличные актеры, уличная наука, уличная литература и т. д. Улица на все дает свою моду, и эта мода безмолвно выполняется всеми, строже всяких уголовных законов. Нужно заметить, что наше несчастное время есть время господства улицы по преимуществу, и нужно обладать настоящим геройством, чтобы не поддаться этому всесильному влиянию. Есть, конечно, истинная и великая наука, есть великие честные деятели, есть красота, поэтическое вдохновение, энергия, таланты, которые остаются не зараженными этою уличною атмосферой, но ведь геройство не обязательно, и мы, обыкновенные люди, платим тяжелую дань своему времени. В этом заключается главный источник душевнаго разлада, борьбы совести, явнаго и тайнаго протеста чувства, мук и настоящих страданий. Бороться с требованиями улицы не всякому по силам, когда маленькая сделка с совестью дает известность, имя, успех, богатство. Улица по преимуществу экеплоатирует дурные инстинкты, наши слабости, животную сторону нашего существования. Ваш покорный слуга, в данном случае, не лучше других и, по возможности, иллюстрирует жизнь улицы -- самая благодарная работа, потому что улица любит потешиться сама над собой. -- Я, кажется, начинаю понимать вас,-- заметила Доганская.-- Да, именно улица... это верно. -- Есть другой, не менее рельефный пример, Сусанна Антоновна,-- продолжал Покатилов.-- Нынешния модныя пьесы часто имеют успех только благодаря чудовищной роскоши своей сценической обстановки, а актрисы приобретают известность своими костюмами... Даже парижския сцены не в состоянии назначать такое жалованье актрисам, чтобы его доставало на костюмы, так что эти представительницы искусства принуждены зарабатывать деньги на костюмы другими путями. Сравните шекспировское время, когда пьесы ставились чуть не в сараях и сцена освещалась сальными огарками... Вот до чего доводит улица даже такое, повидимому, свободное искусство, как сцену! Если разобрать, вся наша жизнь -- тоже своего рода театральная пьеса, притом очень скучная, и мы тоже обманываем и себя и других нашими костюмами... Извиняюсь вперед, что я и вас поставил в зависимость от требований улицы. -- Интересно, как вы дошли до этой характеристики? -- Право, это довольно трудно обяснить... Ведь каждая специальность образует таких знатоков, которые получают почти невероятную тонкость ощущений в своей области. Ведь вы слыхали о кассирах, которые с закрытыми глазами выбрасывают из пачки фальшивыя ассигнации? Так и в нашем деле образуется какое-то чутье. -- Послушайте, Роман Ипполитыч, я удивляюсь только одному,-- заговорила Доганская, перебивая,-- как вы, с вашими знаниями и с вашею головой, до сих пор не можете выбиться из этой литературной поденщины? -- Выхода три: деньги, имя или счастливый случай... я больше всего надеюсь на последнее. А газета у меня будет и пойдет, потому что я слишком хорошо знаю требования, вкусы, слабости и пороки улицы. Конечно, последнее слишком смело сказано, но ведь сегодня у нас вечер обяснений. -- Послушайте, Сусанна Антоновна, вы здесь так тихо сидели, что Бог знает, что можно было подумать,-- откровенно заявил oncle, появляясь в дверях столовой.-- По меньшей мере можно было обясниться в любви... Так, Роман? А мы там, в курильной, чуть было не разодрались, вернее, вот эти господа чуть не отколотили меня и, наверное, отколотили бы, если бы во-время с похвальным благоразумием не вспомнили, что ведь Николай Бередников когда-то был отчаянным рубакой. Гости начали прощаться. Доганская вышла провожать их до порога залы, где они столкнулись с самим Доганским. Он поцеловал жену в лоб и, не дав ей кончить рекомендацию новаго гостя, схватил руку Покатилова обеими руками и заговорил: -- Очень рад, очень рад... я так много слышал о вас... да! Какой-то философ и где-то сказал, что считает счастливым тот день, когда приобретает новаго друга; это и моя философия, а рекомендация Сюзи для меня больше, чем аттестат зрелости... Господа, куда же это вы? Сюзи, прикажи им оставаться. -- Нет, уж скоро три часа, Юрий Петрович,-- заявил oncle, вынимая часы, -- Ну, как знаете,-- согласился Доганский и, подмигнув oncl'ю, запел: О, mon cher amant, je te jure Que je t'aime de tout mon coeur... Доганская оперлась на руку мужа и старалась не смотреть на Покатилова. Очутившись на подезде, Покатилов долго стоял в раздумье. Ему все мерещилась вытянутая фигура Доганскаго с его длинными ногами и длинным безжизненным лицом. Покатилов видал его много раз прежде этого, но особеннаго внимания не обращал, а теперь... теперь они сидят вдвоем в своей английской столовой, он разсказывает, а она слушает. В голове Покатилова вместе с этою картиной вертелось письмо Периколы, и он шагал к себе на Моховую в каком-то забытье, несколько раз вынимая из кармана руку, которую крепко пожала ему на прощанье Доганская. -- Нет, у меня будет своя газета!-- громко проговорил Покатилов и сам удивился, каким образом именно эта мысль вынырнула из его головы, занятой совершенно другими соображениями.-- Да, она должна быть... Ведь устроился же Нилушка, наконец этот Богомолов, а, кажется, ничего особеннаго... Да, да, газета... все будет зависеть от газеты.

X.

Калерия Ипполитовна не поверила своему дяде, хотя смутно и сознавала, что он прав. Ей так еще хотелось жить. "Еще посмотрим!" -- повторяла она самой себе. Не теряя напрасно дорогого времени, Калерия Ипполитовна деятельно принялась разведывать петербургскую почву, точно она попала на какой-то новый материк. В течение двух недель она успела побывать у всех старых знакомых и завела несколько новых знакомств, конечно, с большим разбором, потому что прежде всего дело. Снова была она у Берестовских и Чвоковых, но ничего, кроме скуки, не нашла, как у Даниловых и Густомесовых. Калерия Ипполитовна точно зараз хотела выпить всю чашу испытаний; эти визиты с режущею ясностью выяснили ея собственное фальшивое положение. Иногда ей начинало казаться, что к ней относятся свысока или с обидным снисхождением. Другие встречали ее с тем безцветным участием, как это умеют делать только коренные петербуржцы. Да, она чувствовала себя лишней на этих бойких улицах, где жизнь катилась широкою волной, но, как утопающий хватается за соломинку, продолжала проделывать все то, что проделывают и другие в ея положении. Было время, когда Калерия Ипполитовна сама смеялась над подобными мышиными хитростями, а теперь даже не замечала, что проделывает то же. Она всем разсказывала, что Симон Денисыч сам отказался от места, что ему предлагают место на Урале, что они в Петербурге только на время, пока устроят Юленьку, и т. д. Эта ложь так часто повторялась, что наконец Калерия Ипполитовна сама стала верить ей и страшно сердилась, когда замечала хотя самую легкую тень недоверия к своим словам. "Все пристроились... все плотно сидят на своих местах,-- со злобой думала Калерия Ипполитовна, перебирая своих знакомых.-- И главное, они же и боятся, чтобы кто не отнял у них готовый кусок!" В своем исключительном положении она походила на пассажира, который опоздал на поезд и безтолково бегает по платформе, заглядывая в окно, где сидели с билетами в руках более предусмотрительные и счастливые путешественники. Банки, акционерныя компании, уфимския земли, кавказская нефть, концессии -- вот чем живут люди и к чему так трудно было присосаться постороннему человеку. Иногда Калерия Ипполитовна невольно вспоминала доброе старое время, когда все на свете зависело от тех важных старичков, которые когда-то ездили к maman. И такие смешные были старички: в бархатных и шелковых жилетах, в сюртуках с узкими рукавами и широким воротником, в шелковых косынках, туго намотанных на шее. Эти старики все могли, и если б они были живы, не металась бы Калерия Ипполитовна по Петербургу, как угорелая, и не обивала бы чужих порогов. "Нашлось бы и моему Симону теплое местечко где-нибудь по провиантской части, в откупе, в интендантстве",-- думала Калерия Ипполитовна и сама улыбалась своему ребячеству. Свои визиты к барону Шебеку, к князю Юклевскому и знаменитому Андрею Евгеньичу она оставляла в запасе, как игрок оставляет до последней возможности самый сильный и решительный ход. Единственное, что Калерия Ипполитовна сделала за это время,-- это записалась членом разом в несколько благотворительных обществ, чтобы завести несколько хороших знакомств в исключительном мирке сановитых и богатых благотворительниц. -- Что же, Леренька, устроимся понемногу,-- говорил Симон Денисыч, стараясь успокоить жену.-- Ведь живут же другие... Буду работать в ученых обществах, в специальных изданиях; в столице всегда спрос на рабочия руки, Леренька. -- Ах, Боже мой, Боже мой, и он еще говорит!-- стонала Калерия Ипполитовна, ломая руки.-- Это ты-то будешь работать?.. Ха-ха... Подшивать бумаги в каком-нибудь департаменте, да и на то толку не хватит. Господи, за что Ты меня наказываешь? -- Леренька, успокойся, ради Бога... -- И он еще говорит?! Ведь тебя даже послать никуда нельзя, а везде я должна сама... Если бы не Юленька, я давно бросила бы тебя. И брошу... -- Леренька! -- А ты разболтай только Роману про наши средства, и брошу сейчас же. Ты воображаешь, что наши шестьдесят тысяч очень велики, а это всего три тысячи годового дохода, да и тех нет. Разве возможно жить в столице на три тысячи, когда дочь на шее? Нет, я чувствую, что совсем схожу с ума. Симон Денисыч хватал себя за голову и начинал бегать по комнате, как сумасшедший, проклиная все на свете, а больше всего свой проклятый язык. И нужно было соваться с утешениями, когда Леренька сердится! Она вообще не выносит возражений, особенно, когда бывает взволнована. -- Ну, пошла наша воевода пыль подымать,-- ворчала старая Улитушка, которой тоже доставалось при случае на орехи.-- Ох, горе наше великое с этим самым Петербургом! Жить бы да жить в Заозерье-то, кабы не эта бухарская змея. Бухарской змеей Улитушка называла Сусанну, которую возненавидела с перваго раза и так относилась к ней до самаго конца. Это была та холопская беззаветная ненависть, с которой относятся в старинных барских домах старые, верные слуги к разным приживалкам и воспитанницам. Являясь домой, чтобы перевести дух, Калерия Ипполитовна не считала нужным делиться с кем-нибудь своими впечатлениями. Но за ней упорно следили два старых, слезившихся глаза Улитушки; от них было трудно скрыться. Взглянув мельком на усталое лицо барыни, старуха только печально качала головой, и этот немой укор являлся для Калерии Ипполитовны лишнею тяжестью, хотя она ничего не смела сделать своей старой няньке, изжившей свой век в покатиловской семье. Улитушка знала всю подноготную не только про Калерию Ипполитовну, но и все похождения Анны Григорьевны, когда та была еще молода. -- Нет, видно, нашей Калерии Политовне далеко не вплоть будет до маминьки,-- ворчала Улитушка, прибирая номер.-- Конечно, кто Богу не грешен, светленько умела пожить Анна Григорьевна, зато и концы схоронила. Все шито и крыто... Ежели Бог веку пошлет, так еще успеет все грехи замолить. Покойный-то барин и думушки никакой не знал думать, а что этого греха и я напринималась из-за Анны-то Григорьевны!.. Охо-хо-хо... Тоже с записочками-то бегала, как брынская коза... Только и господа были на отличку: генералы в звездах, с лентами... Смела была Анна-то Григорьевна и ловка на руку, а у Калерии Политовны мамынькиной ухватки совсем нет, да и годки уж не те; ушло золотое-то времечко. Улитушка долго охала и вздыхала и даже принималась креститься, отгоняя от своего старческаго ума всякое "неподобное окаянство". Тоже и сама была молода, сама глупа; барыня Анна Григорьевна "проклажалась" со своими судариками и мужа к себе очень редко допускала, даром что заправский был генерал, ну, терпел-терпел генерал от жены, да и взглянул милостиво на Улитушку. Когда барин умер, Улитушка во всем покаялась Анне Григорьевне, а та хоть бы глазом сморгнула. "Уж хорош был барин покойный, а не побоялся девичьяго стыда,-- раздумывала Улитушка.-- Симон-то Денисыч разве такой? Уж, кажется, проще да жалостливее с огнем не сыскать... Ловко Калерии Политовне над ним мудрить". Улитушка вообще являлась живым синодиком покатиловских прегрешений, причем по странной старушечьей логике она все прощала и извиняла Анне Григорьевне, а Калерию Ипполитовну обвиняла. -- Прост Симон-то Денисыч... А Калерия Политовна по мамыньке издалась насчет мужчин: такая же завидущая. И с анжинерами, и с офицерами, и с кем, с кем ни путалась... А то не хорошо, зачем с этим Морозом связалась да бегала за ним, как телка. И дочь от него, от змея, прижила, а теперь и погляди, как Мороз-то с той, с бухарской-то змеей охорашивается! И Юленька-то, еще от земли не видать, а уж как поглядит в другой раз: змеиная-то кровь сказывается. Раз, когда Калерия Ипполитовна вернулась откуда-то из своих ежедневных путешествий, Улитушка встретила ее на лестнице и с испуганным лицом прошептала: -- Не ладно у нас, родимая барыня... Уж я не знаю, что и делать! -- Да говори толком, ради Бога, что такое случилось?-- спрашивала Калерия Ипполитовна, порываясь вперед.-- Юленька больна? Улитушка оглянулась вперед и прошептала: -- Он там сидит... -- Кто "он"? -- Ну, известно, кто... Мороз. -- Не может быть!-- машинально проговорила Калерия Ипполитовна, увствуя, как у ней захватывает дух.-- Ты ошиблась... не может быть! -- Накося, ошиблась!-- обиделась Улитушка.-- Слава те, Господи, не впервой его видеть-то. Прямо сказать: безстыжие глаза... Барин-то дома был, как он налетел. Барыня, голубушка, прогоните вы этого змея... не с добром он. Глазищами-то безстыжими так и поводит, а сам ласковый такой... Как раз обойдет барина-то нашего! Калерия Ипполитовна совсем не слушала болтовни расходившейся старухи и несколько мгновений не решалась, итти ей вперед или вернуться. Но ее толкала вперед какая-то сила. В самом деле, зачем мог приехать Доганский, как он мог на это решиться, и наконец какими глазами он будет смотреть на нее? Поправив волосы, выбившиеся из-под шляпы, Калерия Ипполитовна вошла в свой номер с решительным видом. -- Я только-что услыхал о вашем приезде сюда и вот у ваших ног,-- на самом чистейшем парижском жаргоне по-французски проговорил Мороз-Доганский, встречая Калерию Ипполитовну в передней.-- Ваше здоровье, madame? -- Юрий Петрович... мне кажется странным... что вы... после всего случившагося...-- бормотала по-французски Калерия Ипполитовна, отыскивая глазами мужа, который смущенно улыбался и застегивал пуговицы жилета. -- Это не я, Леренька...-- оправдывался Мостов.-- Это все oncle... да. -- В таком случае, Юрий Петрович,-- строго заговорила Калерия Ипполитовна, опуская глаза,-- нам лучше всего не поднимать стараго знакомства... Надеюсь, вы меня отлично понимаете и постараетесь не возобновлять своего визита. -- Ах, не то, совсем не то!-- говорил Мороз-Доганский, делая театральный жест отчаяния.-- Недоразумение, Калерия Ипполитовна... да, недоразумение, и я во всем этом деле не виновата ни душой ни телом! Честное и благородное слово порядочнаго человека... Позволите сесть, madame? Калерия Ипполитовна улыбнулась улыбкой человека, который ничему не верит, и молча показала гостю на кресло. -- Если бы я действительно был виноват перед вами, madame, да разве я смел бы явиться к вам на глаза?-- уже веселым тоном продолжал Доганский, не торопясь снимая перчатку с левой руки.-- Я скорее являюсь потерпевшею стороной, и мне нужно сердиться, а не вам, madame... -- И вы пришли сюда, вероятно, за утешением... да?-- с разстановкой проговорила Калерия Ипполитовна.-- Вы даже заметно похудели с того воемени, как я видела вас в последний раз. -- О, будемте говорить серьезно. Я пришел просить пощады, а не пикироваться. Калерия Ипполитовна с презрением пожала плечами и проговорила подавленным шопотом: -- А я вам никогда и ни в чем не верила... и теперь верю меньше, чем когда-нибудь! -- В ваших словах противоречие, madame, такое решительное недоверие уже заключает в себе зерно веры. Но дело не в этом, madame, потому что все это пустяки... Не так ли, Симон Денисыч? -- О, совершенно верно, Юрий Петрович,-- торопливо соглашался Мостов, размахивая руками.-- Я не понимаю, зачем Леренька так безпокоит себя... Именно, как вы изволили сказать, Юрий Петрович, произошло недоразумение, и я уверен, что все должно устроиться. -- Да, да,-- авторитетно поддакивал Доганский, закладывая ногу на ногу. Калерия Ипполитовна, прищурив глаза, внимательно разсматривала своего гостя, который казался ей таким маленьким-маленьким и таким ничтожным вместе с своими длинными ногами, эспаньолкой, улыбавшимися серыми глазами и подвижною, вытянутою, никогда ничего не выражавшею физиономией. К какой национальности принадлежал Доганский, сколько было ему лет, в каком положении находились его дела,-- все это составляло, впрочем, неразрешимую загадку для всех его знакомых, которые, впрочем, не особенно интересовались его генеалогией. Калерия Ипполитовна слишком давно и слишком хорошо знала Доганскаго, чтобы стараться разгадать эту живую загадку, и теперь машинально разсматривала его длинныя кисти рук с напружившимися синими жилами, длинное нерусское лицо с развитою нижнею челюстью, открытый, немного сдавленный на висках лоб, вытянутый нос, вечную улыбку на широких поблекших губах. В костюме и манере себя держать у Догаискаго совмещалось несколько человек: аристократ с английскою складкой, отставной красавец из цирковых наездников, биржевой заяц, жуир и т. д. -- Это все напутал этот ваш Богомолов,-- продолжал Доганский, раскуривая сигару.-- А я что же? Я узнал все это уже после всех, когда дело было совершенно непоправимо. -- Однако этот Богомолов теперь ваш лучший друг?-- прервала его Калерия Ипполитовна с нетерпеливым жестом.-- Тоже, вероятно, недоразумение?.. Ах, Юрий Петрович, я думала гораздо лучше о вас, именно настолько лучше, что вы не решитесь сваливать собственную вину на перваго попавшагося под руку человека. -- Я?.. Калерия Ипполитовна, неужели вы могли подумать так обо мне? Что я такое во всем этом деле, если разобрать серьезно? Полное ничто... Евстафия Платоныча считают все безхарактерным, слабым человеком, а попробуйте сломить его, когда он заупрямится! Так и в этом деле: Богомолов какими-то путями пробрался к Евстафию Платонычу, ну, и устроил так, что я уже ничего не мог сделать для вас. -- Послушайте, будет уж разсказывать эти сказки,-- обрезала Калерия Ипполитовна, поднимаясь с места.-- Я не понимаю только одного, что заставляет вас разыгрывать предо мной всю эту жалкую комедию... чтобы не сказать больше? -- Что заставляет? Моя полная невинность, madame, в которой вы убедитесь, может-быть, скорее, чем можно предположить по теории вероятности. -- Именно? Право, к вам, Юрий Петрович, не идет совсем этот трагический тон... Вы что-то хотели сказать, кажется? -- Да... я хотел сказать вам пока только то, что вы в моей невинности убедитесь в очень непродолжительном времени, когда мой новый друг Богомолов заменит меня Евстафию Платонычу во всех отношениях. -- Боже мой, как это страшно сказано... ха-ха!-- смеялась Калерия Ипполитовна.-- Вы меня пугаете, Юрий Петрович! Доганский, потирая руки, тоже смеялся и совершенно другим тоном, тоном своего человека в доме, проговорил: -- Послушайте, madame, я ужасно хочу есть... Ну, побранились -- и достаточно для перваго раза, нужно же что-нибудь оставить для следующих, а пока я даю вам честное слово, что все устрою для вас. -- То-есть? -- Ну, все, что зависит от меня и что в состоянии я сделать, не больше. Невозможнаго ни от кого нельзя требовать... -- А для вас самое невозможное -- это оставить скверную петербургскую привычку обещать все на свете, кроме того, что действительно можно сделать,-- заметила Калерия Ипполитовна, прижимая пуговку электрическаго звонка. -- Однако, чорт возьми, неужели вы не могли в Петербурге найти ничего хуже этой дыры?-- говорил Доганский оглядывая номер.-- Что стоило обратиться ко мне... -- Никогда этого не было и никогда не будет, чтобы мы обратились к вам с просьбой,-- с гордостью проговорила Калерия Ипполитовна, отпуская лакея с необходимыми приказаниями относительно завтрака.-- А в особенности теперь, когда вы даже не хотите сознаться в собственной вине... -- Нет, это уже слишком, чорт возьми!-- весело крикнул Доганский, чувствуя начинающееся отпущение прегрешений.-- Заставлять человека взваливать на себя несуществующия преступления -- это, воля ваша... я даже не умею назвать это, Калерия Ипполитовна. Мостов, когда речь зашла о завтраке, совсем успокоился и теперь только улыбнулся, многозначительно поглядывая то на жену, то на гостя: он отлично знал, что еда предвещала хороший исход и гроза минует сама собой. В ожидании завтрака Доганский разспрашивал Калерию Ипполитовну о том впечатлении, какое на нее произвел Петербург. -- Очень хорошее,-- говорила Мостова с деланым равнодушием.-- Много новых блестящих построек, еще больше блестящих магазинов, богатых экипажей, богатых людей, и все это новое с иголочки, так что невольно чувствуешь себя вдвое старее рядом с этими новостями. Вдобавок боишься в чужом доме рот раскрыть со своим сибирским говором, особенно я боюсь за Юленьку... Мы свое, худо ли, хорошо ли, прожили, а ей еще нужно жить. -- У вас сегодня какое-то похоронное настроение,-- вмешался Доганский.-- Кстати, что же я не вижу ma belle Julie? -- Она у maman гостит... -- Как жаль, что я не увижу ея... Мы с ней были всегда друзьями,-- отвечал Доганский, не замечая строгой мины хозяйки.-- Кстати, Калерия Ипполитовна, куда вы думаете поместить Julie, то-есть в какой пансион или институт? -- Право, я еще не успела подумать об этом... Пока своего дела по горло,-- уклончиво отвечала Мостова.-- Сама я очень плохая воспитательница! -- Позвольте не согласиться с последним. -- Ах, пожалуйста, избавьте меня от комплиментов. За завтраком Доганский, как ни в чем не бывало, продолжал болтать о всевозможных пустяках; он любил пить черный кофе из маленькой чашки и теперь прихлебывал его аппетитными маленькими глотками. "Что этому отвратительному чудовищу нужно от меня?-- думала Калерия Ипполитовна, разсматривая своего гостя с боку.-- Уж не даром он вертится, как ртуть". Перебирая в уме все, чего мог пожелать Доганский, Калерия Ипполитовна приходила в окончательное недоумение: сегодняшний визит Юрия Петровича и его необыкновенная любезность просто сбивали ее с толку. "Может-быть, в нем проснулась совесть,-- подумала Калерия Ипполитовца и сама улыбнулась своему ребячеству.-- Разве у таких людей когда-нибудь бывает совесть?" -- Вы чему это улыбаетесь, madame?-- осведомился Доганский, поймав улыбку Калерии Ипполитовны. -- Я?.. Ах, да, я подумала о том, как иногда бывают любезны люди, которым все на свете трын-трава. -- Еще раз, madame, вы ошибаетесь, если это относится ко мне. -- Зачем так много думать о своей особе, Юрий Петрович? Неужели, если думать, так можно только думать о вас... -- Ах, да, я и забыл: вы все еще сердитесь, а все люди в этом состоянии редко бывают справедливы. -- Что же делать? Не всем выпадает такое голубиное сердце, как ваше. На прощанье, когда Калерия Ипполитовна вышла провожать Доганскаго в переднюю, он быстро схватил ея руку и крепко поцеловал. -- Вы видите пред собой несчастнаго человека, который просит пощады,-- прошептал Доганский. -- Не верю... ничему не верю!-- ответила вслух Калерия Ипполитовна, отрицательно покачивая головой. Она стояла в передней еще несколько времени после того, как шаги Доганскаго уже замерли в коридоре; ее жег поцелуй этого Іуды, для котораго она еще так недавно была готова на все... Недавно!.. Нет, Боже мой, как это было давно, так давно, точно Калерия Ипполитовна была совсем другая женщина, которая могла верить Доганскому, могла его любить. Да, она его когда-то любила и теперь сама не узнавала себя. -- Леренька, что это ты стоишь там?-- окликнул жену Мостов., -- Я?.. Ах, отстань, ради Бога... Пошатываясь, она побрела за перегородку и бросилась на постель, чтобы скрыть душившия ее слезы. Ей было совестно перед простоватым мужем, который был настолько доверчив и глуп, что даже обманывать его было скучно, он один любил ее. Боже мой! Доганский, наверно, все разсказал Сусанне, и эта бухарская змея теперь торжествует двойную победу,-- но нет, она отмстит за себя, о, она сумеет отмстить за себя и будет жить для этого. Дальше думала Калерия Ипполитовна о своей Юленьке, и ее заставило снова краснеть то участие, которое неизменно высказывал к Юленьке Доганский: это чудовище осмеливалось считать Юленьку своею дочерью. "Зачем однако он приезжал?" -- спрашивала себя Калерия Ипполитовна в сотый раз.