Бурный поток

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Меблированныя комнаты Зинаиды Тихоновны Квасовой находились на Вознесенском проспекте, между Казанской и Офицерской улицами. Место было хотя и удаленное от главнаго центра, но достаточно бойкое, и Зинаида Тихоновна всем новым жильцам считала своим долгом обяснить, что "это только кажется, что будто далеко, а на самом деле совсем рукой подать хоть до чего угодно". -- По Казанской прошел -- сейчас Невский,-- говорила Зинаида Тихоновна, делая соответствующий случаю жест своею полною белою рукою.-- А главное, тиятры близехонько: завернулся по Офицерской -- и в тиятре. Все господа даже очень довольны остаются, потому что здесь и пешком можно дойти; глядишь, полтина и в кармане. Да-с... Впрочем, Зинаида Тихоновна была настолько обстоятельная и приличная женщина, что нисколько не навязывалась со своими номерами, как, но ея убеждению, делали другия содержательницы chambres garnies. Главное, чтобы все было по-благородному; это было величайшею слабостью почтенной Зинаиды Тихоновны, потому что она и себя считала благородной, хотя в паспорте прописана была просто кронштадтскою девицей мещанскаго звания. Высокая, полная, с красивым русским лицом, Квасова была еще женщина "совсем в поре", как говорят свахи, хотя в отяжелевшей, развалистой походке и общем ожирении сказывалась уже пожившая женщина. Одевалась она по моде и притом в темные цвета, умела держать себя, но переделать свое мещанское произношение была не в силах и говорила "тиятр", "ушедчи", "пришпехт" и т. д. В ранней юности Квасова попала в Петербург цветочницей, где и прошла очень тяжелую школу в одном "заведении искусственных цветов" на Большой Садовой. Репутация этой профессии хорошо известна, и Зинаида Тихоновна еще худенькою, не сложившеюся девочкой-подростком уже познакомилась со всеми тонкостями грошовых танцклассов, маскарадов и разных шато де-флер, где, между прочим, сошлась с одним ласковым старичком, который окончательно устроил ея судьбу. Живя с этим обожателем, Квасова выровнялась, пополнела и понемногу забрала лакомаго греховодника в свои мягкия руки. Эта связь с ним кончилась тем, что после смерти старичка Зинаида Тихоновна открыла свои меблированныя комнаты и зажила уже вполне честно и благородно, настоящею дамой, и не любила распространяться о своем прошлом. Но, несмотря на все желание быть настоящею дамой, у Зинаиды Тихоновны сохранилось много мещанскаго и кроме произношения. Так, она не пропускала ни одного аукциона и вообще продажи по случаю, где накупала всякой дряни, любила иногда побаловаться простою мещанскою пищею -- щами с кашей из толстой крупы с конопляным маслом, редькой и т. д., не прочь была напиться кофе с какою-нибудь забвенною старушкой прямо в кухне, любила слушать сплетни своих клиенток и вообще знала подноготную своего околотка вполне основательно. Особенно проявлялась мещанская складка в характере Зинаиды Тихоновны, когда вопрос заходил о нарядах и чисто-женском превосходстве. Быть лучше одетой, чем другие, пользоваться известным почетом -- это, впрочем, недостатки слишком общие, и Зинаиде Тихоновне часто приходилось расплачиваться за них, потому что разные льстивые и покладистые люди постоянно эксплоатировали ее. -- И знаю, что в глаза мне врут, а уж сердце у меня такое,-- обясняла она, когда ей за ея добро платили самою черною неблагодарностью.-- Что же, миленький, делать, за нами бы чужое не пропадало... Кривдой-то немного проживешь! За всем тем, Зинаида Тихоновна была очень добрая и даже чувствительная женщина, говорившая всем, что надо жить по совести и по человечеству. Особенно хорошо умела говорить она слова: "миленький" и "голубчик", причем даже закатывала свои карие ласковые глазки. В своих меблированных комнатах Зинаида Тихоновна ютила всякую родню, благо работы было на всех, начиная от швейцара Артемия и кончая распоследним кухонным мужиком, или, как говорила Зинаида Тихоновна, кухольный. Горничная Людмила приходилась ей троюродною племянницей, лакей Иван, пьяница и грубиян, внучатным племянником, упомянутый швейцар Артемий, человек гордый и завистливый,-- каким-то очень мудреным родственником и т. д. От этой родни Зинаиде Тихоновне доставалось особенно горько, потому что для кого же больше и сделать, как не для своей родни, а между тем эта самая родня поголовно оказывалась самою неблагодарной. Возьмет Зинаида Тихоновна какого-нибудь родственника прямо с улицы, обует, оденет, накормит, обогреет и к месту пристроит, а родственник в отплату начинает разныя пакости учинять: пьянствует, грабит, разстраивает жильцов и прислугу, распускает самыя невероятныя сплетни про Зинаиду Тихоновну и т. д. Замечательно было то, что через руки Зинаиды Тихоновны прошли целые десятки таких милых родственников, и все-таки она не могла прогнать от себя голоднаго и холоднаго человека и даже надеялась, что вот этот-то и не будет такой, как другие, как тот же швейцар Артемий, котораго она собиралась сменить за грубость и разныя неподобныя дела в течение семи лет чуть не каждый день, или этот горький пьяница лакей Иван, или неблагодарная горничная Людмила. Случалось так, что Зинаида Тихоновна даже плакала от человеческой несправедливости, но потом опять примирялась со своею судьбой, хотя клялась всеми святыми, что это уж в последний-распоследний раз, и что ежели да она еще возьмет хоть одного родственника или родственницу, то пусть у ней, Зинаиды Тихоновны, отсохнет рука и нога. -- А я так полагаю в своих мыслях, Зинаида Тихоновна,-- говорила не раз одна разбитная сваха с Васильевскаго острова,-- что по вашему золотому сердцу прямо быть бы вам в генеральшах... Да и теперь-то чем ты хуже другой генеральши? Как наденешь соболью шубу да прифрантишься, да как павой пройдешь по улице,-- графиня, мать моя!.. Иногда, в минуты душевнаго разслабления, и сама Зинаида Тихоновна начинала думать на тему, отчего в самом деле не сделаться ей генеральшей, но действительность отрезвляла ее, потому что ведь и генералы есть такие прохвосты, что не рад жизни будешь. Зинаида Тихоновна нагляделась-таки довольно на своем веку на всяких господ, и у ней выработалось то скептическое отношение к людям, каким отличаются все столичные обыватели, хотя в ней этот скептицизм уживался рядом с чисто-бабьей простотой, поддававшейся на самую грубую лесть, едва сшитую живыми нитками. Появление Мостовых в меблированных комнатах Квасовой произвело некоторую сенсацию, как рождение ребенка в большой семье. -- Уж не очень-то я люблю пускать к себе женатых, да, видно, делать нечего,-- откровенно обяснила Зинаида Тихоновна, когда к ней приехал для предварительных переговоров Покатилов.-- То ли дело холостой человек... А как заведутся эти дамы и начнут всякий угол обнюхивать, да фыркать, как кошки... Извините уж меня, Роман Ипполитыч, я пряменько вам говорю, потому вы все равно, что свой человек... Для вас только и пущаю, потому как ваша сестрица. -- Да ведь у вас живет же эта дама с дочерью? -- Урожденная княжна Несмелова-Щурская? А это другой разговор... Конечно, она живет с дочерью и сама настоящая дама, только ведь это какая дама... этаких с огнем поискать! Живет, как в келье: все книжку с дочерью вместе читают или на фортепианах разыгрывают, да когда-когда разве в тиятр соберутся. Явившись осмотреть свой номер, Калерия Ипполитовна держала себя с большим гонором. Во-первых, было всего четыре комнаты, во-вторых, окна выходили на север, в-третьих, по углам отстали обои в некоторых местах, значит, зимой бывает сыро, и т. д. -- Но ведь мы только пока,-- величественно обяснила Калерия Ипполитовна, ревизуя все тонкости.-- Роман, вероятно, предупредил вас об этом? -- Да, Роман Ипполитыч разсказывали,-- отвечала Зинаида Тихоновна с скромным достоинством.-- Конечно, где же вам обзаводиться в столице всем хозяйством, когда вы и всего-то проживете здесь, может-быть, без году неделю? Заводись, а потом все бросай, да и дороговизна нынче на все страшная. -- Мы в Петербурге только на время... Муж не совсм здоров, да еще вот дочь необходимо воспитывать,-- обясняла Калерия Ипполитовна, машинально повторяя свою стереотипную ложь, которая была придумана для знакомых.-- Мы у вас, может-быть, и стол будем брать, если заживемся дольше, чем предполагаем теперь. В цене вышла маленькая размолвка, пока стороны не сошлись на семидесяти рублях за четыре комнаты в месяц, хотя Зинаида Тихоновна клялась, что раньше этот номер всегда ходил по сту рублей. "Прижимистая ты баба, вижу я,-- думала про себя Зинаида Тихоновна,-- тоже спускать ежели вашему брату, так сама с кошелем находишься". -- Так вы уж так и знайте, что мы на время,-- еще раз предупредила Калерия Ипполитовна на прощанье.-- Конечно, четыре комнаты для нас маловато, но как-нибудь потеснимся пока. Самое большое, если мы проживем до масленицы, чтобы уехать отсюда по последнему зимнему пути. -- Хорошо, хорошо, как знаете, я никого не неволю,-- соглашалась на все Зинаида Тихоновна, сдерживая вертевшееся на языке ядовитое словечко. -- Знаем мы вас, как вы на время сюда приезжаете!-- роптала Зинаида Тихоновна, оставшись одна.-- Погоди, матушка, лишний-то жир спустишь здесь, так шелковая будешь. Да я бы еще и не пустила вас, если бы не Роман Ипполитыч просил, потому как я их давно и очень хорошо знаю: они настоящий барин и даже очень много добра делают моему-то капитану. Ох, уж этот мне капитан, а куда его денешь?.. Зинаида Тихоновна говорила почти правду, потому что имела в виду угодить Покатилову, который покровительствовал ташкентскому капитану в редакции "Искорок". Высшею похвалой на языке Зинаиды Тихоновны был эпитет: "добрый", и ее всего легче ловили разные родственники и клиенты именно на эту удочку. Положение капитана Пухова в меблированных комнатах Квасовой было обставлено совершенно исключительными условиями; благодаря этим условиям, пред капитаном преклонялся даже сам швейцар Артемий, отчаянный "заедуга" и "злыдня", как его величали все жильцы и сама хозяйка. Капитан явился в меблированныя комнаты как-то совершенно неожиданно, выбрал себе номер и сейчас же сделался своим человеком, точно он здесь всегда жил. Он редко в срок платил за квартиру, грубил хозяйке, усчитывал прислугу и вообще держал себя на правах маленькаго хозяина, и все это ему сходило с рук. Швейцар Артемий, из отставных солдат, весь белый, как яблонный червяк, уважал капитана по старой солдатской замашке, как офицера, а потом -- за простоту; сама Зинаида Тихоновна спускала многое капитану, потому что он являлся тем "мужчиной", к которому она могла прибегнуть за покровительством и защитой в критические моменты. -- В этаком-то деле без мужчины где же управиться по нашему бабьему положению,-- обясняла Квасова,-- а теперь только скажу капитану, да он всех вверх дном поставит... Военная косточка, шутить не любит. За капитаном так и установилась эта репутация грозы всего заведения, как-то странно уживавшаяся с капитанскою добротой, и даже прислуга, когда происходили взаимныя недоразумения, всегда последним аргументом выставляла имя капитана: "Ужо вот скажу капитану, так он те задаст... Он ведь не свой брат, капитан-от!". К этой угрозе прибегала даже сама Зинаида Тихоновна, когда хотела привести кого-нибудь из своих жильцов в полное отчаяние. А главное, она могла постоянно обращаться к капитану за советами, это было для нея необходимо, как воздух, потому что "мужчины" и пр. Капитану приходилось решать даже такие запутанные вопросы, как выбор материи на платье, заготовка овощей, разныя тонкости внутренней политики, истолкование снов и даже лечение домашними средствами от разных недугов. Конечно, злые языки из такого исключительнаго положения капитана создавали самыя некрасивыя обяснения. Интимность капитана и Зинаиды Тихоновны трактовалась на тысячи ладов, особенно за пределами меблированных комнат, причем все повторяли, что "ничего, капитан ловко обделывает свою сударушку" и т. д. Эти слухи доходили и до капитана и каждый раз приводили его в бешенство, он клялся всеми богами разорвать на части перваго, кто осмелится сказать что-нибудь "сумлительное" про Зинаиду Тихоновну. Отношения капитана к дочери Сусанне Квасова, конечно, знала из первых рук, и это обстоятельство поднимало в ея глазах капитана на необыкновенную высоту, потому что чего стоило капитану смотреть на дочь, как все другие, и он катался бы, как сыр в масле. Мещанская душа Зинаиды Тихоновны инстинктивно чувствовала, что есть какая-то другая, высшая мера вещей, чем та, которой руководилась в жизни даже она, и что есть люди, которые стоят выше обычных условий мещанскаго счастья. Даже самое слово "свинство", которое капитан любил употреблять в минуты душевных волнений, нагоняло на нее какой-то детский страх, потому что Зинаида Тихоновна чувствовала за собой многое, что подходило под это слово, конечно, глядя с капитанской точки зрения. -- Уж и не знаю, как мне и быть: пустить-то я пустила Мостовых, а только не по душе мне эта самая барыня,-- жаловалась Зинаида Тихоновна, призвав к себе капитана на стакан кофе.-- Теперь у нас, слава Богу, все тихо и мирно, не могу пожаловаться на прочих жильцов, а тут еще неизвестно, что будет. Капитан крутил и дергал свои усы, хмурился и наконец не вытерпел; стукнув по столу кулаком, он, по обыкновению, закричал: -- Терпеть не могу этого притворства!.. Ну, пустила и конец делу. Не понравились -- прощайте. Кажется, коротко и ясно, так нет, нужно напустить на себя это самое сиротство, нужно стонать да плакать... Тьфу! Мне Калерия Ипполитовна вот где сидит (капитан показал на затылок), а ведь я не жалуюсь... Понимаете, не жалуюсь... Так-то-с, сударыня-с... -- Уж пошел, порох!... Да ведь я к тому сказала, что после этакого вольнаго житья этой Калерии Ипполитовне, пожалуй, не понравится у нас; ну, будет прислугу разстраивать, да и других жильцов на сумнение наведет. -- Конечно, где же им так жить, как на заводах?-- согласился капитан, утишая свой дух.-- Нужно пятнадцать тысяч годового дохода... да-с. Министерская квартира, двенадцать человек прислуги... хе-хе!.. Однех горничных у Калерии-то Ипполитовны было целых четыре да пятая нянька-старуха. По-княжески жили, одним словом... А сам-то Мостов ничего, смирнее курицы и очень порядочный человек. -- Его-то я мельком видела... Старичком уж выглядит, а так ничего, обходительный человек, видно, что с понятием. Ну, да все это ничего, уладимся как-нибудь, а вот сон нехороший видела, капитан, такой особый сон, будто бегу я на гору, тороплюсь, а гора все растет, все растет, а другие все так меня обгоняют, даже обидно сделалось, а потом Романа Ипполитыча видела, и тоже как будто нехорошо... -- Кровь вас душит, сударыня, вот вам горы-то и представляются,-- коротко решил капитан.-- Это от комплекции случается. -- Тьфу ты, окаянный... и скажет только!-- отплевывалась Зинаида Тихоновна с благочестивым ужасом.-- Да что я, разве какая-нибудь... Обыкновенно, женщина в поре, не перестарок какой... Уж только и скажет! Зинаида Тихоновна даже сочла долгом обидеться, хотя шутки капитана каждый раз заставляли ее приятно волноваться, потому что, стараясь быть настоящею дамой, Зинаида Тихоновна не могла окончательно отрешиться от разных бабьих слабостей. Как у всех одиноких женщин, у Зинаиды Тихоновны была настоящая страсть к чужим делам, особенно к разным семейным историям, а теперь ея вниманию предстояло распутать громадное дело, в котором переплетены были имена Мостовых, Доганских, Теплоухова и капитана. "Из-за чего-нибудь да не даром Сусанна Антоновна смазала Калерию-то Ипполитовну,-- соображала Квасова, увлекаясь представившеюся головоломною задачей.-- Конечно, мужчины ничего не понимают в этих делах, а уж тут не просто. Да и Калерия Ипполитовна тоже женщина гордая, не попустится, пожалуй. Это даже хоть до кого доведись". Это обстоятельство входило в число хозяйственных соображений, когда Зинаида Тихоновна пускала Мостовых в свои номера.

II.

Когда Мостовы переехали на новую квартиру, "короли в изгнании" отлично знали всю их биографию, конечно, с необходимыми комментариями и поэтическими вставками, какия неизбежно делаются в таких случаях даже самыми добрыми людьми. Разносчиками этих вестей главным образом служила, конечно, прислуга, а потом сама хозяйка. "Снежный генерал" Барчанинов, одолевавший своими проектами о снеговых укреплениях редакции всех газет, журналов и специальных изданий, узнал историю новых жильцов, кажется, первый, когда швейцар Артемий принес ему вычищенные сапоги. Обыкновенно Артемий держал у себя генеральские сапоги по неделям, а тут вычистил их сейчас же, явился в номер к генералу и торжественно поставил их посредине комнаты. Сапоги блестели, как полированные, а генерал, пивший с газетой чай, милостиво кивнул верному слуге, но Артемий оставался на прежнем месте и нерешительно переминался с ноги на ногу. -- Ты, любезный, кажется, что-то имеешь сказать?-- предупредил его генерал, складывая газету. -- Да так-с, ваше превосходительство... жильцы у нас новые,-- таинственно доложил Артемий, понижая голос до шопота.-- Симон Денисыч Мостов, бывший главный управляющий на Заозерских заводах г. Теплоухова... двенадцать тысяч жалованья получали при готовой квартире, отоплении и освещении, двенадцать человек прислуги держали и прочее в этом роде. Они, значит, с женой и с дочерью и прислуга при них, какая-то старушонка. Очень богатые-с... тысяч пятьдесят одного капиталу имеют, окроме разных других предметов. -- Ну, и что же из этого следует?-- внушительно спросил генерал, поднимая свои брови. -- Да ничего-с, а я только пришел доложить вашему превосходительству,-- продолжал Артемий, делая безнадежно-глупое лицо.-- Конечно, Зинаида Тихоновна мне родственница, а я, ваше превосходительство, прямо скажу, что эти жильцы не по нас... против шерсти, значит, потому как при этаком капитале где же на них угодить... -- Послушай, любезный, ты знаешь, что я не выношу подобных дрязг,-- растягивая слова, проговорил генерал,-- потому я прошу тебя, любезный, раз и навсегда избавить меня от подобных разговоров. Это не мое дело. -- Точно так-с, ваше превосходительство... Виноват... А я только к тому сказал, что Зинаида Тихоновна, хоша она мне и родственница, а... -- Убирайся вон!-- крикнул генерал настолько громко, что Артемий выпятился в дверь сейчас же. Эта сцена, с небольшими вариациями, повторилась в квартире отставного штык-юнкера Падалко, с которым Артемий разговаривал уже совсем смело и под пьяную руку часто даже грубил. -- Говоришь, у них дочь?-- спрашивал Падалко, приглаживая свою лысевшую голову.-- А большая она? -- Да так лет пятнадцать, поди, будет, ваше блаародие,-- рапортовал Артемий с тою особенною кривою улыбочкой, с какой говорил о прекрасном поле.-- Того гляди заневестится... -- И хорошенькая? -- Ничего-с... в настоящей комплекции, антик с гвоздикой. Вот бы вашему блаародию самая подходящая статья, потому пятьдесят тысяч не баран чихал. -- Ну, братец, мне на деньги наплевать,-- задумчиво отвечал Падалко, начиная ходить по комнате.-- У меня дело на-днях окончательно вырешится, а тут верных полтораста тысяч... Понял? Я единственный наследник после бабушки. -- Уж это на что лучше, ваше блаародие, а все-таки этакой шманкухен не скоро сыщешь. -- Ах, ты, шельма этакая... Еще и "шманкухен" знает!.. Ха-ха... Приземистый, сухой, со впалою чахоточною грудью, Падалко вечно ходил по своему номеру и не выпускал изо рта дешевой рижской сигары; за это вечное хождение он был известен у прислуги под названием "маятника". Лицо у него было круглое, желтое, с черными безпокойными глазками и с вытянутыми шильцем черными усиками. Двигался он вообще необыкновенно быстро, сохраняя старую военную выправку. Богатой родни у него было пол-Петербурга, но он жил крайне скромно и почти нигде не бывал. "А чорт возьми, действительно лакомый кусочек!-- думал Падалко, обсуждая про себя принесенное Артемием известие.-- Ежели к полуторастам тысяч моего наследства прибавить невесту с пятьюдесятью тысячами приданаго, это уж будет целый куш". Все свободное время Падалко тратил на примерныя сметы того, как он распорядится с наследством: сто тысяч в банк, а пятьдесят тысяч на обстановку. Эта обстановка для него заключалась, главным образом, в охоте; коллекция ружей всяких мастеров -- Пюрде, Ричардса. Лебеды, Пипера,-- потом свора собак, егеря. -- Да, чорт возьми, можно было бы лихо поработать: в Малороссии стрелять дроф, на Кавказе фазанов и кабанов, на Урале оленей и медведей, даже в Ташкент можно будет забраться, чтобы устроить охоту на тигра. Пятьдесят тысяч приданаго будущей невесты придали новый блеск этим радужным мечтам, и целую ночь Падалко травил необыкновенно матераго волка где-то в Саратовской губернии. Пьяница Иван, "отвечавший за лакея" в меблированных комнатах Зинаиды Тихоновны, разнес новость остальным жильцам: бывшему заводчику Радлову, двум инженерам без места, комиссионеру Грибелю и ех-певцу Микучевскому. Рослый и горластый Радлов, настоящий помещичий выкормок, держал себя ландлордом в меблированных комнатах; он одевался всегда по последней английской моде, носил длинные, глухие сюртуки, цветные галстуки и английский пробор. У Радлова где-то были какие-то заводы, но они ушли с молотка, а он теперь "вынашивал", как он сам выражался, проект соединения бассейнов Печоры и Оби линией железной дороги. Концессия на эту дорогу должна была обогатить его, и это было только "вопросом времени". Два инженера, занимавшие одну комнату, служили где-то в Восточной Сибири, имели теплыя местечки, лишились их по каким-то интригам, и на этом основании один из них хлопотал об отведении себе участка в "керосиновом раю", где-то в Бакинской области, а другой не знал еще, что выбрать: эксплоатацию сферосидеритов в Новороссии или разработку каменноугольных залежей на Дону. Одевались инженеры чисто, хотя до Радлова им было далеко, как говорил Артемий. Комиссионер Грибель, какой-то безродный немец, мечтал о необыкновенном магазине-monstre, который должен был занять весь четыреугольник, образуемый Невским, Караванною улицей, Манежною площадью и Малою Садовою. Грибель исправно каждый день отправлялся осматривать этот заветный пункт и на месте нынешних домов видел громадный дворец из железа и стекла, с рядами галлерей, с пневматическими элеваторами, с электрическим освещением, с тысячами покупателей. Это чудовище должно было заключать в себе все, начиная с детских игрушек и кончая магазином гробовщика. Певец Микучевский, сухой и желчный южанин, не задавался никакими химерами и не обманывал себя никакими радужными мечтами, кроме того, что никак не мог переварить театральной дирекции, загораживавшей ему путь к несомненному успеху. Эта коллекция "королей в изгнании" заканчивалась каким-то безыменным греком Ляпидусом, который неизвестно для каких целей добивался открыть какую-то театральную газету. Известие о новых жильцах взбудоражило всю эту разношерстную толпу, отразившись в каждом по-своему. Радлов долго разсматривал свою физиономию в зеркало и находил, что он еще не настолько состарился, чтобы не разсчитывать на успех у женщин, а сто тысяч приданаго этой Мостовой (Иван любил эту цифру сто, которая врезалась в его пропитанном водкой мозгу с того времени, как перед самою волей барин закатил ему сто горячих) совсем не лишнее. Микучевский целый вечер вытягивал какое-то неимоверно высокое do, совсем неизвестное в канцелярии театральной дирекции. Инженеры сначала долго поверяли друг другу свои заветныя мечты на самыя лакомыя темы и кончили молчаливою ссорой, как умеют ссориться только люди, слишком долго прожившие с глазу на глаз в одной комнате: каждый подозревал другого в тайном намерении ухватить куш наперед. Эта размолвка инженеров имела своим непременным последствием груды окурков, по которым прислуга всегда знала степень взаимной дружбы инженеров: когда они ссорились, окурки появлялись в ужасающем количестве. Грибель и Ляпидус, как люди пожившие, взглянули на дело трезвее других, хотя проклятая цифра сто тысяч долго не давала им спать. "Только бы мне заполучить концессию",-- думал Радлов, особенно тщательно расчесывая свои редевшие волосы. -- А вот мы посмотрим, что скажет дирекция, когда у меня будет сто тысяч!-- говорил вслух Микучевский, делая перерыв своих неистовых сольфеджий.-- Интересно! Конечно, история падения Мостовых в Заозерских заводах, связь этой истории с выходом замуж дочери капитана Пухова за Доганскаго, наконец тайная политика, с какой явилась в Петербург Калерия Ипполитовна,-- все это сделалось известным "королям в изгнании" какими-то неведомыми путями, так что они и сами затруднились бы обяснить, откуда могли узнать все эти подробности. Но все меблированныя комнаты устраиваются на одну колодку, а "королям в изгнании" и Бог простит заниматься чужими делами больше, чем своими, Отдельно от других в номерах Квасовой держались двое жильцов: урожденная княжна Несмелова-Щурская с дочерью Инной и "спорный заводчик" Мансуров, известный в номерах под именем Ильи Ильича, или просто барина. Ни Артемий, ни пьяница Иван не решались заявиться к ним с подробным рапортом о случившемся событии, предоставив эту завидную роль разбитной горничной Людмиле. Это была очень бойкая и развязная особа, видевшая, по словам Артемия, на два аршина под землей; она еще была молода. Артемий, в виде особенной любезности, давал ей иногда подзатыльники и постоянно ревновал ее к Илье Ильичу, потому что, по его расчетам, Людмила оставалась в комнате барина дольше, чем было нужно для уборки этой комнаты. Прибирая комнату Ильи Ильича, Людмила, как бы невзначай, проговорила: -- А к нам богатая невеста переехала... Илья Ильич в это время сидел в одном халате над каким-то письмом и даже не повернул головы, что Людмилу задело за живое, и, чтобы подзадорить барина, она ему расписала всю подноготную переехавших господ. -- Отстань,-- коротко заметил Мансуров, припоминая, где он слышал фамилию Мостовых.-- Ах, да, о них что-то такое разсказывал мне Богомолов... да, у них еще какая-то вышла история с Мороз-Доганским,-- припоминал Илья Ильич. -- А как женитесь, барин, так уж меня возьмите в горничныя,-- трещала Людмила, обтирая пыль на письменном столе.-- Я буду во всем помогать барыне. Урожденная княжна Несмелова-Щурская выслушала болтовню горничной с недовольной миной, но все-таки выслушала и в заключение пожала своими узкими плечами. Это была высокая и костлявая дама, сильно походившая в своем неподвижном величии на замороженную рыбу; узкое, безцветное лицо с такими же безцветными глазами делало ее старее своих лет, хотя она по институтской выправке всегда держалась на стуле прямо, как стрела, и ходила, даже у себя дома, прижав локти к самой талии. Дочь Инна была самая несчастная, замуштрованная девушка; она, в качестве последняго отпрыска выродившейся аристократической семьи, в своем худеньком семнадцатилетнем теле носила целую коллекцию наследственных болезней необыкновенно сложнаго характера. Говорили, что у урожденной княжны есть порядочный капитал, и что она жмется в меблированных комнатах Зинаиды Тихоновны только по своей скупости. -- Барин-то Мостов простой,-- докладывала Людмила,-- а барыня такая карахтерная, говорят... В квартире бывшей княжны Людмила являлась единственным живым человеком, потому что, за исключением нескольких парадных выездов, эта дама нигде не бывала и у ней редко кто появлялся. Поэтому Инна чувствовала особенную симпатию к Людмиле и в тех редких случаях, когда мамаши не было дома, она отводила с ней душу, поверяя свои тайны. -- Погодите, барышня, не все же вам кинарейкой жить,-- говорила Людмила, всегда готовая на интриги и подговоры.-- Вот ужо подвернется женишок, тогда еще поживете в свою волю. -- Я боюсь, Людмила, этих мужчин,-- задумчиво отвечала Инна, разсматривая свои тонкие пальцы.-- Они так громко стучат ногами и так хохочут, что maman каждый раз сердится. Людмила хохотала и шопотом разсказывала барышне про всех жильцов что-то такое, что та начинала краснеть и опускала глаза. В каких-нибудь два дня через эту же самую Людмилу Калерия Ипполитовна знала биографию всех своих соседей до мельчайших подробностей, а также и curriculum vitae самой хозяйки, причем Людмила не поскупилась на краски. -- Старика, с которым наша Зинаида жила, она отравила, а деньги стариковы взяла себе да на них эти самыя меблированныя комнаты и открыла,-- разсказывала Людмила, задыхаясь от усердия.-- А теперь живет с капитаном. -- С каким капитаном?-- полюбопытствовала Калерия Ипполитовна. -- Да тут есть такой заблудящий капитан. Антон Терентьич Пухов... Горькая пьяница этот капитан, Калерия Ипполитовна, а нашей Зинаиде под самую стать пришелся. Людмила разсказывала все это с таким глупым лицом, что никто бы не заподозрел ее в преднамеренной лжи, а между тем Людмила отлично знала отношения Постовых к Мороз-Доганским, и что Сусанна дочь Пухова. Это известие для Калерии Ипполитовны было неприятною неожиданностью, и она едва сдержалась, чтобы сейчас же при горничной не проявить своего гнева. Такое близкое соседство капитана Пухова ее не особенно смущало, хотя она и не имела особеннаго желания встречаться с ним, но ее взбесило поведение милаго братца Романа, который отрекомендовал именно эти проклятые номера. Эта невольная ошибка доставила Симону Денисычу прескверный вечер, один из тех горячих вечеров, после которых Калерия Ипполитовна ложилась в постель, как сделала и теперь. -- Это все ты... ты...-- шептала Калерия Ипполитовна, обвязав голову двумя пуховыми платками.-- И Роман тоже хорош... уж все эти столичные родственники на один покрой! Отлично устроились, нечего сказать... Вот когда попали в настоящую trou, как выражается Юрий Петрович. -- Леренька, ради Бога, не волнуйся,-- умолял Мостов, чувствуя за собой все вины.-- Ведь мы наконец не обязаны жить у Квасовой, а можем всегда переменить квартиру... Притом мы, может-быть, проживем в Петербурге всего какой-нибудь один месяц. У меня есть надежды. -- И он еще говорит... он говорит?!-- опять стонала Калерия Ипполитовна, воздевая руки к небу.-- Ты несчастие всей моей жизни... ты погубил меня... ты... ты... ты... Одна неприятность, как известно, не приходит, и следующим номером для Калерии Ипполитовны явился швейцар Артемий. Да, в жизни слишком много самых нелепых столкновений, которыя просто отравляют существование, хотя в сущности, если разобрать дело серьезно, так и говорить не о чем. Ну что такое мог представлять своей особой для такой дамы, как Калерия Ипполитовна, какой-нибудь швейцар Артемий, а между тем именно этот Артемий сидел у ней в мозгу, как заноза, она его возненавидела с перваго раза, и его дерзкая рожа отравляла ей каждый выход и каждое возвращение в trou. Начать с того, что Артемий совсем не считал нужным кланяться Калерии Ипполитовне, не бежал стремглав отворять перед ней дверей подезда, не помогал садиться на извозчика и тому подобное, что делал для других жильцов. Притом он всегда так дерзко смотрел ей прямо в глаза и даже что-то бормотал вслед, так что Калерия Ипполитовна, не глядя на этого противнаго человека, чувствовала на себе его дерзкий взгляд. Раз она ясно разслышала, как он ворчал: -- Наедет всякая шантрапа в Петербург, а сами калош не умеют снять в передней... Вон как наследила по ковру, точно корова! Действительно, Калерия Ипполитовна прямо с извозчика в калошах прошла в свой номер и оставила следы грязи на тропинке, покрывавшей лестницу. Это было уже слишком. Швейцар будет делать ей замечания! Бешенство Калерии Ипполитовны увеличивалось особенно сознанием, что она, в качестве благовоспитанной дамы, уж совсем не должна спускаться до гнева на какого-то швейцара, а между тем этот гнев заставлял ее даже бледнеть. Дело в том, что в нормальном состоянии духа Калерия Ипполитовна конечно, игнорировала бы с высоты своего величия поведение Артемия, но теперь это поведение для нея являлось тою каплей, которая переполняла сосуд: именно собственное фальшивое положение никогда еще не выступало для Калерии Ипполитовны с такою режущею ясностью, вызывая целый ряд воспоминаний о собственной прислуге в Заозерских заводах. Да что прислуга! Там перед Калерией Ипполитовной пресмыкались нижайшими послушниками десятки заводских служащих, она умела везде себя поставить, и вдруг какой-нибудь швейцар Артемий! Как все слишком обиженные люди, она почувствовала жгучее желание сорвать свой барский гнев именно на этом человеке и обратилась с жалобой на Артемия к самой Зинаиде Тихоновне, -- Я больше вашаго от него терплю,-- обяснила Зинаида Тихоновна, безпомощно разводя руками,-- а что поделаешь с ним? Вот в номерах Баранцева, где живет ваш братец, есть тоже швейцар, Григорий, так тот еще хуже нашего... Ей-Богу! Благоприятели с Артемием-то... Сойдутся в праздник, напьются и сейчас драку устроят. Григорий как-то и говорит Артемию: "У тебя, Артюшка, кишки синия, так я тебе их сделаю зелеными"... Едва их тогда водой розлили. Зинаида Тихоновна в подтверждение своих слов принялась разсказывать такую безконечную историю об испорченности и неблагодарности всей вообще петербургской прислуги и своих милых родственников в частности, что Калерии Ипполитовне пришлось только на все махнуть рукой. Зато Симон Денисыч был в восторге от номеров Квасовой и успел перезнакомиться почти со всеми жильцами, а с прислугой был на самой короткой ноге. Когда Калерии Ипполитовны не было дома, он частенько забегал в комнату капитана и там любил покалякать о разных разностях и даже научился курить жуковский табак из капитанской трубки. Эти мудрецы любили пофилософствовать о разных высших материях и часто приходили к таким заключениям, что обоим делалось даже немного страшно. -- Я так полагаю про себя, Симон Денисыч,-- говорил несколько раз капитан,-- что люди делают сами себе все зло, а потом сваливают это на других... да-с. Все от себя-с... -- По-моему, это происходит от обмана чувств,-- догадывался Мостов с самым глубокомысленным видом.-- В точных науках это принимается во внимание, и при астрономических наблюдениях всегда вводится так называемое личное уравнение, т.-е. делаются приблизительныя вычисления возможной ошибки, сообразно физиологическим особенностям каждаго ученаго: у одного сила и скорость ощущений одне, у другого другия и т. д. Если бы такия же личныя уравнения ввести в нашу обыденную жизнь, что бы тогда получилось... а?.. -- Над этим нужно подумать, чорт возьми!.. По этим личным уравнениям, Симон Денисыч, пожалуй, нам всем пришлось бы прогуляться в места не столь отдаленныя. -- Меня этот вопрос очень занимает, капитан, потому что необходимо придумать какую-нибудь абсолютную меру для взаимных отношений, чтобы устранить всякий повод к недоразумениям и к безсознательному злу.

III.

В доме Доганских Покатилов сделался своим человеком с поразительною быстротой. -- Ну, брат, ты того...-- добродушно заметил однажды oncle Покатилову, как-то пряча глаза.-- Браво, того... -- Чего? -- Помнишь турецкую пословицу: "прежде, чем войти, подумай о выходе"? Покатилов засмеялся и тихо проговорил: -- Oncle, голубчик, мне отсюда никогда не выйти... Понимаешь, никогда! -- Да ведь это ни к чему не поведет, глупый человек. Ты не знаешь их хорошенько... да и она совсем не такой человек, какою ты ее представляешь себе: это мраморная статуя. Ах, молодость, молодость! Схвативши себя за голову и не слушая дяди, Покатилов повторил: -- Я не знаю ничего! Я не знаю ничего! Сближение произошло с такою быстротой, что сама Доганская несколько раз спрашивала себя, как это могло случиться, тем более, что при ближайшем знакомстве Покатилов ей понравился гораздо меньше, чем вначале, когда она расплакалась перед ним, как девчонка. Покатилов был не так умен и проницателен, каким он показался ей в первый раз, притом в нем было что-то такое тяжелое и неискреннее, как и в остальных. По наружности он тоже не нравился Доганской, как человек, уже поживший в свою долю. Но, вместе с этим, она скучала, когда Покатилов не показывался несколько дней, и сердилась на него за всякие пустяки. У него было одно незаменимое качество: он всегда чутьем понимал всякое настроение Доганской и умел попасть ему в тон. Изучив ея вкусы, привычки и слабости, Покатилов сумел окружить свою богиню настоящею атмосферой тех ничтожных услуг, какия не забываются избалованными женщинами, хотя в то же время он часто выводил ее из терпения и даже в глаза говорил очень смелыя дерзости. Но, что бы ни говорил и что бы ни делал Покатилов, он помнил всегда одно золотое правило, что женщины не прощают только одного, скуки. Доганская не могла теперь сделать шага, чтобы не посоветоваться с Покатиловым, который, кажется, знал решительно все на свете, начиная от духов ylang-ylang и кончая модными чайными передниками по английской моде. Главное, у Покатилова был замечательно развитой вкус по части дамских нарядов и всевозможных обстановок, так что Доганская не шутя советовалась с ним во многих случаях. Покатилов выбирал ей кружева для утренних костюмов, покупал меховую болгарскую шапочку, самовар из полированной меди с серебряными выкладками, английские башмаки для гулянья пешком и т. д.; он знал толк в турецких коврах, в кружевах, в разных стилях домашней обстановки и мог указать решительно все, где и что найти, так что даже сам oncle, порядочно знавший Петербург, должен был спасовать. Покатилов умел приходить и уходить во-время и всегда приносил с собой запас самых свежих новостей. -- Вы для нас, Роман Ипполитыч, настоящий клад,-- несколько раз фамильярно говорил Доганский.-- Скверно только одно: Сюзи влюбится в вас, и нам, пожалуй, придется стреляться. -- Нет, это, кажется, не опасно,-- ответила Доганская в том же шутливом тоне: -- Роман Ипполитыч не знает самой простой истины, что женщина никогда не полюбит человека, который слишком угождает ей во всем... Тебе, Юрий, это хорошо известно, потому что в свое время ты, кажется, пользовался большим успехом у женщин. -- Да, да, совершенно верно, Сюзи... Вот, молодой человек, учитесь, как жить на свете. Женщина -- это вечная загадка. -- Вам, кажется, не приходится учить друг друга,-- заметила Доганская. Доганский улыбнулся, посмотрел на жену и на Покатилова и с разстановкой проговорил: -- Знаете, что мне иногда кажется?.. Одним словом, когда я возвращаюсь домой слишком поздно, я начинаю громко разговаривать сам с собою и стучать ногами с самой передней. Доганский иногда позволял себе подобныя грубыя шутки, и его лицо принимало неприятное, фальшивое выражение, как у лошади, которая прижимает уши. Подобныя плоскости коробили Покатилова каждый раз, но Доганская относилась к ним с тем равнодушием, с каким выслушивают на улице непечатныя слова. Это удивляло Покатилова, и он раз откровенно спросил Доганскую: -- Неужели вас не возмущают подобныя остроты, Сусанна Антоновна? -- Меня?.. Да ведь Юрий такой человек... Одним словом, мне как-то все равно, что бы он ни говорил, да мы и не поймем никогда друг друга. Собственно такое равнодушие нравилось Покатилову, как самый верный признак того, что Сусанна Антоновна совсем не любит мужа, но вместе с тем ему иногда казалось совсем другое, и он начинал переживать муки и терзания всех безнадежных любовников. Вообще, многое в поведении Доганской для Покатилова представляло загадку: то она относилась к нему, как к своему человеку, и часто, когда они разсматривали кружева или материи в магазинах, их руки встречались и лица были так близко, что Покатилов чувствовал теплоту дыхания Сусанны, то она начинала вдруг сторониться от него и точно боялась подать руку без перчатки. Ревновать Доганскаго к его жене, пожалуй, не было причины, потому что дома он являлся гораздо больше гостем, чем oncle или Теплоухов, которые располагались в квартире Доганских совсем по-домашнему. Как сам Теплоухов, так особенно его поведение для Покатилова являлись какою-то необяснимою нелепостью, не укладывавшеюся ни в какия рамки. Он являлся к Доганским аккуратно каждый день к завтраку и оставался до вечера, а иногда проводил и весь вечер. Это был замечательно молчаливый и скромный субект, на котораго как-то никто не обращал внимания, а всех меньше сама хозяйка. Случалось иногда так, что в течение целаго дня Теплоухов не произносил ни одного слова: молча здоровался, когда приезжал, молча завтракал, молча сидел где-нибудь на диване, прикрывшись газетой или книгой, и молча уезжал домой. Доганская так привыкла к его молчаливому присутствию, что совсем не замечала его, делая свое ежедневное дело: принимала гостей, ездила за покупками, играла на рояле, ссорилась с прислугой, капризничала, работала какую-нибудь глупую дамскую работу и т. д. Покатилов тоже скоро привык к нему, хотя заметил с перваго раза, что Теплоухов все время следит за каждым шагом Доганской с настойчивостью сумасшедшаго. -- Этот Евстафий Платоныч для меня как бельмо на глазу,-- вырвалось однажды у Доганской в присутствии Покатилова.-- Если бы вы знали, как я иногда ненавижу этого идиота и, вместе, как я его боюсь! -- Неужели он был всегда таким?-- спрашивал Покатилов. -- С перваго дня нашаго знакомства... Это просто ужасный человек!.. А между тем, что говорят о моих отношениях к Теплоухову... Вот можете передать папе и Калерии Ипполитовне, в качестве очевидца, какия наши отношения. Покатилов не верил в этом случае Доганской, и его грызли самыя тяжелыя сомнения относительно той роли, какую "ужасный человекь" играл в загадочной жизни Доганских. Достаточно сказать только то, что этот владелец банкротившихся Заозерских заводов получал около трехсот тысяч ежегоднаго дохода и жил как скряга: не держал даже повара и торговался с извозчиками из-за каждаго пятачка. Вместе с тем, этот же самый Теплоухов кончил университет, потом учился где-то за границей и вообще был очень образованный человек, постоянно следивший за всеми выдающимися новостями науки и литературы. Его домашняя библиотека, составленная из самых ценных и редких изданий, стоила несколько десятков тысяч. Однажды, когда Покатилов по своей фельетонной привычке начал вкривь и вкось толковать о каком-то экономическом вопросе, Теплоухов неожиданно заговорил и очень основательно разбил огорошеннаго фельетониста по всем пунктам; Доганская посмотрела на своего огорченнаго поклонника с тонкою улыбкой, чем Покатилов был окончательно сконфужен и неловко замолчал, а "ужасный человек" опять погрузился в свою дремоту. Интимныя собрания в квартире Доганских, о которых говорил еще Брикабрак, очень интересовали Покатилова, но он не получал приглашения принять участие в них, между тем oncle и Нилушка Чвоков были давно в числе избранных. Однажды Покатилов, желая выведать кое-что от oncl'я, стороной завел речь об этих собраниях, но oncle расхохотался, как сумасшедший. -- Государственными делами, батенька, занимаемся... да!-- разсказывал oncle, продолжая хохотать.-- Как же... Все ведь толкуют о наших собраниях. Ну, угадай, чем мы занимаемся?.. Ха-ха... Столы, голубчик, вертим и насчет животнаго магнитизма сеансы устраиваем, хотя это величайший секрет, но я вполне надеюсь на твою скромность. Это все Теплоухов колобродит... Богомолов и Нилушка Чвоков бывали у Доганских не особенно часто: у каждаго дела было по горло. Нилушка гремел по ученым обществам, писал газетныя статьи в защиту протекционизма и вообще распинался, как говорил про него oncle; Богомолов был занят мансуровскою опекой, которую взял на себя. Мансуровские заводы находились в неоплатном долгу у казны, и все это вопиющее дело точно заблудилось в дебрях всевозможной канцелярщины, так что распутать его являлось героическою задачей. Нужно было спасти хотя что-нибудь от грозившаго заводам краха, и Богомолов лез из кожи, чтобы пробиться сквозь опутавшую его канцелярскую паутину. Сам Мансуров, неглупый и очень добродушный человек, относился к своим делам с каким-то непонятным равнодушием, что постоянно выводило Богомолова из терпения. Мансуров получил в наследство после отца целых пять отлично устроенных заводов, но, пока он достигал совершеннолетия, заводы не только потеряли всякую производительность, но при помощи разных опекунов и попечителей обросли долгом в пять миллионов. Как это случилось, где виноватые,-- теперь трудно было разобрать, а Мансуров пользовался опель маленькими средствами, едва достававшими ему на самое скромное существование в меблированных комнатах Квасовой. Богомолов задыхался в этом деле, где счет шел на миллионы. Доганская интересовалась деятельностью Чвокова и Богомолова, внимательно следила за газетами и даже раза два, в сопровождении Покатилова, посещала техническое общество, в котором шли оживленные дебаты по вопросам протекционизма и Нилушка Чвоков являлся настоящим героем дня. Раз она читала вместе с Покатиловым одну хлесткую статью, написанную Чвоковым, и статья, видимо, ей очень понравилась. -- А вы как находите?-- спросила Доганская Покатилова. -- Эта статья сама но себе написана образцово, но Нилушка пересолил,-- ответил Покатилов, откладывая газету. -- Именно? -- По-моему, он не понял своей задачи и слишком откровенно выложил все, что у него лежало на душе, а это, по меньшей мере, не тактично. Все равно, если бы человек, котораго вы видите в первый раз, подробно начал разсказывать свою биографию... Да и самая исходная точка у Нилушки не верна: с противниками нужно сражаться их собственным оружием. -- А как вы поступили бы на его месте? -- Да как обыкновенно поступают в таких случаях... Прежде всего, я напечатал бы целый ряд статей в защиту свободной торговли, но эта защита стоила бы поражения: во-первых, вы выбиваете противника из его позиции уже одним тем, что по внешней форме защищаете его дело, а во-вторых, в вашей власти та специальная аргументация, которая затушевывает самые слабые пункты... Одним словом, тут очень много ходов и выходов. -- Отчего же вы сейчас не приведете в исполнение этого плана? -- Очень просто: такая уличная газета, как "Искорки", сама по себе не может иметь значения, а потом, если бы я и повел это дело, то повел бы его от своего имени, как самостоятельное и ответственное лицо. Доганская молчала. Они сидели вдвоем в ея заново отделанном будуаре, где все, до мельчайших подробностей, было устроено по указаниям Покатилова. Короткий осенний день был на исходе, и в окно глядела наливавшаяся в воздухе сероватая мгла. -- Хотите, я устрою вам это дело с газетой?-- тихо проговорила Доганская после длинной паузы.-- Т.-е., я хочу сказать, что мы затянем в это дело Теплоухова... Ведь все это в его интересах, следовательно он должен и платить, а потом разсчитаетесь с ним как-нибудь. Вот вам и случай, о котором вы как-то говорили... Как видите, у меня память недурная. Покатилов поцеловал у Доганской руку и, не выпуская этой руки, проговорил: -- Мне остается только поблагодарить вас, Сусанна Антоновна... и отказаться. -- Я не понимаю вас... -- Дело очень просто: какими глазами вы посмотрели бы на человека, который сделал свою карьеру женскими руками? -- А, так вы вот как,-- протянула Доганская и вся вспыхнула. -- Да, это мой принцип, хотя я совсем не желал обидеть вас. -- Я понимаю вас... да!.. Вы стыдитесь в этом деле именно моей помощи... кажется, так? -- О, нет, Сусанна Антоновна... Я говорю вообще, и вы меня поймете, без сомнения. Мужчина жалок, когда он пользуется помощью женщины, и я не хочу потерять в ваших глазах всякое уважение. -- Совершенно напрасно... Вы просто добиваетесь только того, чтобы я вас упрашивала, да?.. С женщинами часто так делают, не правда ли? -- Нет, я до этого еще не дошел и надеюсь, что не дойду никогда, потому что из принципа я уважаю женщину. -- Ваши рыцарския чувства делают вам честь,-- сухо ответила Доганская и тяжело замолчала. По ея неровному дыханию Покатилов чувствовал, что она разсердилась на него. -- Вы не хотите меня понять, Сусанна Антоновна. -- Ах, оставьте, пожалуйста... Скажите, чтобы подавали огня. Тон, которым была сказана последняя фраза, совершенно успокоил Покатилова: они понимали друг друга, и он поступил как нельзя лучше.

IV.

Предложение Доганской окончательно лишило Покатилова того душевнаго равновесия, которым он отличался обыкновенно; пронять его чем-нибудь было вообще довольно трудно. Началось с того, что Покатилов написал скверный фельетон для "Искорок". Это было тем более обидно, что Покатилов старался и, против обыкновения, переделывал статью раза два, пока не плюнул на неклеившуюся работу. Брикабрак только поморщился, когда пробежал напечатанный покатиловский фельетон: фельетонист видимо выдыхался, и, пожалуй, приходилось подумать о другом, поважнее. А Покатилов был тут же, в кабинете редакции, видел постное выражение своего патрона и, по логике всех неправых людей, разсердился на Брикабрака. Произошла красноречивая немая сцена. "Да, выдохся,-- думал Брикабрак, с тяжелым вздохом откладывая несчастный номер в сторону.-- Очень уж нос стал задирать, а силенки и не хватает". Покатилову это жирное редакторское лицо Брикабрака с его косым глазом было просто отвратительно, и он едва сдержался, чтобы не наговорить дерзостей. Да, он написал скверный фельетон, но он просто не может работать в этом кабаке; Покатилов с презрением оглянул весь кабинет, письменный стол, голыя стены, часть приемной, видную в двери. Нет, он задыхается в этой кабацкой обстановке, где его мысль билась, как осенняя муха о стекло. "Именно кабак,-- с ожесточением повторял про себя Покатилов, и это слово оправдывало его в собственных глазах.-- Любая парикмахерская лучше обставлена... да. Убожество, грязь... А тут еще изволь потешать кабацких завсегдатаев! " Как-никак, а Покатилов считал себя служителем слова, артистом. Чтобы мысль воплотилась в известныя формы, чтобы в голове создались счастливыя комбинации, остроумныя сближения и вообще вся сложная мозговая работа, для этого, прежде всего, нужна известная обстановка, именно то, что англичане называют комфортом. А то вечно перед глазами торчит одно и то же кабацкое безобразие; понятно, что мысль, не получая никакого внешняго импульса, отказывается работать, даже больше: это покатиловская мысль не может работать. Сознание собственнаго безсилия как-то испугало Покатилова: может-быть, он и в самом деле выдохся, как думает сейчас про него Брикабрак. Выдохся -- это самое страшное слово для каждаго автора, как паралич для здороваго человека. Ведь это все равно, если балерина вывихнет ногу, музыкант потеряет слух, красавица свою молодость, одним словом, мы вежливо говорим про таких людей, что они "пережили себя". -- Нет, чорт возьми, все это вздор!-- громко проговорил Покатилов, начиная бегать по кабинету. -- Что вздор?-- спросил Брикабрак, не поднимая головы от какой-то корректуры. -- Да так... я про себя... Одна мысль пришла в голову. -- Ты... Хорошее дело; для нас, журналистов, каждая новая мысль капитал... А слышали новость? Брикабрак принялся разсказывать последнюю, поднятую на улице сплетню, но Покатилов его совсем не слушал: ему грезилась своя газета. От последней мысли он никак не мог отделаться и ходил, как пьяный. Да, ему стоит захотеть, и у него будет своя газета, настоящая большая газета, в роде котлецовскаго "Прогресса". Счастье само лезло к нему в руки, и он должен был отказываться от него, точно искушаемый пустынник. И нужно же было случиться так, что предложила газету Сусанна? Предложи это же самое Теплоухов или даже Доганский, Покатилов ухватился бы за дело обеими руками, но тут замешалась Сусанна, и о газете нечего было думать. В Покатилове поднимались остатки той хорошей гордости, которая составляет основание хороших натур, хотя эта покатиловская гордость имела слишком специальное приложение: не брать ничего от женщины, не быть обязанным женщине ничем, не чувствовать над своею головой этого последняго клейма совсем павших людей. Притом Покатилов любил Сусанну, а принять из ея рук газету значило поставить себя в зависимое и жалкое положение. В крайнем случае приходилось выбирать между газетой и Сусанной, и Покатилов выбрал последнее. Да, теперь он может смело смотреть ей в глаза, он свободный человек, а тогда Покатилов чувствовал бы на себе ошейник. -- Сусанна, Сусанна,-- шептал Покатилов, хватаясь в отчаянии за голову.-- Но ты будешь моя!.. И я хочу быть твоим господином, хочу, чтобы ты смотрела мне в глаза с ласковою покорностью, а это будет только тогда, если я буду свободен... Вообще положение Покатилова было не из красивых, и он шлялся по улицам без всякой цели, точно отыскивал необходимое решение. Раз он как-то совсем машинально забрел в номера Квасовой и только тут вспомнил, что еще не был на новоселье у сестры. Калерия Ипполитовна была дома и встретила его с приличною важностью. -- Благодарю, что не забыл, милый братец. -- А что?-- разсеянно спрашивал Покатилов.-- Ах, да, ты благодаришь... Вероятно, чем-нибудь недовольна? Калерия Ипполитовна только хотела отпеть братцу за рекомендованные номера, но Покатилов сидел в углу дивана с таким убитым видом, что, вместо вертевшейся на языке колкости, она проговорила: -- Уж ты здоров ли?.. На тебе лица нет, Роман. -- А все равно... Этакая забота припала!.. -- Однако... Maman спрашивала о тебе. -- Ну, и можешь сказать maman, что я в лучшем виде. -- Да что у тебя такое случилось, в самом деле? -- Э, вздор... все пустяки. -- Послушай, наконец это невежливо,-- уже по-французски заговорила Калерия Ипполитовна.-- Я к нему с участием, а он свое; "а" да э"! -- Могу и я показать тебе свое участие... Где твоя Юленька? -- У maman. -- Напрасно... Maman, хотя и maman, но она испортит девочку. Необходимо позаботиться... да... И если хочешь, я могу рекомендовать одну англичанку, которая сделает из твоей Юленьки человека, а не куклу. -- Хорошо, я подумаю. -- Да тут не о чем думать. Она занимается у Зоста, известный заводчик... Вообще будешь довольна. Калерия Ипполитовна сразу догадалась, о какой англичанке говорил милый братец, и сейчас же изявила согласие познакомиться с мистрис Кэй. "Выгнать-то ее я всегда могу,-- разсуждала про себя Калерия Ипполитовна, проводив брата.-- А она, говорят, действительно хорошая женщина". Вечер Покатилов проводил у Доминика или где-нибудь в cabinet particulier одного из модных кабачков, где обыкновенно встречался с Нилушкой Чвоковым, заезжавшим сюда чего-нибудь перекусить, а главное, повидать нужнаго человечка. У Нилушки всегда в запасе был такой человечек. -- Ты это что, брат, как будто не в своей тарелке?-- раза два спрашивал Чвоков Покатилова. -- Отстань...-- грубил Покатилов.-- Не всем же бегать по Петербургу, высунув язык. -- Нельзя, братику, волка ноги кормят. -- Какой волк и какия ноги. Другой волк не стоит прокорма. Впрочем, я не про тебя. -- Что же, и мы знаем себе цену. Но, прежде всего, человек продукт известнаго времени, а нынче известно, какие фрукты произрастают. Что касается меня, так я предпочитаю сильный порок безсильной добродетели, потому что первому открыт путь к раскаянию, а вторая может только проливать безсильныя слезы. Поэтому и Господу всегда приятнее один раскаявшийся грешник, чем десять никогда не согрешивших праведников. -- Отлично,-- поддакивал Покатилов с легкою улыбочкой, задевавшей Нилушку за живое.-- Это даже от философии оправдывается: все разумно, что существует. Жаль мне тебя, Нилушка, теряешь ты всякий образ и подобие Божие за чечевичную похлебку. И для кого на мелкую монету размениваешь себя? -- Что же мне делать... а?-- спрашивал Нилушка, любивший иногда "сотворить некоторое душевное излияние".-- Я живой человек, прежде всего -- человек живого дела, ну, и приходится служить подлецам, потому что настоящаго честнаго дела у нас нет. Книжки ученыя переводить, лекции читать, благочестивыя передовицы измышлять... хе-хе!.. Нет, братику, все это вздор: книжками да хорошими словами никого не выучишь. Жизнь идет мимо. Нужно дело, а его нет, вот и путаешься с подлецами. Конечно, служить Баалу нехорошо, но ведь не я, так найдутся другие... десятки, целыя сотни найдутся. Положим, что это плохое оправдание и даже очень гнусное, но только сколочу себе некоторый куш, и тогда шабаш. Будем грехи замаливать. Да и то сказать, что я получаю? Гроши... Посмотри, как другие-то рвут. Ведь смотреть не на кого, а что делают! -- Все это великое свинство, как говорит капитан Пухов,-- замечал Покатилов в раздумье.-- Музыка без слов. -- Что же, я и не думаю оправдывать себя: mea culpa, mea maxima culpa. Но, голубчик мой, ведь деваться-то некуда умному человеку. Много нас таких ученых подлецов развелось. Время такое, братику. Пока умные да честные люди хорошия слова разговаривали, подлецы да дураки успели все дела переделать. Каюсь: повинен свинству, но заслуживаю снисхождения, поелику проделываю оное великое свинство не один, а в самом благовоспитанном обществе. Ей-Богу, иногда кажется, что какая-то фантасмагория происходит, и сам удивляешься себе... Эти откровенные разговоры вполпьяна происходили под шумок ресторанной жизни, закипавшей с двенадцати часов. Покатилов, слушая Нилушку, жадно прислушивался к смутному гулу, доносившемуся из всех углов, точно разыгрывалась какая-нибудь сложная музыкальная пьеса. Вот эта молчаливо-почтительная прислуга, понимающая гостей по одному движению, эта приличная madame, которая так важно возседает за своею конторкой в прихожей, этот торопливый гул шагов, сдержанный смех, обрывки французских фраз, самый воздух, вечно пропитанный одним и тем же куревом,-- вся эта кабацкая обстановка действовала на Покатилова самым, заражающим образом, без чего он не мог жить и работать. Ему необходимо было прислушиваться к этому лихорадочному пульсу столичной улицы, где жизнь развертывалась при газовом освещении за мраморными столиками и в подозрительной тиши отдельных кабинетов. Тут пестрою толпой проходило все, что было интереснаго: дельцы высшей пробы, просто дельцы, редкие представители вырождавшихся аристократических фамилий, военные, сомнительные иностранцы, прилично одетые жулики, просто ресторанные завсегдатаи и те специальныя женщины, которыя, как летучия мыши, могут жить только по темным углам. Стеариновыя свечи в этой специальной атмосфере горят каким-то мутным, белесоватым огоньком, который нагоняет чисто-кабацкую блаженную дремоту. А тут еще покаянныя излияния Нилушки, который за полубутылкой вина мог просидеть целую ночь. -- Ну что, как ваши заводчики?-- спрашивает Покатилов, чтобы прекратить Нилушкины слезы. -- А чорт с ними... Себя тешат: облюбуем, дескать, самаго ученаго человека, пусть распинается. А самим решительно все равно, хоть трава не расти... Меня просто поражает эта апатия. Кроме того, никто из них даже не верит в свое дело, сами же смеются, а тут заговаривай зубы разным дуракам. -- Ну, а как Богомолов? -- Да что Богомолов... сибирский фрукт. Нилушка засмеялся. Последнее время Богомолов начинал забирать большую силу, а это было уже шагом к разрыву двух друзей, столкнувшихся на одном деле. Конечно, у Нилушки не было зависти или страха к сопернику, но все-таки он начинал ежиться, когда Покатилов пробовал вышучивать его на эту тему. -- Умный человек этот Богомолов,-- задумчиво говорил Покатилов, прихлебывая вино из своего стакана. -- Т.-е. что ты хочешь этим сказать? -- А то, что вот этот самый Богомолов в одно прекрасное утро спустит тебя ко дну со всеми гегелевскими триадами и тому подобною ученою конопаткой. -- Ну, уж это дудки!-- разсердился Нилушка и посмотрел на своего собеседника злыми глазами.-- Пожалуй, если хочешь, то Богомолов и умный... да. Только весь ум у него заключается в том, что он буквально из ничего возник, да и теперь у него гроша расколотаго нет за душой... Впрочем, это уже область искусства. Но это все вздор: у Богомолова, кроме нахальства, ничего нет... -- Однако ты начинаешь сердиться. -- Вздор!.. Если ты хочешь знать, так Богомолов глуп, как киргизский баран. -- Именно? -- Самая простая вещь: у него нет никакой ширины взгляда, нет размаха, этой поэзии. Одним словом, в нем нет того, что в породистых животных называется кровью. Например, установилось ходячее мнение, что деньги наживали только в шестидесятых годах, когда шел настоящий пир горой с разными концессиями, акционерными банками, подрядами и тому подобным гешефтмахерством,-- и Богомолов повторяет эту же нелепость. Да... Поэтому он и примазывается вплотную к русским заводчикам, а это ошибка. Дела еще только начинаются, поверь мне, и умные люди возсияют почище старых дельцов. Конечно, и я путаюсь с заводчиками, пока не подвертывается ничего лучше, а потом плюну на них. По-моему, настоящий делец не тот, кто идет на все готовое подбирать крохи, а тот, кто сам создает новое свое дело,-- вот это я понимаю. -- Да где же эти твои новыя дела? -- Сколько угодно: нефть, каменный уголь, соль, сахар; ешь -- не хочу. Ведь это нужно дураком круглым быть, чтобы ничего не видеть. Работы по горло. Вот где будут настоящие промышленные короли, если пристегнуть иностранные капиталы. И будет все, как я тебе говорю. Да, кстати, ну что твоя газета? -- Какая газета? -- Твоя газета... "наша" газета. Мне говорила Сусанна Антоновна о твоем великодушии: отказался... Ах, ты, чудак! Вот уж этого я никак не пойму. Не ты, так другой обделает Теплоухова, не все ли равно? Покатилов был неприятно удивлен этою новостью: значит, Нилушка все знал от Сусанны. А это значило, что слух о газете пойдет гулять. Зачем это Сусанна болтает о газете? -- Был, кажется, разговор о газете, но так... шутя,-- уклончиво отвечал Покатилов, не желая выдавать себя головой.-- Во всяком случае, я не придаю ему особеннаго значения. -- Ну, уж ты это врешь, братику!-- захохотал Нилушка, довольный, что попал в больное место друга.-- Что-нибудь да не так... А я на твоем месте взял бы это дело и такую бы машину устроил... ха-ха!.. И время теперь самое подходящее... вот войну обещают в Турции... газетчикам деньги посыплются. Поработали бы и кроме войны. Если ты смущаешься, что тебе газету предложила Сусанна Антоновна, то можно устроить так, что его сделает сам Теплоухов: это все единственно. -- Оставим, пожалуйста, этот разговор.

V.

Устройство приличной обстановки в новой квартире на некоторое время отвлекло внимание Калерии Ипполитовны от постоянной мысли о собственном фальшивом положении. Нужно было сделать кое-какия прибавки к мебели, купить ковры, приобрести два сервиза, рояль на прокат для Юленьки и многое другое, что требуется в ежедневном обиходе. В случае затруднения Калерия Ипполитовна обращалась к oncl'ю и таскала старика с собой по всем магазинам; Симон Денисыч не годился даже для этой цели и проводил время дома в обществе старой Улитушки или бродил по петербургским улицам решительно без всякой цели. -- Ты устрой временную обстановку,-- советовал oncle, покорно следуя за племянницей.-- И дешево и сердито будет. В этом преимущество столичной жизни для вашего брата, провинциалов. Вот серебро, кажется, необходимо подновить, потом экран к камину. -- Да у нас и камина совсем нет. -- Ну, все равно, купи хорошенькую жардиньерку. Это оживляет обстановку. Oncle и без того подтолкнул Калерию Ипполитовну сделать несколько глупых покупок, поэтому на его советы она особеннаго внимания не обращала; совершенно достаточно было и того, что oncle в совершенстве мог изображать из себя то специфическое вьючное животное, которое создано носить дамския "поноски", в форме безчисленных картонок, коробочек, свертков и просто бумажных мешков. Между прочим, Калерия Ипполитовна сочла своем родственным долгом посоветоваться с дядей относительно рекомендованной Романом мистрис Кэй. -- Мне нет дела до ея интимной жизни,-- предупредила она, давая понять, что ей известно, что за птица эта гувернантка.-- Притом ведь она занимается у Зоста, а это самая лучшая рекомендация. -- Гм... да...-- неопределенно мычал oncle.-- Должно-быть, очень приличная особа... хотя, конечно, судить с перваго раза довольно трудно. -- А ты разве тоже ее знаешь? -- Да... я случайно встретился с ней у Сусанны. Она там занимается английским языком. -- С кем это? -- Сусанна учится... Так, прихоть. -- Это интересно... очень интересно,-- в раздумье повторяла Калерия Ипполитовна, соображая во мгновение ока, чем она может воспользоваться из этого неожиданнаго открытия: чрез мистрис Кэй она может знать решительно все о Сусанне, и притом знать из первых рук. Это известие сразу подняло в глазах Калерии Ипполитовны авторитет англичанки, которая, как женщина, в тысячу раз наблюдательнее oncl'я или Романа и может быть ей очень полезна. Да, решено, Юленька будет учиться английскому языку. Знакомство с Бэтси было ускорено. Эта неловкая и застенчивая англичанка произвела на Калерию Ипполитовну самое выгодное впечатление, хотя опытная дама и заподозрела, что будущая наставница, Юленьки в достаточной степени глупа. "Впрочем, это даже хорошо для перваго раза,-- решила про себя Калерия Ипполитовна.-- Только сначала нужно будет ее приручить". Юленька отнеслась к своей наставнице совершенно равнодушно, точно эти уроки, совсем ея не касались. Но Калерия Ипполитовна после каждаго урока обязательно оставляла Бэтси пить кофе и, отослав Юленьку под конвоем Улитушки к maman, с самою светскою непринужденностью посвящала ее в мелочи своей домашней обстановки, даже пускалась в ту специальную откровенность, которая так сближает женщин. Эта тактика ставила Бэтси в самое неловкое положение, потому что застенчивая англичанка совсем не желала "красть" чужого доверия и краснела с самым смущенным видом, принимая знаки доверия Калерии Ипполитовны. Дело кончилось откровенным обяснением. -- Я сделала большую ошибку, что согласилась заниматься в вашем доме,-- заговорила Бэтси после одного из своих уроков.-- Мне не хочется, чтобы вы ошибались на мой счет. Бэтси проговорила это с легкою краской на лице и с опущенными глазами, что к ней так шло: она все умела делать необыкновенно просто, как все чистыя натуры. -- Ах, да, вы вот о чем...-- догадалась Калерия Ипполитовна и в порыве чувства даже расцеловала Бэтси: бедная англичаночка была так жалка и, вместе, так хороша, что даже Калерия Ипполитовна смутилась за свою политику.-- Послушайте, Бэтси... Вы позволите мне вас называть так?.. Мое правило, мой друг, никогда не вмешиваться в чужую жизнь. О ваших отношениях к Роману я слышала и только от души могу пожалеть вас. Роман мой брат, но я только лучше других знаю его недостатки: это совсем завертевшийся в петербургском омуте человек, который, вероятно, приносит не много счастия домой. Да? О, я это подозревала... Еще раз повторяю: до нашей интимной жизни никому нет дела. По крайней мере, я так понимаю вещи. Мужчины так много позволяют себе, что обвинять женщину за ошибку или за увлечение было бы слишком несправедливо. -- А Julie?.. Учительница всегда должна служить примером. -- И это пустяки. Юленьке еще рано думать об интимных отношениях, да и нынче не такое время, чтобы девушек воспитывать на институтский манер. Кругом и без того так много дурных примеров: в романах, на сцене, в костюмах, в картинах, даже в музыке. По-моему, образованной девушке не лишнее знать кое-что из того, что знают все большие, потому что такое знание предупредит лишния глупости и ошибки. Бэтси слушала Калерию Ипполитовну со слезами на глазах, но внутренно не могла с ней согласиться: ей казалось, что она уже одним своим дыханием заражает святыню домашняго очага. -- Нет, это не так,-- повторяла Бэтси, отрицательно качая головой.-- Девочка будет большая и может упрекнуть вас. -- Но ведь я мать Юленьки и могу взять все на свою ответственность,-- не унималась Калерия Ипполитовна.-- Наконец вы занимаетесь в других домах. -- У Зоста я занимаюсь с мальчиками; это совсем другое дело. Потом я занимаюсь с одною дамой, которую вы, кажется, знаете: m-me Доганская. -- Ах, да... я действительно хорошо знала Сусанну Антоновну,-- равнодушно проговорила Калерия Ипполитовна и прибавила:-- откровенность за откровенность, милая Бэтси: Сусанна моя бывшая воспитанница, но мы разошлись с ней. Это длинная семейная история, и я когда-нибудь разскажу ее вам, а пока могу сказать одно: я не сержусь на Сусанну... да. В подтверждение своих слов Калерия Ипполитовна разсказала в коротких чертах историю Сусанны и всю вину своего разрыва с ней свалила на Теплоухова и Богомолова, которые и теперь продолжают в своих собственных видах вооружать Сусанну против нея. -- Вообще Сусанна сделала большую ошибку своим замужеством,-- закончила Калерия Ипполитовна свой разсказ.-- Ведь она не любит мужа... да? -- Право, я ничего не знаю об их отношениях. -- Да, конечно, судить мужа и жену со стороны слишком трудно, и все-таки есть известные признаки... мелочи, пустяки, которые достаточно говорят сами за себя. Впрочем, говоря откровенно, я не особенно интересуюсь; этим предметом... Бэтси, может-быть, и не вдруг поддалась бы на ласковыя речи Калерии Ипполитовны, но ей было так тяжело. Роман видимо увлекался Доганской и был счастлив только в ея обществе. Конечно, это был не первый случай в длинной истории увлечений Романа, но это не мешало Бэтси чувствовать себя глубоко несчастной, и она призывала на помощь всю свою энергию, чтобы сдержать подступавшия к горлу слезы. От зоркаго глаза Калерии Ипполитовны не ускользнуло душевное состояние ея жертвы, и на этот раз она прекратила разговор. -- У этого Романа решительно нет никаких родственных чувств,-- говорила Калерия Ипполитовна за следующим кофе.-- Был у нас всего два раза, как мы в Петербурге. Где это он пропадает, Бэтси? -- Собирает материалы. -- Около Сусанны? -- Да. -- Скажите?!-- пришла в ужас Калерия Ипполитовна.-- Впрочем, этого следовало ожидать. Сусанна такая женщина, которая не остановится ни перед чем. Я не хочу сказать про нее что-нибудь дурное и за себя лично даже совсем не сержусь, но зачем она завлекает этого несчастнаго Романа, который готов бежать за первою попавшеюся на глаза юбкой? Ну, скажите на милость, что такое может представлять своей особой Роман для Сусанны? Ни выдающейся красоты, ни молодости, ни богатства, ни таланта,-- решительно ничего, что могло бы иметь значение для такой женщины. -- Вы в этом случае несправедливы к m-me Доганской,-- вступилась прямодушная Бэтси.-- Если кто-нибудь виноват, так это один Роман. У него совершенно неорганизованный характер. -- Ах, нет и нет... тысячу раз нет!-- горячо сказала Калерия Ипполитовна.-- Уж если в чем можно, действительно, винить нас, женщин, так именно в этой несчастной слабости завлекать мужчин. И я никогда не поверю, чтобы порядочная женщина не сумела предупредить известную крайность, когда мужчина теряет голову. Поверьте, Бэтси, я сама была молода и знаю, что говорю. У каждой женщины в полном распоряжении тысячи средств, чтобы отделаться от слишком усердных поклонников. Все это можно сделать почти незаметно, под рядом самых благовидных предлогов. Я совсем не думаю оправдывать Романа, но и Сусанна не права. -- Она не может быть ни правой ни неправой, потому что ничего не знает о моих отношениях к Роману,-- признавалась Бэтси.-- Даже и Роман не знает, что я занимаюсь с Доганской. Я сделала эту маленькую ложь, т.-е. не предупредила их, но ведь Роман так часто меня обманывал. -- И не говорите, голубчик... С мужчинами всегда нужно держаться очень осторожно, как с нашим вечным и непримиримым врагом. Мужчины истинное несчастие нашей жизни, и мы приносим постоянно тысячи жертв стам безсердечным .гоистам. "О, Бэтси ревнует Романа, и остается только воспользоваться этим случаемь,-- думала про себя Калерия Ипполитовна, довольная всею этою историей.-- Теперь мы будем знать каждый шаг Сусанны Антоновны... Погодите, m-me Доганская, теперь вы сильны, потому что можете делить свою молодость и красоту между мужем и любовником, но наступит час, котораго женщине не прощают. Да... Нельзя изжить век, не любя!" Калерия Ипполитовна имела полное основание именно так думать, потому что сама слишком дорого заплатила за свой чиновничий брак. Она никогда не любила мужа и отдалась Доганскому в порыве неудовлетвореннаго чувства. Да, Доганский... Этот невозможный человек продолжал ездить к Мостовым, хотя Калерия Ипполитовна отдала Улитушке строгий приказ не принимать его ни под каким видом. Калерия Ишшлитовна просто не могла его видеть, да у нея и своих дел было по горло с разными хлопотами у влиятельных лиц. В течение двух месяцев своего петербургскаго существования Калерия Ипполитовна успела побывать у всех своих знакомых; кроме того, успела побывать везде, куда только представлялась какая-нибудь возможность попасть; и все это было проделано без всякой пользы. В счастливых случаях получались одни обещания, не стоившия выеденнаго яйца по петербургской цене. Оставалось последнее решительное средство -- это старые друзья maman. Князь Юклевский,-- кстати, Улитушка уверяла, что Роман вылитый князь!-- принял ее внимательно, но это была такая развалина, и притом эта развалина обременена была такою коллекцией необыкновенно сложных болезней, что ничего не оставалось, как только бежать без оглядки. -- У вас там в Сибири, говорят, есть такая ягода облепиха...-- шамкал князь, полулёжа в американском кресле со всеми приспособлениями для умирающих. -- Да, князь, есть. Из нея делают наливки,-- обясняла Калерия Ипполитовна больше при помощи знаков, потому что князь до обеда был глух, а после обеда слеп. -- А мне говорили, что это что-то в роде китайскаго жень-шеня... Барон Шебек был совсем еще бодрый старичок из остзейских ландлордов, но его звезда уже закатилась, о чем предупреждали Калерию Ипполитовну, но она все-таки поехала к барону, чтобы убедиться своими глазами в печальной истине. Барон понимал положение своей гостьи и долго качал сочувственно остзейской головой. -- Как здоровье Annette... т.-е. Анны Григорьевны?-- справлялся барон, прищуривая глаза. -- Благодарю вас, барон, maman пользуется хорошим здоровьем для своих лет. Старичок как-то весь сежился, оглядел свой кабинет и шопотом проговорил: -- Я должен вас предупредить: для всех нас одно спасение, это -- нефть. -- Как нефть, барон? -- Да, да, нефть... Передайте это Annette, она обяснить вам все. Помните только одно: нефть. Этот барон Шебек через два дня помешался: нефть сделалась его idée fixe. Оставался один Андрей Евгеньич. Калерия Ипполитовна отправилась к нему не без некотораго трепета, и Улитушка даже благословила ее вслед: ведь Леренька не чужая была этому Андрею Евгеньичу, что она и сама слыхала от maman, хотя не верила ей, потому что у maman было так много разных приключений в ея тревожной молодости, а человеческая память ограничена. Андрей Евгеньич жил на Английской набережной. Это был худенький, маленький, живой старичок с ласковыми глазами; он сильно бодрился, хотя одна тоненькая ножка Андрея Евгеньича уже не действовала. Пока Калория Ипполитовна передавала ему обстоятельства своего настоящаго положения, Андрей Евгеньич внимательно поднимал и опускал свои крошечныя брови и наконец в утешение своей гостьи проговорил: -- Я вполне сочувствую вам, моя крошка... Ведь я вас помню еще ребенком, когда носил на руках! Да... Я понимаю вас и сочувствую, потому что у меня у самого большое горе: вы знали, конечно, эту маленькую Фанни, которая танцовала пятнадцать лет у воды,-- эта неблагодарная маленькая особа покинула меня. Положим, это в порядке вещей, но обидно то, что она переменила меня на редактора какой-то грязной, уличной газетки. Да, вот в какое ужасное время мы живем. События и лица немножко путались в лысой голове Андрея Евгеньича, и он говорил о своем горе, как о деле известном, хотя Калерия Ипполитовна совсем и не подозревала о существовании неблагодарной Фанни. Во время разговора старичок несколько раз принимался очень внимательно разсматривать свою гостью и, как чувствовала Калерия Ипполитовна, находил ея состарившейся. Когда-то Андрей Евгеньич очень ухаживал за Леренькой, когда она еще не была замужем и когда у нея был такой свежий бюст. Чтобы попасть в тон лакомому старичку, Калерия Ипполитовна разсказала не без остроумия свою историю с Сусанной, хотя и не назвала ея фамилии. -- Слышал... да, слышал что-то такое,-- задумчиво повторял Андрей Евгеньич.-- Это вы про Мороз-Доганскую?.. Мне тут разсказывал эту историю один господин, он тоже из Сибири... позвольте, как его фамилия? -- Богомолов? -- Да, да. И, говорят, красавица эта Доганская. Что-то необыкновенное, в восточном вкусе... Богомолов успел предупредить Калерию Ипполитовну, и она уехала с пустыми руками. "Господи, что же это такое будет, наконец?-- думала она, возвращаясь на свое пепелище.-- Ведь живут же другие люди?.. Облепиха... нефть... Фанни... Нет, это решительно невозможно!"

VI.

Старая Улитушка была неотлучно при Julie, т.-е. возила се от maman в помера Квасовой для уроков английскаго языка, а потом обратно, где и оставалась. Занятая своими делами, Калерия Ипполитовна не обращала внимания на дочь, которая находилась в полном ведении Улитушкн. Но эта опека не имела особеннаго значения, и Julie делала все по-своему. Между прочим, она успела познакомиться с Инной, дочерью урожденной княжны Несмеловой-Щурской. Девочки встретились в коридоре и сначала дичились друг друга, а потом как-то сразу сошлись и бегали из номера Мостовых в номер "урожденной", обнявшись. Инна была старше Юленьки. Подруги скоро сошлись на "ты" и при встречах перекидывались улыбками и таинственными полуфразами. -- Ну, что твоя бабушка?-- спрашивала маленькая Инна, покачиваясь, на своих сухих проволочных ножках, точно синица. -- Бабушка умная...-- смеялась Юленька и начинала шептать на ухо Ипне что-то такое, что заставляло девочек хохотать до слез. -- А мне здесь так надоело, так надоело...-- жаловалась Инна, крепче прижимаясь своим тщедушным тельцем к Юленьке.-- Не с кем слова сказать. -- А Людмила? -- Только она одна и есть. Эта детская дружба очень не по сердцу пришлась старой Улитушке, которая постоянно косилась на "востроногую" подругу Юленьки и даже жаловилась на нее Калерии Ипполитовне. -- Что она тебе помешала?-- разсеянно спрашивала та, не обращая, внимания на брюзжанье старухи.-- Девочка как девочка... Дай Бог, чтоб, мы Юленьке могли дать такое воспитание. -- Востра больно. И с Людмилкой эта востроногая дружит, а разве, это подходит, чтобы настоящая барышня с лакейкой вязалась? Шепчутся по углам, и все одна музыка: хи-хи да ха-ха. -- Вырастут большия, будут умнее. -- Вырастут-то вырастут, только к старой коже своего ума не пришьешь... Барышня настоящая должна себя гордо содержать. Ворчанье Улитушки надоедало Калерии Ипполитовне, и она была рада, когда старуха отправлялась с Юленькой к maman. А Улитушка клохтала все больше и больше, хмурилась, охала и вздыхала, как загнанная лошадь. Это было наконец невыносимо. Однажды Калерия Ипполитовна вернуласьоткуда-то усталая и недовольная. Улитушка попалась ей на глаза, со своею, убитою физиономией, и это окончательно взорвало Калерию Ипполитовну. -- Что с тобой делается, Улитушка? Ты точно хоронить нас всех собралась. -- Чего хоронить. Прежде смерти не умрем. -- Ну, и отлично. Нечего, значит, строить эту вечно обиженную физиономию. Понимаешь, это мне неприятно! Хлопочешь, бьешься, устанешь, как собака, а приедешь домой отдохнуть -- плаксивыя лица, охи да вздохи. -- Как не понять, Калерия Ипполитовна! Кому это приятно, уж это что говорить! Только... Улитушка точно спохватилась, что сболтнула лишнее, и вдруг замолчала, по Калерия Ипполитовна сейчас же ее поймала: -- Ну, что только?.. Что молчишь? Говори! -- Да я давно собиралась вам сказать, да все как будто сумлеваюсь... Карахтер у вас уж очень скорый. -- Говори толком, ради Бога, я не кусаюсь. -- И говорить нечего,-- уныло повторяла Улитушка и, глядя в угол, прибавила:-- поедемте, Калерия Ипролитовна, из этого проклятущаго Петербурха. -- Вот тебе раз!.. Куда же это мы поедем? -- Это уж дело ваше, а только надо ехать по добру, по здорову. -- Ты сегодня, кажется, хочешь из меня все жилы вытянуть. Говори скорее толком, а то мне некогда переливать с тобой из пустого в порожнее. -- Я говорю: уезжать надо. Оглядевшись кругом, Улитушка шопотом проговорила: -- Тот-то, змей-то наш, к мамане ездит. -- Юрий Петрович? -- Он самый и есть, Мороз... Недели уж с две, как повадился. И все с Юленькой больше: книжки ей читает, учит по цифрам... Обошел мамашу, пес! Калерия Ипполитовна выслушала это известие с побелевшим лицом и как-то тупо смотрела на убитое лицо Улитушки. Она чувствовала, что ее что-то душит и что у нея дрожат колени. -- Господи, да что же это такое наконец? Нет, этого не может быть,-- уверяла самоё себя Калерия Ипполитовна, хватаясь за голову.-- Где же ты раньше-то была? Отчего ты раньше-то ничего не говорила?-- накинулась она наконец на Улитушку.-- Две недели... и она молчит! -- Вас же берегла, а теперь сказала, да какой толк? Уезжать надо от греха, вот что я вам скажу. Уж на что крепка Анна-то Григорьевна, а и тут змей обошел, совсем окрутил. -- Господи!-- взмолилась Калерия Ипполитовна, ломая руки.-- Все против меня... и все! А я еще толкую с этою дурой... Улита, ты совсем выжила из ума!.. Ты меня погубила... ты... ты... -- Какая уж есть,-- апатично отвечала Улитушка, вздыхая.-- Смолоду умна не бывала, а под старость остальное растеряла. Калерия Ипполитовна "на той же ноге" отправилась к maman. Она была разбита, уничтожена и задыхалась от нетерпения. Проклятый извозчик точно поклялся никогда не доехать до Васильевскаго острова, а извозчичья пролетка так жалобно дребезжала по замерзшей мостовой, точно у этого несчастнаго экипажа болел каждый винтик. Вот отчего Доганский перестал ездить в номера Квасовой. Вот отчего и Юленька такая странная сделалась. Нет, это невозможно, старая Улитушка что-нибудь перепутала. "Как он познакомился с maman?-- думала Калерия Ипполитовна, не замечая попадавшихся навстречу экипажей, пешеходов и улиц.-- И никто целых две недели не мог предупредить меня". Вот наконец и Васильевский остров, безконечныя линии, и академия художеств, я какия-то зазимовавшия суда на Неве, и вагон конножелезной дороги, набитый публикой, и опять этот несносный извозчик, который ползет, как черепаха. Maman Анна Григорьевна читала "Подражание Христу" Ѳомы Кемпийскаго, когда к ней ворвалась, как ураган, Калерия Ипполитовна. Юленьки не было: она занималась с Бэтси в номерах Квасовой. -- Ты, кажется, взволнована, mon ange?-- с неестественною кротостью спросила maman, еще находившаяся под обаянием душеспасительнаго чтения. -- Maman, наконец, это... где у вас вода?-- бормотала Калерия Ипполитовна, чувствуя, как вся кровь бросилась к ней в голову.-- Maman, у меня всего одна дочь... в ней вся моя жизнь, и вы хотите отнять ее у меня. Нет, вы ее хотите погубить! -- Продолжай, продолжай,-- сухо ответила Анна Григорьевна и улыбнулась. -- Я думаю, что мне не нужно обяснять вам, в чем дело. Кто в жизни не делает ошибок, а женщинам приходится платить за свои ошибки слишком дорогою ценою, чтобы еще казнить их... Julie еще такая маленькая девочка, и вы точно нарочно стараетесь раскрыть пред ея детскими глазами печальную истину... Когда Julie будет большая, я сама первая все ей разскажу, но теперь... Понимаете ли вы, maman, что вы ее губите? Я мать, я все выстрадала за нее, я и теперь живу только для нея, и никто не имеет права отнять ее у меня. Понимаете, никто! Разговор шел на французском языке, т.-е. говорила одна Калерия Ипполитовна, а maman молчала, перебирая и складывая маленький батистовый платочек с табакеркой. Это равнодушие maman окончательно взбесило Калерию Ипполитовну, и она кончила тем, что расплакалась самым глупейшим образом. -- Решительно не понимаю, из-за чего вы так волнуетесь, моя милая,-- с леденящею улыбкой проговорила наконец maman, когда Калория Ипполитовна с рыданиями позадилась на диван.-- Могу вам сказать, моя милая, только одно, что Юрий Петрович прекрасный человек, да. И он так любит Julie, как родную дочь. -- Он?! Любит?!-- кричала Калерии Ипполитовна, нахлебываясь слезами.-- Если бы он действительно любил, то никогда не поставил бы несчастную девочку в положение дочери двух отцов. Он любит?! Человек, для котораго ничего нет святого?.. О, я знаю, для чего это он все делает! Да, я все понимаю, maman, и могу только удивляться, maman, что вы, при вашей проницательности, не можете до сих пор разглядеть Юрия Петровича. Вы, конечно, уже знаете всю историю с Сусанной. Так знайте же, что эта бухарская змея, мало того, что столкнула, меня с места в Заозерских заводах, теперь хочет мстить мне в моей собственной дочери... Так умеют ненавидеть только одне восточныя женщины. -- За что же Сусанна так мстит тебе, моя милая? -- За что! Maman, клянусь тебе Богом, клянусь всем святым, что я не знаю, за что. Кроме добра, я решительно ничего не делала ей. Может-быть, я виновата в том, что вырвала ее из ужасной казарменной обстановки, воспитывала ее... наконец, любила, как свою дочь. -- А ты припомни... Есть вещи, которыя даже и не восточныя женщины не умеют прощать. Да... Как бы ты, например, отнеслась к любовнице своего мужа? И теперь ты ревнуешь Юрия Петровича к его законной жене, да? В тебе говорит оскорбленная женщина, неуспевшая еще остыть, но при чем тут Юрий Петрович? Мужчины, моя милая, всегда будут мужчинами и всегда будут правы, потому что... потому что... -- Почему? -- А, ты хочешь знать, почему... так узнай: есть известныя требования "вида", есть так называемая "зоологическая правда", есть... -- В какой благочестивой книге вы, maman, все это вычитали? -- Я знаю, что читаю, а вот ты до сих пор еще не понимаешь такой простой истины, что женщина, позволившая мужчине оставить ее, достойна презрения... да-с. Я, по крайней мере, никогда себя не доводила до подобнаго унижения и не могу пожаловаться, чтобы мужчины не занимались мной. А все отчего? Очень просто, моя милая... С вами кавалер протанцовал две кадрили, вы и повисли у него на шее, да еще как повисли: "по гроб верная тебе Акулина"... Кому же понравится? Любовь -- это совсем особенная вещь, моя милая, и для домашпяго обихода не годится... Время -- самый страшный враг любви, и мы это отлично понимали и умели пользоваться жизнью, а не хныкать. Нычче развернуть газеты нельзя: там повесилась, там отравилась, тал застрелилась, там утопилась,-- и все от любви!.. Это убивать себя из-за любви!.. Ха-ха... Не могу пожаловаться, чтобы в наше время мало любили мужчины и женщины, но и те и другия всегда понимали, что делают. Бери пример с меня... Как ни тяжело было Калерии Ипполитовне, но эта философия maman разсмешила ее, и она со слезами на глазах проговорила: -- Нынче уж другое время и другие люди, maman... Вы уж слишком прямо смотрели на вещи: это философия домашних животных. -- И ваше время дрянь, и люди дрянь, и ваша философия дрянь!-- воскликнула maman, ударив себя маленьким кулачком в высохшую грудь.-- Оттого вы все и стреляетесь да вешаетесь... да. Кому от этого польза или удовольствие?.. Женщина создана для удовольствий!.. -- Я, maman, не спорю с вами и боюсь только одного, что вы с Юрием Петровичем будете прививать свою философию Julie... Ведь он одной веры с вами и тоже уверен, что создан со специальной целью срывать цветы удовольствия. -- Юрий Петрович отличный человек, моя милая, и он не виноват, что нынешния женщины такия нюни и плаксы... А относительно Julie я тебе вот что скажу: назад тому сто лет жила одна танцовщица, m-lle Дематен, еще очень молодая и очень наивная особа. Ее кто-то и спросил: что бы она сделала, если бы ее оставил ея amant? Она и ответила, со своею наивностью: "я взяла бы сейчас же другого amant"... Вот женщина с твердою душой, у которой всем вам следовало бы поучиться, моя любезная. Калерии Ипполитовне еще раз пришлось убедиться в той печальной истине, что разсуждать с maman о многих вещах совершенно напрасный труд, особенно в области интимной жизни. Старушка, действительно, обладала твердою душой, и ея философия являлась только выводом и заключением ея жизни. В самый разгар этой горячей семейной сцены в гостиную вошел Роман. Он несколько мгновений стоял в дверях, а потом с распростертыми обятиями кинулся к матери.. -- Maman... милая... голубушка!-- кричал он, целуя старушку.-- Если бы ты знала, как я сегодня счастлив... Дай, я еще раз тебя поцелую... -- Роман... ты с ума сошел!-- барахталась Анна Григорьевна в сыновних обятиях и даже выронила свой платок с табакеркой.-- Калерия, он с ума сошел... Он меня задушит! Калерия, мне дурно... -- Роман, ты, в самом деле, точно с цепи сорвался,-- уговаривала Калерия Ипполитовна, стараясь освободить мать.-- Отпусти же, говорят тебе... -- Да, я сошел с ума от счастья,-- бормотал Роман и сейчас же не только заключил в свои обятия сестру, но и облобызал ее с необыкновенною родственною энергией.-- Леренька, понимаешь ли ты, что значит самое слово: счастье? -- Отпусти, ради Бога!-- кричала Калерия Ипполитовна и смешно барахталась свощг пблным. корпусом.-- Maman... да что же это такое? Анна Григорьевна успела вооружиться обемистым творением Ѳомы Кемпийскаго и только посмеивалась: этот Роман всегда был сумасшедшим мальчишкой. Не был целый год, ворвался и давай душить. Выпустив разсердившуюся сестру, Покатилов безсильно опустился на кресло и проговорил прерывавшимся от волнения голосом: -- Maman, Леренька... поздравьте меня: пред нами редактор-издатель большой литературной и политической газеты "Северное Сияние". Подписная цена за год 17 целковых, без пересылки -- 15 р. 50 к., подписка принимается во всех книжных магазинах... -- Только-то?-- удивилась Аила Григорьевна.-- Ну, это, мой милый, еще сказка про белаго бычка. -- Кажется, эта история лет пятнадцать тянется,-- прибавила Калерия Ипполитовна, приводя в порядок измятое платье.-- Впрочем, ты мог бы издавать газету для сумасшедших. -- Нет, теперь уж белый бычок попал на веревочку,-- разсказывал Покатилов, ероша волосы.-- Сколько я хлопотал все это время, где ни перебывал, кому ни кланялся, чего ни переговорил,-- и все-таки добился своего. Теперь буду работать запоем, потому что газетное дело мое истинное призвание. Без газеты я жалкий человек, как рыба на сухом берегу. Да... О, я сумею повести дело так, что Котлецов и Брикабрак утонут со своими носовыми платками. У меня и разрешение на газету здесь, в кармане... Хорошо то, что хорошо кончается. -- Позволь, позволь,-- остановила его Анна Григорьевна.-- Насколько мне не изменила память, на газету нужны деньги, и много денег? -- Деньги? Ха-ха!.. Maman, я теперь богат, как моршанский скопец. Леренька, позволь залепить еще одну родственную безешку? Покатилов угрожающе поднялся с кресла, но обе женщины скрылись за Ѳомой Кемпийским, приготовившись дать самый отчаянный отпор расходившемуся родственному чувству. -- Я начинаю чувствовать даже усталость от слишком большого счастья,-- заговорил Покатилов, отступая,-- даже точно тошнит, как бывало ж детстве, когда обешься сладкаго. Знаешь, Леренька, я и твоего Симона теперь пристрою: сделаю его заведующим всем внутренним отделом. -- Нет, уж, пожалуйста, избавьте нас от этой чести, Роман Ипполитович,-- ответила Калерия Ипполитовна, делая презрительную гримасу.-- Пока я жива, Simon никогда не спустится до профессии газетчика... да. У нас есть, наконец, дочь, мы обязаны беречь свою репутацию для нея... -- Ха-ха!.. Ты ужасно сегодня походишь на театральную Марию Стюарт,-- заливался Покатилов.-- Но все это пустяки... Я не могу сегодня сердиться!.. Maman, Лерепька, понимаете ли вы, что такое "своя" газета?.. Это ведь сила, и страшная сила. Наши газетчики только мух ловят, и мы им покажем, как нужно вести настоящую газету, такую газету, которая не дала бы читателю дохнуть... Да-с. Прежде всего, идея. Мы все эти предразсудки по-боку: ни протяженно-сложенных передовиц, которых не читает даже сам автор, ни внутренняго отдела с убийствами и пожарами, ни этой мутной воды под именем иностранной политики, ни своей газетной грызни,-- все к чорту... Хроника и фельетон -- этим все сказано, и только изредка что-нибудь скучно-серьезно-непонятное, как бросают собаке кость, чтобы поточить зубы. Через год у меня будет пятнадцать тысяч подписчиков... -- И эти пятнадцать тысяч подписчиков сговорились, чтобы вперед дать тебе денег? Перестань, Роман, играть в прятки,-- заговорила Калерия Ипполитовна со сдержанною злостью.-- Maman, вы можете и не спрашивать Романа, откуда у него деньги... -- Что ты этим хочешь сказать, моя милая?-- сухо отозвалась Анна Рригорьевна и прищурила свои темные глазки. -- А что вы сказали бы, maman, про человека, который стал бы издавать газету на средства своей любовницы... нет, хуже: на деньги чужой любовницы? Ха-ха... -- Калерия, ты забываешься!-- вскипел Покатилов, но сейчас же опустился. -- А... понимаю...-- медленно проговорила Анна Григорьевна, обводя детей презрительным взглядом.-- В наше время мужчины разорялись на женщин... да, я это понимаю. Роман, ты молчишь?.. Ужели?.. Но ведь так может сделать лакей? -- Maman... тут недоразумение...-- попробовал-было защищаться Покатилов. -- Я понимаю, что еще мужчина может издержать деньги своей жены, наконец своей любовницы...-- не унималась старушка.-- Но воспользоваться средствами чужой любовницы... Калерия, как это называется по-французски? -- В Париже таких господ называют альфонсами, maman, и еще... еще souteneur'ами. Покатилов расхохотался. Это было, наконец, невозможно,-- эти куропатки были невозможны. Он взял деньги у Сусанны, у которой у самой ничего никогда не было и нет?!

VII.

Покатиловская газета своим появлением была обязана ловкому содействию Нилушки Чвокова, который сумел затянуть в это дело Теплоухова помимо Сусанны. Все дело было сделано в течение одного часа в собственном доме Теплоухова, где были назначены переговоры. В громадном мрачном кабинете, походившем на королевскую усыпальницу, сидели всего трое: Покатилов, Чвоков и Теплоухов. -- Газета в наших интересах, Евстафий Платоныч,-- распинался Нилушка пред молчаливым магнатом.-- Нам без того печатное слово обходится не дешево, а тут будет взаимная услуга, и только. После Нилушки говорил Покатилов, подробно рисуя всю картину сложнаго газетнаго дела. Теплоухов слушал и Нилушку и будущаго редактора молча и в течение всего визита выговорил одно слово: -- Хорошо. Это коротенькое словечко стоило ровно сто тысяч, потому что Теплоухов сейчас же видал Покатилову свой чек на эту сумму. -- Это дьявол, а не человек,-- говорил Покатилов, когда они возвращались с Нилушкой к Борелю.-- Я никогда в жизни своей не чувствовал себя так скверно... Какое-то особенно подлое чувство, точно что-то воруешь. Ей-Богу... "Хорошо". Если можно раздавить человека, так этим именно способом: точно камнем придавил. Нет, это дьявол, и я повесился бы, если бы остался с ним с глазу на глаз двое суток. Итак, своя газета. Эта мысль сводила с ума Покатилова, и он часто думал, действительно ли это так? Но эти сомнения исчезали пред лучезарным светом небольшого лоскутка серой бумаги, на которой Теплоухов черкнул свое имя. Да, сто тысяч!.. сто тысяч! Из этих денег Покатилов сделает миллион и прежде всего разсчитается с Теплоуховым из копейки в копейку. Перед Покатиловым живьем вставала картина, когда он привезет Теплоухову последний долг, и как Теплоухов равнодушно сунет деньги в свой письменный стол и скажет свое одно слово: "хорошо". Может-быть, и этого не скажет, а только кивнет головой..." А чорт с ним!.. Главное, все дело обошлось без содействия Сусанны, следовательно Покатилов мог считать свою совесть чистой. Первым делом после решения денежнаго вопроса нужно было развязаться с "Искорками". Когда Покатилов входил в редакцию своей уличной газетки, на него напало какое-то чувство омерзения: он, Покатилов, мог работать в этой газетной дыре?.. Брикабрак сидел на своем редакторском месте и встретил фельетониста довольно холодно, что чуть-чуть не разсмешило Покатилова до слез. -- Ну, что мы дадим в будущее воскресенье?-- деловым тоном заговорил Брикабрак. -- В будущее воскресенье? Семен Гаврилыч, мне нужно давно сказать вам одну вещь: если вы мне не уступите театральную хронику, я вынужден буду отказаться от чести работать в "Искорках". Для чего выкинул эту штуку Покатилов, он сам не мог себе обяснит, кроме разве того, чтобы посмотреть, как Брикабрак, с важностью дипломата, откажет ему. Так и случилось. Семен Гаврилыч поднял свои жирныя плечи и хрипло проговорил: -- К сожалению, я не могу, Роман Ипполитович. Вы знаете мой характер, а для журналиста характер прежде всего. -- Значит, мне тоже остается пожалеть... и проститься с вами,-- ответил Покатилов с комическим достоинством. Оглянув в последний раз кабинет редакции, Покатилов церемонно раскланялся с недоумевавшим Брикабраком и вышел. Вот и контора редакции, и секретарский стол, и медная решетка, за которой сидел лысый старичок-кассир, точно обезьяна в клетке. Покатилову вдруг сделалось как-то жаль насиженнаго угла, а потом он даже покраснел за свою мальчишескую выходку с Брикабраком. Что же, глуп он был, без сомнения, но собственно не злой человек. Нужно вернуться и пожать руку на прощанье. Это естественное душевное движение было заглушено чувством ложнаго стыда, и Покатилов, надвинув глубже шапку на голову, быстро сбежал с лестницы. -- Э, все равно,-- проговорил он вслух и даже махнул рукой. Пока состав новой редакции был очень ограничен: Покатилов заведавал всем делом, Чвоков -- по части экономических статей, капитан Пухов был возведен в чин хроникера, а Бодяга временно исправлял должность секретаря. -- А какой же у меня будет чин?-- спрашивал Чвоков у Покатилова.-- Надо же какое-нибудь название: хранитель тайной печати, мандарин второй степени с павлиньим пером и двумя шариками. -- Можно и чин,-- соглашался Покатилов.-- Ты у нас будешь протодьяконом. Доволен? -- Что же, чин изрядный!-- смеялся Нилушка. Между прочим, встретив Симона Денисыча на улице, Покатилов предложил ему место заведующаго внутренним отделом. Старик даже растерялся от приятной неожиданности, и Покатилову сделалось его жаль. -- Я могу... буду стараться,-- бормотал Мостов, крепко пожимая руку гдтя.-- Мне, знаете, до смерти надоело шататься по Петрограду без всякаго дела...! Конечно, Калерия будет недовольна, но ведь знаете, женщина... Ей трудно освоиться с новыми взглядами. Как хотите, жизнь постепенно обгоняет каждаго, и каждый остается в конце концов за флагом. Ведь и капитан будет у вас? -- О, да... Он будет вести хронику. -- Вот и отлично. Мы вместе. А я буду стараться. -- Извините, мне некогда,-- проговорил Покатилов, прощаясь.-- У меня бездна дела. -- Понимаю, все понимаю. Так мы уж с капитаном. У Покатилова действительно голова шла кругом от массы навалившихся на его плечи забот, и, главное, везде нужно было поспеть самому. До перваго января оставался какой-нибудь месяц, и в этот короткий срок нужно было организовать новую редакцию, найти квартиру, заключить контракты с типографией, бумажным фабрикантом и так далее, без конца. По одному и тому же делу приходилось ездить десять раз, некоторыя, очень простыя издали операции вблизи оказались сложными, многое пришлось отложить до более удобнаго момента, вообще день казался Покатилову коротким. Это была первая трудовая суета в покатиловской жизни, и он отдался ей всей душой. Ведь это и была настоящая жизнь, полная захватывающаго интереса. Покатилов чувствовал в себе прилив необыкновенной энергии. Желая отдохнуть от этой деловой горячки, Покатилов обыкновенно отправлялся к Доганским. Странное дело! Когда заветная цел была достигнута, Покатилов вдруг почувствовал какую-то странную пустоту, и это чувство особенно преследовало его в обществе Сусанны. Ему чего-то недоставало. Покатилов наблюдал за Сусанной и упорно подыскивал доказательства, wo она переменилась к нему. Да, ему это казалось, и он даже придирался к разным мелочам. -- Что с вами, Роман Ипполитыч?-- удивлялась иногда Доганская.-- Вы совсем не в своей тарелке себя чувствуете. -- Да, верно. Мне кажется, Сусанна Антоновна, что с самаго момента моего несчастнаго редакторства вы изменились но мне. -- Вот эта мило!.. Я изменилась?.. И не думала, вы для меня всегда один и тот же. Вообще я, кажется, не подавала вам повода к подобным претензиям. -- Совершенно верно... Простите. Да, я безумец, и смешно думать, что вы могли бы когда-нибудь измениться по отношению ко мне: вам все равно. О, я понимаю!.. Но ведь этот безумец, Сусанна Антоновна, по капле готов отдать за вас свою жизнь и ничего не требует, кроме того, что бы ему, как милость, позволили только дышать время от времени одним воздухом с вами. -- Скажите, пожалуйста, m-r Покатилов, кто дал вам право говорить таким тоном со мной? Я могу только пожалеть, что некоторыя положения делают умных людей глупцами. Извините меня за откровенность, но я хотела бы уважать вес попрежнему, и только. -- И только,-- повторил Покатилор.-- Да, и только. Этим все сказано... Я этого ожидал. Покатилов посмотрел на Доганскую помутившимися глазами, улыбнулся кривою, конвульсивною улыбкой, повернулся и, не простившись, пошел к двери. Доганская с улыбкой провожала его до самаго порога, но он не оглядывался, и она проговорила: -- М-г Покатилов, вернитесь. Покатилов остановился в дверях и не трогался с места. -- Я приказываю вам вернуться... слышите? -- Зачем?-- глухо спросил Покатилову делая нерешительный шаге. -- Мне нужно поговорить с вами серьезно,-- ответила Доганская и указала ему на стул против себя.-- Садитесь и поговоримте. Раз и навсегда нужно устранить некоторыя недоразумения. В этой комнате происходил тогда роковой разговор о газете, и Покатилов, со страшным чувством жгучей боли, думал, что теперь конец всему, и что он больше не вернется в эту комнату. Всему конец. У него кружилась голова от этой мысли. -- Я вас уважаю, как умнаго человека,-- сдержанно заговорила Доганская,-- но никогда не могла бы полюбить... Я позволяю себе эту откровенность, как оскорбленная вами женщина. Мне, во всяком случае, тяжело говорить все это, хотя я к вам лично ни ненависти ни особенной нежности не питаю. Равнодушие не обидно ни для кого. Но вам угодно было отнестись ко мне иначе, и этим... этим безумием вы губите только-что начатое дело, губите наше общее дело. Может-быть, я виновата тем, что отнеслась к вам с первой нашей встречи, как к брату, с доверием, которое вы перетолковали по-своему. Могу вам сказать только одно: я слишком устала жить... мне все надоело... я сама себе в тягость. -- Простите меня.-- тихо проговорил Покатилов, протягивая руку. -- О, я не сержусь на вас, останемтесь попрежнему друзьями,-- ответила она, подавая обе руки.-- Не думаю, чтобы вам это было так трудно, особенно после тех жестоких слов, которыя вы говорили пять минут назад. Впрочем, это уж такая наша женская доля: нам всегда повторяют, что "вы -- первая женщина, которая..." и т. д. Не правда ли? Покатилов слушал эту обвинительную речь с опущенною головой и чувствовал только одно, что Доганская высказывает по его адресу гораздо больше, чем предполагала, и высказывает именно то, что у нея наболело на душе. -- Да, а я все время мучился...-- заговорил Покатилов, продолжая вслух то, что думал.-- Это смешно, это нелепо, глупо, но это было: я ревновал вас, Сусанна Антоновна, к Нилу Кузьмичу. Еще договаривая эту фразу, Покатилов чувствовал, что говорит глупость, но глупое слово было сказано, и Доганская расхохоталась, как сумасшедшая. Она иногда умела хохотать так ззразителыю-весело, что разсмеялся бы мертвый, как смеялся теперь Покатилов, окончательно потерявший голову. Этот смех наполнил всю комнату, вырвался в двери и пошел гулять но всему дому. -- Боже мой... вы меня хотите уморить, Покатилов!-- задыхаясь от смеха, повторяла Доганская.-- Нилушка Чвоков... он ревнует меня к Нилушке Чвокову?!.. В дверях гостиной показалась голова Теплоухова, который обладал счастливою способностью появляться неожиданно и часто совсем некстати, как в данном случае. Он внимательно посмотрел своими большими, печальными глазами сначала на Доганскую, а потом на Покатилова, и по его безжизненному лицу промелькнула какая-то тень улыбки. -- Евстафий Илатоныч, пожалуйста, оставьте нас одних,-- махнула ему рукой Доганская, вздрагивая от новаго приступа смеха.-- У нас здесь идет такой серьезный разговор. Голова покорно скрылась, а Доганская опять хохотала, по-детски откинув свою маленькую головку назад. Она несколько раз открывала рот, чтобы сказать что-то Покатилову, но вместо слов вырывался смех. -- Благодарю вас, Покатилов, вы меня воскресили на сегодняшний день,-- проговорила она наконец, вытирая слезы.-- Я хандрила с утра, и вдруг Нилушка... Нет, это невозможно!.. Покатилов тоже смеялся, как смеется в зеркале наша тень. Он опять был счастлив и доволен: она смеялась, что же может быть лучше этого? Он готов был кувыркаться и ходить на голове, чтобы вызвать эту дрожь смеха и чтобы она еще раз повторила: Покатилов, а не m-r Покатилов, как всегда. -- Да, странная вещь -- жизнь...-- заговорила Доганская после небольшой паузы.-- Я, по крайней мере, фаталистка, потому что все в жизни как-то держится на чистых случайностях. Садитесь, пожалуйста, вам придется долго слушать. Лицо Доганской приняло вдруг серьезное выражение, и никто не поверил бы, что это она хохотала пять минут назад. -- В самом деле, взять хоть нашу встречу,-- продолжала Доганская, расхаживая но комнате,-- чистая случайность, а между тем я чувствую, что нам не разстаться добром... Да... Нилушка Чвоков... любовь... Ах, Покатилов, какое это страшное слово, и как я его боюсь, если бы вы знали!.. Видели вы сейчас голову Евстафия Платоныча и его взгляд? Вот вам человек, который любит... Конечно, это безумие, и женщинам это безумие правится больше всего... Позвольте, что я хотела сказать?.. Бедный мальчик, как вы сидите смирно... Мне хотелось бы приласкать вас, но это опасно. У вас сегодня решительно скверный вид, г-н редактор... -- Я слушаю, Сусанна Антоновна. Вы говорили о любви... -- Да, верно, благодарю вас. Знаете, есть одна восточная сказка: был некоторый человек, и этот некоторый человек собирал всю жизнь сокровища, прятал их, берег пуще глаза и все старался разбогатеть больше. Он был счастлив. Но нашелся смелый вор, который ночью украл все сокровища, и вчерашний богач утром проснулся нищим. Мы все походим на такого богача... Одна ночь -- и утром одним нищим больше. Вы меня не понимаете? -- Напротив, очень хорошо понимаю... -- И, вероятно, считаете себя нищим? -- Да, нищим, который никогда не был богачом, но будет таким, и чем он будет богаче, тем сильнее будет чувствовать, что он именно теперь-то и сделался настоящим нищим. Это маленькая вариация на вашу же тему. -- Недурно сказано... и, может-быть, правда,-- согласилась Доганская, останавливаясь.-- Мы сегодня наболтали много лишняго, Покатилов, и поэтому теперь поговоримте серьезно. Ну что, как ваша газета?.. Вы нынче совсем не говорите со мной о ваших делах, а между тем я прежде всего деловой человек. -- Может-быть, но я сегодня не могу... Прощайте!.. Простившись, Покатилов еще раз вернулся и проговорил: -- Вы сегодня, Сусанна Антоновна, безотчетно заставляли меня мучиться, потому что сами переживаете что-то, чего я не знаю, но о чем догадываюсь... Доганская ничего не ответила, а, проводив Покатилова глазами, упала всем телом на диван и тихо зарыдала, как плачут где-нибудь в уголке глубоко обиженныя дети. Она закрыла лицо руками и сама прислушивалась к своим всхлипываниям, но осторожное прикосновение знакомой руки заставило ее открыть глаза: над ней наклонилось бледное и встревоженное лицо Теплоухова с широко раскрытыми глазами. -- Сусанна, что с тобой?-- спрашивал он, стараясь приподнять вздрагивавшую от рыданий Доганскую.-- Я, право, не понимаю: то хохот, то слезы... -- Вам и не понять,-- шептала Доганская, даже не пытаясь освободиться от обнимавшей ее руки.-- Всем вам нужно красивое, молодое тело, и только одно тело, но ведь в самом красивом теле есть душа. Вот этого-то вы никогда и не поймете: ни вы, ни Юрий Петрович, никто!.. -- Надеюсь, я еще ни в чем не отказывал тебе... и не стесняю тебя в твоих привычках,-- с трудом выговаривал Теплоухов, потому что говорить для него составляло муку.-- Ты пожелала, чтобы этот молодой человек имел газету... Разве я могу в чем-нибудь отказать тебе? -- Да ведь все это для вас же делается?!-- вскрикнула Доганская, вырываясь из обятий Теплоухова.-- Разве мне нужно эту газету или этого молодого человека? Вы эгоист и выбрасываете мне деньги, чтобы откупиться от новой просьбы. Теплоухов только махнул рукой; он сегодня слишком много волновался. У него уже чувствовался приступ той страшной хандры, которую умела разгонять одна Сусанна. Но она смотрела на него с таким зловещим огоньком в своих перламутровых глазах,-- вот именно в такие моменты он и любил ее больше всего с безумною страстностью настоящаго сумасшедшаго.

VIII.

Откровенное обяснение с maman не улучшило положения дела, и Калерия Ипполитовна только теперь заметила, что Юленька в эти несколько месяцев точно переродилась, как могут перерождаться только девочки, попавшия в совершенно новую обстановку. Собственно внешних резких перемен не было, но зато появилось много таких мелочей, заметных только зоркому материнскому глазу, которыя приводили Калерию Ипполитовну в ужас: она, мать, начинала замечать, что делается чужой для своей родной дочери. Это чувствовалось в тысяче тех повседневных пустяков, которые даже назвать трудно: Юленька и чай пила не так, как прежде, и прислугой умела распорядиться как-то так, что та слушалось ея более, чем Калерии Ипполитовны, критиковала кушанья, костюмы матери и т. д. И все это делалось так тонко, что Калерии Ипполитовне даже придраться было не к чему. Более всего Калерию Ипполитовну возмущало то, как Юленька смотрела на нее и улыбалась: в этой улыбке мать читала свой смертный приговор. Вообще у Юленьки был уже свой мирок, куда она никого не пускала, кроме тоненькой Инны, и притом эта девчонка уже в совершенстве усвоила себе ту иронически-равнодушпую складку, которой всегда щеголяла grande-maman Анна Григорьевна. Но было в Юленьке и новое, чего Калерия Ипполитовна не могла понять, а только чувствовала. К Симону Денисычу девочка относилась с самою обидною снисходительностью, и это заставляло Калерию Ипполитовну даже краснеть; она начинала бояться этой девчонки и в присутствии мужа избегала встречаться в ней глазами. С другой стороны, у Калерии Ипполитовны шла большая игра. Через Бэтси она знала почти все, что делалось у Доганских, и сообразно с этим расположила план своих действий. У Сусанны не было знакомых женщин, потому что она относилась к ним с чисто-восточным презрением. Точно так же она не любила военных, которые напоминали ей несчастное детство. Общество, окружавшее эту загадочную красавицу, состояло из скучных людей; Теплоухов, oncle, Нилушка, Богомолов, братец Роман, Мансуров,-- одним словом, целая коллекция дураков, которые могли расшевелить сердце только совсем глухой и слепой женщины. Доганский был на все способен и делал из жены приманку для таких идиотов, как Теплоухов, причем очень искусно гарантировал свое собственное спокойствие. Калерия Ипполитовна насквозь видела эту тонкую игру и решилась воспользоваться оружием своего врага. -- Милочка, нельзя на свете прожить без маленькой лжи,-- любила повторять Калерия Ипполитовна, оставаясь с Бэтси с глазу на глаз.-- Нужда заставляет... Мне собственно жаль вас, голубчик, вот я и придумываю, как помочь горю, чтобы Роман остался с носом в своих ухаживаниях за Сусанной. Ведь сн не злой человек и может со временем исправиться... В одну из откровенных бесед, какия умела устраивать Калерия Ипполитовна с ловкостью провинциальнаго дипломата, Бэтси разсказывала о семействе Зоста, где давала уроки, и между прочим назвала старшаго сына Чарльза. -- Разве у Зоста есть большой сын?-- схватилась за это открытие Калерия Ипполитовна. -- Да, есть... Чарльзу больше двадцати лет. -- Скажите... И красивый молодой человек? -- Да... Настоящий англичанин: белокурый, с голубыми глазами, и такее хорошее, открытое лицо. -- Нравится он женщинам? -- О, очень,-- смутилась Бэтси и даже покраснела. -- Да вы, пожалуйста, не стесняйтесь, милочка... А, понимаю, он ухаживал за вами?.. Все мужчины начинают с этого, да и я на месте Чарльза сделала бы то же самое, потому что вы, Бэтси, бываете настоящею красавицей, как сейчас, например. -- Нет, я знаю Чарльза просто как хорошаго молодого человека,-- точно оправдывалась англичанка.-- Да ему и не до меня... Ведь он участвует постоянно на скачках, и дамы от него без ума. Чарльз сам скачет за жокея... он такой смелый и ловкий молодой человек. -- Так, отлично,-- соображала Калерия Ипполитовна.-- Нам придется, кажется, этим воспользоваться, т.-е. ловкостью вашего Чарльза. Вы вот что сделайте, голубчик: при случае разскажите что-нибудь Сусанне про этого Чарльза, ну, что это совсем необыкновенный молодой человек, как сейчас разсказывали мне. Это нравится женщинам... И тоже разскажите Чарльзу про Сусанну: удивительная восточная красавица, выдана какими-то дальними родственниками за стараго мужа,-- одним словом, заинтересуйте ею. А потом они уж сами познакомятся. -- Да Чарльз знаком с Доганским и с вашим дядей... По скачкам у них какия-то дела. -- Тем лучше... Молодые люди встретятся, сейчас же завяжется роман, и Роман Ипполитыч останется с носом. -- Но ведь это нечестно!-- возмущалась Бэтси. -- Пустяки, голубчик... Чем же мы можем защищаться от подобных тварей, как Сусанна? Это только маленькая военная хитрость; на войне -- как на войне, говорят французы. Ни Сусанна ни Чарльз ничего не потеряют, а еще будут нам же благодарны... Бэтси сильно колебалась, а Калерия Ипполитовна не настаивала и обратила весь разговор в шутку. Эта женщина умела пользоваться обстоятельствами и постаралась завладеть доверчивою душой одинокой англичанки, которая так была несчастлива. -- Ну что, как наши дела?-- спрашивала Калерия Ипполитовна каждый раз, когда Бэтси приходила на урок. -- Нет, я не могу,-- отвечала гувернантка.-- Знаете, я так обязана старику Зосту, притом это просто нечестно. -- Перестаньте, душечка... Ваш Чарльз не красная девушка, а Сусанна не монахиня. Не теряйте даром времени и поверьте моей опытности: я не посоветую вам ничего дурного... В присутствии Калерии Ипполитовны англичанка как-то терялась, хотя смутно сознавала, что она поддается влиянию этой немножко эксцентричной женщины. Да и как было не поддаться, когда Калерия Ипполитовна относилась к ней с чисто-родственным участием? Правда, стоило Бэтси выйти на улицу, как у ней являлся совсем другой порядок мыслей, и она говорила самой себе: "Калерия Ипполитовна, конечно, прекрасная женщина, но я не могу обманывать". Возвращаясь с Вознесенскаго к себе на Моховую, Бэтси всегда была занята этими мыслями и не замечала довольно длинной дороги. Она всегда ходила пешком, хотя боялась по вечерам проходить Невский, где всегда попадались такие ужасные женщины и мужчины. Раз Бэтси возвращалась от Мостовых особенно поздно, и улицы были почти пусты. Бэтси, занятая своими мыслями, торопливо шла по Казанской, где изредка попадались пьяные мастеровые и всегда несло из подвальных этажей чадом и дымом. Вдали слышался вечный гул Невскаго, близость котораго делалась заметнее с каждым шагом вперед. Вот и воспитательный дом и темная глыба Казанскаго собора с его мрачною колоннадой, а там уже переливается целая полоса ярких огней. -- Сударыня-с...-- послышался за спиной Бэтси чей-то осторожный голос, и вперед выдвинулась какая-то военная шинель. Бэтси ничего не ответила, и только прибавила шагу, но военная шипель шла уже рядом, и Бэтси почувствовала запах вина. На ея счастье Невский был в двух шагах, так что, в случае опасности, Бэтси могла обратиться за помощью к полиции. -- Сударыня-с, позвольте-с... на два слова,-- продолжала шинель, прикладывая руку к козырьку.-- Как порядочный человек-с... Мне крайне необходимо переговорить с вами... да-с... -- Оставьте меня, пожалуйста, или я позову городового,-- ответила наконец Бэтси, останавливаясь. -- Не извольте безпокоиться, сударыня-с,-- почтительно ответила шинель, тоже останавливаясь.-- У меня у самого дочь... т.-е. была дочь. Да-с... Мне давно необходимо было переговорить с вами, m-me Кэй. Честь имею представиться: капитан в отставке Пухов. Я и вас знаю, и Романа Ипполитовича, и Калерию Ипполитовну, и Сусанну... -- Однако что вам угодно от меня?-- сухо спросила Бэтси, которую очень смущал сборный костюм капитана, его небритая физиономия и больше всего запах вина. -- Вы проживаете в номерах Баранцева на Моховой-с... Так вот позвольте мне вас уж проводить до места вашего жительства, а дорогой я вам постараюсь все изложить подробно-с. Только вы, пожалуйста, не опасайтесь меня: я с самыми хорошими намерениями, потому что вы ангел-с... Извините за откровенность, но старику можно позволить, у меня у самого дочь, и вы ее отлично знаете: Сусанна Антоновна, а я Антон Терентьич Пухов... да-с. Не доверяете-с? -- Нет... т.-е. я, право, не знаю, как мне вас понимать,-- смутилась Бэтси, разглядывая сомнительнаго капитана,-- Я действительно занимаюсь с Сусанной Антоновной... -- И не подозревали, что у нея есть отец в Петербурге и притом такой непредставительный отец-с? Что ж делать-с? Это иногда случается. Чтобы вы не сомневались относительно моей личности-с, я вам разскажу, что вы занимаетесь с Сусанной английским языком и с Юленькой тоже, и что Роман Ипполитыч не подозревает ваших занятий с Сусанной. Вообще отнюдь не извольте-с безпокоиться на мой счет; я с самыми благими намерениями осмелился утруждать вас своим разговором. Что же мы стоим, m-lle Кэй? Я вас провожу до вашего жилища и дорогой все изложу, хотя мой разсказ довольно велик-с... Они перешли Невский, потом повернули в Михайловскую улицу, чтобы через Михайловскую площадь ближе пройти на Моховую. Бэтси молчала всю дорогу, и говорил один капитан, подробно излагавший всю историю с "бухарочкой Шурой", а затем биографию Сусанны. -- Я все-таки не понимаю, что вам нужно от меня,-- проговорила наконец Бэтси, когда они по Моховой уже подходили к номерам Баранцева.-- Мне кажется, что все эти подробности нисколько не касаются меня. Если я занимаюсь у Доганских и у Мостовых, то это совершенная случайность, и мне до их биографии решительно нет никакого дела... Они остановились у подезда номеров Баранцева, но капитан не думал уходить и продолжал настаивать, чтобы его выслушали до конца. В дверях подезда показался швейцар Григорий и, приподняв фуражку, ждал, когда Бэтси пройдет мимо него. Оставаться на тротуаре на глазах Григория было неловко, и Бэтси, скрепя сердце, пригласила капитана к себе в квартиру. -- Я только на минутку заверну к вам -- говорил капитан, величественно передавая свою истрепанную шинелишку Григорию.-- Мне приходилось бывать здесь раза два... у Романа Ипполитыча,-- припоминал он, поднимаясь по лестнице за Бэтси.-- Меня и ваш швейцар знает, сударыня-с... Очутившись наконец в квартире Бэтси, капитан с удовольствием осмотрел уютную обстановку и, покручивая усы, терпеливо ждал, пока хозяйка снимала свою шубку; от его помощи она отказалась. Бэтси ужа раскаивалась, что пригласила в свое гнездышко совершенно незнакомаго человека, который Бог знает что может наделать; собрав все присутствие духа, она вошла в комнату со строгим и уверенным лицом. Она указала своему гостю на низкое кресло около дивана, а сама поместилась на другом таком кресле; их теперь отделял круглый стол, что немного успокоило Бэтси, потому что капитан не бросится же на нее через стол. Между прочим, она успела разсмотреть капитана при свете лампы, и он показался ей теперь таким старым и жалким, а капитан сидел на своем кресле, опустив голову, и, как показалось Бэтси, дремал самым безсовестным образом. "Он еще, пожалуй, уснет в кресле",-- со страхом подумала Бэтси и притворно закашляла. Эта невинная уловка заставила капитана очнуться, и он засмеялся такой хорошею улыбкой. -- Ах, ангельчик мой, я действительно немножко того-с, задумался,-- заговорил он, поднимая брови.-- Да-с... Только вы не подумайте, что я задремал от какой-нибудь посторонней причины. Нет-с, мне вдруг сделалось так хорошо, очень хорошо-с... теплота такая разлилась. Стар я, сударыня, и на меня иногда находит этакая задумчивость, даже весьма странная... Сейчас вот сижу и думаю: точно я видел когда ваше гнездышко,-- именно такое оно у вас и должно быть, я в этом был уверен. Подите вот, шел с вами и думал от этом... И еще думал, сударыня, о том-с, что вот, если бы была у меня такая дочь, как вы, и пришел бы я к ней вот так, вечерком, сел бы вот так же в креслице и стал бы сидеть смирно-смирно, как ребенок, а сам все смотрел бы на нее и радовался... да, сударыня, радовался бы, а теперь я должен некоторым образом проливать слезы-с... Извините, сударыня, что я безпокою вас своим ребячеством, но говорю единственно потому, что вижу вашу ангельскую душу... да, вижу-с! Этот оригинальный приступ окончательно смутил Бзтси: ей вдруг захотелось приласкать этого жалкаго старика, обнять его так горячо-горячо и заплавать у него на груди. "Неужели этот жалкий старик -- отец Сусанны?" -- думала Бэтси, принимаясь опять разглядывать своего гостя. -- А я знаю, что вы думаете,-- засмеялся капитан, закручивая ус.-- Вы думаете, неужели этот старичонка отец Сусанны Антоновны, да? Ничего, не смущайтесь, сударыня. Действительно, оно немного странно-с... Сначала я на нее сердился, а потом, т.-е. теперь, мне ея жаль, потому что разве счастье в деньгах, в богатстве, в хороших платьях, в дорогих лошадях? Нет, сударыня, счастье больше любит вот такия маленькия комнатки да верхние этажи. Ну, да все это так, между прочим, а теперь о главном-с. Пришел я к вам, сударыня, вот зачем-с: напрасно вы так сближаетесь с этою Калериею Ипполитовной; нехорошая она женщина, да-с, и добру вас не научит. Я ведь в тех же номерах проживаю и все вижу, что делается: и как вы на уроки к ним приходите, и как Калерия Ипполитовна около вас колесом ходить. Ох, не ладно, это сударыня, не спроста делается, а поэтому мне жаль вас, сударыня, от души жаль-с... Давно я хотел предупредить вас, сударыня, но все не решался, а сегодня решился: прогоните, так прогоните, а я все скажу, что лежит на душе. Вы еще молоды и неопытны, а мы уж старые воробьи, видали всякие виды. Знаю я и удочку, на какую вас ловит Калерия Ипполитовна, весьма знаю: она пользуется двусмысленным поведением Романа Ипполитыча и возбуждает в вас чувство ревности. Конечно, я многим обязан Роману Ипполитычу и теперь нахожусь от него в полной зависимости, но всегда скажу и в глаза и за глаза: нехорошо они поступают с вами. Мне это тем более обидно, что источником ваших огорчений служит теперь моя Сусанна... Она на ложной дороге и вместе с собой губит других. -- Послушайте, это неправда,-- вступилась побледневшая Бэтси.-- Все это одне догадки и сплетни. -- Тем хуже, сударыня. Значит, нет правды, нет истины-с, а где нет правды, там скорбь и уныние. Я сам много перенес душевных невзгод и могу сочувствовать чужому горю, особенно вашему. Вот мой совет: удаляйтесь от Калерии Ипполитовны и не верьте ни одному ея слову. Она не остановится ни перед чем, чтобы достичь своей цели. -- Право, вы ошибаетесь, Антон... Антон... -- Терентьич, сударыня. -- Да, извините... Трудно со стороны судить чужую семейную жизнь. -- Но со стороны иногда бывает даже виднее, как человек идет в яму... и это бывает-с. Я говорю все это собственно из сочувствия к вам, потому что вижу вашу ангельскую душу и вижу ваше напрасное горе. Знаете, бывают такия положения, сударыня, когда чужое хорошее да доброе слово дороже золотой горы. Я вас полюбил, как родную дочь, нет, больше, и если вам придется уж слишком трудно, позовите меня, старика, и поплачемте вместе, оно все же легче будет. А теперь, сударыня, имею честь кланяться... извините за глупый разговор-с. Канитан поднялся и взял в руки свою фуражку. Бэтси крепко пожала ему руку и проводила до дверей: у ней в глазах стояли слезы.

IX.

Симон Денисыч принимал самое деятельное участие в основании новой газеты. Он хлопотал от чистаго сердца, хотя и скрывал это от жены, "страха ради иудейска", как говорил капитан. В самом деле, нужно было найти подходящую квартиру для редакции, войти в соглашение с драпировщиками, обойщиками, мебельщиками, нанять швейцара и посыльнаго, заключить условия относительно обявлений и приема подписки с другими газетами и книжными магазинами, подписать нотариальный контракт с типографией, где будет печататься газета, прицениться к бумаге разных фабрикантов и т. д. Кроме всего этого, приходилось вести переговоры с разными комиссионерами и факторами и вообще нужными людьми, какие неизбежны в каждом сложном коммерческом предприятии. Одинм словом, старик Мостов работал до седьмого пота, как никогда не хлопотал о своих собственных делах, где всем верховодила Леренька. -- Нужно по-американски вести дело,-- повторял Симон Денисыч полюбившуюся ему фразу Покатилова.--Теперь не прежния времена... Не так ли, капитан? -- Да,-- соглашался задумчиво капитан.-- Иногда этак раздумаешься о газете, чорт возьми, даже как-то не верится. Капитан и Мостов действовали заодно и по-своему помогали нарождающейся газете, исполняя, главным образом, поручения Покатилова. Калерия Ипполитовна встретила появление "своей" газеты, как личное оскорбление. Она не верила в возможность этой своей газеты до самаго последняго момента, когда нельзя было уже спорить против очевидности имеющаго совершиться факта. -- Ну, вот ты, Леренька, все спорила,-- торжествовал Симон Денисыч, потирая руки.-- Да, своя газета -- это такая штука... Я думаю, что Роман скоро заведет свою коляску. -- На деньги Сусанны? -- У ней ничего нет. -- Все равно, на деньги Теплоухова... Сусанна же и выпросит: на газету выпросила -- и на коляску выпросит. Если бы я была на месте Романа, я никогда не поставила бы себя в такое фальшивое положение. Это значит губить себя... -- Ах, какая ты странная, Леренька!-- удивлялся Симон Денисыч, прижимая руки к груди.-- Допустим даже, что газета отчасти зависит от Сусанны... я только предполагаю, не больше. По-моему, все равно: мужчина или женщина. Это предразсудок... Женщина такой же человек, Леренька, как и мужчина. -- Отлично, я не думаю спорить. Ты вообще так защищаешь газету, точно она твоя... -- Гм... Положим, что она не моя, но Роман предлагает мне занятия... -- Ну, я что же ты ему ответил? -- Я?.. Я думаю попробовать,-- нерешительно проговорил Мостов, испугавшись собственной смелости. -- Я в твои дела не вмешиваюсь; делай, как знаешь,-- решила Калерия Ипполитовна,-- но только при одном условии... Никогда мне не говори ни слова про эту гадкую газету Сусанны. Мостов опешил: он никак не ожидал, что победа достанется ему так дешево. Старик со слезами на глазах поцеловал руку у жены. Наконец-то у него будет свое дело... Да, будет шататься по улицам без занятий, пора за работу! Симон Денисыч торжествовал, хотя боялся в присутствии жены обнаружить свою радость.. Чтобы чем-нибудь проявить свое душевное настроение, он побежал в помер капитана и расцеловал своего друга. -- Теперь я, как птица,-- задыхаясь, шептал Мостов.-- Ведь я всегда говорил, что в столице будет дело!.. Да, вот и оно... У меня уж есть несколько счастливых мыслей, только нужно придать некоторую форму. Меблированныя комнаты Квасовой приняли вообще очень близко к сердцу появление новой газеты, потому что Покатилов был здесь почти свой человек, да и капитан тоже. Все эти "короли в изгнании" сначала точно обрадовались успеху Покатилова, а потом начали завидовать ему. Сомнение, клевета и злословие не заставили себя ждать, причем, конечно,всем уже было известно, откуда достал Покатилов денег на газету: имя Сусанны не сходило с языка "королей". О газете толковали даже швейцар Артемий, лакей Иван и горничная Людмила, особенно когда из номеров Баранцева с Моховой приходил швейцар Григорий. -- Роман-то Ипполитыч, видно, на свою фатеру переедет,-- докладывал Григорий с приличною важностью. -- Ну, а эта англичанка как будет?-- выпытывала Людмила. -- Лизавета Ивановна?.. Что же им делать по ихней женской слабости? Видно, одна останется, потому как Роман-то Ипполитыч даже очень подвержены теперь к Доганской... Слабость уж такая ихняя к женскому полу, а Лизавете Ивановне слезы. -- А наш-то капитан зачем ж вам повадился? -- Так... по доброте Лизавета Ивановна принимает и, можно сказать, единственно от своей доброты барышня себя в погибель приводит. Другая бы плюнула десять раз. Все это, конечно, немедленно разносилось по номерам, и "короли в изгнании" принимали эти новости к сведению, каждый делая свои выводы и заключения. Снежный генерал готовил новую статью о снеговых укреплениях, ех-заводчик -- какую-то заметку о горном льне, певец Микучевский -- разоблачение тайн театральной дирекции, инженеры -- тоже, одним словом, это застоявшееся болото всколыхнулось из края в край и выкинуло из себя весь накопившийся в нем сор, дрязги и мелочи, какие обыкновенно выметаются на улицу. Зинаида Тихоновна видимо дулась на капитана, а последний выдерживал характер и не подавал вида, что замечает что-нибудь. Наконец она не выдержала и раз остановила капитана в коридоре: -- Ну, путаник, что это вы затеваете с Романом-то Ипполитычем? -- Да ведь вы знаете, Зинаида Тихоновна... Роман Ипполитыч такой человек, такой... Так и рвет!.. "Мы, говорит, и Котлецова к Брикабрака вровень с грязью сделаем!" И сделает, Зинаида Тихоновна. Вот это какой человек!.. Конечно, есть свои недостатки и у него, но это дело личное и нас не касается... да. Это обяснение заставило Зинаиду Тихоновну только улыбнуться: врет капитан, все врет. -- Нечего тиятры-то представлять,-- заявила она с нахмуренным лицом.-- Видно, одна у вас вера-то с Романом Ипполитычем. Он побаловался с этой аглицкой, а теперь и сбывает с рук. Знаем мы этих благородных-то ваших: только слава на нашу сестру-мещанку, а природа женская везде на один фасон. -- Напрасно вы так отзываетесь о мистрис Кэй, сударыня,-- протестовал капитан с огорченным видом.-- Это хорошая женщина... да. Ну, я был у ней раза два, что же из этого?.. Ведь Симон Денисыч заходит же к вам. -- А то из этого, что эта ваша аглицкая просто дрянь. Для капитана ненависть Зинаиды Тихоновны к Бэтси являлась неразрешимою загадкой, потому что сама по себе Зинаида Тихоновна была очень добрая женщина, а тут точно взбеленилась, так с ножом к горлу и пристает. Обяснять истинныя причины своих визитов к Бэтси капитан совсем не желал, потому что, все равно, Зинаида Тихоновна ничего не поймет, а только затопчет в грязь дорогое для него имя. Мещанство Зинаиды Тихоновны выступило теперь в самой откровенной форме и сильно огорчало капитана. -- Небось, скоро совсем зазнаетесь с Романом-то Ипполитычем,--не унималась Зинаида Тихоновна.-- И то нашумели своею газетой на целый город. На что уж мои жильцы, и те куда как поднялись: по номерам-то точно везде капусту рубят. Из зависти больше, а по-моему, что же, лай Бог всякому лишнюю копеечку нажить. Да... А ты, капитан, вот что окажи-ка своему-то орлу, Роману-то Ипполитычу, так и скажи, что необразованная женщина Зинаида Тихоновна велела сказать: летать, мол, умеешь, да как сядешь. -- Что-то мудрено. -- Уж он поймет... Редактур, да не поймет! -- Этакий язык проклятый у этих баб!-- возмущался капитан, отплевываясь.-- Хорошая вы женщина, Зинаида Тихоновна, только вот достойно удивления, как чужия дела вас интересуют. -- Да ведь я тебе только и сказала... Все молчала, ну, а тут не стерпела. Все как в трубу трубят, что тут не в газете дело, а просто Сусанна Антоновна хотела суприз сделать Роману-то Ипполитычу. Что же, все дамы делают супризы. Если бы у меня были лишния-то денежки, да сделайте милость, я и сама с превеликим бы удовольствием. Хитрая дама не договорила, а капитан не желал подвергать искушению ея откровенность, тем более, что тут было замешано имя Сусанны. -- Дело верное у нас,-- обяснял капитан.-- Года в два мы воротим весь капитал и разсчитаемся с Теплоуховым до последней копеечки. Напрасно вы Сусанну сюда приплетаете. -- Да ведь я так сказала... Не разберешь этих барынь ваших! мудрены больно. Вот Калерию Ипыолитовну взять: раньше-то идет мимо, так нарочно не замечает тебя, а теперь издали кланяется. "Здравствуйте, Зинаида Тихоновна".-- "Здравствуйте, сударыня!". Оно так-то, пожалуй, и лучше будет, потому честь безчестья всякому приятней. Делишки-то у Калерии Ипполитовны больно плохи, вот и пообмякла. Треплется-треплется по городу-то, а домой и привезет ни с чем пирог. Завтраками больше угощают, а ты походи по чужим-то дворам да каждому дураку покланяйся... Жаль даже в другой раз сделается! О покатиловской газете шептались в коридоре даже Юленька с княжною Инной. Оне знали не меньше больших через горничную Людмилу, которая из всех близких людей имела на них самое сильное влияние. -- Мне нравится твой дядя,-- мечтательно повторяла тоненькая Инна, закидывая назад свою птичью головку.-- У него такая красивая борода, и притом он одевается всегда так причинно. -- Ну, уж извини, я его терпеть не могу,-- спорила Юленька, сердито сдвигая брови.-- В нем есть что-то такое... как у приказчиков в гостином дворе. Мне гораздо больше правится ваш Вадалко. -- Эта селедка с прованским маслом?.. Да, а у твоего дяди будет своя газета... Значит, будет много-много денег. Я тогда выйду за него замуж. Калерия Ипполитовна сделалась невольным свидетелем такой болтовни девочек о газете и просто как-то потерялась. -- Что же это такое, в самом деле? Даже девочки, и те толкуют о своей газете, о которой оне могли слышать только от прислуги. Это невозможно, наконец! "Начинается популярность Романа Ипполитыча",-- с горечью думала она, переживая неприятное завистливое чувство. Сделать выговор Юленьке она не решалась, чтобы не ронять своего материнскаго достоинства пред дурачившеюся девчонкой, забравшей под руководством maman большую волю, но сократить ее она всегда сумеет и сделает это, когда придет время. Другою неприятностью для Калерии Ипполитовны было неожиданное появление Доганскаго, который свалился, как снег на голову. Он был любезен, предупредителеп и вообще очень доволен, уверяя, что все идет отлично, и что Симон Денисыч не сегодня-завтра получит место. А пока нужно ждать, терпеть и не волноваться, потому что в этом весь секрет жизни. Доганский даже справился, как здоровье Симона Денисыча, и, разсказав какой-то анекдот, уехал. "Что этому человеку нужно?-- опять думала Калерия Ипполитовна, перебирая все, что говорил Догаиский.-- С maman он познакомился и может видеть Юленьку, когда захочет. Что же еще ему нужно от меня? О, Боже мой. Боже мой!" Дело обяснилось, когда вечером пришла встревоженная и испуганная Бэтси; она бывала у Мостовых только на уроках, а тут пришла в неуказанное время. Лицо у нея было такое бледное, а глаза красны от слез. -- Что с вами, милая?-- удивилась Калерия Ипполитовна, целуя встревоженную англичанку.-- Уж здоровы ли вы? Бэтси выпила два стакана воды, прежде чем могла говорить, но Калерия Ипполитовна уже догадалась, что так ее встревожило. -- Успокойтесь, голубчик,-- ласково проговорила она, усаживая гостью на диван.-- Я догадываюсь, в чем дело. Так и должно было случиться. -- Вы про что говорите, Калерия. Ипполитовна?-- удивилась Бэтси. -- Да про то, что Доганская и Чарльз наконец познакомились... да? В ответ Бэтси только кивнула головой и закрыла свое лицо руками. Калерии Ипполитовне сделалось ея жаль; такая она маленькая и такая беззащитная, да еще эти заплаканные глаза, в которых стоял немой упрек. -- Я догадалась об этом отчасти по вашему лицу, а отчасти...-- обяснила Калерия Ипполитовна и запнулась.-- Одним словом, у меня был Доганский. Он такой странный, хотя и прикидывается веселым. О, милая Бэтси, вы совсем не знаете этих людей: они будут улыбаться, надевая вам петлю на шею. Ну, разсказывайте, как все это случилось. -- Доганская меня в последнее время часто возила с собой гулять в Летний сад,-- разсказывала Бэтси, опуская глаза.-- Раз там встретился Чарльз и поклонился мне. Сусанна Антоновна сейчас же обратила внимание и начала меня разспрашивать. Все и вышло так, как вы говорили, хотя я не виновата ни в чем... Она сама меня разспрашивала, и Чарльз тоже. Я ничего не прибавила от себя, решительно ничего. Потом мы опять встретились в Летнем саду, и Чарльз подошел к нам. Они сейчас же познакомились, и Сусанна Антоновна пригласила его к себе... Мне страшно, Калерия Ипполитовна!.. -- Ах, какая вы глупенькая, Бэтси!-- улыбнулась Калерия Ипполитовна.-- Мы-то с вами при чем тут? -- Но ведь я могла предупредить это знакомство... -- Именно? -- Мне следовало отказаться от этих прогулок в Летнем саду... Нет, я самый несчастный человек в свете, и у меня никого нет, никого!.. Теперь еще эта проклятая газета... Мы совсем разошлись с Романом Ипполитычем. -- Как так?.. Не может быть! -- То-есть даже не разошлись, а он переехал в новую квартиру, на Невский, где будет редакция. Он предлагал и мне переехать с ним вместе, но я предпочла остаться одна... Он больше не любит меня, ему тяжело со мной, а я никого не желаю стеснять. Этот простой разсказ окончательно растрогал Калерию Ипполитовну. Она опустилась на колени перед Бэтси и поцеловала у нея руку. -- Что вы, Калерия Ипполитовна... что вы?!-- испугалась англичанка, напрасно стараясь поднять обнимавшую ее Калерию Ипполитовну. -- Бэтси, голубчик, вы героиня,-- шепнула, Калерия Ипполитовна со слезами на глазах.-- Да, настоящая героиня... У вас душа чистая, и никто этого не понимает, кроме меня. мы, женщины, несчастны даже от наших достоинств... Я тоже была молода и понимаю вас. И вы еще мучите себя из-за этих гадких людей, которые кругом... Не знаю, кто это сказал, что Бог создал женщину в минуту Своего гнева, но это -- великая истина. Да, голубчик, я понимаю вас, и вот уж вы не одне. С Калерией Ипполитовной сделался припадок мигрени, и Бетси пришлось ухаживать за ней. Англичанка никак не ожидала такой сцены, но вспомнила, что Калерия Ипполитовна -- родная сестра Романа Ипполитыча, а он всегда умел раскаиваться самым трогательным образом.

X.

Первый номер "Севернаго Сияния" должен был выйти перваго января.. В "Прогрессе" Котлецова и в "Искорках" появились уже заметки относительно новой газеты, причем дело не обошлось, конечно, без ядовитаго намека относительно средств, на какия будет издаваться новая газета. -- Эти господа, кажется, согласились между собой, чтобы сделать мою газету популярной до ея появления,-- заметил Покатилов, когда ему указали на эти заметки.-- Я считал их немножко умнее. Для составления перваго, пробнаго номера Покатилов употребил невероятныя усилия, чтобы показаться перед публикой в самом блестящем виде. Хлопоты с квартирой, комиссионерами, обявлениями и сотрудниками были кончены, теперь все внимание сосредоточивалось на первом номере. Статьи были проредактированы Покатиловым самым строгим образом, так что Нилушка Чвоков даже разсердился, когда увидел корректуру своей передовицы: весь набор был исчерчен поправками Покатилова. -- Это уж зверство какое-то!-- ругался Нилушка, просматривая свою израненную передовицу. -- Нельзя... первый номер,-- отвечал Покатилов.-- Нельзя же перед публикой в халате выйти. -- Мне кажется, что ты уж придираешься, Роман, от избытка усердия... Впрочем, мне это все едино: что поп, что батька. -- Тем лучше... Покатилов живмя жил в типографии, куда к нему все и приходили. Типография помещалась во флигеле большого каменнаго дома в Столярном переулке. Нужно было с грязнаго маленькаго дворика подняться во второй этаж; громадная зала была заставлена конторками наборщиков, один уголок залы отгорожен был дощатою перегородкой для фактора. В этом уголке теперь и сосредоточивалось все. Покатилову нравились эти ободранныя, прокопченыя стены, точно заплатанныя разными обявлениями, березовый шкап с собственными изданиями этой типографии, конторка фактора, исчезавшая под кипами деловых бумаг, сам фактор, равнодушный седенький старичок в пенснэ, даже запах типографской краски, смешанный с запахом масла от машин, и наконец тот подавленный вечный рабочий шум, который стоял в этой комнате, точно в громадном улье, где около ящиков со шрифтами наборщики двигались, как рабочия пчелы по сотам. Печатныя машины помещались в нижнем этаже, и пол в каморке фактора постоянно вздрагивал от их тяжелой работы. точно там грузно шевелилось какое-то скованное по рукам и ногам чудовище. Для Покатилова вся эта обстановка работавшей типографии являлась чем-то таким дорогим и близким сердцу, точно сам он являлся только составною частью общаго механизма. Сообщение факторской с залой происходило при помощи маленькаго окошечка. В него Покатилов видел ряды наклоненных голов наборщиков, набиравших с рукописи, и не мог оторвать глаз от этой картины, хотя прежде часто бывал в типографии и как-то совсем не обращал внимания на специально-типографскую музыку. Тогда он был чужим человеком, наемником, а теперь здесь торопливо создавалось свое собственное, кровное дело. Под шумок всей этой сутолоки Покатилов перечитывал все статьи, делал поправки, писал свой фельетон и чувствовал только одно, что сутки сделались точно вдвое короче. -- Вы захвораете, Роман Ипполитыч,-- уговаривали его капитан и Симон Денисыч, прибегавшие в типографию по десяти раз в день.-- Так нельзя-с. -- Пустяки... Успеем отдохнут,--отвечал Покатилов. Он тут же и обедал и чай пил. Чвоков никак не мог вытащить его "передохнуть" где-нибудь у Бореля или Дюссо. Лицо у Покатилова было такое желтое, глаза ввалились; вообще вид не особенно привлекательный, но теперь было не до наружности. Только иногда, дожидаясь поправленной корректуры, Покатилов немного забывался, и его мысль сейчас же улетала на Сергиевскую улицу. Нет, он не даром взял теплоуховския деньги, и Сусанна увидит наконец, с кем она имеет дело. Да и другие тоже почувствуют, начиная с Котлецова. Мысль о Сусанне подкрепляла и вдохновляла Покатилова в самые трудные моменты, когда голова отказывалась работать. Он не видал ея сравнительно давно и явится уже редактором de facto, когда к ея ногам положит первый номер "Севернаго Сияния". -- Ну, брат, ты того... обалдел совсем!-- говорил Чвоков, заезжавший в типографию проведать приятеля. -- Ничего, отдохнем... Вот посмотри-ка лучше, какая музыка у нас получается для перваго раза. Покатилов прочитал программу перваго номера, которую Нилушка Чвоков выслушал очень внимательно, немножко склонив свою голову на бок. -- Ну что? Как ты находишь?-- спрашивал Покатилов, недовольный молчанием друга. -- Что же, хорошо!-- уклончиво ответил Нилушка, делая какой-то нерешительный жест.-- Только дело в том, что весь номер слишком уж по-газетному составлен... Я хочу сказать, что у тебя нет ни одного литературнаго имени. Следует пригласить кое-кого для вывески. -- Да ведь это не журнал, а газета! -- Все-таки... Собственно я враг этого популярничанья известными именами, но ничего не поделаешь, если публика привыкла к известным именам. Ведь в вашем деле, как и в нашем, все держится на этом, чорт возьми! -- Ну, этого добра мы наберем сколько душе угодно,-- с улыбкой ответил Покатилов, вынимая из кармана сюртука целую пачку писем.-- Не угодно ли полюбопытствовать? Развертывая одно письмо за другим, Нилушка Чвоков долго перебирал их, разбирал фамилии, адресы, первыя строки, которыми они начинались. -- Да тут, кажется, всякаго жита будет по лопате,-- задумчиво проговорил Нилушка, возвращая письма назад.-- Однако я не ожидал такого обилия продающихся людей. -- Не людей, а известных имен,-- проговорил Покатилов с самодовольною улыбкой.-- Чего хочешь, того просишь. Я даже статистику маленькую подвел: свои услуги "Северному Сиянию" предлагают семь известных профессоров, пятнадцать известных беллетристов, до десятка критиков, столько же публицистов, политиков, шесть штук фельетонистов, а другим, неизвестными людям и счета нет. Ха-ха!.. Вся улица высыпала!.. Конечно, настоящие литературные осетры в нашу воду не пойдут, да и мы не заплачем о них. Так-то, голубчик, мы всесильны... Стоит только клич кликнуть, и все к нашим услугам. -- Да, большое предложение. -- Больше ста мужчин и около двадцати женских душ. Ведь это силища, как ни говори, и нужно только уметь воспользоваться всем этим добром: тут и наука, и искусство, и талант, и специальныя знания, и просто газетное жульничество... Все идет на улицу, все подлаживается под ея вкусы и требования. Улица всесильна... это тот сфинкс, который говорит: разгадай меня, или я тебя пожру. Да, мы ее разгадаем, и она даст нам двадцать тысяч подписчиков. -- Гусей по осени считают, Роман Ипполитыч. -- Вот увидишь. Приезжай на родины... -- Это когда первый номер из печки выйдет? -- Да! -- Хорошо, заверну. Ночь с тридцатаго декабря на тридцать первое Покатилов совсем не спал. Нужно было подготовить некоторые материалы для следующих номеров и кроме того изменить кое-что в первом: Покатилов пустил в оборот несколько известных имен и теперь возился с метранпажем относительно разверстки статей. Получалось то больше, то меньше листа, притом со всех сторон летели обявления, а редактор "Севернаго Сияния" не желал обижать никого из этих первых, почтивших редакцию своим лестным доверием. Весь день тридцать перваго декабря прошел в самых глупых типографских хлопотах: запраздничало несколько лучших наборщиков, одна скоропечатная машина что-то капризничала, тоже, вероятно, по случаю праздников. Покатилов горячился, кричал, хватался за голову и сто раз сбегал вниз, где печатался роковой первый номер. В восемь часов приехал Нилушка. Капитан и Симон Денисыч в почтительном молчании ждали разрешения всей этой адской сутолоки. -- Скоро ли мы, наконец, разрешимся нашим первенцем?-- смеялся Чвоков, посасывая дорогую сигарку. Покатилов сидел в углу жесткаго диванчика, измученный, желтый, и нервно обкусывал кончики усов. Его возмущал старичок-фактор, который точно замерз и едва шевелился. -- Ничего, успеется,-- повторял фактор, посматривая на часы.-- Еще только половина девятаго. -- Чорт возьми, мы в самом деле точно собрались на родины,-- шутил Нилушка, похлопывая Симона Денисыча по плечу. Это томительное ожидание разрешилось только в исходе девятаго часа, когда фактор получил наконец по слуховой трубе из нижняго этажа требуемый ответ. Покатилов побежал-было вниз, но в дверях встретился с улыбавшимся метранпажам, который бережно нес в руках еще сырой лист газеты. -- Наконец-то мы разродились,-- проговорил Нилушка, щупая сырой помер.-- Ура!.. -- Вот он, первенец!-- шептал Симон Денисыч, с умилением разглядывая первую страницу.-- "Северное Сияние", 1-го января 187... года, ежедневная газета, политическая и литературная. Подписка принимается... да... семнадцать рублей с доставкой и пересылкой во все города Российской империи. Номер первый. -- Мне особенно нравится заголовок: готическия буквы и прочее,-- заметил капитан, покручивая усы.-- И бумага хорошая. -- Чорт знает, когда эти доктора успели залезть на первую страницу,-- удивлялся Нилушка, читая обявления.-- Электролечебница, мужское безсилие, акушерка для секретных беременных, накожныя болезни, слабость и последствия молодости... Тьфу, целый букет всяких гадостей. Как клопы за обоями набились. Покатилов улыбался и молча потирал руки. На последней странице номера вытянулись целых два столбца всевозможных обявлений, где, рядом с наглым зазываньем присяжных рекламистов, с немым отчаянием протягивала руки безконечная столичная нужда. Здесь аукцион просроченных залогов, там продажа по случаю скораго отезда, dame diplômée, предлагающая свои услуги по части новых языков, студент, не стесняющийся разстоянием, ищет уроки за комнату и стол, или за одну комнату или стол; далее опять распродажа, под ней приютилось скромное желание иметь квартирку в три комнаты, по возможности с садиком, а тут сплошь пошли студенты, горничныя, дворники, комиссионеры, белыя кухарки, перемешавшись на этой роковой четвертой странице в одну живую пеструю кучу, которая шевелилась и барахталась, как мечется и барахтается выброшенная на берег рыба. -- Ну, я устал, господа,-- заявил Покатилов, складывая помер и пряча его в карман. -- Да, да, пора отдохнуть, я тебя могу довезти,-- предлагал Нилушка, надвигая соболью шапку на глаза.-- Тебе куда? -- Домой, в редакцию. Ах, да, Семен Иваныч,-- обратился он к фактору: -- когда номер будет кончен, предложите наборщикам в мой счет... -- Тсс!..-- зашипел испугавшийся старичок.-- Что вы, Роман Ипполитыч! Да мы их и в неделю не соберем; знаете, такой особенный народ-с. -- Ну, делайте, как знаете. -- Мы это по частям устроим, Роман Ипполитыч: сегодня одни отдохнут, завтра -- другие. Оно гораздо даже любопытнее выйдет. В своей квартире Покатилов наскоро умылся и переоделся, а потом, захватив номер, сейчас же отправился с ним в Сергиевскую. Он нарочно не взял извозчика, а пошел пешком, чтобы освежиться после безсонной ночи. Падал мягкий липнувший снег, застилавший переливавшеюся сеткой огни фонарей и освещенныя окна в магазинах. На Невском публики было особенно много; все торопились по домам, чтобы встретить Новый год по своим углам. "Что же это я не пригласил Нилушку к Доганским?-- думал Покатилов, шагая по тротуару.-- Вместе бы и Новый год встретили. Ах, да, ведь ему нельзя!" Покатилов засмеялся, вспомнив, что Нилушка сегодня уедет встречать Новый год к своей содержанке, которою только-что успел обзавестись. Смешно было то, что Нилушка находил нужным скрывать это тонкое обстоятельство, хотя все давно знали о его интимных похождениях. После горевшаго огнями Невскаго другия улицы казались совсем темными, а уличные фонари мигали, как слезящиеся старческие глаза. Вот и Симеоновский мост и Моховая. Что-то теперь делает бедняжка Бэтси? В груди Покатилова шевельнулось тяжелое чувство, и он зашагал быстрее вперед, точно старался убежать от самого себя. Широкая Сергиевская совсем потонула в мягком зимнем сумраке. Вереницы настоящих барских домов глядели большими освещенными окнами. Эта улица всегда нравилась Покатилову, а теперь в особенности. "Отлично!" -- вслух проговорил Покатилов, машинально ощупывая карман, в котором лежал только-что испеченный помер своей газеты. В этом хорошем настроении духа Покатилов дошел до самой квартиры Доганских, сунул швейцару красненькую и бойко взбежал по лестнице во второй этаж. Он еще издали услыхал голоса разговаривающих в гостиной и смех Доганской, который заставил его вздрогнуть. Остановившись в дверях гостиной, Покатилов увидал такую картину: Доганская сидела на мягком стеганом диванчике, около нея на низкой скамейке помещался oncle, а на кресле виднелась какая-то женская фигура, на которую Покатилов не обратил внимания, потому что вынимал из кармана номер "своей" газеты. -- А, это вы, г-н редактор!-- весело проговорила Доганская, издали кивая головой.-- Вы что это совсем нас забыли? Покатилов торопливо подошел к ней, поцеловал протянутую руку и молча подал газету. -- Что это такое?-- равнодушно спрашивала Доганская, развертывая мягкий газетный лист.-- Ах, газета... поздравляю! -- Вот как!-- пробасил oncle.-- Сейчас из печи. Доганская лениво прочитала заголовок, свернула лист и проговорила прежним веселым тоном: -- Позвольте, г-н редактор! Вы, кажется, не знакомы: Чарльз Зост, мистрис Кэй. -- Мы знакомы,-- тихо проговорила по-английски Бэтси, пока Покатилов и Зост, с принужденными улыбками, пожимали друг другу руки. Небольшого роста, худощавый, но с свежим, бледным лицом, Зост выглядел бы совсем мальчиком, если бы не строго сложенныя губы и не этот холодный, уверенный взгляд серых, прелестных глаз. Oncle с улыбкой наблюдал происходившую сцену и в душе даже пожалел Покатилова: бедняга попал между двух огней. "Эти женщины точно для того только и созданы, чтобы ставить нас в чертовски скверное положение!" -- сделал заключение старик. -- А мы тут разговариваем о лошадях,-- заговорила Доганская, продолжая прерванную беседу.-- Вы, г-н редактор, тоже ведь любите этот отдел спорта? -- Да, я люблю спорт,-- бормотал Покатилов, недоумевая, как сюда могла затесаться Бэтси. -- У Романа есть слог, когда он описывает скачки,-- подтвердил oncle, поднимая свои крашеныя брови.-- Позвольте мне газету, Сусанна Антоновна. "Этакая глупая лошадь, английская лошадь!-- со злостью подумал Покатилов по адресу милаго дядюшки.-- Чорт тянет за язык... слог!" Первый номер "своей" газеты был растоптан и уничтожен проклятыми английскими лошадьми, о которых Сусанна болтала все время с Зостом. В ушах у Покатилова вертелись совсем непонятныя слова: жокеи, тренера, тотализатор и еще чорт знает какая лошадиная галиматья. Однако зачем здесь этот "наш молодой друг", как называл oncle Зоста, и почему он появился вместе с Бэтси? Все эти вопросы перемешивались в голове Покатилова, как разноцветныя стеклышки в калейдоскопе, и он отвечал Сусанне два раза совсем невпопад. Но она даже не обратила внимания на это: перламутровые глаза у ней сегодня были совсем темны, а по лицу бродила разсеянная улыбка. Покатилов понимал эту лихорадку чувства, которую теперь переживала Сусанна. -- Какой вы сегодня странный, г-н редактор!-- обратилась к Покатилову Доганская, когда разговор о лошадях оборвался.-- Точно вы муху проглотили... Будьте же повеселее, а то вы нагоните скуку на всех. Вот и Бэтси тоже! В порыве чувства Доганская обняла Бэтси и крепко ее расцеловала; эта институтская выходка говорила уже о полном умственном затмении. Покатилов понял все и, неловко поднявшись с кресла, начал прощаться. -- Куда же это вы?-- разсеянно говорила Сусанна, но замечая Покатилова. -- У меня голова болит... до свидания! Доганская посмотрела на него какими-то опьяневшими глазами, слишком счастливая, чтобы понимать что-нибудь. -- Эй, дружище, а газету возьми!-- остановил oncle Покатилова. Несчастный первенец был скомкан самым безжалостным образом и полетел куда-то под рояль. Проклятый номер! -- Все конечно, все!-- шептал Покатилов, останавливаясь посреди громадной гостиной, едва освещенной двумя бра.-- И на кого променяла: мальчишка... щепок!.. Ему сделалось даже гадко, когда он вспомнил, как Сусанна целовала Бэтси. Однако как Бэтси попала сюда? Подождать ее и проводить до дому? Внимание Покатилова было привлечено щелканьем бильярдных шаров, и он машинально побрел в бильярдную, плохо отдавая отчет, что делает. Отворив двери, он увидел самого Доганскаго и Теплоухова, которые с увлечением доигрывали партию на французском бильярде без луз. Теплоухов "делал шара" со своим обычным пришибленным видом, а Доганский вытягивался по бильярду во весь рост, чтобы достать кием шар без помощи машинки. -- Ваша партия!-- крикнул Доганский, бросая кий. Он только сейчас заметил стоявшаго в дверях Покатилова и улыбнулся ему: -- А! Роман Ипполитыч! Вот не желаете ли проиграть партию этому господину, который уверяет всех, что даже не умеет держать кия в руках! Вы видели Сюзи? -- Да, я сейчас оттуда. -- Ах, она совсем увлеклась этим плутишкой Чарли... Это наш новый молодой друг, Роман Ипполитыч, который овладел сердцем бедной Сюзи сразу, так что я уж не знаю, как вы теперь будете... Доганский сам же первый громко засмеялся своей шутке, а у Покатилова сжались кулаки, чтобы раздавить эту холодно улыбавшуюся гадину. -- Так вы не желаете попытать счастья... на бильярде?-- спрашивал Доганский, как ни в чем не бывало, выбирая новый кий. -- Нет, благодарю вас. -- Ну-с, так уж нам с Евстафием Платонычем, видно, на роду написано играть одну партию за другой. Бильярдные шары застучали с новою силой, а Покатилов побрел назад: в этом доме в каждом углу шла самая отчаянная игра. -- Вы куда это уходите?-- кричал вслед Доганский.-- Оставайтесь встречать Новый год!.. по-семейному!