Бурный поток

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Покатиловская газета шла попрежнему хорошо, и круг читателей все расширялся. Год шел за годом, события чередовались, но улица, выражением которой служило "Северное Сияние", оставалась та же. Она требовала только одного: новостей и новостей. Конечно, эта улица не имела никаких политических убеждений и была совершенно индифферентна по части общественных интересов, но ей нужно было убить время, и покатиловская газета доставляла все средства к этому. Просматривая сырые корректурные листы, Покатилов часто не мог удержаться от смеха над ловко закругленными фразами своих сотрудников. Сам Покатилов редко брался за перо и то для того только, чтоб его не забыли: репутация и на улице составляла известный капитал. Жил Покатилов на прежней квартире, хотя больше уже не мечтал ни о какой обстановке: все шло, как попало или как хотела старая Улитушка. -- Жениться бы надо, Роман Ипполитыч,-- говорила старуха при всяком удобном случае.-- Что так-то задарма мыкаться?.. На генеральской бы дочери женился. -- Подымай выше, женюсь да княжне. -- Что же? Всякия и княжны бывают. Другая только будто одно название, что княжна... Будет около чужих-то жен хороводиться, Роман Ипполитыч, потешился, а потом и честь пора знать. Тоже и годки твои не малые подходят, золотое-то времечко как раз укатится... Покружится человек, поскачет, а потом и повернет на свое гнездо. Так от Бога поставлено. Дождешься вот собачьей старости, так тогда разве какая мещаночка пойдет за тебя. -- Ничего, нянька, как-нибудь устроимся. -- Это все от той бухарской змеи,-- вздыхала про себя горевавшая старушка.-- Кругом окрутила парня. Этакое приворотное зелье издастся же... Да и не одного окрутила, а всех. Ох-хо-хо!.. согрешили попы за наши грехи! Свободное время Покатилов обыкновенно проводил у Доганских, где, в виду грозившаго разрыва с Теплоуховым, царило лихорадочное оживление. В кабинете Доганскаго появлялись все новыя лица, частью дельцы, частью просто люди с громкими аристократическими фамилиями. Строились блестящие проекты, составлялись планы, сметы и соображения, велись горячие дебаты и замышлялись ходатайства по всевозможным инстанциям -- кавказская нефть, донецкий каменный уголь, сибирское железо, кокандские хлопчатники, хлебные элеваторы, табачныя плантации,-- ничего, кажется, не было упущено из вида. Из старых знакомых Богомолов не показывался совсем, oncle завертывал очень редко; оставались неизменными только двое: Нилушка и Покатилов. Чарльз Зост то бывал часто, то исчезал. Сусанна теперь была в полном расцвете красоты. Покатилов видел ее в течение пяти лет чуть не ежедневно и находил в ней постоянно что-нибудь новое, что с такою мучительною болью заставляло биться его сердце. -- Если вы когда-нибудь выгоните меня,-- часто говорил ей Покатилов,-- я уйду на улицу и буду сидеть где-нибудь на тумбе против вашей квартиры. Она улыбалась и говорила: -- У вас есть настойчивость, Покатилов, но жаль, что вы так неудачно распоряжаетесь собой... Ведь пять лет скоро, как мы знакомы, и вы все еще не можете образумиться. -- Не могу. -- Пустяки!... Человек должен стоять выше своих слабостей, как вы сами говорите. -- Да, да... Совершенно верно. Искусство управлять собой -- самое трудное; это азбучная истина. Она опять задумчиво улыбнулась. -- Бэтси любит вас, вы -- меня, я -- Чарльза, Калерия Ипполитовна любила Юрия,-- говорила Сусанна, глядя куда-то в сторону.-- И все одинаково несчастны, кроме тех, кто, как Julie, никого не любит... Нет, решительно всякая любовь есть несчастие и величайшее зло. Любил ли Покатилов Сусанну, он, пожалуй, затруднился бы теперь и сам сказать, потому что его теперь увлекал уже самый процесс достижения цели. Да, он шел к ней, потому что незаметно, шаг за шагом производил свои завоевания в обстановке тех комнат, где жила Сусанна, в ея костюмах, в привычках; даже в мыслях он чувствовал свое влияние. Самая трудность работы увлекала его, и он торжествовал, когда Сусанна начинала даже говорить его, покатиловскими фразами и в том же тоне. -- Послушайте, Покатилов, кто из нас здесь хозяин: вы или я?-- спросил однажды Доганский, прищуривая глаза. -- Должно-быть, вы, Юрий Петрович. -- Я?.. Ага... Это хорошо. Знаете, я начинаю себя чувствовать каким-то гостем в собственной своей квартире, потому что здесь всем распоряжаетесь вы, другими словами, Сусанна делает все по-вашему. Впрочем, мы, кажется, понимаем друг друга... Они церемонно раскланялись и разошлись. Эта глупая сцена, однако, заставила Покатилова задуматься, точно он сделал открытие, что на свете существует еще муж Сусанны, а не просто Юрий Петрович Доганский, милый и непроницаемый человек. В самом деле, что это за человек, этот Доганский, котораго Покатилов видит в течение пяти лет чуть не каждый день? Покатилову припомнился случай, когда он в полутьме сумерек сидел в будуаре Сусанны на голубом шелковом диванчике; она сидела рядом с ним и тихо смеялась над его болтовней. Да, она хорошо умела смеяться, как смеются дети, когда их пугают козой. В этот момент в дверях точно из земли выросла долговязая фигура Доганскаго, постояла одно мгновение и безмолвию скрылась. Сусанна притихла. На этом все дело и кончилось. В другой раз Доганский вошел в комнату как раз в тот момент, когда Покатилов с взволнованным лицом крепко сжимал руки Сусанны, но непроницаемый человек сделал только вид, что ничего не заметил, и прошагал дальше. Покатилов чувствовал, что если кого он в состоянии убить, так это именно Доганскаго. Отношения к Чарльзу Зосту у Сусанны принимали самый острый характер; он не показывался иногда по месяцу, но потом опять возвращался. Сусанна казалась то совсем равнодушной к нему, то плакала, жаловалась, капризничала и непременно делала какия-нибудь неприятности Покатилову. -- Сюзи сердится, значит, вы кругом виноваты,-- обяснял Доганский.-- А где мой друг Чарли? Я соскучился о нем. Все это было слишком глупо, и Покатилов начинал чувствовать, что он сходит с ума. Являлось какое-то глухое отвращение ко всему. Когда делалось особенно скучно, он, по старой привычке, исчезал на несколько дней и скитался по разным вертепам. Эти скитанья на время отрезвляли Покатилова, возвращая ему чувство действительности, то сознание равновесия душевных сил, которое теперь колебалось в нем. А главное, в нем затихала сосавшая его неотступно глухая тоска. Жизнь -- сплошная глупость; значит, не стоит безпокоиться. Собственно нет никаких действительных интересов, нет ничего серьезнаго, кроме вечно одних и тех же хороших слов, которыми большинство людей самым добросовестным образом обманывает самих себя. Одна улица была права, потому что во всех положениях оставалась сама собой и захватывала все шире и шире круг действия. Да, она проникла давно в раззолоченные салоны неизвестно откуда выплывавших миллионеров, в старые барские дома. И, прежде всего, она, эта улица, заражала все самое выдающееся, талантливое, красивое, отзывчатое. Стоило ли жить, когда глаз везде открывал таившуюся заразу и душа проникалась безнадежным скептицизмом? Возвращаясь однажды из такого путешествия в свою "кумирню", Покатилов нашел дверь не запертой на ключ, как обыкновенно, а в передней дремавшую Улитушку, которая только замахала руками. В кабинете у письменнаго стола, положив голову на руки, сидела Сусанна. -- Сусанна Антоновна!-- тихо вскрикнул Покатилов, не веря собственным глазам. -- Я знала, что вы придете...-- тихо ответила Доганская, протягивая руку. Было часов десять вечера, и в кабинете горела всего одна свечка. Сусанна сидела в коротенькой собольей шубке и в меховой шапочке. Лицо у нея было спокойное, и только глаза странно блуждали. -- Я ведь давно здесь сижу,-- продолжала она.-- Мне очень нравится ваш кабинет... то-есть, наоборот, совсем не нравится. Покатилов с каким-то благоговением поцеловал протянутую холодную руку. Он понимал, что она залетела в его квартиру, как ласточка, загнанная бурей, и ему хотелось согреть эту головку собственным дыханием. -- Мне было тяжело, и я, право, не помню, как попала сюда,-- смеялась Сусанна, оглядывая комнату.-- Какой, однако, у вас безпорядок... Это нехорошо! Послушайте, где это вы пропадали? Он засмеялся и ничего не ответил. Ему сделалось вдруг так легко и хорошо. Эти мертвыя стены слышали ея голос, она дышала этим воздухом, ея руки касались письменнаго стола, чего же больше и лучше? Потом он сидел у ея ног и разсказывал все, что видел, что думал и что чувствовал. Она понимала его, но какая-то упорная мысль пряталась в сморщенном лбе и не хотела уйти. -- Вы еще придете сюда,-- бормотал Покатилов,-- только с другими мыслями. Да, я счастлив вашим присутствием... я вижу всю вашу душу... И вы знаете, что мне ничего не нужно и что здесь вы безопаснее, чем в своей собственной комнате. Да вы теперь и сами никого и ничего не боитесь. Она быстро вскочила с места и посмотрела на него большими испуганными глазами, а побелевшия губы шептали: -- Вы... вы знаете... нет, "этого" никто не мог знать... Вы ошибаетесь!.. -- Хорошо... об этом после, а теперь я вас провожу домой, Сусанна Антоновна. Доганская повиновалась звуку его голоса и, когда уходила из комнаты, незаметно сунула на стол маленький револьвер. Он поймал это движение и улыбнулся.

II.

Бэтси попрежнему жила в своих номерах на Моховой и попрежнему работала над переводами для "Севернаго Сияния". Острый период своего горя она уже пережила и теперь относилась к Покатилову почти равнодушно, хотя его редкие визиты стоили ей каждый раз тяжелой душевной борьбы. Попрежнему на Моховую ходили "газетные старички", чтобы отдохнуть здесь от понесенных забот и треволнений. С старческою болтливостью они разсказывали все, что накипало на душе, особенно по части своих литературных дел. Симон Денисыч заметно постарел и опустился, хотя ни одним словом не выдавал своего семейнаго горя. Этот стоицизм очень нравился капитану, который любил пускаться в разныя туманныя аллегории на нравственныя темы. Однажды, когда Бэтси после одного из покатиловских визитов чувствовала себя особенно скверно, к ней заявился oncle Николай Григорьевич. -- Узнаёте?-- спрашивал он, грузно входя в маленькую гостиную Бэтси. -- Извините, ах, да, теперь я узнала! Как вы, однако, изменились, Николай Григорьевич... уж не больны ли вы? Oncle действительно сильно опустился за последнее время и часто говорил, что ему скоро пора ликвидировать свои дела; он заметно начал горбиться и потерял военную выправку, но одевался попрежнему с маленькою небрежностью. Прием Бэтси заставил oncl'я печально улыбнуться. -- Мои шестьдесят лет стоят сами по себе хорошей болезни,-- ответил он с улыбкой.-- Говоря правду, я действительно болен: душа болит... Вот что, голубушка Лизавета Ивановна, гоните вы меня прямо в шею, ежели я вам мешаю; я ведь так, ни зачем прибрел. Просто хотелось отдохнуть в вашей келье... Знаете, есть такие медведи, которые во-время не залягут в берлогу и бродят по лесу зимой; их зовут "шатунами". Ну, и люди есть "шатуны", а из них первый -- ваш покорнейший слуга. Только медведи-шатуны отличаются превеликою злостью, а я -- добрый человек. Послушайте, что же вы, в самом-то деле, церемонитесь со мной? Эйн-цвэй-дрэй -- и я исчезаю... -- Нет, зачем же, я совсем не гоню вас, а, напротив, рада... -- Вот это не хорошо, Лизавета Ивановна, что вы до сих пор врать не научились: сказали против совести и сейчас покраснели... А это к вам очень идет. Вот и книжечка там у вас, и тетрадочки... Послушайте, возьмите меня в число своих учеников. Я когда-то порядочно знал по-английски, а теперь начинаю забывать... Oncle вообще обладал способностью располагаться в чужих квартирах, как у себя дома, а в келье Бэтси он чувствовал себя особенно хорошо и без всяких церемоний попросил чего-нибудь поесть. Такое поведение сначала произвело неприятное впечатление на немножко чопорную англичанку, но oncle просто подавил ее своим безграничным добродушием и какою-то особенною, старческою грустью; он разсказывал ей такие смешные анекдоты и любовался, как Бэтси напрасно удерживалась, чтобы не расхохотаться в присутствии полузнакомаго человека. Для перваго раза они чуть даже не поссорились: oncle сказал несколько своих обыкновенных комплиментов, которые неизменно повторял всем знакомым дамам, и Бэтси огорчилась не на шутку. Это уж окончательно развеселило хандрившаго старика, и келья Бэтси огласилась его раскатистым, громогласным хохотом. -- Женщина, которая не выносит комплиментов -- величайшая редкость,-- заявил oncle, вытирая слезы.--Это уж ни на что не похоже!.. Все женщины требуют, чтобы мы их обманывали на каждом шагу... ха-ха!.. Знаете ли вы, Лизавета Ивановна, что такое комплимент? Это -- ходячая монета, которая открывает нам доступ одинаково ко всем женщинам а вы обижаетесь. -- Я думаю, Николай Григорьевич, что мы в этом случае никогда не поймем друг друга; -- Радуюсь за вас, хотя и не имел дурного умысла, когда машинально повторил несколько общепринятых глупостей. Что же вы не гоните меня? К вам очень идет, когда вы сердитесь. -- Послушайте, я действительно начинаю думать, что вам лучше уйти. -- Вот как! Нет, я не уйду, Лизавета Ивановна, пока вы меня не простите. Oncle окончательно вошел в обстановку Бэтси, как самый близкий человек. Сначала Бэтси это было неприятно, а потом она начала бояться oncl'я, подозревая его в каких-то дурных замыслах. Для нея ясно было только одно, именно, что прежний порядок ея жизни нарушался в самых своих основаниях, и она даже не находила средств бороться с наступающим неприятелем, быстро завладевшим всею территорией. Конечно, и раньше у нея постоянно бывали капитан и Симон Денисыч, которых она про себя называла "газетными старичками", но они держали себя всегда в известных границах вежливости и не позволяли ни малейшей выходки, на какую имеют право совсем близкие люди: старцы были вежливы, внимательны, откровенны до известной степени, и только. А этот oncle с перваго раза начал величать Бэтси голубушкой. Оставалось только для довершения скандала газетным старичкам встретиться с oncl'ем у Бэтси носом к носу, что и не замедлило произойти, когда однажды oncle самым безсовестным образом напросился пить кофе. Бэтси только-что принялась за необходимыя приготовления к этой церемонии, как в коридоре послышались знакомые шаги, и в передней показался капитан. Бэтси, проклиная безсовестнаго oncl'я, принуждена была познакомить своих гостей и чуть не сгорела от стыда. -- Очень приятно, очень приятно,-- добродушно басил oncle, крепко пожимая руки журналиста.-- Мы немножко знакомы... Капитан, вы не желаете ли кофе? Голубушка Лизавета Ивановна, соблаговолите уж нам, старикам, покрепче. Опять "голубушка"! Бэтси возненавидела это проклятое слово, которое когда-то так любила. Капитан в это время многознаменательно закрутил свой белый ус и уперся глазами в угол. От Бэтси не ускользнуло это движение глубокаго удивления, и она почувствовала себя глубоко несчастной. Впрочем, кофе прошел самым веселым образом, потому что oncle болтал за четверых, и капитан перестал дергать себя за усы. Однако, когда гости удалились и Бэтси осталась одна, раздумавшись, она горько поплакала, хорошенько сама не зная, о чем. Ужо в следующий раз она непременно выгонит этого безсовестнаго человека вон, потому что это, наконец, невозможно, решительно невозможно. Еще смеет называть голубушкой, отвратительный человек!

III.

Поступок Юленьки совсем обезкуражил Калерию Ипполитовну. Все предшествовавшия неудачи носили временный характер, и зло было поправимо, но настоящее горе являлось безысходным. Как это могло случиться? Конечно, Юленька была немножко эксцентричная девушка, это -- правда, но, вместе с тем, это такая холодная и расчетливая натура, вылитая grande mère Анна Григорьевна. И вдруг... Калерии Ипполитовне начинало казаться, что ея собственныя дела совсем-было поправились и Симону Денисычу уже обещали отличное место на уральских заводах, как случай с Юленькой разрушил все. Да, теперь ей никуда носа нельзя было показать. Заметим кстати, что никакого места Симону Денисычу не "выходило", как говорила Улитушка, а все это являлось только плодом разстроеннаго воображения, той idée fixe, которой жили все "короли в изгнании", ждавшие непременно "места". Дальше, так как по логике Калерии Ипполитовны, а с ней вместе известнаго большинства, в каждом деле непременно должен быть личный виновник, то она, прежде всего, и принялась разрабатывать эту благодарную тему. Юленька была молода и неопытна, следовательно должна быть та рука, которая толкнула ее в пропасть. Сначала Калерия Ипполитовна обвиняла во всем Бэтси, которая могла иметь дурное влияние на Юленьку уже своею личной безпорядочною жизнью, потом эта несчастная встреча с Сусанной и, наконец, этот пример с вертушкой Инной,--все виноватые были на-лицо. Калерия Ипполитовна горько плакала, представляя себе дочь жертвой, да, именно несчастною жертвой, выкупившей своим позором преступления других. Всякие хлопоты по личным делам были оставлены, потому что теперь не для кого было хлопотать. Калерия Ипполитовна окончательно заперлась в своих номерах и свободное время проводила в обществе Зинаиды Тихоновны, которая теперь в номере Мостовых сделалась своим человеком. Дамы коротали свое время обыкновенно за кофе с патентованным средством от мигрени и разставались с румянцем на щеках. "Короли в изгнании" знали давно, что Калерия Ипполитовна и Зинаида Тихоновна попивают, и удивлялись, как Симон Денисыч не прекратит подобнаго безобразия. Швейцар Артемий буквально торжествовал и нарочно стучал ногами, когда проходил мимо дверей московскаго номера. Знали об этом дворники дома, почтальон, лавочник, прачка, городовой, стоявший на углу, швейцар Григорий из номеров Баранцева и т. д. А героини этой молвы, по свойственной всем героиням разных происшествий близорукости, совсем не желали ничего ни видеть ни слышать и продолжали "упражняться в коньячках", как говорил штык-юнкер Падалко. Калерия Ипполитовна отводила душу с Зинаидой Тихоновной и откровенно разсказывала ей историю своих злоключений. Зинаида Тихоновна слушала с замиравшим сердцем, умилялась, качала головой и даже вытирала глаза платком. -- Зачтется это вам, Калерия Ипполитовна... все зачтется!-- говорила кронштадтская мещанская девица и сейчас же приводила массу самых неопровержимых фактов подобнаго зачета.-- Терпи час, а царствуй год. Настоящая вы мученица, Калерия Ипполитовна, ежели поглядеть в источности... А что касается Юлии Симоновны, так оно, конечно, материнское сердце, вчуже жаль, а тут своя кровь... да... И то сказать, бывают нехорошие случаи в мещанском звании, где девчонки вертятся без призора, а тут такия воспитанныя барышни... Нет, ума не приложу я, Калерия Ипполитовна!.. В сущности, из некоторых дипломатических соображений Зинаида Тихоновна не договаривала всего, что думала, потому что хотя, конечно, Калерия Ипполитовна совсем утихомирилась, а все-таки, неровен час, скажи ей, а она взбеленится. Бес болтливости, однако, так и подмывал мещанскую девицу, и роковое словечко много раз висело у нея на самом кончике языка, пока однажды она как-то нечаянно выболтала, наконец, все на чистоту. -- Гляжу я на вас, Калерия Ипполитовна, как это вы мучаетесь,-- брякнула Зинаида Тихоновна "в откровенность",-- и жаль мне вас, потому как совсем вы напрасно эту самую муку принимаете на себя... Это я относительно Юлии Симоновны... -- Что вы хотите этим сказать, Зинаида Тихоновна? Разговор происходил за кофе, и обе дамы были уже в настоящем градусе. Калерия Ипполитовна сидела на диване в довольно небрежной позе с разстегнутым воротом домашняго платья. Зинаида Тихоновна помещалась в кресле и потягивала кофе с коньяком, заложив ногу за ногу. -- Уж вы меня извините за мою простоту,-- тянула Зинаида Тихоновна, придвигаясь вместе с креслом к самому лицу своей собеседницы.-- Давно я хотела сказать вам, да все как-то не смела... Только единственно от сожаления к вам говорю, потому не могу видеть, как вы тоскуете да маетесь ежечасно. Конечно, я не ученый человек, Калерия Ипполитовна, а людей всяких, слава Богу, нагляделась-таки... да. Даже, можно сказать, через плепорцию нагляделась, тоже немало горя да стыда на свою голову приняла, ну, чужое-то горе и понимаешь по своей ноте. Теперь взять вас: конечно, убиваетесь вы, потому как единственная дочь и всякое прочее. Не то думали, как растили ее-то. Да... А только я вам, Калерия Ипполитовна, так скажу, что Юлия Симоновна весьма даже оправдать себя могут, потому как уж такое, значит, нынче время пришло, что все перемешалось, у кого какая честь. Только от своей глупой доброты говорю, Калерия Ипполитовна. Ну, а Юлия Симоновна умныя барышни, надо честь отдать, и сообразили по своему: что-де я дурой-то буду в девках сидеть да жениха ждать, возьму свою часть, и конец тому делу. Какие женихи по нынешнему времю, Калерия Ипполитовна? Знаем мы их: ежели богатый, так до зла-горя измотается с французинками, ну, а потом и женится на воспитанной да богатой девице, бедный, тот околачивается больше около чужих жен да около богатых вдов и тоже женится на богатой. Вот дело-то какое, а хорошия-то девушки сиди да посиди... Это как?.. Нашу княжну Инну взять, да мало ли их? Воспитанныя, красивыя, молодыя, а так, на мещанский манер ушли... Ну, Юлия Симоновна и сообразили: возьму свою часть с Теплоуховым, а потом все мое будет. Как Теплоухов умрет, за любого князя может выйти, да еще честь честью выйдет-то, а потом черкнет за границу или на Кавказ, и поминай как звали. Притом, Юлия Симоновна весьма ловкую механику подвели под эту самую Сусанну Антоновну... ей-Богу! Попрыгает-попрыгает Юрий-то Петрович, а без Теплоухова недалеко ускачет... да-с. Вы теперь и подумайте, Калерия Ипполитовна: может, Юлия-то Симоновна поумнее нас с вами дельце сделали, а что она не в законе, так это самое пустячное и нестоящее дело. Эти соображения произвели на Калерию Ипполитовну громадное впечатление. Сначала она обиделась, потом заплакала и кончила тем, что как-то вся опустилась. Мещанская логика проникла в глубину сердца и подняла там целый ворох дремавших житейских соображений. В самом деле, жизнь идет на выворот, и мораль давно потеряла всякое значение на базаре житейской суеты. Она, Калерия Ипполитовна, знает ведь давно по своему личному опыту все это и обвиняет дочь. Если все в жизни идет на выворот, что же делать и кого обвинять? Может-быть, действительно: Зинаида Тихоновна права, как ни тяжело с этим согласиться. С другой стороны, являлась подкупающая мысль: Юленька отмстила и Сусанне и Доганскому. Это тоже верно. Теперь оставалось только ждать, как эти ненавистные люди пройдут обязательныя ступени своего падения и кончат позором. Да, они должны этим кончить, в этом не может быть сомнения. Чем дальше думала Калерия Ипполитовна в этом направлении, тем больше соглашалась с Зинаидой Тихоновной относительно "своей части". Ее смущало теперь только то, как посмотрит Симон Денисыч на эти соображения, а бедный старик сильно горевал, и Калерии Ипполитовне было его жаль. Ей хотелось его утешить, ободрить, поднять духом. Сознание, что, в довершение всего, Симон Денисыч мучится за чужую дочь, которую считает своей, создавало для Калерии Ипполитовны целый ряд тайных мук, и она даже начинала думать о смерти. Нет такой тайны, которая рано или поздно не открылась бы, а тут все шансы для этого: Доганский продолжает преследовать Юленьку своими нежностями, Юленька уже давно знает все, maman, Улитушка... Не раз в голове Калерии Ипполитовны являлась дикая мысль разсказать все мужу и этим снять с своей души тяжелый камень, но к чему это могло повести? Мало ли темных дел сходит на нет только благодаря времени? Симон Денисыч скоро заметил на себе последствия такого душевнаго состояния жены. Она сделалась к нему необыкновенно внимательна, предупреждала все его желания и вообще совсем переменилась в обращении, так что Симону Денисычу делалось даже совестно: сама Леренька и вдруг ухаживает за ним. Раньше Калерия Ипполитовна делала все по-своему и никогда не советовалась с мужем, а теперь вступала в длинные переговоры с ним о каждой мелочи.-- "Как ты думаешь, Simon?.. По-твоему, не лучше ли так сделать?" Ободренный таким вниманием, Симон Денисыч советовался с женой относительно разных сомнительных случаев. Вообще начиналась совсем другая жизнь, удивлявшая обоих. В это время и Сусанна переживала самое тревожное время, потому что ея отношения к Чарльзу готовы были каждую минуту кончиться кризисом, и она в каком-то ужасе хваталась за все средства, чтобы удержать молодого человека хоть один лишний день. Но стоило им остаться одним, как сейчас же вспыхивала самая горячая сцена: Сусанна осыпала своего любимца градом упреков, а Чарльз или упорно отмалчивался, или начинал говорить дерзости. За последние два года из юноши Зост превратился в солиднаго молодого человека; вытянутое белое лицо было опушено золотистыми баками, небольшие усы сделали незаметным главный недостаток -- прикрыли короткую верхнюю губу, открывавшую великолепные, чисто-английские зубы, которыми Бэтси всегда так восхищалась. Зост теперь уже серьезно помогал отцу в его занятиях, хотя между ними существовало глухое и сдержанное недовольство, причиной котораго служили отношения Чарльза к Сусанне: упрямый старик всего один раз имел серьезный разговор с сыном по этому поводу, не имевший успеха; поэтому отец и сын, работая вместе, упорно отмалчивались. -- Эта женщина тебя погубит!-- говорил старик Зост.-- Но я тебе не дам ни гроша, и тогда посмотрим, как она тебя выпроводит в шею... Этого разбора женщины везде одинаковы. Но ожидания старика Зоста не сбылись: Чарльз никогда не требовал лишних денег, кроме жалованья, и работал основательно, хотя не оставлял своих визитов на Сергиевскую улицу. А между тем человек, которому отдавалась Сусанна с такою беззаветностью, давно не любил ее, и эта связь продолжалась только в силу привычки. -- Я сделала ошибку с первой нашей встречи,-- часто повторяла Сусанна ему в глаза.-- Нужно было скрывать свое чувство, нужно было обманывать на каждом шагу, унижать и тянуть душу, а я своими руками разбивала собственное счастье... Одним словом, я должна была поступать с тобой так же, как я держу себя со всеми другими. Все это Сусанна повторяла Чарльзу в глаза, хотя молодой человек с вполне организованным характером и оставался таким же равнодушным, точно разговор шел о ком-то постороннем. -- А!.. я понимаю вас!-- горячилась Сусанна.-- Вы жаждете разнообразия, как все другие... вам скучно со мной, потому что есть другия женщины, да? И вы ни одну из них не полюбите, потому что... потому что вы -- животное! Я ненавижу вас, Чарльз. -- К чему волноваться?-- отвечал в таких случаях выдержанный молодой человек.-- Необходимо всегда сохранять светлую голову, а в критических случаях в особенности. -- Ты просто глуп, милый мой! Когда Чарльз вставал, чтобы уйти, Сусанна принималась осыпать его самыми безумными ласками, чтобы удержать около себя хоть один лишний час.

IV.

Московская промышленная выставка 1882 года привлекла к себе массу публики со всех концов России, особенно из Петербурга. "Весь Петербург" счел своею обязанностью непременно побывать на выставке, представлявшей собою видимый и осязаемый результат всего, сделаннаго в нашем отечестве за третью четверть девятнадцатаго века. Один из петербургских поездов привез на своих железных крыльях оригинальную пару, обращавшую на себя общее внимание: высокий, рослый, но немного сгорбленный мужчина с великолепною седою бородой вышел на платформу с молоденькою, красивою женщиной не русскаго типа; он нес перекинутый через руку плэд и часто раскланивался по сторонам с своими безчисленными знакомыми, улыбаясь блаженною улыбкой совсем счастливаго человека, а она, видимо, конфузилась, потому что была в немного исключительном положении, в каком бывают замужния женщины. Мужчины оглядывали оригинальную парочку улыбавшимися глазами, хотя и не знали, что этот седобородый мужчина -- наш старый знакомый oncle, а его спутница -- Бэтси, теперь m-me Бередникова и, притом, с самыми несомненными признаками продолжения угасающей фамилии Бередниковых. Отыскав дилижанс Лоскутной гостиницы, oncle усадил в него Бэтси и с удовольствием начал глазеть по сторонам в стекла дилижанса. -- Отлично, я всегда так любил Москву,-- повторял несколько раз oncle, называя улицы и даже дома.-- Вот мы здесь и поселимся где-нибудь, голубушка,-- обяснял он во всеуслышание своей жене.-- То-есть не здесь, на Мясницкой или на Лубянке, а в Москве. Купим избушку и заживем. Право, это будет не дурно, а? -- Перестань, пожалуйста, болтать,-- по-английски ответила Бэтси, показывая на улыбавшихся спутников по дилижансу. -- Ах, какая ты, право... да ведь мы не в Петербурге, а в Москве. Понимаешь: Москва! Лоскутная была битком набита приезжими, но oncle отыскал-таки себе номер лучше других и сейчас же сообщил Бэтси, что он на доске с фамилиями приезжих отыскал много знакомых. -- То-есть больше все мои знакомые, а из твоих почти никого нет,-- обяснил он, распаковывая чемоданы.-- Ну, как ты себя чувствуешь? -- Ничего. Вот что, Николай Григорьевич!-- серьезно заговорила Бэтси немного капризным тоном.-- Ты меня много обяжешь, если не будешь выискивать этих твоих петербургских знакомых. Понимаешь? -- Ага! Ну, хорошо, хорошо, голубчик. Я ведь так сказал, а собственно чорт с ними со всеми. А в Лоскутной и Бегичев с Котлецовым, и Мансуров, и Брикабрак, и Нилушка Чвоков. А я буду держать себя incognito. Знаешь, все эти коренные петербуржцы ужасно делаются смешными в Москве, потому что начинают относиться ко всему иронически, с кондачка, и каждый непременно корчит из себя какого-то дипломата, по меньшей мере. Бэтси за последний год точно помолодела и казалась рядом с седою бородой onel'я просто девочкой. Как устроился этот странный брак? Бэтси и сама плохо давала себе отчет и часто смотрела удивленными глазами на oncl'я, точно спрашивала: "Зачем он здесь, в одной комнате с ней?" Oncle однажды пришел в номера Баранцева на Моховой и обявил без всяких приступов: -- Послушайте, голубушка Лизавета Ивановна, мне надоело жить на свете старым пнем, да и вам тоже не особенно весело мыкать свое горе одной. Соединимся узами брака и удивим мир злодейством. Что такое я -- вы видите, я весь перед вами, а что касается вас, то я не требую любви или там как это называется. Ей-Богу, проживем отлично. Я понимаю, конечно, разницу наших лет, но ведь, голубушка моя, чего на белом свете ке бывает? Сначала Бэтси обиделась и даже испугалась этого предложения, а потом раздумалась на тему о превратностях человеческой жизни и согласилась. Свадьба была устроена "на нигилистический манер", как обяснил oncle, т.-е. они отправились в Павловск, в сопровождении капитана и Симона Денисыча, и там обвенчались. Бэтси переехала к Египетскому мосту и быстро переделала всю квартиру oncl'я на свой лад, так что даже сам oncle не узнавал своей берлоги и восхищался всякою мелочью. Свои холостыя привычки oncle оборвал разом и даже отпустил бороду. Бэтси засвежела, как опущенная в воду верба, но ее безпокоила возможность встречи с Романом, и она уговорила мужа переселиться в Москву, тем более, что в Петербурге у oncl'я решительно ничего не было, что могло бы его удерживать. Бэтси знала, что Сусанна не поедет на выставку, следовательно и Роман тоже не будет в Москве, поэтому и решилась воспользоваться этим временем, чтобы отыскать себе в московском захолустье скромное гнездышко и потеряться в нем навсегда от глаз старых петербургских знакомых, которые всегда напоминали бы ей о тяжелом прошлом. В первый день приезда в Москву Бэтси чувствовала маленькую усталость и поэтому никуда не выходила из своего номера; следующие дни были заняты осмотром выставки и приисканием квартиры. Выставка очень мало интересовала Бэтси, и она ездила туда, только не желая огорчить мужа.

V.

Новая жизнь Julie сложилась окончательно и отлилась в определенныя формы; больше не было ни неровностей ни недоразумений, потому что Julie шаг за шагом поработила своего покровителя. Это была долгая и мудреная работа, требовавшая громаднаго мозгового напряжения и топкой ювелирной работы в исполнении. Еще немного, и Теплоухов будет смотреть ея глазами, слушать ея ушами, и жизнь потечет вольною, широкою волной. Julie не мечтала из Теплоухова сделать законнаго мужа и еще меньше того увлекалась разными романическими бреднями. Теплоухов всеми зависящими от него способами старался сделать все, чтобы угодить Julie, хотя это было и трудно. Julie была непроницаема и относилась к своему покровителю как-то свысока, как относятся к ребенку, когда его манят игрушкой, чтобы заставить выпить горькое лекарство. Она интересовалась всеми делами Теплоухова, хотя открыто и не высказывала своих мнений; по специальным вопросам она, конечно, ничего и не могла сказать, но зато произносила самое безапелляционное решение относительно окружавших Теплоухова людей, льнувших к его богатству, заискивавших, лгавших и обманывавших За последний год в характере Теплоухова произошла резкая перемена, которая не могла не броситься в глаза всем, знавшим его близко: он по временам делался как-то необыкновенно разговорчив и сильно увлекался, так что его безжизненное, бледное лицо покрывалось нестественным лихорадочным румянцем и на лбу выступали капли холоднаго пота. -- Уж ты здоров ли?-- иногда спрашивала его Julie, щупая рукой холодный лоб.-- У тебя руки холодныя и глаза такие лихорадочные. -- Больше, чем здоров!-- с улыбкой отвечал Теплоухов, целуя ощупывавшия его руки.-- Это оттого, Julie, что я слишком счастлив, несправедливо счастлив. Ты мне подарила свою молодость, и я ожил около тебя. Минуты возбуждения сменялись периодами апатии и какой-то сонливости, когда Теплоухов превращался в настоящую куклу и смотрел кругом мутными и безсмысленными глазами. Julie приписывала эти последния минуты физическаго разслабления излишествам прошлой жизни Теплоухова, а моменты оживления -- своему влиянию. Поездка на выставку и пребывание на ней на время уничтожили припадки апатии. -- Я никогда так не работал, как теперь!-- говорил Теплоухов, когда оставался с глазу на глаз с Julie.-- И всем этим я обязан исключительно тебе, моя крошка! На выставку прилетела и чета Мансуровых, приехала неизвестно зачем, как большинство выставочной публики. Инна попрежнему везде таскала за собой Илью Ильича и удивляла публику разными наивными выходками. Julie всегда была рада присутствию этой оригинальной пары, тем более, что Илья Ильич немножко ухаживал за Julie, что она охотно ему позволяла, чтобы поддержать в Теплоухове должное напряжение чувств. Есть люди, которые родятся, живут и умирают как-то между прочим, оставаясь все время незаметными. Именно таким человеком был Мансуров, не отличавшийся ни особенными добродетелями ни особенными пороками, а так, живший изо дня в день, пока живется. От него всегда так и веяло заматерелою ленью, так что даже невозмутимая Julie удивлялась мансуровскому спокойствию. В самый разгар выставки, когда работа кипела по всей "линии", как любил выражаться Богомолов языком военных реляций, одно событие нарушило предвкушаемое им торжество, именно: мансуровские заводы ушли с молотка и были куплены стариком Зостом. Первым в "Славянский Базар" принес это известие Богомолов, который влетел в номер Julie, как бомба, позабыв все приличия усовершенствованнаго дельца. -- Вы слышали?-- накинулся он на Мансурова, который сидел в кресле с стаканом кофе в руках. -- Нет, не слыхал!-- ответил Мансуров, защищая свой стакан рукой. Julie и Теплоухов переглянулись, но Богомолов не желал ничего замечать и, приняв самую трагическую позу, сообщил публике известие о продаже заводов Зосту. -- Что же тут удивительнаго?-- невозмутимо спросил Мансуров.-- Кажется, это в порядке вещей, что одни покупают то, что другие продают. -- Я тоже не нахожу ничего особеннаго,-- заметил Теплоухов.-- Этого можно было давно ожидать... -- Ничего особеннаго?.. Что вы, господа!-- взмолился Богомолов, обрушиваясь в кресло.-- А почему именно теперь проданы заводы, когда мне нельзя оторваться от выставки? Я бьюсь здесь в Москве, а в Петербурге уж успели воспользоваться моим отсутствием, потом, претендентов на покупку было много, а остались они за Зостом! Ах, господа, господа, как это вы не хотите ничего понимать? -- Да тут, собственно, и понимать, кажется, нечего,-- заметил Мансуров. -- Так я же вам скажу, господа, что это значит: это первый ход Нила Кузьмича, который открывает им свою кампанию против нас, и в частности этим ходом он хотел насолить лично мне.

VI.

Богомолов на этот раз не ошибся: Нилушка действительно открыл кампанию, которую и повел по всем правилам искусства. Покупка мансуровских заводов Зостом была отпразднована очень широко на московском заводе одного из его камрадов, который, как и старый Зост, вырос из ничего: приехал в Москву из Германии в одной курточке. Это было настоящее торжество той партии, к которой примкнул Нилушка. Были тут и знаменитые братья заводчики Госсенбах, которые имели несколько заводов на Урале, в Финляндии и в Сибири и забирали все новую силу, был нефтяной король Рейнах, были фабриканты Сутгоф, комиссионер Мостих и еще много других заграничных камрадов. Из этой сплоченной и сильной капиталами массы резко выделялся посланный на московскую выставку американскими железозаводчиками агент, мистер Брукс; это был типичный янки в традиционном цилиндре, с выбритою верхнею губой, с козлиною бородкой, с сигарой в зубах и с руками, засунутыми в карманы панталон. Гостей набралось человек шестьдесят, и хозяин завода сначала показал им все свое заведение, поставленное образцово по всем статьям до последних мелочей, а потом уже собственно открылся самый пир в длинной, роскошно меблированной готической зале. Когда все разместились за длинным столом, хозяин сказал первый спич в честь виновника торжества, Зоста. Десятки рук потянулись к старому Зосту, и он не успевал отвечать на сыпавшияся на него со всех сторон поздравления и рукопожатия. Конец обеда принял довольно некрасивый вид, как это иногда случается в подобных торжественных случаях; ужасно ели, ужасно пили, ужасно кричали. Нилушка хотя и пил вместе с другими в качестве ученаго друга, но чувствовал себя как-то не в своей тарелке и, улучив удобную минуту, незаметно удалился с этого горланившаго торжества; с ним вместе ушел и янки Брукс, которому очень понравился московский ученый друг, что он и высказал с чисто-американскою грубою откровенностью. -- Вы куда, профессор?-- спрашивал Брукс, когда они очутились уже у "Лоскутной". -- Во-первых, я не профессор, а во-вторых, мне пора домой,-- сонно ответил Нилушка. -- Э, вздор, едем куда-нибудь... -- Да куда? ' -- В "Эрмитаж"... Отлично проведем вечер. Нилушка постоял, подумал и поехал. Янки развеселился напропалую и болтал всю дорогу до "Эрмитажа". Нилушка опомнился только уже в "Эрмитаже", когда он сидел с янки за отдельным столиком под развесистою липой. -- Знаете, янки, я говорил против совести...-- откровенничал окончательно опьяневший Нилушка, мотая своею головой как-то по-телячьи.-- Что мне все эти колбасники... а?.. Собственно говоря, хуже нам не будет... промышленность мы двинем... да. А то нехорошо, что вместо одного зла мы покупаем себе другое, может-быть, еще горшее перваго... -- Именно? -- А вот... Нилушка не окончил фразы, встал из-за стола и, пошатываясь, бросился догонять проходившую невдалеке парочку. Это был Теплоухов, гулявший под руку с Julie. -- Эй! Евстафий Платоныч!-- кричал Нилушка, продираясь сквозь толпу и толкая встречных.-- Мне необходимо сказать вам два слова... всего два слова. Теплоухов повернул сморщенное и недовольное лицо и едва кивнул головой, но от пьянаго Нилушки трудно было отделаться; он поздоровался с Julie и пошел рядом. -- Мне всего только два слова необходимо вам сказать...-- повторял Нилушка заплетавшимся языком.-- Я сейчас только вернулся с похорон.-- Нилушка засмеялся пьяным, совсем глупым смехом и качнулся в сторону; Julie предчувствовала неприятную сцену и заметила: -- Не лучше ли, Нил Кузьмич, сказать ваши два слова завтра? -- Э, барышня, нельзя -- очень важныя слова-то... да!.. Сами увидите... Пошатываясь и улыбаясь, Нилушка довольно безсвязно разсказал об обеде. Теплоухов молчал и только как-то весь вытянулся, как всегда делал в минуту волнения. Рука, на которую опиралась Julie, теперь задрожала и разогнулась разслабленным движением. -- Вот и все!-- проговорил Нилушка, начиная прощаться.-- Я считал своим долгом предупредить вас на всякий случай, потому что не люблю этой игры в темную... До свидания, барышня. -- Домой...-- слабо проговорил Теплоухов, когда Нилушка отошел. -- Тебе дурно? -- Да... Так, маленькая слабость. Это со мной бывает.. Julie стоило большого труда вывести шатавшагося Теплоухова из толпы и усадить в экипаж; публика приняла его за пьянаго и проводила насмешливыми улыбками и переглядываньем. -- Здорово кокнул барин-то!-- заметил старик-купчик, когда коляска Теплоухова отехала.-- А из богатых: вишь, какая коляска... С дочерью, надо полагать. Всю дорогу Теплоухов лежал в коляске, откинувшись на стеганую спинку, и Julie с ужасом чувствовала, как у ней на руках холодеет это безжизненное тело. "Он умирает!" -- мелькнуло у ней в голове, и она инстинктивно отодвинулась в свой угол. В "Славянский Базар" Теплоухов был привезен в безсознательном состоянии; его принесли в номер на руках. Поднялась обычная в таких случаях безтолковая суетня и суматоха; Julie послала за Богомоловым и за доктором и старалась привести в чувство больного, спрыскивая его холодною водой. Явился доктор, осмотрел больного, послушал пульс и только покачал головой. -- Что такое с ним?-- спрашивал шопотом Богомолов, наклоняясь через плечо доктора. -- Совсем безнадежен!-- сухо ответил старик-доктор и как-то подозрительно осмотрел Julie с ног до головы.-- Очень странный случай, да...-- заметил он точно про себя. Через полчаса безсознательной агонии Теплоухова не стало. Из бокового кармана летней визитки Теплоухова, когда его укладывали на диван, выпал какой-то футляр из английской кожи; Богомолов поднял его и раскрыл, в футляре лежала маленькая серебряная спринцовка, какую употребляют для впрыскивания, и флакон с какою-то жидкостью. -- Вот посмотрите, что это такое?-- показал Богомолов находку доктору. -- А...-- протянул многозначительно доктор. Это -- морфий... очень хорошо.

VII.

Неожиданная смерть Теплоухова прежде всего отразилась на положении Доганскаго, который сейчас же был устранен от занимаемаго им места главноуполномоченнаго. Этим фактом его судьба решилась окончательно, потому что Доганский теперь потерял всякое значение в том исключительном мире дельцов, в котором вращался до сих пор. Прямых наследников после Теплоухова не осталось, но выплыли на свет Божий какие-то дальние родственники, которые и заявили свои права на громадное наследство; были тут и двоюродные племянники, и внучатныя племянницы, и еще какие-то сомнительные родственники, которые очень горячо вступились в дело. Все имущество Теплоухова поступило в опись, и так как, вопрос о наследстве явился спорным, то назначена была временная опека, которая, прежде всего, и дала отставку Доганскому. -- Сусанна, мне нужно поговорить с тобой серьезно!-- заявил Доганский жене, когда получил отставку. Разговор происходил в столовой за завтраком. -- Я слушаю,-- лениво ответила Сусанна, чувствовавшая себя не в духе с самаго утра. -- До сих пор я не вмешивался в твои личныя дела,-- заговорил Доганский, растягивая слова,-- а теперь я должен тебя предупредить, что у нас ничего нет, кроме долгов. Необходимо принять некоторыя меры... я говорю собственно о тебе. Ты нынче совсем не обращаешь внимания на свою наружность... Впрочем, как знаешь. Сусанна ничего не ответила, а только вопросительно сежила плечи, да и что же ей было отвечать, когда она сама не знала, что ей делать с собой? Благодаря мальчишке Зосту, влиятельные старички перестали бывать у Сусанны, а с ними исчезло и ея влияние в промышленном мире. Да и знакомых старых никого не осталось: oncle поселился с Бэтси в Москве, Julie жила пока у них, Нилушка бывал редко, а Богомолов не показывал носа со дня смерти Теплоухова. Кроме Чарльза Зоста, у Доганских теперь бывал один Покатилов, который оставался на прежнем положении. -- Вы, кажется, хотите разыгрывать роль истиннаго друга, который остается верным даже в несчастии?-- спрашивала его Сусанна однажды. -- Что же делать, если такая моя судьба. -- Я на вашем месте давно бросила бы все к чорту... Охота вам впутываться в чужия дела, особенно когда люди тонут у всех на глазах. Вы просто губите свою репутацию... Кстати, когда-то мы обещадись быть откровенными: Юрий много берет у вас денег? -- Нет... то-есть, кажется, раза два он занимал по мелочам. -- Вот и лжете. Я знаю, что он начинает вас сосать. Так я вас покорнейше прошу, не давайте ему ни гроша; это безполезно для нас всех. Хотя Сусанна говорила, по своему обыкновению, очень резко и в ироническом тоне, но Покатилов почувствовал, что она раз взглянула на него совсем иначе, как не смотрела никогда раньше, и этот взгляд ожег его, как блеснувший из-за туч луч солнца. Быть-может, он ошибся, ему показалось, а в действительности Сусанна смотрела на него как всегда. Все эти вопросы и сомнения мучили Покатилова неотступно несколько дней, и он то смеялся над собственною близорукостью, то впадал в обычный холодно-иронический тон, но все это не мешало ему чувствовать себя счастливым каким-то безотчетным счастьем, в котором грезы и действительность перемешивались. Доганский действительно обратился к Покатилову и с немного циничною откровенностью обяснил безвыходное положение своих дел. -- Я этого так боялся,-- повторял Доганский, припоминая неожиданную смерть Теплоухова.-- Но он еще догадался отправиться на тот свет в самый неудобный момент... Я говорил с Сусанной, но она, кажется, не желает ничего понять. Это такой совершенно особенный характер, как вам не безызвестно... Вот что, Роман Инполитыч, вы ведь давно любите Сусанну? -- Да... но странный вопрос... -- Нет, вы, пожалуйста, не обижайтесь; я человек без предразсудков и говорю вполне откровенно. Дело в том, что необходимо именно теперь поддержать ее, пока минует критическое положение, а там все уладится само собой... Мы будем вместе заботиться о ней. Да? -- К вашим услугам, Юрий Петрович. -- Со временем я возвращу вам все, по теперь мне необходима некоторая поддержка. Надеюсь, что мы понимаем друг друга. Новые друзья молча пожали руки друг другу, и с этого момента Доганский без всякой церемонии принялся черпать средства из кассы "Севернаго Сияния", причем поставил дело так, что Покатилов же должен был просить его об этом. Конечно, газета давала большия средства, но при своем безалаберном хозяйстве Покатилов едва сводил концы с концами, а теперь уже пришлось лезть прямо в долги, о чем никто не должен был знать, даже сам Доганский. Деньги шли на Сусанну, следовательно не могло быть и разговора о том, как и где их взять, лишь были бы деньги. Покатилов чувствовал себя положительно счастливым в те дни, когда вручал Доганскому солидные куши денег, точно выплачивал этим какой-то долг, давно лежавший у него на душе. И в самом деле, ведь Сусанна помогла ему основать свою газету, а уж потом он понемногу разсчитался с Теплоуховым. Правда, Доганский тратил деньги Бог знает на что: купил пару новых лошадей, принялся заново перестроивать дачу в Павловске, даже сделал довольно крупное пожертвование в одно благотворительное общество,-- и все это делалось на покатиловския деньги, а сам Покатилов не смел ничего заметить, потому что, значит, так нужно для Сусанны и не ему учить Доганскаго. Иногда, точно в насмешку, Доганский представлял счеты своих расходов, но Покатилов рвал их, не глядя. В самый разгар этих финансовых операций нагрянул Нилушка Чвоков, который после выставки на полгода ездил по делам за границу и только-что вернулся оттуда; он, однако, успел пронюхать об отношениях Доганскаго к Покатилову и заявился с самым негодующим видом. -- Вы тут все с ума сошли!-- кричал Нилушка на Покатилова.-- Ну, скажи на милость, на что это похоже? Доганский, конечно, хорош сам по себе, но он всегда был и останется таким, а ты-то какого дурака валяешь, а?.. Губить дело, губить себя, и все это из-за чего? Одна блажь дурацкая, потому что Доганскаго уж не нам с тобой спасать! Опомнись, ради Бога, ведь ты петлю надеваешь себе на шею!.. Я еще понимаю, когда человек рискует последнею копейкой с определенною целью, а тут даже и цели никакой нет! Чорт знает, что такое! -- Значит, не понимаешь ничего?-- спрашивал Покатилов спокойно. -- Решительно ничего не понимаю! -- В таком случае лучше поговорим о более понятных предметах. Ну, как ты за границею пожил? -- Э!.. э!.. братику, не заговаривай зубов! Наплевать мне на эти заграницы, а я пришел о деле толковать! Я вчера видел твоих векселей тысяч на пятьдесят, что это значит? -- Это значит только то, что всякому ближе про себя знать. -- И смотреть, сложа руки, как другой тонет? -- И смотреть... -- Ну, в таком случае нам с тобой действительно не о чем толковать! К чужой коже своего ума не пришьешь! Друзья холодно разстались. Покатилов думал теперь о новых займах, напрягая все силы мозга, потому что деньги были нужны до зареза. Капитан и Симон Денисыч хотя ничего не говорили друг другу, но отлично понимали, зачем повадился Доганский к ним в редакцию; они возненавидели этого прогоревшаго дельца всею душой, но были совершенно безсильны против него. Они предчувствовали, как корабельныя крысы, что их корабль дал опасную течь и теперь идет ко дну. Оставалось выдерживать характер до конца и не подавать никому вида о действительном положении дел. Друзья даже избегали смотреть друг другу в глаза, как изменники, и работали совершенно молча. Иногда капитан заходил в квартиру Мостовых и просиживал здесь вечер за разными семейными разговорами. На столе кипит самовар, Калерия Ипполитовна с Зинаидой Тихоновной ковыряют какую-нибудь дешевую работу, стаканы стынут на столе, а время идет да идет. Однажды, когда зимним вечером вся компания беседовала самым мирным образом, послышался звонок; горничная открыла дверь, и в комнату вошел Покатилов. -- Меня, конечно, не ожидали,-- заговорил он в шутливом тоне, здороваясь с сестрой.-- Леренька, Бог с тобой, да ты совсем состарилась, а? Что это с тобой? -- Ах, перестань глупости говорить,-- сконфузилась немного Калерия Ипполитовна, но сейчас поправилась и прибавила:-- Ты так давно не бывал у нас, что все тебе кажется в темном цвете. -- Да, года два, кажется, не был,-- припоминал Покатилов, снимая перчатки; он был во фраке и в белом галстуке, очевидно, на пути куда-то.-- Впрочем, меня трудно обвинять за недостаток родственных чувств в этом случае, потому что раз -- у меня все это время было по горло дела, а потом... Одним словом, ты меня, Леренька, прогнала тогда в шею, когда я был здесь в последний раз. Но я не злопамятен, и если не был у тебя так долго, то совсем по другим причинам. -- Наши счеты с тобой слишком длинны, чтобы повторять их,-- проговорила Калерия Ипполитовна.-- Хочешь чаю? -- С удовольствием. -- Ты, кажется, куда-то едешь? -- Да, по своим газетным делам... Я вам, господа, не помешал? -- Нет, что вы, Роман Ипполитыч, помилуйте!-- в голос подхватили капитан и Симон Денисыч.-- В кои-то веки собрались. -- А вот вы так помолодели, Роман Ипполитыч,-- раболепным тоном заговорила Зинаида Тихоновна, непреодолимо тяготевшая к каждому успеху.-- Такой молодец, право. -- За меня замуж пойдете?-- спрашивал Покатилов, прихлебывая чай.-- Кажется, вы когда-то были не совсем равнодушны ко мне. -- Ах, какие вы шутники, Роман Ипполитыч!-- жеманно ответила Зинаида Тихоновна, очень польщенная вниманием такого большого барина, каким был в ея глазах Покатилов. Покатилова неприятно поразила обстановка квартиры Мостовых и особенно совсем состарившаяся сестра, которой можно было теперь дать лет под шестьдесят, так она обрюзгла и поседела за последние три года. В номере был тот особенный безпорядок, который является первым признаком разрушающагося семейнаго очага: разбросанныя везде вещи, пыль на стенах, сборная чайная посуда, неряшливый костюм хозяйки и, главное, везде чувство какой-то тяжелой безвыходной апатии. Калерия Ипполитовна настолько опустилась, что даже не заметила впечатления, которое произвела на брата ея квартира. Поболтав с полчаса, Покатилов уехал. В комнате долго стояло принужденное молчание, потому что каждый обяснял этот неожиданный визит по-своему. Капитан и Симон Денисыч как-то испуганно переглянулись между собой, но ничего не сказали; Калерия Ипполитовна впала в свое обычное апатичное состояние и, кажется, думала совсем о другом. -- На своих лошадях приезжал,-- заговорила неожиданно Зинаида Тихоновна.-- Как же, и сани у него американския, с медвежьей полостью. Уж такой франт, такой франт... Через несколько дней Покатилов повторил визит и уже просидел на этот раз гораздо дольше; он с намерением выбрал такое время, когда Симон Денисыч был в редакции и Калерия Ипполитовна была дома одна. Поболтав о разных разностях, Покатилов с необходимыми прелюдиями приступил к настоящей цели своего посещения. -- Я приехал к тебе, Калерия, по очень важному делу,-- заговорил он с напускною непринужденностью.-- Ты, вероятно, уже догадываешься? -- За деньгами? -- Да. Покатилов очень подробно описал блестящее положение своей газеты и случившийся кризис: смерть Теплоухова отразилась на издании тем, что нужно было разом выплатить большую сумму очутившемуся без дела Доганскому, который был участником предприятия вместе с Теплоуховым. Теперь недостает каких-нибудь тридцати тысяч, которыя он возвратит через полгода. В доказательство своих слов Покатилов принялся высчитывать свои годовые доходы и расходы и вероятныя получения от годовой подписки и розничной продажи. Калерия Ипполитовна выслушала его внимательно и только проговорила: -- Я посоветуюсь с maman... Симон Денисыч ничего не понимает в этих делах. Maman назвала Калерию Ипполитовну дурой, зачем она тревожит ее такими пустяками: дать Роману деньги -- все равно, что бросить их в воду. Но именно такое мнение maman повлияло на Калерию Ипполитовну совершенно в обратную сторону, как часто случается с такими родственными советами. Да и дела "Севернаго Сияния" были в самом блестящем положении, о чем говорил весь Петербург, а это -- самая хорошая гарантия, тем более, что Роман брал деньги под вексель с десятью процентами в год. Последния деньги Мостовых были взяты из банка и перешли в руки Покатилова, а от него к Доганскому, который разсовал их в две недели с небольшим. -- Ты, пожалуйста, не болтай об этом никому,-- предупреждал Покатилов сестру.-- Пусть останется это между нами. Калерия Ипполитовна действительно никому не говорила, даже Симону Денисычу, а тем более Зинаиде Тихоновне, которая тоже, видимо, что-то скрывала от Калерии Ипполитовны. -- Послушай, Леренька, ты берегись Романа!-- заговорил однажды Симон Денисыч, вернувшись домой из редакции не в духе. -- А что такое случилось? -- Да так, собственно, пустяки... Роман взял у Зинаиды Тихоновны пять тысяч и оставил в залог какой-то очень сомнительный вексель с бланком Доганскаго. Я подозреваю, что этот вексель -- подложный, и Роман жестоко может поплатиться. Капитан это разсказывает. С Калерией Ипполитовной сделалось дурно, но она никому не выдала своей тайны.

VIII.

Oncle нанимал маленькую квартирку в пять комнат на Поварской. Одна комната служила гостиной и приемной, в другой комнате был кабинет oncl'я, третья была занята Бэтси, четвертая принадлежала Julie, а в пятой помещалась детская, в которой уже несколько месяцев раздавался детский плач юнаго отпрыска возрождавшейся фамилии Бередниковых. После смерти Теплоухова Julie осталась в Москве и жила у oncl'я. В Петербурге для нея было слишком много тяжелых воспоминаний, и она ни за что не соглашалась сездить туда даже затем, чтобы привести в порядок свои финансовыя дела; денег у нея не было, но нужно было устроить остававшуюся квартиру. Это дело было, наконец, поручено Покатилову, который распродал лошадей, экипажи и вообще всю обстановку; эта реализация движимости дала небольшую сумму, единственное наследство Julie после Теплоухова. Тихо и мирно катилась жизнь в этих пяти комнатах, как она катится только в Москве. И Бэтси и Julie отдыхали душой. -- У нас здесь просто киновия какая-то,-- говорил иногда oncle, щеголявший теперь в бухарском халате и в туфлях. Единственным развлечением, давшим тон всей жизни, являлся здесь Сергей Бередников, который под имонем "великаго человека" наполнял весь дом: его маленькие детские недуги повергали весь дом в уныние, а детская улыбка заставляла всех смеяться. Няни не было, а за ребенком попеременно ухаживали то Бэтси, то Julie. Последняя опять ходила в своих темных платьях и, кажется, привязалась к "великому человеку", как к родному сыну. Эта тишина неожиданно была нарушена почтальоном, который принес утром письмо на имя Julie. "От кого бы это быть письму?-- соображал вслух oncle, пока Julie торопливо разрывала конверт.-- Уж не заболела ли Калерия?" Julie в это время успела пробежать толстый атласный листик почтовой бумаги и молча подала письмо oncl'ю, который тоже молча прочитал его и значительно поднял плечи. Письмо -- вернее, записка -- было от Доганскаго, который писал Julie, что желает ее видеть по одному чрезвычайно важному делу и просит назначить час и место. -- Я думаю, что лучше ничего не отвечать,-- заметила Julie, побледнев. -- Гм!.. Необходимо подумать,-- ответил нерешительно oncle и еще раз прочитал письмо. Бэтси тоже должна была прочитать его и высказать свое мнение. Составился семейный совет, который и порешил, что Julie назначит свидание Доганскому завтра утром в квартире oncl'я. Адрес Доганскаго был московский. Он остановился в неизменном "Славянском Базаре"; ответ был отправлен с посыльным. Все трое провели самую тревожную ночь и встали утром с недовольными, измятыми лицами. Julie не прикоснулась к своей чашке чая и все поглядывала в окно на улицу, где с визгом катились по снегу извозчичьи сани. Что-то будет? Все чувствовали, что ожидает какая-то беда, но какая? Бэтси скоро ушла в детскую, oncle курил одну сигару за другой и широко вздыхал, как запаленный коренник. Доганский приехал ровно в одиннадцать часов и вошел в комнату с уверенным видом делового человека; он коротко пожал руку Julie, обвел глазами маленькую приемную и без всяких предисловий заговорил: -- Я привез вам, Julie, пренеприятное известие... Только вы не пугайтесь вперед, а выслушайте внимательно. Поверенным от опеки над имуществом Теплоухова назначен, как вам известно, наш хороший общий знакомый Богомолов... гм... И этот г-н Богомолов поднимает пренеприятное дело... да, дело об отравлении покойнаго Евстафия Платоныча. -- Как об отравлении?-- вспыхнула Julie, вскакивая с кресла, на котором сидела.-- Не может быть! -- Могу вас уверить, к сожалению, что это так... Я имею самыя верныя известия. Дело уже поступило к судебному следователю, и я приехал в Москву с целью именно предупредить вас. Кроме дела об отравлении, тут еще поднимается вопрос о некрасивой эксплоатации Евстафия Платоныча разными темными личностями, и Богомолов поставил своею задачею представить Евстафия Платоныча слабоумным. Вообще загорается громадное скандальное дело, и завтра о нем будет говорить весь Петербург. У Julie пред глазами завертелись красные круги, и она страшно побледнела; Доганский бросился за водой и попал в кабинет oncl'я, который подслушивал происходивший в приемной разговор у дверей. -- Ах, это ты!-- удивился Доганский.-- Ради Бога, воды... С ней дурно! Oncle стоял перед Доганским в халате и, кажется, ничего не понимал; привезенное известие ошеломило его, как удар обуха по голове. -- Послушай, как же это, неужели всех нас на скамью подсудимых?-- спрашивал oncle, ощупывая свою голову. Доганский махнул рукой и неистово принялся звонить колокольчиком, который схватил с письменнаго стола; прибежала горничная и принесла графин с водой. Когда Доганский выбежал в гостиную, около Julie стояла Бэтси и давала ей нюхать какой-то спирт. -- Ничего, все прошло,-- старалась проговорить спокойно Julie, но голос у нея дрожал. Oncle не мог войти в гостиную и принять участие в происходившей тяжелой сцене, потому что уткнулся своею седою головой в подушку и тихо всхлипывал. -- Позор!.. позор!.. позор!..-- пересыпалось в его голове это роковое слово, как камешек в пустой бутылке.-- Всех посадят на скамью подсудимых: и Julie, и Сусанну, и Покатилова, и Доганскаго, и меня, и Бэтси!.. позор!.. позор!.. -- Успокойтесь, ради Бога!-- умолял Доганский, удерживая в своих руках холодную, как лед, руку Julie.-- Конечно, неприятность очень крупная, но опасности никакой. -- Да, это относительно отравления, а другие в чем обвиняются? -- Другие... гм... Видите ли, при домовой описи имущества Евстафия Платоныча попали в руки опеки какия-то компрометирующия всех нас бумаги. -- А я там есть? -- Да, но главным образом скомпрометированы Сусанна и отчасти Покатилов. Вообще очень и очень некрасивая история. -- Спасибо, Бэтси, мне теперь совсем хорошо,-- говорила Julie.-- Кажется, "великий человек" там плачет. Бэтси поняла намек и вышла из комнаты. Доганский ходил из угла в угол, ожидая вопроса; он был все такой же серый и безцветный, как всегда, только ноги уже потеряли прежнюю гибкость и разгибались, как палки на шарнирах. -- Юрий Петрович, мне хочется знать ваше мнение, как быть в этом случае?-- спросила Julie, опуская Тлаза. -- Мое мнение?..-- задумчиво повторил Доганский фразу Julie.-- Во всех делах мое мнение такое, что, во-первых, никогда не поддаваться первому впечатлению, которое всегда обманчиво, и, во-вторых, ждать. Дело еще только начинается, и все зависит от тысячи всевозможных случайностей. -- Как все это гадко, гадко от начала до конца, а потом все это вытащат на суд, будут копаться в этой грязи! -- Да, но ведь вы обвиняетесь в отравлении, а это -- нелепо -- А позор? Julie нервно заходила по комнат, заложив руки за спину. -- А что Сусанна?-- спросила она, останавливаясь перед Доганским.-- Она все знает? -- Да! -- Как же она отнеслась к этому известию? Да говорите же... фу, какой вы несносный человек! -- Сусанна, кажется, больше всего занята своими личными глупостями и отнеслась к делу равнодушно, даже и не равнодушно, а как-то апатично, на восточный манер. Это -- невозможная женщина! -- Могу только позавидовать ей от души в этом случае! А вы? Вы что думаете, Юрий Петрович, то-есть что думаете о себе? -- Будем ждать...

IX.

Судебное следствие повелось своим порядком, причем, конечно, привлечена была к делу масса свидетелей: и Чвоков, и Богомолов, и oncle, и Чарльз Зост, и прислуга, и капитан Пухов, и Мостовы, и Зинаида Тихоновна. Следователь по особо важным делам особенно налег на Доганскаго и не давал ему покоя новыми допросами, передопросами и очными ставками. Oncle, Бэтси и Julie были вызваны в Петербург. -- Охота из-за пустяков этакую возню подымать!-- несколько раз точно про себя повторял Доганский. Он ни в чем не изменил своего образа жизни, так же хорошо ел и пил, так же спал, так же был утонченно вежлив с женой, так же готов был разсказывать разные комичные случаи, если бы были слушатели. Квартира Доганских теперь точно была очерчена заколдованным кругом, чрез который не решался никто переступить, за исключением Покатилова и изредка появлявшагося Чарльза, который собирался уезжать в Англию, где у него была уже приготовлена невеста. Раз Покатилов особенно долго засиделся у Сусанны, а потом прошел в кабинет к Доганскому, но хозяина там не было, и Покатилов отправился в столовую. Переступив порог, Покатилов отшатнулся в ужасе назад: на столе в углу горела небольшая лампочка, а на полу лежала распростертая фигура Доганскаго. Покатилов наклонился к нему, взял его за руку, но рука была холодная и упала на пол мертвым движением, как разбитая параличом. "Вот где секрет твоей философии!-- подумал Покатилов, стараясь разглядеть посиневшее лицо Доганскаго с стиснутыми зубами.-- Да, хорошо бывает иногда кончить именно "так". К удивлению Покатилова, известие о смерти мужа произвело на Сусанну самое потрясающее впечатление, и она ни за что не хотела войти в комнату, где он лежал, и даже заперлась в своей спальне, когда явились полиция, доктор и следователь. -- Что это у него в руке?-- спрашивал следователь, указывая на судорожно сжатую левую руку. Руку разжали, и в ней оказался медальон с портретом Julie. Доганский отравился цианистым кали, что было занесено в протокол, а протокол был приобщен к делу.

-----

В день процесса подезд петербургскаго окружнаго суда был осажден тою специальною публикой, которую привлекают громкия и скандальныя дела. Особенно много было дам. В зале суда, в местах для публики, происходила настоящая давка. На скамье подсудимых фигурировали трое: Сусанна, Julie и Покатилов. Все глаза были прикованы к этим трем фигурам, одетым в черное. Сусанна и Julie старались не смотреть на публику и заметно волновались, особенно в начале процесса. Покатилов держал себя совершенно спокойно и время от времени разсматривал публику, где мелькало столько знакомых лиц. -- Вся улица собралась,-- шептал он, обращаясь к сидевшей неподвижно Сусанне. Самою интересною частью этого процесса явился допрос свидетелей, прикосновенных к делу тем или другим путем. Первым вызван был Симон Денисыч. Он вышел сгорбленный, убитый, жалкий. Перекрестные допросы прокурора и защиты об отношениях Доганскаго к его жене и дочери покрыли его лицо смертною бледностью. Да, бедный старик только сейчас понял всю бездну позора, которая окружала его. Он как-то умоляюще оглянулся назад, на публику, потом на скамью подсудимых, и наконец отказался давать ответы: он здесь потерял разом и жену и дочь. Калерия Ипполитовна выдержала характер и не поддалась на закидываемыя ей удочки. О Доганском она говорила таким простым тоном, как говорят о хороших знакомых. Капитан Пухов растерялся хуже Симона Денисыча и несколько раз принимался разсказывать о своей бухарочке, несмотря на предупреждение председателя, что это к делу не относится. Свое показание капитан кончил защитой дочери. Эти "отцы" произвели на публику самое тяжелое впечатление. За ними следовали самые важные свидетели -- Богомолов и Чвоков, которые дали самыя нелепыя показания, какия даются только умными людьми. Богомолов прямо начал с обвинительнаго тона. Особенно сильно нападал он на Сусанну и подарил публику массой самых пикантных подробностей интимной жизни Доганских. Нилушка Чвоков с своим обычным апломбом тоже напал на Сусанну, стараясь этим окольным путем возстановить собственную репутацию. Он даже впал в некоторое ожесточение и горячо высказал целый ряд нравственных принципов, чтобы показать всю безнравственность некоторых людей. -- Іуда!..-- шептал Покатилов, сжимая кулаки. После этих свидетелей публику и самих подсудимых насмешили oncle и Зинаида Тихоновна. Первый, бывая почти ежедневно у Сусанны и Julie, решительно ничего не мог сказать об их интимной жизни. Это ужасно возмутило прокурора, и он напал на oncl'я с особенным усердием. Oncle кончил тем, что вместо ответов начал глупо улыбаться и разводить руками. Зинаида Тихоновна с причитаньями и слезами все время требовала свои кровныя пять тысяч и никак не могла понять обяснений председателя, что об этом будет другое дело, и тогда это выяснится. Мансуров был не лучше oncl'я, а Инна вызывала смех своими наивностями. Чарльз Зост был в Англии, где праздновал свою свадьбу. Сусанна и Julie отказались от всяких обяснений, но Покатилов говорил много и постоянно делал вопросы свидетелям, стараясь выгородить Сусанну. Он во многих случаях жертвовал собой, чтобы спасти ее, хотя и сознавал полную безполезность этих героических усилий. Сусанна переживала свой позор как-то безучастно, и у нея только чуть вздрагивала левая бровь, когда произносилась фамилия Мороз-Доганской. Эта аристократическая фамилия давила ее, как позорное клеймо. Все громадное дело выплыло во всей своей некрасивой наготе. Вопрос об отравлении Теплоухова сошел на нет сам собой, и оправдание Julie было вне всякаго сомнения. Самую живую сенсацию в публике произвело чтение записной книжки Теплоухова, где день за дном велись все его расходы. Богомолов и Нилушка Квоков только иллюстрировали разными бытовыми подробностями эти мертвыя цифры, причем Теллоухов выставлялся несчастною жертвой мошеннической эксплоатации. Было поставлено на вид, что Сусанна эксплоатировала не одного Теплоухова, но вопрос о таинственных старичках был замят, что она вообще составляла всю душу совершившихся преступлений, и что на одном конце этой преступной эпопеи лежат два трупа, а на другом -- дело о подложном векселе, напрасно погубленная репутация молодой девушки и готовый погибнуть молодой человек. Одним словом, вся тяжесть обвинения сводилась исключительно на голову одной Сусанны. Она сама желала себе полнаго обвинения, которое избавит ее навсегда вот от этих людей, наслаждающихся ея позором. Собственно судоговорение не представляло ничего особеннаго, да и публика была уже сильно утомлена. Последнее слово говорил один Покатилов и опять старался выгородить Сусанну. Присяжные вынесли оправдательный вердикт Julie и Покатилову, а Сусанна была осуждена с лишением прав состояния на ссылку не в столь отдаленныя места Сибири.

-----

Через месяц разбиралось дело Покатилова о подложном векселе, при помощи котораго он выманил деньги у Зинаиды Тихоновны. На этот раз его осудили. Сейчас после этого в тюремной церкви происходила интересная свадьба: арестант Покатилов венчался с арестанткой Мороз-Доганской. Счастливая парочка отправилась праздновать свой медовый месяц в страну изгнания. "Да!.. их, наконец, соединила скамья подсудимых!" -- задумчиво говорил иногда oncle, когда получал письма с сибирским штемпелем. Капитан Пухов, Julie и Мостовы переехали в Москву.

1886.