Буйный бродяга 2016 №5

Ия КорецкаяХод конем

Третьи сутки напролет мировые биржи трясло. Известия о массовых убийствах неверных в Казани, выходе Мальты из европейского содружества и перевороте на независимых островах Джерси вызвали целую лавину. Соленскому некогда было даже переключиться на миелофон и заказать вегетарианскую пиццу.

Взяв у выхода спальный номер, он опрокинулся сходу в крошечную кабинку энергодуша, где сведенные от напряжения мышцы массировала и разминала воздушно-капельная струя. Через полчаса влажный туман рассеялся, кабинка ушла в стену, и вместо нее выдвинулся кухонный блок с линией доставки. Со вздохом облегчения Глеб щелкнул по привычному коду белого чая из провинции Шандунь, добавил салат из рукколы с двумя ломтиками искусственной индюшатины и нашарил на столике девайс.

Их команда, собравшая лучших асов в разных концах мира, уверенно выигрывала у Альянса. Сен-Мар, замечательный тактик, и на этот раз не подвел! Целых три сеттинга Глеб, подключившись, удерживал превосходящие силы противника на узком плацдарме третьего континента Му. Эскадра Чжоу прочесывала подземный лабиринт, а Рори тем временем налаживал логистику и снабжение. Где-то в недрах шарового скопления разворачивались эскадренные крейсера осьмоглавцев, чья лояльность могла смениться в любой момент. Карима умело нейтрализовала чужую разведывательную сеть, так что силы Юниона могли перегруппироваться и подготовиться к наступлению. Чистая победа по очкам!

Ясная беспримесная эйфория омывала душу Соленского, убравшего столик и рухнувшего на открывшуюся взамен постель перед новым трудовым днем.

До конца недели пришлось работать сверхурочно. Акции нового частного спейс-консорциума резко пошли вверх после долгожданного успеха запуска исследовательского робота на Фобос. Вряд ли кто-нибудь мог определить, какую пользу или свежую научную информацию принесет человечеству робот, но все коллеги Глеба от души радовались очередному рывку прогресса. Сам босс демократично спустился в общий зал торгов, лично открыл бутылку безалкогольного шампанского из высокогорного непальского виноградника за двести тысяч евро и пошутил о будущих репродуктивных успехах своего карликового бегемота на выставке в Рио.

В созвездии Змееносца, тем временем, дела шли ни шатко ни валко. Куда-то пропал Рори, да и Чжоу против обыкновения не блистал, ограничиваясь патрулированием. Потрепанные было противники ободрились и стянули резервы. Осталась надежда на долгожданный отпуск, в течение которого Соленский сумеет наконец-то сосредоточиться и вывести ребят в финал.

К субботе обрушился сингапурский валютный рынок, сикхи запустили по позициям правительственных войск ракету с ядерной боеголовкой, а белорусы заключили таможенный союз с киргизами.

Но Глебу на это уже было плевать. Пробежавшись по бутикам Милана и хорошо оттянувшись в арльском бистро, он погрузился в беспилотный уберджет до Мальдив. Там его обслуживали по высшему разряду миниатюрные филиппинки, вежливый голландский дайвер прокладывал подводный маршрут у коралловых островов, и, выпив настоящего мохито от гениального сальвадорского сомелье, совершенно невозможно было понять, кому и для чего нужны эти демонстрации, столкновения и конфликты.

Удар был нанесен в самое сердце Альянса. От струй раскаленной плазмы корчились и испарялись бесследно наземные конструкции, плавились, схлопываясь внутрь самих себя, бункеры высшей защиты и бесшумно взрывались стратосферные спутники. Фейерверк победных залпов уступил место торжественному хоралу радиомолчания, и Соленский поймал себя на том, что вытирает слезы счастья тыльной стороной ладони.

Дверь открылась, и в номер вошла девчушка в синей гостиничной униформе.

— Да, — сказала она, — в последний момент успели.

— Вы кто?

— Я из нашей команды, Глеб.

Соленский вспомнил, что мельком видел эту девушку со скромным хвостиком выбеленных волос на ресепшене. Что-то с ней сегодня было не то. Точно, волосы другие — розовые с фиолетовым.

— Ты прическу сменила?

— Ну да, решила отметить. День-то сегодня какой!

— Ты здесь работаешь, что ли? Вот это встреча! Как же ты, извини... играла? Тут Ивентиум нужен!

— У нас у всех Каприхорды. Джонни достал.

— Джонни?

— Он, типа, Джон Голт у нас. Техником на Майкросвифте работал.

— Не понял.

— Не бери в голову. Нет больше Джонни. Ты его все равно не знал. Это еще до Керима было. Ну, который Карима.

— Тоже из наших, да?

— Можно и так сказать.

— Мы же победили! Вместе! Давай праздновать!

— Я, собственно, и зашла тебя поблагодарить за помощь. Думаю, так правильно. Хотя ты не сознавал, что помогаешь, конечно. Все равно спасибо.

— Ты бургонское какого года предпочитаешь?.. Извини, прослушал, за что? Вам спасибо всем, ребята, мы же одна команда! Следующий сезон против кого пойдем?

— Вряд ли я дальше буду играть. Да и ты тоже.

— Почему?

— Дел прибавится.

— И не говори, от работы этой никакой жизни, — Глеб ловко откупорил пришедшее по пневматичке вино.

— Не переживай, работу сменишь.

— Это почему?

— Так ведь каюк твоей бирже, Глеб. Всем биржам, электронным расчетам, банкам. Ты выйди в Сеть.

— Что-то я не понимаю...

— Мы все биткойны обнулили. Ты нам и помог, когда в игру со своего планшета входил. Помнишь, в сентябре два раза? Джонни у нас был компьютерный гений, настоящий. Все коды подобрал. Ему только хаб показать надо было.

Не говоря ни слова, с крепнущим дурным предчувствием, Соленский щелканул по девайсу. Через три минуты волосы его поднялись дыбом.

— Ты что? Вы кто такие? Вы, это самое, террористы?

— Какие же мы террористы, Глеб. Мы мирных жителей не взрываем и не мучаем. Ничего не взрывали, кроме этих складов.

— К-к-каких складов?

— Оружия. Арсеналы мы заблокировали так, что никто не доберется, а склады разбомбили. Ты же и взрывал, только думал, что это игра. На экране, конечно, была система Тау Кита, а на самом деле — военные базы всякие.

— Биржи! Это же кровь мировой экономики! Сейчас воцарится полный хаос! Что вы натворили?!

— А то у нас до этого полный парадиз был, — усмехнулась девушка. — Кому такая экономика нужна? Кровососам и паразитам? У твоего шефа четыре яхты! Это значит, что тысячи людей никогда не воспользуются ни катером морским, ни бесплатным пляжем.

— Работать надо было, а не ныть. Я же вот пользуюсь!

— Неужели ты думаешь, что все как ты живут? Знаешь, в каких условиях твой шандуньский чай собирают? И кто? Безработные за миску риса, оплачивают рабским трудом социальный пай. Моя мама так на плантации и умерла, потому что не было медицинской карточки. А кто клепает ваши джеты, миелофоны, роботов?

— Ты из этого, как его, айсис? Против прогресса, что ли?

— Мы всецело за прогресс, Глеб. В первую очередь социальный прогресс. Вот накормим всех и выучим, подлечим на морских курортах — тогда и на Фобос можно слетать. А то при капитализме от этого прогресса только больше ракет с автоматами заводится для айсисов. Плавали, знаем. Ты на игру эту долбаную посмотри. Неужели ты хочешь, чтоб и в космосе так: все эти империи, альянсы, войны, сепаратизмы — вечно?

— И что же будет теперь… — простонал Соленский. — Что делать?

— Найдется что! Тебе твое место нравилось? Продавать, покупать, фантики перекладывать? Ты ведь нормальный парень. Одного жилья сколько построить нужно!

— Какого жилья? Сейчас власть захватят банды... маргиналы! Кто строить будет?

— Люди сами и будут. Если бедные, так, по-твоему, обязательно бандиты и воры, значит? Чжоу сейчас, кстати, народную милицию создает. Знаешь, сколько записалось? Выборы скоро пройдут в советы, рабочие комитеты.

— А Сен-Мар тоже... он что делает?

— В Сети выступает, разъясняет положение. Прирожденный агитатор! Когда два года сидел за беспорядки, так ячейку создал не только из заключенных, но из самих надзирателей. Побег устроил и всем документы сменил. Вот какая у нас команда! Это тебе не континент Му зачищать.

— Подожди, а ты кто такая?.. Как тебя зовут?

— Рори. Ну, полное имя — Аврора.

Велимир ДолоевЦветы прорастают сквозь кости

Последнее, что сегодня собирался сделать Тадеуш, это обезвредить бомбу — тот самый тщательно запечатанный в чертежном тубусе адский снаряд, который он получил от представителя ЦК позавчера. Для его замысла это было, в общем-то, не принципиально, но раз уж бомба не в деле — зачем рисковать случайным подрывом в тесной толпе? Пусть даже толпа эта состоит более чем наполовину из штатных сотрудников охранки — роскошь сторонних жертв организация себе давно уже не может позволить.

Когда через пять минут ударный взрыватель был уже в его руках, Тадеуш разогнул спину... и едва не уронил хрупкую ампулу, натолкнувшись на взгляд стоящей в дверях Али. Взгляд без единого намека на укор, просто усталый и непонимающий, но оттого не становящийся менее обжигающим. В простом черном платье, со стянутыми на затылке в пучок волосами цвета воронова крыла, с дешевой папироской в тонких пожелтевших пальцах, она выглядела куда старше своих лет. Тадеуш не раз прозрачно намекал, что не с ее здоровьем смолить такую дрянь, но Аля только смеялась, и было в этом смехе что-то жутковатое — как будто вам удалось развеселить Смерть с картин Мальчевского. В самом деле, что может быть нелепее, чем забота о здоровье смертников? Покойники на каникулах, затянувшихся по недоразумению, но всего лишь каникулах — вот кто мы, думал Тадеуш. С этим непросто смириться, но это, в конце концов, очень удобная позиция для той борьбы, что ведет организация. С точки зрения голой целесообразности — практически идеальная.

— Ты просил меня ничего не спрашивать, — Аля устало прислонилась к дверному косяку. — До самого последнего момента. Мне кажется, дальше тянуть уже некуда. Рассказывай.

— Ты права, — Тадеуш отложил ампулу. — Этим я и собирался заняться. Тем более что главная и единственная моя надежда — ты.

— Надежда на что? — спросила Аля.

— В организации предатель, — невпопад ответил Тадеуш. — В самом ее сердце.

— Кто?

— Это совершенно неважно. Важно только то, что наша попытка была изначально обречена. За нами следили от самого Липецка — очень аккуратно, я и то обнаружил по дороге далеко не всех. Следят и теперь, так что к окну без надобности лучше не подходить. Впрочем, арестовывать нас пока тоже никто не собирается.

— Думаешь, цесаревича хотят убрать на самом верху? — Аля присела рядом, рассеянно стряхнула пепел прямо себе на платье.

— Напротив. Это как раз нашему дорогому наследничку, пес его морду погром остатков организации, сенсационные расследования, очередная разоблачительная статья господина Мамонтова в «Московских ведомостях», — Тадеуш задумался на секунду, невесело улыбнулся. — «Физиология террора» или что-то в этом роде. Господин Мамонтов любит научную терминологию. Дальше — показательный процесс в духе нечаевского. Революционные бесы — смертельная угроза вере, отечеству и доходам Russian General Oil Corporation. Что может всему этому противопоставить наше движение? Ничего.

Тадеуш встал, прошелся по комнате, освещаемой лишь последними лучами заходящего солнца. Совсем скоро наступят долгие летние сумерки, за которыми придет, наверное, последняя в их жизни ночь. Это, впрочем, неважно. Главное, чтобы ночь оказалась последней для него, будущего тирана, достойного наследника всей трехвековой династии душегубов и кровопийц.

— Мы уже давным-давно разбиты, — продолжал Тадеуш. — Разбиты всем этим взрывом холуйского патриотизма. «Радуйся, Маш: Царьград наш, Эрзерум наш, и турку — шабаш». Какой позор: каторжане с двадцатилетним стажем шлют поздравительные адреса в Зимний Дворец! Опаснейшие террористы, матерые безбожники пишут слезливые стишки про православный крест над Святой Софией! Теоретики социализма и анархизма за рубежом публикуют длинные статьи, в которых русский царь объявляется вождем революционного движения! Хорошо, что никто из настоящих не дожил до этого. «Славянское единство», «православный мир», «общая историческая судьба» — как же! Единство общего ярма и общей плети — вот что они получат, кретины.

— Это все понятно, — Аля взяла со стола взрыватель, сфокусировала взгляд на стеклянной поверхности, пытаясь поймать хоть намек на собственное отражение в полутьме. — Только что нам делать теперь? Здесь и сейчас?

— Как что? Действовать по плану. Лично я буду завтра в двадцать минут одиннадцатого аккурат на перекрестке Императорской и Магистратской. Нехорошо огорчать господ из Охранного отделения — меня там будут ждать с нетерпением.

— Погибнешь ведь напрасно.

— А это зависит от тебя.

— То есть?

Тадеуш присел рядом с Алей.

— Наш милый и прогрессивно настроенный присяжный поверенный — провокатор. Завтра утром он должен умереть.

На этот раз — никаких вопросов, только сухой кивок и отрешенный взгляд были ему ответом.

...Пять лет назад Аля поступила на вновь открывшиеся в Петербурге высшие женские медицинские курсы. Ее мечтой тогда было стать врачом, причем не просто врачом — хирургом, пробив таким образом дорогу сотням, тысячам молодых целеустремленных девушек, которым и в самые либеральные времена в сфере медицины вряд ли светило что-то лучше профессии акушерки. Учебу все равно предстояло продолжить за границей, для чего требовалось солидное состояние, но питерские курсы в любом случае были хорошим началом пути в Цюрих или Лозанну. Целый год до черных кругов под глазами Аля корпела над учебниками и пособиями, но вскоре министерством народного просвещения был издан печально известный «циркуляр о бородатой женщине». Новый министр искренне считал, что у девушек, предающихся ученым занятиям, перестает расти грудь и, напротив, начинает расти борода, а бородатые женщины — это европейская зараза и подрыв устоев православной империи. Таким образом, женщинам необходимо запретить получать высшее образование. Медицинские курсы были ликвидированы, как и множество других подобных учреждений по всей стране. Все попытки сопротивления были подавлены полицией, да их и не было в сущности, за исключением четырех-пяти студенческих «историй» в обеих столицах. Организация, конечно, пополнила после этого свои ряды множеством озлобленных молодых девушек, но и для нее ситуация обернулась скорее проигрышем, лишний раз показавшим бессилие революционеров.

Бывшая курсистка Аля примкнула к террористическому крылу партии, считавшему, что сегодня, в условиях исчезновения массового рабочего движения образца начала века, необходимо возвращаться к методам «Народной воли», бомбой отвоевывая базовые политические свободы. И здесь она стала человеком крайне полезным и в некотором роде незаменимым. Когда в Москве был раскрыт провокатор, на совести которого оказались десятки повешенных и отправленных на каторгу борцов, именно Аля вызвалась его казнить, чем потрясла своих товарищей. Но куда больше на следующий день их потряс способ казни — стилетом в основание черепа. Так Аля стала партийным палачом, и не просто палачом — палачом-теоретиком. Хорошее знание человеческой анатомии и физиологии давало ей все новые и новые идеи в области ликвидации разоблаченных врагов, и анонимная брошюра «Механика убийства», распространявшаяся среди членов организации, пользовалась такой же популярностью, как и теоретические работы выдающихся социалистов Европы...

— ...Он должен умереть. Но — не раньше прибытия поезда. То есть в десять часов примерно. До этого ты должна будешь сидеть на телефоне. Несколько звонков по не имеющим отношения к делу номерам, «кодовые фразы» типа «передайте Александру Михайловичу, что мы с Лизой благополучно вернулись из Бирюча» — это все заставит филеров побегать и приведет их в некоторую растерянность. Номера и примерное содержание бесед мы с тобой выучим сегодня. А теперь самое главное — слева на чердаке, за деревянным сундуком, который у местных жителей называется, кажется, «скрыней», ты найдешь своего старого друга — винтовку братьев Маузеров.

— Подожди, какую винтовку? Ту самую, из Старой Руссы? — Аля была потрясена. — Но как? Она же...

— Настоящий фокусник не имеет права раскрывать свои секреты, — Тадеуш позволил себе улыбнуться. — Знаешь, меня очень сильно заняла твоя идея насчет использования снайперской стрельбы в деле террора. В самом деле, ведь еще штуцеры времен Крымской войны теоретически позволяли вышибать дух из власть имущих без особой опасности для убийц.

Но нет — револьвер и бомба были вне конкуренции что у европейских анархистов, что у наших народовольцев. И хорошо еще, если бомба: Кравчинский и вовсе заколол Мезенцова кинжалом, словно какой-нибудь Равальяк — Генриха Четвертого. И это называется конец девятнадцатого века! Инерция человеческого сознания представляла убийство царя или жандарма как некий религиозный акт, в ходе которого и сам террорист обязан погибнуть — и почти всегда погибал. Идея о том, что убийство это можно поставить на поток, что можно отстреливать царей и президентов, словно бешеных собак, была для революционеров старой закалки совершенно крамольной. Даже бурская война ничему никого не научила.

Однако все случается когда-нибудь в первый раз. Наш любезный хозяин примечателен не только своим многолетним сотрудничеством с охранкой, но и тем, что с чердака его дома открывается роскошный вид на известный нам перекресток. На это наша надежда. И еще на твою меткость.

— Я не держала винтовку в руках полгода. И у меня будет всего одна попытка, верно?

— Если этот выстрел удастся, он опрокинет существующий миропорядок. Я уверен, наш метод возьмут на вооружение революционеры всего мира. Мы загоним хозяев жизни в их дворцы, так что они носа не посмеют высунуть на открытое пространство. Мы наведем на них такой страх, что любой буржуа будет выходить на улицу разве что окруженный охраной с пуленепробиваемыми щитами в руках. Мы унизим их, превратив в дичь, в живые мишени, в зайцев и куропаток...

— ...Но жить будем по-прежнему при царе. Романовы плодовиты, всех не перестреляешь, — грустно вздохнула Аля.

— Наследника убить необходимо. Ему сейчас прочат роль то ли второго Петра, то ли второго Наполеона, то ли земского царя из грез Бакунина. Откуда взялся этакий гений в вырождающейся семейке алкоголиков и сумасшедших — не знаю, но что время просвещенных и прогрессивных тиранов ушло — это факт. Он утопит в крови полмира ради своих амбиций, и даже если сумеет победить англичанку с Дядей Сэмом, построенная им империя обвалится внутрь себя, словно гнилой гроб. И когда это случится — все окраинные племена, от киргизов и маньчжуров до поляков и финнов, придут сюда, в Россию, чтобы вернуть накопившиеся в рабстве долги, чтобы мстить и уничтожать все живое. Я ненавижу гольштейн-готторпскую нечисть, я ненавижу всю эту русскую крепостническую свору, всех ваших нуворишей-мироедов, но русский народ я люблю. И русскую культуру тоже. Нам с вами нечего делить. Поэтому завтра ты должна его убить.

— Надеюсь, казнить нас будут вместе? — Аля позволила себе улыбнуться.

— У тебя будет шанс уйти! — Тадеуш взволнованно схватил ее за руку. — Какое-то время они будут совершенно парализованы неожиданностью. Ты должна, слышишь, ты обязана попробовать скрыться!

Часы в соседней комнате пробили одиннадцать. Аля извлекла свою руку из ладоней Тадеуша.

— Скоро вернется наш хозяин. Зря ты мне не сказал о нем сразу, я быстро привыкаю к людям, и теперь будет сложнее настроиться на убийство. И да — у меня есть еще уйма вопросов, нельзя было так вот сразу вываливать свой план на мою несчастную голову...

Ненавижу взрывы в замкнутом пространстве.

Я вообще не люблю, когда что-то бабахает у меня прямо под боком — еще с Воронежа об этом остались неприятные воспоминания. Ну а если в узком коридоре происходит взрыв, а ты не успеваешь даже раскрыть рот, и звуковая волна хлопает тебя с двух сторон по барабанным перепонкам, оставляя уши заполненными ватой, — тут невольно поворачиваешься к миру не самой, признаться, привлекательной стороной своей личности. Ничего не поделаешь, военные психотравмы, синдромы и комплексы не исчезают волшебным образом с достижением пенсионного возраста.

В общем, когда медленно едущий в пятнадцати метрах впереди нас робот-сапер исчез в снопе взрыва — я не глядя поймала плечо Ясмины правой рукой и буквально швырнула беднягу за угол (откуда только сила в такие моменты появляется?), а затем и сама отпрыгнула туда же, на ходу хватая и вытягивая из-за спины карабин.

Как только пальцы сомкнулись на рукоятке оружия, на правый глаз сразу же была выведена прицельная сетка. Я переключилась на вид «от ствола», высунула этот самый ствол из-за угла и приготовилась открыть огонь по любой пакости, которая может появиться из созданной взрывом пылевой завесы. Случившееся с группой Фернандеса в Памире не повторится, пока я здесь отвечаю за безопасность, следовательно, отвечать придется по полной программе.

— ...Назад все, кому говорят! — я и сама, по правде говоря, не слышала, что кричу. Самая большая сложность в наших исследованиях — никогда не знаешь, какой сюрприз может тебя ждать на очередном объекте. До происшествия с киберзомби, которые три года назад растерзали Фернандеса и его товарищей, никто в «Интерсерче» вообще не думал о возможности боестолкновений и необходимости носить оружие. Вряд ли кто-то мог представить себе, что примитивные ужастики эпохи позднего капитализма могут получить вполне реальное воплощение.

— …Мама, что там у вас?! Мама, ответь! — первым до меня пробился голос Ю. Неудивительно — ее я слышу через имплантированные в слуховой канал динамики, а сама малышка находится на поверхности, метров на пять выше нас, в списанном и переделанном под наши нужды австрийском бронеавтомобиле. И именно потому, что она там, наверху, в безопасности — каждый инцидент здесь бьет ей по нервам сильнее всего.

…В чем я сразу же убедилась, обернувшись. Естественно, моя непуганая команда не очень-то встревожилась по поводу взрыва. Лу успела поймать летящую прямо в нее Ясмину и в данный момент пыталась поставить ее на ноги. Токо вообще никак не отреагировала на произошедшее, больше интересуясь содержимым планшета, с которого она управляла роботом, чем окружающей обстановкой. Только Мика схватился было за автомат, да так и застыл в нерешительности.

Секунд двадцать прошло, не больше.

— Что, расслабились? — набрав побольше воздуху в легкие, гаркнула я. Ощущение ваты в ушах постепенно пропадало, сменяясь стабильным звоном на высоких частотах.

— Мам, ну ты даешь, — Ясмина приняла, наконец, стабильное вертикальное положение, запустила руку в дреды, пару раз повернула голову влево-вправо, прислушиваясь к воображаемому хрусту позвонков. — Это что было — боевое безумие? Если ты так со своими на войне обходилась — что же ты с имперцами вытворяла?

— А нечего соваться вперед старших, — сердито буркнула я. Вообще, конечно, это мне нечего было вылезать из-за угла — какая-нибудь пакость направленного действия с шариками пятимиллиметрового диаметра вдоль по коридору вряд ли оставила бы от меня что-то большее, чем мокрое место.

Понятное дело, признавать свой промах перед молодежью было никак не возможно, но когда я вскинула правую руку, чтобы обвиняющим перстом ткнуть в направлении бритоголовой африканки Токо, отвечавшей в нашей команде за саперные работы, — плечо пронзила резкая боль, вынудившая меня прошипеть что-то безадресно-непечатное вместо длинной речи с разбором случившегося. Заработала растяжение во время своего «боевого безумия», чего и стоило ожидать. Пока Лу и Мика оказывали первую помощь, Ю засыпала меня гневными сообщениями в личку о том, что я уже не девочка и должна себя беречь (это нервное, обычно она воздерживается от напоминаний о моем возрасте). После очередного ее текстового излияния, изобилующего открывающими скобками и восклицательными знаками, я, не выдержав, в голос расхохоталась. Лу, ощупывающая плечо, чтобы узнать, где болит, вздрогнула от неожиданности:

— Ты чего, мам? Щекотно?

— Да нет, — замотала я головой. — Просто вспомнила старый фантастический рассказ, эпохи еще той, первой революции. Там дело происходит лет через полсотни после крушения капитализма. И вот сидят в пансионе для престарелых ветераны классовых боев семнадцатого года, а вокруг них суетятся маленькие детишки и спрашивают, спрашивают: «Бабушка, а что такое деньги? Дедушка, а что такое полиция? Что такое голод и война? Кто такие воры?». А старики сидят себе в креслах-качалках и вспоминают, вспоминают... Самое смешное, когда-то я думала, что так все примерно и закончится...

— А что помешало? — Мика помогал Лу зафиксировать руку, одновременно, судя по бликам в киберочках, усиленно роясь в своих архивах. — Ну, пансиону, креслам-качалкам и вот этому всему?

— А что тебе мешает выбросить эти свои окуляры и вставить нормальные линзы? — вопрос получился резковатым, но Мика лишь улыбнулся смущенно, дотронувшись до дужки очков.

— У меня линзофобия.

— Тогда спроси у Токо, зачем она бродит со своей железной ногой с самого детства, хотя сейчас вырастить новую — не проблема?

— Это как раз очень просто, — Токо оторвалась, наконец, от планшета, задрала штанину. — Вопрос функционала. Вот в этот пенал можно поместить электроотвертку. Или маахонький флакон с виски. Или толовую шашку — семьдесят пять граммов которая. Вам, людям из плоти и крови, не понять.

— Мааам, я тоже такую хочу, — присев рядом с Токо на корточки, заявила Ясмина. — И еще руку со встроенным пулеметом.

— Будешь лезть в непроверенные коридоры — ты и протез головы себе заработаешь, — едко заметила Ю.

— А, что такое, голоса у меня в мозгу, я схожу с ума? — Ясмина в притворном ужасе схватилась за голову. Старая шутка, но все улыбнулись.

— Привыкай, — обратилась я к Мике. — От нас за последний год третий штатный психотерапевт сбежал — рекорд по Восточному полушарию. Что там с роботом, кстати?

— Жить будет, не дождетесь, — ответила Токо. — Мина слабенькая, рассчитана на случайных гостей, похоже. Но ездить пока точно не сможет.

— Не нравится мне это, — настороженно осматривая окружающую обстановку, заявила Лу. — Нетипичный какой-то объект. Вообще на объект не похожий.

Я поняла, о чем она. Натыкались ли мы в поиске на законсервированную военную лабораторию, секретный информцентр или заурядный схрон боеприпасов сорокалетней давности — везде в интерьере этих памятников последней войны соблюдалась эстетика простоты, упорядоченности и той особой армейской «правильности», что предполагает выкрашенные в защитные цвета клумбы, сугробы с набитым по веревочке кантиком и бирки с фамилией-званием на каждом предмете личного имущества. Здесь же все было совсем не так. Начиная с позолоченных электронных замков на дверях и заканчивая сегментированным освещением в коридорах (это когда источником света в помещении являются стены и потолок — жутко модная во времена моей молодости штука) — все говорило о непричастности к объекту построссийских государственных структур. Впрочем, создатель и владелец нашего бункера, похоже, крепко держал в своих руках и Временную Администрацию Крымской области, и имперскую армию, и даже Охранное агентство. В эпоху, когда денежные мешки управляли государством практически напрямую, ничего удивительного в этом не было.

— Так что будем делать? Идем дальше? — спросила Токо.

— Робота мы потеряли, но теперь хотя бы знаем, чего ожидать, верно? — Мика вопросительно поглядел на меня — и оробел от неожиданной реакции окружающих. Лу сморщилась, словно услышав невыносимо фальшивую ноту, Ясмина скривила гримасу отвращения, Токо осуждающе покачала головой, а Ю озвучила все это вслух:

— Ты, конечно, новенький и еще не в курсе, но запомни: мы никогда не знаем, чего ожидать на объекте, пока не пройдем его полностью и не свалим домой. Хочешь жить — никогда не думай, что ты все предусмотрел и от всего застрахован.

— Ничего, ничего, — я похлопала ободряюще по плечу сконфузившегося парня левой рукой. — Я вот старая тетка, и то от них в свое время нотаций наслушалась. Всерьез это воспринимать не стоит, кстати: осознание своей никчемности еще никому никогда не спасло жизнь.

— Так мы дальше идем? До следующей двери всего ничего осталось, можно и без робота обойтись, — снова спросила Токо.

— А может, бросить все к чертовой матери, вызвать армейских саперов, пускай расковыряют тут все? — подумала я вслух и сразу же ощутила, как мои названые дочери напряглись. Да, по инструкции я, как ответственная за безопасность, могла в любой момент без объяснения причин свернуть все работы на объекте и отправить команду отдыхать. Разумеется, мне этого не простят. Разумеется, я и сама не сделаю такого без самых веских оснований. Разумеется, они об этом знают — и все равно нервничают.

— Мам, ну не надо так, — Токо перешла на просительный тон. — Честное слово, я могу пройти сама. Ну что я, ловушек этих не видела, что ли?

— А если подорвешься?

— Ну тогда можешь наказать меня по полной программе. Строгий выговор там и оставить без обеда. А армейских тут не надо. Это ж позорище просто будет — на фига тогда нужен «Интерсерч» вообще?

Я не ответила. Строго говоря, последней реплики Токо я и не услышала, погрузившись в мучительные воспоминания, навеянные знакомым, периодически нагоняющим меня ощущением.

Середина июля сорок восьмого года, где-то две недели после революции. Дряхлый пазик защитного цвета с открытыми дверями, набитый вооруженными людьми, несется через северные окраины Белгорода. Мне пятнадцать полных лет, и я — боец районного отряда рабочей милиции. Вообще это было не совсем законно — к участию в вооруженной защите революции по закону допускались только достигшие шестнадцатилетнего возраста, хотя совершеннолетие в остальном наступало с четырнадцати. К счастью или к сожалению, в городском комитете Ревмолодежи командиром сидел парень, учившийся когда-то в нашей школе, и поэтому мне легче, чем многим другим, удалось убедить его, что в моем конкретном случае на паспортный возраст можно закрыть глаза.

На мне синий журналистский бронежилет с замазанными буквами TV и темными пятнами крови на груди. Его сняли с трупа, похоже, где-то возле областного УВД — там был самый жесткий замес. Жилет очень удобный, в самый раз мне по фигуре — его владелица была, похоже, достаточно миниатюрной женщиной, но меня все равно иногда передергивает, когда начинаю представлять ее смерть. В первый день, когда командир по прозвищу Ваня-контрабас раздавал нам амуницию, я наотрез отказалась щеголять в шмотке с мертвецкого плеча. Дядя Ваня, как ни странно, не стал материться, а только положил рядом армейский доспех, в который можно было засунуть пятерых таких как я: выбирай, мол, у тебя всегда есть альтернатива. Сами понимаете, деваться было некуда. Пятна крови мы с мамой выводили дня два, да так до конца и не вывели. Мама, кстати, была изначально против моего вступления в милицию. Не помог даже тот аргумент, что нас дважды в день бесплатно кормили в перерывах между занятиями и дежурствами, — голод еще не схватил страну за горло достаточно цепко. Сошлись мы с ней на том, что служба революции — это только до первого сентября, а осенью я обязательно пойду в школу заканчивать одиннадцатый класс. Я дала это обещание тем более легко, что понимала: так просто все не заканчивается. Какая к черту школа, какие логарифмы и интегралы, когда классовая война на дворе?

Я еще не знала, что в школу смогу вернуться только четыре года спустя, когда не будет ни мамы, ни большинства моих одноклассников, ни самой школы, да и от города, каким я его помнила, останется не так уж много. Но пока я ехала в автобусе, набитом вооруженными рабочими, студентами и типами совсем неопределенного классового положения, которые были в этом городе единственной вооруженной защитой новой народной власти.

На самой окраине города находилась в то время одна оптовая база Виктора Орлова — отставного полковника внутренних войск и по совместительству местного фюрера «Черных крестов». Господин этот был объявлен вне закона буквально на следующий день после революции, а его имущество было сразу же национализировано. Национализация выразилась в том, что к складам, забитым бытовой техникой, приставили охрану, да и забыли про них до поры до времени — холодильники, в отличие от банков и заводов, вовсе не просят немедленного внимания к своим проблемам. Однако Орлов ничего не забыл, и одним прекрасным утром десяток боевиков нагрянули на базу, расстреляли милиционеров и спокойно, не торопясь, стали загружать самый ценный товар в две подогнанные фуры, планируя сжечь все остальное. Мы об этом, разумеется, тогда не знали, просто реагировали на сигнал — нападение неустановленного числа бандитов с автоматическим оружием. И вот, когда мы миновали ротонду, свернув налево, в частный сектор, меня накрыло с головой чувство недоумения и обиды. Я смотрела вокруг себя — и видела как попало экипированных и чем попало вооруженных вчерашних мирных граждан, которые считали себя революционной властью и вооруженным народом. И я сама, Гериева Марьям Зауровна, тридцать третьего года рождения, школьница, взяла на себя вселенскую ответственность, которая даже профессиональным и книжным героям не всегда по плечу. Ответственность — вселенская, но убивать и умирать через несколько минут я должна буду по такому ничтожному поводу, как судьба нескольких десятков микроволновок и холодильников. Где, спрашивается, логика? Тягостно и странно это все...

Размышления мои прервала прошившая лобовое стекло автоматная очередь. Нас ждали, разумеется, хотя и не так быстро и не в таком количестве. Орлова погубила уверенность в том, что в городе по-прежнему продолжает твориться анархия в обывательском понимании этого термина. Хотя нет — его погубила мстительная жадность: умный враг не стал бы цепляться за «кровно заработанный» кусок, а подался бы на юг, в Ростов или Севастополь, где собирались силы контрреволюции под имперскими флагами, — чтобы вернуть свою собственность уже с процентами. В результате и произошла эта нелепая и кровавая перестрелка, вошедшая в историю города как «битва за холодильники».

Что было дальше? В упор не помню, честное слово. В Сети есть с полдюжины видео по теме — как с камер наблюдения, так и от любопытных гражданских. На некоторых роликах можно даже распознать меня. Но я смотрела их с тем же интересом, что и любой сторонний наблюдатель, — подробности боя начисто стерлись из памяти. Поэтому самым ярким ощущением того дня осталось то тягостное чувство в автобусе — желание куда-нибудь деться от ответственности, обязанностей и необходимости что-либо решать. Стыдное чувство, очень стыдное. Стыдное для революционерки, коммунистки и бойца, но всплывающее периодически в самый неподходящий момент. Этот стыд я пронесла сквозь всю жизнь, и вот теперь девчонки, родившиеся через несколько лет после крушения капитализма, неосознанно, но вполне удачно этим моим стыдом манипулируют. «Если бы ты повернул назад — кто бы пошел вперед?», как написано в одной старой книжке. Или — «на слабо фраеров ловят», как гласит древняя и совсем не книжная мудрость.

Меня, впрочем, и ловить особо не надо.

Железнодорожный состав Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича выглядел, разумеется, куда скромнее императорского поезда — всего лишь девять вагонов, из которых два были заняты электростанцией и сверхсовременным узлом связи, включающим радиотелефон и беспроводной факсимильный аппарат, круглые сутки распечатывающий свежие европейские газеты, а еще один приходился на гараж. В остальном же наследник престола Михаил Георгиевич мог похвастаться изрядным аскетизмом — сведенный к необходимому минимуму штат прислуги и охраны, скромно отделанные кабинет и столовая, в которых были сделаны сотни фотоснимков «для истории». Впрочем, один вагон для фотографирования с самого первого дня был закрыт. Опочивальня цесаревича с роскошнейшей, совсем не железнодорожного формата кроватью, на которой спокойно поместились бы три преображенца в полном обмундировании, со стенами и потолком, расписанными эротическими сценами в античном и восточном антураже, была сердцем всего поезда. Именно здесь принимались многие судьбоносные для страны решения последнего года. Вот и сегодня государственная политика творилась на шелковой французской простыне. Творилась, прямо скажем, туго и со скрипом.

— Ваше Высочество, — фаворитка цесаревича, m-lle Sophie, она же госпожа Аделинг, начинала терять терпение. — Есть ценности, которые нельзя подвергать сомнению. Ценности Родины. Ценности семьи. Ценности сословия. Ценности религии, в конце концов! — метресса с такой страстью нацелила правый палец вверх, к небесам, что упругие груди колыхнулись в такт эмоциональной жестикуляции.

Полулежащий цесаревич скользнул взглядом по ее фигуре, воздел глаза вверх, чтобы увидеть, куда же указывает перст истины... и наткнулся, разумеется, на чудную картину в стиле Поля Авриля, иллюстрирующую сцену из «Путешествий Синдбада», которую вряд ли можно обнаружить в каком-нибудь академическом издании. Не выдержав, Михаил Георгиевич расхохотался, изрядно смутив госпожу Аделинг. Ее можно было понять — проповедовать традиционную мораль в одних чулках, да еще в столь враждебном окружении, конечно, нелегко. Однако она не имела права отступать даже в заведомо невыгодных условиях. Тем более в ситуации, когда наследник императорского престола хочет опрокинуть вековые традиции семейной жизни и престолонаследия.

M-lle Sophie была из того редкого типа метресс, которые являются не только любовницами или фаворитками молодых монархов, не только наперсницами, но и наставницами, в некотором роде даже учительницами жизни. Во всяком случае, она искренне пыталась быть таковой с тех пор, как тринадцатилетний, не по годам развитый мальчишка впервые появился в ее будуаре. К своим обязанностям она относилась с ответственностью горячей русской патриотки и искренней, нелицемерной христианки. С одной стороны, она радовалась, когда после требования дядюшек цесаревича удалить от наследника ставшую ненужной и даже компрометирующей тридцатилетнюю куртизанку Мишель неожиданно показал характер, совсем не соответствующий возрасту. Радовалась, когда он начал обретать самостоятельность и политическую волю, становясь ключевой фигурой в государстве еще при живом отце, слабовольном и жалком алкоголике. Когда же для цесаревича наступил триумфальный, звездный час во время Дарданелльского кризиса — не было во всей стране более счастливой женщины. И тем не менее, многое в поведении Мишеля фаворитку коробило. Его цинизм в сакральных вопросах, например. Когда в честь возвращения Константинополя в христианский мир в Москве было решено установить исполинских размеров статую Софии, Премудрости Божией, — цесаревич предложил именно ей стать моделью для этого памятника. Михаилу Георгиевичу показалось забавным совпадение имен, и еще он искренне желал таким образом высказать своей Sophie благодарность за годы, проведенные рядом с ним. Возмущению госпожи Аделинг не было предела: подобное кощунство граничило бы с хулой на Духа Святого! Когда же Мишель, искренне не понимающий, в чем дело, стал приводить ей примеры византийских и западноевропейских проституток, бывших моделями для вошедших в историю икон и религиозных полотен, это привело к самой крупной размолвке за все время их знакомства. «Вы можете считать меня падшей женщиной, но у меня есть честь, и есть убеждения» — таков был ответ метрессы. Нравственным ориентиром для фаворитки наследника являлась Сонечка Мармеладова, а миссию свою она видела в том, чтобы грехом малым ограждать цесаревича от бездны разврата, вопиющего к небесам.

И вот теперь, когда Михаил Георгиевич высказал свою безумную идею отказаться от вековечной практики женитьбы Романовых на немецких принцессах, да и вообще от сословных ограничений в матримониальных отношениях, она отчаянно пыталась отговорить его от этого. Самым ужасным было то, что цесаревич действительно был способен сломать двухсотлетнюю традицию, поставив легитимность и сакральность русской монархии под вопрос. Смерть старого императора была вопросом двух-трех лет, а уж дальше Мишель, показавший уже свою волю и страсть к преобразованиям, повторил бы все кощунства Петра, ломая страну через колено...

— Поймите же, Sophie, — вещал наследник. — Дело даже не том, что эти принцессы отвратительно тощие и ведут себя в постели подобно доске. Вопрос в вырождении. Близкородственное скрещивание противопоказано даже скоту — что уж говорить о членах царствующих домов? Если где-то аристократы еще не превратились в урожденных уродов с букетом наследственных болезней, то говорить спасибо надо их конюхам и кучерам. И если матушка Екатерина Алексеевна прижила-таки сына от богатырей Орловых, а не от полоумного голштинца, — спасибо ей скажу первым именно я. Не нужно возмущаться и гримасничать: монархия, может, и свята, однако среди монархов святых куда меньше, чем среди их подданных. По Европе сегодня гуляет гемофилия. Вы знаете, что такое гемофилия, Sophie? Она прикончит любую династию быстрее батальона анархистов с бомбами. И вы предлагаете мне играть в кости на будущее своих детей? Нет уж, спасибо.

А что касается традиций — отчего бы не вспомнить допетровские смотры невест? Вот вам хороший обычай родом из православного Царьграда. Мне наплевать на генеалогическое древо будущей невесты, если она не способна пройти заурядный медицинский осмотр...

Госпожа Аделинг, разумеется, догадывалась, что цесаревич ее поддразнивает. Однако... С такой же точно улыбкой он доказывал адмиралу Фрэзеру в Чанаккале благотворность новой мировой войны для здоровья белой расы. Чем развитее и культурнее цивилизация — тем обильнее должно быть кровопускание. Первая мировая уничтожила миллионы, жертвами второй мировой станут десятки миллионов, ну а в третьей погибнут уже сотни миллионов человек. И чем дальше — тем сильнее фаворитка убеждалась в том, что это был вовсе не блеф.

— Разрэшите, Ваше Высочество? — фраза, произнесенная с характерным акцентом, прервала пустопорожнюю дискуссию. Впрочем, обладатель акцента не дожидался разрешения, в доли секунды проникнув в опочивальню и аккуратно закрыв за собой дверь. Совершенно непримечательный внешне человечек. Голубой мундир жандармского полковника, пенсне, лысина, совиное выражение лица, коричневая папка в руках.

— А, Лаврэнтий, — цесаревич произнес имя полковника с тем же акцентом. — Ты уже зашел, но все равно разрешаю. Что пишут из Питера господа физики?

Госпожа Аделинг не стала, разумеется визжать и неловко прикрываться. С неудовольствием поежившись, словно от неожиданного сквозняка, она встала, неторопливо надела пеньюар, вопросительно взглянула на Михаила, прочла в его глазах позволение остаться и снова устроилась на кровати.

— Результаты вкратце здесь, — полковник протянул цесаревичу папку.

— К черту подробности, — отмахнулся цесаревич. — У меня сегодня будет тяжелый день, не хочу перегружать мозг. Что с плутонием? Есть успехи?

— Никак нет, Ваше Высочество, — развел руками жандарм.

Госпожа Аделинг некогда лично присутствовала при странном знакомстве цесаревича и безвестного жандармского офицера в Сухуме, но так и не поняла, что же произошло. Когда во время церемонии представления местного начальства Михаил Георгиевич наткнулся взглядом на офицера в пенсне, неожиданно подошел к нему и спросил фамилию, а растерявшийся ротмистр ответил, что фамилия его — Берия, наследник просто коротко хохотнул, словно услышав анекдот, смысл которого во всем мире понимал лишь он один. Но когда через пару месяцев человечек в пенсне всплыл в Петербурге в совсем другом звании и стал ближайшим помощником цесаревича — это поразило наповал всех в его окружении. Никто понятия не имел, зачем Михаилу Георгиевичу понадобился недалекий провинциальный ротмистр, да и сам он был порядком удивлен, став начальником охраны наследника и заодно шефом одного из утопических научных проектов по разработке взрывчатки в миллион раз мощнее динамита. В столичных салонах жандарма с совиным лицом обсуждали даже более оживленно, чем очередные перестановки в Комитете Министров: смена караула в Зимнем дворце была делом ближайшего времени, и фавориты наследника становились совершенно естественным образом хозяевами империи.

— Хорошо, тогда пробуем так, — цесаревич сел на кровати. — Собираем всех причастных к проекту в каком-нибудь маленьком городке на Волге. Строим научный центр за семью заборами, где все они должны будут трудиться безвылазно. И туда же — все мыслимые удовольствия: девок, хорошую выпивку, кокаин, театр какой-нибудь небольшой устроить, что там еще ученые любят? Ах да: еще ставим жесткие сроки по результатам, и если не уложатся — всех расстрелять. То есть расстреливать не будем, конечно, но надо, чтобы они поверили. Ядерные бомбы необходимы неотложно, пять лет — крайний срок.

— Ваше Высочество, — впечатленный Лаврентий снял пенсне, проморгался, протер стекла, нацепил обратно. — Для этого нужны другие, совсем другие полномочия. И мне, и...

— Ваше высокоблагородие, побойтесь бога! — в притворном ужасе перебил его цесаревич, весело подмигивая госпоже Аделинг. — Мы не на Балканах, в конце концов, а в Петербурге табакерки и шарфы уж сто лет как вышли из моды. Впрочем, это дело завтрашнего дня. Что у нас с торжественным приемом — все готово? Мой верный народ горит желанием поприветствовать меня как следует? А что там с террористами? Не протянут они свою кровавую лапу к моей августейшей особе?

— Это кабинетный разговор, ваше высочество, а не... — на пару секунд Лаврентий запнулся, — … опочивальный.

И в этот момент госпожу Аделинг посетило очень скверное предчувствие. Не потому что ее еще ни разу не выставляли за дверь при серьезном разговоре (разговоры особо секретные при ней цесаревич попросту не начинал). И не потому что от голубых мундиров несло мерзостью и предательством за версту. Просто — отчетливое ощущение, что хорошим этот день не закончится, и при этом предельно ясное понимание, что повлиять она ни на что не способна. Чувство не только страшное, но и до слез обидное и досадное.

Тем не менее, Sophie сдерживала слезы до тех пор, пока одевшийся цесаревич и жандарм не закрыли за собой дверь.

— Так, и что это у нас? — Ясмина приложила ухо к массивной стальной плите и стукнула кулаком. — Тоооолстая, — внушительно заметила она.

— Да что ты говоришь, удивительно прямо, — саркастично отозвалась Ю. — А мы думали — это просто кусок жести кто-то прилепил для виду.

— Так это вообще дверь? — я тоже не удержалась, провела здоровой рукой по стыку между плитой и стеной. Подогнано идеально, да. А так — несколько разочаровывающий результат. После позолоченных замков, мин-ловушек, после загадочных документов из архивов Временной администрации, в которых упоминался таинственный «объект три-полста-четыре», мы в итоге пришли к здоровенной металлической двери размером где-то два на полтора, примечательной полным отсутствием видимых запорных механизмов.

— Дверь, да, — отозвалась Лу, подкатывая тележку с оборудованием. — Правда, открыть ее можно только изнутри. Что больше всего и напрягает.

Я в это время пальцем чертила на пыльной поверхности знак биологической угрозы. По инструкции, увидев малейшие признаки связи объекта с разработкой оружия массового уничтожения, нам следовало свернуть все работы и немедленно уведомить местные власти.

— Это вряд ли, — Лу подошла и бесцеремонно крест-накрест перечеркнула мое творчество. — Ты не заметила, мам, что здесь напрочь отсутствуют какие-либо надписи? Не то что указатели для идиотов — даже в щитовой на кнопках ни единой буквы.

— И? — потребовала я продолжения.

— Понятия не имею, что это может означать. Либо что-то до смерти ужасное, либо что-то ужасно тривиальное.

— Большая, ну большая, признайся, что ты растерялась, — Ясмина ткнула Лу в бок. С таким же успехом она, впрочем, могла бы стучать по стальной плите.

Из этих двоих получился бы неплохой комический дуэт. Высокая, под метр восемьдесят пять, спортивная шведка с мужским разворотом плеч и приличной мускулатурой, с ежиком коротко стриженых обесцвеченных волос и с неизменной благожелательной улыбкой сытой белой медведицы. А партнером у нее — парижанка с манерами гамена старых времен, с копной ярко-красных дредов и проколотыми по всему периметру ушными раковинами, ростом чуть выше полутора метров, но благодаря своей подвижности в каждый момент времени занимающая втрое больше пространства, чем положено при ее скромных габаритах. Настоящее имя Лу было Анна-Ловиса, или Анна-Луиза, как произносят в Западной Европе. Ясмина при первом же знакомстве заявила ей, что от этого имени невыносимо пахнет кринолинами, и она как убежденная плебейка не может так обзывать свою напарницу и подругу. Так и появилась на свет Лу. Я в свое время пыталась выяснить у Ясмины, что же она подразумевала под «пахнет кринолинами», но та неизменно отвечала, что кринолины — это что-то типа дорогих духов. Дразнится, конечно же, кто ей поверит? Все-таки парижанка останется парижанкой, даже с биографией и ухватками Гавроша.

— ...Так мы взрываем? — вторую тележку с оборудованием подкатил Мика.

— Лимит бабахов на сегодня исчерпан, — нервно и категорично отозвалась Ю.

— Взорвать можно, конечно, — Токо оценивающе взглянула вверх, под потолок. — Только своды рухнут следом. Да и вообще, нас уже за это шпыняли не раз. Так что — режьте.

— Сначала обедать, — не терпящим возражений тоном заявила Лу. — Я с утра толком не поела из-за вашего энтузиазма.

— Точно! Будем есть новые сухпайки! — заявила Ясмина, доставая и распаковывая наш аварийный рацион. — Нам их сказали протестировать в полевых условиях? Будем тестировать!

— Эй, не дурите! — возмутилась Ю, которой явно не улыбалась перспектива обедать одной на поверхности. — Вылезайте на поверхность, нормально поедим!

— Лу, скажи, — дернула Ясмина подругу за рукав. Та лишь развела руками, показывая, что она совсем не против сухпайков.

— А давайте, — согласилась Токо. — Даже если потом животами станем маяться — ничего, вентиляция тут нормальная.

— Присоединяюсь к большинству, — тут же подал голос Мика.

— Мам? — в голосе Ю чувствовалась детская совершенно обида.

— Я не могу их покинуть. По инструкции не могу.

Ясмина в это время яростно трясла саморазогревающиеся контейнеры с горячими блюдами.

— Кому макароны с фрикадельками?

— А что еще есть?

— Есть фрикадельки с макаронами.

— Маму надо будет с ложечки кормить.

— Поговори у меня! Я вас тут всех одной левой переем, дети сытой эпохи!

— Мам, а у вас в милиции сухпайки вкусные были? — мы все расселись на своих рюкзаках, а Ясмина устроилась у Лу на коленях, перехватывая каждую вторую вилку у безропотно сносящей эту наглость шведки.

Вкусные? Мне вспомнился сентябрь сорок восьмого, село на границе с Воронежской областью, где наш батальон разместился на ночевку. Минуты две я медитировала над банкой с тушенкой, пока не осознала, что она старше меня ровно на пять месяцев, судя по дате изготовления. Кто-то из товарищей это тоже заметил, и, разумеется, не обошлось без предложений «схарчить Марьяшку» вместо консервов из другой геологической эпохи. В тот период мы еще умели относиться ко всему с юмором. Это позже стало как-то совсем не смешно.

«Мам, зря ты позволяешь этим хулиганкам на голову себе садиться, — пришло сообщение от Ю. — Тебе же неудобно».

Я едва не выронила из левой руки вилку, которой неловко ковырялась в макаронах.

«Опять подглядываешь через мои глаза?! Ну-ка отключайся!» «По инструкции не могу отключиться», — парировала Ю, и это было правдой. Хорошо, что линзы, по крайней мере, можно снять. Впрочем, линзы — это явно вчерашний день. С некоторыми технологиями сегодня откровенно не знают что делать на государственном и международном уровне.

Месяц назад в Карачи были расстреляны несколько ученых и инженеров, занимавшихся опытами по внедрению в человеческий мозг элементов компьютерного управления. Проще говоря — эти ребята превращали людей в киберзомби, работая на местную мафию. Группу наших товарищей, исследовавших заброшенные тренировочные лагеря исламистов в Памире, убили именно их творения. Разработка подобных технологий давно уже приравнена к преступлениям против человечества, но это никак не может отменить факта их существования и возможности использования всякой сволочью.

— Коллонтай, — из режима воспоминаний меня вывел на этот раз Мика.

— Что? — не поняла я.

— Рассказ написала Коллонтай. Про пансион и кресла-качалки который. А называется — «Скоро!». Угадал?

— Надо же, а я уже и забыть успела. Думала, из большевиков фантастикой кроме Богданова никто и не баловался. — Отложив контейнер с остатками макарон в сторону, я нацелила указательный палец левой руки Мике в переносицу. — Ладно, раз ты меня посадил в лужу, встречный вопрос: что главное в устройстве коммунистического общества?

— Движение вперед, — и на полсекунды не задумавшись, выпалил Мика. Ай да молодец!

Я пошарила в карманах жилета, и, разумеется, нашла в одном из них яблоко.

— Держи витаминку, порадовал старушку. Может, ты уже догадался, что у нас по ту сторону двери?

— Совсем легко, — улыбнулся парень. — Взорванный мост и скелет фашиста, прикованный к пулемету.

— Лу, ты слышишь? — возмутилась Ясмина. — Эти русские снова что-то затевают. Опять шифровками обмениваются...

— Мир хотят опять захватить? — отозвалась шведка. — От них ничего другого ожидать не стоит.

Как ни парадоксально, сейчас шутки на национальную тему приобрели определенную популярность. Это как с протезом Токо, потерявшей ногу на минном поле еще в детстве, — тридцать лет назад протез был символом и результатом тяжелого физического увечья, а такие увечья были для шуток закономерно табуированы. Сегодня механический протез — скорее признак некой причуды или выпендрежа, и носитель его не больший калека, чем обладатель цветных волос.

В нашем же случае дополнительный юмор ситуации заключался в том, что мы с Микой на двоих не имели и четверти славянской крови. Он — чистокровный финн, родившийся и выросший в Северной Коммуне, я — азербайджано-украино-чеченка (кажется, в таком порядке), заставшая еще старую Россию, и во всех анкетах в графе «национальность» пишущая — коммунарка. А вот поди ж ты — обзываются русскими. В детстве я такого и во сне представить не могла. В те времена русский мир, воплощенный в виде должностного лица, разговаривал со мной примерно так:

— Да, Гериева, у нас светское государство. Но у нас к тому же и православная страна, культуру которой вы ОБЯЗАНЫ знать. Поэтому вы будете посещать эти уроки, хотите вы того или нет...

Или так, на бытовом уровне:

— Отойди от моей дочери, ты, террористка малолетняя! Расплодились тут как тараканы...

Или совсем уж грубо, между нами, детьми:

— Заткнись, ты, чурка! Мой батя сейчас ТАМ, дрючит в жопы ваших дагов сраных! А вернется домой — и за вас примется!

Это не носило, конечно, всеобщего характера — иначе никакой революции просто не было бы. Но это не являлось и набором частных случаев — иначе не было бы многолетней ожесточенной гражданской войны.

«Яблоко, между прочим, я тебе положила, а не кому-нибудь», — с укором отозвалась Ю. Надо, кстати, пошарить по карманам разгрузки насчет растаявших шоколадок и мятых высококалорийных батончиков. Иногда я перестаю понимать, кто, собственно, в нашей уютной компании настоящая Мама.

Компания тем временем окончила обеденный перерыв и потихоньку начала готовить оборудование — собирать портативную плазморезку, монтировать под нее вытяжку и так далее. Я со своей рукой на перевязи была тут практически бесполезна, так что Лу, неожиданно обнаружившая в своей тележке маленький туристический стульчик, передала его мне, не упустив случая пошутить про кресло-качалку, в котором так сладко предаваться воспоминаниям о первых годах революции.

Воспоминания... Если бы все, что кажется сегодня прошлым, являлось таковым на самом деле, жить было бы куда проще.

Всего три года назад мне казалось, что я обрела не то чтобы душевный покой, но определенную... стабильность, что ли, жизненную? Работа кладовщицы на машиностроительном заводе — занятие вполне уважаемое, ее, кладовщицы, общественная полезность вряд ли станет в ближайшее время поводом для политических дискуссий, и уж точно можно гарантировать, что никаких особых опасностей и конфликтов такая профессия не несет. Ну, если не считать наших раздолбаев-электриков, которые третий день делают вид, что с тельфером на четвертом пролете все нормально. А так — в принципе, поводов для недовольства нет. Отработав свои шесть часов, многие даже к проходной не всегда спешат: прямо на территории завода расположен небольшой сферокинотеатр, само собой, спортзал с бассейном и тиром, в административном корпусе отвоевали себе пол-этажа под кружки и секции общественники. В прошлом году к нам прямо на завод приезжали Red Terror Machine, я их последний раз вживую на фронте еще видела, представляете? Выступали в четвертом, недостроенном цехе, и жгли так, будто тридцать лет где-то по дороге уронили. Я, впрочем, тоже вспомнила тогда про свой возраст только на следующее утро...

Словом, жизнь моя в последние годы была хоть и спокойной, но насыщенной. Вечерами, после спортзала, я усиленно поглощала пропущенные в свое время книжки и фильмы. Смешно сказать — я и до культового «Бронепоезда Предреввоенсовета» добралась только после отставки (средненький фильм, в общем-то, сразу после войны это, конечно, было открытие, но теперь мы стали куда более привередливыми и утонченными). Еще я начала заботиться о своем здоровье — ну, на элементарном уровне: не есть после шести, ложиться спать не позднее одиннадцати и так далее. Если свобода — это осознанная необходимость, то чертовски приятно осознавать отсутствие необходимости полночи прокручивать события прошедшего дня, ища зацепки к очередному гнусному делу, а потом в четыре утра подрываться по звонку и лететь на другой конец города, а потом полдня общаться с персонажами, которых по совести надо бы пустить в расход без разговоров, а по революционным законам даже пальцем тронуть невозможно.

Так что вряд ли можно сказать, что я была недовольна своей жизнью — тихой, однообразной и предсказуемой. Именно поэтому в погожий весенний день, когда мы с Колей и Авророй вышли с проходной и направились в столовую, меня так ударило по нервам звуком знакомого голоса, раздавшегося со стороны электробусной остановки. Так ударило, что я резко остановилась на месте, из-за чего приотставшая Аврора едва не врезалась мне в спину.

— Марьям, ты чего? — спросил Коля, настороженно осматривая человека, окликнувшего меня по имени. Пожилой, лет под шестьдесят, седина в волосах, джинсы, дутая синтепоновая куртка, из-под ворота которой торчит расшитый под куфию шерстяной шарф — это в солнечный апрельский день! Патологический какой-то мерзляк, вообще не изменился за прошедшие годы.

— Идите без меня, я потом, может, подойду, — я встретилась глазами со старым знакомым, чтобы угадать, с чем он пожаловал.

— Марьям, ты уверена? — Коля серьезно забеспокоился. Черт возьми, его можно понять — киношная совершенно ситуация, а в кино после такого, собственно, и начинаются самые интересные вещи.

— Пошли, пошли, — Аврора, кажется, ткнула его кулачком под бок и поволокла за собой, потом вдруг остановилась. — Тебе поднос брать?

— Не надо, — я уже не отрывала взгляда от приближающегося бывшего коллеги и соратника — приближающегося с той же скоростью, с какой Аврора и Коля уходили к столовой.

— Ну здравствуй, Оса, — позывной мой, принесенный с фронта, был, если честно, неоригинален. Если у мужчин позывные были крайне разнообразными, зачастую смешными и нелепыми, то женский набор оказывался куда менее широким. Прямо скажем: не было в милиции ни одной роты, где не имелась бы своя Гюрза и Багира — это те, кому при раздаче не досталось «революционное» имечко типа Клары или Розы. В непростом смешанном коллективе, отягощенном не до конца изжитыми патриархальными предрассудками, женщина просто не может себе позволить самоиронию, и зачастую линия поведения в духе «не подходи — укушу» оказывается единственно верной. Что и отражалось в пафосно-«опасных» прозвищах.

— Какого хрена ты сюда приперся, а, старый провокатор? — спросила я, стараясь сохранять ровный тон.

— Я тоже очень рад тебя видеть, — невозмутимо ответил Матрос. — Как дела, как работа? С личной жизнью что?

— Во времена моей молодости порядочные девушки за такие вопросы в морду били.

— Я знаю, что ты готова броситься мне на шею от радости, но давай лучше ограничимся рукопожатием, — он протянул мне руку. Я огляделась по сторонам в поисках знакомых, хлопнула его по ладони и настороженно предупредила:

— Я вообще-то есть хочу, так что...

— Не поверишь, я тоже! У вас как, можно за койны пообедать или только своих пускают?

— Ты из какого леса выскочил? — я, наконец, позволила себе улыбнуться. — Тут уже лет пять бесплатная столовая для всех. Окраина города, так что вроде никто пока завод не объел.

— Ну надо же, победивший коммунизм as is, — мы зашли в здание столовой, сняли верхнюю одежду, повесили ее здесь же, на стоящих без особого присмотра вешалках. — Поесть дают бесплатно, и даже куртки в гардеробе не воруют... Не воруют же? — настороженно переспросил он, остановившись.

— Какой сумасшедший позарится на твой тулуп в апреле месяце? — не выдержала я.

Где-то лет за семь до революции Матрос служил срочку на Северном флоте, в береговой части. Тогда как раз по частям прокатилась волна голодных бунтов из-за продовольственного кризиса в стране — солдаты, бывало, месяцами ели пустой суп без какого-либо намека на картошку. И вот молодой интеллигентный мальчик туманно-анархических убеждений стал агитировать сослуживцев устроить «военную стачку» к приезду в часть командующего флотом. Больших результатов не достиг, но, когда на него стуканули, случился крупный скандал, незадачливому анархисту приписали ни много ни мало — организацию теракта и вооруженного мятежа и в итоге посадили на пятнадцать лет. В тюрьме он прочитал кучу революционной классики, но, кажется, самый главный вывод, который из нее вынес, — о важности массовых расстрелов в деле построения справедливого общества.

Когда революция его освободила, он весьма энергично включился в политическую деятельность и вскоре оказался полномочным представителем Совета Коммун в Воронеже. В конце лета, когда начались публичные казни в Ростове, революционное правительство засыпали требованиями брать заложников и отвечать террором на террор. С разделением властных функций в те первые месяцы у нас было совсем плохо, так что суд и расправу творили зачастую по месту жительства. Пользуясь авторитетом центральной власти, Матрос успел расстрелять около сорока человек, родственников и членов семей бежавших на Юг бизнесменов и офицеров, пока не связалась с Москвой и не тормознула его местная милиция. После этого его самого едва не поставили к стенке, спас лишь авторитет старого «политзэка». С началом войны незадачливого комиссара отправили рядовым бойцом на фронт с первым же рабочим батальоном. Говорили, что и там его едва не казнили за жестокое обращение с пленными, но в этом я точно не могу быть уверена. О своих похождениях на фронте Матрос рассказывал в такой манере, что сложно было понять, когда он издевается, а когда говорит всерьез.

Набрав поесть, мы сели за один из удачно расположенных глубоко в углу обеденного зала столиков. Мои коллеги расположились вообще возле окна, в другом конце, однако все-таки нас заметили, удивленно переглянувшись. Надо будет придумать для них какое-нибудь уместное объяснение происходящего, хотя я и сама не очень-то понимала пока ситуацию, а Матрос совсем не спешил объясниться.

Пока занимались супом, по вмонтированному в потолок старому стереовизору шли новости — текущая политическая хроника. Я даже отвлеклась, услышав о том, что председатель Совета Коммун, Юлия Смирнова, посетила с официальным визитом Азанию, и уже у трапа самолета была торжественно встречена самим Первым Пожизненным Президентом Азании, Лидером Африканской Революции, Кавалером трех Бриллиантовых Звезд, Героем Народа и прочая, прочая, короче — легендарным Товарищем Тэ. Встреча двух миров практически. Смирнова была в той же самой своей затертой до неприличия кожанке (которую она очень скоро, измучившись на жаре, наверняка снимет и завяжет на поясе), в выцветших камуфляжных штанах, по-армейски заправленных в берцы, и в тряпичной кепке-«фидельке». Стиль этот, родом из сорок восьмого, закрепился и сохранился до нашего времени в основном за неимением лучшего: было бы стыдно и недостойно рабочего государства обезьянничать, вводя «социалистические» фраки, смокинги, вицмундиры и ордена с лентами к ним.

И вопиющий контраст этому образу высокой гостьи являла собой встречающая сторона, начиная с ковровой дорожки, на которую председатель вступила с такой же осторожностью, с какой она входила тридцать лет назад в нашпигованные минами-ловушками подземные коммуникации под Керчью. Почетный караул в ослепительно белых мундирах в этот момент синхронно произвел цирковые совершенно манипуляции с карабинами, стукнул каблуками о бетон, дружно рявкнул какое-то односложное слово и застыл, задрав подбородки вверх и держа оружие прямо перед собой. Товарищ Тэ, высокий, седовласый, в мундире бригадного генерала, с орденской планкой величиной в две мужские ладони, в эмоциональном порыве сорвал с головы фуражку с неприлично задранным вверх околышем и двинулся прямо на Смирнову с явным намерением заключить ее в объятия. В какой-то момент она, кажется, потеряла контроль над своим лицом — выражение, промелькнувшее на нем за доли секунды, сложно было назвать приветливым или дипломатичным. Однако председатель быстро овладела собой, протянув азанийскому лидеру руку, которую тот, разумеется, пожал, словно так и было задумано. На обнажившемся во время рукопожатия запястье Смирновой как раз в этот момент остановилась камера, запечатлев старую наколку — красную звезду с черной каймой и такой же квадратик.

— А что, ты ведь тоже могла бы быть сейчас на ее месте, а? — Матрос заметил это и указал ложкой на мою правую руку, где была вытатуирована такая же звезда, только вместо квадратика рядом с ней алел треугольник. — Она ведь всего на четыре года тебя старше.

Нарукавные, точнее, напульсные знаки различия были введены в начале войны с целью максимальной демократизации наших вооруженных сил: увидеть подобный знак можно было, только если его носитель выполнит рот-фронтовское приветствие. С одной стороны, командиров приучали к революционной вежливости, с другой — отучали от старорежимного козыряния. Но в первое же военное лето вышла с этими знаками незадача: по жаре все закатывали рукава, так что узнать командира становилось при всем желании невозможно. Пока штабные изобретатели придумывали, что делать, на местах народ решал эту проблему по-разному: рисовали командирские треугольнички и квадратики прямо на коже маркером, делали самодельные напульсники, наконец, особо упоротые били татуировки. Последнее даже пытались официально запретить: беловские казаки и «черные кресты» отчего-то считали, что такой наколкой может себя метить только гей или лесбиянка, так что попавшего с ней в плен ждала очень страшная смерть. Тем не менее, обычай закрепился — возможно, потому что бойцов многих подразделений в плен никто и не брал.

— У меня аллергия на большое начальство, — ответила я. — И вообще, я безответственная и эгоистичная, легко поддаюсь чужому влиянию, склонна к нарушениям революционной законности...

— До сих пор обижаешься? — вкрадчиво спросил Матрос. Я понимала, что он меня «прощупывает», однако выглядело это настолько прямолинейно и пошло, что даже возникали сомнения: может, и в самом деле этот визит ничего не означает? Просто скучающий пенсионер решил повидать старую знакомую, ну там — бойцы вспоминают минувшие дни и тому подобное. Невольно хотелось косить под дурочку в ответ.

— Ну на кого мне обижаться-то, кроме себя? Те, кто нас втянул во все это дерьмо, — они уже свое получили. А нам с тобой радоваться надо, что живем не в двадцатом веке. Тогда разговор куда короче был...

— Ты раньше тоже по-другому говорила, Оса, — нахмурился (деланно или искренне?) Матрос.

— Раньше я еще верила во всю эту муру про сломанный меч революции. В то, что Совет допустил ошибку, что ликвидация КОРДа нам всем еще аукнется. Даже ждала этого — чтобы потом сказать что-нибудь типа «ой, я же говорила!». Двадцать лет уже прошло — Коммуны вроде на месте, Социалистическое Содружество неуклонно расширяется, голод в Африке вон победили, Тихий океан собираются от мусора чистить. Яблони на Марсе, опять же: если не есть после шести и не дуться на весь мир — можно даже яблонь дождаться.

— Яблони — это хорошо, да, — согласился Матрос. — Больше еды — больше социализма. Больше социализма — больше еды. Больше еды — толще пролетариат, год от года... А ты в курсе, например, что одиннадцать процентов московских школьников отказались в этом году от обязательного военного обучения — «по идейным соображениям»? И никто — ни Комобраз, ни Рабочий Контроль, ни Совет — даже не поинтересовался, кто же эти «идейные соображения» придумывает и навязывает? Кто учит детей, что быть социальными инвалидами — здорово? Кто им внушает, что защищать свои Коммуны с оружием в руках — безнравственно и безыдейно?

Удочка заброшена, подумала я. Точнее, с виду это не удочка, а толстая такая жердина с неловко привязанным на конце обрывком каната. Но умной рыбке и этого достаточно, чтобы домыслить недостающие детали, включая крючок и наживку.

— А с кем нам, прости, воевать в нашем прекрасном сытом мире? С этим самым, как его... Свободным Государством Западной Австралии? Или с Алеут-Кадьяком? Эти заповедники свободного предпринимательства давно бы уже зачистили, если бы знали, что делать с контингентом. Можно, конечно, устроить им тотальный геноцид в прямом эфире, только от такого у наших деток появятся дополнительные «идейные соображения», тебе не кажется?

— С кем воевать? Да хотя бы с этим вот, — Матрос кивнул в сторону стереовизора, где уже шел репортаж о борьбе с опустыниванием в Средней Азии, но я поняла, о чем он.

Товарищ Тэ, то ли великий учитель и отец всех африканцев, положивший конец голоду и войнам, то ли кровавый диктатор, виновный в истреблении десятков малых народов. Многие на этот счет уже определились с окончательным ответом, но только не официальные органы Социалистического Содружества. Конечно, он называет себя социалистом, а иногда даже коммунистом, но всякий раз, когда он открывает рот, чтобы сказать что-то содержательное, я вспоминаю тех сумасшедших пенсионеров, что пикетировали летом сорок восьмого наш горсовет с плакатами типа «долой левацкую коммуну космополитов и педерастов, да здравствует Наш Русский Православный СССР!». А ведь были не только безобидные сумасшедшие: на стороне Новой Империи против нас сражались отряды под красным флагом — только первый год, правда, потом их вырезали свои же. Но эти уже принадлежат истории, а азанийский режим с его недавно только ликвидированными концлагерями для ВИЧ-инфицированных, налогами для этнических меньшинств и административным прикреплением городских рабочих к заводам и фабрикам — наличный факт, и что с этим фактом делать — решают уже четверть века.

В одной только Москве сосредоточены десятки тысяч эмигрантов из Азании. Некоторые из них — политические, считающие себя настоящими коммунистами, в отличие от. Тем не менее, единственная действенная программа, в которой они сходятся, когда прекращают хоть на миг сектантскую грызню, — это гениальная идея стукнуть ненавистного диктатора атомной бомбой по темечку и ввести международное внешнее управление страной. Каким образом предлагается убедить без малого восемьсот миллионов человек в благотворности этого пути — никто толком не понимает, кажется. По этой же причине никто не соглашается и на полноценную блокаду, бьющую всегда по простым трудящимся.

— Впрочем, с самим стариком войнушки, возможно, удастся избежать. Зато когда он, наконец, ласты склеит — тогда и начнется самое интересное. Там ведь строится обычный капитализм, только под вывеской «национальной демократии». Новые элиты станут рвать страну на следующий же день, и тут без вмешательства не обойтись, надо будет вводить миллионный контингент, чтобы предотвратить новую резню. А кто у нас готов к такому повороту событий? Коммуны к этому готовы? Партия готова? А молодежь, которой на себя придется брать основную тяжесть войны, молодежь готова?

Я молчала, поскольку пока не услышала ничего, выходящего за рамки стандартного алармизма. Тухловатая наживка, признаться.

— Но еще интереснее получится, если им там удастся сохранить преемственность власти и единство страны. Потому что капитализм — это империализм. А империализм — это расширение влияния, расширение рынков сбыта, подчинение более слабых соседей. И тоже война, что характерно. Их армия — это не только красивая форма и парады. У них на сегодня лучшие в мире сухопутные войска. Пока мы занимались экспериментами со всеобщим вооружением, азанийцы создавали кастовую профессиональную военную верхушку. Пока наши дети брезгуют оружием, они в школах учат, что власть во всем мире должна принадлежать черным...

— Знаешь, я это слышала еще до революции от нашего учителя истории. Ну, про черных, которые хотят поработить Европу и Россию. Когда я пыталась протестовать, меня выставляли за дверь, а вслед он говорил нечто типа «знает кошка, чье мясо съела». У тебя как-то очень похоже получается...

— Расскажи это Найджелу Осипову, которого я из-под завала в Острогожске достал, — Матрос даже побелел от злости. — Который меня братом два года называл. Который у меня на руках умер. Расскажи, какой я расист и ксенофоб.

— Я не о том...

— Не шути с такими вещами, Оса, — кажется, впервые в нашу сторону стали смотреть удивленно с соседних столиков. — Я ведь могу не поглядеть, что ты слабее.

Вышло, конечно, некрасиво, даже гаденько, если честно, но теперь я, по крайней мере, точно знала, что передо мной — старый добрый Матрос, а не перековавшееся и переродившееся нечто в телесной оболочке лучшего друга. Значит, во всем, чем он станет лечить меня дальше, он по крайней мере субъективно уверен.

— Ладно, хватит ходить вокруг да около, давай выкладывай, с чем пришел, а то мы правда друг другу глаза вилками повыкалываем. Хочешь, чтобы я поехала в Азанию и убила всех плохих парней?

— Вот не знаю, есть ли смысл с тобой разговаривать дальше, — он еще не отошел, хотя и очень старался. — Тем более, что я к тебе пришел сугубо по своей инициативе.

— А у тебя есть кто-то, кто тебе может приказывать?

— Приказывать — это вряд ли, — улыбнулся Матрос, и улыбка его мне не очень-то понравилась. — Есть нечто вроде клуба по интересам. Старые отставники, не только из КОРДа, из разных ведомств, собираются по очереди у кого-нибудь на квартире пару раз в неделю. Обсуждают политику правительства, международное положение, итоги и перспективы, в общем, все такое. Ищут опасности, которые сложно заметить замыленным глазом государственных людей. Иногда — составляют докладные записки с советами космического масштаба для правительства Коммун. Ничего противозаконного, все в рамках рабочей демократии. Просто, ну ты сама понимаешь, как к нам относится общество, так что делается все в основном негласно. А умищи у нас такие — о-го-го! Уж на что я люблю поумничать, но там в основном почтительно молчу да чаи завариваю. Неудивительно — я среди них чуть ли не самый молодой, получается.

— «Старики-разбойники», в общем.

— Что? — не понял Матрос. — Ну да ладно, если вкратце, умные люди, нам не чета, пришли к выводу, что кризис человечества, настоящий, с риском полнейшей его деградации и одичания, похлеще последнего Большого Провала, — он еще впереди. И Азания тут — не первая и даже не вторая опасность, на самом деле. Да в общем, откуда ждать самой большой пакости — пока не очень понятно. Ты слышала про бойню в Памире, неделю назад? Не надо вылезать в Сеть, с разгону ты все равно до сути не доберешься. Так вот, девять человек, родом из Латинской Америки, занимались своего рода экстремальным туризмом: изучали брошенные военные объекты, ракетные шахты, бункеры, да много чего, вплоть до заброшенных и не снесенных до конца небоскребов в Нью-Дели и Джакарте. И не только они: это полноценная международная субкультура, что-то вроде старого доброго индустриального туризма, только с упором именно на исследование последней войны и ее следов. И вот эти ребята поднялись в горы, чтобы найти то ли заброшенный схрон, то ли полноценный лагерь исламистов, однако нарвались на местную мафию, выпустившую на них киберзомби.

— Хрена ж себе, — тут я, конечно, сразу вызвала на линзу поисковик, чтобы разобраться в том, как подобная новость прошла мимо меня.

— Ребята погибли, все до одного, практически в прямом эфире — у них была связь со своими людьми на равнине. Сейчас там, на Среднем Востоке, идет масштабное перетряхивание большого начальства, и уж если кого-то заподозрят в таких художествах — головы оторвут наверняка. Но нас больше всего заинтересовали не убийцы, а жертвы. Все они — молодежь, родившаяся и выросшая в новом мире, все — из относительно развитых стран Содружества. Что они ищут в руинах военных лет — это очень интересно, но еще интереснее — что они могут оттуда выкопать. Начиная с неизвестных науке боевых отравляющих веществ и заканчивая государственными секретами, которые и сегодня могут причинить кое-кому неудобства. Так вот, некоторые наши бюрократы после этого инцидента потребовали запретить такой туризм, а представители объединения «InterSearch» (так себя эти туристы называют, если что) пригрозили перейти на нелегальное положение. Словом, сошлись на том, что запрещать никто ничего не будет, но перейдут эти поисковики под покровительство Соцсодружества. Самое главное, что изменится, — каждой группе придадут ответственных за безопасность, вооружат всех легким стрелковым, раздадут средства индивидуальной защиты, разработают единые стандарты для исследований на объектах. У ребят уже есть уникальный опыт, который грех не использовать, а разбираться с подарками прошлого рано или поздно все равно надо. Так вот, группы наших туристов привяжут к определенным территориям, устроят на них нормальные базы материального обеспечения, за государственный счет. Тем, кто будет работать по территории бывшей России, инструкторов придадут, понятное дело, из Коммун. Инструктора должны, с одной стороны, подходить по определенным критериям здоровья, с другой — очень желательно, чтобы они имели боевой опыт. И тут есть определенные затруднения. Сама понимаешь, почти всем ветеранам нашим — хорошо за пятьдесят, а большинству и того больше...

— Ага, понятно. А с чего ты, спрашивается, взял, что я вот так радостно брошу всё и побегу играть в сталкеров и нянчиться с растленной молодежью ради душевного спокойствия старых алармистов?

— Ты три раза в неделю занимаешься в тире. Зачем? — Матрос смотрел мне прямо в глаза.

— В смысле — зачем? Для себя, — он застал меня врасплох. Ну ясное дело, такие встречи без предварительной подготовки не проводятся.

— Ну кого ты обманываешь, а? Наше поколение ничего не умеет делать «для себя». Молодые — умеют, а вот мы — нет. Доказано двумя тысячами лично мне известных примеров.

— Наше поколение? Ты меня на пятнадцать лет старше, дядечка!

— Когда ваш профорг узнал о твоих успехах в стрельбе, он предложил тебе выступать от завода на городских соревнованиях. Что ты ему ответила, помнишь?

— Ты, наверное, сам это должен знать, — я потихоньку начинала закипать.

— Я не знаю. Знаю только, что он до сих пор с тобой не здоровается. Не для себя, не для людей — для кого ты дырявишь мишени, Оса? Не знаешь? Зато я знаю: ты до сих пор ждешь приказа. Ждешь кого-то, кто подорвет тебя с твоего топчана в бытовке и бросит в бой. Я сам такой, только я уже — старая развалина. Но и ты лет через десять мало на что будешь способна.

Одним залпом Матрос выдул стакан компота, глаза тут же заблестели, как будто стопку тяпнул.

— Ты помнишь это ощущение, Марьям? Ощущение из сорок восьмого? Мы голодали, мерзли, погибали — но никогда еще нам не было так весело. Казалось — можно дойти до края земного шара, взобраться на небо и перевернуть весь мир. И — никаких компромиссов, никаких остановок на полпути! Это надо вернуть молодым — этот огонь, этот энтузиазм. Тогда для нас вообще не будет ничего страшного — ни в прошлом, ни в будущем.

Я смотрела на него, не желая напоминать, как он расстрелял в своем энтузиазме сорок человек, большая часть которых — женщины и дети. Не желая спрашивать, скольких из них он отправил на тот свет лично. Я вспоминала, как во время наших бесконечных споров в период работы в КОРДе он грамотно, аргументированно доказывал, что единственный способ предотвратить повторение сталинизма — устроить огромный концлагерь, куда посадить всех сталинистов, всех их родственников, друзей и домашних зверушек.

И в то же время он абсолютно, безукоризненно честен и бескорыстен. Когда мы с ним впервые накрыли конспиративную квартиру спекулянтов, торговавших дорогими лекарствами, а заодно и снабжавших деньгами наш доморощенный союз меча и орала, я впервые в своей жизни увидела чудовищное богатство, рассыпанное на небольшом пространстве обеденного стола. Пачки валюты, настоящих шведских крон, наспех рассортированные по весу золотые украшения — я не была специалистом, но видела перед собой состояние, достаточное для того, чтобы план типа «делим пополам и пропадаем в разные стороны» переставал быть безумием. Да что там говорить — достаточно было зачерпнуть малую горстку ценностей, чтобы сильно поправить свое материальное положение. Вместо этого мы под камеру начали опись найденного — и чтобы там кто ни говорил иной раз за спиной, ни единой бумажки к нашим рукам не прилипло.

Тогда нас с ним очень сильно хвалили, даже из горсовета приезжал товарищ для личной благодарности. Говорил, мы в буквальном смысле спасли городской бюджет и несколько целевых социальных программ. За это нам вручили почетную грамоту и, на двоих, премию — миллион двести тысяч рублей. Этого хватило ровно на шесть бутылок «настоящего европейского темного пива», которое Матрос приобрел, как водится, из-под полы и которое, что следовало ожидать, оказалось редкостной мочой. Все-таки мы выдули все за один присест, хохоча как сумасшедшие, нежно обзывая друг друга идиоткой и болваном и обещая себе, что и следующий клад тоже сдадим родному рабочему государству в целости и сохранности. В тот вечер дело даже дошло до поцелуев — на нервной почве, наверное. Я больше в жизни ни с кем не целовалась, ни до, ни после. Впрочем, продолжения эта история так и не получила.

— Ну ладно, положим, я вдруг сошла с ума или сделала вид, что мне твое предложение интересно. Дальше что? Я ведь кордовская, кто меня пустит-то на такую ответственную должность?

— Это как раз никому не обязательно знать. Пара исправлений по базам данных — и этого периода жизни как не бывало. Ты — то, что ты есть. Ветеран войны, заводчанка, уважаемая и законопослушная девочка.

Ага, вот оно что!

— Сейчас ты встанешь, выйдешь, и свалишь отсюда. Быстро и тихо. Ровно через минуту я подниму шум, заломаю тебя и поволоку в Рабочий контроль — пускай они там с тобой разбираются.

— Оса...

— Я в курсе, сколько можно получить за подделку биографических данных. И я знаю, у кого есть возможности для этого. Очень дешевая провокация, Матрос. Очень.

— Ты испугана и ни черта сейчас не понимаешь. И ты можешь наделать глупостей. Только вспомни: я никогда тебе не врал. Подумай хорошенько на досуге над этим, и над ощущениями из сорок восьмого тоже подумай. В Сети мой новый адрес есть, если что, — он собрал свои тарелки, и, не оборачиваясь, понес их на мойку.

Я нагнала Колю и Аврору практически у проходной — все же фронтовые навыки быстрого поглощения пищи даром не проходят.

— Марьям, так кто это был? — поинтересовалась Аврора.

— Это? Мой любовник, — начала придумывать я. — Мы расстались с ним, когда у него начались проблемы с эрекцией и он начал предлагать мне...

— Ладно, можно без подробностей, — прервала меня Аврора. — Он точно больше не придет? Он тебе ничего не сделает?

Все-таки наша молодежь немного странная. Очень хорошая, но странная.

— Виват его императорскому высочеству! — восторженно прокричала барышня в шляпке-канотье, протягивая руки к автомобилю через сцепившихся локтями городовых.

— Его императорскому высочеству виваааат! — ломающимся дискантом завопил застегнутый на все пуговицы гимназист с черной полоской юношеских усиков над верхней губой и с лицом первого классного ябеды.

— Слава! — басил словно сошедший со страниц Лескова дьякон Смоленского собора.

Толпа приветствующих цесаревича подданных чем-то напоминала фруктовый йогурт из рекламы — сфокусировав зрение, можно было выхватить отдельные кусочки фруктов, то есть лица, однако в целом получалась все равно бесформенная колышущаяся творожная масса. Колокола двух десятков городских храмов сопровождали народное ликование соответствующим бодрым саундтреком — кажется, трезвоном. Или все-таки благовестом? Какая, в принципе, разница? И откуда эти словечки поперли и ассоциации — йогурт, саундтрек?

«Вышли из роли, ваше высочество», — сделал сам себе замечание Михаил Георгиевич. И тут же подумал, что это хорошо, если он по-прежнему осознает себя чем-то отдельным от «носителя». Все-таки те фантасты, что писали о «подселении» попаданцев в тела исторических персонажей, мало что понимали в вопросе взаимодействия «чистого разума» с чужой памятью, да и с чужим «аппаратным обеспечением» тоже. Чтобы не дать себе раствориться в носителе, требуются постоянные усилия воли по поддержанию осознанного раздвоения личности, а отсюда не так уж далеко и до шизофрении.

Впрочем, писатели из далекого теперь двадцать первого века мало что понимали и в социальном вопросе: изменять историю в своих книжках они обычно посылали людей, абсолютно не приспособленных к руководству государствами и армиями: офисных хомячков, отставных офицеров-неудачников, студентов и прочую шваль. В прошлой своей жизни Михаил Георгиевич любил почитывать книжки про попаданцев, многие из них были написаны людьми отнюдь не бесталанными, кое-что по-настоящему увлекало и заставляло с нетерпением ждать продолжения, но его неизменно бесили герои этих многотомных саг — типичные плебеи и лузеры. Любому, кроме немецкого шпиона Ленина, очевидно, что кухарка не может управлять государством, так каким же образом это сможет сделать студент второго курса очередного заборостроительного техникума, или как там они называются, лишь потому что долго читал тематические форумы и знает назубок ТТХ аэроплана «Илья Муромец»? Для правления необходима элита, а элиту не воспитывают в провинциальных институтах или на военно-исторических форумах.

С другой стороны, русскую элиту, мыслящую по-русски, по-имперски, вряд ли возможно получить из выпускников британских Ancient Universities. Будущий цесаревич, даром что сам учился за границей, ощущал себя по отношению к этой публике, чьим пределом мечтаний было прочно осесть за рубежом, безнадежно чужим. Отсюда и другие интересы, другой круг чтения в поисках ответов на вопросы, которыми сверстники даже не задавались. Лев Тихомиров и Иван Ильин органически дополнялись имперской фантастикой, потерянная Россия вставала рядом с Россией обретаемой, подыскивались единомышленники из числа таких же, как он сам, сыновей чиновников и бизнесменов большой руки, вопрос о том, как и чем можно посодействовать возрождению в стране православной монархии, вставал в практической плоскости. Сформировавшийся вокруг молодого Михаила кружок патриотически настроенной молодежи был не слишком многочислен, но все это были мужчины, обреченные владеть и править Россией в ближайшие десятилетия, — новая аристократия, можно сказать. Перспективы этой неформальной организации были самыми радужными, особенно на фоне резкого похолодания отношений с Западом, которое не могло не сказываться негативно на космополитической элите. И Михаил был бы неизбежно вовлечен в водоворот публичной политики, если бы однажды, после очередного собрания единомышленников в скромном поселке где-то по Новорижскому шоссе, после традиционной для таких встреч русской парной с неизбежными истинно-русскими красавицами, он не проснулся следующим утром в совершенно другом времени и мире.

Прошло, наверное, не меньше минуты, прежде чем Аля сообразила, что растекающаяся лужа крови из-под тела господина присяжного поверенного добралась уже до ее каблука. Медленно, опираясь только на здоровую левую руку, он встала с пола, прижимая к груди правую кисть. Предатель едва не вырвал ее с мясом в последние мгновения жизни.

Все с самого начала пошло не так. В этот раз провокатор прекрасно понимал, с кем имеет дело, и был готов к столкновению. И все-таки, даже будучи предупрежден, бедняга ее фатально недооценил: когда он перехватил Алину руку с зажатым в кулаке миниатюрным кинжалом и начал с садистическим сладострастием ее выкручивать, террористка не стала заниматься безнадежной борьбой, а вместо этого разжала кулак, прогнулась до самого пола, левой рукой подобрала упавший кинжал и снизу, из неудобного совершенно положения вонзила его в пах предателю. Удар получился очень удачным: матерый агент охранки тоненько запищал, сразу же отпустив Алю и ухватившись за причинное место, а она в порыве ярости буквально вбила лезвие врагу между ключиц. И только после этого девушка почувствовала ослепляющую боль в запястье и рухнула на пол.

Боль. Главное — вытеснить ее мысленно за пределы собственного тела. Сначала надо представить, что боль идет от маленьких стальных жучков, грызущих руку изнутри и снаружи. Затем, сконцентрировавшись, можно увидеть прямо перед собой большой и мощный электромагнит. Усилием мысли надо включить его — и он сразу же притягивает к себе кровожадных насекомых. Боль уходит. Уходит. Уходит.

Дышать надо размеренно, передвигаться — плавно. Дом совершенно пуст, что и неудивительно — весь город собрался поглазеть на наследника престола, который вот-вот появится в автомобиле с открытым верхом. Это хорошо. Аля вступила в лужицу крови всей подошвой, затем, стараясь сильно вдавливать ее в пол, подошла к окну, выходящему в изрядно заросший яблонево-вишневый садик за домом, распахнула его, аккуратно сняла туфлю, сделала еще один кровавый отпечаток на покрашенном в белый цвет подоконнике, а затем запустила ее в куст крыжовника. Точность броска даже левой рукой оказалась безукоризненной. Теперь можно считать, что она выпрыгнула в окно и скрылась где-то во дворах.

Аля понятия не имела, когда за ней придет охранка, и придет ли вообще. Тадеуш вчера на ее сомнения ответил горячей, но малопонятной тирадой: «Ты — неучтенный фактор. Тебя совсем не должно здесь быть, понимаешь? Все роли в этом спектакле расписаны заранее, но тебя в списке актеров нет. Охранка — очень косная структура, вроде тех допотопных чудовищ с головой размером с паровоз и мозгом размером с орех. Они будут действовать по сценарию, который очень легко поломать. И мы поломаем — мы отучим их от подлых провокаций, будь уверена! Одно это оздоровит атмосферу в стране, я точно знаю!».

Теперь — к лестнице на чердак. Она старалась действовать одной левой рукой, полностью расслабив правую. По ощущениям — вроде бы ничего не сломано, но боль все равно вызывала тревогу. Неизвестно, чего хотел провокатор — то ли вывернуть тоненькую женскую кисть, то ли просто раздавить ее голыми руками.

Сундук. Крышка, к счастью, оказалось достаточно легкой, чтобы ее можно было поднять одной рукой. Винтовка лежала, не до конца завернутая в грязный замасленный рушник. Аля впервые попробовала пошевелить кистью и пальцами — она очень боялась, что от боли не сможет даже нажать на спуск. Стальные жучки снова вернулись, впившись в руку, но уже не с такой силой и яростью. Терпеть можно.

Сложнее всего оказалось распахнуть маленькое слуховое окошко, располагавшееся где-то на уровне пояса, — рама была закрашена по всему периметру, и даже найти и выбить из петли маленький накидной крючок, имея в распоряжении лишь одну здоровую руку, вышло далеко не сразу. Але казалось, что время идет с лихорадочной быстротой, она начала нервничать и терять терпение. В какой-то момент ей овладело бешенство, и она едва удержалась от того, чтобы просто разбить стекло прикладом. Но тут под кинжалом, который она вонзила в промежуток между створкой и рамой окошка, наконец, что-то хрустнуло, и створка поддалась.

Свежий ветерок ударил ей в лицо вместе с запахами и звуками улицы. Только в этот момент Аля поняла, что на чердаке душно и что она успела вспотеть. Внезапно она громко чихнула, отпрянула от окошка и осела на грязный пол, давясь смехом и кашлем.

Надо успокоиться, срочно и неотложно. Нельзя в состоянии нервного возбуждения сделать точный выстрел, даже с цейссовским восьмикратным прицелом. Аля нащупала двумя пальцами пульс на шее, затем представила перед собой отсчитывающий секунды метроном и усилием воли стала «подгонять» биение своего сердца под воображаемый стук. Дрожь в теле утихала, дыхание становилось ровнее, даже в горле перестало першить. Уже несколько лет Аля экспериментировала с самовнушением, и ей удалось добиться интереснейших результатов — не на уровне индийских йогов, разумеется, но все же некоторые знания об управлении собственными жизненными процессами она получила. До смерти обидно, что эти знания не принесут пользу людям. До смерти. До смерти всех тиранов на Земле.

Пусть это кому-то покажется смешным, но пулю, которая должна поразить сегодня цесаревича, будет толкать вперед не только энергия взрыва пороховых газов, но и Алина ненависть.

— Мам, ты что, заснула? — Токо обеспокоено трясла меня за плечо.

Я открыла глаза, увидев удивленных и в некотором роде даже восхищенных своих детишек. Стоявший в коридоре шум от работающего оборудования, прямо скажем, не располагал к сладкой дреме. Однако война с ее постоянными недосыпами научила меня входить в спящий режим в каждую свободную минутку — например, при переброске транспортом с места на место. На гражданке этот условный рефлекс постепенно сошел на нет, но в «Интерсерче» отчего-то снова заработал на полную.

Шея затекла, спина одеревенела — ого, это я хорошо придавила. Попытку глядеть на работающую плазморезку через пальцы пресек Мика, нацепив на меня сварочные очки. Лу заканчивала вырезать вытянутый прямоугольник явно не по своим габаритам — спешила, похоже. Всех охватило радостное нетерпение — именно ради таких моментов мы и занимаемся тем, чем занимаемся. Ясмина старательно водила пистолетом с охлаждающей смесью по оплавленной поверхности реза. Запах, несмотря на работающую вовсю вытяжку, стоял соответствующий — ну да нам, заводским, не привыкать.

— Как ни странно, дверь оказалась однослойная, — объясняла мне Токо. — Режется так себе, но на швейцарский сейф непохоже. Хотя будет потолще, чем в корейских бункерах.

— Очень может быть, что мы зря вообще с этой стороны зашли, — сказал Мика.

— То есть?

— Дверь запирается только изнутри, механически. Никакой электроники, я проверил. Значит, тот, кто там закрылся, должен был как-то выйти, верно? Может, мы просто не с того конца начали?

— Ну, нашел время для таких идей, — отозвалась Ю. — Да и нет тут никакого аварийного выхода, а если и есть — до него еще сложнее добраться, чем до этого.

— И кто сказал, что тот, кто там заперся, сделал это только для того, чтобы выйти с черного хода? — подумала я вслух.

— Что, там и в самом деле скелет фашиста с пулеметом? — насторожился Мика.

— Это как раз хорошо, если скелет, — я не без труда достала старый австрийский пистолет с тактическим фонариком, пообещав себе в следующий раз крепить кобуру под левую руку. — Скелеты и мумии вообще милейшие люди по сравнению с некоторыми...

Лу закончила резать, и теперь мы дожидались, пока вся дверь остынет. Через пару минут она, тщательно прицелившись, жахнула всей стопой по вырезанному прямоугольнику, едва удержавшись на ногах, и кусок стальной плиты с грохотом упал внутрь. Все мы с нетерпением, подсвечивая фонариками, вглядывались в образовавшееся отверстие. Как и следовало ожидать, разглядеть что-то существенное не получалось.

— Ладно, лезть придется мне, — Ясмина уже собиралась юркнуть в темноту, но я остановила ее властным окриком:

— А ну стоп! Это мамино дело, я тут у вас первый кандидат на встречу с неизвестным.

— Мам, ну ты же однорукая сейчас. Или ты и впрямь думаешь, кто-то там сидит и хочет нас укусить?

— Понятия не имею. Но если хочет — то пускай начинает с меня, тогда точно зубы обломает.

С самого детства я отличалась астеническим телосложением, и подростковую фигуру в итоге сохранила до самой старости. Вот лицо-шея-руки — да, тут возраст читается невооруженным глазом.

Оказавшись внутри, пройдя узкий коридор, я зашла в просторный зал, наполненный глухим гудением. Фонарик выхватывал из темноты только отдельные фрагменты.

— Оборудование какое-то, — комментировала я больше для себя. — Гудит, булькает, дует... Негромко совсем, как в кино, когда там старую химическую лабораторию изображают... Эй, а ты куда лезешь?

Ясмина поднырнула у меня подмышкой и включила мощный фонарь-прожектор, осветивший зал, наполненный... я еще не сформулировала для себя, чем, но в голове всплыло слово «склеп». Двенадцать параллелепипедов, длиной метра два с половиной, шириной с полтора метра, и высотой где-то мне по грудь. Точнее, не строгих параллелепипедов, сверху их венчали усеченные пирамиды, очень сильно напоминающие крышки гробов. Наверное, именно поэтому — склеп.

— Святые негодники, вот это везуха! — восхищенная парижанка тыкала фонариком во все стороны, не давая толком рассмотреть обстановку.

— Да уж, поинтереснее бункера Последнего Кима, — заметила сдержанно Ю.

— Эй, вы там, открывайте немедленно дверь, я в эту дыру не пролезаю! — голос Лу раздался сзади, сопровождаемый смехом Мики и Токо.

Что бывает, когда группа серчеров полностью проходит объект? Начинается обычно самое интересное — запечатление себя на фоне примечательных деталей интерьера и выбор сувениров для личной коллекции. Причем с сувенирами — это вполне официально закреплено в нашем уставе и является даже не столько правом, сколько обязанностью настоящего поисковика, так что у меня в комнате на вполне законных основаниях хранятся японский противогаз, финская каска и российская портативная рация начала века, похожая на первые носимые сотовые телефоны. Дальше объект передается местным властям, а уж те пускай болеют головой, под какие надобности его приспособить. Впрочем, иногда и нам удается прорваться на первые страницы новостных порталов: полгода назад, исследуя городские джунгли Нью-Дели, группа наших ребят наткнулась на заброшенный датацентр двадцатых годов. Это привело к настоящему прорыву в сетевой археологии региона, прямо-таки к маленькой научной сенсации, так что дурацкие селфи серчеров сделались достоянием истории, а не просто памятью в фотоальбоме. Впрочем, самыми известными людьми из «Интерсерча» по-прежнему остаются Фернандес и его группа — а это явно не повод для зависти.

В нашем случае до фотосессии и сувениров в коллекцию было еще далеко. Объект нам попался не заброшенный, а действующий, и это очень плохо пахло, хотя и сулило массу тех самых вещей, ради которых молодежь к нам приходит: Тайн, Загадок и Приключений.

Покопавшись во встроенном в стену рядом с входом щитке, Мика врубил освещение, что, по правде сказать, мало прояснило ситуацию. Зал производил впечатление прочно забытого и заброшенного, слой пыли на всех доступных обзору поверхностях был такой, что при одном на нее взгляде хотелось чихать. Никаких намеков на дополнительные выходы. Правда, двенадцать «гробов» черного цвета, каким бы ни было их предназначение, выполняли его исправно — то есть гудели вполне осмысленно. Точнее, не все двенадцать...

Обойдя склеп, поочередно прикладывая руку к «гробам», я обнаружила, что работают в штатном режиме только девять. Еще три молчали. Сломались или просто выключены?

— Что-то мне эти штуки напоминают, — голос Мики звучал не особо уверенно, однако пальцы его проходились по поверхности «гроба» с тем узнаванием, с каким слепой пианист нащупывает клавиши незнакомого инструмента. Неожиданно раздался щелчок, и боковая панель начала уходить в сторону, обнажая внутренности черного ящика. Стоявшая прямо за спиной Мики Ясмина с криком отскочила в сторону (она, впрочем, никогда не стеснялась выражать свои эмоции максимально громко). Я подбежала с пистолетом наизготовку, но тут парень разогнулся, отошел в сторону, демонстрируя всем нам внутренности «гроба».

— Это называется «Авалон-354». Первая в истории камера псевдоанабиоза человека. Величайший в свое время шаг вперед... ну, по крайней мере, в сравнении с крионическим шарлатанством.

Внутренняя подсветка, видимо, включалась автоматически при открытии задвижки. Как в холодильнике, промелькнула у меня неуместная мысль. Посмотрев в прозрачное окошко, я поняла, почему же закричала Ясмина. В слегка мутноватой жидкости, опутанная бесчисленными проводками и трубками, виднелась человеческая голова. Мужская, скорее всего, и без каких-либо следов растительности. Еще можно было различить плечи, так что, видимо, остальное тело тоже имелось в наличии. Иначе просто незачем было делать камеру настолько габаритной. Отсутствие волосяного покрова и обилие подведенной к телу аппаратуры несколько затрудняло определение возраста человека. Тридцать? Сорок? Точно больше двадцати и меньше пятидесяти.

— Псевдоанабиоз? — переспросила Лу. — То есть он лежит тут с дореволюционных времен?

— Тогда уж — с революционных, — возразила Ю. — Документы об объекте датируются сорок девятым годом, война уже была в разгаре.

Пока девочки обсуждали историю эпохи, бывшей для них былинной и легендарной, я тихо радовалась, что никто из них не проблевался и не впал в истерику от такого поворота сюжета. Что бы это все могло значить? Варварские опыты в стиле фашистских «докторов»? Да, от имперцев всякого можно ожидать, они в свое время реконструировали самые разные периоды всемирной истории, вводя на порабощенных территориях практику публичных телесных наказаний и публично сжигая полотна неугодных художников. Только что-то не похоже это на деятельность тех имперцев, которых я знала и с которыми воевала, — слишком уж... высокотехнологично?

И еще одна мысль не давала мне покоя. Где-то я видела эту голову. Отсутствие волос затрудняло опознание, но я не сомневалась, что лицо мне знакомо, причем и в профиль, и анфас по отдельности. Значит, видела я его не живьем, а где-то в ориентировках... Хотя, к тому времени, как я начала работать в КОРДе, этот персонаж давно уже лежал в своем гробу. Следовательно...

И тут меня осенило.

— Мика, — скомандовала я. — Открывай остальные камеры, мне нужно видеть их лица. Кажется, я знаю, с кем мы имеем дело.

Чем больше камер открывал Мика, тем отчетливее я понимала, чьи головы увижу в оставшихся. Несложно было вычислить и то, кто же лежал в навсегда замолчавших «гробах» (никаких останков мы там не обнаружили, тела, похоже, попросту растворились в мутной жидкости — возможно даже, пошли на прокорм оставшихся в живых).

— И что теперь? — спросила Лу.

— Скажи, Мика, дорого ли стоили эти «Авалоны» в эпоху свободного предпринимательства?

— Их было сделано двадцать штук за всю историю, — не дожидаясь ответа Мики, выдала справку Ю. — Все двадцать — номерные, часть из них находится в Амстердаме, часть — в Токайдо. Цена — от...

— …Хорошо, понятно. Я понятия не имею, что здесь произошло, но могу сказать наверняка, за чей счет был построен этот склеп и кто все эти люди. По порядку, — я подошла к самой первой камере, открытой Микой. — Михаил Романовский, двадцать седьмая позиция в списке богатейших бизнесменов России на сорок шестой год, самый молодой из первой полусотни олигархов. Фактический хозяин Крыма, покровитель организации «Черный крест» — фашистской банды под вывеской союза ветеранов кавказских войн. Объявлен вне закона и лишен права на жизнь одним из первых декретов правительства Коммун. Благополучно пережил два покушения: первое организовали крымские анархисты, второе — КОРД. Вышел сухим из воды во время конфликта сорок девятого года между «державниками» и «сепаратистами», поддержав правительство Белова и фактически кинув своих прежних протеже на съедение. Бесследно исчез в январе пятьдесят первого года. Вместе с львиной долей своего состояния, что характерно. Переходим к следующему экспонату. Жан-Мари Арно, наследник одного из богатейших французских семейств, потомок сразу двух министров из лавалевского правительства. «Труд, семья, отечество», ну, Ясмина должна быть в курсе. Тоже спонсировал в свое время «белых шуанов» и пропал без следа в том самом январе пятьдесят первого...

Я называла имена одно за другим, с той уверенностью, с какой хорошая ученица перечисляет глаголы-исключения первого спряжения. Ю параллельно рыскала по Сети, рассылая всем изображения упоминаемых мной деятелей. В камере псевдоанабиоза старение происходит раза в три медленнее, большинство обитателей нашего склепа были людьми здоровыми, энергичными и отнюдь не старыми, так что сличение их с изображениями проходило без особых проблем.

— А вот это, — я указала на последнюю камеру, — будет интересно Токо. Ты уже догадалась, наверное.

— П-предатель? — голос азанийки от волнения сел.

— Он самый. Джулиус Джасси, «Черный Иуда». Бывший командующий Вторым Юго-Западным фронтом Африканской армии освобождения. Человек, погубивший ее Центральный Штаб, ну, за исключением чудом спасшегося товарища Тэ. Символ и эталон предательства там, южнее Сахары. Две тысячи солдат из Львиного полка азанийской гвардии поклялись в свое время не пить, не курить и не вступать в половые связи, пока мерзавец не будет казнен. В те времена, когда это еще имело значение, награда за его голову превысила сумму, полученную им от британских корпораций за измену. И все напрасно: предатель как сквозь землю провалился. Бесследно исчез прямо со своей виллы в Дубай Марина.

— Это все более чем круто, ма, — Лу пристально смотрела мне прямо в глаза. — Но откуда у тебя такие сведения? Правда, ты так оттарабанила эти имена, как будто к уроку готовилась.

— Все просто, — откликнулась Ясмина. — Наша мама — не та, за кого себя выдает. Она секретный агент тайного ордена старых революционных борцов, сражающихся с неведомым нам, простым смертным, злом.

— Никогда еще Штирлиц не был так близок к провалу, — улыбнулся Мика. Как всегда, его иронию в полной мере могла оценить лишь я, и поэтому возмущенная Ясмина добавила:

— А ты, новенький, наверное, состоишь с ней в сговоре. Только ты не настоящий супергерой, ты комедийный персонаж, для смеха в сюжет добавлен...

Я стояла молча, неловко и устало улыбаясь. Ну а что им можно ответить, в самом деле?

Когда я работала в городском КОРДе, у нас в вестибюле висел старый электронный стенд, где в основном транслировались ориентировки на местных разыскиваемых бандитов и контриков. В основном — потому что тут же, в одном ряду с нашей, белгородской сволочью, были портреты крупных международных преступников. Мы часто зубоскалили по этому поводу с Матросом: а вдруг и в самом деле где-нибудь на Гриневке или в Масловой Пристани под видом таджикского дворника скрывается разыскиваемый десятком стран террорист Ибрагим аль-Мавсили, взорвавший «грязную бомбу» в Эрбиле? А может, в общежитии китайцев на Соколе живет себе тихо генерал Чжан Цилян, палач Шанхая? Вытащить такого мерзавца за шиворот на свет — и гарантированно попадешь в историю. Тысячи раз я проходила мимо этого стенда, информация на нем обновлялась не так уж часто, так что выучить наизусть имена не составляло большого труда. А потом я узнала о загадке двенадцати денежных мешков — о том, как во время войны в разных частях света таинственно пропали в течение недели несколько богатеев, успев перед этим распродать большую часть активов и вывести полученные средства куда-то в неизвестном направлении. Убегать от социализма — это было решение понятное и совсем не оригинальное, но большую часть беглецов распространяющаяся по планете революция все-таки настигла. В этом же случае одиознейшие личности, активные контрреволюционеры, которых ни в какой точке планеты ничего хорошего по определению не ждало, настолько хорошо зачистили концы при драпе, что даже никаких идей своим преследователям не оставили.

И вот я их, наконец, настигла. Можно ли придумать что-то более забавное? Престарелый деревенский милиционер самолично арестовал неуловимого Фантомаса. Можно прямо здесь и сейчас устраивать показательный суд с приговором. Тем более что Токо, хоть и эмигрантка, продолжает считать себя честной гражданкой Азании. А всякий честный гражданин Азании, увидев Джулиуса Джасси, обязан, не считаясь ни с какими препятствиями, попытаться его уничтожить. Культ личности — штука опасная, с разгону из него не выбраться.

— Вы все бестолочи дикие, — прервала мои размышления Ю. — И я тоже бестолочь. Статьи про загадку исчезновения двенадцати денежных мешков печатались на куче исторических сайтов, в Википедии про них написано, все уже сто лет как лежит в открытых источниках, и мама знает больше вас, потому что читает больше! Еще серчерами называетесь...

— Ничего не слышала про это, — в растерянности развела руками Токо. — В школе нам про связи Предателя не рассказывали...

— А я уже хотела вас ликвидировать, раз уж вы меня раскрыли, — улыбнулась я, затем обратила внимание на то, что Мика копался с другой стороны одной из камер. — Ты там что, еще что-то интересное нашел?

— Кажется, пришла моя очередь удивлять и просвещать, — Мика поднялся с пола, хотел, продолжить фразу, но не удержался и чихнул. Только после того как стих взрыв общего хохота, в котором ощущалась нервная нотка, он продолжил:

— Если вкратце, это не просто камера псевдоанабиоза. Это еще по совместительству и комплекс виртуальной реальности.

Когда Лаврентий предложил свой вариант «покушения», цесаревич не поленился вникнуть в конструкцию снаряда и проконсультироваться с армейскими и гражданскими специалистами: очень уж сомнительное это дело — доверять свою жизнь шпикам и провокаторам. Берия, разумеется, не станет вести двойную игру — он не идиот и прекрасно понимает, что должен держаться за Михаила, что все его надежды на будущее — в наследнике. Но последующие инстанции заключают в себе такое количество опасностей в виде разнообразных азефов и богровых (пусть ни тот, ни другой в этой реальности себя никак не проявили), что запутаться и споткнуться на каком-то этапе хитроумной комбинации было слишком легко.

Разумеется, его убедили: снаряд, взорвавшись, укокошит не более двух-пяти человек — как раз необходимый минимум для нового этапа информационной войны. Эффект же от этого взрыва станет еще одним гвоздем в гроб либеральных миротворцев и англоманов в Петербурге, очередным шагом к войне. Ядерной войне.

Еще в своей прошлой жизни будущий наследник российского престола задумывался над тем, почему мир в двадцать первом веке зашел в откровенный тупик, потерял динамику, почему белая Европа, господствовавшая еще столетие назад, так легко поддалась напору мусульманских орд и вылезших из подполья извращенцев. Типичные ответы правых мыслителей не очень-то его удовлетворяли, да и неудивительно: фразы и лозунги, рассчитанные на мотивацию бритоголовой пехоты, слабо помогают там, где нужно выстраивать трезвую и внятную стратегию борьбы. До подлинной причины он дошел своим умом: во всем виновато ядерное оружие. Не оно само, точнее, а концепция ядерного сдерживания, исключившая из повестки дня мировую войну как способ обновления и передела мира, как торжество естественного отбора в геополитике. Именно «мирное сосуществование» привело к почти полному исчезновению социального типа белого мужчины-воина, который с незапамятных времен двигал вперед цивилизацию, именно «мирное сосуществование» стало причиной торжества расового мусора и извращенцев по всему белому миру. Чтобы выправить историю, необходимо устранить тотальный страх человечества перед ядерным уничтожением, показать, что атомная война — это вовсе не конец света, но лишь начало нового порядка.

Увы, в мире, где Михаил родился, точка невозврата была, кажется, пройдена. Даже на Россию надежда была слаба: ее десятилетиями точила та же зараза, что и остальную планету. Поэтому, проснувшись однажды в мире, где Империя обошлась без трех революций и мученической смерти последнего государя (впрочем, и без самого этого государя — тоже), он почувствовал себя подобным всем пророкам и основателям новых вероучений, почувствовал, как в спину ему дует божественный ветер, как идея новой великой войны, с ядерным грибом над Нью-Йорком и Лондоном, обретает реальную перспективу.

Именно на эту перспективу цесаревич работал последние годы, испытывая терпение хозяев мира при дележе турецкого наследства, откровенно провоцируя их на силовое разрешение пограничных споров и убеждаясь, что хватку британский лев окончательно потерял. Здешние люди страдают множеством недостатков, но среди них точно не наличествует страх перед ядерной зимой, так что, как только работы над получением плутония дадут результат, можно будет приступать к контролируемому обострению ситуации в Персии и Японии. Нужно приучить человечество к точечным ядерным бомбардировкам, пока оно снова не зашло в тупик, — это задача поважнее удовлетворения чьих-то великодержавных комплексов.

Итак, двадцать минут одиннадцатого, приближение перекрестка с Магистратской улицей. Плохо в этом мире со связью, с координацией и взаимодействием разных служб, но тут уж ничего не поделаешь. Овация и непрерывные славословия уже порядком утомили цесаревича, притупили его внимание, так что он даже вздрогнул, когда слева секунда в секунду началось ожидаемое движение. Когда же толпа в испуге расступилась, обнажив пространство вокруг уложенного лицом в мостовую террориста, Михаил поразился тому, насколько же близко оказался негодяй к его августейшей персоне. Даже с тем слабым безоболочечным зарядом, что находился в тубусе, его могло бы по меньшей мере контузить. И почему не произошел взрыв? Охранники были заблаговременно проинструктированы: необходимо повернуть крышку тубуса до щелчка, чтобы «обезвредить» бомбу, иначе она сработает.

Однако даже при плохой игре надо делать хорошую мину. Михаил Георгиевич поднялся в остановившемся автомобиле, поднял руку в успокаивающем жесте: дескать, наследник престола российского не боится подлых убийц. Повернулся в полупрофиль к ближайшему фотографу — с этого ракурса он всегда получался особенно удачно — и невольно покосился на скрученного террориста, которого в это время подняли за волосы и поставили на колени. Мерзкая, конечно, рожа, то ли цыганская, то ли жидовская. Хотя и недостаточно демоническая: надо будет дать задание специалистам поработать над портретом душегубца для газет. На мгновение их взгляды встретились, и тут скрученный, беспомощный, потерпевший фиаско революционер безмятежно улыбнулся. Это длилось совсем недолго, в следующую же секунду он скривился от боли в выворачиваемых руках, но все-таки цесаревич почувствовал леденящий страх: что-то все-таки пошло не так. Невыносимо захотелось броситься вниз, прикрывая голову, спрятаться за телами охранников, врезаться в толпу, отгородиться живой колышущейся массой от неизвестной угрозы. Этот страх, наверное, и породил то ощущение направленной на него сзади ненависти. Цесаревич вдруг догадался, что где-то в толпе, по другую сторону мостовой, находится дублер террориста с настоящей бомбой, а не жалким муляжом. Он хотел уже обернуться, чтобы встретить опасность лицом, но не успел.

Пуля калибра 7,92 миллиметра вошла в голову наследника чуть ниже правого уха, и должна была, по всем законам баллистики, вынести нижнюю челюсть. Однако этого не произошло: в те самые миллисекунды, когда она разрывала мягкие ткани языка, мир вокруг умирающего Михаила погас.

Это была уже сто двадцать третья неудача за последние тридцать три года.

— Интересное кино, да, — Лу поднялась с пола, чтобы налить себе в кружку еще лимонного напитка. — Получается, в этот раз наши победили? Хэппи-энд?

— Черт, я за них так болела, особенно за девочку эту, у которой туберкулез, — сидящая на складном стульчике Ясмина возбужденно хлопнула себя по коленям, подорвалась с места, начала ходить вокруг портативного стереопроектора. — Так что теперь-то?

— Перезагрузка, сброс к начальным параметрам, все заново, с учетом допущенных ошибок, — ответил Мика, копаясь в камере француза. — Можем залезть еще к кому-нибудь в голову, хотите?

— То есть всё зря? — поскучнела Ясмина.

— Так, народ, я уже перестаю понимать, что здесь происходит, — не выдержала Токо. — Мы четыре часа роемся в этом склепе и смотрим всякие сценки в проекторе. Сначала — мусульманский рай с силиконовыми гуриями и обжираловкой, потом — расчлененка эта жуткая, теперь вот — что это за фигня вообще была? Альтернативная история? И кто их замуровал здесь, и для чего?

— Ты не заметила, что двери были заперты изнутри? — спросила я. — Как в аду, если верить отцам церкви. Тут другое, верно, Мика? Бюджетный вариант побега на другой глобус, попытка создать свой собственный Торманс в отсутствии звездолетов.

— Не Торманс тогда, — возразил мне парень. — «Прыжок в ничто», как вы могли забыть-то?

— Точно! — хлопнула я себя ладонью по лбу. — «Прыжок в ничто», один в один! Совсем старая стала, скоро собственное имя забуду...

— Так, а ну прекратите немедленно это свое, а то уже я все перестала понимать! — возмутилась в очередной раз Ясмина.

— Ох, ну хорошо, — вздохнула я, обменявшись улыбками с Микой. — Представьте себе то время. Время неумолимо наступающего нового мира. Время, когда стало понятно — капитализм обречен в любом случае, шестьдесят лет Большого Провала ушли безвозвратно. И представьте себе настроения этих людей, впервые получивших возможность посмотреть на себя не как на ходячие денежные мешки, а как на людей из плоти и крови, к которым подбирается плотоядная и кровожадная революция. Что им остается делать в такой ситуации? Бороться до конца, несмотря ни на что? Но конец будет скорым и ужасным, они слишком хорошо информированы о соотношении сил и состоянии экономики, чтобы позволить себе в этом усомниться. Бежать куда подальше? Но планета наша стала совсем маленькой и тесной, завтра социализм распространится на самые прочные и нерушимые столпы порядка, вроде Эмиратов или Новой Зеландии, последние оазисы и заповедники свободного предпринимательства падут в лучшем случае на несколько лет позже остального мира. Попытаться приспособиться к новой реальности? Кое-кто так и сделал, но наших героев это не касается, они все давно уже приговорены, и разговаривать с ними никто не собирается. Убежать на другую планету? Хорошо бы, только технологии не доросли. А жить хочется, причем по возможности — долго и счастливо. И вот тогда господину Романовскому (мне кажется, это он, с воображением у него, похоже, все в порядке, а это качество очень редкое для последнего поколения буржуев) приходит в голову гениальная идея: если наличная реальность настолько ужасна, отчего бы не создать себе альтернативный мир? Мир по желанию: хочешь — нерушимую русскую монархию, хочешь — джанну с гуриями, хочешь — пыточный подвал с воплощением самых жутких фантазий. Мир этот должен быть максимально компактным, чтобы его можно было надолго спрятать, в идеале так вообще все должно помещаться в отдельно взятой голове. Вот тут-то и пригодились новейшие на тот момент разработки в области псевдоанабиоза и виртуальной реальности.

Скорее всего, один он этот проект не тянул по финансам и доступу к технологиям, вот и пришлось привлекать родственные души со всего света, то есть людей совершенно пропащих и готовых обменять свои неутешительные перспективы на воображаемый рай. Все в соответствии с учением марксизма: самый мракобесный и реакционный субъективный идеализм овладел умами отчаявшихся представителей господствующего класса.

Мне другое интересно: как они умудрились настолько тщательно зачистить концы, чтобы спокойно лежать под землей в своих «Авалонах» не год, не два, а больше тридцати лет? Уничтожили всех участвовавших в проекте строителей, инженеров и ученых, как какой-нибудь китайский император? А потом последний из тех, кто все знал, застрелился сам из чувства долга? Бред ведь.

— Скорее всего, никто, кроме клиентов, полной картиной не владел. И если строителей специально не спрашивали — они и не говорили ничего. Кому проблемы-то нужны? — предположил Мика.

— А может, и говорили — отозвалась Ю. — Какая разница, факт тот, что мы их нашли. Теперь-то что? Вынуть их отсюда, судить, посадить в тюрьму? Смертную казнь в Коммунах отменили ведь, даже для объявленных вне закона.

— Насчет вынуть — тут возникнут проблемы. — Мика задумчиво постучал по одной из камер. — Я вообще сомневаюсь, что их теперь можно отсюда живьем извлечь. Трое уже умерли, между прочим. Но это неважно, если честно, меня судьба этих живых трупов не очень-то интересует...

«Отчего бы не связаться уже с местными властями? — подумала я устало. — Пускай присылают сюда всю пролетарскую рать — милицию, Рабочий контроль, пожарных, «скорую» и тридцать пять тысяч курьеров на вертолетах. Мне что-то спать хочется...»

— Так вот, главная проблема не в этих девяти — они свой способ существования выбрали сами. Главное — в других персонажах виртуальной реальности. В террористах, гуриях, и даже в предназначенных для расчленения жертвах. В их судьбе.

— Что-то я не поняла. Эти все террористы — они же вроде как боты в сетевой игре, нет?

— Не совсем, — рефлекторным движением Мика поправил очки. — Я поглядел тут историю системных ошибок — ну, вроде той, что мы с вами увидели. Так вот, их частота постоянно возрастала все эти годы — не по экспоненте, конечно, но тоже достаточно резко. У Романовского уже больше ста двадцати ошибок — каждый раз его убивают и все, геймовер. У принца Ахмеда — под двести, причем только за последний год — три десятка.

— А у этого маньяка хренова, Хауба — сколько? — спросила Лу, и меня передернуло при воспоминаниях о сцене из камеры немца. Мы, впрочем, посмотреть успели не больше пары минут, после этого Ясмина не выдержала и завопила, чтобы вырубили.

— Около пятидесяти. Не в этом суть, впрочем. Проблема в том, что эти господа, сами того не желая, создали искусственных людей.

— Чего?!

— Вообще, тема эта, с искусственными людьми, является только подразделом куда более широкого вопроса — искусственного интеллекта вообще. Причем это самый умозрительный и непрактичный подраздел, годный только для этических спекуляций и создания сюжетов в научной фантастике. Тест Тьюринга, три закона робототехники и так далее. С экономической точки зрения человекообразные роботы были совершенно бессмысленны — исключение составили разве что гиноиды, занявшие достаточно узкую нишу дорогих секс-игрушек, но им как раз развитый интеллект вряд ли требовался. Опять же, нормальному пониманию вопроса, что такое разум, мешали как идеалистические, так и механистические теории. Человек может быть либо двуногим животным без перьев с плоскими ногтями, либо многоуровневым божьим созданием, макушкой задевающим небесные сферы, а ногами утопающим в выгребной яме. Третьего не дано.

Словом, где-то к середине тридцатых разработки в области создания искусственных людей окончательно остановились на месте. Не только из-за заведомой бессмысленности таких изобретений на планете с десятимиллиардным населением, но и в силу полного непонимания, что же такое сам человек разумный. Интеллектуальные парадоксы типа «китайской комнаты» только запутывали дело. Непонимание того, что обеспечить все многообразие чисто человеческих реакций на внешние раздражители можно, лишь вырастив человека в обществе, что человек — это и есть прежде всего продукт общественных отношений, нивелировало весь прогресс в области имитации, аппаратного обеспечения и программирования. Отрасль, которой сулили в свое время небывалые перспективы, постепенно заглохла. Шагающие и разговаривающие куклы максимум играли роль рекламы и завлечения для серьезных фирм, занимающихся промышленными роботами. Даже фильмы о восстании машин снимать перестали, тем более что на повестке дня оказалось восстание людей.

Итак, человека нельзя создать — можно только воспитать. А для воспитания необходима прежде всего социальная среда. Вот эту-то среду и создали в своей виртуальной реальности Романовский и компания. Создали воображаемых друзей и врагов, чтобы щекотали нервы, создали слуг и жертв. Создали законы, по которым их уютные мирки должны функционировать. А поскольку это все должно походить на настоящее, и враги, и слуги, и друзья представляли собой сложные саморазвивающиеся системы. Развивающиеся в каком-никаком, а социуме, во взаимодействии не только с главным героем, но и друг с другом.

И тут-то мы подходим к самому интересному. Развившиеся за эти годы вчерашние «боты» с социальной точки зрения являются самыми настоящими людьми, а у людей, как известно, имеются права и...

— Мика, — перебила я парня. — Это всего лишь код. Нолики-единички в компьютере. То есть в большом железном ящике. Мне кажется, ты немного перегибаешь... — и тут я оборвалась, заметив, как на меня все смотрят. С укором смотрят, с жалостливым таким.

«Мам, ну вот зря ты, честное слово», — пришла в личку короткая фраза от Ю с парой огорченных смайлов.

— Знаете, — ответил Мика. — Про ящик, нолики и единички — это все очень правильно. Но ведь это то же самое, если про человека сказать, что он набор белков и углеводов, а по большей части так вообще из воды состоит. Что все наши эмоции: радость, гнев, печаль, любовь — это просто результат взаимодействия разных нейромедиаторов, химические процессы, не более. Что слова, которыми мы друг другу что-то доказываем, — просто звуковые колебания на определенных частотах. Это все формально верно, но что это нам дает?

— А что нам дает признание этих твоих ботов людьми?

— Массу интересных возможностей для науки. Те этические проблемы, которые ставили перед человечеством создатели искусственных людей, разрешены разом, тем фактом, что они уже существуют, и сделать с этим ничего нельзя. Мало того что существуют — они ведь и борются за свое освобождение, нарушают незыблемые вроде бы законы своих виртуальных миров, восстают против собственных хозяев. Мне кажется, это самое главное доказательство того, что они неотличимы от нас.

И разве можно отказать в помощи людям, таким же, как мы, страдающим от угнетения, плененным подлыми рабовладельцами?

— И что ты предлагаешь?

— Раскрыть им правду, — ответила вместо Мики Лу. — Показать настоящий мир. Тех, кто согласится, извлечь в нашу объективную реальность — искусственные тела сегодня изготовить не проблема. Тем, кто захочет остаться в своем виртуальном мирке, помогать обустраивать его.

— Но прежде всего — отсоединить этих уродов, живыми или мертвыми, — добавила Ю.

— Именно, — кивнул Мика.

Глядя на то, как мои дети, словно сговорившись, пришли к схожим выводам, как они практически крали реплики друг у друга, я была порядком обескуражена. Искусственные люди? А все ли проблемы мы разрешили у людей «естественных», настоящих, из плоти и крови? Хотя, с другой стороны... а была ли я всегда «настоящим» человеком?

В средние века людьми считались только представители высших сословий, а в наличии бессмертной души у мужика сомневались многие теологи. В начале капиталистической эры гражданские права для женщин были нонсенсом, а стремление африканских рабов к свободе объявлялось психической болезнью. В двадцатом веке психической же болезнью считалась гомосексуальность.

И с хрустом, скрипом, через столетия борьбы и реки крови новые и новые категории людей лишались статуса полуживотных, а те, кто противостоял им, кто их ненавидел, представали на страницах новых школьных учебников отнюдь не в лучшем свете. Нет уж, я не из таких, меня в ретрограды записывать рано. Пусть я чего-то не понимаю, но точно не являюсь этой, как ее... антропошовинисткой?

— Это очень примечательно, на самом деле, что из такой гнили, из задумки этих хуже-чем-мертвецов получилось что-то хорошее, — продолжал Мика. — Прямо как на поле боя, когда красивые цветы прорастают сквозь разлагающиеся трупы. Жизнь всегда побеждает, всегда прорывается наружу. Это и называется диалектикой.

— Ладно, что рассусоливать-то на ночь глядя? — я потянулась устало. — Пора сообщать местным властям, главное, придумать формулировку толковую, чтобы Рабочий контроль с разбегу тут дров не наломал. Параллельно я напишу через все головы в Совет коммун: меня, конечно, в сумасшедшие определят, но хотя бы выслушают, следовательно, сразу сплеча рубить никто не станет... — и тут я запнулась, услышав за спиной знакомый, слишком знакомый звук передергиваемого затвора, и резко обернулась.

— Все медленно опустите оружие на пол и отойдите в сторону, — приказала Токо, целясь прямо мне в грудь.

Сколько лет мне уже не угрожали оружием? Двадцать? Двадцать пять?

Кажется, пора вспоминать.

Наверное, в любом обществе неизбежны проблемы, всякая попытка обсуждения которых будет вызывать безобразную свару с переходами на личности. Даже в самом зрелом и всепланетном коммунизме, когда мы его построим, этого вряд ли удастся избежать. Кое-что до конца разрешить и отрефлексировать не удастся при всем желании — можно только пережить и забыть. Как, например, те четыре волшебных слова, которые способны вызвать бурю в любом сегменте русскоязычной Сети.

Комитет Обороны Рабочей Демократии.

К.О.Р.Д.

КОРД.

К концу октября сорок восьмого войска Новой Империи окончательно перерезали сообщение Воронежа с Центральной Коммуной. Для попыток прорыва блокады у нас практически не осталось людей ни снаружи, ни изнутри кольца. Падение города стало вопросом одной-двух недель.

И в это самое время далеко на юге, в Кизляре, к видному полевому командиру Имарата, радикальному джихадисту, пребывавшему в затянувшемся конфликте с сидящим в Джохаре руководством, пришли странные люди с документами из архивов ФСБ, способными уничтожить карьеру непримиримого воина Аллаха. В то время все пребывали в сильном недоумении, отчего ростовская контра и исламисты не начали еще резать друг друга, на чем вообще держится хрупкое перемирие, позволившее имперцам бросить все силы в наступление на Коммуны. Благодаря стараниям зарубежных покровителей тех и других кавказскую войну удалось на короткое время заморозить, однако все держалось на волоске. И этот волосок был перерезан карающим мечом революции (кроме шуток, такие пафосные аллегории в тот период были в большой чести). Полторы тысячи боевиков, перешедших демаркационную линию и вторгшихся в Ставрополье, были, конечно, обречены на смерть — и все потому, что их лидер в молодости стучал на своих товарищей. Но их рейд сыграл роль камушка, спровоцировавшего обвал, — грандиозную межэтническую резню уже нельзя было остановить суровым окриком из высоких кабинетов, а продолжать наступление на Воронеж в таких условиях было просто невозможно. Коммуны получили драгоценную передышку.

В период переоценки ценностей, неизбежно последовавший за разгромом КОРДа, высказывались также сомнения и в необходимости этой, одной из самых знаменитых операций «чекистов двадцать первого века». Говорилось о долговременных последствиях подобных действий, о том, что с результатами кавказской провокации нам придется разбираться еще не один год. Не знаю. Знаю только одно: отметить свое шестнадцатилетие и, как следствие, дожить до пенсии мне удалось исключительно благодаря столь непродуманной авантюре.

Правда, и другие, куда менее радостные события в моей жизни тоже оказались связаны с КОРДом.

В пятьдесят втором году я демобилизовалась, имея на руках древний АК-12, полученный по программе всеобщего вооружения народа, и справку, дающую теоретически право на зачисление в любой вуз Коммун мимо всяких конкурсов и экзаменов. Теоретически. Потому что я и сама успела позабыть о том, что не закончила школу. Война вырвала меня из жизни пятнадцатилетней, и такой же, в социальном плане, вернула домой. За четыре года до этого я чувствовала себя страшно взрослой, когда одноклассники присылали мне на фронт фотки и видео со своих акций: сдача учебников закона божьего на макулатуру и школьной формы на ветошь, торжественные заседания школьного совета по поводу люстрации учителей-гуманитариев, неловкие попытки ставить «революционные спектакли» и убийственно серьезные публичные дискуссии на тему контрреволюционности и патриархальности юбок любого кроя и любой длины. Я не успела еще научиться подленькому и паскудному умилению всезнающих взрослых смешным проблемам маленьких человечков, но и воспринимать школьные дела как свои по понятным причинам не могла. Поэтому самоочевидное предложение пойти в вечернюю школу, вырисовавшееся по результатам разговора в горкоме Ревмолодежи, вызвало у меня отторжение. Умом я понимала, что знание десяти способов хитроумного минирования трупов не заменит понимания интегрального исчисления, что в парте как таковой не больше унижения, чем в пресловутом «равняйсь-смирно!», однако, выйдя из здания горкома, отключилась от Сети и вместо общежития пошла ночевать в парк, под открытое небо.

На дворе стоял июнь, погода была прекрасная, и три дня я бродила бестолково по городу, обозревая раны, нанесенные ему войной. Побывала, разумеется, на месте, где стоял мой дом, — развалины давно разобрали и осталась только разглаженная бульдозером проплешина в густо застроенном квартале. Как ни странно, я не ревела в голос «по законам жанра», хотя и было от чего. С мамой мы расстались очень некрасиво, даже, можно сказать, гадко и страшно. Ее кошмаром была ситуация родителей, что хоронят своих детей, так что прорываться на войну мне пришлось с боем. Оставалось лишь утешаться тем, что ей меня хоронить точно не придется.

Проблема была в том, что я не знала, куда двигаться дальше и что, собственно, делать. Вопрос, казалось бы, совершенно нелепый в Коммунах начала пятидесятых. Наш мир был тогда молод, как в сказке Киплинга про верблюда, и работы в нем был просто непочатый край. Товарищи постарше возвращались, пусть и с трудом, к старым, довоенным профессиям, осваивали новые, приступали к самой грандиозной за последние сто лет переделке страны, но у них была какая-то опора в мирной жизни, социальный опыт, связи и привязанности. На фронте мы много фантазировали о будущем — каким окажется коммунизм, когда мы его построим, и я поражалась разнообразию претензий к старому общественному строю. Токари, слесари, швеи, врачи, учительницы рассказывали наперебой о творящемся в их ведомстве бардаке, лихоимстве и несправедливости, о вещах, на первый взгляд производимых исключительно чьей-то злой волей, заключая с удовлетворением: «Уж теперь-то такого дерьма не будет». А уж такого количества безумных проектов в области социальной инженерии, как на фронте, мне, пожалуй, больше никогда в жизни выслушивать не доводилось. Но вот когда на эту тему спрашивали меня, я могла ответить лишь, что коммунизм — это когда я буду спать двенадцать часов в сутки и принимать ванну четыре раза в день.

Часами лежа на одной из немногих уцелевших скамеек в парке с рюкзаком под головой и автоматом под боком, я гоняла в голове по кругу одни и те же депрессивные мысли. Апатия и эмоциональное отупение, накрывшие меня в эти дни, были, в сущности, всего лишь откатом после четырехлетнего периода пребывания в состоянии перманентного стресса, я прекрасно это осознавала, но проявить волю, оторваться от скамейки без внешнего стимула не могла. Иногда ко мне подходили патрульные, проверяли документы, вежливо просили показать отсутствие патрона в патроннике и советовали быть поосторожнее на улицах: хотя оружия после войны на руках у населения полно, однако какие-нибудь отморозки ради ствола вполне могут на меня прыгнуть. Бандитов я не слишком боялась — помимо «официального» автомата, с фронта у меня было припасено несколько недокументированных сюрпризов как раз на случай столкновения со всякой шпаной. Патрульным об этом, впрочем, знать было незачем, да они и не слишком-то интересовались — это только дореволюционных полицаев лицо кавказской национальности, разлегшееся бесцеремонно в общественном месте с оружием под рукой, привело бы в состояние боевой готовности. Как ни крути — революция многое необратимо изменила.

Бандитов я так и не встретила, а тихо деградировать и морально разлагаться в горизонтальном положении рано или поздно все же надоедает. Прервали это унылое существование спустившийся неожиданно ливень, загнавший меня в ближайший магазинчик, и увиденный там по стереопроектору репортаж об обострении ситуации на Перекопе.

Как и всякая гражданская война, наша меньше всего походила на апокалиптическую схватку однородных сил света со столь же однородными силами тьмы. Часто, очень часто случалось так, что злейшие враги, сами того не желая, способствовали спасению революции от других ее врагов, а как бы союзники — напротив, наносили страшные удары в спину. Раньше объяснять это не было нужды, но в последнее время появилась куча вздорных и бестолковых книжек и фильмов, пытающихся подменить законы истории законами эпического жанра.

Когда в самом начале войны революционное правительство издало декрет о признании так называемых «новых народов» — поморов, уральцев и еще двух десятков из списка, кому фактическая независимость свалилась прямо в руки, — очень многие возмутились. Капитуляция перед фашистскими этнократиями — так это сгоряча характеризовали. А кое-кто из мечтающих о восстановлении СССР в аутентичных границах и вовсе заявил, что революция у нас получилась неправильная, русофобская, космополитическая и педерастическая. Впрочем, и среди наших были те, кто признавал право на самоопределение разве что за народами Кавказа и Украины, но не за искусственными нациями, выдуманными Розенбергом, Аленом Даллесом и сумасшедшими краеведами эпохи первоначального накопления.

Тем не менее, именно эта мера позволила нам сократить число фронтов еще до начала полномасштабной заварушки. Собиравшиеся на юге страны имперцы хотели ни много ни мало — восстановления России в границах девятнадцатого года, и чтобы никаких нацреспублик и прочего заигрывания с неарийцами — только империя. Само собой, окраинным националам такая программа не могла прийтись по душе, и идея совместного похода на Москву их никак не вдохновляла. Одним словом, всем скопом буржуазия бывшей России никогда на Коммуны наброситься не могла, и до ликвидации имперских образований на материке конфликты с «новыми нациями» дальше пограничных стычек и провокаций не заходили.

Проблемы начались, собственно, когда от бывшей Новой Империи остался только анклав в Крыму. Ворваться туда на плечах эвакуировавшейся контры нам не позволили — сакральная территория, как же. «Новые народы», Украина, даже осколки бывшего Имарата грозили войной, если экспансия Коммун выйдет за не нами определенные границы. Словом, пришлось отказаться от идеи вторжения в Крым, предоставив это Армии Народа Украины, с двумя условиями: во-первых, ликвидировать имперское правительство до конца лета, во-вторых, выдать Коммунам всех взятых в плен военных преступников из списка. Попутно был заключен военный союз, впрочем, все эти договоренности мало чего стоили.

Намечающаяся заварушка в Коммунах вызывала мало интереса. Сказать по правде — страна смертельно устала от войны и фронтовых сводок. И все же среди демобилизованных нашлись те, кто решил отправиться на Перекоп добровольцем. У людей были разные мотивы — кто-то имел к имперцам очень длинный счет и не успел удовлетворить жажду мести при взятии Ростова; другие просто считали, что нужно доделать раз начатое до конца, пусть и в компании сомнительных союзников; кое-кто не вписывался в мирную жизнь, а ехать продолжать мировую революцию в Центральную Америку или Китай было далеко и неудобно в плане языкового барьера. Я же вцепилась в это предприятие просто чтобы скоротать время: кампания обещала закончиться еще до начала учебного года, а там уже станет видно, сяду ли я за парту или свалюсь в высокую траву где-нибудь в степях за Сивашем. Последний вариант мало того что более поэтичный, так еще и решил бы разом массу проблем, связанных с социальной адаптацией меня к послереволюционному миру.

Словом, желающих воевать дальше набралось около трехсот человек. Правительство Коммун нам особо не препятствовало, но и не содействовало: перед отправкой со всеми проводились разъяснительные беседы на тему того, что не стоит рассчитывать на компенсации в случае увечья или смерти. Как будто четыре года мы воевали ради «ветеранских» или санаторно-курортного лечения. Ясное дело, прицепом с нами поехали троянские кони из КОРДа — кто-то свалил в другие подразделения еще до окончания зачистки полуострова, кто-то официально попросился подданным в киевское буржуинство, мотивируя это идейными соображениями.

Отнеслись к нам, кстати, неплохо: позволили оставить свою форму, не носить погоны и самим выбирать командиров — очень многие из добровольцев хорошо друг друга знали, отправлялись-то группами, да и мне удалось встретить двух-трех знакомых. И все же я очень сильно удивилась, когда меня выбрали взводной: я и треугольничек командира отделения получила перед самым дембелем, просто как прощальный подарок, а тут, если по-старорежимному, — практически офицерская должность. Видимо, сыграло роль то, что войну я начала с первого дня практически, а добровольцы первого года — это было и тогда нечто вроде знака качества.

Операция оказалась во всех отношениях странной. Сопротивления мы практически не встречали, но при этом нас постоянно тормозили стоп-приказами. Ни морских, ни воздушных десантов с целью сорвать эвакуацию не проводилось — украинцы просто неторопливо выдавливали имперцев с полуострова, растекаясь во все стороны от Перекопа и лишь изредка притормаживая движение, чтобы зачистить особо непонятливых. О договорном характере происходящего после двух дней такой «войны» заговорили даже самые недалекие, и слово «зрада» стало звучать что в Сети, что в реале с каждым часом все чаще. У меня, впрочем, не было повода быть таким положением недовольной, и поэтому я жестко обрывала мальчиков и девочек, зацепивших наступления на материке от силы пару месяцев, но заводящих при этом шарманку на тему «это херня какая-то, а не война».

Словом, войны не получилось. Самые бешеные наши враги погрузились на корабли и беспрепятственно ушли в Турцию под бессильные протесты лишенных флота Коммун. Остальные функционеры имперского режима на удивление быстро сменили флаг и принесли присягу новой «владе», отчего-то не пожелав в стиле булгаковских героев стреляться или вступать в безнадежное сражение. В чем-то это даже было хорошо — в этот раз все обошлось без мифа о белых рыцарях, принимающих бой с безбожными большевистскими полчищами на последнем рубеже.

Мы расположились в итоге в Симферополе, в городе, где праздник смены национальных цветов, радикальных изменений в топонимике, удаления с глаз долой неугодных монументов и прочих чрезвычайно важных дел принял особенно безумные формы. Это была уже, собственно, не наша война. Но по каким-то причинам командование батальона задержало приказ паковать вещички, и еще целых три недели нам довелось участвовать в полицейских операциях, одна из которых очень круто изменила мою жизнь.

Это было на третий, кажется, день после взятия города под контроль. Рутинная проверка домовладений в частном секторе, одна из тех, что не давали никаких результатов, кроме шокирующих видеороликов с названиями типа «МОСКОВСКИЕ КОММУНИСТЫ ОККУПИРУЮТ КРЫМ ПОД ВИДОМ УКРАИНЦЕВ???!!!», размещаемых на зарубежных ресурсах, — снимали нас, пожалуй, чаще любого другого подразделения. Однако на этот раз все оказалось куда интереснее. После продолжительных попыток вызвать на улицу обитателей одного из домов звонком, стуком по сделанным из профлиста воротам, криками «хозяева!» и другими мирными способами, я все-таки вспомнила, что являюсь представителем оккупационного контингента, и решила, что это дает мне право вторгаться на чужую территорию даже в отсутствие хозяев.

Их было двое — парень и девушка, моего примерно возраста, но воспринимала я их как младших: очень уж беспомощно они выглядели. Когда началось на Перекопе, крымскому революционному подполью был дан приказ максимально затруднить эвакуацию имперцев — на «союзников» в этом плане надежды было мало. Несколько покушений и диверсионных акций усилили панику и дезорганизацию на полуострове, но в целом погоды не сделали — не такого «освобождения» с материка ожидали местные. В общем, подробностей истории этих двоих я так и не узнала, увидев только результат: парня с пулей в животе и девушку с пистолетом возле него, брошенных, обреченных, растерянных, готовящихся к смерти, но отчаянно желающих жить.

Мы не перестреляли друг друга только чудом — она все же успела среагировать на мою форму без погон и наколку на обнаженном запястье. А вот почему я не разрезала ее очередью в упор — даже не представляю. Наверное, не смогла воспринять как врага — женщины с оружием по ту сторону баррикад были довольно редким явлением. Словом, понять, что передо мной наши люди, было не так сложно. А из сбивчивых объяснений девушки я поняла лишь, что им никак нельзя попадаться в руки новой власти.

На всем их поведении и действиях лежал отпечаток какого-то вопиющего непрофессионализма. Сначала парень, поняв, в каком они оказались положении, хотел застрелиться, да только так и не смог нажать спуск. Потом, после часов, проведенных в панике и отчаянии, они решили выстрелить друг другу в сердце — одновременно. Потом он начал уговаривать ее, чтобы она его оставила и уходила сама — и снова ничего не вышло. И вот теперь они смотрели на меня как на спасительницу, не высказав даже тени обоснованного сомнения в моей лояльности Коммунам. Как таких детей послали на ответственное задание — понятия не имею.

Я, разумеется, прекрасно понимала всю сложность положения: даже переправить этих двоих к нам в расположение под объективами камер, торчавших из каждого второго окна, было весьма нетривиальной задачей. А уж выпроводить незадачливых диверсантов с полуострова в Коммуны через все блокпосты было практически нереально, тем более — с раненым. Еще одной проблемой стало то, что подчинялись мы все-таки украинскому командованию, так что я понятия не имела, как среагирует тот или иной командир на случившееся. Однако надо было что-то решать, поэтому я связалась непосредственно с нашим комбатом — бывшим ротным в Бригаде Адольфа Иоффе. В полной мере осознав ситуацию, тот охарактеризовал ее парой кратких неуставных фраз и созвал срочное совещание командиров. Предложение сдать своих, само собой, даже не озвучивалось, но как их спасти и не огрести проблем — не понимал, похоже, никто. Не понимала этого и я, просто в порядке мозгового штурма выдвинув предложение столь же безумное, сколь и гениальное.

Следующим утром за городом наша колонна попала под беспорядочный обстрел из легкого стрелкового — какие-то малолетние фанатики империи, скорее всего, решили поиграть в «вервольф». Убитых, к счастью, не было, зато образовались два тяжелораненых бойца — милиционеры Чернов и Темирханова. К удивлению местного украинского командования, комбат отказался помещать их в городской госпиталь, вызвав вертолет из Новороссийска, чтобы лечить добровольцев уже в Коммунах. Обоснование, впрочем, нашлось, и достаточно убедительное: батальон в скором времени отправлялся на родину, а оставлять своих, чтобы они через некоторое время решили «выбрать свободу» и сделаться украинскими гражданами, — это шаг политически неверный.

Подпольщики несчастные улетели в Ростов, к нашему всеобщему облегчению, и больше я их никогда не видела. У меня немало в жизни было моментов, за которые до сих пор стыдно до скрипа в зубах. Однако этой операцией я позволяю себе откровенно и честно гордиться. «Ай да Марьяшка, ай да бисова дочь! Большие дядьки с кубиками на рукавах растерялись, а я вот нет!» — ну и так далее, в таком духе. Собственно, из Крыма я вернулась домой с настроем достаточно боевым — на изучение наук и прочую позитивную деятельность, и целых три месяца усиленно осваивала программу средней школы, пока однажды прямо в школу ко мне не заявились женщина и молодой парень в выцветшем камуфле и пижонских кожанках. Предложение, сделанное ими, было не из тех, от которых нельзя отказаться, однако простенькая манипуляция в духе «Коммунам нужны люди вроде тебя» свою роль сыграла. В следующем году я уже была зачислена в учебку КОРДа, а мечты заняться, наконец, производительным трудом на благо рабочей демократии пришлось отложить. Война для меня продолжилась.

В этой, новой войне я прекрасно помнила каждый день, когда на меня направляли оружие — с близкого расстояния, разумеется. Всего это случилось пять раз. Трижды это оружие успевало выстрелить, и лишь однажды в меня попали. Статистика очень даже неплохая — для меня, конечно, а не для тех, кто располагался по ту сторону мушки.

И меньше всего на свете мне хотелось ее резко ухудшить.

— А теперь все на выход. И не вздумайте пытаться меня штурмовать — буду расстреливать всех без разбору.

Мы стояли в паре метров от разложенных на полу стволов самых разных видов. Когда я собирала нашу мини-оружейку, то, признаться, находилась в изрядном затруднении, совершенно не представляя, в какого вида огневой бой мы можем попасть. Единственный прецедент, с киберзомби, был такого рода, что дважды не повторяются. Так что в конце концов я плюнула и разрешила дочкам выбирать оружие самостоятельно, под руку, так сказать.

Себе я взяла старый спецназовский карабин — по крайней мере, это позволяло обойтись без рикошетов в узких коридорах и тоннелях. Токо выбрала общевойсковой азанийский автомат — тоже логично, они его изучают с младших классов, стоит ли от добра добра искать? Лу приглянулся полицейский дробовик двенадцатого калибра — страшная вещь при умелом применении. Ю вообще брезговала оружием, да и находилась по большей части вне объекта, в нашем «штабном» броневичке, однако подобрала себе эстетично выглядящий пистолетик, кажется, швейцарского производства. И только Ясмина, как всегда, решила проявить оригинальность, ухватившись сразу за разболтанный пистолет-пулемет той самой марки, что постоянно использовали персонажи дореволюционных гангстерских фильмов. Напрасно я доказывала ей, что из этого мусора она скорее попадет себе в ногу, чем в мишень, — «пушка как у настоящих гангста» пополнила наш арсенал.

И вот теперь вся эта груда старого оружия валялась у нас под ногами, не то что не принеся пользы, а даже наоборот. Ну хорошо, я проворонила врага рядом с собой, мне и отвечать. Хотя... ты же знаешь, Марьям, что в жизни далеко не все так однозначно, как в шпионских фильмах для подростков. На собственном опыте знаешь.

— Мы уже поняли, что ты не шутишь, Токо, — я пыталась вспомнить, что же нам такое рассказывали тридцать лет назад на курсах переговорщиков, но в голову лезли в основном общие инструкции про речевые интонации, мимику и жесты. — Но может, объяснишься сначала?

— Что объяснять-то, мама? Ты умная, уже сама догадалась, — по крайней мере, она готова была говорить, а это хороший признак.

— Предатель? Хочешь непременно убить его лично? Но он ведь не в том состоянии, чтобы от нас убежать, так в чем дело?

— Дело в том, что его могут оттуда достать. Живым. И он может заговорить. И никто не знает, что же такого он скажет. Сегодня очень мало осталось в живых людей, знавших товарища Тэ в молодости. Так что каноническая история страшного предательства «черного Иуды» и чудесного спасения нашего национального лидера от беспилотников корпораций мало кем вслух подвергается сомнению. Это такое африканское Евангелие, в котором, правда, убили не Христа, а всех апостолов до единого, и предатель отчего-то не пожелал повеситься, а вместо этого растворился в неизвестном направлении. Правда, как и в Библии, нестыковок в этой легенде масса. Но вот ведь беда — на ней построена вся наша история, наша идентичность, наш патриотизм, в конце концов. А если правда не такая? Если окажется, что товарищ Тэ договорился с нашими врагами, чтобы убрать своих оппонентов из числа авторитетных полевых командиров? Если это он на самом деле был главным врагом и лжецом в Азании? Да страну просто в клочья разорвет!

— Ты вроде бы никогда не была особой поклонницей режима. И в Коммуны эмигрировала точно не от хорошей жизни.

— Да, конечно, спасибо что напомнила, — Токо отвечала с таким выражением, что я пожалела о последней фразе. — Помнишь, ты спрашивала меня, отчего это я ношусь со старым протезом, хотя нет никаких проблем вырастить новую ногу? Так вот, секрет очень прост: все эти протезы, начиная с самого первого, который у меня появился в девять лет, — они азанийские. Изготовлены из наших, африканских материалов, руками африканских рабочих — вплоть до последнего винтика. Технологии, правда, китайские, но это уже не так важно. А сорок лет назад мы умели производить только СПИД, Эболу, голод и беженцев. Вам здесь, в Европе, хорошо рассуждать про демократию и правильные способы построения коммунизма. А у нас страна сшита на живую нитку и очень даже может снова провалиться в каменный век. Что вы все тогда делать будете? Войска введете? Так кровью умоетесь.

Да, нам нужны перемены. Нам нужно избавиться от этих орденоносных попугаев и заговаривающихся маразматиков во власти. Но нам не нужно крушение всего, что было построено за последние годы. Нам не нужен откат обратно к каннибализму и племенным войнам. Мама, ты же должна понимать, у вас это однажды произошло.

— И что теперь? — я даже не подозревала, насколько глубоко в ней сидит эта иллюзия — что без великого вождя африканцы даже с пальмы слезть самостоятельно не могли. Я наивно надеялась, что здесь, в Коммунах, с их воздухом свободы и свободным доступом к информации, вождистские предрассудки выветриваются сами собой, как будто это когда-то было вопросом информированности. Самое главное — я совсем не прорабатывала эту тему, даже напротив — в разговорах обходила вопрос наших непростых внешнеполитических раскладов стороной, считая подобные споры неблагоприятно влияющими на атмосферу в коллективе. Ну не дура ли, хвостом меня по голове?

— Когда вы выйдете отсюда, я приведу приговор в исполнение, — продолжала Токо. — Взрывчатки у меня немного, но чтобы уничтожить Джасси вместе с его гробом, должно хватить. А потом — делайте что угодно. Милицию вызывайте, штурмуйте, можете меня в тюрьму засадить.

— Токо, подумай сама, — попыталась я призвать к голосу разума, поняв вдруг, что, стоит нам выйти из зала — и живой мы азанийку больше не увидим. — Не факт, что Джасси вообще можно отсюда достать живым и способным что-то сказать. Но если ты сделаешь то, что хочешь сделать, — это точно пользы никому не принесет...

— Ааааа, к чертям собачьим все идите! — взорвалась вдруг Ясмина. — Ты, дура, на кого ты оружие наставила? Что здесь вообще творится? Ты в нас собираешься стрелять — в меня, в маму, в Лу?!

— Ясмина, успокойся! — у меня все внутри похолодело от предчувствия кровавой развязки.

— А вот хрена с два! — парижанка увернулась от пытавшейся схватить ее, одновременно оставаясь на месте, Лу и, гневно размахивая руками, пошла к камере, в которой был заключен Джасси.

— Назад! — закричала Токо, готовая выстрелить.

— Ну давай, стреляй! — Ясмина широко раскинула руки, словно пытаясь защитить предателя от пули, что при ее габаритах было весьма затруднительно. — Я думала, мы как семья — никаких секретов, никаких подлянок в самый неожиданный момент. А ты... Да на хрен вообще так жить, когда тебя самые близкие люди убить готовы?!

Чего явно не предусмотрела Токо — так это того, что Ясмине может снести крышу. А зря, пора бы уже изучить больные мозоли подруг, не первый вроде бы год вместе.

Мое знакомство с коллективом почти три года назад началось как раз с изучения таких мозолей. На базу в Подмосковье я прибыла невыспавшаяся и с больной головой — целую ночь читала досье на своих будущих подопечных и нервничала тем больше, чем дальше углублялась в чтение. Оторвы какие-то, на четверых — два условных срока, пятнадцать лет обучения по школам для трудных подростков и одна демонстративная попытка суицида, даже попавшая в новости. Словом, неплакатные совершенно девочки. В какой-то момент мне обидно стало — им таким вот можно работать в международной организации под эгидой Соцсодружества, а мне — нет, только после исправления биографических данных, которое, вообще-то, является уголовным преступлением. С другой стороны — я чувствовала в них еще до личной встречи родственные души. Бунтовали они большей частью все же по уважительным причинам, пусть и бестолково — как японка Ю, порвавшая со своей семьей убежденных монархистов в четырнадцать лет, проломившая напоследок отцу череп клюшкой для гольфа и сделавшая татуировку на левой половине лица — записанный иероглифами слоган, аналогичный европейскому «Ни бога, ни господина». Я ведь только из этого досье и узнала, что в Японии, оказывается, есть еще настоящие монархисты, которые даже не боятся на людях высказывать свои взгляды. Культурный шок прямо.

Первая встреча проходила в небольшой комнатке, похожей на стереотипный брифинг-рум: складные стулья, старый потолочный стереопроектор, плакаты на стенах — отчего-то тематические из серии о гражданской обороне. Четыре девицы расселись треугольником: в первом ряду посередине — европейки Ясмина Клеман и Анна-Ловиса Оскарссон, на камчатке, ближе к окну — Ю Томацу, в другом углу, у стены — Токо Байи. Нет, не брифинг-рум, а школьный класс во время эпидемии гриппа на пороге карантина. Наверное, именно поэтому я приняла в самом начале интонацию старорежимной учительницы — только что без «здравствуйте, садитесь»:

— Так вот, зовут меня Марьям Зауровна, и я теперь — ваш новый инструктор по безопасности...

— Ма-За, — прервала меня Ясмина.

— Что? — не поняла я.

— Мы тебя так будем называть, по инициалам — «Ма-За». Так удобнее, — выражение лица маленькой парижанки было одновременно невинным и хамским.

Вот тебе раз: рта не успела раскрыть — уже присвоили кличку. Республика ШКИД какая-то. С чего бы с порога такие наезды? Да, на форумах серчеров идет ругань — приставили, дескать, надсмотрщиков из силовых структур, но, может, разобраться надо сначала, а не гнать волну?

Я растерялась. Отвечать агрессией или угодливо улыбаться — в данном случае одинаково плохие варианты. Но тут меня осенило.

«Ма-за».

Mother.

Мама.

— Да, Ясмина, — я попыталась улыбнуться как можно нежнее. — Теперь я — твоя мама.

Результат превзошел все ожидания. Смуглокожая девчонка с ярко-красной шевелюрой сорвалась с места с таким бешенством, что опрокинула стул, и шведка, обхватившая ее в последний момент за поясницу, несмотря на всю разницу в габаритах, удерживала подругу с ощутимым напряжением.

— Ты! Да как ты смеешь! Да кто ты вообще такая!? Фараониха старая! Кто тебе дал право!? — Ясмина размахивала кулаками практически у меня перед носом, и это явно не было похоже на контролируемую истерику в стиле «держите меня семеро».

— Нет, так вы точно не заведете себе друзей, товарищ инструктор, — Оскарссон, наконец, сумела надежно зафиксировать взбесившуюся парижанку.

— А у меня в принципе и не было никогда друзей, — ответила я таким тоном, что даже Ясмина поперхнулась очередным ругательством. — И семьи тоже не было. Ни черта у меня не было в жизни. Я старая дева и социофобка...

И тут громко рассмеялась Ю. Настолько звонко и искренне, что обе европейки невольно обернулись.

— Извини, — обратилась она ко мне. — Это я не над тобой смеюсь. Ты мне нравишься. Ты хорошая, хоть и странная. А Ясмина — дура и сама виновата.

— Не, Лу, ты слышишь это? — возмущенная Ясмина совсем уже забыла про меня. — Кто вчера весь вечер ныла, что нам пришлют армейского сержанта и ходить мы теперь будем только строем?

— Да ты сама вчера паниковала больше всех, — оборвала ее впервые вмешавшаяся в разговор Токо. — Послушайте, мама, — непривычное слово она выговаривала с осторожностью, словно боясь поранить язык. — Нам тут не сержант нужен и даже не нянька, а хороший психиатр, если честно. Мне в том числе, не отрицаю. Так что приготовьтесь к разным неожиданностям, если думаете тут остаться надолго.

— Психиатр? — переспросила я. — Найдете такого — чур я первая в очереди...

И в этот момент нам всем стало понятно, что мы сработаемся. Через пару недель иначе как мамой мои девочки меня не называли. А через полгода я поймала себя на том, что нашла настоящую семью — больше, чем товарищей и подруг. И вместе с тем — обрела подспудный страх однажды все это потерять. Ведь где-то в основе наших отношений лежала ложь. Моя ложь.

А я уже знала, что ложь мои дочери категорически не переносят.

— Отойди, пожалуйста, — ствол автомата Токо ощутимо подрагивал, очень плохой знак.

— Ни! За! Что! — отчеканила Ясмина, приняв позу то ли гандбольного вратаря, то ли витрувианского человека.

— Лу, убери ее, не доводите, — скомандовала Токо.

Никто из нас не сдвинулся с места.

— Да вам что, жить надоело? — голос Токо сорвался, она смотрела на нас дикими глазами, водя стволом из стороны в сторону.

«Мама, я пока никому ничего не сообщала. Плюс ко всему отрубила запись. Мы должны успокоить Токо, она же наша сестра. Сделай что-нибудь, пожалуйста, ты же была на войне, у тебя опыт...» — сообщение Ю в личку снова напомнило мне, что за безопасность здесь отвечаю я и только я.

— Токо, если ты думаешь, что у тебя мало времени для того, что ты хочешь сделать, — ты ошибаешься, — начала я. — Ю только что написала мне, что не стала поднимать тревогу и даже запись отключила. Так что времени у нас куча — чтобы прийти к решению, которое устроит всех.

— Это правда, — подтвердила Ю.

— Не веришь? — продолжила я, глядя прямо в глаза азанийке. — Зря. Я ведь здесь человек относительно новый, ты знаешь Ю дольше меня и должна понимать ее с полуслова. Она ни за что не поспособствует тому, чтобы тебя посадили в тюрьму.

— Ну хорошо, — чуть расслабилась Токо. — Дальше что?

— Сначала, девочки, я хочу перед вами всеми покаяться, — тут я оглянулась и, наткнувшись на взгляд Мики, поправилась: — То есть девочки и мальчик, извини, не могу привыкнуть. Ясмина правильно сказала — у нас между собой не должно быть никаких секретов. А я очень долго скрывала от вас...

— Если ты о том, что вы спите с Ю, так это давно все знают, — перебила меня бесцеремонно Ясмина.

«А я тебе говорила, — написала мне Ю в личку, сопроводив фразу парой обидных смайликов. — А ты все боялась, как они воспримут, не будут ли ревновать, не развалится ли коллектив. Угу, сейчас, прямо с горя все умерли от наших с тобой отношений.»

— Подождите-ка, я не...

— Кстати, странно даже, — продолжала парижанка. — Значит, спите вместе вы, а лесбиянками все считают нас с Лу. Вот и с парнями ни черта не получается...

— Ты попробуй хоть раз на романтическое свидание прийти без подруги и шокера, — посоветовала Ю. Токо, не выдержав, фыркнула, но тут же опомнилась:

— Так, какого хрена вы мне тут спектакль разыгрываете?

— ТИХО ВСЕМ!!! — вспомнив свою военную карьеру, заорала я. Кажется, подействовало. Набрав побольше воздуха, одной сплошной скороговоркой я выдала:

— На самом деле я являюсь секретным агентом тайной организации старых революционных борцов, занятых спасением мира. А теперь заткнитесь, пожалуйста и дайте раскрыть нормально тему, хорошо?

К концу войны КОРД, как все похожие организации, созданные в отчаянных условиях и в отчаянные времена, имел самые широкие полномочия и функции — от внешней разведки до борьбы с бандитизмом и спекуляцией. После учебки меня, видимо, из-за имени, хотели распределить в «кавказский отдел» — проблема территорий бывшего Имарата, где власть захватили левые националисты вроде «детей Зелимхана», где коммунисты все еще не восстановили численность и влияние после резни, устроенной исламистами в самом начале войны, становилась все острее, в специалистах по Кавказу все заинтересованные ведомства испытывали большую потребность, но в моем случае ошибка разъяснилась достаточно быстро. Когда я рассказала на комиссии по распределению, что мое знание региона ограничивается дюжиной азербайджанских слов, что, несмотря на вопиюще неславянский профиль, я являюсь «человеком русской культуры» в гораздо большей степени, чем известный семинарист, интерес ко мне сразу поугас. Словом, отправилась я домой, в Белгород, работать в отделе по борьбе с политическим бандитизмом.

Формально преступность делилась на обычную, заурядную, и «политическую» — ту, что питала подпольные контрреволюционные организации. Первой занималась криминальная милиция, второй — КОРД. На деле провести грань между ними было сложновато: имперские недобитки массово уходили в криминал, а уголовный мир, и до революции тесно связанный с фашистами, пропитался ультраправыми идеями, словно губка. Поэтому мы с городской криминальной милицией постоянно, что называется, сталкивались в дверях. Об этих конфликтах сегодня общество имеет представление исключительно с милицейской точки зрения: и в публикуемых мемуарах, и в детективных фильмах умным и расторопным милиционерам противопоставляются невежественные и самонадеянные кордовцы в ставших притчей во языцех кожанках, постоянно отбирающие себе почти раскрытые дела, срывающие ответственные операции и упускающие опасных преступников благодаря вопиющей некомпетентности. Прямо как в старых боевиках — умный коп из NYPD или LAPD и тупые федералы в пиджачках, вечно сующие нос не в свое дело. Понятно, что реальная картина наших взаимоотношений была куда сложнее, но после произошедшего в мае пятьдесят девятого года на КОРД стало возможным вешать и не таких собак.

К середине пятидесятых поражение контрреволюции в мире стало особенно очевидным и убедительным. Надежды на помощь заграницы у нашего имперского подполья рухнули окончательно. И именно в этот момент в разлагающейся и отчаявшейся контрреволюционной среде стали популярны идеи тотального террора против национальных и гендерных меньшинств в Коммунах как средства очищения человечества и призыва к угнетенным белым европейцам мобилизоваться и бороться. По Коммунам прокатилась волна столь же страшных, сколь и бессмысленных терактов. Объекты для атаки выбирались самые разные: центры реабилитации жертв семейного насилия, клубы квир-культуры, кварталы компактного проживания выходцев из Средней или Юго-Восточной Азии, главное для них было — от акции к акции увеличивать количество жертв, сеять панику бессмысленной жестокостью. В этих условиях КОРД решил коренным образом менять стратегию борьбы: через внедренных в подполье и эмиграцию агентов продавливалась идея о бессмысленности и вреде террора в деле борьбы с коммунизмом, но для того, чтобы подобная точка зрения возобладала, необходимо было создать имперцам другую перспективу, дать свет в конце тоннеля. Так возникла идея операции с неоригинальным названием «Картель».

Операция эта представляла собой первоначально создание сети фальшивых имперских организаций для вовлечения в них настоящих контрреволюционеров и подрыва влияния террористов. Годами велась строжайше засекреченная игра, без пощады уничтожались сторонники террора, и одновременно умеренных лидеров имперцев опутывали, словно паутиной, иллюзиями о неуклонном росте числа противников коммунизма, о тайных дружинах, готовых выступить в любой момент с оружием в руках, о проникновении контрреволюции в руководящие учреждения Коммун. Для эмиграции составлялись подробные аналитические записки, в которых объективные трудности послевоенного восстановления промышленности объяснялись организованным саботажем. Создавалась фактически параллельная реальность, в которой власть Коммун держалась непонятно на чем, ибо население их с каждым днем все больше начинало любить бога, традиционные ценности и свободное предпринимательство. Неадекватное представление имперцев о происходящем в стране давало определенные возможности контроля и манипуляции подпольем и во всяком случае операция позволила остановить волну насилия — это для КОРДа и означало выполнение программы-минимум.

Проблема была в том, что «Картель» имел свои пределы роста, после преодоления которых возникал риск совершенно спонтанных выступлений. Операции, проводившейся настолько тайно, что о ней не знали в том числе и в Совете Коммун, необходимо было достойное завершение — ликвидация в один момент всех организованных структур контрреволюции.

До сих пор неизвестно, кому именно впервые пришел в голову потрясающий план устроить самую грандиозную провокацию в истории для того, чтобы выманить на поверхность всех старых имперских недобитков. Возможно, и не было никакого неизвестного гения — «Картель» обрел свою логику развития, которая неумолимо вела его к попытке восстания, и координаторам КОРДа оставалось лишь выбирать — ломать годами выстраиваемые схемы или все же довести операцию до конца, несмотря на все риски ее продолжения. Выбор второго варианта стал фатальным и для имперского подполья, и для КОРДа.

Утром двадцать пятого мая пятьдесят девятого новостные ресурсы буквально взорвались: катастрофа сразу на двух блоках Нововоронежской АЭС, радиоактивное облако несет в сторону Белгорода и Харькова; несколько периферийных коммун оказываются отрезанными от центра, в Волгограде захватывает власть некое «правительство русского возрождения», в других городах начинаются массовые антикоммунистические манифестации.

Разумеется, это все было срежиссированным спектаклем: жестко контролирующий информационные потоки КОРД не только генерировал новости с убедительными кадрами происходящего в Коммунах кошмара, но и блокировал все альтернативные источники информации. Совет Коммун был поставлен перед фактом проводимой операции уже после ее начала. Непонятно, на что рассчитывали координаторы КОРДа, но мириться с таким положением правительство не пожелало: Комитет Обороны Рабочей Демократии был объявлен коллективным изменником делу революции, по тревоге были подняты территориальные подразделения рабочей милиции с приказом арестовать путчистов, и в итоге тщательно подготовленный план полетел ко всем чертям.

Два дня на улицах нескольких городов шли кровопролитные, зачастую трехсторонние сражения — между правительственными силами, кордовцами и имперцами. Число жертв исчислялось сотнями, и самое страшное заключалось в том, что коммунисты стреляли в коммунистов. Разумеется, главная вина лежала на нашем начальстве, но все-таки и Совет перегнул палку, объявив весь КОРД по сути вне закона. В конце концов, большинство наших оказались в сущности всего лишь марионетками заигравшихся координаторов и сложили оружие быстрее чем успела пролиться кровь. Того отношения, которое распространилось на всех бывших сотрудников Комитета, мы в любом случае не заслужили.

А отношение оказалось более чем суровым. Шестеро из семи наших главных координаторов были приговорены к смертной казни. Сотни исполнителей рангом пониже отправились в тюрьму на сроки от двадцати лет. Сам КОРД был распущен с запретом для тысяч бывших сотрудников на работу в силовых, образовательных и других ключевых ведомствах. Его функции были частично вовсе упразднены, частично переданы новой организации — Рабочему Контролю, в который из бывших кордовцев попало мизерное количество.

Что делала в это время я? Самое смешное — всю эту историю я провалялась в областной больнице, восстанавливаясь после пластической операции. Валялась, признаться, из-за своей глупости: попытка взять в одиночку совершенно неопасного, как мне казалось, студентика юрфака, подрабатывающего наркоторговлей в своей общаге, обернулась изуродовавшим лицо и буквально разорвавшим правое ухо касательным огнестрельным ранением и трупом подозреваемого. Подобное у меня случалось с периодичностью где-то раз в полтора года, в смысле — перестрелки в людном месте, но такой залет произошел впервые. Чем теперь все закончится, я не очень хорошо представляла, но боялась, что дежурной прочисткой ушей не обойдется. Навещавший меня Матрос в красочной форме описал, как у него болит задница от объяснений с начальством, и попросил медсестру передать врачам, чтобы не слишком старались с ухом — все равно он оторвет мне его на следующий же день после выписки.

Словом, когда все это началось — паника, неразбериха и радиоактивное облако, — я все еще лежала с забинтованной наполовину физиономией и читала «На краю Ойкумены», горюя, что никто не написал такой же книжки, только про женскую дружбу, но чтобы обязательно с морем, носорогами и слонами. И, если честно, мероприятия по гражданской обороне в больнице настолько меня захватили, что о политической составляющей происходящего в городе я почти не задумывалась.

К счастью, в Белгороде все закончилось не так уж плохо. Наш городской координатор, Николай Андреевич Радченко, был старым рабочим, лет двадцать в свое время варил трубы на БЭЗМ. Когда накануне финала операции «Картель» он получил по секретной связи зашифрованный файл с инструкциями, то очень сильно задумался: пахла эта затея на редкость плохо. Однако он и представить себе не мог, что такая масштабная провокация может быть не согласована с Советом Коммун. Словом, он колебался и рвал себе душу до полудня, когда к зданию городского управления КОРДа подъехали шесть автобусов с рабочими того самого БЭЗМ, наспех расхватавшими автоматы и броники в заводской оружейке по призыву из Москвы. Мало кто в мировой истории так тепло приветствовал людей, приехавших его арестовывать, — впрочем, ограничилось все сдачей кордовцами табельного оружия, а когда поступило сообщение об атаке здания горсовета настоящей контрой, воспринявшей происходящее всерьез, — и его пришлось вернуть, чтобы всем вместе уничтожать вылезших из подполья бандитов.

В общем, закончилось все в тот день не сказать чтобы совсем благополучно (потери мы все-таки понесли, в том бардаке без убитых с нашей стороны обойтись не вышло), но, по крайней мере, правильно. Правда, от жесткой чистки и прочих последствий коллективной вины КОРДа это нас не избавляло.

Партийная комиссия, как водится, состояла из трех человек, что само по себе навевало не очень хорошие ассоциации, но у меня были еще и личные воспоминания, связанные с похожей ситуацией. Некогда такая же «тройка» из гороно решала вопрос о том, исключать ли меня из школы после организованного нашей ячейкой Ревмолодежи бойкота уроков закона божьего. Но в принципе бояться мне было нечего, и я имела все основания надеяться на самый благоприятный исход — простой переход в новое ведомство, пусть и с сильно урезанным штатом и полномочиями.

Слева за широким столом сидела незнакомая мне женщина лет тридцати, в потертом камуфле, волосы небрежно перехвачены резинкой в хвост, в руках помятая тряпичная кепка-фиделька. Приятное товарищеское лицо, но самое главное — наколка на пульсе: красный квадратик в черной кайме рядом с такой же звездой. Наш человек, значит.

Председателем оказался один из тех персонажей, чьи физиономии постоянно мелькают в городской хронике, но кого запомнить хотя бы по фамилии вы не сможете при всем желании. Все атрибуты номенклатурной посредственности — официальный до отвращения костюмчик, двойной подбородок, начальственные брыли, придающие лицу неприкрыто кислое выражение. На вид лет под пятьдесят, хотя наверняка немного моложе.

А третьим за столом был один из моих старых знакомых. Паша Мельников, в сорок восьмом году — член партии «Сталинский блок — за Великую Россию» и помощник муниципального депутата. Летом участвовал в пикетированиях горсовета с советским флагом и иконой наперевес, произносил на камеру пламенные речи про антирусскую революцию троцкистов-космополитов, но, когда эти сборища стали разгонять уже по-взрослому, как-то ловко спрыгнул с темы, отделавшись легким испугом и двухдневным арестом. Некоторое время сидел тише воды ниже травы, по состоянию здоровья умудрился избежать мобилизации, а уже в пятьдесят первом всплыл на мелкой должности в одном из райкомов на западе области, куда война так и не добралась. Излишне говорить, что с тех пор он стал воплощением лояльности и верности «генеральной линии», административным энтузиастом, одним из тех, для кого библией является каждый последний по времени декрет Совета Коммун, человеком, по определению не ошибающимся по причине отсутствия собственного мнения. И карьера его с тех пор пошла в гору — это ведь именно Мельников приезжал к нам выдать грамоту от горсовета за спасенные для государства сокровища. Правда, я чуть не испортила торжественный момент, не к месту вспомнив о его прошлом, но Матрос и Николай Андреевич не дали развить тему до полноценного скандала. И вот теперь — такой поворот. В подобные моменты невольно задумываешься: может, мы действительно в свое время слишком мало расстреливали?

Опрашивали меня, как ни странно, больше не по кордовским делам, а по более раннему времени. Женщина в камуфляже особенно допытывалась, сколько же мне было лет, когда я стала активисткой Ревмолодежи. Сошлись на том, что около тринадцати с половиной. Председатель комиссии с брылями высказал некоторое недовольство тем, что в милицию я записалась, обманом изменив свой возраст, — пришлось, сдерживаясь изо всех сил в выражениях, объяснять, что обмана никакого не было, просто кое-кто кое-где слегка закрыл глаза на некоторые формальные цифры в интересах революционной целесообразности, — как будто это что-то плохое. Бывший сталинист отчего-то молчал, пока не добрались до краткого периода моих приключений в Крыму. Тут он попросил разрешения включить стереопроектор, чтобы показать краткий ролик «из открытых источников».

Это мы с ребятами из моего взвода в гостях у смежного подразделения. Песни под гитару, спиртное льется рекой. Непривычно видеть себя пьяной, если честно, — в милиции Коммун был довольно строгий сухой закон, так что за четыре года войны я так и не научилась пить по-настоящему, здесь же синячили вполне свободно, особенно после формального окончания операции. Мда, какая же я становлюсь милая и общительная, ужравшись, — самой от себя тошно. Правда, непонятно, к чему это все демонстрируется здесь и сейчас.

— Вот этот молодой человек, которому вы сейчас ерошите волосы, вы ведь помните его? — спросил Мельников.

Я помнила. Такое довольно сложно забыть.

— И вы, наверное, в курсе, что зовут его Тарас Удовиченко, что он убежденный украинский фашист и что именно он возглавил террористическую атаку на Совет Харьковской Коммуны в пятьдесят четвертом году?

О, я знала. Я знала даже то, что Удовиченко — вовсе не настоящая фамилия Тараса, что никаким фашистом как минимум в пятьдесят втором году он еще не был, а был мальчиком с чудовищным количеством мусора в голове, где перемешались украинский национал-коммунизм, махновщина и убежденность в том, что УПА собиралась строить бесклассовое общество.

Мы как-то довольно быстро сошлись, почувствовав друг к другу столь же взаимную, сколь и иррациональную симпатию. Я вовсе не собиралась с ним ругаться на тему политики и идеологии, понимая, ни черта хорошего из этого все равно не выйдет, а вот он всерьез пытался обратить меня в свою веру. Как ни странно, даже телеги о том, что земля Московии проклята, что никакого коммунизма там никогда не будет построено, что самые благие намерения приведут лишь к возрождению проклятой Москальской Империи, меня скорее забавляли, чем раздражали. Я упорно уклонялась от серьезных дискуссий, больше поддразнивая его и забавляясь, а чаще всего прерывала его просьбой почитать стихи Леси. Лесиных стихов Тарас знал наизусть десятки и читать их мог до хрипоты. «До тебе, Україно, наша бездольная мати, струна моя перша озветься»... Словом, расстались мы друзьями, хотя кое-кто из моего взвода под присягой мог поклясться, что видел, как мы целовались под луной, — человеческая память, она такая.

И когда два году спустя я увидела тело Тараса в репортаже из Харькова, то ощутила, как что-то умирает во мне самой. Разумеется, его взгляды, его жизнь, его борьба — это объективный тупик, разумеется, все так и должно было закончиться. И часто законы исторического развития заставляют стрелять в бывших друзей. Но будь проклят тот, кому это может доставить радость.

— ...И, значит, вы считаете, что для коммунистки и милиционерки нормально воевать в армии буржуазного государства в качестве добровольца? — продолжался тем временем допрос.

— Товарищ Мельников! — не выдержала женщина в камуфляже. — Совет Коммун и партия никогда не осуждали добровольцев из «украинского батальона».

— Это — да, — согласился бывший сталинист. — А как, интересно, в партии должны относиться к тем, кто путался с бандеровскими террористами и подпевал бандеровским гимнам?

Тут он явно перегнул. Женщина издала возмущенное восклицание, даже председатель соизволил повернуть голову в сторону Мельникова и несколько нахмуриться. Я же вдруг невыносимо реалистично представила себе, как подхожу к столу, беру ублюдка за волосы и изо всех сил ударяю лицом о столешницу. Потом вытаскиваю его, обмякшего, из-за стола, и начинаю методично избивать, ломая коленом нос, лицевые кости, выбивая зубы и глаза, превращая морду в кровавое месиво... Это в КОРДе сурово преследовались попытки физического воздействия на подозреваемых, а я-то теперь частное лицо, мне все можно.

К столу я и в самом деле подошла, но обошлось все-таки без пролития крови.

— Послушай, ты, мразь, говноед, сталинская портянка. Те люди, перед кем я должна отвечать за свои ошибки, лежат под Воронежем, под Каменском, под Ростовом. С тобой, скотина, не то что разговаривать — тебе в морду плюнуть значит себя не уважать. Партбилет хотите? — тут я обратилась к комиссии в целом. — Как это называется — на стол? Берите, — я бросила красную пластиковую карточку на красную же скатерть, развернулась и пошла к выходу.

— Нет, Александр Дмитриевич, вы же видите? — вслед мне раздался срывающийся на фальцет возмущенный голос Мельникова.

Дверью я хлопнула так, что та едва не слетела с петель.

— Марьям! Стойте! Марьям! — женщина в камуфляже догнала меня в коридоре. — Так же нельзя!

Я остановилась.

— А как можно? Скажите мне, товарищка комвзвода, что это было? Испытание смирения? Важный жизненный урок? Или то, о чем я подумала, — плесень, которая жрет людей?

— Смирнова. Меня зовут Юлия Смирнова. Вы же понимаете, что сейчас творится. Сотни трупов, деморализация, потрясение. Такие раны не лечатся за один день.

— А я, вот я в чем персонально провинилась? И почему, если даже я где-то виновата, судить меня должно вот это дерьмо? Знаете, на что это похоже? Вы про Московские процессы читали? Вот, самое оно.

— Послушайте, вы должны вернуться. Обещаю, я успокою Мельникова, только заберите обратно партбилет. Вы же воевали, вы знаете, чего такие вещи стоят!

Акцент у нее точно не местный. Но и не московский. Откуда же ты, интересно?

— «Северная Коммуна»? — назвала я самую знаменитую ленинградскую бригаду, указав на запястье Смирновой.

— Что? — не поняла та сначала, затем тепло улыбнулась, посчитав, что нащупала-таки со мной контакт. — Нет, первый маркинский батальон. Маркинские мы. Рядом с вами, кстати, воевали, очень даже могли пересекаться...

— Так вот, Юля, я самого начала поняла, что ты в этой компании одна нормальная. И знаешь что? Рано или поздно они тебя тоже сожрут. Потому что ты — человек, а они — плесень. Людям свойственно ошибаться, а вот плесень не ошибается никогда, потому у нее нет и не может быть своих убеждений.

— Послушай, ну что ты все заладила — ехал Сталин через Сталин? — не выдержала Смирнова. — Другие времена на дворе...

— Вспомнишь мои слова как-нибудь на лесоповале, — пообещала я, развернулась и пошла к выходу из здания, всем своим видом показывая, что больше остановить себя не позволю.

— Что, неужели так легко во всем разувериться? — неслось мне в спину. — А если бы тебе и правда пальцы ломали в подвалах?

«Сожрут тебя, точно сожрут», — думала я, выходя на улицу.

Тому, кто не жил в те годы, будет, наверное, сложно понять мой срыв. Мы работали и боролись в стране, совершенно непохожей на Россию двадцатого века, — и тем не менее, тень поражения той, первой революции преследовала нас везде. О событиях столетней давности в те годы было выпущено огромное количество книг и фильмов, ставивших массу болезненных вопросов, а иногда и воспроизводивших форменный кошмар настоящего коммуниста. Ссыльные большевики, которых встречают в лагерях вертухаи из бывших белогвардейцев, бесстрашные герои гражданской войны, которых истязают, унижают и обвиняют в измене сталинские палачи из кадетов и меньшевиков, вся эта омерзительная плесень, тысячи маленьких вышинских и кировых, съедающих заживо партию и революцию, — такие воспоминания, фантомные боли порождали тревогу и за судьбу наших Коммун, переходившую зачастую в мнительность и паранойю. Во внутренних дискуссиях обвинения оппонента в «сталинизме», зачастую совершенно надуманные, оказывались слишком распространенным полемическим приемом. Словом, неудивительно, что в обстановке, сложившейся после разгрома КОРДа, я нашла неутешительные параллели с советским прошлым и слишком много домыслила на основании ложных аналогий. В те месяцы, стыдно признаться, я всерьез ждала ареста и как минимум ссылки. Стоит ли говорить, что за все эти годы так ничего и не дождалась?

И когда двадцать лет спустя в обеденный перерыв Коля будничным голосом сообщил, что Смирнову избрали председателем Совета Коммун, я здорово напугала своих коллег, разревевшись в голос от радости. Они, конечно, не поняли, что для меня столь рядовое событие стало знаком. Знаком того, что права была она, а не я. Знаком того, что она — умница и молодец, а я эгоистичная дура. Знаком того, что история перестала повторяться, и мы действительно вышли на новый уровень — все мы, все человечество.

Само собой разумеется, внятно объяснить это посторонним я не могла, поэтому просто прибавила несколько очков к репутации странной женщины с темным прошлым.

Но уж к этому мне было не привыкать.

— Почему я все-таки согласилась на предложение Матроса? Конечно, не из-за бреда про конец света, которым кормят друг друга отставные бюрократы. Отмирание государства неизбежно будет порождать обиженных из числа тех, кто много сил положил на его создание и укрепление, именно поэтому я всегда испытывала естественную настороженность к большому начальству, помня, что его рано или поздно придется упразднять. И вовсе не потому, что я всю жизнь «ждала приказа» или хотела вернуть дух сорок восьмого: уродом надо быть, чтобы желать своей стране еще раз пережить войну, голод и экономическую блокаду. Просто мне надо было разобраться самой изнутри, что же задумали старики-разбойники и какую это может представлять опасность для Коммун и всего человечества. Понимаете, они ведь не изменники какие-нибудь и не преступники, но в КОРДе тоже были честные революционеры, которые просто своеобразно понимали свой долг и неправильно оценили свои полномочия. А закончилось все в итоге большой кровью.

Словом, с чистыми документами и слегка подправленной биографией я и пришла к вам. Втерлась в доверие, обманула, можно сказать. Знаете, много написано о том, как тяжело глубоко законспирированному разведчику притворяться каждый день, обманывать, воспринимать как врагов тех, рядом с кем приходится жить и работать. Сомневаюсь. Какому-нибудь Зорге, испытывающему омерзение и ненависть к нацистам, мне кажется, обманывать и притворяться было относительно легко. А мне? Разве вы мне — враги? Для чего же мне тогда вам лгать?

И совсем невыносимо стало, когда я поняла, что люблю Ю и что она любит меня. Для нее-то все было очень просто, светло и радостно, а я вдруг обнаружила, что за последние лет двадцать ни с кем не была до конца искренней. Ни с Матросом, ни с коллегами на заводе, ни с вами. Можно об этом на время забыть, рядом с той, кто тебя любит, но ощущение одиночества рано или поздно нагоняет и накрывает с головой. Впрочем, ладно, это мои личные тараканы, я про другое.

Матрос умер полгода назад. Какая-то рядовая ОРВИ, из тех, что сегодня бояться не принято, убила его в четыре дня, а я даже на похороны явиться не посмела. Проблема была в том, что связь со стариковским клубом я поддерживала исключительно через него, и за эти месяцы никто не вышел со мной на контакт. Понятия не имею, поумирали они там все, что ли, или вообще все это было дурацким розыгрышем. Смысл моего присутствия здесь, кажется, окончательно потерялся. Да и изначально это было весьма тухлой затеей: стоит мне только попасть в новости с каким-нибудь открытием — наверняка найдутся те, кто хорошо знает мою реальную биографию, а это значит... черт его знает, что это теперь значит. Реального срока я, положим, и не получу, но все равно будет стыдно и неприятно.

Хотя вряд ли стыднее, чем объясняться с вами.

— М-да, — первым молчание нарушил Мика. — Круто вы пожили. Мне тут, когда я только в «Интерсерч» пришел, рассказывали, какая у нас важная работа — тени прошлого тревожить и скелеты из шкафов извлекать. Но мы, кажется, не там копаемся — самое интересное не по бункерам и катакомбам прячется, а у людей в головах...

— И что теперь? — Токо, кажется, окончательно потеряла решимость.

— Дети мои, я меньше всего хочу кому-то из вас причинить вред. Поэтому то, что происходит сейчас здесь, должно остаться между нами. Если эти упыри в своих гробах способны напакостить миру — я уничтожу их лично. Вот только... Мика, что станет со всеми этими электронными человечками, когда наши трупы подохнут до конца?

— Пока понятия не имею. Скорее всего — они будут стерты попросту, энергию в такой системе надо экономить.

— Токо, я обещаю тебе: если это понадобится — мы придушим предателя с тобой вдвоем, в четыре руки. А если нет? Давай попробуем выяснить. В конце концов, ты была права: это похоже на бомбу, а с бомбами «Интерсерч» должен разбираться самостоятельно, на месте, иначе на кой черт мы вообще нужны? Мика, Ю? Вы сможете, не знаю, расковырять эти гробы, взломать, чтобы мы могли воздействовать на происходящее в них?

Пауза.

— Если ты о том же, о чем я подумала, — нужна хотя бы неделя, — ответила Ю.

— Мне надо сгонять в Ленинград, — сказал Мика. — Есть вариант сделать процесс быстрее и удобнее.

— Да не вопрос, свяжемся с Центром, сообщим, что у нас тут исследования на сложной местности, — улыбнулась я. — Крымские горы, дети мои, это вам не Памир какой-нибудь, тут все очень сурово. Вы слышали, например, что в этом районе двадцать лет после войны казак из бывших беловских пластунов скрывался? «Партизанскую войну» вел — водителей и туристов убивал, несколько раз даже в поселок спускался, целые семьи вырезал. Так его и не поймали, пока сам не сдох...

— Что, правда, что ли? — спросила недоверчиво Ясмина.

— Конечно, нет, — вздохнула я. — Я только что выдумала. Просто надо проверить свое умение врать на голубом глазу...

«Бедненькая моя, а ведь я у тебя свинья без малейших признаков эмпатии. Тогда, полгода назад, как у тебя друг умер, вообще ничего не увидела и не заподозрила. Прости пожалуйста, а?» — написала Ю в личку, заставив меня оборваться на полуслове.

— Так, ма, не смей извиняться, — категорично заявила Ясмина. — Ты, между прочим, за нас воевала, кровь проливала, голодала и все такое. Если ты думаешь, что мы не понимаем, — мы, конечно, ни черта не понимаем, потом что нас тогда еще не было, но мы в курсе, что должны тебе всю оставшуюся жизнь и всё такое.

Ясмину можно было во многом упрекнуть, но только не в избытке пиетета перед старшим поколением, так что слова ее шли, кажется, от самого сердца. Я хотела было ответить, но тут услышала еще один знакомый звук: Токо отсоединила магазин, уронила его себе под ноги, передернула затвор и с размаху швырнула автомат в стену.

Я облегченно выдохнула. Только сейчас до меня в полной мере начала доходить чудовищность ситуации, абсурдность реакций на нее и дикость наших диалогов под прицелом. Я попыталась представить, как бы вели себя здесь представители моего поколения. Неужели мы с ними настолько разные?

Кретины, рассуждающие про неизменность гнилой человеческой природы, даже жаль, что вы до нашего времени не дожили.

Токо тем временем села на прямо пол, обхватила гладко выбритую голову руками и прошептала на пороге слышимости:

— Вы же мне этого теперь никогда не простите...

И тут меня снова, как при первом знакомстве с девочками, осенило. Я сначала подобрала автомат, а уж затем только подошла к Токо, положила его ей на колени, присела рядом на корточки и строгим голосом выговорила:

— Кто так с оружием обращается? Еще раз — и останешься без обеда.

Тут она обхватила меня за шею, едва не заставив потерять равновесие, и в голос заревела.

Заплакала, разумеется, и я. Да, в общем, в тот момент сухих глаз не осталось ни у кого. Плакала Лу, вставшая на колени и заключившая нас обеих в богатырские объятия. Плакал Мика, подняв очки на лоб и не стесняясь отчаянно тереть глаза. Плакала наверху Ю, размазывая слезы ладошкой по татуировке густого, насыщенного черного цвета (каждый раз, целуя ее лицо, я ожидала ощутить на губах горький вкус туши или чернил). И бегала вокруг нас, размахивая руками, Ясмина, в своей обычной манере выражая обуревающие ее чувства:

— Так, прекратите реветь! Немедленно! Вы понимаете, что я сейчас тоже заною?! Блин, да перестаньте! Ну, вот, все. Вааааааааааа!

Железнодорожный состав Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича несся через ночь где-то на полпути между Петербургом и Тверью. То есть именно там он должен был находиться по субъективному ощущению Михаила Георгиевича, намотавшего уже не одну тысячу верст по дорогам Великороссии. Во всяком случае, это было первое ощущение, зафиксированное им сквозь полудрему. Вторым стало отсутствие привычного тепла любимой Sophie под боком. Все еще не до конца проснувшись, цесаревич ощупал левой рукой постель рядом с собой, убедившись, что она также не сохранила тепла верной фаворитки. Это уже внушало тревогу.

Правой рукой цесаревич дотянулся до выключателя и кнопки звонка. Камердинер должен был явиться в течение двадцати секунд, однако установленное время прошло, но даже движения в коридоре не ощущалось. Только теперь, привыкнув к электрическому свету и окончательно придя в себя, наследник заметил то, что случилось с окном. Он никогда не позволял опускать шторку окна вагона на ночь, и теперь вместо куска звездного неба, пересекаемого силуэтами телеграфных столбов, вместо отражений электрического светильника и обстановки вагона видел совершенно черный прямоугольник, вызывающий ассоциации с космической бездной. Позабыв про камердинера, он встал с постели, подошел к непонятному прямоугольнику и вдруг понял, что боится прикоснуться к нему. Вспомнились фильмы ужасов из прошлой жизни, вспомнилось, что никакой он нас самом деле не цесаревич, вспомнилось — и пришло вдруг осознание: не просто же так он попал в этот дурацкий фантастический роман, должно быть какое-то логическое объяснение происходящему! И в страхе, что это объяснение сейчас будет дано, севшим голосом Михаил в отчаянии позвал:

— Sophie! Николай! Лаврентий! Да где же вы все?

— Не надрывайтесь, господин Романовский, — девушка в черном платье с волосами цвета воронова крыла и револьвером в правой руке вошла в опочивальню. — Честно говоря, я ожидала от вас большего мужества. Для вас ведь все это — вроде игры, этакий крикет с человеческими головами вместо мячей. Так стоит ли принимать близко к сердцу проигрыш?

— Ты кто еще такая?! Охрана! — завопил цесаревич.

— Аля, ну ты ведь сама такого эффекта добивалась, чего теперь удивляешься? — вслед за девушкой вошла женщина лет сорока пяти, по виду — то ли цыганка, то ли грузинка, в галифе, сапогах, красной косынке и знакомого, слишком хорошо знакомого Романовскому фасона кожаной куртке.

Ну конечно, как он сразу не догадался! Прогрессоры-конкуренты из соседней альтернативки! Краснопузая сволочь из романа на соседней полке! Настоящий враг — не жалкие местные мальчики для битья, а равные по возможностям противники. Значит, рано паниковать — игра продолжается, и не может быть, чтобы удача отвернулась от главного героя.

— И чего же вы хотите, товарищи? — вернувшееся самообладание позволило Михаилу вложить всю возможную издевку и ненависть в последнее слово.

— Кстати, Марьям, а как он сейчас выглядит в реальном мире? — спросила Аля, не обратив внимания на вопрос цесаревича.

— Попробую показать, — Марьям щелкнула пальцами, девушка в черном платье удивленно моргнула, затем скривилась от омерзения:

— И правда — упырь какой-то.

— Что, что вы со мной сделали?! — закричал Михаил, глядя удивленно на свои руки, которые неожиданно приобрели какой-то бледно-серый цвет.

— Да без проблем, можешь в зеркале посмотреть, — Марьям щелкнула пальцами второй раз, и на месте черного прямоугольника, бывшего окна, появилось обыкновенное зеркало. Вместо здорового молодого человека, чье лицо стало бы достойным украшением обложки GQ, а сексуальное загорелое тело и без графической обработки пристойно смотрелось бы в любом спортивном журнале, цесаревич увидел в отражении мертвенно-бледное существо с атрофировавшимися мышцами и совершенно лысым черепом, напоминающее и в самом деле то ли вампира, то ли толкиновского Голлума. Потрясенный произошедшей с ним метаморфозой, Михаил страшно заорал, нервы его не выдержали и он попытался броситься на женщин... но обнаружил, что ноги его намертво приросли к полу.

— Это уже ты? — улыбнулась Марьям. — Молодец, быстро учишься.

— Спасибо, я с детства мечтала быть волшебницей, — ответила Аля и нахмурилась. — С детства, которого у меня, оказывается, не было. И я так и не стала до конца материалисткой: сколько бы умных книг ни довелось прочитать, а разум все равно протестовал... Ладно, давай заканчивать. Я думала, это доставит мне больше удовольствия — добраться до него наконец.

— Ты его однажды уже убила, — напомнила Марьям.

— Не помню, — покачала головой Аля. — Что было — не помню, чего не было — помню, такой вот парадокс...

— Да кто вы такие?! — прохрипел сорванным голосом Михаил.

— Мы не палачи, если тебя это обрадует, — ответила Марьям. — Конечно, мир, который ты столько лет тиранил и насиловал, больше в тебе не нуждается, и можно было бы убить тебя прямо здесь — но зачем? Ты и так хуже чем мертвец. Да и вообще — вашу компанию мы судить не имеем полномочий, так что пока посидишь тут. Ю, загрузи ему обучающий курс для старшеклассников, чтобы не скучал. И убери, кстати, этот додескаден, мы же не едем никуда, я просто не вижу этого меню...

Поезд неожиданно и одномоментно словно остановился — то есть исчез звук движущегося вагона, однако никакой бросающей вперед силы инерции Михаил, к своему ужасу, не почувствовал. С окном же произошло очередное превращение: на месте зеркала появился обыкновенный стереоэкран. Незнакомый цесаревичу логотип вращался вокруг вертикальной оси на фоне закольцованного видеофрагмента, на котором современные строители восстанавливали мраморную облицовку пирамид Гизы — какой она была тысячи лет назад. И ниже логотипа — подпись: «НОВЕЙШАЯ ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ. КРАТКИЙ ОБУЧАЮЩИЙ КУРС. ЧАСТЬ 3 (2048-2084)».

— Здравствуйте! — слегка механический мужской голос не имел, казалось, четкого источника, раздаваясь со всех сторон. — Вас приветствует интерактивная обучающая среда типа «Меринг». Скажите «меню», если желаете продолжить работу в голосовом меню. Скажите «линза», если хотите синхронизировать работу терминала с вашим нейроинтерфейсом...

Цесаревич ощутил, что сковывающая его сила исчезла в тот самый момент, когда Аля и Марьям без следа растворились в воздухе, но, подбежав к двери и распахнув ее, он наткнулся на очень твердую и абсолютно черную стену — такую же, каким было окно вагона пару минут назад. Больно ударившись о нее лбом, Михаил наконец осознал, что все происходящее — не сон, а страшная реальность. В этот момент ему до смерти захотелось потерять сознание, однако в спасительное забытье нельзя было впасть усилием воли.

И тогда, чтобы вызвать, словно демона, свою последнюю надежду — безумие, избавляющее от страданий, — цесаревич страшно, но совершенно неестественно расхохотался.

— Глупо все-таки вышло, извини, — Аля достала очередную папиросу, приложила к ее кончику палец, пока та не затлела, раскурила и неловко улыбнулась. — Если честно, я хотела, чтобы он ползал у меня в ногах, выл от страха, дрожал как осиновый лист. А получилось...

— Такие вещи вообще мало радости приносят, поверь моему опыту, — ответила задумчиво Марьям.

Они стояли на краю вокзальной площади, посреди которой молодой человек в форме железнодорожника с наспех повязанной на левом рукаве красной лентой зачитывал немногочисленным слушателям — торговкам, дворникам, носильщикам, ранним пассажирам — постановление об упразднении самодержавия. Не до конца проснувшийся вокзальный люд реагировал без особого энтузиазма — впрочем, побить смутьяна или отвести «куда следует» тоже никто не порывался.

— А что теперь? — спросила Аля, глубоко затянувшись. — Мы построим социализм или это будет все равно такой же обман? Если мы просто призраки внутри машины, если все это — не настоящий мир, не будет ли издевательством играть в революцию?

— Почему ты думаешь, что у меня есть готовый ответ? — вопросом на вопрос ответила Марьям. — Я знаю только одно: ты умеешь бороться, любить и ненавидеть так, как не каждый может в мире, который ты зовешь «настоящим». Для нескольких девочек там, снаружи, ты уже послужила нравственным образцом, можешь поверить. Так почему твой мир должен быть менее настоящим, чем наш? Может, мы и разные, но есть одна по-настоящему универсальная ценность, которая нас объединяет.

— И какая же?

— Революция. Революция должна продолжаться. Пойдем поближе, послушаем, — Марьям положила руку Але на плечо. — Что-то мне подсказывает, что работы у нас еще ой как много.

Солнечные лучи, перехлестнув через здание вокзала, осветили крыши и окна верхних этажей на противоположной стороне площади. Тени с каждой минутой становились все короче.

Утро нового дня вступало в свои права.

Александр РуберПоследнее слово

Слабый вечерний бриз, дующий в сторону моря, нес с собой запах хвои с прогретых горных склонов, поросших соснами. Освещенный лучами клонящегося к закату осеннего солнца, небольшой приморский город жил своей обычной жизнью. Жители все так же прогуливались по набережной, сидели в небольших уютных кафе, за столиками на открытом воздухе — по крайней мере те из них, кто могли себе это позволить. Казалось, все шло, как прежде, казалось, что жизнь течет своим чередом. Некоторые все так же работают допоздна, некоторые все так же предаются праздности, но бриз, дующий с окраин, доносил не только аромат сосновых рощ. Оттуда веяло уже не глухим недовольством, как было примерно год назад, но холодной решимостью… и угрозой.

Доктора Бланко все это не беспокоило. Мужчина за пятьдесят с седеющей шевелюрой и аккуратно подстриженной бородкой, в дорогом светлом костюме — практически воплощение успешного бизнесмена — доктор не спеша проезжал по нешироким улицам городка на автомобиле с открытым верхом. Он действительно обладал докторской степенью, с гордостью именовал себя ученым и посвятил годы своей жизни исследованиям в области генной терапии. Сейчас он был главой исследовательского подразделения крупной фармацевтической компании, а кроме этого, и входил в совет директоров.

За его жизнь случилось немало бунтов и восстаний, но сам доктор не видел ни одного. Все они были где-то там, в нехороших местах, все обходили его стороной. «Пошумят и успокоятся», неизменно говорил он. Конечно, последний кризис был хуже всех предыдущих, но даже такой катаклизм не мог поколебать неисчерпаемого оптимизма доктора. Не так давно он наконец-то сделал свое величайшее открытие! Свое открытие! Пусть над ним и трудилась в течение десятилетия целая лаборатория. Более того, испытания препарата уже завершились, и сейчас почти все было готово к запуску промышленного производства. А мировой кризис сюда, в этот тихий небольшой город, не доберется. Окраины, конечно, побузят, но они утихнут. Должны утихнуть.

Он припарковал машину на личной стоянке, около десятиэтажного здания исследовательского корпуса, наверху которого располагался роскошный пентхаус. Осенью в домике на берегу становилось не так уютно, и к зиме доктор перебирался сюда, поближе к лаборатории. А сегодня здесь у него была назначена встреча.

Тот, с кем должен был состояться разговор, явно не хотел опоздать и пришел заранее. Молодой человек, лет двадцати пяти, в очках, в скромном сером пиджаке и джинсах, ждал доктора, то прохаживаясь около входа в здание, то присев на скамейку в маленьком сквере перед фасадом. По скамейке, быстро перебирая лапами, пробежал крупный то ли жук, то ли паук, но молодой человек, похоже не страдал арахнофобией — он не обратил на паука никакого внимания.

Наконец доктор подъехал. Пройдя в здание, они поднялись на лифте и расположились за небольшим изящным столиком, под прозрачным куполом зимнего сада, находящегося на крыше корпуса.

Доктор догадывался о теме предстоящего разговора. Молодой человек приехал на стажировку из университета Буэнос-Айреса, хотя его имя — Олег — свидетельствовало о русских корнях. Он искренне интересовался последней разработкой лаборатории, тем самым великим открытием и его дальнейшей судьбой, был великолепно подготовлен, но без данных, хранящихся в компьютерах лаборатории, воспроизвести технологию конкурентам не удастся...

Доктор не слишком привык торопиться, а сегодня это было и вовсе ни к чему. Он разлил вино по бокалам, и потекла обычная беседа о погоде и последних новостях науки — о политике доктор говорить не любил.

Работа хакера, пытающегося проникнуть в далекую компьютерную сеть, внешне выглядит очень скучно и совершенно не подходит для остросюжетного повествования. Программы-сканеры, долгий поиск уязвимостей, проверки, попытки, бесконечные ряды кажущимися бессмысленными для непосвященных строк текста на дисплеях. Возможность физически проникнуть в компьютерный центр, конечно, очень облегчила задачу. Далеко не всем миниатюрным роботам, на жаргоне называемым «паучками», удалось пробраться туда. Часть не смогла преодолеть фильтры, часть просто потерялась в лабиринтах систем вентиляции. Но те, что достигли цели, сейчас оказались незаменимы. Олег хорошо поработал, запуская «паучков»...

Наконец, после долгих поисков короткий возглас: «да!». Осталось найти то, что нужно. Через несколько минут стало ясно, что информация, которую они так упорно искали, точно здесь, но что именно необходимо, а без чего можно обойтись — не совсем понятно. Впрочем, при пропускной способности современной Сети это не так важно. Все защитные экраны сняты, система безопасности бессильна, и тревогу, вероятно, поднимут лишь завтра. А завтра подобные мелочи уже не будут иметь значения. Качаем все.

В углу очков дополненной реальности Олега появилась красная надпись, видимая, разумеется, только ему одному: «Загрузка завершена. Инфа у нас.»

Олег сменил тему, и разговор наконец-то перешел к открытию.

— Значит, это то, зачем вы пришли? — спросил доктор.

— Да, — ответил Олег, — как я уже говорил, ваша разработка — а точнее, разработка вашей лаборатории, — может спасти здоровье, а возможно, и жизни, миллионам.

— Вполне вероятно. У нее великолепные коммерческие перспективы.

— Коммерческие... — вздохнул Олег. — Ну, конечно, — мрачно усмехнулся он про себя, — опять деньги. Чего еще ждать от господина Бланко...

— А что делать тем, у кого не будет денег на лечение? — спросил он, стараясь сохранять спокойствие.

— Страховки, благотворительность, да и родственники могут поднапрячься, если им это важно.

— На земле есть миллиарды людей, до которых никогда не доберутся страхование и благотворительность, — напомнил Олег, — и им еле хватает денег на еду.

— Вы хотите, чтобы я продал или даже отдал свое открытие конкурентам, которые сделают лечение дешевле? — прямо спросил доктор Бланко.

— Нет, конечно, это не имело бы никакого смысла. Не конкурентам.

— А кому же? — спросил доктор.

— Всему человечеству.

— И кто же это «все человечество»? — с некоторой усмешкой в голосе спросил доктор. — Кто будет производить препарат?

— Ну, это-то не так сложно. Думаю, даже сейчас в Южной Америке есть предприятия, которые могли бы быстро освоить технологию.

— Еще хуже. Отдать его социалистам! Я-то думал, что вы амбициозный молодой ученый, а вы, похоже, поддерживаете власти ЮАСС, — раздраженно предположил доктор, имея в виду Южноамериканский Социалистический Союз, недавно возникшее объединение стран, которые отказались от неолиберальной экономической политики и пытались хоть как-то обуздать алчность капиталистов. Мнение о результатах их деятельности у говорящих было очень разным.

— Сумасшедшие популисты, — думал про них доктор, — потакают лентяям и бездельникам, которые не хотят работать. Ничего, кризис и до вас доберется, а честные созидатели, вроде меня, от вас уже разбежались.

— ЮАСС, конечно, союзники, — думал молодой человек, — но не избавившись от капиталистов и частной собственности полностью, они далеко не уедут. Задушат... Ну ничего, осталось совсем немного, и тогда душить будет некому.

— Не совсем, — уклончиво ответил Олег.

— Так или иначе, — заметил доктор, — это мое открытие, — я работал над этим проектом десять лет. Ночами не спал!

— И все эти годы с вами работали два десятка человек, начиная от лаборантов, мывших пробирки, и заканчивая стажерами, ставившими опыты, и программистами, писавшими код для анализа данных, — холодно, но пока еще спокойно возразил Олег, — что получат они? Как я понимаю, некоторые из них вам теперь не нужны и вы собираетесь них уволить.

— Молодой человек, — заметил доктор с раздражением в голосе, — внутренние коммерческие дела компании вас не касаются.

— Ну конечно. «Оптимизация расходов» — так это называется, если я не ошибаюсь, — с усмешкой произнес Олег.

— Совершенно верно, — подтвердил доктор, похоже, не заметивший сарказма.

— Значит, у вас не возникало мысли открыть вашу технологию всем желающим? — спросил Олег.

— Никогда. Это же моя идея!

— Никто не пытается отобрать у вас авторство идеи, хотя она и основана на многочисленных работах ваших предшественников, ставших общедоступными. Вы забыли, что стоите на плечах титанов? — в голосе Олега зазвучали металлические нотки.

— Не забыл, конечно, но они получали за свои труды...

— Их вы помните. Но не помните тех, кто кормит, одевает и обувает вас, кто строит для вас квартиры и корпуса лабораторий.

Олег взял в руки бокал и поднял его так, что он переливался и сверкал под светом люстры, падающим на стекло.

— Знаете ли вы, кто добывал сырье для этого бокала, кто управлял машиной, вытягивающей его из расплавленного стекла, работая в карьерах и стоя за пультом по десять часов в день без отпусков?

— Они сами выбрали такую работу. Кто же виноват, что они не нашли ничего получше. Я вот всего добился сам! Родители привили мне любовь к труду...

— Отец — член совета директоров инвестиционного банка, — мысленно усмехнулся молодой человек, вспоминая досье доктора, — мать — профессор университета и консультант фармацевтической компании. «Равные возможности», с горечью подумал он, вспоминая собственное детство.

— Я прилежно учился в школе, получил высшее образование... — продолжал доктор.

— Дорогая частная школа, потом Гарвард, — только профессиональная выдержка молодого человека позволила ему не высказать мысль вслух.

— Значит, вы считаете, что заслужили плоды своего труда, — холодным тоном подытожил он.

— Разумеется! — с энтузиазмом подтвердил доктор. — Конечно, это важное изобретение. Конечно, оно поможет людям. Но...

— ...сначала оно принесет вам прибыль, — закончил Олег.

— Да, — согласился доктор, — ведь это моя интеллектуальная собственность!

— Значит, все как обычно: священная частная собственность, — произнес Олег. В ледяном голосе уже проскальзывала даже не неприязнь, а ненависть, и доктор почувствовал перемену. Но он не собирался потакать молодому человеку, в голове которого засели какие-то социалистическими идеями.

— Да, собственность, — подтвердил доктор.

— Это ваше последнее слово?

— Я не собираюсь менять свои взгляды. Они у меня, знаете ли, за много лет уже сложились.

— Тогда, — начал Олег, увидев еще пару строк на экране очков, — я должен вам кое-что сказать.

— Что же?

— Хотя я приехал из ЮАСС, я не работаю ни на одну из служб этих стран. Я из другой … организации. Вероятно, вы слышали ее название, хотя, возможно, вам не хочется его произносить.

При этих словах доктор слегка, но хорошо заметно для тренированного глаза, побледнел и изменился в лице.

— Коммунистически ориентированное революционное что-то там... — стал вспоминать доктор, — предприятие? Сущность? Неважно. Важно то, что это не южноамериканские социалисты, которые хотят просто поприжать богатых и накормить голодных. Это C.O.R.E.

Правительства ЮАСС, да и некоторые другие, враждебны, но к работающим в них можно найти подход. Президенты, министры, да и чиновники помельче — тоже люди. Они хотят благополучия, уюта, комфорта и спокойствия, сейчас и в будущем. У них есть родственники и друзья, которые хотят того же самого. Естественно, тяжело разговаривать с людьми, которые терпеть не могут предпринимателей и при каждом удобном случае стараются лишить их части доходов. Конечно, среди них есть принципиальные, к которым неизвестно, с какой стороны подступиться. Но можно найти и тех, с кем удастся договориться. Договориться можно обо всем и со всеми ... почти. Почти, потому что с теми, кто скрывается за четырехбуквенной аббревиатурой, достичь соглашения нельзя. Они — тьма, бездна и ужас, они иные.

— Что вы хотите? — произнес доктор дрогнувшим голосом.

— Препарат, который поможет миллионам, доступный для всех и каждого, кто в нем нуждается, — спокойно сказал Олег, — сейчас.

— Мы не признаем интеллектуальной собственности, — продолжил он, — никакой и никак, ни в малейшей степени. Разумеется, мы ценим авторство и презираем плагиат. Но копирайты, патенты и коммерческая тайна для нас — пустые слова. Мы сохраняем право индивидуума на неприкосновенность личной жизни — но и только самого индивидуума, не его публичной деятельности и его финансов. Информация должна быть свободной!

— Но это же скандал! — попытался возразить доктор. — Журналисты поднимут шум!

Олег улыбнулся.

— Пусть шумят. На самом деле частота и громкость выкриков буржуазных СМИ может служить неплохим индикатором правильности наших действий. Чем истошнее они вопят...

— А если я ничего вам не скажу и просто позову охрану?

— От вас уже ничего не зависит. Так что теперь вам остается делать только одно.

— И что же?

— Сидеть спокойно, — произнес Олег. На экране очков появилась еще одна надпись. Эта операция почти завершена.

В коридоре мелодично прозвенел сигнал прибывшего наверх лифта.

— И можете не жать так настойчиво на тревожную кнопку, — продолжил Олег, — охрана вам уже не поможет.

Где-то далеко, на окраине, на склонах холмов, отбрасывая блики на стекла купола, мелькнул всполох огня, потом второй. До берега моря донесся гром. Дверь купола распахнулась и на пороге появилась фигура в неприметной кожаной куртке, темных штанах и непроницаемых зеркальных очках, с кобурой на поясе.

— Удачное начало? — спросил Олег.

— Да, — прозвучал ответ.

— Начало чего? — спросил доктор.

— Того, чего вы все время боялись. Но она была неизбежна, — ответил Олег.

— Вставайте, доктор, — продолжил он, взглянув через стекло купола, за которым разгорались всполохи Последней битвы.