Бузулуцкие игры

Глава шестая,

Верхом на центурионе Присте сидел Федор Борисович Дыряев при полном милицейском параде, но в домашних тапочках и блестящем медном шлеме с крылышками по бокам. В руках у начальника милиции была половинка красного кирпича, которым он с размаху бил по голове центуриона и ревуще кричал ему на ухо:

— Я тебя заставлю Родину любить!

И не было у Птолемея сил, чтобы согнать с себя бесцеремонного районного начальника или хотя бы взмолиться о пощаде. «Да люблю я Родину!» — вскричал мысленно центурион и с неимоверным усилием открыл глаза. Начальник милиции исчез невесть куда, но лучше бы он остался, а исчезла бухающая и разносящая череп на мелкие кусочки боль, от которой темнело в глазах.

Под кроватью, на которой лежал центурион, гулко и нагло маршировали тараканы.

Птолемей Прист медленно и осторожно ощупал себя непослушными руками и обнаружил, что лежит на постели закутанным в банную простыню. Получалось, что и до казармы он вчера добирался в этой самой простыне, и в ней же проходил через караульные посты. Как сенатор в тоге. Центурион закрыл глаза и замычал. Стыдно было в глаза смотреть подчиненным!

Но надо было вставать и, призвав на помощь Юпитера и обещая жертвы Вакху, центурион собрался с силами и вновь открыл норовящие сомкнуться тяжелые веки. Он находился в незнакомой ему комнате и лежал на мягкой пуховой перине, которая никак не могла быть казарменной принадлежностью. В углу оглушительно тикали часы. К этому хитрому механизму, показывающему неведомым образом время, центурион уже привык, благо, что цифры на циферблате были привычными для глаза. Неожиданно это подлое устройство вдруг взорвалось таким оглушительным звоном, что Прист готов был убить даже божественного цезаря, лишь бы этот сверлящий темя звук прекратился. Однако сил для того, чтобы подняться, у центуриона не оставалось, и он бессильно и покорно прикрыл глаза, ожидая, когда этот проклятый звон прекратится.

В памяти обрывочно всплыли термы, какие-то искаженные жуткие хари, в которых даже при большом желании было трудно признать местное начальство. «По русскому обычаю!» — ревел председатель райисполкома Волкодрало, троекратно лобызая центуриона, и сивушно пахнущая жидкость медленно обжигала желудок. «А теперь по римскому обычаю!» — ревел секретарь райкома Пригода, в свою очередь взасос целуя Птолемея Приста и заставляя его снова опорожнить граненый стаканчик.

Помнится, в чем-то они его, Приста, убеждали, на чем-то настаивали, и он, Прист, в чем-то соглашался с ними, но вот о чем шла речь, центурион — хоть убей! — не помнил. Перед его глазами снова всплыли искаженные багровые и потные морды, и билась под сводами черепа крупной осенней мухой совсем уж идиотская песня:

А мне цезарь говорил, что пора, казак, на Нил.

Эх, пора, казак, на Нил! Мол, на Ниле у арабов охерительные бабы — цезарь к ним меня манил!

Только в пьяном бреду можно было признать носатых арабских девок красавицами. И непонятно было центуриону, почему цезарь что-то говорил неведомо откуда взявшемуся на Апеннинах казаку, почему он манил этого казака на Нил, где центуриону совершенно не понравилось — жарко и душно там было, и арабы недружественны, и верблюды — исчадия Ада — так и норовили оплевать славных римских воинов. И постоянно хотелось вина… Вина! Вот за что Птолемей Прист сейчас бы не задумываясь отдал любую руку. Вина! Пол-Рима за кубок вина!

Птолемей осторожно сел, чувствуя босыми ногами прохладу пола, и снова осторожно открыл глаза. Нет, комната ему была совершенно незнакома. В голове ожил дятел, который, похоже, поселился там с вечера и всю ночь терпеливо ожидал пробуждения центуриона. Птолемей Прист осторожно взялся за голову обеими руками, пытаясь успокоить проклятого барабанщика.

Дверь в комнату медленно отворилась, и вошла славная девица в неярком цветном платье.

— Проснулись, Птолемей Квинтович? — певуче спросила она, и центурион погрузился в облако запахов молока и сладкой сдобы, словно оказался в далеком и уже забытом детстве.

В руках женщина держала поднос, на котором стоял небольшой кубок с прозрачной жидкостью и на отдельной тарелочке лежал весьма привлекательно выглядевший зеленый пупырчатый огурчик.

Женщина показалась Птолемею знакомой, но головная боль мешала ему сосредоточиться и вспомнить, где он эту женщину видел. Он взял с подноса холодный огурец и захрустел им.

— Может, рассольчику, Птолемей Квинтович? — участливо спросила женщина.

Центурион непонимающе уставился на нее. Женщина вздохнула и погладила центуриона по бритой голове.

— Ничего-то ты не понимаешь, итальянчик! — сказала она и протянула Птолемею Присту кубок. — Выпей, легче будет!

Слово «выпей» центуриону было знакомо, и организм на него отреагировал своеобразно — Птолемея Приста едва не вывернуло наизнанку.

— Ты кто? — морщась, спросил центурион.

— Забыл? — Женщина снова погладила центуриона по голове, хозяйски потрепала по щеке. — Робкий ты сегодня, Птолемейчик. Вчера, когда с Федором Борисовичем заглянули ко мне, ты порасторопнее был. Клава я, Клава, Птолемей Квинтович!

Действия женщины не оставляли никакого сомнения в том, что прошедшей ночью целомудренность центуриона подверглась серьезным испытаниям. Только вот подробностей этой ночи центурион совершенно не помнил. Во рту у него пересохло. Птолемей Прист взял с подноса кубок и опрокинул его в рот, словно принимал целительную египетскую микстуру. Прозрачная жидкость знакомо обожгла глотку, центурион закашлялся, но уже через несколько минут, к своему удивлению и облегчению, он почувствовал себя значительно лучше. Дятел куда-то улетел, тараканы под кроватью надели на свои лапки войлочные туфли, и даже ходики стали ходить тише, словно все они теперь жалели больного римлянина, который после выпитой стопки вновь обрел способность к анализу.

Теперь он узнал и женщину, стоявшую подле постели. Это была та самая таинственная и неприступная секретарша из загадочного райкома, в котором обитал Первый.

— Клава… — задумчиво повторил центурион по-русски и тут же перешел на родную латынь: — И что мне с тобой делать, Клава? Впору к гаруспикам обращаться!

Странным было, что жидкость, сделавшая вчера центуриона больным, наутро исцелила его. Римлянин не знал специфического русского выражения «клин клином вышибают», иначе он бы подобрал ему не менее известный и приличествующий ситуации латинский эквивалент.

Оказалось, что у этой славной женщины со странным мужским именем Клавдия он появился все-таки в доспехах и при мече. Сейчас доспехи были вычищены хозяйкой до немыслимого и уже забытого блеска. Облачившийся в доспехи центурион вдруг почувствовал себя воином-первогодком.

Небрежно ответив на нежный поцелуй хозяйки, Птолемей Прист вышел со двора. От соседних домов на него смотрели матроны, некоторые с веселым ехидством здоровались, Птолемей Прист отвечал на приветствия, испытывая в душе некоторое смущение. Громыхая доспехами, он шел по протоптанным в грязи извилистым тропинкам, а следом ему уже рождались свежие деревенские сплетни, в которых домыслов было ничуть не меньше, чем происходившего на самом деле.

Соседка секретарши Клавдии Валентина Николаевна Зубкова чувствовала себя в центре общественного внимания. Она уже побывала у Укустовых, у Белинских, у Водолазовых, рассказывая услышанное ею накануне и дополняя это услышанное все новыми и новыми подробностями, основанными на привычных реалиях провинциальной жизни:

— Дыряев-то вчерась ушел. Пьяный был в дупель — так прямо по грязи к дому и поперся. Уватлался так, что его Нинка небось до сих пор отмыть не может. А этот черноглазенький как с Клавкой наедине остался, так сразу и заворковал. Слышу — бормочет: «амор», «амор». На море, значит, Клавку манит. Та разомлела, уши развесила, а меня так и подмывает ей через забор крикнуть: «Уши, Клавдия, в кучу забери да губозакатыватель в райпо купи. Он тебе про море наплетет, ребеночка сделает и смоется в свою Италию. Знаем мы эти моря, слыхали!» Кашлянула я, а он через плетень перегнулся — сам пьяный, глазищи дикие, ножик за поясом торчит. Не дай Бог зарежет! Язык так к губам и присох. Думаю, молчи, Валюха, здоровей будешь. Чай Клавка сама не без ума, знает, что делает. Это мы дуры, таблетков не знали, по дохтурам все уродовались, полсотнями кидались. Пусть, думаю, Клавка сама с этим осеменителем разбирается. Только я одного в толк не возьму. Если бугая этого италианского Пристом кличут, то Клавка кем будет? Пристихой, что ли? Вот ведь вертихвостка! За ней первый секретарь в ухажерах ходил, а она интеллигентного человека кинула, к этому бандюку, что с ножом не расстается, приклонилась! Совсем бабы стыд потеряли!

Валентина Зубкова знала, что говорила. У самой было трое детей, и все от разных мужей. Битая Валентина была жизнью, да и не только ею — иной раз мужья ее поколачивали, только визг по улице летел. Прямо надо сказать, что били они ее за ошибки. Баба, как сапер, ошибается только раз. Ошиблась — и ты уже с ребеночком. И все-таки сладостно было вспоминать о тех ошибках, а еще сладостнее было видеть, как другая идет все тем же опробованным ошибочным путем.

А Птолемей Прист к тому времени уже оглядывал выстроившихся в гимнасии легионеров. Видно было, что торжественное открытие Бузулуцких терм даром для них не прошло — вялыми были легионеры и гимнастические упражнения выполняли без обычного энтузиазма и азарта, даже магнитола, выплевывавшая из динамиков отрывистое:

— не придавала легионерам живости.

Подбежавший Публий Сервилий Секст с веселым недоумением оглядел сверкающие доспехи центуриона и доложил, что в легионе все в порядке, легионеры занимаются утренними гимнастическими упражнениями за исключением двух. Отлынивали, разумеется, новобранцы — все те же Плиний Гай Кнехт и Ромул Сервилий Луций, которые утром даже побриться были не в состоянии.

Нон эст кулпа вини, зед кулпа бибентис! (Виновато не вино, а пьющий (лат.) — проворчал центурион, брезгливо поворошив ногой малоподвижные тела новобранцев, и приказал их примерно наказать, как проспятся. Птолемей Прист был человеком справедливым и разумным, а немо пруденс ггунит, квиа пеккатум эст, зед не пеккетур (Всякий разумный человек наказывает не потому, что совершен проступок, но для того, чтобы он не совершался впредь (лат.).

Более всего центурион жалел, что нет поблизости лавтумии — тюремной каменоломни, куда можно было отправить на вечное исправление негодное к службе пополнение.

Публий Сервилий Секст доложил, что поутру из райпо в казармы завезли одежды, о которых накануне говорил центурион с районным начальством. Сердце центуриона сжалось от нехорошего предчувствия.

— Что за одежды? — хмуро спросил он. Секст поморщился.

— Варварские одежды, — доложил он. — Короткая рубаха и… галльские штаны! Солдаты возмущены, никто не желает надевать эту дрянь! Лучше смерть, чем позор, центурион!

— Штаны, говоришь? — тяжело переспросил центурион. — Ну пойдем, покажешь мне эти штаны!

«Так вот на что меня вчера уговорили! — подумал он — Вот на что я вчера согласился!»

Форма представляла собой обтягивающие икры и ляжки шаровары и не менее узкие рубахи, на которых белыми буквами было выведено имя неизвестного демона «Adidas». К этой одежде прилагались также короткие сапожки в разноцветных нашлепках, снабженные совсем уж загадочными надписями, и черные шерстяные шапочки.

Центурион растерянно оглянулся.

Легионеры молча смотрели на него. «Штаны, — подумал центурион. — Штаны — это серьезно. Это уже позор. Какой уважающий себя воин штаны наденет? Лучше уж в эргастусы! Но я же обещал! Проклятие!» Штаны были частью галльской национальной одежды, одеждой их заклятых врагов. Римляне презирали штаны.

Центурион брезгливо поворошил одежды. Штаны были с длинными красно-белыми полосами с обоих сторон. Легионеры неодобрительно переговаривались, наблюдая за действиями своего начальника. Слыша их ропот, центурион поднял вверх расправленную ладонь:

— Квириты! — сказал он. — Не насмешки ради прислали нам эти одежды, а ради маскировки. Судьба забросила нас в этот странный край. Не будем же подводить достойных людей, радушно встретивших нас, принявших власть цезаря и оказавших знаки уважения нашему легиону. Я приказываю надеть эти одежды, подчинившись судьбе и року. Доспехи всем сложить в каптерке казармы. Легионеры загомонили.

— За свои решения я отвечу перед высокими римскими собраниями! — сказал центурион и повернулся к легионерам широкой спиной, показывая, что это его решение окончательное. Нрав Птолемея Приста его подчиненным был хорошо известен.

— А мечи? — крикнул кто-то из легионеров. Судя по акценту, кричавший был из овладского пополнения.

— Мечи? — Центурион выпятил подбородок. — Мечи нужно носить. Вивере эст милитари! (Жить — значит сражаться! (лат.)

Опустив головы и все еще неохотно, легионеры потянулись к новым одеждам. Загремели сбрасываемые доспехи.

— Проследи! — приказал Птолемей Прист манипулу. — Головой отвечаешь за порядок.

— Там старикашка один приходил, — сообщил Секст, неодобрительно глядя на переоблачающихся легионеров.

— Старикашка? — удивился центурион.

— Ну, сенеке. Он у тебя три дня назад был, — напомнил Секст. — Участник Второй Пунической. Янусный такой, помнишь?

— Второй Отечественной! — поправил центурион. — Гони его! Если этого седобородого послушать, то мы должны половину города повесить как врагов империи!

— Он вчера списки какие-то принес, — доложил манипул. — Недовольных и бунтовщиков. Он их еще со Второй Пунической составлял. Для немцев.

— А это кто такие? — вскинул брови центурион.

— Я учителя спрашивал, — сообщил Секст. — Учитель сказал, что это племя вроде галлов.

— Всякий враг галлов — друг подданных цезаря, — назидательно сказал центурион. — И наоборот: кто друг галлам, тот — враг цезарю. Надеюсь, ты поступил достойно? Что ты сделал с доносчиком?

— А что я с ним должен был сделать? — удивился манипул. — Я его местным властям сдал. Выяснилось, что он под чужим именем со Второй Пунической скрывался!

— Со Второй Отечественной, — поправил центурион.

— Какая разница, — пожал плечами манипул. — Нас начальник милиции поблагодарил. Сказал, что мы крупную рыбу поймали.

— А ты что — на рыбалке был? — заинтересовался центурион.

— С чего ты взял? — удивился манипул.

— Где же ты тогда крупную рыбу поймал? — удивился и центурион.

— Это он так старую вонючку обозвал, — пояснил манипул. — Доносчика этого.

— Человека назвал рыбой? — Центурион был поражен.

— Лукентиа поэтика, — объяснил манипул. — Поэтическая вольность.