Былины

Да старо́й казак да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович,

Он сидел ли тридцать лет на седалище,

Он не имел-то да ни рук, ни ног{2}.

Да пришло к нёму два старца незнакомые{3},

Проговорит ему старец да едино́ слово:

«Ай же Илей, восстань ты на свои резвы ноги,

Дай-ка пива выпити яндому́{4}».

Илей говорит-то старцу таково слово:

10 «Не имею я да ведь ни рук, ни ног,

Сижу тридцать лет на седалище».

Говорил старый старец едино́ слово:

«Ай же Илей, восстань ты на свои резвы ноги,

Иди ты, Илей, к водоносу ты,

Налей пива я́ндому,

Принеси ты яндому пи́тия».

Выстал Илей на свои резвы ноги,

Пришел Илей к водоносу,

Яндому захватил пития с водоносу,

20 Приносил-то старцу единому.

Старец говорит ему да й таково слово:

«Да пей-ка ты, Илей, да сам яндому».

Выпил Илья пития яндому,

Почувствовал в себе силу да великую,

Говорил старец-то друго слово:

«Ай же Илей, дай же мне пива выпить яндому».

Он пошел по мо́сту по ду́бовому,

Закричали балки под мосто́м белодубовым,

Загнулись-то тут мосты калиновы.

30 Зачерпнул пития Илей с водоносу,

Приносил старцу яндому́ питья,

Старец говорил ему да й таково слово:

«Да пей-ка ты, Илей, да сам яндому».

И выпил И́лей другу яндому,

Услышал Илей в себе силу великую{5},

Проговорит тут старец еще едино́ слово:

«Ай же ты Илей, дай-ка выпить яндому пития».

Он как выпил, Илей, пива-то яндому,

Он почуял в себе, Илей, силу да великую.

40 Говорил другой старец таково слово:

«Ай же ты Илей, налей-ка мне пива яндому».

Наливает Илей пива с водоносу,

А приносит старцу-то другому,

Проговорил ли старец таково слово:

«Если приказать тебе третье пить яндому,

Не удержать тебе силы великоя,

Не удержать тебе силы богатырския».

Выпил-то старец ведь сам яндому,

И проговорил старец да таково слово:

50 «Ай же ты Илей, да ты справься-тко да ко городу,

Ко городу да ты ко Киеву,

Ко солнышку князю да ко Владимиру.

И выйдешь из своего ты посе́лия,

Тутко о путь камень есть неподвижныя,

На камени да подпись есть подписана».

И ходит Илей покоём белодубовым,

Да тым ли мостом калиновым.

Пришли ёго родители да рожденые,

Пришли оны со работы со крестьянскоей,

60 Пришли ёго братия да родимые,

Да пришли ёго сестры да любимые.

Обрадовались его рожденые да родители,

И с радости родители опечалились:

Тридцать лет сидел на седалище,

Не имел-то он ни рук-то да ни ног.

Говорит Илей своим рожденыим родителям,

Говорит Илей да таково слово:

«Ай же вы мои родители рожденые!

Где вы были на крестьянской на работушке?»

70 Ай же отвечали его рожденые родители:

«Слава тебе господи, тридцать лет сидел Илей да на седалище,

Не имел Илей ведь ни рук, ни ног».

Спросил у рожденыих родителей:

«Ай же вы мои рожденые родители!

Где вы работали крестьянскую работушку?»

Говорил ему родитель да рожденые:

«Ай же ты Илей, мы работаем луг и пожню,

Чистим луг, пожню за три поприща о́т дому{6}».

— «Ай же ты родитель мой рожденыя!

80 Сведи меня туда да на займище,

Укажите вы мне мою работушку».

Привел его родитель да на займище.

«Укажи мне, родитель, по которых мест межа».

Захватил Илейко лесу кусту в пясть,

Отрубил лесы дремучие по ко́решку,

Бросил на место на пристойное,

Говорил родителю да таково слово:

«Ай же ты мой-то родитель рожденыя!

Полно ли тебе луг, пожню чистить,

90 Простите меня с рожденого со места».

Отправлялся Илей к стольному городу ко Киеву,

Пришел к тому камени неподвижному,

На камени была подпись да подписана:

«И́лей, И́лей, камень сопри с места неподвижного, —

Там есть конь богатырский тебе,

Со всеми-то поспехамы да богатырскима;

Там есть-то шуба соболиная,

Там есть-то плеточка шелковая,

Там есть-то палица булатная».

100 Проговорил Илей да таково слово:

«Ай же ты конь богатырской!

Служи-тко ты верою-правдою мне».

Конь-то прого́ворил Иле́ю таково слово:

«Ай же ты И́лей, старой казак Илья Муромец,

Илья Муромец сын Иванович!

Ты мо’шь ли владать конем богатырскиим?»

Он садился, старой казак Илья Муромец,

Илья Муромец сын Иванович,

На этого коня на богатырского,

110 А со этыма поспехамы богатырскима,

Садился тот старой казак Илья Муромец,

Илья Муромец сын Иванович.

Прогово́рил конь голосом человечьиим:

«Ай же старой казак Илья Муромец,

Илья Муромец сын Иванович!

Знай ты мною управлять,

Дал тебе господь коня да богатырского,

Послал господь ангелов милосливых

На твое рожденое на место,

120 Дал тебе господь руце, нозе{7}.

Не написано теби, старой казак Илья Муромец,

Илья Муромец сын Иванович,

Не писана тебе смерть на убоищи{8}».

Как не да́лече-дале́че во чистом во поли́,

Тута куревка да поднималася,

А там пыль столбом да поднималася, —

Оказался во поли добрый молодец,

Русский могучий Святогор-богатырь.

У Святогора конь да будто лютой зверь,

А богатырь сидел да во косу сажень,

Он едет в поли, спотешается —

Он бросает палицу булатную{10}

10 Выше лесушку стоячего,

Ниже облаку да ходячего,

Улетает эта палица

Высоко да по поднебесью;

Когда палица да вниз спускается,

Он подхватывает да одной рукой.

Наеждяет Святогор-богатырь

Во чистом поли он на сумочку да скоморошную,

Он с добра коня да не спускается,

Хотел поднять погонялкой эту сумочку {11}—

20 Эта сумочка да не ворохнется.

Опустился Святогор да со добра коня,

Он берет сумочку да одной рукой —

Эта сумочка да не сшевелится;

Как берет он обема рукам,

Принатужился он силой богатырской,

По колен ушел да в мать сыру землю, —

Эта сумочка да не сшевелится,

Не сшевелится да не поднимется.

Говорит Святогор да он про себя:

30 «А много я по свету еждивал,

А такого чуда я не видывал,

Что маленькая сумочка да не сшевелится,

Не сшевелится да не здымается,

Богатырской силы не сдавается».

Говорит Святогор да таковы слова:

«Верно, тут мне, Святогору, да и смерть пришла{12}».

И взмолился он да своему коню:

«Уж ты верный богатырский конь!

Выручай теперь хозяина».

40 Как схватился он да за уздечику серебряну,

Он за ту подпругу золочёную,

За то стремечко да за серебряно, —

Богатырский конь да принатужился,

А повыдернул он Святогора из сырой земли.

Тут садился Святогор да на добра коня

И поехал во чисту́ полю

Он ко тым горам да Араратскиим.

Утомился Святогор да он умаялся

С этой сумочкой да скоморошноей,

50 И уснул он на добро́м коне,

Заснул он крепким богатырским сном.

Из-под далеча-далеча из чиста́ поля́

Выеждял старой казак да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович,

Увидал Святогора он бога́тыря:

«Что за чудо вижу во чистом поли,

Что богатырь едет на добро́м кони́,

Под богатырем-то конь да будто лютый зверь,

А богатырь спит крепко-накрепко».

60 Как скрычал Илья да зычным голосом:

«Ох ты гой еси, удалой добрый молодец!

Ты что, молодец, да издеваешься,

А ты спишь ли, богатырь, аль притворяешься,

Не ко мне ли, старому, да подбираешься?

А на это я могу ответ держать».

От богатыря да тут ответу нет.

А вскричал Илья да пуще прежнего,

Пуще прежнего да зычным голосом, —

От богатыря да тут ответа нет.

70 Разгорелось сердце богатырское

А у старого казака Ильи Муромца,

Как берет он палицу булатнюю,

Ударяет он богатыря да по белым грудям, —

А богатырь спит, не просыпается.

Рассердился тут да Илья Муромец,

Разъеждяется он во чисто поле,

А с разъезду ударяет он богатыря

Пуще прежнего он палицей булатнею, —

Богатырь спит, не просыпается.

80 Рассердился тут ста́рой казак да Илья Муромец,

А берет он шалапугу подорожную{13},

А не малу шалапугу — да во сорок пуд,

Разъеждяется он со чиста поля,

И ударил он богатыря по белым грудям, —

И отшиб он себе да руку правую.

Тут богатырь на кони да просыпается,

Говорит богатырь таково слово:

«Ох, как больно русски мухи кусаются».

Поглядел богатырь в руку правую,

90 Увидал тут Илью Муромца,

Он берет Илью да за желты́ кудри,

Положил Илью да он к себе в карман,

Илью с лошадью да богатырскоей,

И поехал он да по святым горам,

По святым горам да Араратскиим.

Как день он едет до вечера,

Тёмну ноченьку да он до́ утра,

И второй он день едет до вечера,

Тёмну ноченьку он до утра,

100 Как на третей-то да на денёчек

Богатырский конь стал спотыкатися.

Говорит Святогор да коню доброму:

«Ах ты волчья сыть да травяной мешок!

Уж ты что, собака, спотыкаешься,

Ты идти не мошь аль везти не хошь?»

Говорит тут верный богатырский конь

Человеческим да он голосом:

«Как прости-тко ты меня, хозяинушко,

А позволь-ка мни да слово вымолвить:

110 Третьи суточки да ног не складучи

Я вожу двух русскиих могучиих богатырей,

Да й в третьих с конём богатырскиим».

Тут Святогор-богатырь да опомнился,

Что у него в кармане тяжелёшенько, —

Он берет Илью да за желты́ кудри́,

Он кладет Илью да на сыру землю

Как с конем его да богатырскиим,

Начал спрашивать, да он выведывать:

«Ты скажи, удалый добрый молодец,

120 Ты коей земли, да ты какой орды?

Если ты богатырь святорусский,

Дак поедем мы да во чисто поле,

Попробуем мы силу богатырскую».

Говорит Илья да таковы слова:

«Ай же ты удалой добрый молодец!

Я вижу силушку твою великую,

Не хочу я с тобой сражатися,

Я желаю с тобой побрататися».

Святогор-богатырь соглашается,

130 Со добра коня да опущается,

И раскинули оне тут бел шатёр,

А коней спустили во луга зеленые,

Во зеленые луга оне стреножили.

Сошли они оба во бело́й шатёр,

Они друг другу порассказалися,

Золотыми крестами поменялися,

Они с друг другом да побраталися,

Обнялись они, поцеловалися:

Святогор-богатырь да будет больший брат,

140 Илья Муромец да будет меньший брат;

Хлеба-соли тут они откушали,

Белой лебеди порушали

И легли в шатёр да опочив держать.

И недолго-немало спали — трое суточек,

На четверты оне да просыпалися,

В путь-дороженьку да отправлялися.

Как седлали оне да коней добрыих,

И поехали оне да не в чисто поле,

А поехали оне да по святым горам,

150 По святым горам да Араратскиим.

Прискакали на гору Елеонскую,

Как увидели оне да чудо чудное,

Чудо чудное, да диво дивное:

На горы на Елеонския

Как стоит тута да дубовый гроб;

Как богатыри с коней спустилися,

Оне ко гробу к этому да наклонилися,

Говорит Святогор да таковы слова:

«А кому в этом гробе лежать сужено?

160 Ты послушай-ка, мой меньший брат, —

Ты ложись-ка во гроб да померяйся,

Тебе ладен ли да тот дубовый гроб».

Илья Муромец да тут послушался

Своего ли братца большего,

Он ложился, Илья, да в тот дубовый гроб, —

Этот гроб Ильи да не поладился,

Он в длину длинён и в ширину широк.

И ставал Илья да с того гроба,

А ложился в гроб да Святогор-богатырь, —

170 Святогору гроб да поладился{14},

В длину по меры и в ширину как раз.

Говорит Святогор да Ильи Муромцу:

«Ай же ты Илья да мой меньший брат!

Ты покрой-ка крышечку дубовую,

Полежу в гробу я, полюбуюся».

Как закрыл Илья крышечку дубовую,

Говорит Святогор таковы слова:

«Ай же ты Ильюшенька да Муромец!

Мни в гробу лежать да тяжелёшенько,

180 Мни дышать-то нечем да тошнёшенько.

Ты открой-ка крышечку дубовую,

Ты подай-ка мне да свежа воздуху».

Как крышечка не поднимается,

Даже щилочка не открывается.

Говорит Святогор да таковы слова:

«Ты разбей-ка крышечку саблей вострою».

Илья Святогора послушался,

Берет он саблю вострую,

Ударяет по гробу дубовому, —

190 А куда ударит Илья Муромец,

Тут становятся обручи железные.

Начал бить Илья да вдоль и по́перек, —

Всё железные обручи становятся.

Говорит Святогор да таковы слова:

«Ах ты меньший брат да Илья Муромец!

Видно, тут мни, богатырю, кончинушка,

Ты схорони меня да во сыру землю,

Ты бери-тко моего коня да богатырского,

Наклонись-ка ты ко гробу ко дубовому, —

200 Я здохну тиби да в личко белое,

У тя силушки да поприбавится».

Говорит Илья да таковы слова:

«У меня головушка есь с проседью,

Мни твоей-то силушки не надобно{15},

А мне своей-то силушки достаточно:

Если силушки у меня да прибавится,

Меня не будет носить да мать сыра земля;

И не наб мне твоего коня да богатырского, —

А мни-ка служит верой-правдою

210 Мни старой бурушка косматенький».

Тута братьица да распростилися,

Святогор остался лежать да во сырой земли,

А Илья Муромец поехал по святой Руси

Ко тому ко городу ко Киеву,

А ко ласковому князю ко Владимиру.

Рассказал он чудо чудное,

Как схоронил он Святогора да богатыря

На той горы на Елеонскии.

Да тут Святогору и славу поют,

220 А Ильи Муромцу да хвалу дают.

А на том былинка и закончилась.

Из того ли города из Муромля,

Из того ль села да Карочирова{17}

Выезжал дуродний добрый молодец,

А ведь старый казак Илья Муромец.

Он заутреню тую христовскую

А стоял во граде во Муромле

И хотел попасть к обедне

В стольно-Киев-град.

Брал у батюшки, у матушки прощеньице,

10 А прощеньице, благословленьице,

Кладовал он заповедь великую:{18}

Не съезжаться, не слетаться во чисто́м поли́

И не делать бою-драки, кроволития.

Так тут старый казак Илья Муромец

Заседлал тут своего добра коня,

А он малого бурушку косматого,

Выезжал в раздольице чисто поле.

Его путь-дорожка призамешкала,

Он не мог попасть ко городу ко Киеву,

20 А попал ко городу Чернигову.

Усмотрел под городом Черниговым

Нагнано́ там силушки черны́м-черно́,

А черным-черно как черна́ ворона́, —

Хочут черных мужичков да всех повырубить,

Хочут церкви божии на дым спустить.

Разгорелось сердце у бога́тыря,

А у старого каза́ка Ильи Муромца,

Наруши́л он заповедь великую,

Просил себе да бога на́ помочь,

30 Да пречисту пресвятую Богородицу,

Припускал коня на рать-силу великую,

Стал он силу с крайчика потаптывать,

Конем топтать да из лука́ стрелять,

Стал рубать их саблей вострою,

Своим копьем да муржемецкиим,

Притоптал он силу-рать великую.

Подъезжал ко городу Чернигову,

Отворялися ворота во Чернигов-град,

Выходят мужички черниговски

40 Да низко ему поклоняются:

«Ай же ты дородный добрый молодец!

А иди-ка ты ко мне да воеводою,

Воеводою да во Чернигов-град».

Говорит старый казак Илья Муромец:

«Ай же вы му́жички-черниговцы!

Не пойду я к вам да воеводою.

Укажите мне дорожку прямоезжую,

Прямоезжую да в Киев-град».

Говорят ему мужички-черниговцы:

50 «Прямоезжая дорога заколодела,

Заколодела дорожка, замуравела,

Замуравела дорожка ровно тридцать лет.

Как у той ли реченьки Смородинки{19},

Как у той ли грязи, грязи черные,

Как у той ли берёзыньки покляпоей{20},

У того креста Леонидова{21}

Сидит Со́ловей-разбойничек Дихмантьев сын{22}

На семи дубах в девяти суках.

Как засвищет Соловей по-соловьиному,

60 Закричит, собака, по-звериному,

Зашипит, проклятый, по-змеиному,

Так все травушки-муравы уплетаются,

Все лазоремы цветочки отсыпаются,

А что есть людей вблизи — все мертвы́ лежат.

Прямоезжеей дорожкой есть пятьсот всех верст,

А окольною дорожкой-то всех тысяча».

Так тут старый казак Илья Муромец

Повернул коня богатырского

И поехал по раздольицу чисту́ полю́,

70 По той ли дорожке прямоезжеей.

Подъезжал ко реченьке Смородинке,

Ко той ли грязи, грязи черныей,

Ко той ли берёзыньке покляпоей,

Ко тому кресту Леонидову.

Как завидел его Соловей-разбойничек,

Засвистал Соловей по-соловьиному,

Закричал, собака, по-звериному,

Зашипел, проклятый, по-змеиному, —

Как все травушки-муравы уплеталися,

80 Все лазоревы цветочки осыпалися,

Мелки лесушки к земле да приклонялися,

А что есть людей вблизи — так все мертвы лежат.

А у старого казака Илья Муромца

А конь на корзни́ спотыкается.

Так тут старый казак Илья Муромец

Говорит коню да таковы слова:

«Ах ты волчья сыть, травяной мешок!

Ты везти не мошь и идти не хошь.

Не слыхал, что ль, посвисту соловьего,

90 Не слыхал, что ль, покрику звериного,

Не слыхал, что ль, пошипу змеиного?»

Сам берет он в руки плеточку шелко́вую,

А он бил коня по тучны́м бедрам,

Другой раз он бил меж ноги задния,

Третий раз он бил коня между́ ушей,

А удары давал всё тяжелые.

Отстегнул свой тугий лук разрывчатый,

Натянул тетивочку шелковую,

Наложил стрелочку каленую,

100 А он сам стрелке приговаривал:

«Ты просвистни, моя стрелочка каленая,

Попади ты в Со́ловья-разбойничка».

Сам спустил тетивочку шелковую

Во тую ль стрелочку каленую, —

Тут просвистнула стрелочка каленая,

Попала в Соловья-разбойника,

Попала в Соловья да во лево́й висок,

Сбила Соловья да на сыру землю,

На сыру землю да во ковыль-траву.

110 Как тут старый казак да Илья Муромец

Подъезжал он к Соловью близёшенько,

Захватил он Соловья да за желты́ кудри́,

Сковал он Соловью да ручки белые,

Сковал он Соловью да ножки резвые,

Привязал ко стремечку булатному,

Сам поехал дорожкой прямоезжеей,

Прямоезжеей — в стольно-Киев-град.

Тут случилось старому каза́ку Ильи Муромцу

Ехать мимо Соловьина гнёздушка.

120 У того Соловья-разбойничка

А было́ три дочери любимые.

Посмотрела в окошечко тут старша дочь,

Говорит она да таковы слова:

«Наш-то батюшка сидит да на добро́м кони,

А везет да мужика да деревенщину,

У правого у стремечка приковано».

Посмотрела в окошечко тут средня дочь,

Говорит она да таковы слова:

«Наш-то батюшка сидит да на добром кони,

130 А везет да мужика да деревенщину,

У правого у стремечка приковано».

Посмотрела тут в окошечко младша дочь,

Говорила она да таковы слова:

«Ай сестрёнушки мои родимые!

А ведь окушком вы есть тупёшеньки,

Умом-разумом вы есть глупёшеньки, —

А сидит мужик да деревенщина,

А сидит мужик да на добром коне,

Наш-то батюшка на стремени приковано».

140 — «Ай же му́жевья наши любимые!

А берите-ка рогатины звериные,

А бегите-тка в раздольице чисто́ поле́

И убейте-тка мужика да деревенщину».

Эти мужевья любимые

Берут рогатинки звериные,

Скоро-наскоро бежат да во чисто полё,

Чтоб убить им мужика да деревенщину.

Как завидел их да Соловей-разбойничек,

Скричал да Соловей да громким голосом:

150 «Ай же зятевья́ мои любимые!

А бросайте-ка рогатинки звериные,

Подбегайте к добру молодцу́ близёшенько,

Берите-тка за рученьки за белые,

За его за перстни золочёные,

Ведите-тка в Со́ловье гнёздышко,

Кормите его ествушкой саха́рнией,

Поите его питьицем медвяныим,

И дарите ему да́ры драгоценные».

Эти зятевья ль любимые

160 Побросали рогатинки звериные,

Подбегают к добру молодцу близе́шенько,

Хочут брать его за рученьки за белые,

За его за перстни за злачёные.

Как тут старый казак Илья Муромец

А он выдернул свою саблю острую,

Отрубил он им да буйны головы,

Половину он роет серы́м волкам,

А в другую половину чёрным воронам,

Сам поехал дорожкой прямоезжеей,

170 Прямоезжеей — во стольно-Киев-град.

Приезжал ко князю на широкий двор,

Сходил с коня на матушку сыру землю,

Сам идет в палаты белокаменны,

На пяту он дверь да поразмахивал,

А он крест кладет да по-писа́ному,

А поклон кладет да по-ученому,

На четыре на сторонушки поклоняется,

А князю́ Владимиру в особину,

А его всем князьям да подколенныим:

180 «Здравствуй, князь Владимир стольно-киевский!{23}

Я приехал из города из Муромля

Послужить тебе верой-правдою.

Защищать я буду церкви божии,

Защищать я веру христианскую,

Защищать буду тебя, князя Владимира,

Со своей Апраксей-королевичной».

Говорит тут князь Владимир стольно-киевский:

«Ты откудашный дородный добрый молодец,

Ты с какой земли, да из какой орды,

190 Ты какого отца да есть матери?

По имечки тебе можно место дать,

По отечеству тебя пожаловать».

А ведь князь Владимир стольно-киевский

Только что пришел из церкви божией,

От той ли от позднеей обеденки.

Сидят за столичком дубовыим

На тех ли скамеечках окольныих,

Едят ествушки сахарние,

Пьют пи́тьица медвяные.

200 Говорит тут князь Владимир стольно-киевский:

«Ай же ты дородный добрый молодец,

Старый ты казак да Илья Муромец!

Ты какой дорожкой ехал в стольно-Киев-град,

Прямоезжеей али окольноей?»

Говорит старый казак Илья Муромец:

«Ехал я дорожкой прямоезжеей,

Прямоезжеей — во стольно-Киев-град».

Говорит князь Владимир стольно-киевский:

«Во глазах, мужик, ты надсмехаешься,

210 Хочешь ты пустым похвастаться, —

Где тебе проехать дорожкой прямоезжеей,

Прямоезжеей — во стольно-Киев-град!

Прямоезжая дорожка заколодела,

Заколодела да замуравела,

Замуравела да ровно тридцать лет{24}.

Как у той ли реченьки Смородинки,

Как у той ли грязи, грязи черныей,

Как у той ли берёзыньки покляповой,

У того креста Леонидова

220 Сидит Соловей-разбойничек Дихмантьев сын.

Как засвищет Соловей по-соловьиному,

Закричит, проклятый, по-звериному,

Зашипит, проклятый, по-змеиному, —

Так все травушки-муравушки уплетаются,

Все лазуревы цветочки осыпаются,

Мелки лесушки к земле да преклоняются,

А что есть людей — так все мертвы лежат».

Говорит старый казак Илья Муромец:

«Ай же князь Владимир стольно-киевский!

230 А теперь Соловей-разбойничек на твоем дворе,

На твоем дворе, да на моем коне

У правого стремечка приковано».

Так тут князь Владимир стольно-киевский

Со всеми князьями подколенными

Пошли на широкий двор

Посмотреть на Соловья-разбойничка.

Так тут князь Владимир стольно-киевский

Одел шубку на одно плечо,

Одел шапочку соболью на одно ушко,

240 Поскорёшеньку выходит на широкий двор

Посмотреть на Соловья-разбойничка.

Увидали Соловья-разбойничка,

Ужахнулись ихние сердечушка.

Говорит тут князь Владимир стольно-киевский:

«Ай же Соловей-разбойничек Дихмантьев сын!

Засвищи-тка, Соловей, да по-соловьиному,

Закричи, собака, по-звериному,

Зашипи, проклятый, по-змеиному».

Говорит тут Соловей-разбойничек:

250 «Ай же князь Владимир стольно-киевский!

Не у тя сегодня ел и пил,

Не тя сегодня я хочу послушаться, —

Ел и пил я у каза́ка Ильи Муромца,

Его буду я и слушати».

Говорит старый казак Илья Муромец:

«Ай же Соловей-разбойничек Дихмантьев сын!

Засвищи-тка, Соловей, на полсвиста́,

Засвищи-тка, Соловей, на полкрика́,

Зашипи-тка, Соловей, на полшипа».

260 Говорит тут Соловей-разбойничек:

«Ай же ты старый казак Илья Муромец!

Запечатались мои кровавы ранушки

От того-то удара от тяжелого.

Ты налей-ка мне чару зелена вина,

Не малую стопу — в полтора ведра,

Разведи медами всё стоялыми,

Поднеси-тка мне, да Соловью-разбойничку».

Так тут старый казак Илья Муромец

Налил ему чару зелена вина,

270 Не малую стопу — в полтора ведра,

Поднес он Соловью-разбойничку,

Как тут выпил Соловей-разбойничек

Эту ль чару зелена вина,

Почуял скорую кончинушку,

Засвистел Соловей во полный свист,

Закричал, собака, во полный крик,

Зашипел, проклятый, во полный шип.

Так тут все травушки-муравушки уплетаются,

Все лазоревы цветочки отсыпаются,

280 Малы лесушки к земле да преклоняются,

А что есть людей вблизи — все мертвы лежат.

А из тех ли теремов высокиих

Все хрустальные стеко́лышки посыпались,

А Владимир-князь да стольно-киевский

А он по двору да в кружки бегает,

Куньей шубкой да укрывается.

Говорит старый казак Илья Муромец:

«Ай же Соловей-разбойничек Дихмантьев сын!

Что же ты мо́его наказа на послушался?

290 Я тебе велел свистеть во полсвиста,

Закричать во полкрика,

Зашипеть во полшипа».

Говорит тут Соловей-разбойничек:

«Ай же старый казак Илья Муромец!

Чую я свою скорую кончинушку, —

Оттого кричал я во полный крик,

Оттого я шипел во полный шип».

Как тут старый казак Илья Муромец

Расковал он Соловья да ножки резвые,

300 Ножки резвые да ручки белые,

Захватил его за рученьки за белые,

Захватил его за перстни золочёные,

И повел его на поле на Кули́ково{25}.

Приводил на поле на Куликово,

Положил на плаху на дубовую,

Отрубил он Соловью да буйну голову.

Половину роет-от серы́м волкам,

А вторую половину чёрным воронам.

С той поры ли стало времечко —

310 Не стало Соловья-разбойничка

На матушке святой Руси.

Да тем былиночка покончена.

Из того ли из города из Мурома,

Из того ли села да Карачаева

Бы́ла тут поездка богатырская, —

Выезжает оттуль да доброй мо́лодец,

Старыи казак да Илья Муромец,

На своем ли выезжает на добром кони,

И во том ли выезжает во кованом седле.

И он ходил-гулял, да добрый молодец,

От младости гулял да он до старости.

10 Едет добрый молодец да во чистом поли,

И увидел добрый молодец да Латырь-камешок{27},

И от камешка лежит три росстани,

И на камешке было подписано:

«В первую дороженку ехати — убиту быть,

В дру́гую дороженку ехать — женату быть,

Третьюю дороженку ехать — богату быть».

Стоит старенькой да издивляется,

Головой качат, сам выговариват:

«Сколько лет я во чистом поли гулял да езживал,

20 А еще́ такова́го чуда не нахаживал.

Но начто поеду в ту дороженку, да где богату быть?

Нету у меня да молодой жены,

И молодой жены, да любимой семьи,

Некому держать-тощить да золотой казны,

Некому держать да платья цветного.

Но начто мне в ту дорожку ехать, где женату быть?

Ведь прошла моя теперь вся молодость.

Как молодинка ведь взять — да то чужа корысть{28},

А как старая-то взять — дак на печи лежать,

30 На печи лежать да киселем кормить.

Разве поеду я ведь, добрый молодец,

А й во тую дороженку, где убиту быть:

А й пожил я ведь, добрый молодец, на сем свети,

И походил-погулял ведь, добрый молодец, во чистом поли».

Но поехал добрый молодец в ту дорожку, где убиту быть.

Только видели добра молодца ведь сядучи,

Как не видели добра молодца поедучи, —

Во чистом поли да курева стоит,

Курева стоит{29} да пыль столбом летит.

40 С горы на гору добрый молодец поскакивал,

С холмы на́ холму добрый молодец попрыгивал,

Он ведь реки ты, озера меж ног спущал,

Он сини́ моря ты наоко́л скакал.

Лишь проехал добрый молодец Корелу проклятую,

Не доехал добрый молодец до Индии до богатыи,

И наехал добрый молодец на грязи на смоленские{30},

Где стоят ведь сорок тысячей разбойников,

И те ли ночные тати-подорожники.

И увидели разбойники да добра молодца,

50 Старого каза́ку Илью Муромца,

Закричал разбойнический атаман большой:

«А гой же вы, мои братцы́-товарищи,

И разудаленькие вы да добры молодцы!

Принимайтесь-ка за добра молодца,

Отбирайте от него да платье цветное,

Отбирайте от него да что ли добра коня».

Видит тут старыи казак да Илья Муромец,

Видит он тут, что да беда пришла,

Да беда пришла да неминуема,

60 Испроговорит тут добрый молодец да таково сло́во:

«А гой же вы, сорок тысяч разбойников,

И тех ли тате́й ночных, да подорожников!

Ведь как бить-трепать вам будет стара некого,

Но ведь взять-то будет вам со старого да нечего, —

Нет у старого да золотой казны,

Нет у старого да платья цветного,

А и нет у старого да камня драгоценного,

Столько есть у старого один ведь добрый конь,

Добрый конь у старого да богатырскии,

70 И на добром коне ведь есть у старого седе́лышко,

Есть седелышко да богатырское,

То не для красы, братцы{31}, и не для басы, —

Ради крепости да богатырскии,

И что можно́ было́ сидеть да добру молодцу,

Биться-ратиться добру молодцу да во чистом поли.

Но еще есть у старого на кони́ уздечка тесмяная,

И во той ли во уздечике да во тесмяные

Как зашито есть по камешку по яфонту,

То не для красы, братцы, не для басы, —

80 Ради крепости богатырскии,

И где ходит ведь, гулят мой доброй конь,

И среди ведь ходит ночи темные,

И видно́ его за пятнадцать верст да равномерныих.

Но еще у старого на головушке да шеломчат колпак,

Шеломчат колпак да сорока пудов,

То не для красы, братцы, не для басы, —

Ради крепости да богатырскии».

Скричал-сзычал да громким голосом

Разбойнический да атаман большой:

90 «Ну что ж вы долго дали старому да выговаривать,

Принимайтесь-ка вы, ребятушка, за дело ратное».

А й тут ведь старому да за беду стало

И за великую досаду показалося,

Снимал тут старый со буйной главы да шеломча́т колпак,

И он начал, старенький, тут шеломо́м помахивать.

Как в сторону махнет — так тут и улица,

А в дру́гу о́тмахнет — дак переулочек,

А видят тут разбойнички, да что беда пришла,

И как беда пришла и неминуема,

100 Скричали тут разбойники да зычным голосом:

«Ты оставь-ка, добрый молодец, да хоть на семена!»

Он прибил-прирубил всю силу неверную,

И не оставил разбойников на семена{32}.

Обращается ко камешку ко Латырю,

И на камешке подпи́сь подписывал:

«И что ли очищена тая дорожка прямоезжая».

И поехал старенький во ту дорожку, где женату быть.

Выезжает старенький да во чисто поле,

Увидал тут старенький палаты белокаменны,

110 Приезжает тут старенький к палатам белокаменным,

Увидала тут да красна девица,

Сильная поляница удалая{33},

И выходила встречать да добра молодца:

«И пожалуй-кось ко мне, да добрый молодец».

И она бьет челом ему, да низко кланяйтся,

И берет она добра молодца да за белы руки,

За белы руки да за златы перстни,

И ведет ведь добра молодца да во палаты белокаменны,

Посадила добра молодца да за дубовый стол,

120 Стала добра молодца она угащивать,

Стала у добра молодца выспрашивать:

«Ты скажи-тко, скажи мне, добрый молодец,

Ты какой земли есть, да какой орды,

И ты чьего же отца есть да чьеё матери,

Еще как же те́бя именем зовут,

А звеличают тебя по отчеству?»

А й тут ответ-то держал да добрый молодец:

«И ты почто спрашивашь об том, да красна девица?

А я теперь устал, да добрый молодец,

130 А я теперь устал да отдохнуть хочу».

Как берет тут красна девица да добра молодца,

И как берет его да за белы руки,

За белы руки да за златы перстни,

Как ведет тут добра молодца

Во тую ли во спальню богато у́брану,

И ложи́т тут добра молодца на ту кроваточку обмансливу.

Испроговорит тут молоде́ц да таково слово:

«Ай же ты душечка да красна девица!

Ты сама ложись да на ту кроватку на тисовую».

140 И как схватил тут добрый молодец да красну девицу,

И хватил он ей да подпазушки,

И броси́л на тую на кроваточку, —

Как кроваточка-то эта подвернулася,

И улетела красна девица во тот да во глубок погреб.

Закричал тут ведь старый казак да зычным голосом:

«А гой же вы, братцы мои да вси товарищи,

И разудалые да добры молодцы!

Но имай, хватай, вот и сама идет».

Отворяет погреба глубокие,

150 Выпущает двенадцать да добрых молодцев,

И всё сильниих могучих богатырей,

Едину́ оставил саму да во погребе глубокоём.

Бьют-то челом да низко кланяются

И удалому да добру молодцу,

И старому казаку Ильи Муромцу.

И приезжает старенький ко камешку ко Латырю,

И на камешке-то он подпи́сь подписывал:

«И как очищена эта дорожка прямоезжая».

Но направляет добрый молодец да своего коня

160 И во тую ли дороженьку, да где богату быть.

Во чистом поли наехали на три погреба глубокиих,

И которые насыпаны погреба златом, серебром,

Златом, серебром, каменьем драгоценныим.

И обирал тут добрый молодец всё злато это, серебро,

И раздавал это злато, серебро по нищей по братии,

И раздал он злато, серебро по сиротам{34} по бесприютным.

Но обращался добрый молодец ко камешку ко Латырю,

И на камешке он подпись подписывал:

«И как очищена эта дорожка прямоезжая».

А й татарин да поганыи,

Что ль Идолищо великое{36},

Набрал силы он татарскии,

Набрал силы много тысящей,

Он поехал нунь, татарин да поганыи,

А Идолищо великое,

А великое да страшное,

А й ко солнышку Владимиру,

А й ко князю стольне-киевску.

10 Приезжает тут татарин да поганыи,

А Идолищо великое,

А великое да страшное,

Ставил силушку вкруг Киева,

Ставил силушки на много верст,

Сам поехал он к Владимиру.

Убоялся наш Владимир стольно-киевской

Что ль татарина да он было поганого,

Что ль Идолища да он было великого.

Не случилося да у Владимира

20 Дома русскиих могучиих богатырей, —

Уехали богатыри в чисто поле,

Во чисто поле уехали поляковать:

А й ни старого казака Ильи Муромца,

А й ни молода Добрынюшки Никитича,

Ни Михайлы было Потыка Иванова.

Был один Алешенька Левонтьевич,

Хоть бы смелыи Алешка — не удалыи.

А не смел же ехать в супротивности

А против было поганого татарина,

30 А против того Идолища великого.

Уж как солнышко Владимир стольно-киевской

Что ль татарину да кланялся,

Звал он тут в великое гостебищо,

На свое было велико пированьицо,

Во свои было палаты белокаменны.

Тут же ездит Илья Муромец да у Царя-града,

Он незгодушку про Киев да проведает.

Как приправит Илья Муромец да коня доброго,

От Царя-града приправит же до Киева,

40 Тут поехал Илья Муромец в чисто поле,

А под тую было силу под татарскую,

Попадает ёму старец перегримищо,

Перегримищо, да тут могучии Иванищо.

Говорит ему казак да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович:

«Ты Иванищо да е могучии!{37}

Не очистишь что же нунчу града Киева,

Ты не у́бьешь нунь поганыих татаровей?»

Говорит ему Иванищо могучее:

50 «Там татарин е великии,

А великии Идолищо да страшныи,

Он по́ кулю да хлеба к выти ест,

По ведру вина да он на раз-то пьет, —

Так не смию я идти туды к татарину».

Говорит ему казак да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович:

«Ай же ты Иванищо могучее!

Дай-ка мне-ка платьицев нунь старческих,

Да лаптёв же мне-ка нунчу старческих,

60 Своей шляпы нунь же мне-ка-ва да старческой,

Да й клюхи же мне-ка сорока пудов, —

Не узнал бы нунь татарин да поганыи

Что меня же нунь казака Илья Муромца,

А Илья сына Иванова».

— «А не дал бы я ти платьицев да старческих,

А не смию не́ дать платьицов тут старческих, —

С чести ти не дать, так возьмешь не́ с чести,

Не с чести возьмешь, уж мне-ка бок набьешь».

Отдавае ему платьица ты старчески,

70 Лапти тут давае он же старчески,

Шляпу он давае тут же старческу,

А клюху ту он давае сорока пудов.

Принимает тут же платья богатырские,

А садился на коня да богатырского,

Он поехал Ильей Муромцем.

А идет тут Илья Муромец,

Что идет же к солнышку Владимиру,

Что идет Иванищо могучее

В платьях тут же старческих,

80 Он идет мимо палаты белокаменны,

Мимо ты косевчаты окошечки,

Где сидит было Идолищо поганое,

Где татарин да неверныи, —

А взглянул было татарин во окошечко,

Сам татарин испроговорит,

Говорит же тут татарин да поганыи:

«А по платьицам да иде старчищо,

По походочке так Илья Муромец{38}»

Он приходит тут, казак да Илья Муромец,

90 А во тыи во палаты белокаменны

И во тых было во платьях да во старческих —

Того старца перегримищо,

Перегримища, да тут Иванища.

Говорит же тут Идолищо поганое:

«Ай же старчищо да перегримищо!

А й велик у вас казак да Илья Муромец?»

Отвечае ёму старец перегримищо:

«Не огромный наш казак да Илья Муромец —

Уж он толь велик, как я же есть».

100 — «А помногу ли ваш ест да Илья Муромец?»

Отвечае ёму старец перегримищо:

«Не помногу ест казак да Илья Муромец —

По три он калачика крупивчатых».

— «Он помногу же ли к выти да вина-то пьет?»

Отвечае ёму старец перегримищо:

«Он один же пьет да нунь стаканец ли».

Отвечает тут Идолищо поганое:

«Это что же есть да нунчу за богатырь ли!

Как нашии татарские богатыри

110 По кулю да хлеба к выти кушают,

Не раз же по ведру вина да выпьют ли».

Отвечает тут казак да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович:

«Как у нашего попа да у Левонтья у Ростовского{39}

Как бывала тут коровища обжорища,

По кубоче соломы да на ра́з ела,

По лохани да питья е да на раз пила,

Ела-ела, пила-пила, сама лопнула».

Тут Идолищу поганому не кажется,

120 Как ухватит он ножищо, да кинжалищо,

Да как махне он в каза́ка Илью Муромца,

Во того было Илью Иванова.

А казак тот был на ножки еще по́верток,

А на печку Илья Муромец выскакивал,

На́ лету он ножичок подхватывал,

А назад да к ему носом поворачивал.

Как подскочит тут казак да Илья Муромец

Со своей было клюхою сорочинскою,

Как ударит он его да в буйну голову, —

130 Отлетела голова да будто пугвица.

А как выскочит он да на широк двор,

Взял же он клюхой было помахивать,

А поганыих татаровей охаживать,

А прибил же всих поганыих татаровей,

А очистил Илья Муромец да Киев-град,

Збавил он солнышка Владимира

Из того же было полону великого.

Тут же Илье Муромцу да е славу́ поют.

Из да́лече-дале́че из чиста поля

Тут едут удалы два молодца,

Едут конь о́ конь, да седло́ о седло,

Узду́ о узду да тосмяную,

Да сами меж собой разговаривают:

«Куды нам ведь, братцы, уж как ехать будёт:

Нам ехать, не ехать нам в Суздаль-град{41}, —

Да в Суздале-граде питья много,

Да будёт добрым молодцам испропитися,

10 Пройдет про нас славушка недобрая;

Да ехать, не ехать в Чернигов-град, —

В Чернигове-граде девки хороши,

С хорошими девками спознаться будёт,

Пройдет про нас славушка недобрая;

Нам ехать, не ехать во Киев-град, —

Да Киеву-городу на о́борону,

Да нам, добрым молодцам, на выхвальбу».

Приезжают ко городу ко Киеву,

Ко тому жо ко князю ко Владимиру,

20 Ко той жо ко гриденке ко светлоей,

Ставают молодцы да со добрых коней,

Да мечут коней своих невязанных,

Никому-то коней да не приказанных, —

Никому-то до коней да право дела нет, —

Да лазят во гриденку во светлую,

Да крест-от кладут-де по-писаному,

Поклон-от ведут да по-ученому,

Молитву творят да всё Исусову,

Они бьют челом на вси чотыре стороны,

30 А князю с княгиней на особинку:

«Ты здравствуй, Владимир стольно-киевской!

Ты здравствуй, княгина мать Апраксия!»

Говорит-то Владимир стольно-киевской:

«Вы здравствуй, удалы добры молодцы!

Вы какой жо земли, какого города,

Какого отца да какой матушки,

Как вас, молодцов, да именём зовут?»

Говорит тут удалой доброй молодец:

«Меня зовут Олёшей нынь Поповичём,

40 Попа бы Левонтья сын Ростовского{42},

Да другой-от — Еким, Олёшин паробок».

Говорит тут Владимир стольно-киевской:

«Давно про тя весточка прохаживала, —

Случилося Олёшу в очи видети;

Да перво те место да подле́ меня,

Друго тебе место супротив меня,

Третьё тебе место — куды сам ты хошь».

Говорит-то Олёшенька Попович-от:

«Не сяду я в место подле тебя,

50 Не сяду я в место супротив тебя,

Да сяду я в место, куды сам хочу,

Да сяду на печку на муравленку,

Под красно хоро́шо под трубно окно».

Немножко поры-де миновалося,

Да на пяту гриня отпиралася,

Да лазат-то Чудо поганоё,

Собака Тугарин был Змеевич{43}-от:

Да богу собака не молится,

Да князю с княгиной он не кланется,

60 Князьям и боярам он челом не бьет;

Вышина у собаки ведь уж трех сажон,

Ширина у собаки ведь двух охват,

Промежу ему глаза да калена стрела,

Промежу ему ушей да пядь бумажная.

Садился собака он за ду́бов стол,

По праву руку князя он Владимира,

По леву руку княгины он Апраксии, —

Олёшка на запечье не у́терпел:

«Ты ой есь, Владимир стольно-киевской!

70 Али ты с княгиной не в любе живешь?{44}

Промежу вами Чудо сидит поганое,

Собака Тугарин-от Змеевич-от».

Принесли-то на стол да как белу лебедь,

Вынимал-то собака свой булатен нож,

Поддел-то собака он белу лебедь,

Он кинул, собака, ей себе в гортань,

Со щеки-то на щеку перемётыват,

Лебе́жьё косьё да вон выплюиват, —

Олёша на запечье не утерпел:

80 «У моего у света у батюшка,

У попа у Левонтья Ростовского,

Был старо собачищо дворовоё,

По подстолью собака волочилася,

Лебежею косью задавилася, —

Собаке Тугарину не минуть того,

Лежать ему во да́лече в чистом поле».

Принесли-то на стол да пирог столово́й,

Вымал-то собака свой булатен нож,

Поддел-то пирог да на булатен нож,

90 Он кинул, собака, себе в гортань, —

Олёшка на запечье не утерпел:

«У моего у света у батюшка,

У попа у Левонтья Ростовского,

Было старо коровищо дворовое,

По двору-то корова волочилася,

Дробиной корова задавилася, —

Собаке Тугарину не минуть того,

Лежать ему во далечем чистом поле».

Говорит-то собака нынь Тугарин-от:

100 «Да что у тя на за́печье за смерд сидит,

За смерд-от сидит, да за засельщина?»

Говорит-то Владимир стольно-киевской:

«Не смерд-от сидит, да не засельщина, —

Сидит русской могучёй да бо́гатырь,

А по имени Олёшенька Попович-от».

Вымал-то собака свой булатен нож,

Да кинул собака нож на запечьё,

Да кинул в Олёшеньку Поповича.

У Олёши Екимушко подхвадчив был,

110 Подхватил он ведь ножичёк за черешок, —

У ножа были припои нынь серебряны,

По весу-то припои были двенадцать пуд.

Да сами они-де похваляются:

«Здесь у нас дело заезжое,

А хлебы у нас здеся завозные, —

На вине-то пропьем, хоть на калаче проедим».

Пошел-то собака из застолья вон,

Да сам говорил-де таковы речи:

«Ты будь-ка, Олёша, со мной на полё».

120 Говорит-то Олёша Попович-от:

«Да я с тобой, с собакой, хоть топере готов».

Говорит-то Екимушко да парубок:

«Ты ой есь, Олёшенька названой брат!

Да сам ли пойдешь али меня пошлешь?»

Говорит-то Олёша нынь Попович-от:

«Да сам я пойду, да не тебя пошлю, —

Да силы у тя дак есь ведь с два меня».

Пошел-то Олёша пеш дорогою,

Навстрету ему идет названой брат,

130 Названой-от брат идет Гурьюшко,

На ногах несет поршни кабан-зверя,

На главы несет шелон земли греческой{45},

Во руках несет шалыгу подорожную, —

По весу была шалыга девяносто пуд, —

Да той же шалыгой подпирается.

Говорит-то Олёшенька Попович-от:

«Ты здравствуй, ты мой названой брат,

Названой ты брат да ведь уж Гурьюшко!

Ты дай мне-ка поршни кабан-зверя,

140 Ты дай мне шолон земли греческой,

Ты дай мне шалыгу подорожную».

Наложил Олёша поршни кабан-зверя,

Наложил Олёша шолон земли греческой,

В руки взял шалыгу подорожную,

Пошел-то Олёша пеш дорогою,

Да этой шалыгой подпирается.

Он смотрел собаку во чистом поле, —

Летаёт собака по поднебесью,

Да крылья у коня нонче бумажноё.

150 Он втапоры, Олёша сын Попович-от,

Он молится Спасу вседержителю,

Чудной мати божей Богородице:

«Уж ты ой еси, Спас да вседержитель наш,

Чудная есть мать да Богородица!

Пошли, господь, с неба крупна дожжа,

Подмочи, господь, крыльё бумажноё,

Опусти, господь, Тугарина на сыру землю».

Олёшина мольба богу доходна была —

Послал господь с неба крупна дожжа,

160 Подмочилось у Тугарина крыльё бумажноё,

Опустил господь собаку на сыру землю.

Да едёт Тугарин по чисту полю,

Крычит он, зычит да во всю голову:

«Да хошь ли, Олёша, я конем стопчу,

Да хошь ли, Олёша, я копьем сколю,

Да хошь ли, Олёша, я живком сглону?»

На то-де Олёшенька ведь вёрток был, —

Подвернулся под гриву лошадиную{46}.

Да смотрит собака по чисту полю,

170 Да где-де Олёша нынь стопта́н лежит, —

Да втапоры Олёшенька Попович-от

Выскакивал из-под гривы лошадиноей,

Он машот шалыгой подорожною

По Тугариновой-де по буйной головы, —

Покатилась голова да с плеч, как пуговица,

Свалилось трупьё да на сыру землю.

Да втапоры Олёша сын Попович-от

Имаёт Тугаринова добра коня,

Левой-то рукой да он коня дёржит,

180 Правой-то рукой да он трупьё секёт,

Рассек-то трупьё да по мелку часью,

Разметал-то трупьё да по чисту полю,

Поддел-то Тугаринову буйну голову,

Поддел-то Олёша на востро копье,

Повез-то ко князю ко Владимиру.

Привез-то ко гриденке ко светлоей,

Да сам говорил-де таковы речи:

«Ты ой есь, Владимир стольно-киевской!

Буди нет у тя нынь пивна котла —

190 Да вот те Тугаринова буйна голова;

Буди нет у тя дак пивных больших чаш —

Дак вот те Тугариновы ясны очи;

Буди нет у тя да больших блюдищов —

Дак вот те Тугариновы больши ушища».

Матушка Добрынюшке говаривала,

Матушка Никитичу наказывала:

«Ах ты душенька Добрыня сын Никитинич!

Ты не езди-тко на гору Сорочинскую{48},

Не топчи-тко там ты малыих змеенышов,

Не выручай же по́лону там русского,

Не куплись-ка ты во матушке Пучай-реки{49};

Тая река свирипая,

Свирипая река, сама сердитая, —

10 Из-за первоя же струйки как огонь сечет,

Из-за другой же струйки искра сыплется,

Из-за третьеей же струйки дым столбом валит,

Дым столбом валит, да сам со пламенью».

Молодой Добрыня сын Никитинич

Он не слушал да родителя тут матушки,

Честной вдовы Офимьи Олександровной, —

Ездил он на гору Сорочинскую,

Топтал он тут малыих змеенышков,

Выручал тут полону да русского,

20 Тут купался да Добрыня во Пучай-реки,

Сам же тут Добрыня испроговорил:

«Матушка Добрынюшке говаривала,

Родная Никитичу наказывала:

„Ты не езди-тко на гору Сорочинскую,

Не топчи-тко там ты малыих змеенышев,

Не куплись, Добрыня, во Пучай-реки;

Тая река свирипая,

Свирипая река, да е сердитая, —

Из-за первоя же струйки как огонь сечет,

30 Из-за другоей же струйки искра сыплется,

Из-за третьеей же струйки дым столбом валит,

Дым столбом валит, да сам со пламенью».

Эта матушка Пучай-река —

Как ложинушка дождёвая“».

Не поспел тут же Добрыня словца молвити, —

Из-за первоя же струйки как огонь сечет,

Из-за другою же струйки искра сыплется,

Из-за третьеей же струйки дым столбом валит,

Дым столбом валит, да сам со пламенью.

40 Выходит тут змея было проклятая,

О двенадцати змея было о хоботах{50}:

«Ах ты мо́лодой Добрыня сын Никитинич!

Захочу я нынь Добрынюшку цело́ сожру{51},

Захочу Добрыню в хобота возьму,

Захочу Добрынюшку в полон снесу».

Испроговорит Добрыня сын Никитинич:

«Ай же ты змея было проклятая!

Ты поспела бы Добрынюшку да за́хватить,

В ты пору́ Добрынюшкой похвастати, —

50 А нунчу Добрыня не в твоих руках».

Нырнет тут Добрынюшка у бережка,

Вынырнул Добрынюшка на другоём.

Нету у Добрыни ко́ня доброго,

Нету у Добрыни ко́пья вострого,

Нечем тут Добрынюшке поправиться.

Сам же тут Добрыня приужахнется,

Сам Добрыня испроговорит:

«Видно, нонечу Добрынюшке кончинушка».

Лежит тут колпак да земли греческой{52},

60 А весу-то колпак буде трех пудов.

Ударил он змею было по хоботам,

Отшиб змеи двенадцать тых же хоботов,

Сбился на змею да он с коленками,

Выхватил ножищо, да кинжалищо,

Хоче он змею было поро́спластать, —

Змея ему да тут смолилася:

«Ах ты душенька Добрыня сын Никитинич!

Быдь-ка ты, Добрынюшка, да больший брат{53},

Я теби да сёстра меньшая.

70 Сделам мы же заповедь великую:

Тебе-ка-ва не ездить нынь на гору Сорочинскую,

Не топтать же зде-ка маленьких змеёнышков,

Не выру́чать полону да русского;

А я теби сестра да буду меньшая, —

Мне-ка не летать да на святую Русь,

А не брать же больше полону да русского,

Не носить же мне народу христианского».

Отсла́бил он колен да богатырскиих.

Змея была да тут лукавая, —

80 С-под колен да тут змея свернулася,

Улетела тут змея да во кувыль-траву.

И молодой Добрыня сын Никитинич

Пошел же он ко городу ко Киеву,

Ко ласковому князю ко Владимиру,

К сво́ей тут к родители ко матушки,

К честной вдовы Офимьи Олександровной.

И сам Добрыня порасхвастался:

«Как нету у Добрыни коня доброго,

Как нету у Добрыни копья вострого,

90 Не на ком поехать нынь Добрыне во чисто поле».

Испроговорит Владимир стольне-киевской:

«Как солнышко у нас идет на вечере,

Почестный пир идет у нас навеселе,

А мне-ка-ва, Владимиру, не весело, —

Одна у мня любимая племянничка,

И молода Забава дочь Потятична:

Летела тут змея у нас проклятая,

Летела же змея да через Киев-град;

Ходила нунь Забава дочь Потятична

100 Она с мамкамы да с нянькамы

В зеленом саду гулятиться, —

Подпадала тут змея было проклятая

Ко той матушки да ко сырой земли,

Ухватила тут Забаву дочь Потятичну{54},

В зеленом саду да ю гуляючи,

В свои было во хобота змеиные,

Унесла она в пещерушку змеиную».

Сидят же тут два русскиих могучиих богатыря. —

Сидит же тут Алешенька Левонтьевич,

110 Во дру́гиих Добрыня сын Никитинич.

Испроговорит Владимир стольне-киевской:

«Вы русские могучие богатыри,

Ай же ты Алешенька Левонтьевич!

Мошь ли ты достать у нас Забаву дочь Потятичну

Из тое было пещеры из змеиною?»

Испроговорит Алешенька Левонтьевич:

«Ах ты солнышко Владимир стольне-киевской!

Я слыхал было на сем свети,

Я слыхал же от Добрынюшки Никитича, —

120 Добрынюшка змеи́ было крестовый брат.

Отдаст же тут змея проклятая

Мо́лоду Добрынюшке Никитичу

Без бою, без драки, кроволития

Тут же нунь Забаву дочь Потятичну».

Испроговорит Владимир стольне-киевской:

«Ах ты душенька Добрыня сын Никитинич!

Ты достань-ка нунь Забаву дочь Потятичну

Да из той было пещерушки змеиною.

Не достанешь ты Забавы дочь Потятичной, —

130 Прикажу теби, Добрыня, голову́ рубить».

Повесил тут Добрыня буйну голову,

Утопил же очи ясные

А во тот ли во кирпичен мост,

Ничего ему Добрыня не ответствует,

Ставает тут Добрыня на резвы ноги,

Отдает ему великое почтениё

Ему нунь за весело пированиё.

И пошел же ко родители ко матушки,

И к честной вдовы Офимьи Олександровной.

140 Тут стретает его да родитель матушка,

Сама же тут Добрыне испроговорит:

«Что же ты, рожоное, не весело,

Буйну голову, рожоное, повесило?

Ах ты молодой Добрыня сын Никитинич!

Али ествы ты были не по́ уму,

Али питьица ты были не по разуму?

Аль дурак тот над тобою надсмеялся ли,

Али пьяница ли там тебя прио́бозвал?

Али чарою тебя да там прио́бнесли?»

150 Говорил же тут Добрыня сын Никитинич,

Говорил же он родители тут матушки,

А честной вдовы Офимьи Олександровной:

«Ай честна вдова Офимья Олександровна!

Ествы ты же были мне-ка по уму,

А и питьица ты были мне по разуму,

Чарою меня там не приобнесли,

А дурак тот надо мною не смеялся же,

А и пьяница меня да не приобозвал:

А накинул на нас службу да великую

160 Солнышко Владимир стольне-киевской, —

А достать было Забаву дочь Потятичну

А из той было пещеры из змеиною.

А нунь нету у Добрыни коня доброго,

А нунь нету у Добрыни копья вострого,

Не с чем мни поехати на гору Сорочинскую,

К той было змеи нынь ко проклятою».

Говорила тут родитель ему матушка,

А честна вдова Офимья Олександровна:

«А рожоное мое ты нынь же дитятко,

170 Молодой Добрынюшко Никитинич!

Богу ты молись да спать ложись,

Буде утро мудро мудренее буде вечера —

День у нас же буде там прибыточён.

Ты поди-ка на конюшню на стоялую,

Ты бери коня с конюшенки стоялыя, —

Батюшков же конь стоит, да дедушков,

А стоит бурко пятнадцать лет,

По колен в назем же ноги призарощены,

Дверь по поясу в назем зарощена».

180 Приходит тут Добрыня сын Никитинич

А ко той ли ко конюшеньке стоялыя,

Повыдернул же дверь он вон и́з назму,

Конь же ноги из назму да вон выде́ргиват,

А берет же тут Добрынюшка Никитинич,

Берет Добрынюшка добра коня

На ту же на узду да на тесмяную,

Выводит из конюшенки стоялыи,

Кормил коня пшеною белояровой,

Поил питьями медвяныма.

190 Ложился тут Добрыня на велик одёр,

Ставае он поутрушку ранехонько,

Умывается он да и белехонько,

Снаряжается да хорошохонько.

А седлае своего да он добра коня,

Кладыва́е он же потнички на потнички,

А на потнички он кладе войлочки,

А на войлочки черкальское седелышко.

И садился тут Добрыня на добра коня,

Провожает тут родитель его матушка,

200 А честна вдова Офимья Олександровна,

На поезде ему плеточку нонь подала,

Подала тут плетку шамахинскую,

А семи шелков да было разныих,

А Добрынюшке она было наказыват:

«Ах ты душенька Добрыня сын Никитинич!

Вот тебе да плетка шамахинская:

Съедешь ты на гору Сорочинскую,

Станешь топтать маленьких змеенышов,

Выручать тут полону да русского,

210 Да не станет твой же бурушко поскакивать,

А змеенышов от ног да прочь отряхивать, —

Ты хлыщи бурка да нунь промеж уши,

Ты промеж уши хлыщи да ты промеж ноги,

Ты промеж ноги да промеж задние

Сам бурку да приговаривай:

„Бурушко, ты нонь поскакивай,

А змеенышов от ног да прочь отряхивай“».

Тут простилася да воротилася.

Видли тут Добрынюшку да сядучи,

220 А не видли тут удалого поедучи.

Не дорожками поехать, не воротами, —

Через ту стену поехал городовую,

Через тую было башню наугольную,

Он на тую гору Сорочинскую.

Стал топтать да маленьких змеенышов,

Выручать да полону нонь русского.

Подточили тут змееныши бурку да щеточки,

А не стал же его бурушко поскакивать.

На кони же тут Добрыня приужахнется —

230 Нунечку Добрынюшки кончинушка!

Спомнил он наказ да было матушкин,

Сунул он же руку во глубок карман,

Выдернул же плетку шамахинскую,

А семи шелков да шамахинскиих,

Стал хлыстать бурка да он промеж уши,

Промеж уши́ да он промеж ноги́,

А промеж ноги да промеж задние,

Сам бурку да приговариват:

«Ах ты бурушко, да нунь поскакивай,

240 А змеенышов от ног да прочь отряхивай».

Стал же ёго бурушко поскакивать,

А змеенышов от ног да прочь отряхивать,

Притоптал же всих он маленьких змеенышков,

Выручал он полону да русского.

И выходит тут змея было проклятое

Да из той было пещеры из змеиною,

И сама же тут Добрыне испроговорит:

«Ах ты душенька Добрынюшка Никитинич!

Ты порушил свою заповедь великую,

250 Ты приехал нунь на гору Сорочинскую

А топтать же мо́их маленьких змеенышев».

Говорит же тут Добрынюшка Никитинич:

«Ай же ты змея проклятая!

Я ли нунь порушил свою заповедь,

Али ты, змея проклятая, порушила?

Ты зачим летела через Киев-град,

Унесла у нас Забаву дочь Потятичну?

Ты отдай-ка мне Забаву дочь Потятичну

Без бою, без драки, кроволития».

260 Не отдавала о́на без бою, без драки, кроволития,

Заводила она бой, драку великую,

Да большое тут с Добрыней кроволитиё.

Бился тут Добрыня со змеей трои сутки,

А не може он побить змею проклятую.

Наконец, хотел Добрынюшка отъехати, —

Из небес же тут Добрынюшке да глас гласит:

«Ах ты молодой Добрыня сын Никитинич!

Бился со змеей ты да трои сутки,

А побейся-ка с змеей да еще три часу».

270 Тут побился он, Добрыня, еще три часу,

А побил змею да он проклятую,

Попустила кровь свою змеиную,

От востока кровь она да вниз до запада,

А не при́жре матушка да тут сыра земля{55}

Этой крови да змеиною.

А стоит же тут Добрыня во крови трои сутки,

На кони сидит Добрыня — приужахнется,

Хочет тут Добрыня прочь отъехати.

С-за небесей Добрыне снова глас гласит:

280 «Ай ты мо́лодой Добрыня сын Никитинич!

Бей-ка ты копьем да бурзамецкиим

Да во ту же матушку сыру землю,

Сам к земли да приговаривай».

Стал же бить да во сыру землю,

Сам к земли да приговаривать:

«Расступись-ка ты же, матушка сыра земля,

На четыре на вси стороны,

Ты прижри-ка эту кровь да всю змеиную».

Расступилась было матушка сыра земля

290 На всих на четыре да на стороны,

Прижрала да кровь в себя змеиную.

Опускается Добрынюшка с добра коня

И пошел же по пещерам по змеиныим,

Из тыи же из пещеры из змеиною

Стал же выводить да полону он русского.

Много вывел он было князей, князевичев,

Много королей да королевичев,

Много он девиц да королевичных,

Много нунь девиц да и князевичных

300 А из той было пещеры из змеиною, —

А не може он найти Забавы дочь Потятичной.

Много он прошел пещер змеиныих,

И заходит он в пещеру во последнюю, —

Он нашел же там Забаву дочь Потятичну,

В той последнею пещеры во змеиною.

А выводит он Забаву дочь Потятичну

А из той было пещерушки змеиною,

Да выводит он Забавушку на белый свет,

Говорит же королям да королевичам,

310 Говорит князям да он князевичам

И деви́цам королевичным,

И девицам он да нунь князевичным:

«Кто откуль вы да уне́сены,

Всяк ступайте в свою сторону,

А сбирайтесь вси да по своим местам,

И не троне вас змея боле проклятая, —

А убита е змея да та проклятая,

А пропущена да кровь она змеиная

От востока кровь да вниз до запада;

320 Не унесет нунь боле полону да русского

И народу христианского,

А убита е змея да у Добрынюшки,

И прикончена да жизнь нунчу змеиная».

А садился тут Добрыня на добра коня,

Брал же он Забаву дочь Потятичну,

А садил же он Забаву на право́ стегно,

А поехал тут Добрыня по чисту полю.

Испроговорит Забава дочь Потятична:

«За твою было великую за выслугу

330 Назвала тебя бы нунь батюшком, —

И назвать тебя, Добрыня, нунчу не́ можно.

За твою великую за выслугу

Я бы назвала нунь братцем да родимыим, —

А назвать тебя, Добрыня, нунчу не можно.

За твою великую за выслугу

Я бы назвала нынь другом да любимыим{56}, —

В нас же вы, Добрынюшка, не влю́битесь».

Говорит же тут Добрыня сын Никитинич

Молодой Забавы дочь Потятичной:

340 «Ах ты молода Забава дочь Потятична!

Вы есть нунчу роду княженецкого —

Я есть роду христианского{57}:

Нас нельзя назвать же другом да любимыим».

По три годы Добрынюшка-то стольничал,

По три годы Добрынюшка да чашничал,

По три годы Добрыня у ворот стоял{59},

Того стольничал, чашничал он девять лет,

На десятые Добрынюшка гулять пошел,

Гулять пошел по городу по Киеву.

А Добрынюшке ли матушка наказывает,

Государыня Добрыне наговаривает:

«Ты пойдешь гулять по городу по Киеву, —

10 Не ходи-тко ты, Добрыня, на царев кабак,

Не пей-ка ты допьяна зелена вина.

Не ходи-ка ты во улицы Игнатьевски,

Во те ли переулки во Маринкины:

Та ли ‹...› Маринка да потравница,

Потравила та Маринка девяти ли молодцов{60},

Девяти ли молодцов, да будто ясных соколо́в, —

Потравит тебя, Добрынюшку, в десятые».

А Добрынюшка-то матушки не слушался{61},

Заходит ли Добрыня на царев кабак,

20 Напивается допьяна зелена́ вина,

Сам пошел гулять по городу по Киеву.

А заходит ли во улицы в Игнатьевски,

А во те ли переулки во Маринкины, —

У той у́ ‹...› Маринки у Игнатьевной

Хорошо ли терема были раскрашены,

У ней терем-от со теремом свивается,

Однем-то жемчугом пересыпается.

На теремах сидели два сизыих два голубя,

Носок-от ко носку они целуются,

30 Прави́льныма крылами обнимаются.

Разгорелось у Добрыни ретиво́ сердцо,

Натя́гает Добрынюшка свой тугой лук,

Накла́дает Добрыня калену стрелу,

Стреляет ли Добрыня во сизы́х голубей.

По грехам ли над Добрыней состоялося, —

Его правая-то ноженка поглёзнула,

Его левая-то рученка подрогнула,

А не мог згодить Добрыня во сизых голубей,

Едва згодил к Маринке во красно́ окно,

40 Он вышиб прицилину серебряную,

Разбил-то околенку стекольчатую,

Убил-то у Маринки друга милого,

Милого Тугарина Змеёвича.

Стоит ли Добрыня, пораздумался:

«В терем-от идти — так голова пропадет,

А в терем-от нейти — так стрела пропадет».

Зашел-то ли Добрыня во высок терём,

Крест-от он кладет по-писаному,

А поклон-от он ведет по-ученому.

50 Сел он во большой угол на лавицу,

А Маринка та сидит, да ‹...›, за завесою.

Посидели они летний день до вечера,

Они друг-то с другом слова не промолвили.

Взял-то ли Добрыня калену стрелу,

Пошел-то ли Добрыня из высо́ка терема́.

Ставала ли Маринка из-за за́весы,

А берет-то ли Маринка булатний нож,

Она резала следочики Добрынюшкины{62},

Сама крепкой приговор да приговаривала:

60 «Как я режу эти следики Добрынюшкины,

Так бы резало Добрыни ретиво сердце

По мне ли, по Маринки по Игнатьевной».

Она скоро затопляла печь кирпичную,

Как метала эти следики Добрынюшкины,

Сама крепкой приговор да приговаривала:

«Как горят-то эти следики Добрынюшкины,

Так горело бы Добрыни ретиво сердцо

По мне ли, по Маринки по Игнатьевны.

Не мог бы Добрынюшка ни жить, ни быть,

70 Ни дни бы не дневать, ни часу́ бы часовать».

Как вышел ли Добрыня на широкой двор,

Разгорелось у Добрыни ретиво сердцо

По той ли по Маринки по Игнатьевной, —

Назад-то ли Добрыня ворочается.

Этая Маринка Игнатьевна

Обвернула-то Добрынюшку гнедым туром,

Послала-то ко морю ко Турецкому:

«Поди-ка ты, Добрынюшка, ко морю ко Турецкому,

Где ходят там, гуляют девять туров, —

80 Поди-ка ты, Добрынюшка, десятыим туром».

Как проведала Добрынюшкина матушка,

Сама-то ли старуха подымалася,

Пришла она к Маринке ко Игнатьевной,

Села-то на печку на кирпичную,

Сама ли говорила таково слово:

«Хочешь ли, Маринка ‹...› потравница,

Обверну я тя собакой подоконною, —

Ты будешь ли ходить да по подо́конью».

Этая Маринка Игнатьевна

90 Видит ли она да неминучую,

Обвернулася Маринка серой ласточкою,

Полетела-то ко морю ко Турецкому,

Села ли Добрыни на могучи́ плеча,

Говорила ли она да таково слово:

«Возьмешь ли ты, Добрыня, за себя меня замуж, —

Отверну я тя, Добрыня, добрым молодцем».

— «Возьму я тя, Маринка, за себя замуж».

Повернула-то его да добрым мо́лодцом.

Взял-то он Маринку Игнатьевну,

100 Посадил он на ворота на широкие,

Всю он расстрелял из туга лука,

Рассек он, распластал тело белое,

Всё ли разметал по чисту полю.

По саду, саду по зеленому

Ходила-гуляла молода княжна

Марфа Всеславьевна.

Она с каменю скочила на лютого на змея,

Обвивается лютой змей

Около чебота зелен сафьян,

Около чулочика шелкова,

Хоботом бьет по белу стегну.

А втапоры княгиня понос понесла,

10 А понос понесла и дитя родила{64}:

А и на небе просветя светел месяц, —

А в Киеве родился могуч богатырь,

Как бы молоды Вольх Всеславьевич{65}.

Подрожала сыра земля,

Стряслося славно царство Индейское,

А и синея моря сколыбалося

Для-ради рожденья богатырского,

Молода Вольха Всеславьевича,

Рыба пошла в морскую глубину,

20 Птица полетела высоко в небеса,

Туры да олени за горы пошли,

Зайцы, лисицы по чащицам,

А волки, медведи по ельникам,

Соболи, куницы по островам.

А и будет Вольх в полтора часа{66} —

Вольх говорит, как гром гремит:

«А и гой еси, сударыня матушка,

Молода Марфа Всеславьевна!

А не пеленай во пелену червчатую,

30 А не поясы в поясья шелковые, —

Пеленай меня, матушка,

В крепки латы булатные,

А на буйну голову клади злат шелом,

По праву руку — палицу,

А и тяжку палицу свинцовую,

А весом та палица в триста пуд».

А и будет Вольх семи годов, —

Отдавала его матушка грамоте учиться,

А грамота Вольху в наук пошла;

40 Посадила его уж пером писать,

Письмо ему в наук пошла.

А и будет Вольх десяти годов, —

Втапоры поучился Вольх ко премудростям:

А и первой мудрости учился —

Обвертоваться ясным соколом,

Ко другой-то мудрости учился он, Вольх, —

Обвертоваться серым волком,

Ко третей-то мудрости учился Вольх —

Обвертоваться гнедым туром-золотые рога.

50 А и будет Вольх во двенадцать лет, —

Стал себе Вольх он дружину прибирать.

Дружину прибирал в три годы,

Он набрал дружину себе семь тысячей;

Сам он, Вольх, в пятнадцать лет,

И вся его дружина по пятнадцати лет.

Прошла та слава великая.

Ко стольному городу Киеву

Индейской царь наряжается,

А хвалится-похваляется,

60 Хочет Киев-град за щитом весь взять{67},

А божьи церкви на дым спустить

И почестны монастыри розорить.

А втапоры Вольх он догадлив был:

Со всею дружиною хораброю

Ко славному царству Индейскому

Тут же с ними во поход пошел.

Дружина спит, так Вольх не спит:

Он обвернется серым волком,

Бегал-скакал по темным лесам и по раменью,

70 А бьет он звери сохатые,

А и волку, медведю спуску нет,

А и соболи, барсы — любимой кус,

Он зайцам, лисицам не брезгивал.

Вольх поил-кормил дружину хоробрую,

Обувал-одевал добрых молодцов,

Носили они шубы соболиные,

Переменные шубы-то — барсовые.

Дружина спит, так Вольх не спит:

Он обвернется ясным соколом,

80 Полетел он далече на сине море,

А бьет он гусей, белых лебедей,

А и серым малым уткам спуску нет.

А поил-кормил дружинушку хорабрую,

А все у него были ества переменные,

Переменные ества, сахарные.

А стал он, Вольх, вражбу чинить:

«А и гой еси вы, удалы добры молодцы!

Не много, не мало вас — семь тысячей,

А и есть ли у вас, братцы, таков человек,

90 Кто бы обвернулся гнедым туром,

А сбегал бы ко царству Индейскому,

Проведал бы про царство Индейское,

Про царя Салтыка Ставрульевича{68},

Про его буйну голову Батыевичу?»

Как бы лист со травою пристилается,

А вся его дружина приклоняется,

Отвечают ему удалы добры молодцы:

«Нету у нас такова молодца

Опричь тебя, Вольха Всеславьевича».

100 А тут таковой Всеславьевич

Он обвернулся гнедым туром-золотые рога,

Побежал он ко царству Индейскому,

Он первую скок за целу версту скочил,

А другой скок не могли найти;

Он обвернется ясным соколом,

Полетел он ко царству Индейскому.

И будет он во царстве Индейском,

И сел он на палаты белокаменны,

На те на палаты царские,

110 Ко тому царю Индейскому,

И на то окошечко косящатое.

А и буйные ветры по насту тянут, —

Царь со царицею в разговоры говорит.

Говорила царица Аздяковна,

Молода Елена Александровна:

«А и гой еси ты, славной Индейской царь!

Изволишь ты наряжаться на Русь воевать,

Про то не знаешь, не ведаешь:

А и на небе просветя светел месяц, —

120 А в Киеве родился могуч богатырь,

Тебе, царю, сопротивничек».

А втапоры Вольх он догадлив был:

Сидючи на окошке косящатом,

Он те-то-де речи повыслушал,

Он обвернулся горносталем,

Бегал по подвалам, по погребам,

По тем по высоким по теремам,

У тугих луков тетивки накусывал,

У каленых стрел железцы повынимал,

130 У того ружья ведь у огненного

Кременья и шомполы повыдергал,

А все он в землю закапывал.

Обвернется Вольх ясным соколом,

Звился он высоко по поднебесью,

Полетел он далече во чисто поле,

Полетел ко своей ко дружине хоробрыя.

Дружина спит, так Вольх не спит,

Разбудил он удалых добрых молодцов:

«Гой еси вы, дружина хоробрая!

140 Не время спать, пора вставать,

Пойдем мы ко царству Индейскому».

И пришли они ко стене белокаменной,

Крепка стена белокаменна,

Вороты у города железные,

Крюки-засовы все медные,

Стоят караулы денны-нощны,

Стоит подворотня-дорог рыбий зуб{69},

Мудрены вырезы вырезено,

А и только в вырезу мурашу пройти.

150 И все молодцы закручинилися,

Закручинилися и запечалилися,

Говорят таково слово:

«Потерять будет головки напрасные,

А и как нам будет стена пройти?»

Молоды Вольх он догадлив был:

Сам обвернулся мурашиком

И всех добрых молодцов мурашками,

Прошли они стену белокаменну,

И стали молодцы уж на другой стороне,

160 В славном царстве Индейскием, —

Всех обернул добрыми молодцами,

Со своею стали сбруею со ратною.

А всем молодцам он приказ отдает:

«Гой еси вы, дружина хоробрая!

Ходите по царству Индейскому,

Рубите старого, малого,

Не оставьте в царстве на семена,

Оставьте только вы по выбору

Не много, не мало — семь тысячей

170 Душечки красны девицы».

А и ходят его дружина

По царству Индейскому,

А и рубят старого, малого,

А и только оставляют по выбору

Душечки красны девицы.

А сам он, Вольх, во палаты пошел,

Во те во палаты царские,

Ко тому царю ко Индейскому.

Двери были у палат железные,

180 Крюки-пробои по булату злачены.

Говорит тут Вольх Всеславьевич:

«Хотя нога изломить, а двери выставить!»

Пнет ногой во двери железные —

Изломал все пробои булатные.

Он берет царя за белы руки,

А славного царя Индейского,

Салтыка Ставрульевича,

Говорит тут Вольх таково слово:

«А и вас-то, царей, не бьют, не казнят».

190 Ухватя его, ударил о кирпищатый пол,

Расшиб его в крохи ‹...›.

И тут Вольх сам царем насел,

Взявши царицу Азвяковну,

А и молоду Елену Александровну,

А и те его дружина хоробрые

И на тех на девицах переженилися.

А и молоды Вольх тут царем насел,

А то стали люди посадские,

Он злата-серебра выкатил,

200 А и коней, коров табуном делил,

А на всякого брата по сту тысячей.

Когда воссияло солнце красное

На тое ли на небушко на ясное,

Тогда зарождался мо́лодый Вольга́,

Мо́лодой Вольга́ Святославович{71}.

Как стал тут Во́льга растеть-матереть,

Похотелося Вольги́ много мудрости —

Щукой-рыбою ходить ему в глубоких морях,

Птицей-соколом летать ему под оболока,

Серым волком рыска́ть да по чисты́им полям.

10 Уходили все рыбы во сини́е моря,

Улетали все птицы за оболока,

Ускакали все звери во темны́е леса.

Как стал тут Во́льга растеть-матереть,

Собирал себе дружинушку хоробрую —

Тридцать молодцов да без единого,

А сам-то был Вольга́ во тридцатыих{72}.

Собирал себе жеребчиков неле́гченыих,

Вот посели на добрых коней, поехали,

Поехали к городам да за получкою.

20 Повыехали в раздольицо чисто поле,

Услыхали во чистом поле оратая, —

Как орет в поле оратай, посвистывает,

Сошка у оратая поскрипливает,

Омешики по камешкам почиркивают.

Ехали-то день ведь с утра до́ вечера,

Не могли до оратая доехати.

Они ехали да ведь и другой день,

Другой день ведь с утра до вечера,

Не могли до оратая доехати, —

30 Как орет в поле оратай, посвистывает,

Сошка у оратая поскрипливает,

А омешики по камешкам почиркивают.

Тут ехали они третий день,

А третий день еще до па́бедья,

А наехали в чистом поле оратая, —

Как орет в поле оратай, посвистывает,

А бороздочки он да пометывает,

А пенье́, коренья вывертывает,

А большие-то камни в борозду валит.

40 У оратая кобыла соло́вая,

Гужики у нее да шелковые,

Сошка у оратая кленовая,

Омешики на сошке булатние,

Присошечек у сошки серебряный,

А рогачик-то у сошки красна золота.

А у оратая кудри качаются,

Что не скачен ли жемчуг рассыпаются,

У оратая глаза да ясна сокола,

А брови у него да черна соболя.

50 У оратая сапожки зелен сафьян, —

Вот шилом пяты, носы востры{73},

Вот под пяту, пяту воробей пролетит,

Около носа хоть яйцо прокати,

У оратая шляпа пуховая,

А кафтанчик у него черна бархата.

Говорит-то Вольга таковы слова:

«Божья помочь тебе, оратай-оратаюшко!

Орать, да пахать, да крестьяновати,

А бороздки тебе да пометывати,

60 А пенья, коренья вывертывати,

А большие-то каменья в борозду валить».

Говорит оратай таковы слова:

«Поди-ка ты, Вольга Святославович!

Мне-ка надобно божья помочь крестьяновати.

А куда ты, Вольга, едешь, куда путь держи́шь?»

Тут проговорил Вольга Святославович:

«Как пожаловал меня да ро́дной дядюшка,

Родной дядюшка, да крестной батюшка,

Ласковой Владимир стольне-киевской,{74}

70 Тремя ли городами со крестьянами:

Первыим городом Курцовцом,

Другим городом Ореховцем,

Третьим городом Крестьяновцем.

Теперь еду к городам за получкою».

Тут проговорил оратай-оратаюшко:

«Ай же ты Вольга Святославович!

Как живут-то мужички да все разбойнички, —

Они подрубят-то сляги калиновы{75}

Да потопят тя в речку да во Смородину{76}.

80 Я недавно там был в городе, третьёго дни,

Закупил я соли цело три меха,

Каждый мех-то был ведь по сту пуд,

А сам я сидел-то сорок пуд.

А тут стали мужички с меня грошов просить,

Я им стал-то ведь грошов делить,

А грошов-то стало мало ставиться{77},

Мужичков-то ведь да больше ставится,

Потом стал-то я их ведь отталкивать,

Стал отталкивать да кулаком грозить, —

90 Положил тут я их ведь до тысячи:

Который стоя стоит — тот сидя сидит,

Который сидя сидит — тот и ле́жа лежит».

Тут проговорил ведь Во́льга Святославович:

«Ай же ты оратай-оратаюшко!

Ты поедем-ка со мною во товарищах».

А тут ли оратай-оратаюшко

Гужики шелковые повыстегнул,

Кобылу из сошки повывернул,

Они сели на добрых коней, поехали.

100 Как хвост-то у ней расстилается,

А грива-то у нее да завивается,

У оратая кобыла ступью́ пошла,

А Вольгин конь да ведь поскакивает.

У оратая кобыла грудью́ пошла,

А Вольгин конь да оставается.

Говорит оратай таковы слова:

«Я оставил сошку во бороздичке

Не для-ради прохожего-проезжего, —

Маломожный-то наедет — взять нечего,

110 А богатый-то наедет, не позарится, —

А для-ради мужичка, да деревенщины.

Как бы сошку из земельки повывернути,

Из омешиков бы земельку повытряхнути,

Да бросить сошку за ракитов куст».

Тут ведь Вольга Святославович

Посылает он дружинушку хоробрую, —

Пять молодцов да ведь могучиих,

Как бы сошку из земли да повыдернули,

Из омешиков земельку повытряхнули,

120 Бросили бы сошку за ракитов куст.

Приезжает дружинушка хоробрая, —

Пять молодцов да ведь могучиих,

Ко́ той ли ко сошке кленовенькой,

Они сошку за обжи вокруг вертят,

А не могут сошки из земли поднять,

Из омешиков земельки повытряхнуть,

Бросить сошки за ракитов куст.

Тут мо́лодой Вольга Святославович

Посылает он дружинушку хоробрую,

130 Целыим он да ведь десяточком.

Они сошку за обжи вокруг вертят,

А не могут сошки из земли выдернуть,

Из омешиков земельки повытряхнуть,

Бросить сошки за ракитов куст.

И тут ведь Во́льга Святославович

Посылает всю свою дружинушку хоробрую,

Чтобы сошку из земли повыдернули,

Из омешиков земельку повытряхнули,

Бросили бы сошку за ракитов куст.

140 Они сошку за обжи вокруг вертят,

А не могут сошки из земли выдернуть,

Из омешиков земельки повытряхнуть,

Бросить сошки за ракитов куст.

Тут оратай-оратаюшко

На своей ли кобылы соловенькой

Приехал ко сошке кленовенькой,

Он брал-то ведь сошку одной рукой,

Сошку из земли он повыдернул,

Из омешиков земельку повытряхнул,

150 Бросил сошку за ракитов куст.

А тут сели на добрых коней, поехали.

Как хвост-то у ней расстилается,

А грива-то у ней да завивается.

У оратая кобыла ступью пошла,

А Вольгин конь да ведь поскакивает.

У оратая кобыла грудью пошла,

А Вольгин конь да оставается.

Тут Вольга стал да он покрикивать,

Колпаком он стал да ведь помахивать:

160 «Ты постой-ка ведь, оратай-оратаюшко!

Как бы этая кобыла коньком бы была,

За эту кобылу пятьсот бы дали́».

Тут проговорил оратай-оратаюшко:

«Ай же глупый ты, Вольга Святославович!

Я купил эту кобылу жеребеночком,

Жеребеночком да из-под матушки,

Заплатил за кобылу пятьсот рублей.

Как бы этая кобыла коньком бы была,

За эту кобылу цены не было бы».

170 Тут проговорит Вольга Святославович:

«Ай же ты оратай-оратаюшко!

Как-то тебя да именем зовут,

Нарекают тебя да по отечеству?»

Тут проговорил оратай-оратаюшко:

«Ай же ты Вольга Святославович!

Я как ржи-то напашу да во скирды сложу,

Я во скирды сложу да домой выволочу,

Домой выволочу да дома вымолочу,

А я пива наварю да мужичков напою, —

180 А тут станут мужички меня похваливати:

Молодой Микула Селянинович!»

Тут приехали ко городу ко Курцевцу,

Стали по городу похаживати,

Стали города рассматривати,

А ребята-то стали поговаривати:

«Как этот третьего дни был, да мужичков он бил».

А мужички-то стали собиратися,

Собиратися они да думу думати:

«Как бы прийти да извинитися,

190 А им низко бы да поклонитися».

Тут проговорил Вольга Святославович:

«Ай же ты Никула Селянинович!

Я жалую от себя трема городами со крестьянамы.

Оставайся здесь да ведь наместником,

Получай-ка ты дань да ведь грошовую».

Ездит Илья во чистом поле,

Говорит себе таково слово:

«Побывал я, Илья, во всех городах,

Не бывал я давно во Киеве, —

Я пойду в Киев, попроведаю,

Что такое деется во Киеве».

Приходил Илья в стольный Киев-град,

У князя Владимира на весело,

Походит Илейко во княжо́й терем,

10 Остоялся Илейко у ободверины.

Не опознал его Владимир-князь,

Князь Владимир стольный киевский:

«Ты откуль родом, откуль племенем,

Как тебя именем величать,

Именем величать, отцом чевствовать?»

Отвечает Илья Муромец:

«Свет Владимир красное солнышко!

Я Никита Заолешанин{79}».

Не садил его Владимир со боярами,

20 Садил его Владимир с детьми боярскими.

Говорит Илья таково слово:

«Уж ты батюшко Владимир-князь,

Князь Владимир стольный киевский!

Не по чину место, не по силе честь:

Сам ты, князь, сидишь со воронами,

А меня садишь с воронятами».

Князю Владимиру за беду пало:

«Есть у меня, Никита, три бога́тыря, —

Выходите-ка вы, самолучшие,

30 Возьмите Никиту Заолешанина,

Выкиньте вон из гридницы».

Выходили три богатыря,

Стали Никитушку попёхивать,

Стали Никитушку поталкивать, —

Никита стоит не ша́тнется,

На буйной главе колпак не тря́хнется.

«Ежели хошь, князь Владимир, позабавиться,

Подавай еще трех богатырей».

Выходили еще три богатыря,

40 Стали они Никитушку попёхивать,

Стали они Никитушку поталкивать, —

Никита стоит не шатнется,

На буйной главе колпак не тряхнется.

«Ежели хошь, князь Владимир, потешиться,

Посылай еще трех богатырей».

Выходили третьи три богатыря, —

Ничего не могли упахать с Никитушкой.

При том пиру, при беседушке

Тут сидел да посидел Добрынюшка,

50 Добрынюшка Никитич млад,

Говорил он князю Владимиру:

«Князь Владимир красное солнышко!

Не умел ты гостя в приезде учёвствовать —

На отъезде гостя не учёвствуешь.

Не Никитушка пришел Заолешанин,

Пришел стар казак Илья Муромец».

Говорит Илья таково слово:

«Князь Владимир стольный киевский!

Тебе охота попотешиться?

60 Ты теперь на меня гляди, —

Глядючи, снимешь охоту тешиться».

Стал он, Илейко, потешиться,

Стал он богатырей попихивать,

Сильных-могучих учал попинывать, —

Богатыри по гриднице ползают,

Ни один на ноги не может встать.

Говорит Владимир стольный киевский:

«Ой ты гой еси, стар казак Илья Муромец!

Вот тебе место подле́ меня,

70 Хоть по правую руку аль по левую,

А третьёе тебе место — куда хошь садись».

Отвечает Илья Муромец:

«Володимир-князь земли святорусския!

Правду сказывал Добрынюшка,

Добрынюшка Никитич млад:

„Не умел ты гостя на приезде учёвствовать —

На отъезде гостя не учёвствуешь.

Сам ты сидел с воронами,

А меня садил с воронятами“».

Славныя Владимир стольне-киевской

Собирал-то он славный почестен пир,

На многих князей он и бояров,

Славных сильныих могучиих богатырей,

А на пир ли-то он не́ позвал

Старого казака Ильи Муромца{81}.

Старому казаку Илье Муромцу

За досаду показалось то великую,

Й он не знает, что ведь сделати{82}

10 Супротив тому князю Владимиру.

И он берет-то как свой тугой лук разрывчатой,

А он стрелочки берет каленые,

Выходил Илья он да на Киев-град,

И по граду Киеву стал он похаживать

И на матушки божьи церкви погуливать,

На церквах-то он кресты вси да повыломал{83},

Маковки он золочены все повыстрелял,

Да кричал Илья он во всю голову,

Во всю голову кричал он громким голосом:

20 «Ай же пьяницы вы, голюшки кабацкие!

Да и выходите с кабаков, домов питейныих,

И обирайте-тко вы маковки да золоченые,

То несите в кабаки, в домы питейные,

Да вы пейте-тко да вина досыта».

Там доносят-то ведь князю да Владимиру:

«Ай Владимир-князь да стольнё-киевской!

А ты ешь да пьешь да на честном пиру,

А как старой-от казак да Илья Муромец

Ён по городу по Киеву похаживат,

30 Ён на матушки божьи церкви погуливат,

На божьих церквах кресты повыломил,

А все маковки он золоченые повыстрелял.

А й кричит-то ведь Илья он во всю голову,

Во всю голову кричит он громким голосом:

„Ай же пьяницы вы, голюшки кабацкие!

И выходите с кабаков, домов питейныих,

И обирайте-тко вы маковки да золоченые,

Да и несите в кабаки, в домы питейные,

Да вы пейте-тко да вина досыта“».

40 Тут Владимир-князь да стольнё-киевской

И он стал, Владимир, дума думати,

Ёму как-то надобно с Ильей помиритися,

И завел Владимир-князь да стольнё-киевской,

Он завел почестен пир да и на дру́гой день.

Тут Владимир-князь да стольнё-киевской

Да ’ще он стал да и дума думати:

«Мне кого послать будет на пир позвать

Того старого казака Илью Муромца?

Самому пойти мне-то, Владимиру, не хочется,

50 А Опраксия послать — то не к лицу идет».

Ён как шел-то по столовой своей горенке,

Шел-то он о столики дубовые,

Становился супротив моло́дого Добрынюшки,

Говорил Добрыне таковы слова:

«Ты молоденький Добрынюшка!

Сходи-тко ты к старому каза́ке к Ильи Муромцу.

Да зайди в палаты белокаменны,

Да пройди-тко во столовую во горенку,

На пяту-то дверь ты поразмахивай,

60 Еще крест клади да й по-писаному,

Да и поклон веди-тко по-ученому,

А й ты бей челом да низко кланяйся

А й до тых полов и до кирпичныих,

А й до самой матушки сырой земли

Старому казаке Ильи Муромцу,

Говори-тко Ильи ты да таковы слова:

„Ай ты старыя казак да Илья Муромец!

Я пришел к тобе от князя от Владимира,

И от Опраксии от королевичной,

70 Да пришел тобе позвать я на почестен пир“».

Молодой-то Добрынюшка Микитинец

Ён скорешенько-то стал да на резвы ноги,

Кунью шубоньку накинул на одно плечко,

Да он шапочку соболью на одно ушко,

Выходил он со столовою со горенки,

Да й прошел палатой белокаменной,

Выходил Добрыня он на Киев-град,

Ён пошел-то как по городу по Киеву,

Пришел к старому казаке к Илье Муромцу

80 Да в его палаты белокаменны,

Ён пришел как в столовую во горенку,

На пяту-то он дверь да поразмахивал,

Да он крест-от клал да по-писаному,

Да й поклоны вел да по-ученому,

А ’ще бил-то он челом, да низко кланялся

А й до тых полов и до кирпичныих,

Да и до самой матушки сырой земли,

Говорил-то ён Илье да таковы слова:

«Ай же братец ты мой да крестовыи,

90 Старыя казак да Илья Муромец!

Я к тоби посла́н от князя от Владимира,

От Опраксы-королевичной

А й позвать тобя да й на почестен пир».

Еще старый-от казак да Илья Муромец

Скорешенько ставал он на резвы ножки,

Кунью шубоньку накинул на одно плечко,

Да он шапоньку соболью на одно ушко.

Выходили со столовыи со горенки,

Да прошли они палатой белокаменной,

100 Выходили-то они на стольний Киев-град,

Пошли они ко князю к Владимиру

Да й на славный-то почестен пир.

Там Владимир-князь да стольнё-киевской

Он во горенки да ведь похаживал,

Да в окошечко он, князь, посматривал,

Говорит-то со Опраксой-королевичной:

«Подойдут ли ко мне как два русскиих бога́тыря

Да на мой-от славный на почестен пир?»

И прошли они в палату в белокаменну,

110 И взошли они в столовую во горенку,

Тут Владимир-князь да стольнё-киевской

Со Опраксией со королевичной

Подошли-то они к старому казаке к Илье Муромцу;

Они брали-то за ручушки за белые,

Говорили-то они да таковы слова:

«Ай же старыя казак ты Илья Муромец!

Твое местечко было да ведь пониже всих,

То́перь местечко за столиком повыше всих!

Ты садись-ка да за столик за дубовыи».

120 Тут кормили его ествушкой сахарнею,

А й поили питьицем медвяныим.

Они тут с Ильей и помирилися.

Как Владимир-князь да стольне-киевский

С Ильей Муромцем да й порассорился{85},

Порассорился с каза́ком Ильей Муромцем,

Засадил казака Илью Муромца

А на тыя ль на погребы глубокие,

А на тыя ль на ледники холодные,

А за тыи за решетки за железные,

А на тыя на казени на смертные,

Не на мало поры-времени — на три́ году,

10 На́ три году й на три месяца,

Чтобы не был жив дуродний добрый молодец.

У ласкового князя у Владимира

А любимая была дочка одинакая,

Она видит — дело есть нехорошее{86}:

Посадили дуродня й добра молодца

А на тыя погребы глубокие,

А на тыи ль ледники холодные,

А за тыи за решетки железные,

А на тыя на казени на смертные,

20 Не на мало поры-времени — на три году,

На три году й на три месяца, —

А который бы дуродний добрый молодец

Постоять бы мог за веру й за отечество,

Сохранить бы мог да й стольней Киев-град,

А сберечь бы мог бы церквы божие,

А сберечь бы мог князя́ Владимира.

Она сделала ключи поддельные,

Положила людей да й потае́нныих,

А снесла о́на й ествушки саха́рние,

30 Да й снесла она питьвица медвяные,

Да й перинушки, подушечки пуховые,

А одьялышки снесла теплые,

На себя она́ шубоньку ведь ю куньюю,

Сапоженки на ноженки сафьянные,

На головушку шапку соболиную.

В полону сидит дуродний добрый молодец,

В полону сидит да й под обидою,

Он не старится, да й лучше ставится.

А тут в ту ль пору, в тое ль времечко

40 Да й на тот на славный стольний Киев-град

Воспылал собака ли царь Ка́лина.

Посылает он посла да й в стольний Киев-град,

Пословесно собака он наказывал,

Говорит-то й собака таковы слова:

«Поезжай-ка, мой посланник, в стольний Киев-град,

Заезжай-ка к князю й на широкий двор,

Станови коня ты богатырского,

Выходи на матушку й сыру землю,

Ты й спускай коня на двор, да й не привязывай,

50 Ты иди в палату белокаменну,

На пяту ты дверь да й поразмахивай,

Не за́пирай дверей в палату белокаменну,

Не снимай-ка кивера ты со головушки,

Не клади креста да й по-писа́нному,

Не веди поклонов по-ученому,

А ты князю Владимиру й не кланяйся,

Его всем князьям да й подколенныим.

Положи-тка грамоту на зо́лот стол,

Пословесно князю выговаривай:

60 „Ты Владимир-князь да й стольне-киевский!

А очисти-тка ты улицы стрелецкие{87},

Все широ́ки дво́ры княженецкие,

А наставь-ка ты хмельних напиточок,

Чтобы бочечка о бочечку й частёхонько,

А частёхонько были, близёхонько,

Чтобы было б где стоять собаке царю Калине

Со своима й войсками со великима“».

Тут поезжает посланник в стольний Киев-град,

Он садился, молодец, да на добра́ коня,

70 Приезжал во славный стольний Киев-град,

Заезжал ко князю й на широкий двор,

Становил коня да й богатырского,

Выходил на матушку й сыру́ землю́,

Он спускал коня во двор, да й не привязывал,

Скоро шел в палату белокаменну,

На пяту он дверь да й поразмахивал,

Не запирал дверей в палату белокаменну,

Не снимал он кивера да й со головушки,

Не кладет креста он по-писанному,

80 Не ведет поклонов по-ученому,

А он князю Владимиру й не кланялся,

Его всем князьям да й подколенныим,

Положил он грамоту й на золот стол,

Пословесно князю й выговаривал:

«Ты Владимир-князь да й стольне-киевский!

А очисти-тка ты улицы стрелецкие,

Все широки дворы княженецкие,

А наставь-ка ты хмельних напиточок,

Чтобы бочечка о бочечку й частёхонько,

90 А частёхонько было, близёхонько,

Чтобы было б где стоять собаке царю Калине

Со своима й войсками со великими».

Тут Владимир-князь да й стольне-киевский,

А садился князь Владимир на ременчат стул,

А писал он грамоту й посыльнюю

А тому ль собаки царю Калины,

А просил он строку поры-времени,

Не на мало поры-времени — на три году,

На три году и на три месяца:

100 «Ай же ты собака ли царь Калина!

А дай-ка мни сроку поры-времени,

Не на мало поры-времени — на три году,

Приочистить улицы стрелецкие,

Все широки дворы княженецкие,

А наставить хмельных напиточек,

Чтобы бочечка о бочечку частёхонько,

А частёхонько были, близёхонько,

Чтобы было б где стоять собаке царю Калине

Со своима й войсками со великима».

110 Подает он грамоту послу да й во белы́ руки,

Тут пошел посланник на широкий двор,

А садился посланник на добра коня,

Приезжал посланник к собаке царю Калине,

Подавает он грамоту посыльнюю

А тому ль собаке царю Калины,

Этот собака ли царь Калина

Прочитал он грамоту й посыльнюю

От того ль от князя й от Владимира,

А дает он ему строку поры-времени{88},

120 Не на мало поры-времени — на три году,

На три году й на три месяца —

Приочистить улички стрелецкие,

Все широки дворы княженецкие,

А наставить хмельных напиточек,

Чтобы бочечка о бочечку й частёхонько,

А частёхонько были, близёхонько,

Чтобы было б где стоять собаке царю Калине

Со своима й войсками со великима.

Да й прошло тут времечки по год поры,

130 Да й прошло тут времени по два году,

Да й прошло тут времени по три году,

Ведь по три году й по три месяца.

Тут докладуют ко князю ко Владимиру:

«Ты Владимир-князь да й стольне-киевский!

Ты сидишь во тереме златом верхи,

А ты ешь да пьешь да й прохлаждаешься,

Над собой невзгодушки не ведаешь.

А ведь твой-то славный стольний Киев-град

В полону стоит да й под обидою, —

140 Обошла его литва поганая

А того ль собаки царя Калины{89},

Он хочет черных мужичков твоих повырубить,

Хочет божья церквы все на дым спустить,

А тебя, князя́ Владимира, в полон-то взять

Со Опраксией да королевичной,

А в полон-то взять да й голову́ срубить».

Прикручинился Владимир, припечалился,

Он ходил по горенке столовоей,

Да й погуливал о столики дубовые,

150 Да й ронил Владимир горючи́ слезы,

Говорил Владимир таковы слова:

«А я глупость сделал, князь да стольне-киевский, —

Засадил дуродня й добра молодца,

Старого казака Илью Муромца

А на тыя погребы глубокие,

А на тыи ледники холодные,

А за тыя ль решетки за железные,

Не на мало поры-времени — на три году,

На три году й на три месяца.

160 А который бы дуродний добрый молодец

Постоять бы мог за веру й за отечество,

Сохранить бы мог наш Киев-град,

А сберечь бы мог он церквы божие,

Да й сберечь бы мог меня, князя́ Владимира».

Тут у славного у князя й у Владимира

А любима й была дочь одинакая,

Говорит она да й таковы слова:

«Ай же батюшка да й ты Владимир-князь!

А прости-ка ты й меня в вины великоей,

170 А я сделала ключи поддельные,

Положила людей потаенныих

На тыи погребы глубокие,

Да й снесли-та й ествушки сахарние,

Да й снесли-та й питьвица медвяные,

Да й перинушки, подушечки пуховые,

Одеялушки снесли да й теплые,

А сапоженки на ноженки сафьянные,

На себя снесли да й кунью шубоньку,

А шапку на головушку й соболиную

180 А тому ль дуродню добру молодцу,

Старому казаку Илье Муромцу.

Он есть жив бога́тырь святорусскии,

В полону сидит да й под обидою,

Он не старится, да й лучше ставится».

Тут Владимир-князь да й стольне-киевский,

А берет Владимир золоты ключи,

Да идет на погребы й глубокие,

Отмыкает погребы глубокие,

Усмотрел он дуродня добра молодца,

190 Старого казака Илью Муромца:

На себе у него да й кунья шубонька,

А сапоженьки на ноженьках сафьянные,

На головке шапка соболиная,

Да й перинушки, подушечки пуховые,

А одьялышки да й еще теплые,

Перед ним стоит ествушка сахарнии,

Перед ним стоит питьвицо медвяныи,

В полону сидит богатырь святорусскии,

Он не старится, да и лучше ставится.

200 Тут Владимир-князь да й стольне-киевский,

Он берет ёго й за ручушки за белые,

Да й за перстни брал да й за злаченые,

Целовал во уста да й во сахарние,

Да й повел его в палату белокаменну.

Приводил его в палату белокаменну,

Да й во горенку он во столовую,

Да й садил за столики дубовые,

За тыи за скамеечки окольние,

Да й кормил его ествушкой сахарноей,

210 Да й поил его питьвицем медвяныим.

Говорит Владимир таковы слова:

«Ай же старый казак ты Илья Муромец!

Ты прости меня в вины великоей,

На меня ты, князя, ведь не гневайся,

А постой-ка ты за веру й за отечество,

Да й за тот за славный стольний Киев-град,

Да й за тыя ль за церквы да й за божие,

За меня, за князя за Владимира.

Наш ведь Киев-град да й в полону стоит,

220 В полону стоит да й под обидою —

Обошла ведь его литва поганая

А того ль собаки царя Калины,

Хочет черных мужичков он всех повырубить,

Хочет божьие церквы все на дым спустить,

А меня, князя Владимира, в полон возьмет

Со Опраксией да й королевичной».

Так тут старый казак да Илья Муромец

Он поел тут ествушок сахарниих,

Да й попил тут питьвицов медвяныих,

230 Выходил за столиков дубовыих,

Да й за тых скамеечек окольныих,

Выходил на славный на широкий двор,

Да й на тот на славный стольне-Киев-град,

Он ходил-гулял по городу по Киеву,

Цельный день гулял с утра й до вечера,

Заходил в свою палату й белокаменну,

Да й во тую ль горенку столовую,

Он садился к столику дубовому,

А за тыи скамеечки окольные,

240 Он поел тут ествушки сахарноей,

Да й попил он питьвицов медвяныих,

Спать ложился й на кроваточку тесовую,

Да й на тую ль на перинушку пуховую.

А поутрушку вставал ранёшенько,

Умывался он да добелёшенька,

Одевался он да й хорошохонько,

Он одел одёжу драгоценную,

А снарядную одёжицу опальную,

Манишечки-рубашечки шелко́вые.

250 Да й берет свой ту́гой лук разрывчатой,

А набрал он много стрелочек каленыих,

А берет свою он саблю вострую,

Свое вострое копье да й муржамецкое,

Выходил молодец тут на широкий двор,

Заходил он в конюшню во стоялую,

А берет тут молодец добра коня,

А берет коня за поводы шелковые,

Его добрый конь да й богатырскии

Не в пример лучше он выпоен да й выкормлен

260 У его ли паробка любимого.

Говорит тут старый казак Илья Муромец:

«Ай же верный мой слуга ты неизменныи!

Я люблю тебя за то и жалую,

Что кормил, поил ты моего добра коня».

Он берет коня за поводы й шелковые,

Выводил коня да й на широкий двор,

Становил коня он посреди двора,

Стал добра коня молодец заседлывать,

Он заседлывал коня да й закольчуживал,

270 Садился молоде́ц да й на добра коня,

Да й поехал мо́лодец и с широка двора,

С широка двора в раздольице чисто́ полё,

Подъезжал ко рать-силы великоей.

Он вскочил на гору й на высокую,

Посмотрел на все четыре на сторонушки,

Он не мог на́смотреть конца й краю́ силы́ татарскоей.

А скрозь пару-то ведь лошадиного,

Да скрозь того пару человечьего

Да й не может пропекать да й красно солнышко;

280 Ото ржания да й лошадиного,

А от покриков да й человеческих

Ужахается сердечко й молодецкое.

А тут старый казак Илья Муромец

Он спускался с той горы высокоей,

Он тут ехал по раздольицу й чисту полю

А об этую рать-силу великую.

А скочил на эту гору на высокую,

Посмотрел на все четыре на сторонушки, —

Он не смог насмотреть конца й краю́ силы́ татарскоей:

290 От того ли пару лошадиного,

Скрозь того пару человечьего

Не может пропекать да й красно солнышко;

Ото ржания да й лошадиного,

А от покриков да й человеческих

Ужахается сердечко й молодецкое.

Старый казак Илья Муромец

Он спускался с той горы высокоей,

Он тут ехал по раздольицу й чисту полю,

А об этую о рать-силу великую.

300 Да й скочил на гору й на высокую,

Посмотрел на все четыре й на сторонушки,

Посмотрел он в восточную сторонушку, —

А во той восточноей сторонушки,

Во славноем во раздольице чистом поли

Стоят добры кони богатырские

У того ль они да й у бела шатра,

Оны зоблют пшеницу белоярову.

Так тут старый казак да Илья Муромец

Он спускался с той горы высокоей,

310 А поехал в восточную сторонушку

Ко тому он да й ко белу шатру.

Приезжал молодец тут ко белу шатру,

Становил коня он богатырского,

Выходил на матушку й сыру землю,

Принакинул ко́ню й поводы шелковые,

Он спустил коня к поло́тну белому,

Его й добрый конь да й богатырскии

Смелой грудью шел к полотну белому,

А все добрые кони расскочилися.

320 Говорит старый казак тут Илья Муромец:

«А ведь верно есть еще й во белом шатри,

А мне-то есть еще божья́ помочь».

Тут старый казак Илья Муромец

Заходил тут он да й во белой шатер,

А во том во славном во белом шатри

А его крестовый еще й батюшка,

А Сампсон-то и есть да и Самойлович{90}

Со своей дружинушкой хороброей

Он садится хлеба-соли кушати.

330 Говорит Самсон да й таковы слова:

«Ай же крестничек да ты любимый мой,

Старый казак да Илья Муромец!

А садись-ка с намы за единый стол,

А поешь-ка ествушки сахарнеей,

Ты попей-ка питьвицов медвяныих».

А тут старый казак да Илья Муромец

А садился молодец тут за единый стол,

Да и поел он ествушек сахарниих,

Да и попил он питьвицов медвяныих.

340 Тут удалые дуродни добры молодцы

А ложатся спать да й во белом шатри.

Говорит Илья тут таковы слова:

«Ай же ты крестовый ты мой батюшка,

А Сампсон же ты да и Самойлович,

А вы вся дружинушка хоробрая!

Вы й седлайте-тка ко́ней богатырскиих,

Да й поедемте в раздольице в чисто поле,

Постоимте за веру й за отечество,

Сохранимте мы да й стольний Киев-град,

350 Сохранимте мы да й церквы божие,

Сберегёмте мы князя й Владимира».

Говорит тут Самсон еще й Самойлович:

«Ай же ты любимый мой крестничек,

Старый казак да Илья Муромец!

А не будем мы коней седлать,

Не поедем в раздольице й чисто полё,

В поле биться, больно й раниться,

А на тыи на удары й на тяжелые,

А на тыи ль побоища на смёртные.

360 Много есть у князя й у Владимира,

Много есть господ да й бояринов,

Он их кормит, пои́т, да он их жалуёт.

Ничего ведь мы от князя й не предвидели».

Так тут старый казак да Илья Муромец

Он ведь бьет челом еще й на дру́гой раз,

Говорит тут молодец он таковы слова:

«Ай же ты крестовый ты мой батюшка,

А Сампсон же ты да и Самойлович,

А вы вся дружинушка хоробрая!

370 Вы седлайте-тка коней богатырскиих,

Да й поедемте в раздольице в чисто поле,

Постоимте за веру й за отечество,

Сохранимте мы да й стольний Киев-град,

Сохранимте мы да й церквы божие,

Сберегёмте мы князя й Владимира».

Говорит тут Самсон еще й Самойлович:

«Ай же ты любимыи мой крестничек,

Старый казак да Илья Муромец!

А не будем мы коней седлать,

380 Не поедем в раздольице й в чисто полё,

В поле биться, больно й раниться,

А на тыи на удары й на тяжелые,

А на тыи ль побоища на смёртные.

Много есть у князя й у Владимира,

Много есть господ да и бояринов,

Он их кормит, поит да и жалуёт.

Ничего ведь мы от князя й не предвидели».

Старый казак да Илья Муромец

А он бьет челом еще й по третий раз,

390 Говорит молодец да й таковы слова:

«Ай же ты крестовый мой батюшка,

А Самсон же ты да и Самойлович!

А седлай-тка коней богатырских,

Мы поедемте в раздольице чисто полё,

Постоимте за веру, за отечество,

Сохранимте вы да й церквы божие,

Сберегёмте вы князя Владимира».

Так тут все молодцы́ на спокой легли.

А старый казак да Илья Муромец,

400 Выходил молодец да из бела шатра,

Да й садился молодец тут на добра коня,

А выехал в раздольице й чисто полё

Да й ко той ли рать-силе ко великоей.

Подъезжал он ко рать-силе ко великоей,

Он просил себе тут бога на́ помочь

Дай й пречистую пресвятую Богородицу,

Припускал коня он богатырского

На этую на рать-силу великую.

А он стал как силы с крайчика потаптывать,

410 Как куда проедет — па́дёт улицмы,

Перевёрнется — дак переулкамы.

Его добрый конь тут богатырскии{91}

Взлепетал язы́ком человеческим:

«Ай же старый ты казак да Илья Муромец!

Напускаешь ты на рать-силу й великую,

А ведь сила есть тут очень сильняя,

А ведь воины-то есть могучие,

Поляницы есть ведь разудалые;

Есть три по́дкопа подкопаны глубокиих,

420 Я прогрязну в первы ямы-подкопы глубокие, —

Я оттуда с подкопов повыскочу,

А тебя, Илью Муромца, й повыздыну;

Я прогрязну в други ямы-подкопы глубокие, —

А я с дру́гих ям-то ведь повыскочу,

А тебя, Ильи Муромца, й повыздыну;

Я й прогрязну в третьи ямы-подкопы глубокие, —

Я ведь с третьих ям да как-нибудь повыскочу,

А тебя, Ильи Муромца, не выздыну».

Разгорелося сердце й у богатыря,

430 А у старого ль казака Ильи Муромца,

Говорит тут он да й таковы слова:

«Ах ты волчья сыть да й травяной мешок!

Ты оставить хочешь в ямах во глубокиих».

Он берет тут в руки плеточку шелковую,

Он тут бил коня да й по тучно́й бедры,

Первый раз он бил коня между ушей,

Дру́гой раз он между ноги между задние,

А давал удары всё тяжелые.

Его й добрый конь тут богатырскии

440 По чисту полю он стал поскакивать,

Не в пример он зло поехал по чисту полю,

Он прогрязнул в первы ямы-подкопы глубокие, —

А он с первых ям еще й повыскочил

Да й казака Илью Муромца й повыздынул;

Он прогрязнул в други ямы-подкопы глубокие, —

А он с других ям еще й повыскочил

Да й казака Илью Муромца повыздынул;

Он прогрязнул в третьи ямы-подкопы глубокие, —

С третьих ям конь еще й повыскочил,

450 А казака Ильи Муромца й не выздынул,

Он свернулся с седелышка черкальского,

А упал в ямы-подкопы глубокие.

Не могли захватить коня й татарова,

Тут напа́дали татарова й поганые

На того ль дуродня добра молодца,

Да й сковали Ильи да й ножки резвые,

Да й связали Ильи да ручки белые,

Да й хотели срубить буйну й головушку.

Говорят тут татарова поганые:

460 «Не рубите как ему буйно́й головушки,

Это есть богатырь святорусскии.

Вы сведемте его к собаке царю Калину,

Что он знает — над ним дак то пусть и делаёт».

Повели тут дуродня добра молодца

А к тому собаке царю Калину,

Приводили к собаке царю Калину

А вот оне да и во бел шатер,

Говорит собака ли царь Калина:

«Ай же ты стерва и молодой щенок!

470 Напускаешь ты й на рать-силу великую,

А ведь сила есть тут очень сильняя,

Воины ведь есть могучие,

Поляницы есть ведь разудалые,

Есть три подкопа подкопаны глубокие.

Ай же старый ты казак да Илья Муромец!

Не служи-ка ты князю ведь Владимиру,

Ничего ведь вы от князя не предвидите,

А служи ты мне, собаке царю Калины, —

Положу я те́бе ествушку й сахарнюю,

480 Положу я тебе питьвица медвяные,

Я дарить буду й да́ры драгоценные».

Говорит собака ли царь Калина:

«А раскуйте-ка Ильи вы ножки резвые,

Развяжите-ка Ильи да ручки белые».

Расковали Ильи да ножки резвые,

Развязали Ильи да ручки белые,

Старый казак тут Илья Муромец

А вставал молодец на резвы́ ноги,

Говорит тут он да й таковы слова:

490 «Ай же ты собака ли царь Калина!

Не могу я служить тебе, собаке царю Калины,

У меня сделаны заповеди великие,

Что служить мне князю-то Владимиру,

Сохранять мне надо стольний Киев-град,

Сберегать я й буду церквы божие,

Сохранять буду́ веру православную,

Сберегать буду князя Владимира».

Так тут старый казак Илья Муромец

Повернулся он тут в шатри белоем

500 Да й пошел в раздольице в чисто полё.

Говорит собака ли царь Калина:

«Ай же мои вы слуги верные!

Вы скуйте-ка Ильи да й ножки резвые,

Вы свяжите Ильи да й ручки белые».

Тут напа́дали татарова поганые

На того ль казака Илью Муромца,

А тут старый казак да Илья Муромец

Он схватил татарина как за ноги,

Он как стал татарином помахивать,

510 Он тут стал татар да й поколачивать,

А татары от него да й стали бегати.

А он бросил татарина тут в сторону

Да й пошел в раздольице й чисто полё.

Пригодились быть при себе свистки да й богатырские,

Засвистал в свистки он богатырские —

Его добрый конь тут богатырскии

Прибежал он из чиста поля

А со всею сбруей богатырскоей.

А тут старый казак да Илья Муромец

520 Он берет коня за поводы шелковые,

Садился молодец тут на добра коня

Да й поехал по раздольицу й чисту полю.

Он вскочил на гору й на высокую,

Посмотрел в восточную сторонушку, —

А во той восточноей сторонушке

А стоят кони богатырские

У того ли они да й у бела шатра,

Они зоблют пшеницу белоярову.

Так тут старый казак да Илья Муромец

530 Выходил на матушку й сыру землю,

Скоро й ту́гой лук разрывчатой отсте́гивал

От правого ль стремечки булатнего,

Натянул тетивочку шелковую,

Наложил он стрелочку каленую,

Говорил Илья да й таковы слова:

«Ты просвистни, моя стрелочка й каленая,

А во славное раздольице чисто полё,

А пади-ка ты да й в этот бел шатер,

А ты выхвати крышку со бела шатра,

540 Да й пади Самсону на белы груди,

Выхвати цапеньку й немалую,

А немалую цапенку, невредимую».

Да й спустил он тетивочку шелковую

А во эту стрелочку каленую,

Тут просвистнула его стрелочка каленая

А во это славныи во белой шатер,

Она й выхватила крышку со бела шатра,

Она пала Самсону на белы груди.

У того ль Самсона у бога́тыря

550 Пригодился быть да крест на вороте,

Крест на вороте да й ровно три́ пуда.

Пробудился он от звону от крестового,

Да й вскочил Самсон тут на резвы́ ноги,

Говорит Самсон тут таковы слова:

«Ай же мои братьица крестовые,

Вы богатыри да святорусские!

Вы вставайте, братцы, на резвы ноги

Да й седлайте коней богатырскиих:

Прилетели нам гостинички-подарочки

560 От моего крестничка любимого,

А от старого казака Ильи Муромца.

А его ведь стрелочка каленая

Выхватила крышку й со бела шатра,

А пала мне да й на белы груди.

Вы поедемте в раздольице в чисто поле,

Постоимте за веру, за отечество,

Верно — мало ему в поле можется.

Сохранимте мы да стольний Киев-град,

Сохранимте мы да й церквы божие,

570 Сберегёмте мы князя й Владимира».

Тут удалые дуродни добры молодцы

Оседлали коней богатырскиих,

А садились на коней богатырскиих,

А поехали в раздольице й чисто поле,

А ко этой ко рать-силе великоей.

А стары́й казак тут Илья Муромец

Он тут смотрит с горы высокоей,

А куда поедут эти двенадцать да й богатырей —

А ко рать ли силе ко великоей,

580 Аль во то́е во раздольице чисто полё.

Тут поехали двенадцать-та й богатырей

А ко той ли рать-силе великоей.

А тут старыи казак да Илья Муромец

Он поехал наперелуч тринадцатый.

Оны съехались тут, поздоровались,

Становили добрых коней богатырскиих,

Оны делали сговор между собой,

Как же им побить литва поганая.

Говорит старый казак да Илья Муромец:

590 «Ай же мои братьица крестовые,

Вы богатыри да святорусские!

А ведь сила есть тут очень сильная,

А ведь воины тут есть могучие,

Поляницы есть тут разудалые,

Есть три подкопа подкопаны глубокие».

Тут удалые дуродни добры молодцы

А просили себе да й бога на́ помочь,

Пречистую пресвятую богородицу.

Припускали добрых коней богатырскиих

600 А на этую на рать-силу великую,

Стали силы с крайчика й потаптывать,

А куда поедут — па́дёт улицмы,

Перевернётся — дак переулкамы.

Оны вытоптали силушку, повыкололи,

А того ль собаку царя Калину

А оне его да ведь и в плен брали́.

Говорят удалы добры молодцы:

«А отрубимте собаке буйну й голову».

Говорит старый казак да Илья Муромец:

610 «Ай же мои братьица крестовые,

Вы богатыри да й святорусские!

Не рубите ему буйноей головушки,

А свеземте его да й во стольний Киев-град

А ко ласковому князю ко Владимиру, —

Что он знает над ним, так то пусть делает».

Привозили тут собаку Калина

А во тот во стольний Киев-град

А ко ласковому князю ко Владимиру.

Говорят удалы добры молодцы:

620 «Ты Владимир да й князь стольне-киевский!

Привезли тебе царя Калину, —

Что ты знаешь над ним, да то и сделаешь.

А его мы рать-силу великую

Мы разбили в раздольице чистом поли».

Говорит тут князь Владимир таковы слова:

«Благодарствуй вас, могучие богатыри,

Что стояли вы за славный стольний Киев-град,

Охраняли да й церквы божие,

Сберегли меня, князя Владимира».

630 А того собаку царя Калину

Отпустил во славну во темну́ Орду.

Да и тым былиночка й покончилась.

Наехал царь Калин на Киев-град,

Подъехал под князя под Владимира,

И посылает он посла своего верного

К солнышку ко Владимиру стольне-киевскому:

«Ты очисти широки улицы стрелецкие

И большие домы княженецкие,

Постоять тут царю Калину

Со своею силушкой любимою».

Тут Владимир-князь усумнился есть

10 И запечалился,

Сделался невесел, буйну голову повесил.

И приезжает к нему старый казак Илья Муромец,

Отпирает он двери тые на́ пяту,

Входи он в палату белокаменну,

Крест он кладет по-писаному,

Поклон-от ведет по-ученому,

На вси да на четыре стороны поклоняется,

Еще Владимиру-князю стольно-киевскому,

Владимиру-князю со княгиною в особину.

20 Потом он проговори́л, старый казак Илья Муромец:

«Ай же ты солнышко Владимир-князь!

Полюби-ка мое слово, что я тебе говорю.

Насыпь-ка мису́ да чиста серебра,

Другую мису да скачна́ жемчуга,

Третью мису да красна золота,

И станем мы просить да на три месяца

Сроку у царя у Калина —

Очистить улицы стрелецкие,

Большие домы княженецкие».

30 Потом отвез старый казак Илья Муромец

Эти подарки царю Калину,

И царь Калин ты подарки принял

И дал сроку на три месяца —

Очистить улицы стрелецкие,

Большие домы княженецкие.

Потом старый казак Илья Муромец

Поворотился на гору на Латынскую,

Где там стоят воины киевские,

Тридцать воинов без воина,

40 Стоят на горы на Латынские.

Приезжает ко князю ко Владимиру

Его родной племничек,

Младый Ермак Тимофеевич{93},

Идет он в палату со прихваткою,

Со прихваткою, не с упадкою,

И отпирает он дверь да на пяту:

«Здравствуй, солнышко Владимир-князь!

Что же ты сидишь невесел,

Что же ты буйну голову повесил?»

50 — «Ай же младый Ермак да Тимофеевич!

Чего же мне веселитися?

Когда во Киеве была добра пора,

Тогда во Киеве было защитчиков,

Защитчиков и заступчиков,

А как стало во Киеве недобра пора,

Так нет во Киеве защитчиков,

Защитчиков и заступчиков».

Отвечае младый Ермак Тимофеевич:

«Ай же ты солнышко Владимир-князь,

60 Родный мой дядюшка!

Дай же-ка мне благословеньице,

Благословеньице и прощеньице —

Выехать ко царю ко Калину,

Во тую силу во поганую,

Попробовать своих плеч богатырскиих».

Отвечает солнышко Владимир-князь:

«Ай же ты родный мой племничек,

Младый Ермак Тимофеевич!

Ты есть младёшенек, ты есть глупёшенек, —

70 Прервешь свою силу богатырскую,

И убьют тебя татара да поганые.

Не дам я тебе ни благословенья, ни прощенья».

Говорит младый Ермак Тимофеевич:

«Ай же ты дядюшка мой родный,

Солнышко Владимир-князь!

Дай же ты мне свое благословеньице,

Благословеньице и прощеньице —

Повыехать на горушку Латынскую,

Где свои воины тридцать без воина стоит».

80 Солнышко Владимир-князь стольне-киевской

Дал свое благословенье и прощенье —

Повыехать на горушку Латынскую.

Отправился младый Ермак Тимофеевич

На тую-то на гору на Латынскую,

И поехал он да во чисто поле.

Пришло две пути-дороженки:

Одна на гору-то Латынскую,

А другая к царю Калину да во чисто поле.

И младой Ермак да Тимофеевич

90 Перекрестил свои глаза да на восток идти:

«Не поеду я на гору на Латынскую,

А поеду я во силу во поганую,

Попробую я своих плеч богатырскиих,

Храбрости своея молодецкоей».

И подъезжает он к царю Калину,

Ко силы ко поганоей.

Не ясён сокол напущается

На гусей, лебедей, на серыих малыих уточек,

На татар да на поганыих

100 Напущается Ермак Тимофеевич.

Едет он — улица́ валит,

Свернет — переулочкой,

Бьет — а вдвоем, втроем конем топчет,

И силу у царя Калина валом валит.

Потом глядят с эвтой горы с Латынския

Свои воины киевские.

И проговорил старой казак Илья Муромец:

«Что больше некому выехать со Киева,

Как повыехал младый Ермак да Тимофеевич.

110 Прервет он свою силу богатырскую,

Убьют его татара да поганые».

Посылает он смелого Алешу да Поповича:

«Ай же ты смелый Алеша да Попович!

Упрашивай ты млада Ермака Тимофеевича

Словамы ласковыма,

И накидывай ты на него да храпы белые,

И подтягивай его ко белой груди,

Чтобы укротил свое сердце богатырское,

И проси-ка ты его словами ласковыма:

120 „Ай же ты младый Ермак Тимофеевич!

Ты позавтракал, дай же мне и пообедати“».

У Ермака да Тимофеевича

Разгорелось сердце богатырское,

Прирвал его храпы белые,

А еще этого сердитее поехал

Валять в силу поганую.

Усмотрел старый казак Илья Муромец,

Что прирвал Ермак храпы белые:

«Прервет свою силу богатырскую,

130 Убьют его татара да поганые».

Посылает он Добрынюшку Микитича,

Старый казак Илья Муромец,

Посылает во силу во поганую:

«Поезжай-ка ты во силу во поганую,

Подъезжай-ка ты ко младому Ермаку да Тимофеевичу

И накидывай на него да храпы белые,

И подтягивай его ты ко белой груди,

И упрашивай его словами ласковыми,

Чтобы укротил свое сердце богатырское».

140 И как накинул он храпы белые,

И подтянул его ко своей белой груди,

То младый Ермак да Тимофеевич

Прирвал его да храпы белые,

А еще этого сердитее поехал

Рубить татар да и поганыих.

В это же время смотрит старый казак Илья Муромец

И видит, что прервет Ермак Тимофеевич

Свою силу богатырскую:

Не могли тыи воины укротить его храбрости.

150 Потом обседлал старой казак Илья Муромец

Своего доброго коня

И отправился во силу во поганую

К царю Калину.

Подъезжает он к младу Ермаку да Тимофеевичу,

Накинул он свои да и храпы белые,

Старый казак Илья Муромец:

«Ай же ты младый Ермак да Тимофеевич!

Укроти-ка свое сердце богатырское,

Ты же сегодня ведь позавтракал,

160 Ты же сегодня да и пообедал,

Так дай-ка ты мне хоть поужинать,

Побить да и татар да поганыих».

То младый Ермак да Тимофеевич

Прирвал у стары’ казак’ Ильи Муромца,

Прирвал его храпы белые.

То едет младый Ермак да Тимофеевич,

Едет со левыя фланки,

Сколько ни бьет, а вдвоем, втроем конем топчёт.

А потом поворотился старой казак Илья Муромец

170 С правая фланки,

Едет он — улицей,

Пове́рнет — переулочком,

Валом валит силу неверную,

Сколько ни бьет, а вдвоем, втроем конем топчет.

И прибили они всю силу у царя у Калина,

Всю силушку поганую.

То царь Калин и выкинул их подарки:

Три мисы — одну с серебром,

Другу с жемчугом,

180 А третью с красным золотом,

И сам на охоту шел

На уезд в свою сторону —

Не попал заехати во Киев-град.

Все поехали во Киев-град,

Все сильные могучие богатыри.

И солнышко Владимир стольне-киевской

Встречает со радостью великою,

Со радостью и веселием,

А в особину млада Ермака да Тимофеевича.

А-й из-за Дону, Дону, Дунай-Дунай,

Поднимался вор собака Кудрёванко-царь

И под тот же стольний красён Киев-град.

В ёго сорок царей, сорок царевичей,

И сорок королей, сорок королевичей,

И со тем же со сыном он со Коршуном,

И со тем же со зятём он со Коршаком, —

И под каждым царем силы по сороку тысячей,

И под каждым королем по сорок тысячей,

10 Под любимым-то сыном триста тысячей,

Под любимым-то зятём двести тысячей,

Под самим Кудрёванком числа-смету нет.

И подходили они под красён Киев-град,

И разоставили шатры чернополотняны, —

И приумолкла луна да светла месяца,

И закрыло-де свет до солнца красного

И от того-де от пару лошадиного,

И от того-де от духу от татарского.

А-й говорил-де-ка тут да Кудрёванко-царь:

20 «Уж вы ой еси, мои да слуги верные!

Еще кто из вас бывал да на святой Руси,

Кто умеёт по-русски речь гово́рити,

А кто можот же нынче послом по́словать?»

Говорил-де-ка Вася-королевич млад:

«Я бывал-де-ка, Вася, на святой Руси,

Я умею по-русски речь говорити,

Я могу-де-ка, Вася, послом пословать».

И говорил же ведь тут да Кудрёванко-царь:

«Ты садись-кася, Вася, на рыменчат стул,

30 Ты пиши-ка ёрлоки да скорописчаты,

Ты пиши, набивай да красным золотом,

Ты садись-кася, Васька, на добра коня,

Ты вези ёрлоки да в красён Киёв-град».

И тут где-ка Васька не ослышался,

Он садился-де-ка, Васька, на ременчат стул,

Он писал ёрлоки да скорописчаты,

Он писал, набивал да красным золотом,

Он скоре же того да запечатывал.

И садился тут Васька на добра коня,

40 Он поехал-де, Вася, в красён Киёв-град,

Он полём-то едёт, не дорогами,

И в город заезжаёт не воротами,

Мимо те он стены городовые,

Мимо круглы ти башни наугольния, —

Он прямо ко Владимиру на широкой двор.

Он поставил коня да середи двора,

И не приказана коня, да не привязана,

Он сам-де пошел да светлу светлицу.

Он двери отпират да с пяты на пяту,

50 Запираёт он двери скрепка-накрепко,

Он не кстит-де своёго лица черного,

Он с князём Владимиром не здоровался,

А княгины Опраксеи челом не бьет,

Он князям, боярам головы не гнет,

Он клал ёрлоки да на дубовой стол,

И стал-де во место во посыльнёё,

Да ко той он к ободверинке дубовое.

И говорил-де-ка тут да всё Владимир-князь:

«Уж ты ой есь, стар казак Илья Муромец!

60 Ты бери-ка ерлыки да скорописчаты,

Ты бери-ка ерлыки да распечатывай,

И распечатывай ерлыки, да вслых прочитывай».

И тут-де Илейка не ослышался,

Он брал ёрлоки да скорописчаты,

Он читаёт ёрлоки да скорописчаты,

Он читал ёрлоки да головой качат:

«А-й еще грозно нынь у вора написано.

Да и страшно у собаки напечатано:

„Уж я Киев-от град да я в полон возьму,

70 Уж князя Владимира под меч склоню,

Я княгину Опраксию за себя возьму,

Уж я божьи ти церкви все под дым спущу,

Я честны ти монастыри все ро́зорю,

Я над че́стныма вдовами да надругаюся“».

И говорил тут-де Владимир таково слово:

«Уж ты ой еси, Васька-королевич млад!

Уж ты дай-кась нам строку хошь на три года».

Не даваёт Васька строку ту на три года.

«Уж ты дай-кась нам строку хошь на три месяца».

80 И не даваёт Васька строку на три месяца.

«Уж ты дай-кась нам строку хошь на двенадцать дён, —

Да бессрочных на земли ведь прежде не было:

Мы пойдем нынь на дело-то на ратноё,

Да на то побоищо на смертноё,

Да ведь надобно же ведь тут нам покаяться,

И покаяться нам, да причаститися».

Дает им Васька строку на двенадцать дён.

И пошел-де-ка Васька из светлой грыдни,

Он садился-де-ка, Васька, на добра коня,

90 И уехал он во силу да во неверную.

И говорил где-ка Владимир таково слово:

«Уж ты ой еси, стар ка́зак Илья Муромец!

Ты бери-кася трубочку подзорную,

Мы пойдем-ка с тобой да на высок балкон,

Мы посмотрим-ка силу ту неверную».

И брал тут Илейка трубку подзорную,

И выходят они да на высок балкон,

И смотрели да по чисту полю,

И во все во чотыре во стороночки, —

100 И во чистом поле силы только синь сине́т.

«Пойдем-ка, Илейка, в светлу светлицу».

И заходят они да светлу светлицу,

И говорил тут Владимир таково слово:

«Уж ты ой есь, стар казак Илья Муромец!

Ты садись-кась, Илейка, на рыменчат стул,

Ты выписывай русских всех богатырей».

Тут-де Илейка не ослышался,

Он садился, Илейка, на ременчат стул,

А говорит тут Владимир таково слово:

110 «Во первых пиши Самсона Колыбанова,

Во вторых пиши Добрынюшку Микитича,

Во третьих пиши Олёшеньку Поповича,

И во четвертых Гаврыла Долгополого,

Во пятых Луку Толстоременника,

Ты Луку-де, Матфея, детей боярскиих,

Еще пиши Рощу Росшиби колпак,

Росшиби колпак Рощу со племянником, —

И промеж тем ты, Илейка, кого сам ты знашь».

И тут-де Илейка не ослышался,

120 Он выписал тридцать без единого,

А тридцатой-от сам да Илья Муромец.

И говорил тут Илейка таково слово,

Он призвал Олёшеньку Поповича:

«Уж ты ой еси, Олёшенька Попович млад!

Поезжай-ка, Олёша, по святой Руси,

Собирай ты, Олёша, всех богатырей, —

У тебя хоша коничёк-от маленькой,

И маленькой коничёк, удаленькой».

И тут-де Олёша не ослышался,

130 Он поехал, Олёша, по святой Руси:

Он полём-то едёт, как сокол летит,

Он горы ти, долы промеж ног берет,

Он мелки ти реки перескакиват.

Он объехал, Олёша, по святой Руси,

Он собрал-де русских всех богатырей.

Приезжали они да в красён Киев-град,

И повелся у Владимира почесьён пир,

И все они на пиру да напивалися,

Они все на честном да наедалися,

140 Они все же ведь тут да пьяны-весёлы.

И пошли-де они тут по городу,

И по тем же по царевым бо́льшим кабакам,

Они пьют зелено вино, вино безденёжно.

И говорят же тут князя ти ведь, бояра:

«Уж ты батюшко Владимир стольне-киевской!

Уже пьют у нас богатыри зелено вино,

Они пьют зелено вино безденёжно,

И об ратнём-то деле не печалятся,

И хотят они уехать вон из Киева».

150 И тут же Владимир стольне-киевской

И посылаёт же он да слугу верную:

«Ты поди-кася, моя да слуга верная,

Созови ты старого Илья Муромца».

И тут-де слуга да не ослышалась,

Пошла по царевым большим кабакам,

И пришла ко старому Ильи Муромцу:

«Уж ты ой есь, стар казак Илья Муромец!

Тебя звал-де-ка ныниче Владимир-князь».

И тут-де Илейка не ослышался,

160 И приходит ко Владимиру во грыдёнку:

«Уж ты батюшко Владимир стольне-киевской!

Для чего же ты меня да нынче требуёшь?»

Говорил тут Владимир таково слово:

«И вы пьите́, вы нынче проклаждаетесь,

Вы об ратнём-то деле не печалитесь,

Хотите́ вы уехать вон из Киёва».

Говорил тут Илейка таково слово:

«Уж ты батюшко Владимир стольне-киевской!

Ты глядишь на бояр на кособрюхиих».

170 И сам пошел-де-ка да из светлой грыдни,

И собрал-де он всех товарыщов.

И брали сороковку зелёна вина,

И выходили из города из Киёва,

Они пили-де там да зелёно вино,

Они пили-де там да трои суточки.

И на третьи ти сутки просыпаются,

И говорил тут Илейка таково слово:

«А уж вы ой еси, мои да слуги верные,

Уж вы русски могучие богатыри!

180 Уж нам полно же пить да зелёно вино, —

Да выходит же нам да времё срочноё,

Надо ехать на дело то ратноё,

И на то же на побоищо на смертноё».

Срядились удалы добры молодцы,

И садились они да на добрых коней,

И поехали они да во чисто полё.

И выехали да во чисто полё,

И разоставили шатры белополотняны,

И говорил тут Илейка таково слово:

190 «Уж вы ой еси, дружинушки хоробрые!

Еще кто из нас поедёт во чисто полё,

И к тому же царищу ту Баканищу?

Тебе ехать, Олёшенька Попович млад, —

Уж ты силой не силён, да напу́ском смел,

Потеряшь ты свою да буйну голову;

Тебе ехать, Добрынюшка Микитич млад, —

Ты не знашь, обойтись да как с Баканищом,

Потеряшь ты свою да буйну голову.

Мне само́му, видно, ехать во чисто полё».

200 Садился тут Илейка на добра коня,

Он поехал, Илейка, во чисто полё,

Он приехал к царищу ту Баканищу,

Он заходит, Илейка, во черён шатер:

«Уж ты здравствуй, ты царищо ты Баканищо!»

— «Уж ты здравствуй, удалой доброй молодец!

А у вас-де-ка нынче на святой Руси

И какой-то есь стар казак Илья Муромец?{95}

Да лёжит про ёго славушка великая.

И сколь он велик да в толщину сколь толст?»

210 И говорит тут Илейка таково слово:

«Не велик он, не мал, — да только в мой-от рост».

— «И много ле он да хлеба-соли ест?»

— «Он ест по три калачика круписчатых,

По три чары-де он да зелена вина».

— «И никакой тут у вас сильный богатырь, —

И на долонь посажу и другой пры́тяпну,

И останется тут только мокро́ одно».

И говорил тут Илейка таково слово:

«А уж ты ой есь, царищо ты Баканищо!

220 А ты много ле к выти хлеба-соли ешь,

Хлеба-соли-де ешь да пива с медом пьешь?»

— «Ем я по три печи хлеба-то печёного,

По три туши мяса-то я варёного,

И по три бочки-де я да зелёна вина».

Говорил тут Илейка таково слово:

«А у нас-де-ка нынь да на святой Руси

А была така собака та обжорчива:

Она крови-олови́ны да охваталася,

Со то же собачищу и смерть пришла».

230 Царищу эти речи не в любе́ пали,

За велику досаду показалися,

Он хватил же свою да саблю вострую,

Он хотел срубить у Илейки буйну голову.

И на то-де Илеюшка ухватчив был,

Увёрнулся под пазуху под правую,

И махнул он своей да саблей вострое,

И срубил у царища буйну голову, —

И улетело ёго тулово проклятоё,

Убило ихных двенадцать тут богатырей.

240 Тут и выскочил Илейка из черна шатра,

Закричал-де-ка он да громким голосом:

«Уж вы ой еси, дружинушки хоробрые,

А все русские могучие богатыри!

Поезжайте вы скоре да во чисто полё,

Вы рубите всю силу ту неверную».

И тут-де они да не ослышались,

Садились на своих да на добрых коней,

И сами говорят да таково слово:

«Мы кого же нынь оставим у белых шатров?

250 Мы оставим Луку-де, Матфея, детей боярскиих.

Мы приёдем с дела-то всё с ратного,

Мы с того же с побоища со смертного, —

Щобы нас кому ведь да проздравити».

И поехали они да во чисто полё,

И рубили они силу ту неверную:

И на праву руку махнут — и тут улица,

На леву руку махнут — да переулками,

А которо они рубят, вдвоё конем топчут.

Да зачиркала сабелька та вострая,

260 Забренчала кольчужина серебряна, —

Застонали поганы и татаровья.

И прибили они всю силу неверную.

А увидели тут-де из белых шатров

И Лука-де, Матфей, дети боярские,

И сами говорят да таково слово:

«Уже что же нам сила та неверная?

Была бы у нас на нёбо-то листница {96}—

Прирубили бы мы всю силу небесную».

И тут-де-ка нонь сила неверная, —

270 А которого рубили ведь как надвоё,

Из того-де стаёт да два татарина,

А которого рубили они натроё,

Из того-де стаёт да три татарина.

Они снова напускались рубить силу неверную, —

Они сколько же рубят, нету убыли.

И говорил тут стар казак Илья Муромец:

«Уж вы ой еси, дружинушки хоробрые,

Уж вы сильни могучие богатыри!

Нам живыма с мертвыма не ратиться,

280 И отступите вы от дела-то от ратного».

И повалилася вся сила неверная.

И поехали они да ко белым шатрам.

И стречают два брата-то Суздальца,

А Лука-де, Матфей, дети боярские:

«И вам бог помощь, удалы добры молодцы,

И проздравляём-то мы вас с Камским-то побоищом{97}».

И тут садились они да на добрых коней,

И поехали они да в красён Киев-град,

А стречаёт тут князь да наш Владимир-от,

290 И со той он княгиной со Опраксеей:

«Уж вы ой есь, удалы добры молодцы,

Уж вы сильни могучие богатыри!

И проздравляём вас с Камским-то побоищом.

Проходите ко мне во светлу светлицу,

И добро жаловать ко мне да на почесьён пир».

И проходили они во светлу светлицу,

И садилися они за дубовы́ столы,

И повелся у Владимира почесьён пир.

Они все же на пиру да напивалися,

300 Они все на честном да наедалися.

Идет у их пир нонь да навеселе,

И проздравляёт их князь-от Владимир-от

И со той их победой со татарское.

Говорил тут Илейка таково слово:

«Благодарю тебя покорно ведь, Владимир-князь,

И со той вас княгиной со Опраксеей,

Со всема ведь с вашима слугами верныма».

Как из да́леча было из чиста поля,

Из-под белые березки кудреватыи,

Из-под того ли с-под кустичка ракитова

А й выходила-то турица златорогая{99},

И выходила-то турица со турятами,

А й расходилися туры да во чистом поле,

Во чистом поле туры да со турицою.

А й лучилося турам да мимо Киев-град идти,

А й видли над Киевом чудны́м-чудно,

10 Видли над Киевом дивны́м-дивно:

По той по стены по городовыи

Ходит девица душа красная,

А на руках носит книгу Леванидову{100},

А не тольки читае, да вдвои́ плаче.

А тому чуду туры удивилися,

В чистое поле возвратилися,

Сошлися со турицей, поздоровкалися:

«А ты здравствуешь, турица наша матушка!»

— «Ай здравствуйте, туры да малы детушки!

20 А где вы, туры, были, что вы видели?»

— «Ай же ты турица наша матушка!

А й были мы, туры, да во чистом поле,

А лучилося нам, турам, да мимо Киев-град идти,

А й видели над Киевом чудным-чудно,

А й видели над Киевом дивным-дивно:

А по той стены по городовыи

Ходит-то девица душа красная,

А на руках носит книгу Леванидову,

А не столько читает, да вдвои́ плаче».

30 Говорит-то ведь турица родна матушка:

«Ай же вы туры да малы детушки!

А й не девица плачет, да стена плаче,

А й стена та плаче городовая,

А она ведает незгодушку над Киевом,

А й она ведает незгодушку великую».

А из-под той ли страны да с-под восточныя

А наезжал ли Батыга{101} сын Сергеевич,

А он с сыном со Батыгой со Батыговичем,

А он с зятем Тараканчиком Корабликовым,

40 А он со черным дьячком да со выдумщичком{102}.

А й у Батыги-то силы сорок тысячей,

А у сына у Батыгина силы сорок тысячей,

А у зятя Тараканчика силы сорок тысячей,

А у черного дьячка, дьячка-выдумщичка,

А той ли, той да силы счету нет,

А той ли, той да силы да ведь смету нет:

Соколу будет лететь да на меженный долгий день,

А малою-то птичике не о́блететь.

Становилась тая сила во чистом поле.

50 А по греху ли то тогда да учинилося —

А й богатырей во Киеве не лучилося:

Святополк-богатырь на Святыих на горах,

А й молодой Добрыня во чистом поле,

А Алешка Попович в богомольной стороны,

А Самсон да Илья у синя́ моря.

А лучилося во Киеве голь кабацкая{103},

А по имени Василий сын Игнатьёвич.

А двенадцать годов по кабакам он гулял,

Пропил, промотал всё житье-бытье свое,

60 А й пропил Василий коня доброго,

А с той ли-то уздицей тесмяною,

С тем седлом да со черкальскиим,

А триста он стрелочек в залог отдал.

А с похмелья у Василья головка болит,

С перепою у Василья ретиво сердцо́ щемит,

И нечем у Василья опохмелиться.

А й берет-то Василий да свой тугой лук,

Этот тугой лук Васильюшко разрывчатой,

Налагает ведь он стрелочку каленую,

70 А й выходит-то Василий вон из Киева,

А стрелил-то Василий да по тем шатрам,

А й по тем шатрам Василий по полотняным.

А й убил-то Василий три головушки{104},

Три головушки Василий, три хорошеньких:

А убил сына Батыгу Батыговича,

И убил зятя Тараканчика Корабликова,

А убил черного дьячка, дьячка-выдумщичка.

И это скоро-то Василий поворот держал

А й во стольнёй во славной во Киев-град.

80 А это тут Батыга сын Сергиевич,

А посылает-то Батыга да скоры́х послов,

Скорых послов Батыга виноватого искать.

А й приходили-то солдаты каравульние,

Находили-то Василья в кабаки́ на печи,

Проводили-то Василья ко Батыги налицо.

А й Василий от Батыги извиняется,

Низко Василий поклоняется:

«Ай прости меня, Батыга,

Во такой большой вины.

90 А убил я три головки хорошеньких,

Хорошеньких головки, что ни лучшеньких:

Убил сына Батыгу Батыговича,

Убил зятя Тараканчика Корабликова,

Убил черного дьячка, дьячка-выдумщичка.

А со похмелья у меня теперь головка болит,

А с перепою у меня да ретиво сердцо́ щемит.

А опохмель-ка меня да чарой винною,

А выкупи-ка мне да коня доброго,

С той ли-то уздицей тесмяною,

100 А с тем седлом да со черкальскиим,

А триста еще стрелочек каленыих.

Еще дай-ка мне-ка силы сорок тысячей,

Пособлю взять-пленить да теперь Киев-град.

А знаю я воротца незаперты,

А незаперты воротца, незаложенные

А во славный во стольнёй во Киев-град».

А на ты лясы́ Батыга приукинулся{105},

А выкупил ему да коня доброго,

А с той ли-то уздицей тесмяною,

110 А с тем седлом да со черкальскиим,

А триста-то стрелочек каленыих.

А наливает ему чару зелена вина,

А наливает-то другую пива пьяного,

А наливает-то он третью меду сладкого,

А слил-то эти чары в едино́ место, —

Стала мерой эта чара полтора ведра,

Стала весом эта чара полтора пуда.

А принимал Василий едино́ю рукой,

Выпивает-то Василий на единый дух,

120 А крутешенько Василий поворачивался,

Веселешенько Василий поговариваё:

«Я могу теперь, Батыга, да добрым конем владать,

Я могу теперь, Батыга, во чистом поле́ гулять,

Я могу теперь, Батыга, вострой сабелкой махать»

И дал ему силы сорок тысящей.

А выезжал Василий во чисто полё,

А за ты эты за лесушки за те́мные,

А за ты эты за горы за высокие,

И это начал он по силушке поезживати,

130 И это начал ведь он силушки порубливати,

И он прибил, прирубил до единой головы.

Скоро тут Василий поворот держал,

А приезжает тут Василий ко Батыги налицо,

А й с добра коня Васильюшка спущается,

А низко Василий поклоняется,

Сам же он Батыге извиняется:

«Ай прости-ка ты, Батыга,

Во такой большой вины.

Потерял я ведь силы сорок тысящей.

140 А со похмелья у меня теперь головка болит,

С перепою у меня да ретиво сердцо щемит,

Помутились у меня да очи ясные,

А подрожало у меня да ретиво сердцо.

А опохмель-ка ты меня да чарой винною,

А дай-ка ты силы сорок тысящей,

Пособлю взять-пленить да я Киев-град».

А на ты лясы Батыга приукинулся,

Наливает ведь он чару зелена вина,

Наливает он другую пива пьяного,

150 Наливает ведь он третью меду сладкого,

Слил эты чары в едино место, —

Стала мерой эта чара полтора ведра,

Стала весом эта чара полтора пуда.

А принимал Василий единою рукой,

А выпивал Василий на единый дух,

А й крутешенько Василий поворачивался,

Веселешенько Василий поговаривае:

«Ай же ты Батыга сын Сергиевич!

Я могу теперь, Батыга, да добрым конем владать,

160 Я могу теперь, Батыга, во чистом поле гулять,

Я могу теперь, Батыга, вострой сабелькой махать».

А дал ему силы сорок тысящей.

А садился Василий на добра коня,

А выезжал Василий во чисто полё,

А за ты эты за лесушки за темные,

А за ты эты за горы за высокие,

И это начал он по силушке поезживати,

И это начал ведь он силушки порубливати,

И он прибил, прирубил до единой головы.

170 А разгорелось у Василья ретиво сердцо,

А й размахалась у Василья ручка правая,

А й приезжает-то Василий ко Батыги налицо,

И это начал он по силушке поезживати,

И это начал ведь он силушки порубливати,

А он прибил, прирубил до единой головы.

А й тот ли Батыга на уход пошел,

А й бежит-то Батыга, запинается,

Запинается Батыга, заклинается:

«Не дай боже, не дай бог, да не дай детя́м моим,

180 Не дай детям моим да моим внучатам

А во Киеве бывать да ведь Киева видать!»

Ай чистые поля были ко О́пскову{106},

А широки раздольица ко Киеву,

А высокие ты горы Сорочинские,

А церковно то строенье в каменной Москвы,

Колокольнёй-от звон да в Нове-городе,

А й тертые колачики Валдайские,

А й щапливы щеголиви в Ярославе-городе,

А дешёвы поцелуи в Белозерской стороне,

190 А сладки напитки во Питере,

А мхи ты, болота ко синю́ морю,

А щельё, каменьё ко сиверику,

А широки подолы пудожаночки,

А й дублёны сарафаны по Онеги по реки,

Толстобрюхие бабенки лёшмозёрочки,

А й пучеглазые бабенки пошозёрочки{107}.

А Дунай, Дунай, Дунай,

Да боле петь вперед не знай.

А й дак шли где туры подле синё морё,

А й дак поплыли туры да за синё морё,

Выплывали туры да на Буян-остров{109},

И да пошли по Буяну да славну острову.

А й да навстречу турица им златорогая,

А златорогая турица, да однорогая,

И дак та же турица им родна матушка:

«Уж вы здравствуйте, туры да златорогие,

А златорогие туры, да ёднорогие!

10 Уж вы где же были да чёго слышали?»

— «Уж ты здравствуй, маменька наша родимая!

А й уж мы были во городе во Шахове,

А восударыня, мы были во Ляхове{110};

А й дак ночью мы шли да чистым полём,

А уж мы днем же ведь шли подле синё морё.

И да случилося идти да мимо крашен Киев-град,

А й мимо ту же нонь церковь Воскресенскую, —

А выходила тут девица да из божьей церкви,

А й выносила ле книгу да на буйной главы,

20 Забродила в Неву-реку по поясу,

Она клала ле книгу на сер горюч камень,

А ёна клала, читала да слезно плакала,

Слезно плакала девица, да сама вон пошла».

— «А й уж вы глупые туры мои, неразумные!

А й не девица выходила, как Богородица,

Она книгу выносила да на буйной главы,

Она книгу выносила да всё Евангельё,

А забродила в Неву-реку по поясу,

Она клала, читала да слезно плакала:

30 Она чуёт над Киевом незгодушку,

А великую незгодушку, немалую».

Поднимается на Киев да Кудреванко-царь

Да с любимым-то зятёлком со Артаком

И да с постыглыим сыном да всё со Коньшиком.

Да у Артака силушки сорок тысячей,

И да у Коньшичка силушки сорок тысячей,

У самого Кудреванка да числа-смету нет,

Обошли-обостали да крашен Киев-град, —

А уж как буди сузёмочек лесу темного;

40 И да покрыло луну да солнца красного

От того же й от пару да лошадиного,

От того же й от духу да от татарского.

А да на утрянной было да ранной зорюшке,

И на восходе-то было да красного солнышка

А-й выходил Кудреванко да из бела шатра,

Да крычал Кудреванко да своим голосом:

«Уж вы ой еси, пановья мои, улановья{111},

Уж вы сильние могучие богатыри,

Уж вы все же поленицы да приудалые!

50 Еще кто же из вас ездит да в крашен Киев-град,

Отвезет ёрлоки да скорописчаты

А-й ко тому же ко князю да ко Владимиру?»

А выходило Издолищо проклятоё,

Уж как брало ёрлоки да во белы руки,

Да уздало-седлало да коня доброго.

Только видели — Издолищо в стремена ступил,

А не видели — Издолищо на коня скочил,

А не видели поездки да молодецкое.

Да поехало Издолищо прямо в Киев-град,

60 А не путем оно ехало, не дорогою,

И не дорогою ехало, не воротами, —

Да скакало через стены да городовые,

А через те же нонь башонки трехугольние.

А й да приехало Издолищо ко красну крыльцу,

Да соскакивал Издолищо со добра коня,

А й да оставило коня да непривязанна,

А й непривязанна коня, да неприказанна, —

Да скорешенько Издолищо на крыльцо бежит,

А й да не спрашиват у ворот он приворотничков,

70 А й да не спрашиват у дверей ён ни придверничков,

А й тут бежит тут Издолищо прямо в грынюшку

А ко тому же ко князю да ко Владимиру,

Да бросало ёрлоки да на дубовой стол,

Да бросал он ёрлоки, да сам ле вон пошел.

А дак брал ёрлоки да во белы руки,

Дак брал тут Владимир да распечатывал,

А распечатывал ле он да головой качал.

А собирал тут Владимир ле да почесьён пир

А й да про тех же князей, многих богатырей,

80 А й да про тех же полениц да приудалые,

Да про тех же купцей многих торговые.

Дак все на пиру да напивалися,

А й дак все на честном да наедалися,

А й дак все же сидят да пьяны-весёлы,

А й дак все же сидят да ёни хвастают:

Уж как сильнёй-от хвастат да своей силою,

Да богатой-от хвастат да золотой казной,

Уж как умной-от хвастат да родной матерью,

А безумной-от хвастат да молодой жоной.

90 Дак стал князь по грынюшке похаживать,

А й дак стал из речей да выговаривать:

«Уж вы ой еси, пановья мои, улановья,

Уж вы сильние-могучие богатыри,

Уж вы все же поленицы да приудалые,

Уж вы все же купцы многоторговые!

Еще кто же из вас ездит да во чисто полё?

Поднимается на нас да Кудреванко-царь

Да с любимым-то зятёлком со Артаком,

И да с постыглыим сыном да всё со Коньшиком.

100 Да у Артака силушки сорок тысячей,

Да у Коньшичка силушки сорок тысячей,

У самого Кудреванка да числа-смету нет.

Обошли-обостали да крашен Киев-град.

Да не можот ле кто съездить да во чисто полё

А пересметить-де силушку неверную,

А привезти пересмету да в крашен Киев-град?»

Уж меньший хоронится за среднёго,

Уж как средний хоронится за меньшого,

А от меньшого до большого ответу нет.

110 Дак спрашивал Владимир да во второй након,

Дак спрашивал Владимир да во третей након.

Из-за тех же из столов да белодубовых,

Из-за тех же из-за скатертей берчатые,

Из-за тех же из-за еств да и сахарные

Выставал тут удалой да на резвы ноги,

Уж как на имя Добрынюшка Никитич млад,

Говорил тут Добрыня да таково слово:

«Уж ты ой еси, Владимир да красно солнышко!

Ты позволь-ка, князь Владимир, да мне слово сказать,

120 А не дозволь-ка, князь Владимир, да скоро сказнить,

Да сказнить-то меня, да бити, вешати».

А-й говорил тут Владимир да таково слово:

«А-й говори-ткося, Добрынюшка, що надобно».

Говорил тут Добрыня да таковы речи:

«Уж ты ой еси, Владимир да стольне-киевской!

Уж есть ли ле у нас да Васька Пьяница,

А-й да не можот ле он съездить на чисто полё

А пересметить-де силушку неверную,

А привезти пересмету да в крашен Киев-град?»

130 А скорешенько Владимир да тут сряжается,

А скоре того Владимир да одевается.

Уж взял он Добрынюшку Никитича,

Да пошли-де с Добрынюшкой вдоль по городу,

Да к тому же к чумаку да ко кабатчику.

Да приходят они да на царев кабак,

Да заходят они да на царев кабак,

А говорил тут Владимир да таково слово:

«Уж ты ой еси, чумак да ты сидельщичок!

Уж нет ле у тя Васьки да горькой пьяницы?»

140 — «А да лёжит на печке Васька на муравленой».

А подходил он ко печке да ко муравленой,

А-й говорил тут Владимир да таково слово:

«Уж ты стань-восстань, Василий да горька пьяница».

Говорил тут Васильюшко таково слово:

«Не могу где стать да головы поднять, —

Да болит-то у мня да буйна голова,

Да шипит-то у меня да ретиво сердцо,

И дак нечем Василью мне оправиться,

Дак нечем Василью мне опохмелиться».

150 А приказал тут налить да чару зелена вина,

А не велику, не малу — да полтора ведра,

А подавал он на печку на муравлену.

А принимал тут Василий да единой рукой,

А выпивал тут Василий да к едину духу,

Да повалился на печку да на муравлену:

«А й не могу где я стать да головы поднять,

Да не несут-то меня да ножки резвые».

Наливал тут Владимир да во второй након,

Подавал он на печку да на муравлену.

160 Принимал тут Василий да единой рукой,

Выпивал тут Василий да к едину духу.

А й наливал тут Владимир да во третей након.

Выпивал тут Василий да к едину духу,

А соскакивал со печки да со муравленой:

«Уж я был же старик да девяноста лет,

Я тепере молодец да двадцати годов».

Говорил тут Владимир да таково слово:

«Уж ты ой еси, Василий да горька пьяница!

Ты не можошь ле съездить да во чисто полё?

170 Поднимается на нас да Кудреванко-царь

Да с любымые зятёлком со Артаком,

Да с постыглые сыном да всё со Коньшиком.

И да у Артака силушки сорок тысячей,

И да у Коньшичка силушки сорок тысячей,

У самого Кудреванка да числа-смету нет.

Да не можошь ли ты съездить да во чисто полё

А й пересметить-де силушку неверную,

А й привести пересмету да в крашен Киев-град?»

А й говорил тут Василий да таково слово:

180 «Уж нечем ле ехать да во чисто полё, —

Уж вся же у меня сбруюшка та пропита,

Уж как все же доспехи да призаложоны,

Дак с тем же удалым да добрым конечком,

Да не в многи, не в мали — да в сорок тысячах».

А приказал ле отдать да всё безденёжно

Да тому же чумаку да всё сидельщичку.

Да пошли-то с Васильём да вдоль по городу,

А заходили с Васильём да на высок балхон,

Да смотрели с Васильём да во чисто полё,

190 Да на ту же на силушку неверную:

Обошли-обостали да крашен Киев-град,

Да раздернуты шатры да черна бархата,

А да замечали шатер да Кудреванков ле.

Уж брал ле Василий да всё ле тугой лук,

Да натегивал тетивочку шолковую,

Уж клал он стрелочку калёную,

Уж клал ле он стрелочку, приговаривал:

«Ты пади-ткося, стрелочка, не на воду,

Да не на воду, стрелочка, не на землю,

200 Да лети-тко ты, стрелочка, по поднебесью,

Да пади-тко ты, стрелочка, во белы груди

Да к тому же царю да Кудреванку ле».

Полетела тут стрелочка по поднебесью,

Дак пала ле стрелочка во белы груди

Ко тому же царю да Кудреванку ле,

А да застрелила царя да Кудреванка ле.

Дак вся же тут силушка присмешалася, —

Да не стало ле у их да управителя.

Дак брал он Добрынюшку Никитича,

210 Дак брал он в помощнички Поповича,

Да поехали удалы да по чисту полю

Да во ту же нонь силушку прямо неверную.

И да заехали во силушку неверную,

Дак вперед они едут — дак валят улицей,

Уж как о́ни повернут — валят переулками,

Да прибили-притоптали да всю ведь силушку.

А дак тут вся же силушка размешалася,

По чисту ле нонь полю да разбежалася.

Да на конях богатыри да приразъехались,

220 Да поехали удалы да в обратной путь,

Повезли пересмету да в крашен Киев-град,

А й к тому же ко князю да ко Владимиру.

Говорил тут Владимир да таково слово:

«Уж ты ой еси, Василий да горька пьяница!

Да теперича, Василий да горька пьяница,

Да не запёрта тебе да золота казна,

Да бери-тко, тебе да что ле надобно».

Говорил тут Василий да таково слово:

«Уж ты ой еси, Владимир да красно солнышко!

230 Да не надо ле мне да золота казна,

А лучше дай же мне пить вина безденёжно».

Говорил тут Владимир да таково слово:

«Уж пей-ка, Василий, да сколько надобно,

Да не запёрт ле тебе будёт царев кабак».

А-й да во славном нонь городе во Киеве,

А-й да у ласкова князя да у Владимира

А собиралось пированьё, да был почесьен пир,

Да про всех господ да лучших бояров,

А да про сильних могучиих богатырей,

А да про тех полениц, девиц удалые.

А да и все ли на пиру были сыты, веселы,

А да и все на честном да напивалися,

А-й да и все ли на пиру да прирасхвастались:

10 А-й да богатой-от хвастаёт золотой казной,

А-й да богатырь хвастат да сильней силою,

А-й да наездничек хвастает добрым конем.

А-й да един сидит удалой да доброй молодец,

А да не пьет тут, не ест, сидит не кушает,

Ах да и белое лебёдушки не рушает,

Ах да ничем он, сидит, да тут не хвастает.

А-й подходит к ему Владимир-князь стольне-киевской:

«А уж ты ой еси, Данило да сын Игнатьевич!

А-й что же ты сидишь нонче, не пьешь, не ешь,

20 А-й да не пьешь ты, не ешь, сидишь не кушаешь,

А-й и белое лебёдушки не рушаешь,

А да ничем ты, сидишь, нонче не хвастаешь?»

А-й да ставал-де Данило да на резвы ноги,

А-й говорил-де Данило да таково слово:

«А уж ты ой еси, Владимир стольне-киевской!

А-й не изволь меня за слово скоро сказнить,

А-й да скоро меня сказнить, да круто вешати,

А-й да не сади меня в погребы глубокие,

А-й да позволь мне, Владимир, да слово молвити».

30 — «А-й говори-тко, Данило, да что те надобно,

А-й что те надобно, Данило, да чего хочется».

— «А уж ты ой еси, Владимир-князь стольне-киевской!

А-й ты позволь мне-ка снять платьё богатырскоё{113},

А да одеть мне-ка скиму да нонь калицкую,

А да идти мне в монастыри спасатися».

А-й говорил-де Владимир-князь стольне-киевской:

«А уж ты ой еси, Данило да сын Игнатьевич!

А-й как навалится на меня дак сила-армия,

А-й сила-армия навалится, орда проклятая, —

40 А-й тада кто у мня будет всё защитником,

А-й да и кто у мня будет да сохранитёлём?»

А-й говорил-де Данило да сын Игнатьевич:

«А-й уж ты ой еси, Владимир-князь стольне-киевской!

А-й остаются у вас сильнии богатыри,

А-й да не много, не мало — их двенадцать есть,

А-й сохранят они тебя да всё твое житье.

А-й еще есь у меня да чадо милоё,

А-й да и милоё чадышко, любимоё, —

А-й да и от роду ему да всё ведь семь годов,

50 А-й да по имени Михайло да сын Данильевич:

А-й да он ездит теперича на моем кони,

А-й да играет моей палицей буёвую,

А-й да и мечет ее да по поднебесью,

А-й да хватает назад ее едной рукой.

А-й навалится когда на тебя сила-армия,

А-й да не будёт у тебя тогда защитников, —

Позови ты тогда да всё Михайлушка,

А-й да Михайлушка зови, моего сына,

А-й да тогда будет тебе он защитником».

60 А-й говорил-де Владимир да таково слово:

«А-й поезжай, Данило, да куда надобно,

А-й куда надобно, Данило, да куда хочется».

А-й да минулось тому времечки ровно семь годов,

А-й навалилася сила, да нонче армия,

А-й распроклятые бурзы, да всё татарины;

А-й посылают послов да нонче строгиих

А-й ко тому же ко князю да ко Владимиру:

«А-й посылай нонче к нам да поединщичка».

А-й тут сгорюнился Владимир-князь стольне-киевской,

70 А-й собирал-де Владимир нонь почесьен пир,

Да про всех про купцей, людей богатыих,

А-й да про всех же людей да знаменитыих,

А-й да про всех же про сильниих богатырей.

А-й да собралося народу да очень множество.

А-й да ходил-де Владимир да по светлой гридне:

«А-й уж вы ой еси, князья да все боярины!

А еще кто у меня пойдет нонче из вас защитничком,

Да и с тем же татарином воеватися?

А-й да дам я тому да много силы-армии».

80 А да старшой хоронится за среднего,

А-й да средний хоронится за младшего,

А-й да от младшого Владимиру ответу нет.

А-й говорил-де Владимир да во второй након,

А-й говорил-де Владимир да во третей након.

А-й с-за того же с-за стола да белодубова,

А-й да со той же скамеечки кошещатой

А-й да ставал-де удалой да доброй молодец,

А-й да по имени Добрынюшка Микитич млад.

А-й да ставал-де Добрыня да низко кланялся,

90 А-й говорил-де Добрыня да таково слово:

«А-й уж ты ой еси, Владимир-князь стольне-киевской!

А-й не изволь меня за слово скоро сказнить,

А-й да скоро-де сказнить, да круто вешати,

А-й да позволь мне, князь Владимир, слово молвити».

— «А-й говори-тко, Добрынюшка, что те надобно,

И что надобно, Добрынюшка, чего хочется».

— «А-й уж ты ой еси, Владимир-князь стольне-киевской!

А-й да минулось тому времечки семь годов, —

А-й отпустили вы Данила сына Игнатьева,

100 А-й да и сильнего нашего богатыря,

А-й отпустили вы его да всё в монастыри;

А говорил тут Данило да таково слово,

А-й обещал вам Данило да своего сына,

А-й своего-де сына да вам защитничком».

А-й говорил-де Владимир да таково слово:

«А-й уж ты ой еси, Добрынюшка Микитич млад!

А-й да бери ты скоре своего коня доброго,

А поезжай ты к Михайлу сыну Данильеву,

А-й да проси-тко его нонь на почесьен пир,

110 А-й да проси ты его да нонь умнешенько,

А-й чтобы ехал Михайлушко скорешенько».

А-й да поехал Добрынюшка к Михайлушку,

А-й заезжал же Добрынюшка на широкой двор,

А-й заходил-де Добрыня да во светлу гридню,

А-й говорил-де Добрынюшка таково слово:

«А уж ты здравствуёшь, Михайло да сын Данильевич!

А-й просил вас Владимир-князь стольне-киевской,

А-й да просил вас Владимир да на почесьен пир».

А-й отвечал-де Михайло да сын Данильевич:

120 «А-й уж ты здравствуёшь, Добрынюшка Микитич млад!

А-й неужели у Владимира без меня пир нейдет?

А-й да теперче я да всё мальчишечко,

Да от роду мне только четырнадцать лет{114}».

— «А-й да просил вас Владимир да нонче честнёшенько»

А-й умывался Михайло да поскорешенько,

А-й одевался Михайло да покрутешенько,

А-й говорил-де Михайло да таково слово:

«А-й уж вы ой еси, слуги да мои верные!

А-й обседлайте скоре мне коня борзого,

130 А-й выводите его да на широкой двор».

А-й да поехали удалы да добры молодцы,

А-й да поехали они да в стольне-Киев-град,

А-й ко тому же ко князю да стольне-киевскому.

А-й заезжали тут они да на широкой двор,

А-й да стречал тут Владимир да стольне-киевской,

А-й да стречал-де Владимир со всема богатырями.

А-й заходил-де Михайло да на красно крыльцо,

А-й да ступил-де Михайлушко правой ногой, —

А-й да приступок до приступка да догибается.

140 А-й заходил-де Михайло да во светлу гридню,

А-й говорил-де Владимир да таково слово:

«А-й приходи-тко, Михайло да сын Данильевич!

А-й да прошу я покорно да за почесьен пир,

А-й да садись-ка, Михайло, да куда надобно,

А-й куда надо Михайлу, да куда тебе хочется».

А-й да садился Михайло да за убраной стол,

А-й угощали тут Михайла разными напитками,

А-й говорил-де Владимир да таково слово:

«А-й уж ты ой еси, Михайло да сын Данильевич!

150 А-й не пособишь ле ты нонь моему горю?

А-й навалилась на меня да сила-армия,

А-й распроклятые бурзы, да нонь татарины,

А-й навалилось нонь, да всё ведь сметы нет,

А-й да просят от меня да поединщичка.

А-й да нету в богатырях да всё защитничка».

А-й отвечал-де Михайло да сын Данильевич:

«А уж ты ой еси, Владимир да князь стольне-киевской!

А-й да какой защитник я да вам теперече?

А-й еще от роду ведь мне да только четыренадцать лет, —

160 А да сбросят богатыри меня с добра коня».

А-й говорил Владимир-князь стольне-киевской:

«А-й уж ты ой еси, Михайло да сын Данильевич!

А-й благословил мне тебя да твой родной батюшко

А-й защищать нонь тебе стольне-Киев-град».

А-й говорил-де Михайло да сын Данильевич:

«А-й уж ты ой еси, Владимир-князь стольне-киевской!

А-й да нету у мня да платья богатырского,

А-й да и нету у мня нонь копья долгомерного,

А еще нету у мня да сабли востроей,

170 А-й да и нет у мня палицы буевоей.

А-й да пошли ты богатыри во чисто полё,

А-й ко тому же ко камешку ко Латырю{115}, —

А-й да и есь тут под камешком сбруя богатырская,

А-й привезли бы они мне эту сбруюшку».

А-й поворотился Владимир да ко богатырям:

«А-й поезжайте-ка, сильнии богатыри,

А-й поезжайте-тко во чисто полё,

А-й да везите скоре платьё богатырскоё

А-й с-под того же тут камешка из-под Латыря».

180 А-й да поехали удалы да добры молодцы

А ко тому же ко камешку ко Латырю,

А-й соскочили тут они да со добрых коней,

А-й обошли тут они да всё вокруг его,

А-й начинали тут его да подымати нонь,

А-й все двенадцать нонь сильниих богатырей, —

А-й не могли его тут камешка от земли поднять,

А-й да поехали назад да без всего топерь.

А-й приезжают тут они да в стольне-Киев-град,

А-й отвечали тут они да таково слово:

190 «А уж ты ой еси, Владимир-князь стольне-киевской!

А-й не могли мы достать платья богатырского,

А-й не могли мы поднять да камня Латыря».

А-й да скочил-де Михайло да на резвы ноги,

А-й говорил-де Михайло да таково слово:

«Ой уж вы ой еси, сильние богатыри!

А-й отведите вы мне да камень Латырь нонь».

А-й говорил-де Добрынюшка Микитич млад:

«А-й да поедём-ка, Михайло да сын Данильевич,

А-й да поедём мы с тобой дак во чисто полё, —

200 А отведу я тебя да камень Латырь нонь».

А да скочили тут они да на добрых коней,

А да подъехали ко камешку ко Латырю,

А соскочил-де Михайло да со добра коня,

А-й подошел-де ко камешку ко Латырю,

А-й обошел-де Михайло его три раз кругом,

А-й говорил-де Михайло да таково слово:

«А-й пособи мне-ка, господи, поднять его».

А-й да и взял тут Михайлушко едной рукой,

А-й да поднял етот камешок ведь стоя нонь, —

210 А-й да увидал там платье лежит нонь цветноё,

А-й да и цветное платьё да богатырскоё,

А-й вынимал тут Михайло да платьё цветноё,

А-й одевал-де Михайло да поскорешенько;

А-й вынимал-де Михайло сбрую лошадиную,

А-й да седлал-де коня да свойго доброго;

А-й да и взял он копье да долгомерноё,

А-й да и взял себе палицу буевую,

А да и взял себе сабельку нонь вострую.

А да садился Михайло да на добра коня,

220 А-й говорил-де Михайло да таково слово:

«А уж ты ой еси, Добрынюшка Микитич млад!

А поезжай-ка, Добрынюшка, в стольне-Киев-град»

А-й да уехал тут Михайло да из виду ведь нонь,

А-й да уехал тут Михайло да во монастыри,

И ко своёму-де батюшку родимому.

А приезжал-де Добрынюшка в стольне-Киев-град,

А-й ко тому же ко князю да стольне-киевскому,

А-й говорил-де Добрынюшка таково слово:

«А-й да подъехал Михайло к камню Латырю,

230 А-й да поднял его да единой рукой,

А-й вынимал нонь он платье да себе цветное,

А-й вынимал себе платьё да богатырскоё,

А-й одевался Михайло да нонь скорешенько,

А-й седлал-де, уздал свойго коня доброго,

А-й да садился Михайло да на добра коня,

А да сказал мне Михайло да таково слово:

«А поезжай ты, Добрынюшка, в стольне-Киев-град».

А да и столько я Михайла нонче видел тут,

А да и скрылся Михайла да всё из глаз от меня».

240 А-й приезжал-де Михайло да во монастыри,

А подъезжал он к ограды да всё высокое,

А-й да крикнул он голосом высокиим:

«А-й уж ты здравствуй, мой батюшко родимые!

А-й да дай мне благословленьицо великоё

А-й да и ехать мне нонече во рать-силу,

А-й воёваться мне с татаринами проклятыми».

А-й услыхал тут Данило да сын Игнатьевич,

А-й да открыл он ведь форточку нонь маленьку,

А-й говорил-де Данило да таково слово:

250 «А-й поезжай ты, дитя мое родимоё,

А-й поезжай ты, дитя, да ведь господь с тобой.

А-й да подъедёшь ко силы да ты ко армии —

А-й да руби эту силу да ты ведь с краю всю,

А-й не заезжай ты во силу да всё в серёдочку{116}:

А-й во середке накопаны рвы глубокие,

А-й провалишься ты с конем да в эти рвы глубокие,

А-й да и схватят тебя прокляты татарины».

А-й да закрыл-де Данило да свою форточку.

А-й да поехал тут Михайло да в стольне-Киев-град,

260 А-й да во ту же во силу нонче во армию.

А-й да подъехал тут Михайло да к силы-армии, —

А-й да стоит нонче силы дак ровно темной лес.

А-й да начал-де Михайло да разъезжати нонь,

А-й да разъехал тут Михайло да по чисту полю,

А-й да подъехал тут Михайло да к силы-армии,

А-й да начал тут Михайлушко размахивать, —

А-й что на ту руку махнет — дак лежит улица,

А-й на другу руку махнет — дак переулками,

А-й да рубил-де, косил дак трои суточки.

270 А-й говорил ему конь да таково слово:

«А-й уж ты ой еси, Михайло да сын Данильевич!

А-й отъезжай ты, Михайло, да во чисто полё,

А да дай мне поисть травы шелковой,

А да дай мне попить воды ключевое».

А-й говорил-де Михайло да таково слово:

«А уж ты ой еси, конь дак лошадь добрая!

А-й твоя волчья нонь сыть да травяной мешок,

А-й рассердись-ка ты, конь, дак пуще старого».

А начинали тут опять рубить да силу-армию.

280 А-й рассердился нонь конь да пуще старого.

А-й да рубил-де, косил опять трои суточки.

А-й говорил ему конь да во второй након:

«А-й отъезжай-ка, Михайло, во чисто полё,

А-й да и дай мне поисть травы шелковой,

А-й да попить мне, коню, воды ключевоей».

— «А-й уж ты ой еси, конь мой, лошадь добрая!

А твоя нонче сыть да травяной мешок,

А-й рассердись-ка нонь, конь, да пуще старого».

А-й рассердился ведь конь да пуще старого,

290 А-й поскакали тут опять дак в силу-армию,

А-й да заехали они да во серёдочку, —

А-й провалился его конь, дак лошадь добрая,

А-й провалился во укопы всё глубокие.

А-й да схватили тут Михайла сына Данильёва{117},

А-й повели тут его да ко татарину,

А-й да запутали в опутины во крепкие,

А-й привели тут его да ко татарину,

А-й говорил-де татарин да распроклятые:

«А-й уж ты ах ты мальчишко да ровно бестия!

300 А да попал ты тепериче в мои руки.

А-й да и сделайте скоре да нонче виселицу,

А-й да повесим мы его да на чистом поли».

А-й да и сделали тут виселицу скорёшенько,

А-й повели-де Михайлушка на виселицу.

«А уж ой еси, бог да нонче милослив!

Да за що я нонь да погибать буду?»

А-й развёрнул тут Михайло да руку правую,

А-й оборвал-де опутины нонь крепкие,

А-й ухватил-де татарина нонь за ноги,

310 А-й да и начал помахивать во все стороны

А-й да и ровно он палицей буёвою.

А-й да добрался Михайло да до добра коня,

А-й закричал-де Михайло да громким голосом:

«А-й уж ты ой еси, конь, моя лошадь добрая!

А-й да и выскочи, конь, да на сыру землю».

А-й да и выскочил конь дак на сыру землю,

А-й подбежал-де к Михайлу сыну Данильёву,

А-й заскочил-де Михайлушко на добра коня,

А-й поскакал-де Михайло да ко белу шатру,

320 А-й да схватил-де татарина за русы власы,

А отрубил у татарина буйну голову,

А-й да вздел эту главу да на востро копье.

А да скричала тут вся сила да нонче армия:

«А уж ты ой еси, удалой да доброй молодец!

А-й да куды нам прикажошь нонь деватися, —

А-й нам здесь ле стоять ли, за тобой идти?»

А-й говорил-де Михайло да сын Данильевич:

«А-й отправляйтесь, татара да распроклятые,

А-й отправляйтесь, татара, да во свою орду».

330 А-й да поехал Михайло да в стольне-Киев-град.

А-й да и ехал он силой да цельни суточки,

А-й да увидел там живого человека он, —

А-й да и ходит, по туловищам роется.

А-й подъезжал-то Михайло всё поближе к ему,

А-й да увидел тут Михайло да своего отца, —

А да роется по туловищам по мертвыим,

А-й да и ищёт тут он да своего сына{118}.

А-й говорил-де Михайло да таково слово:

«А уж ты здравствуешь, батюшко родимой мой!

340 А уж ты что же нонче да тут делаешь?»

— «А-й уезжай ты, татарин да распроклятые{119}.

А-й да сниму я свою шляпу да всё пуховую,

А-й да и брошу в тебя да свою шляпочку, —

А-й да слетишь ты, татарин, да со добра коня».

— «А уж ты ой еси, батюшко родимой мой!

А уж верно скажу, да я твой ведь сын».

— «А-й уж ой еси, удалой да доброй молодец!

А соскочи-тко возьми со добра коня,

Да раздень ты с себя возьми платье цветное:

350 А да есь у моего сына предметочка, —

А под правой-де под пазухой две бородавочки».

А-й соскочил-де Михайло да со добра коня,

А-й раздел он с себя да платьё всё цветноё,

А-й подошел тут к отцу свому родимому,

А-й показал тут ему да праву руку он.

А-й увидал тут старик свои предметочки,

А-й да обнял тут старик своего сына,

А-й говорил-де старик да таково слово:

«А-й да и будешь, Михайло, да на почесьен пиру, —

360 А-й да не хвастай, Михайлушко, ничем ведь ты,

А-й да ни силой своей да ты, ни бодростью».

А-й распростился Михайло да со своим отцом,

А-й да поехал Михайло да в стольне-Киев-град.

А-й подъезжает Михайлушко ко заставы,

А-й увидали Михайла да с высока шатра,

А-й да закинули у ворот запоры крепкие.

А-й закричал-де Михайло да громким голосом:

«А-й уж ты ой еси, Владимир-князь стольне-киевской!

А запусти ты меня да в стольне-Киев-град, —

370 А я везу вам главу да всё татарскую».

А-й услыхал тут Добрынюшка Микитич млад,

А-й услыхал-де Добрынюшка голос Михайлушков,

А-й поскакал-де Добрынюшка к воротам скорей,

А-й отворят он ведь заставы нонь крепкие,

А-й запускал-де Михайлушка на двор к себе.

А-й поскакали тут они да ко дворцу его,

А-й да увидел тут Владимир-князь стольне-киевской,

А-й выходил-де Владимир да на красно крыльцо,

А-й да и брал-де Михайла да за белы руки,

380 А-й да и вел-де Михайла да на красно крыльцо,

А-й да завел-де ёго да во светлу гридню.

А-й да пошел у их пир да нонь навеселе,

А-й да и стали тут они да утешатися,

А-й да и стали тут они да веселитися.

А во стольнеём городе во Киеве,

А у ласкова князя у Владимира

А было пированьё-стол, почестён пир,

А про многих хрестьян, про русских бояров

А про тех же про русскиих богатырей,

А да про тех полениц да приудалые,

А про тех же наездников пресильниих.

А все на балу сидят, пьют, кушают,

А два молодца не пьют, не кушают,

10 А где белой лебедушки не рушают.

А говорил тут Владимир стольнё-киевской:

«А уж ты ой еси, Василий да сын Касимирович!

А сослужи ты мне-ка служобку церковную, —

А ще съезди-тко, Васильюшко, во Большу орду{121},

Во Большу-де орду, да в прокляту землю,

А к тому же ко Батею к сыну Батеевичу;

А да свези где-ка дань, свези всё пошлины

А да за те за двенадцать лет вы́ходных;

А да свези где ему нонче подарочки —

20 А во-первых-де, двенадцать ясных соколов,

А во-вторых-то, двенадцать белых лебедей,

А во-третьих-то, двенадцать да серых кречатов».

А ще тут-де Васильюшко призадумался,

Говорил где Васильюшко таковы слова:

«А уж ты ой еси, Владимир да стольнё-киевской!

А у нас много где ездило во Большу орду,

Во Большу-де орду, да прокляту землю,

А к тому же ко Батею сыну Батеевичу, —

А назад тут они не приезживали».

30 А говорил тут Владимир да стольнё-киевской:

«А уж ты ой еси, Васильюшко сын Касимирович!

А тебе надо ехать во Большу орду,

Во Большу-де орду тебе, в прокляту землю.

Да бери-тко ты от меня да золотой казны,

А бери от меня да силы-армии».

Говорил тут Василий да сын Касимирович:

«А уж ты ой еси, Владимир да стольнё-киевской!

А не надо мне твоя да золота казна,

А не надь мне твоя да сила-армия,

40 А не надь мне твои нонче подарочки, —

А только дай мне-ка братилка крестового,

А на мо́лода Добрынюшку Микитича».

Говорил тут Владимир да стольнё-киевской:

«А сряжайтесь-ка вы, русские богатыри,

А сряжайтесь, богатыри, по-подорожному,

А возьмите-тко с собой тут да дань-пошлину

А за те за двенадцать лет как выходных;

Вы возьмите еще ему подарочки».

А говорил-де Васильюшко сын Касимирович:

50 «А не надо где нам да дань ведь, пошлина,

А не надо ведь нам ёму подарочки».

А срядились богатыри по-подорожному,

А седлали, уздали своих добрых коней,

А на себя надевали латы кольчужные,

А брали лучок, калёну стрелу,

А ту еще палочку буёвую,

А ту еще саблю да нонче вострую,

А то где копейцо да брусоменчато.

А еще падали в ноги князю Владимиру.

60 А еще падал Добрыня Василью Касимировичу:

«А уж ты ой еси, братилко крестовой нонь!

А да поедём мы с тобой во путь-дорожечку, —

А не бросай ты меня да середи поля,

А не заставь ты меня ходить бродягою».

А да не видели поездки богатырскою,

А только видели — в поле курева стоит,

Курева где стоит, да дым столбом валит.

А едут дорожкой да потешаются, —

А Васильюшко стрелочку постреливат,

70 А да Добрынюшка стрелочку подхватыват.

А приехали во царство да во Большу орду,

А не дёржала стена их городовая,

А та где-ка башня четвёроугольняя.

А заезжали они да нонь в ограду тут,

А становились молодцы да ко красну крыльцу,

А вязали коней да к золоту кольцу,

А заходили они да во светлу грыню.

Говорил где Васильюшко сын Касимирович:

«А здравствуй, царь Батей Батеевич!»

80 А говорил где-ка царь Батей Батеевич:

«А уж ты ой еси, Васильюшко сын Касимирович!

А приходи-тко ты, Васильюшко сын Касимирович,

А садись-ка, Васильюшко, за дубовой стол».

А еще тут где-ка царь угощать их стал.

А говорил где-ка царь Батей Батеевич:

«А ты послушай-ка, Василий сын Касимирович!

А ты привез ле мне дань, привез ле пошлину

За двенадцать как лет да нонче выходных?

А привез еще нонче подарочки —

90 А тех же двенадцать ясных соколов,

А во-вторых, двенадцать белых лебедей,

А во-третьих, двенадцать серых кречатов?»

А говорил Васильюшко сын Касимирович:

«А уж ты ой еси, царь Батей Батеевич!

А не привез я к тебе нонь дани-пошлины

А за те как за двенадцать лет как выходных;

А не привез я к тебе нонче подарочок —

А тех же двенадцать ясных соколов,

А во-вторых-де, двенадцать белых лебедей,

100 А во-третьих-де, двенадцать серых кречатов».

А говорил где-ка царь Батей Батеевич:

«Уж ты ой еси, Василий да сын Касимирович!

А есь ле у вас да таковы стрельцы {122}—

А с моима стрельцами да пострелетися

А во ту где во меточку во польскую,

А во то востреё да во ножовоё?

Ай если нету у вас да таковых стрельцей

А с моима стрельцами пострелетися, —

А не бывать те, Васильюшко, на святой Руси,

110 А не видать четья-петья церковного,

А не слыхать тебе звону колокольнёго,

А не видать те, Васильюшко, бела свету».

А говорил где Васильюшко сын Касимирович:

«А уж ты ой еси, царь Батей Батеевич!

Я надею дёржу да я на господа,

Я надеюсь на матерь на божью, Богородицу,

А надеюсь на званого на братилка,

А на молоды Добрынюшку на Микитича{123}».

А еще тут Батей царь Батеевич

120 А выбрал он ровно триста стрельцов,

А из трехсот он выбрал одну сотёнку,

А из сотни он выбрал да только три стрельца.

Да пошли как они как тут стрелетися,

А пошли где они да во чисто полё,

А стрелели во меточку во польскую,

А во то востреё во ножовоё.

А первой тут стрелил — да он не выстрелил,

А второй-от тут стрелил — да он не дострелил,

А третей-от стрелил — да он перестрелил.

130 А Добрынюшка стрелил да всё во меточку, —

А калёна та стрелочка раскололася.

А еще тут у царя да вся утеха прошла,

А собрал он где пир да ровно на три дня,

А еще тут богатырей угощать тут стал.

А пировали-столовали да ровно по три дня,

А на четвертой-от день стали разъезжатися,

А говорил где Батей сын Батеевич:

«А уж ты ой еси, Васильюшко сын Касимирович!

А есь ли у тебя да таковы игроки —

140 А с моима игроками поиграти нонь

А во те же во карточки, во шахматы?

А еще нет у тя таковых игроков, —

Не бывать тут тебе да на святой Руси,

А не видать тебе тут будёт бела свету,

А не слыхать-то четья-петья церковного,

А не слыхивать звону колокольнёго».

А говорил тут Василий да сын Касимирович:

«А я надею дёржу да я на господа,

Я на матерь на божью, Богородицу,

150 Я надеюсь на званого на братилка,

А на молоды Добрыню на Микитича».

А еще тут же как царь Батей Батеевич,

А еще выбрал игроков он одну сотёнку,

А из сотёнки выбрал да ровно тридцать их,

А из тридцати выбрал да ровно пять тут их.

А они сели играть во карты, шахматы,

А играли они да ровно суточки,

А Добрынюшка тут всех их поигрыват.

А еще тут у царя да вся утеха прошла,

160 А собрал он пир да ровно на три дня,

А тут-де богатырей угощать тут стал.

А пировали-столовали да ровно три тут дня,

А на четвертой-от день стали разъезжатися.

А говорил где-ка царь Батей Батеевич:

«А уж ты ой еси, Василий да сын Касимирович!

А есь ле у тебя тут таковы борцы —

А с моима борцами да поборотися?

А если нет у тя да таковых борцей, —

Не бывати тебе да на святой Руси,

170 А не видати тебе да нонь бела свету,

Не слыхать тут четья-петья церковного,

А не слыхивать звону колокольнёго».

Говорил тут Василий да сын Касимирович:

«А надею дёржу да я на господа,

Я на матерь на божью, Богородицу,

Я надеюсь на званого на братилка,

Я на молоды Добрынюшку на Микитича».

А тот как царь Батей Батеевич

А еще выбрал борцов одну ведь сотёнку,

180 А из сотёнки выбрал ровно тридцать их,

А из тридцати выбрал да ровно три борца,

А да пошли где они тут всё боротися

А во то-де как полё да во раздольицо.

А говорил где Васильюшко сын Касимирович:

«А послушай-ка, Батей ты царь Батеевич!

А как им прикажошь тут боротися —

А поодиночке ле им или со всема тут вдруг?»

А говорил тут Батей да сын Батеевич:

«А уж ты ой Васильюшко сын Касимирович!

190 А боритесь-ка вы нонь как нонь знаете».

А еще тут-де Добрынюшка Микитич млад

А еще два к себе взял нонче в охабочку,

А третьёго взял да по середочку, —

А всех он тут трех да живота лишил.

А богатырская тут кровь да раскипелася,

А могучи ёго плеча расходилися,

А белы ёго руки примахалися,

А резвы ёго ноги приходилися, —

Ухватил он татарина всё за ноги,

200 А стал он татарином помахивать:

А перёд тут махнет — да всё как улками,

А назад-от махнет — да переулками;

А сам где татарину приговариват:

«А едрён где татарин на жилки — не по́рвется,

А могутён на косьи — не переломится».

А еще тут где-ка царь Батей Батеевич,

А говорил где-ка царь Батей Батеевич:

«А уж вы ой еси, русские богатыри,

А те же удалы добры молодцы!

210 А укротите свои да ретивы сердца,

А опустите-ка свои да руки белые,

А оставьте мне татар хотя на семена.

А я буду платить вам дань и пошлину

А вперед как за двенадцать лет как выходных,

А буду я давать вам красного золота,

А буду дарить вам чистым серебром,

А еще буду ведь я скатным жемчугом;

А присылать я вам буду нонь подарочки —

А тех же двенадцать ясных соколов,

220 А тех же двенадцать белых лебедей,

А тех же двенадцать серых кречатов».

А еще где-ка тут царь Батей Батеевич,

А еще тут где-ка царь да им ведь пир доспел.

А пировали-столовали да ровно десять дней,

А на одиннадцатой день стали разъезжатися.

А еще зачали богатыри сряжатися,

Еще стали могучи сподоблятися.

А спроводил их Батей тут сын Батеевич.

А да приехали они ко городу ко Киеву,

230 А к тому же ко князю да ко Владимиру.

А стречат их Владимир да стольне-киевской,

А стречаёт ведь их да всё тут с радостью.

Рассказали они князю да всё Владимиру.

На Паневе было, на Уланеве{125},

Жило-было два брата, два Ливика,

Королевскиих два племянника{126}:

Воспроговорят два брата, два Ливика,

Королевскиих два племянника:

«Ах ты дядюшка наш, Чимбал-король,

Чимбал-король{127} земли Литовския!

Дай-ка нам силы сорок тысячей,

Дай-ка нам казны сто тысячей, —

10 Поедем мы на святую Русь,

Ко князю Роману Митриевичу на почестный пир{128}».

Воспроговорит Чимбал-король земли Литовския:

«Ай же вы два брата, два Ливика,

Королевскиих два племянника!

Не дам я вам силы сорок тысячей,

И не дам прощеньица-благословеньица,

Чтобы ехать вам на святую Русь,

Ко князю Роману Митриевичу на почестный пир.

Сколько я на Русь ни езживал,

20 А счастлив с Руси не выезживал.

Поезжайте вы во землю во Левонскую{129},

Ко тому ко городу ко Красному,

Ко тому селу-то ко Высокому:

Там молодцы по спальным засыпалися,

А добры кони по стойлам застоялися,

Цветно платьице по вышкам залежалося,

Золота казна по погребам запасена.

Там получите удалых добрых молодцев,

Там получите добрых коней,

30 Там получите цветно платьице,

Там получите бессчетну золоту казну».

Тут-то два брата, два Ливика

Скоро седлали добрых коней,

Скорее того оны поезд чинят

Во тую ли землю во Левонскую,

Ко тому ко городу ко Красному,

Ко тому селу-то ко Высокому.

Получили оны добрых коней,

Получили оны добрых молодцев,

40 Получили оны цветно платьице,

Получили оны бессчетну золоту казну.

И выехали два брата, два Ливика

Во далече-далече чисто поле,

Раздернули шатры полотняные,

Начали есть, пить, веселитися

На той на великой на радости,

Сами говорят таково слово:

«Не честь-хвала молодецкая

Не съездить нам на святую Русь,

50 Ко князю Роману Митриевичу на почестный пир»

Тут два брата, два Ливика

Скоро седлали добрых коней,

Брали свою дружину хоробрую —

Стрельцов, удалыих добрых молодцев.

Не доедучись до князя Романа Митриевича,

Приехали ко перву селу ко Славскому:

Во том селе было три церкви,

Три церкви было соборниих, —

Оны то село огнем сожгли,

60 Разорили ты церкви соборнии,

Черных мужичков повырубили{130}.

Ехали оны ко второму селу Карачаеву:

Во том селе было шесть церквей,

Шесть церквей было соборниих, —

Оны то село огнем сожгли,

Разорили ты церкви соборнии,

Черных мужичков повырубили.

Ехали оны ко третью селу самолучшему,

Самолучшему селу Переславскому:

70 Во том селе было девять церквей, —

Оны то село огнем сожгли,

Разорили ты церкви соборнии,

Черных мужичков повырубили,

Полонили оны полоняночку,

Молоду Настасью Митриевичну{131}

Со тым со младенцем со двумесячным.

А на той ли на великой на радости

Выезжали во далече-далече чисто поле,

На тое раздольице широкое,

80 Раздернули шатры полотняные,

Они почали есть, пить, прохлаждатися.

А в ты поры было, в то время

Князя Романа Митриевича при доме не случилося, —

А был-то князь за утехою,

За утехою был во чистом поле,

Опочивал князь в белом шатре.

Прилетела пташечка со чиста поля,

Она села, пташица, на белой шатер,

На белой шатер полотняненькой,

90 Она почала, пташица, петь-жупеть,

Петь-жупеть, выговаривать:

«Ай же ты князь Роман Митриевич{132}!

Спишь ты, князь, не пробудишься,

Над собой невзгодушки не ведаешь:

Приехали два брата, два Ливика,

Королевскиих два племянника,

Разорили оны твоих три села.

Во первом селе было три церкви, —

Оны ты церкви огнем сожгли,

100 Черных мужичков-то повырубили;

В другом селе было шесть церквей, —

Оны ты церкви огнем сожгли,

Черных мужичков-то повырубили;

Во третьем селе было девять церквей, —

Оны ты церкви огнем сожгли,

Черных мужичков повырубили,

Полонили оны полоняночку,

Молоду Настасью Митриевичну

Со тым со младенцем со двумесячным,

110 А на той ли на великой на радости

Выезжали во далече-далече чисто поле,

На тое раздольице широкое,

Раздернули шатры полотняные,

Едят оны, пьют, прохлаждаются».

А тут князь Роман Митриевич

Скоро вставал он на резвы ноги,

Хватал он ножище-кинжалище,

Бросал он о дубовой стол,

О дубовой стол, о кирпичен мост,

120 Сквозь кирпичен мост о сыру землю,

Сам говорил таковы слова:

«Ах ты тварь, ты тварь поганая,

Ты поганая тварь, нечистая!

Вам ли, щенкам, насмехатися?

Я хочу с вами, со щенками, управиться».

Собирал он силы девять тысячей,

Приходил он ко реке ко Смородины,

Сам говорил таково слово:

«Ай же вы дружинушка хоробрая!

130 Делайте дело повеленое —

Режьте жеребья липовы,

Кидайте на реку на Смородину{133},

Всяк на своем жеребье подписывай».

Делали дело повеленое —

Резали жеребья липовы,

Кидали на реку на Смородину,

Всяк на своем жеребье подписывал.

Которой силы быть убиты —

Тыя жеребья каменем ко дну;

140 Которой силы быть зранены —

Тыя жеребья против быстрины пошли{134};

Которой силы быть не ранены —

Тыя жеребья по воды пошли.

Вставал князь Роман Митриевич,

Сам говорил таковы слова:

«Которы жеребья каменем ко дну —

Тая сила будет убитая;

Которы жеребья против быстрины пошли

Тая сила будет поранена;

150 Которы жеребья по воды пошли —

Тая сила будет здравая.

Не надобно мне силы девять тысячей,

А надобно столько три тысячи».

Еще Роман силушке наказывал:

«Ай же вы дружинушка хоробрая!

Как заграю во первый након

На сыром дубу черным вороном, —

Вы седлайте скоро добрых коней;

Как заграю я во второй након

160 На сыром дубу черным вороном, —

Вы садитесь скоро на добрых коней;

Как заграю я в третий након, —

Вы будьте на месте на порядноем,

Во далече-далече во чистом поле».

Сам князь обвернется серым волком{135},

Побежал-то князь во чисто поле,

Ко тым ко шатрам полотняныим,

Забежал он в конюшни во стоялые,

У добрых коней глоточки повыхватал,

170 По чисту полю поразметал;

Забежал он скоро в оружейную,

У оружьицев замочки повывертел,

По чисту полю замочки поразметал,

У тугих луков тетивочки повыкусал,

По чисту полю тетивочки поразметал.

Обвернулся тонким белыим горносталем,

Прибегал он скоро во белой шатер.

Как скоро забегает в белой шатер —

И увидел младенчик двумесячный,

180 Сам говорил таково слово:

«Ах ты свет государыня матушка,

Молода Настасья Митриевична!

Мой-то дядюшка, князь Роман Митриевич,

Он бегает по белу шатру

Тонким белыим горносталем».

Тут-то два брата, два Ливика

Начали горносталя поганивать

По белу шатру по полотняному,

Соболиной шубой приокидывать.

190 Тут-то ему не к суду пришло,

Не к суду пришло, да не к скорой смерти, —

Выскакивал из шубы в тонкой рукав,

В тонкой рукав на окошечко,

Со окошечка да на чисто поле.

Обвернулся горносталь черным вороном,

Садился черный ворон на сырой дуб,

Заграял ворон во первый након.

Тут-то два брата, два Ливика

Говорят ему таковы слова:

200 «Ай же ты ворон, ворон черныий,

Черный ворон усталыий,

Усталый ворон, упалыий!

Скоро возьмем мы туги луки,

Скоро накладем калены стрелы,

Застрелим ти, черного ворона,

Кровь твою прольем по сыру дубу,

Перье твое распустим по чисту полю».

Заграял ворон во второй након.

Воспроговорят два брата, два Ливика:

210 «Ай же ты ворон, ворон черныий,

Черный ворон усталыий,

Усталый ворон, упалыий!

Скоро возьмем мы туги луки,

Скоро накладем калены стрелы,

Застрелим ти, черного ворона,

Кровь твою прольем по сыру дубу,

Перье твое распустим по чисту полю».

Заграял ворон в третий након.

Тут-то два брата, два Ливика

220 Скоро скочили оны на резвы ноги,

Приходили оны в оружейную,

Схватились оны за туги луки, —

У тугих луков тетивочки повырублены,

По чисту полю тетивочки разметаны;

Хватились оны за оружьица, —

У оружьицев замочки повыверчены,

По чисту полю замочки разметаны;

Хватились оны за добрых коней, —

У добрых коней глоточки повыхватаны,

230 По чисту полю разметаны.

Тут-то два брата, два Ливика

Выбегали оны скоро на чисто поле.

Как наехала силушка Романова,

Большему брату глаза выкопали,

А меньшему брату ноги выломали,

И посадили меньшего на большего,

И послали к дядюшке,

Чимбал-королю земли Литовския.

Сам же князь-то приговаривал:

240 «Ты, безглазый, неси безногого{136},

А ты ему дорогу показывай».

У ласкова у князя у Владимира

Было пированьице — почестен пир

На многих князей, на бояр,

На русскиих могучиих богатырей,

И на всю поленицу удалую.

Красное солнышко на вечере,

Почестный пир идет навеселе,

Все на пиру пьяны-веселы,

Все на пиру порасхвастались:

10 Глупый хвастает молодой женой,

Безумный хвастает золотой казной,

А умный хвастает старой матерью,

Сильный хвастает своей силою,

Силою, ухваткой богатырскою.

За тым за столом за дубовыим

Сидит богатырь Сухмантий Одихмантьевич, —

Ничем-то он, молодец, не хвастает.

Солнышко Владимир стольно-киевский

По гридне столовой похаживает,

20 Желтыма кудеркамы потряхивает,

Сам говорит таковы слова:

«Ай же ты Сухмантий Одихмантьевич!

Что же ты ничем не хвастаешь,

Не ешь, не пьешь и не кушаешь,

Белыя лебеди не рушаешь?

Али чара ти шла не рядобная,

Или место было не по отчине,

Али пьяница надсмеялся ти?»

Воспроговорит Сухман Одихмантьевич:

30 «Солнышко Владимир стольно-киевский!

Чара-то мне-ка шла рядобная,

А и место было по отчине,

Да и пьяница не надсмеялся мне.

Похвастать — не похвастать добру молодцу:

Привезу тебе лебедь белую,

Белу лебедь живьем в руках,

Не ранену лебедку, не кровавлену».

Тогда Сухмантий Одихмантьевич

Скоро вставает на резвы ноги,

40 Приходит из гридни из столовыя

Во тую конюшенку стоялую,

Седлает он своего добра коня,

Взимает палицу воинскую,

Взимает для пути, для дороженьки

Одно свое ножище-кинжалище.

Садился Сухмантий на добра коня,

Уезжал Сухмантий ко синю морю,

Ко тоя ко тихия ко заводи.

Как приехал ко первыя тихия заводи —

50 Не плавают ни гуси, ни лебеди,

Ни серые малые утеныши;

Ехал ко другия ко тихия ко заводи —

У тоя у тихия у заводи

Не плавают ни гуси; ни лебеди,

Ни серые малые утеныши;

Ехал ко третия ко тихия ко заводи —

У тоя у тихия у заводи

Не плавают ни гуси, ни лебеди,

Ни серые малые утеныши.

60 Тут-то Сухмантий пораздумался:

«Как поехать мне ко славному городу ко Киеву,

Ко ласкову ко князю ко Владимиру,

Поехать мне — живу не бывать;

А поеду я ко матушке Непры-реке».

Приезжает ко матушке Непры-реке —

Матушка Непра-река текет не по-старому,

Не по-старому текет, не по-прежнему,

А вода с песком помутилася.

Стал Сухмантьюшка выспрашивати:

70 «Что же ты, матушка Непра-река,

Что же ты текешь не по-старому,

Не по-старому текешь, не по-прежнему,

А вода с песком помутилася?»

Испроговорит матушка Непра-река:

«Как же мне течи было по-старому,

По-старому течи, по-прежнему,

Как за мной, за матушкой Непрой-рекой,

Стоит сила татарская неверная,

Сорок тысячей татаровей поганыих?

80 Мостят они мосты калиновы, —

Днем мостят, а ночью я повырою:

Из сил матушка Непра-река повыбилась».

Раздумался Сухмантий Одихмантьевич:

«Не честь-хвала мне молодецкая

Не отведать силы татарския,

Татарския силы неверныя».

Направил своего добра коня

Через тую матушку Непру-реку, —

Его добрый конь перескочил.

90 Приезжает Сухмантий ко сыру дубу,

Ко сыру дубу крякновисту,

Выдергивал дуб с кореньямы,

За вершинку брал, а с комля сок бежал,

И поехал Сухмантьюшка с дубиночкой.

Напустил он своего добра коня

На тую ли на силу на татарскую,

И начал он дубиночкой помахивати,

Начал татар поколачивати:

Махнет Сухмантьюшка — улица,

100 Отмахнет назад — промежуточек,

И вперед просунет — переулочек.

Убил он всех татар поганыих,

Бежало три татарина поганыих,

Бежали ко матушке Непры-реке,

Садились под кусточки под ракитовы,

Направили стрелочки каленые.

Приехал Сухмантий Одихмантьевич

Ко той ко матушке Непры-реке, —

Пустили три татарина поганыих

110 Тыя стрелочки каленые

Во его в бока во белые:

Тут Сухмантий Одихмантьевич

Стрелочки каленые выдергивал,

Сорвал в раны кровавыя листочики маковы,

А трех татаровей поганыих

Убил своим ножищем-кинжалищем.

Садился Сухмантий на добра коня,

Припустил ко матушке Непры-реке,

Приезжал ко городу ко Киеву,

120 Ко тому двору княженецкому,

Привязал коня ко столбу ко точеному,

Ко тому кольцу ко золоченому,

Сам бежал во гридню во столовую.

Князь Владимир стольно-киевский

По гридне столовыя похаживает,

Желтыма кудеркамы потряхивает,

Сам говорит таковы слова:

«Ай же ты Сухмантий Одихмантьевич!

Привез ли ты мне лебедь белую,

130 Белу лебедь живьем в руках,

Не ранену лебедку, не кровавлену?»

Говорит Сухмантий Одихмантьевич:

«Солнышко князь стольно-киевский!

Мне, мол, было не до лебедушки, —

А за той за матушкой Непрой-рекой

Стояла сила татарская неверная,

Сорок тысячей татаровей поганыих;

Шла же эта сила во Киев-град,

Мостила мосточки калиновы:

140 Они днем мосты мостят,

А матушка Непра-река ночью повыроет.

Напустил я своего добра коня

На тую на силу на татарскую,

Побил всех татар поганыих».

Солнышко Владимир стольно-киевский

Приказал своим слугам верныим

Взять Сухмантья за белы руки,

Посадить молодца в глубок погреб,

А послать Добрынюшку Никитинца

150 За тую за матушку Непру-реку

Проведать заработки Сухмантьевы.

Седлал Добрыня добра коня,

И поехал молодец во чисто поле.

Приезжает ко матушке Непры-реке,

И видит Добрынюшка Никитинец, —

Побита сила татарская;

И видит дубиночку-вязиночку,

У тоя реки разбитую на лозиночки.

Привозит дубиночку в Киев-град

160 Ко ласкову князю ко Владимиру,

Сам говорит таково слово:

«Правдой хвастал Сухман Одихмантьевич, —

За той за матушкой Непрой-рекой

Есть сила татарская побитая,

Сорок тысячей татаровей поганыих;

И привез я дубиночку Сухмантьеву,

На лозиночки дубиночка облочкана,

Потянула дубина девяносто пуд».

Говорил Владимир стольно-киевский:

170 «Ай же слуги мои верные!

Скоро идите в глубок погреб,

Взимайте Сухмантья Одихмантьевича,

Приводите ко мне на ясны очи, —

Буду его, молодца, жаловать-миловать

За его услугу за великую,

Городами его с пригородкамы,

Али селамы со приселкамы,

Аль бессчетной золотой казной до́люб’и».

Приходят его слуги верные

180 Ко тому ко погребу глубокому,

Сами говорят таковы слова:

«Ай же ты Сухмантий Одихмантьевич!

Выходи со погреба глубокого, —

Хочет тебя солнышко жаловать,

Хочет тебя солнышко миловать

За твою услугу великую».

Выходил Сухмантий с погреба глубокого,

Выходил на далече-далече чисто поле,

И говорил молодец таковы слова:

190 «Не умел меня солнышко миловать,

Не умел меня солнышко жаловать, —

А теперь не видать меня во ясны очи».

Выдергивал листочики маковые

Со тыих с ран со кровавыих,

Сам Сухмантий приговаривал:

«Потеки Сухман-река

От моя от крови от горючия,

От горючия крови от напрасныя».

По морю, морю синему,

По синему по Хвалунскому{139},

Ходил-гулял Сокол-корабль

Не много, не мало — двенадцать лет.

На якорях Сокол-корабль не стаивал,

Ко крутым берегам не приваливал,

Желтых песков не хватывал{140}.

Хорошо Сокол-корабль изукрашен был{141}:

Нос, корма по-звериному,

10 А бока зведены по-змеиному.

Да еще было на Соколе на корабле, —

Еще вместо очей было вставлено

Два камни, два яхонта;

Да еще было на Соколе на корабле, —

Еще вместо бровей было повешено

Два соболя, два борзые;

Да еще было на Соколе на корабле, —

Еще вместо очей было повешено

Две куницы мамурские;

20 Да еще было на Соколе на корабле

Еще три церкви соборные{142};

Да еще было на Соколе на корабле

Еще три монастыря, три почестные;

Да еще было на Соколе на корабле

Три торговища немецкие;

Да еще было на Соколе на корабле

Еще три кабака государевы;

Да еще было на Соколе на корабле

Три люди незнаемые,

30 Незнаемые, незнакомые,

Промежду собою языка не ведали.

Хозяин-от был Илья Муромец,

Илья Муромец сын Иванов,

Его верный слуга — Добрынюшка,

Добрынюшка Никитин сын,

Пятьсот гребцов, удалых молодцов.

Как из далече-далече из чиста поля

Зазрил-засмотрел Турецкой пан,

Турецкой пан большой Салтан,

40 Большой Салтан Салтанович,

Он сам говорит таково слово:

«Ах вы гой еси, ребята добры молодцы,

Добры молодцы донские казаки!

Что у вас на синем море деется,

Что чернеется, что белеется?

Чернеется Сокол-корабль,

Белеются тонки парусы.

Вы бежите-ка, ребята, ко синю морю,

Вы садитесь, ребята, во легки струги,

50 Нагребайте поскорее на Сокол-корабль,

Илью Муромца в полон бери,

Добрынюшку под меч клони».

Таки слова заслышал Илья Муромец,

Тако слово Добрыне выговаривал:

«Ты Добрынюшка Никитин сын!

Скоро-борзо походи во Сокол-корабль,

Скоро-борзо выноси мой тугой лук,

Мой тугой лук в двенадцать пуд,

Калену стрелу в косу сажень».

60 Илья Муромец по кораблю похаживает,

Свой тугой лук натягивает,

Калену стрелу накладывает,

Ко стрелочке приговаривает:

«Полети, моя каленая стрела,

Выше лесу, выше лесу по поднебесью,

Не пади, моя каленая стрела,

Ни на воду, ни на землю,

А пади, моя каленая стрела,

В турецкой град, в зелен сад,

70 В зеленой сад, во бел шатер,

Во бел шатер, за золот стол,

За золот стол, на ременчат стул,

Самому Салтану в белу грудь,

Распори ему турецкую грудь,

Расшиби ему ретиво сердце».

Ах тут Салтан покаялся:

«Не подай, боже, водиться с Ильей Муромцем

Ни детям нашим, ни внучатам,

Ни внучатам, ни правнучатам,

80 Ни правнучатам, ни пращурятам».

И ай на горах-то, на горах да на высокиих,

На шоломе было окатистом,

Эй там стоял-постоял да тонкой бел шатер,

Эй тонкой бел шатер стоял, да бел полотняной.

И эй во том во шатри белом полотняном

И эй тут сидит три удалых да добрых молодца:

И эй во-первых-де старой казак Илья Муромец,

И эй во-вторых-де Добрынюшка Никитич млад,

Во-третьих-де Олёшенька Попович был.

10 Они стояли на заставы на крепкое

И эй стерегли-берегли да красен Киев-град,

Они стояли за веру за христианскую,

Що за те же за церквы всё за божьии.

И по ютру ле добры молодцы пробужаются,

Э они свежой водой ключевой умываются,

Тонким белым полотенцом утираются.

Выходил-де старой казак из бела шатра,

Он смотрел же в подзорную во трубочку

Он на все же на четыре да кругом стороны:

20 Во первой-то стороны да горы лютые,

И во второй-то стороны да лесы темные,

Во третей-то стороны да синё морюшко,

Во четвертой-то стороны да чисто полюшко.

Он смотрел же, глядел да вдоль он по полю,

По тому же раздольицу широкому,

Ко тому же ко морюшку ко синему.

От того же от морюшка от синего

Не погода ле там да поднималася,

Що не пыль ли во поле распылалася, —

30 Еще идет удалой да доброй молодец

И не приворачиват на заставу на крепкую,

Он и прямо-то едёт да в красен Киев-град.

Тут заходил старой казак в тонкой бел шатер,

Говорил же он братьям своим крестовыим:

«Уж вы ой еси, братьица мои крестовые,

Во-первых, ты, Добрынюшка Микитич млад,

Во-третьих же, Олёшенька Попович был!

Уж вы що же сидите да чего знаете?

Как наехал на нас и супостат велик,

40 Супостат-то велик, удалой доброй молодец;

Как и едёт молодец-от в красен Киев-град,

А не приворачиват на заставу на крепкую,

Он и прямо ведь едёт в красен Киев-град».

А-й посылают Олёшеньку Поповича:

«Поезжай-ка, Олёшенька, попроведай-ка».

Выходил же Олёшенька из бела шатра,

Засвистел-де Олёшенька добра коня, —

Как бежит его конь да из чиста поля,

Его доброй конь бежит, только земля дрожит.

50 Тут крутешенько Олёшенька коня седлал,

Он седлал, он обуздал коня доброго,

Он вязал же потружечки шелковые, —

Еще семь-то потружок да едного шолку,

А восьмая потруга из семи шолков,

Еще та же потруга через хребётну кость, —

А не ради басы, а ради крепости,

Да ради опору богатырского, —

Не оставил бы конь да во чистом поли,

Не пришлось бы молодцу пешком идти.

60 Он седлал, он обуздал коня доброго,

Он взял же доспехи богатырские.

Только видели Олёшеньку — в стремена ступил,

А не видели поездки богатырское,

А увидели — на поле курева стоит,

Курева где стоит, да пыль столбом валит.

Наезжал он удалого добра молодца,

Засвистел-де Олёша по-соловьиному,

Заревел-де Олёшенька по-звериному,

Зарычал же Олёшенька по-туриному,

70 Зашипел он, Олёшенька, по-змеиному.

Еще едёт молодец, он не оглянется.

Еще тут же Олёшенька прираздумался,

Поворачивал Олёшенька добра коня,

Поскакал же Олёшенька ко белу шатру,

Приезжал же Олёшенька ко белу шатру,

Тут крутешенько Олёшенька во шатер бежал,

Говорил же он братьям своим крестовыим:

«Уж вы ой еси, братьица мои крестовые,

Во-первых, ты, старой казак Илья Муромец,

80 Во-вторых-де, Добрынюшка Никитич млад!

Еще едёт молодец да не моя чета,

Не моя-де чета, да не моя верста:

Еще едёт молодец да по чисту полю,

Он своима доспехами потешается,

Он востро копье мечёт по поднебесью,

Он правой рукой мечёт, да левой схватыват;

На правом его плечи сидит да млад сизой орел,

На левом плечи сидит да млад белой кречат,

Впереди его бежит да два серых волка,

90 Два серых же волка, да два как выжлока,

Назади его бежит да две медведицы».

Посылают Добрынюшку Микитича,

Выходил-де Добрынюшка из бела шатра,

Засвистел-де Добрынюшка добра коня.

Как бежит его конь да из чиста поля,

Его доброй конь бежит, только земля дрожит.

Как крутешенько Добрынюшка коня седлал,

Он седлал и уздал да коня доброго,

Он вязал же потружечки шелковые, —

100 Еще девять-то потруг да едного шелку,

Как десятая потруга да из семи шолков,

Еще та же потруга через хребётну кость, —

Не для-ради басы, а ради крепости,

А для-ради опору богатырского:

«Не оставил бы конь меня во чистом поли,

Не пришлось-де молодцу пешком идти».

Он накладывал седёлышко черкальчето,

Надевал он уздичку да всё тесмяную,

Он и брал себе плетку да всё ремянную,

110 Он и брал все доспехи да богатырские,

Он и взял все три вострые ведь сабельки,

Он и брал все три булатны копьица,

А подвязал он себе ведь острой меч,

Он и брал же тугой лук разрывчивой,

А он надевал же налучищо каленых стрел,

Надевал на главу да шляпу греческу.

Он и с братьями крестовыма прощается:

«Вы простите-ка, братьица крестовые,

Во-первых-де, старой казак Илья Муромец,

120 Во-вторых-де, Олёшенька Попович был!

Уж если мне на поле как смерть будёт,

Увезите меня да в красен Киев-град,

Да предайте меня да ко сырой земли».

Тут крутешенько Добрынюшка на коня скочил,

Он еще того скоре да в стремена ступил,

Только видели — Добрынюшка в стремена ступил,

А не видели поездки да богатырскои,

А увидели — на поле курева стоит,

Курева где стоит, да пыль столбом валит.

130 Наезжал он удала да добра молодца,

Объезжал он удалого да добра молодца,

Еще едёт — молодцу да всё встречается.

Кабы честлив был Добрынюшка очетливой,

Он и знал же спросити, про себя сказать,

Тут соскакивал Добрынюшка со добра коня,

Он снимал же свою да шляпу греческу,

Как низко молодчику поклоняется:

«Уж ты здравствуёшь, удалой да доброй молодец!

Ты куда же едёшь, да куда путь держишь?»

140 Говорит тут удалой да доброй молодец,

И говорит-то он да выхваляется,

Он своима доспехами потешается,

Он востру саблю мечёт по поднебесью,

Он правой рукой мечёт, левой схватыват,

Еще сам из речей выговариват:

«Уж я еду прямо в красен Киев-град,

Уж я хо́чу ведь Киев-от в полон возьму,

Я князя Владимира под меч склоню,

А Опраксею-княгину да за себя возьму,

150 Уж я божьи ти церкви да все под дым спущу,

Я святые иконы да копьем выколю,

Злато, серебро телегами повыкачу,

Я попов, патриархов всех под меч склоню,

Християнскую веру да облатыню всю,

Ваши головы богатырей повырублю,

А на копьица головушки повысажу»,

Еще тут же Добрынюшка не ослушался,

Как заскакивал Добрыня да на добра коня,

Поскакал-де Добрынюшка ко белу шатру,

160 Приезжал же Добрыня да ко белу шатру,

Тут крутешенько Добрынюшка со коня скочил,

Тут еще того круче да во шатер бежал,

Говорил же он братьям своим крестовыим:

«Уж вы ой еси, братьица крестовые!

Как наехал на нас да супостат велик,

Супостат-то велик, удалой доброй молодец.

Еще едёт молодец, он да потешается,

Он востро копье мечёт по поднебесью,

Он и сам из речей да выхваляется:

170 „Еще еду я прямо в красен Киев-град,

Уж я хочу — Киев-от в полон возьму,

Уж я князя Владимира под меч склоню,

Я Опраксею-княгину да за себя возьму,

Уж я божии ти церкви все под дым спущу,

Я святые иконы да копьем выколю,

Я попов, патриархов всех под меч склоню,

Злато, серебро телегами повыкачу,

Ваши головы богатырей повырублю,

Как на копьица головушки повысажу“».

180 Еще тут же старому да за беду стало,

За великую досаду да показалося,

Сомутились у старого да очи ясные,

Расходились у старого да руки белые,

Выходил-де старой да из бела шатра,

А засвистел-де старой казак добра коня.

Как бежит его конь да из чиста поля,

Его доброй конь бежит, только земля дрожит.

В теменях-то старой казак коня седлал,

А он вязал же подпружечки шелковые, —

190 Как двенадцать-то потружок да едного шолку,

А тринадцата потруга да из семи шолков,

Еще чистых шелков да шамахинскиих,

Еще та же потруга через хребётну кость, —

Она не для-ради басы, а ради крепости,

Как для-ради опору богатырского.

Он накладывал седельцо да всё черкальчето,

Надевал он уздичку да всё тесмяную,

Он и взял свои доспехи да богатырские,

Он и взял все три вострые-то сабельки,

200 Он и брал три булатные все копьица,

Подвязал же старой он да себе он вострой меч,

Он и брал ведь тугой лук разрывчивой,

Надевал же он латы да всё кольчужные,

Как на те же на латы на кольчужные

Надевал же налучищо каленыех стрел,

Он и брал же чинжалище булатноё.

Тут скорешенько старой он на коня скочил,

Как еще того круче да в стремена ступил.

Только видели старого — да в стремена ступил,

210 А не видели поездки да богатырское,

А увидели — на поле курева стоит,

Курева-де стоит, да пыль столбом валит.

Наезжал он удала да добра молодца,

Объезжал он удала да добра молодца.

А не две ле горы да сокаталосе,

Как не два ле сокола да солеталосе,

Как не два богатыря да соезжалосе, —

Соезжалися да тут отец с сыном.

Во-первых они съехались вострыма копьями,

220 По насадочкам копьица изломалися,

А от рук руковяточки загорелися, —

Они тем боём друг друга не ранили.

Во-вторых они съехались вострыма саблями,

По насадочкам сабельки поломалися,

А от рук руковяточки загорелися, —

Они тем боём друг дружку не ранили.

Да тянулись на тягах да на железныих,

Через те же через гривы да лошадиные,

Еще тяги железны да изломалися, —

230 Они тем же боём друг дружку не ранили.

Соскочили они да со добрых коней,

Как схватилися они да в рукопашный бой,

Они бьются-дерутся да трое суточки,

По колен они в землю да утопталися.

Оскользнула у старого да ножка правая,

А преуслабла у старого да ручка левая,

Как упал же старой он на сыру землю.

Тут наскакивал Сокольник да на белы груди,

А он расстегивал латы его кольчужные,

240 Он вымал же чинжалищо булатноё,

Он и хочот у старого пороть белы груди,

Он и хочот смотреть да ретиво сердцо.

Еще тут же старой да казак возмолился:

«Уж ты Спас, ты Спас да многомилослив,

Пресвятая мати божья, Богородица!

Я стоял ведь за веру да православную,

Я стоял же за церкви да всё за божие,

Я стоял же за честные мона́стыри,

Я стерег-берег да красен Киев-град, —

250 А лёжу я тепере да на сырой земли,

Под тема же руками да басурманина,

А гляжу я тепере да во сыру землю».

Еще тут же старой казак почувствовал, —

Еще тут же у старого вдвоё силы прибыло,

А он брал же Сокольника во белы руки,

Как вымётывал Сокольника по поднебесью,

Выше лесу его да он стоячего,

Ниже облака его да всё ходячего,

Как вымётывал его, всё подхватывал,

260 Тут скакал же ему да на белы груди,

Как расстегивал латы его кольчужные,

Как увидал на ём да крест серебряной,

Имянной его да Ильи Муромца,

Говорил тут старой-от да таково слово:

«Уж ты ой еси, удалой да доброй молодец!

Ты коей же земли да коего городу,

Ты какого отца да коей матери?»

И говорит же Сокольничок таково слово:

«Когда был я у тя да на белых грудях,

270 Я не спрашивал ни имени, ни вотчины,

Ни отечества я, ни молодечества».

Тут и брал его старой-от да за белы руки,

Поднимал тут его да на резвы ноги,

Целовал его во уста да во сахарные,

Называл его сыном да всё любимыим{144}.

Тут садилися они да на добрых коней,

Тут поехали молодчики ко белу шатру.

Тут стречают-то братья-то его крестовые,

А во-первых-де, Добрынюшка Микитич млад,

280 Во-вторых-де, Олёшенька Попович млад.

Тут соходят-то молодцы со добрых-коней,

Становили они коней к одному корму,

Еще сами входили да в тонкой бел шатер.

Говорит тут старой казак таково слово:

«Уж ты ой еси, удалой да доброй молодец!

Еще как же те имя, да как те вотчина?»

И говорит тут удалой да доброй молодец,

Еще стал же молодчик да всё рассказывать:

«От того я от морюшка от синего,

290 От того я от камешка от Латыря,

Я от той же от бабы да от Златыгорки,

Еще имя мне, вотчина — Сокольничок,

А по чистому полю я наездничок;

А лет мне от роду да всё двенадцатой».

Говорит тут старой он да таково слово:

«Уж ты ой еси, удалой да доброй молодец!

Поезжай-ка ко морюшку ко синему,

Ко тому же ко камешку ко Латырю,

Да ко той же ко бабы да ко Златыгорке,

300 Да ко той же ко маменьке родимое, —

Подрасти-кося лет еще двенадцать ты,

Тогда и будёшь по полю поляковать».

Еще тут же молодчику не понравилось,

Выходил же Сокольничок из бела шатра,

Да скакал-де Сокольничок на добра коня,

Поскакал-де Сокольничок ко синю морю,

Как поехал он к маменьке родимое.

Приезжаёт тут к маменьке родимое,

Да стречает его маменька родимая,

310 Он и слова со матерью не молвил же,

Он взял же копейцо да всё булатноё,

Он сколол же маменьку родимую.

Еще тут же Златыгорке славы поют.

Тут скакал же Сокольничок на добра коня,

Как поехал Сокольничок ко белу шатру,

Еще хочот сколоть да Илью Муромца.

Подъезжаёт Сокольничок ко белу шатру,

Еще в эту ведь пору да и во то время,

После же той же ведь битвы да всё великоей

320 Приуснули тут да добры молодцы

Как крепким они сном да богатырскиим,

Как не слышали потопу лошадиного.

Как соскакивал Сокольничок со добра коня,

Сомутились у Сокольника очи ясные,

Расходились у Сокольника руки белые,

Еще брал же Сокольничок востро копье,

Еще хочот сколоть да Илью Муромца,

Еще прямо направил да в ретиво сердцо.

На груди у Ильи да был имянной крест,

330 И из чистого он был как золота,

Не велик и не мал — да ровно три пуда.

А как попало копейцо да в имянной-от крест,

Скользёнуло оно да во сыру землю,

Как ушло оно в землю да всё во пять сажон.

Ото сну ле тут старой он да пробужается,

Как с великой передряги да просыпается,

Как увидел Сокольника очи ясные,

Как не мог же Сокольничок-то справиться.

Как схватил же Сокольника в руки белые,

340 А как вымётывал Сокольника по поднебесью,

Выше лесу его нонче стоячего,

Ниже облака его да всё ходячего,

А как вымётывал его, да не подхватывал,

И упал же Сокольничок на сыру землю,

Как едва же Сокольничок едва дыхат.

Тут скакал-де старой казак на белы груди,

Как расстегивал латы его кольчужные,

Еще взял же чинжалищо булатноё,

Распорол же Сокольничку белы груди,

350 Расколол у Сокольника ретиво сердцо.

Еще тут же Сокольничку славы поют.

Царь Саул Леванидович{146}

Поехал за море синее,

В дальну орду, в Полувецку землю,

Брать дани и невыплаты.

А царица его проводила

От первого стану до второго,

От второго стану до третьего,

От третьего стану воротилася,

А сама она царю поклонилася:

10 «Гой еси ты есми, царь Саул,

Царь Саул Леванидович!

А кому мене, царицу, приказываешь,

А кому мене, царицу, наказываешь?

Я остаюсь, царица, черевоста,

Черевоста осталась на тех порах».

А и только царь слово выговорил,

Царь Саул Леванидович:

«А и гой еси, царица Азвяковна,

Молода Елена Александровна!

20 Никому я тебя, царицу, не приказываю,

Не приказываю и не наказываю.

А токо ли тебе господи сына даст,

Вспой-вскорми и за мной его пошли;

А токо ли тебе господи дочеря даст,

Вспой-вскорми, замуж отдай,

А любимого зятя за мной пошли.

Поеду я на двенадцать лет».

Вскоре после его царице бог сына даст,

Поп приходил со молитвою,

30 Имя дает Костентинушком Сауловичем.

А и царское дитя не по годам растет,

А и царско дитя не по месяцам, —

А которой ребенок двадцати годов,

Он, Костентинушка, семи годков.

Присадила его матушка грамоте учиться, —

Скоро ему грамота далася и писать научился.

Будет он, Костентинушка, десяти годов,

Стал-то по улицам похаживати,

Стал с ребятами шутку шутить,

40 С усатыми, с бородатыми,

А которые ребята двадцати годов

И которые во полутридцати, —

А все ведь дети княженецкие,

А все-то ведь дети боярские,

И все-то ведь дети дворянские,

Еще ли дети купецкие.

Он шутку шутит не по-ребячью,

Он творки творил не по маленьким:

Которого возьмет за руку —

50 Из плеча тому руку выломит;

И которого заденет за ногу —

По гузна ногу оторвет прочь;

И которого хватит поперек хребта —

Тот кричит-ревет, окарачь ползет,

Без головы домой придет.

Князи-бояра дивуются,

И все купцы богатые:

«А что это у нас за урод растет,

Что это у нас за ‹...›?»

60 Доносили они жалобу великую

Как бы той царице Азвяковне,

Молоды Елены Александровны.

Втапоры скоро завела его матушка{147}

Во теремы свои,

Того ли млада Костентинушка Сауловича,

Стала его журить-бранить,

А журить-бранить, на ум учить,

На ум учить смиренно жить.

А млад Костентин сын Саулович

70 Только у матушки выспросил{148}:

«Гой еси матушка,

Молоды Елена Александровна!

Есть ли у мене на роду батюшка?»

Говорила царица Азвяковна,

Молоды Елена Александровна:

«Гой еси мое чадо милое,

А и ты младой Костентинушка Саулович!

Есть у тебе на роду батюшка,

Царь Саул Леванидович,

80 Поехал он за море синее,

В дальну орду, в Полувецку землю,

Брать дани-невыплаты,

А поехал он на двенадцать лет,

Я осталася черевоста,

А черевоста осталась на тех порах.

Только ему, царю, слово выговорила:

«А кому мене, царицу, приказываешь и наказываешь?»

Только лишь царь слово выговорил:

„Никому я тебе, царицу, не приказываю и не наказываю.

90 А токо ли тебе господь сына даст,

Ты-де вспой-вскорми,

Сына за мной пошли;

А токо ли тебе господи дочеря даст,

Вспой-вскорми, замуж отдай,

А любимого зятя за мной пошли“».

Много царевич не спрашивает,

Выходил на крылечко на красное:

«Конюхи-приспешники!

Оседлайте скоро мне добра коня

100 Под то седелечко черкесское,

А в задней слуке и в передней слуке

По тирону по каменю,

По дорогу по самоцветному,

А не для-ради мене, молодца, басы, —

Для-ради богатырские крепости,

Для-ради пути, для дороженьки,

Для-ради темной ночи осенней,

Чтобы видеть при пути-дороженьке

Темна ночь до бела света».

110 А и только ведь матушка видела:

Ставал во стремя вальящатое,

Садился во седелечко черкесское,

Только он в ворота выехал —

В чистом поле дым столбом.

А и только с собою ружье везет,

А везет он палицу тяжкую,

А и медну литу в триста пуд.

И наехал часовню, зашел богу молитися,

А от той часовни три дороги лежат:

120 А и перва дорога написана,

А написана дорога вправо, —

Кто этой дорогой поедет,

Конь будет сыт, самому смерть;

А другой крайнею дорогою левою —

Кто этой дорогой поедет,

Молодец сам будет сыт, конь голоден;

А середнею дорогою поедет —

Убит будет смертью напрасною.

Втапоры богатырское сердце разъярилося,

130 Могучи плечи расходилися,

Молодой Костентинушка Саулович

Поехал он дорогою среднею.

Доезжат до реки Смородины,

А втапоры Кунгур-царь перевозится

Со темя ли татары погаными.

Тут Костентинушка Саулович

Зачал татаров с краю бить

Тою палицою тяжкою,

Он бьется-дерется целой день,

140 Не пиваючи, не едаючи,

Ни на малой час отдыхаючи.

День к вечеру вечеряется,

Уж красное солнцо закатается,

Молодой Костентинушка Саулович

Отъехал от татар прочь, —

Где бы молодцу опочив держать,

Опочив держать и коня кормить.

А ко утру заря занимается,

А и младой Костентинушка Саулович

150 Он, молодец, ото сна подымается,

Утренней росой умывается,

Белым полотном утирается,

На восток он богу молится,

Скоро-де садится на добра коня,

Поехал он ко Смородины-реки.

А и тута татары догадалися,

Они к Кунгуру-царю пометалися:

«Гой еси ты, Кунгур-царь,

Кунгур-царь Самородович!

160 Как нам будет детину ловить, —

Силы мало осталося у нас».

А и Кунгур-царь Самородович

Научил тех ли татар поганыих

Копати ровы глубокие{149}:

«Заплетайте вы туры высокие,

А ставьте поторчины дубовые,

Колотите вы надолбы железные».

А и тут татары поганые

И копали они ровы глубокие,

170 Заплетали туры высокие,

Ставили поторчины дубовые,

Колотили надолбы железные.

А поутру рано-ранешенько,

На светлой заре рано-утренней,

На всходе красного солнушка,

Выезжал удалой доброй молодец,

Млады Костентинушка Саулович,

А и бегает-скачет с одной стороны,

И завернется на другу сторону,

180 Усмотрел их татарские вымыслы, —

Тамо татара просто стоят.

И которых вислоухих всех прибил,

И которых висячих всех оборвал{150},

И приехал к шатру к Кунгуру-царю,

Разбил его в крохи ‹...›,

А достальных татар домой опустил.

И поехал Костентинушка ко городу Угличу{151},

Он бегает-скачет по чисту полю,

Хоботы метал по темным лесам,

190 Спрашивает себе сопротивника,

Сильна могуча богатыря,

С кем побиться-подраться и порататься.

А углицки мужики были лукавые —

Город Углич крепко заперли

И взбегали на стену белокаменну,

Сами они его обманывают:

«Гой еси удалой доброй молодец!

Поезжай ты под стену белокаменну.

А и нету у нас царя в Орде, короля в Литве{152}, —

200 Мы тебе поставим царем в Орду, королем в Литву».

У Костентинушки умок молодешонёк,

Молодешенёк умок, зеленешонёк, —

И сдавался на их слова прелестные,

Подъезжал под стену белокаменну.

Они крюки-багры заметывали,

Подымали его на стену высокую

Со его добрым конем.

Мало время замешкавши,

И связали ему руки белые

210 В крепки чембуры шелковые,

И сковали ему ноги резвые

В те ли железа немецкие,

Взяли у него добра коня,

И взяли палицу медную,

А и тяжку литу в триста пуд,

Сняли с него платье цветное царское,

И надевали на него платье опальное,

Будто тюремное,

Повели его в погребы глубокие,

220 Место темной темницы.

Только его посадили, молодца,

Запирали дверями железными,

И засыпали хрящом, пески мелкими.

Тут десятники засовалися,

Бегают они по Угличу,

Спрашивают подводы под царя Саула Леванидовича,

И которые под царя пригодилися.

И проехал тут он, царь Саул,

Во свое царство в Алыберское.

230 Царица его, царя, стретила,

А и молоды Елена Александровна.

За первым поклоном царь поздравствовал:

«Здравствуй ты, царица Азвяковна,

А и ты молода Елена Александровна!

Ты осталася черевоста, —

Что после мене тебе бог дал?»

Втапоры царица заплакала,

Сквозь слезы едва слова выговорила:

«Гой еси царь Саул Леванидович!

240 Вскоре после тебе бог сына дал,

Поп приходил со молитвою,

Имя давал Костентинушком».

Царь Саул Леванидович

Много ли царицу не спрашивает,

А и только он слово выговорил:

«Конюхи вы мои, приспешники!

Седлайте скоро мне добра коня,

Которой жеребец стоит тридцать лет».

Скоро тут конюхи металися,

250 Оседлали ему того добра коня,

И берет он, царь, свою сбрую богатырскую,

Берет он сабельку вострую

И копье морзамецкое,

Поехал он скоро ко городу Угличу.

А те же мужики-угличи, извозчики,

С ним ехавши рассказывают,

Какого молодца посадили в погребы глубокие,

И сказывают, каковы коня приметы

И каков был молодец сам.

260 Втапоры царь Саул догадается,

Сам говорил таково слово:

«Глупы вы мужики, неразумные,

Не спросили удала добра молодца

Его дядины-вотчины, —

Что он прежде того

Немало у Кунгура-царя силы порубил:

Можно за то вам его благодарити и пожаловати,

А вы его назвали вором-разбойником,

И оборвали с него платье цветное,

270 И посадили в погреба глубокие,

Место темной темницы».

И мало время поизойдучи,

Подъезжал он, царь, ко городу Угличу,

Просил у мужиков-угличов,

Чтобы выдали такого удала добра молодца,

Которой сидит в погребах глубокиих.

А и тут мужики-угличи

С ним, со царем, заздорили,

Не пущают его во Углич-град

280 И не сказывают про того удала добра молодца:

«Что-де у нас такого и не бывало».

Старики тут вместе соходилися,

Они думали думу единую,

Выводили тут удала добра молодца

Из того ли погреба глубокого,

И сымали железа с резвых ног,

Развязали чембуры шелковые,

Приводили ему добра коня,

А и отдали палицу тяжкую,

290 А медну литу в триста пуд,

И его платьице царское цветное.

Наряжался он, младой Костентинушка Саулович,

В тое свое платье царское цветное,

Подошел Костентинушка Саулович

Ко царю Саулу Леванидовичу,

Стал свою родину рассказывати.

А и царь Саул спохватается,

А берет его за руку за правую,

И целует его во уста сахарные:

300 «Здравствуй, мое чадо милое,

Младой Костентинушка Саулович!»

А и втапоры царь Саул Леванидович

Спрашивает мужиков-угличов:

«Есть ли у вас мастер заплечной с подмастерьями?»

И тут скоро таковых сыскали

И ко царю привели.

Царь Саул Леванидович

Приказал казнить и вешати, —

Которые мужики были главные во Угличе.

310 И садилися тут на свои добры кони,

Поехали во свое царство в Алыберское.

И будет он, царь Саул Леванидович,

Во своем царстве Алыберском со своим сыном,

Младом Костентинушком Сауловичем,

И съехалися со царицою, обрадовалися.

Не пива у царя варить, не вина курить, —

Пир пошел на радостях,

А и пили да ели, потешалися.

А и день к вечеру вечеряется,

320 Красное солнцо закатается,

И гости от царя разъехалися.

Тем ста́рина и кончилася.

Во Флоринском славном новом городе,

У купца Петра, гостя богатого,

Народилося чадышко малёшенько,

Всё малёшенько, да всё глупёшенько.

Ему дали имечко Козарино,

По отечестви да всё Петровичом.

На роду Козарина испортили{154},

Его род-племя́ да не в любви держал,

Отец, матушка да ненавидели.

10 Держали Козарина до трех годов,

Отвезли Козарина в чисто полё,

Да во то раздольицо широкоё,

Дали Козарину коня белого,

Дали Козарину ружье востроё,

Дали Козарину пулю быструю,

Дали Козарину саблю вострую.

Ездил Козарин ровно двадцать лет,

Не видал Козарин он ни коннего,

Он ни коннего, ни пешего, —

20 Увидал Козарин черна ворона,

Черна ворона, да вороневична, —

Черной-от ворон да на дубу сидел.

Черна ворона он подстрелить хотел,

Заряжал Козарин ружье востроё,

Ружье востроё, да пулю быструю, —

Черной-от воро́н да слово про́молвил:

«Не стреляй меня, да черного ворона,

Не рони перья да по чисту полю,

Не пусти крови да по сыру дубу, —

30 Я скажу тебе да три словечушка{155}:

Поезжай, Козарин, по чисту полю,

По тому раздольицу широкому,

Во чистом поли да три шатра стоит,

Три шатра стоит белы поло́тняны;

Как во тех шатрах живет три татарина,

Три татарина да три поганыя,

Три поганыя, да три неверные;

У их унесёна да красна девица,

Красна девица, бела лебёдушка».

40 Поехал Козарин по чисту полю,

По тому раздольицу широкому;

Не доехавши, да стал выслушивать,

Стал выслушивать, да стал выведывать.

Чесала девица буйну голову,

Плела девица трубчату́ косу,

’на косы сама да приговариват{156}:

«Ты коса моя, да коса русая!

Когда я была девка малёшенькой,

Мыла меня маменька в баенке,

50 Да чесала маменька буйну голову,

Да плела маменька трубчату косу,

’на сама косы да приговариват:

«Ты коса, коса ль да девья русая!

Ты кому, коса девья, достанешься, —

Ты князьям ли ты, да боярам ли ты,

Ты какому купцу-гостю торговому?»

Доставалась коса да моя русая

Трем татаринам да трем поганыим».

Сам большой татарин девку утешал{157}:

60 «Ты не плачь, не плачь, да красна девица,

Не рыдай, наша бела лебёдушка, —

Я возьму тебя да за больша сына,

Уж ты будёшь у меня больша невестушка,

Станёшь ключницей, станёшь замочницей».

’на того девица не послушала,

Плачет девица, как река течет,

Возрыдат красавица, как ручьи бежат.

Да середней татарин девку утешал:

«Ты не плачь, не плачь, да красна девица,

70 Не рыдай, наша бела лебёдушка, —

Я возьму тебя да за середнёго сына,

Уж ты будёшь у меня середня невестушка,

Я насыплю те да кучу золота,

Я другу насыплю чиста серебра,

Я третью́ насыплю скачна жемчужка».

Да того девица не послушала,

Плачё девица пуще старого,

Возрыдат красавица пуще прежного.

Да меньшой татарин девку утешал:

80 «Ты не плачь, не плачь, да красна девица,

Не рыдай, наша бела́ лебёдушка, —

Я возьму тебя да за себя замуж,

Уж ты будёшь у меня меньша невестушка;

У мня есь сабля да необновлена,

Я о твою шею да обновлю саблю́».

Еще тут Козарину за беду стало,

Да Петровичу за великую, —

Да ехал Козарин во белой шатер:

Он перво́го татарина конем стоптал,

90 Другого татарина сабле́й ссадил,

Он третьёго татарина мечом сказнил.

Он брал девицу за праву руку,

Он повел девицу из бела шатра,

Он садил девицу на добра коня.

Ён подъехал немножко сам, малёхонько,

Он стал у девицы стал выспрашивать{158},

Стал выспрашивать, да стал выведывать:

«Ты отколь, девица, отколь, красная,

Ты с каких землей да с каких го́родов,

100 Ты какого отца да какой матери?»

Отвечала ему да красна девица:

«Уж я с тех землей да с тех городов, —

Уж я города да я Флоринского,

Я отца Петра, купца богатого,

Уж я маменьки Катерины я Ивановной».

— «Уж ты ой девица, душа красная, —

Мне родна сестра, да родна сестрица!»

— «Ты брателко да ты родимой мой!

Ты какой судьбой зашел, заехавши?»

110 — «Я уж той судьбой, да и той родиной.

На роду меня да всё испортили,

Меня род-племя да не в любви держал,

Отец, матушка да ненавидели.

Только доро́стили меня до трех годов, —

Они дали мне да коня белого,

Они дали мне оружьё востроё,

Они дали мне да пулю быструю,

Они дали мне да саблю вострую.

Уж я ездил-то да по чисту полю,

120 Ездил я да ровно двадцать лет,

Никого я не видел во чистом полюшке, —

Увидал только че́рна ворона,

Чёрной ворон он да на дубу сидел.

Черна ворона я подстрелить хотел,

Черной ворон он слово промолвил:

«Не стрели меня, да черного ворона,

Не рони перья да по чисту полю,

Не пусти крови да по сыру дубу;

Я скажу тебе да три словечушка:

130 Поезжай, Козарин, по чисту полю,

Во чистом поли да три шатра стоит,

Три шатра стоит белы полотняны,

Во тех шатрах живет три татарина,

Три татарина да три поганые,

Три поганые, да три неверные,

У их-то есь да красна девица».

Поехал я да по чисту полю,

Не доехавши, да стал послушивать,

Стал послушивать, да стал выведывать.

140 Чесала ты да буйну голову,

Заплетала ты да русу косоньку,

’на сама косы да приговариват:

«Когда я была девка малёшенька,

Мыла меня маменька в баенке,

Да плела маменька трубчату косу,

Она сама косы да приговаривала:

«Ты коса, коса да девья русая!

Ты кому, коса, достанешься —

Ты князьям ли, ты да боярам ли,

150 Ты каким купцам, гостям торговыим?»

Доставалась моя да коса русая

Трем татаринам, да трем поганыим,

Трем поганыим, да трем неверныим».

Большой татарин девку утешал:

«Ты не плачь, не плачь, да красна девица,

Не рыдай, наша бела лебёдушка, —

Я возьму тебя да за больша сына,

Уж ты будёшь у меня больша невестушка,

Станёшь ключницей, станёшь замочницей».

160 Того девка не послушала,

Плаче девица, как река течет,

Возрыдат красавица, как ручьи бежат.

Середней татарин девку утешал:

«Ты не плачь, не плачь, да красна девица,

Не рыдай, наша бела лебёдушка, —

Я возьму тебя да за середнего сынка,

Уж ты будёшь у меня середня невестушка,

Я насыплю тебя да кучу золота,

Я другу насыплю чиста серебра,

170 Третью насыплю скачна жемчуга».

Того девица не послушала,

Плаче девица пуще старого,

Возрыдат красавица пуще прежного.

Да меньшой татарин девку утешал:

«Ты не плачь, не плачь, да красна девица,

Не рыдай, наша бела лебёдушка, —

Я возьму тебя да за себя замуж,

Уж ты будёшь у меня меньша невестушка;

У мня есь сабля да необновлена,

180 О твою шею да обновлю саблю».

Еще тут мене за беду стало, —

Я заехавши да во белой шатер,

Я первого татарина конем стоптал,

Другого татарина саблей ссаблил,

Я третьёго татарина мечом сказнил.

Уж я взял девицу за белы руки,

Я повел девицу из бела шатра,

Садил девицу на бела коня,

Я повез девицу к отцу, к матушке,

190 Сам у ей да стал выспрашивать,

Стал выспрашивать, да стал выведывать:

«Ты отколь, девица, отколь, красная,

Ты с каких землей да с каких городов,

Ты какого отца да какой матери?»

— „Я из города да я Флоринского,

Я отца купца Петра богатого,

Уж я маменьки Катерины я Ивановной“».

До своёго города не доехали,

Он снимал девицу со бела коня,

200 Целовал девицу в сахарны уста,

Они тут с девицей распрощалися.

Она просила его, плакала,

Ко своёму-то отцу, ко своей маменьке,

На свою она на родиму сторону:

«Ты поедём со мной, да родной братёлко».

Родной братёлко да слово промолвил:

«Они однажды меня отстудили, —

Я не еду с тобой, да родна сестрица».

Разосталися да с родной сестрицей.

210 Она пришла домой да рассказалася:

«Меня унесли да три татарина,

Три татарина да три поганые,

От татар меня да он избавил он ведь,

Меня привез домой да родной братёлко.

Я звала-звала, да звала, плакала, —

Он домой со мной да не поехал ведь,

Воротился он ведь да во чисто полё».

Как во ту было пору, во то время,

Как во славном было граде во Крякове{160},

Как не белая береза к земли клонится,

Приклоняется сын ко матери,

Молодые Лука Петрович дворянской сын:

«А ой же ты матушка честна вдова,

Честна вдова Катерина Ивановна!

Ты дай мне прощенье-благословеньицо —

Ехать во далечо во чисто́ поле,

10 Да ко славному морю Каспицкому,

Там стреляти гусей да и лебедей,

Серых малых пернатых утенышков».

Не дала она ему ни прощенья, ни благословеньица.

Выходил он на свой на широкий двор,

Выводил он коня себе бурого, —

В вышину тот бурушко трех аршин,

В долину тот бурушко трех сажён,

Как у бурушка грива трех аршин,

Как у бурушка челка трех пядей,

20 Как у бурушка хвостик трех сажён.

Полагал он войлоки на войлоки,

А наверх наложил седелько черкасское,

Подтягивал он двенадцать подпруг по́д брюхо,

А тринадцатую по́д груди, —

Не ради красы-басы молодецкие,

А ради крепости богатырские.

Видели доброго молодца на коня седучи,

А не видали, в кою сторону поедучи.

Выезжал он из града из Крякова,

30 Он бьет коня по тучным бедрам, —

Как конь его разгорается,

От земли его конь отделяется,

Он пошел выше лесу стоячего,

А ниже облака ходячего,

Он реки, озера перескакиват,

А мхи да болота промеж ног пустит.

Он приехал во далечо чисто поле,

Он ко славному морю Каспицкому.

Он ездил целый день до вечера,

40 Не нашел он ни гуся, ни лебедя,

Да ни серого малого пернатого утенышка.

И тут говорит Лука Петрович дворянской сын:

«А ой же ты мать пресвята Богородица!

Не дала мне ни гуся, ни лебедя,

Да ни серого малого пернатого утенышка.

Теперь поеду ли я во те ли во́ лесы во темные,

Да во те ли-то грязи топучие».

Заехал он во те ли во темны́ лесы,

Привязал коня он ко сыру дубу,

50 Он насыпал пшена белоярова,

А сам стал вынял калачик крупивчатой,

И не помножечку ножичком порушиват.

Да вдруг со восточною стороны

Не те́мной облак накатается, —

Налетел на дуб черной ворон.

Как заграял ворон по-ворониному, —

Да как дуб по коренью шатается.

Говорит Лука Петрович дворянской сын:

«А ой же ты черной ворон!

60 Как я выну свой тугой лук из залучника,

А калену́ю стрелу из заплечника,

Натяну я свой тугой лук,

Я пущу в тебя, черного ворона, —

Ушибет твое черно мясо о сыру землю,

Потекет твоя черна кровь во кореньё дубовоё,

Полетит твое черно перьё по чисту полю,

Полетит твой белой пух по подне́бесью».

Во ту было пору, во то время

Возговорит ворон по-человечески{161}:

70 «А ой же ты молодый Лука Петрович дворянский сын!

Тебе ворона убить — не корысть получить,

А тебе старца убить — спасенья нет.

А лучше ты, молодый Лука Петрович,

Ты стань поутру ранешенько,

Ты до самой красной зари до утренной,

Поезжай ты во да́лечо чисто полё, —

Там приедет татарин касимовской{162},

Ты побейся, подерись с татарином касимовским».

И во ту пору ворон невидим бысть.

80 Как ставае поутру Лука Петрович до зари до утренной,

Он садился на своего на добра коня,

Выезжает во да́лечо чисто полё,

Он раскинул шатер белополотняной,

Как насыпал коню пшена белоярова.

Как недолго поры миновалося,

Да как едет татарин касимовской,

Под татарином бежит белой конь,

У коня из ушей дым валит,

Из ноздрей у коня искры сыплются,

90 Изо рта у коня пламя́ машет.

Тут садится Лука Петрович дворянской сын,

Садится Лука Петрович на добра коня,

Поезжает противо татарина касимовского.

Они съехались с татарином касимовским,

И ударились они палицами боёвыми, —

У них палицы в руках поломалися.

Съезжаются они во вторы́и раз,

И ударились они саблями вострыми, —

У них сабли в руках поломалися.

100 Как съезжаются они в третий раз,

Да ударились они белыми ру́ками, —

Как сшиб Лука Петрович татарина на сыру землю,

Как притиснул конь ногой татарина к сырой земли.

Как сходит Лука Петрович со своего добра коня,

Садится к татарину на белу грудь,

Вынимает ножищо-кинжалищо,

И сам говорит таково слово:

«А ой же ты татарин касимовской!

Ты скажи, какой орды ты, какой земли,

110 Какого роду ты, какого племени?»

Говорит татарин касимовской:

«А ой же ты удал доброй молодец!

Кабы я сидел на твоих на белы́х грудях,

Я не спрашивал бы ни роду, ни племени, —

Я порол бы твои белы груди,

Вынимал бы твое сердце со печенью».

— «Да однако скажи, татарин касимовской,

Ты какой орды, какой земли,

Ты какого роду и племени?»

120 Говорит татарин касимовской:

«А ой же ты удал доброй молодец!

Кабы я сидел на твоих на белых грудях,

Я не спрашивал бы ни роду, ни племени, —

Я порол бы твои белы груди,

Вынимал бы твое сердце со печенью».

В-третьих говорил Лука Петрович:

«Ты скажи, татарин касимовской,

Ты какой орды, какой земли,

Ты какого роду и племени?»

130 Говорит татарин касимовской:

«Я из славного города из Крякова,

Я Василий Петрович дворянской сын».

Как ставает Лука Петрович дворянской сын

На свои на резвы ноги,

Как примает его за белы руки,

Как становит его также на резвы ноги,

Да целует его во уста во сахарние:

«А ой же ты любезной мой брателко!{163}

Я и сам из того града из Крякова,

140 Молодые Лука Петрович дворянской сын».

Говорит татарин касимовской:

«А ой же ты родимый мой брателко,

Молодой Лука Петрович!

Как наехали татара касимовски

Как на славный наш на Кряков-град,

Отца нашего Петра смерти предали,

А меня малолетнего в полон взяли,

А ты остался от меня во качелюшке».

Тут садятся они на добрых коней,

150 Приезжают во славный город во Кряково.

Заезжает Лука Петрович на свой на широкий двор,

Говорит Лука Петрович таково слово:

«А ой же ты матушка, честна вдова Катерина Ивановна!

Ты встречай-ка меня с дорогим гостем,

Я привез тебе в гости татарина касимовского».

Говорит Катерина Ивановна:

«А ой же ты мой любезный сын,

Молодой Лука Петрович дворянской сын!

Я и чуть не могу про татарина касимовского:

160 Как пленили татара наш Кряков-град,

Твоего отца, Петра-дворянина, смерти предали,

А брата Василья Петровича в полон взяли».

— «А ой же ты любезная матушка,

Честна вдова Катерина Ивановна!

Я не татарина привез тебе касимовского,

А своего я привез братца родного,

Я Василья Петровича сына дворянского».

Тут пошли они в палаты белокаменны,

Там садились они за столы за дубовые,

170 Там веселились, пировали много времени,

А потом остались в покое и веселии.

Во стольнём-то городе во Киеве,

Да у ласкова князя да у Владимира,

У ёго было пированьё, да был почесьён пир.

А-й было на пиру у ёго собрано

Князья и бояра, купцы-гости торговы

И сильни могучие богатыри,

Да все поленицы да приудалые.

Владимир-от князь ходит весёл-радочён,

По светлой-то грыдне да он похаживат,

10 Да сам из речей да выговариват:

«Уж вы ой еси, князи да нонче бояра,

Да все же купцы-гости торговые!

Вы не знаете ле где-ка да мне обручницы,

Обручницы мне-ка, да супротивницы,

Супротивницы мне-ка, да красной девицы, —

Красотой бы красна да ростом высока,

Лицо-то у ей да было б белой снег,

Очи у ей да быв у сокола,

Брови черны у ей да быв два соболя,

20 А реснички у ей да два чистых бобра?»

Тут и больш-от хоронится за среднёго,

Да среднь-от хоронится за меньшого,

От меньших — сидят — долго ответу нет.

А из-за того стола из-за середнёго,

Из-за той же скамейки да белодубовой

Выстават тут удалой да доброй молодец,

А не про́велик детинушка, плечьми широк,

А по имени Добрынюшка Микитич млад.

Выстават уж он да низко кланяется,

30 Он и сам говорит да таково слово:

«Государь ты князь Владимир да стольне-киевской!

А позволь-кася мне-ка да слово молвити,

Не вели меня за слово скоро сказнить,

А скоро меня сказнить, скоре того повесити,

Не ссылай меня во ссылочку во дальнюю,

Не сади во глубоки да тёмны погрёбы.

У тя есь ноне двенадцать да тюрём темныех,

У тя есь там сидит как потюрёмщичёк,

Потюрёмщичёк сидит есь, да доброй молодец,{165}

40 А по имени Дунай да сын Иванович.

Уж он много бывал да по другим землям,

Уж он много служил да нонь многим царям,

А царям он служил много, царевичам,

Королям он служил да королевичам.

А не знат ли ведь он тебе обручницы,

А обручницы тебе, да супротивницы,

Супротивницы тебе, да красной девицы?»

Говорит тут князь Владимир да стольне-киевской:

«Уж вы слуги мои, слуги, да слуги верные!

50 Вы сходите-тко ведь нонче да в темны погрёбы,

Приведите вы Дуная сына Ивановича».

Тут и скоро сходили да в тёмны погрёбы,

Привели тут Дуная сына Ивановича.

Говорит тут князь Владимир да стольне-киевской:

«Уж ты ой еси, Дунай ты да сын Иванович!

Скажут, много ты бывал, Дунай, по всем землям,

Скажут, много живал, Дунай, по украинам,

Скажут, много ты служил, Дунай, многим царям.

А царям ты служил много, царевичам,

60 Королям ты служил да королевичам.

Ты не знашь ли ведь где-ка да мне обручницы,

Обручницы мне, да супротивницы,

Супротивницы мне-ка, да красной девицы?»

Говорит тут Дунай как да сын Иванович:

«Уж я где не бывал, да нонче всё забыл, —

Уж я долго сидел да в те́мной те́мнице».

Еще втапоре Владимир да стольне-киевской

Наливал ёму чару да зелена вина,

А котора-де чара да полтора ведра,

70 Подносил он Дунаю сыну Ивановичу.

Принимал тут Дунай чару да единой рукой,

Выпивал он ведь чару да к едину духу,

Он и сам говорит да таково слово:

«Государь ты князь Владимир да стольне-киевской!

Уж я много нонь жил, Дунай, по всем землям,

Уж я много нонь жил да по украинам,

Много служивал царям да и царевичам{166},

Много служивал королям я да королевичам.

Я уж жил-де, был в земли, да в земли дальнее,

80 Я во дальней жил в земли да Ляховитское,

Я у стремена у короля Данила сына Манойловича,

Я не много поры-времени — двенадцать лет.

Еще есь у ёго да как две дочери,

А больша-то ведь дочи да то Настасея,

Еще та же Настасья да королевична;

Еще та же Настасья да не твоя чёта,

Не твоя чёта Настасья и не тебе жона, —

Еще зла поленица да приудалая.

А мала та дочи да то Опраксея,

90 Еще та Опраксея да королевична

Красотой она красива да ростом высока,

А лицо-то у ей дак ровно белой снег,

У ей ягодницы быв красные мазовицы,

Ясны очи у ей да быв у сокола,

Брови черны у ей да быв два соболя,

А реснички у ей быв два чистых бобра.

Еще есь-де кого дак уж княгиной назвать,

Еще есь-де кому да поклонитися».

Говорит тут князь Владимир да стольне-киевской:

100 «Уж ты ой тихой Дунай да сын Иванович!

Послужи ты мне нонче да верой-правдою;

Ты уж силы-то бери, да скольки тебе надобно,

Поезжайте за Опраксеей да королевичней{167}.

А добром король дает, дак вы и добром берите,

А добром-то не даст — берите силою,

А силой возьмите да богатырскою,

А грозою увезите да княженецкою».

Говорит тихой Дунай да сын Иванович:

«Государь ты князь Владимир да стольне-киевской!

110 Мне-ка силы твоей много не надобно, —

Только дай ты мне старого казака,

А второго Добрыню сына Микитича:

Мы поедём за Опраксеей да королевичней».

То и будут богатыри на конюшин двор,

А седлали, уздали да коней добрыих,

И подвязывали седёлышка черкавские,

И подвязывали подпруги да шелку белого,

Двенадцать подпруг да шелку белого,

Тринадцата подпруга через хребетну кость, —

120 То не ради басы, да ради крепости,

А всё ради храбрости молодецкое,

Да для-ради опору да богатырского,

Не оставил бы конь да во чистом поли,

Не заставил бы конь меня пешом ходить.

Тут стоели-смотрели бояра со стены да городовое,

А смотрели поездку да богатырскую, —

И не видели поездки да богатырское,

А только они видели, как на коней садились,

Из города поехали не воротами,

130 Они через ту стену да городовую,

А через те башни да наугольние,

Только видели — в поле да курева стоит,

Курева та стоит, да дым столбом валит.

Здраво стали они да полём чистыим,

Здраво стали они да реки быстрые,

Здраво стали они да в землю в дальнюю,

А во дальнюю землю, да в Ляховитскую,

А ко стремену ко королю ко красну крыльцу.

Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:

140 «Уж вы ой еси, два брата названые,

А старой казак да Илья Муромец,

А второй-де Добрынюшка Микитич млад!

Я пойду нонь к королю как на красно крыльцо,

Я зайду к королю нонь на новы сени,

Я зайду к королю как в светлу да светлицу;

А що не тихо, не гладко учинится с королем да на новых сенях,

Затопчу я во середы кирпичные, —

Поезжайте вы по городу Ляховитскому,

Вы бейте татаровей со старого,

150 А со старого бейте да вы до малого,

Не оставляйте на семена татарские».

Тут пошел тихой Дунай как на красно крыльцо, —

Под им лисвёнки ти да изгибаются.

Заходил тихой Дунай да на новы сени,

Отворят он у грыдни да широки двери,

Наперед он ступат да ногой правою,

Позади он ступат да ногой левою,

Он крест-от кладет как по-писаному,

Поклон-от ведет он да по-ученому,

160 Поклоняется на все на чётыре да кругом стороны.

Он во-первы-то королю Ляховитскому:

«Уж ты здравствуёшь, стремян король

Данило да сын Манойлович!»

— «Уж ты здравствуёшь, тихой Дунай да сын Иванович!

Уж ты ко мне приехал да на пиры пировать,

Але ты ко мне приехал да нонь по-старому служить?»

Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:

«Уж ты стремян король Данило да сын Манойлович!

Еще я к тебе приехал да не пиры пировать,

170 Еще я к тебе приехал да не столы столовать,

Еще я к тебе приехал да не по-старому служить, —

Мы уж ездим от стольнёго города от Киева,

Мы от ласкова князя да от Владимира,

Мы о добром деле ездим — да всё о сватовстве

На твоей на любимой да нонь на дочери,

На молодой Опраксеи да королевичны.

Уж ты дашь ли, не дашь, или откажошь-то?»

Говорит стремян король Данило Манойлович:

«У вас стольн-ёт ведь город да быв холопской дом,

180 А князь-от Владимир да быв холопищо;

Я не дам нонь своей дочери любимое,

Молодой Опраксеи да королевичны».

Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:

«Уж ты ой стремян король Данило да сын Манойлович!

А добром ты даешь, дак мы и добром возьмем,

А добром-то не дашь — дак возьмем силою,

А силой возьмем да мы богатырскою,

Грозой увезем мы да княженецкою».

Пошел тут Дунай да вон из горёнки,

190 Он стукнул дверьми да в ободверины, —

Ободверины ти вон да обе вылетели,

Кирпичны ти печки да рассыпалися.

Выходил тут Дунай как да на новы сени,

Заревел-закричел да громким голосом,

Затоптал он во середы кирпичные:

«Уж вы ой еси, два брата названые!

Поезжайте вы по городу Ляховитскому,

Вы бейте татаровьей{168} со старого,

Со старого вы бейте да и до малого,

200 Не оставлейте на семена татарские».

Сам пошел тихой Дунай тут да по новым сеням,

По новым сеням пошел да ко третьим дверям,

Он замки ти срывал да будто пуговки,

Он дошел до Опраксеи да королевичны, —

Опраксеюшка сидит да ведь красенца ткет,

А ткет она сидит да золоты красна.

Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:

«Уж ты ой Опраксея да королевична!

Ты получше которо, дак нонь с собой возьми,

210 Ты похуже которо, да то ты здесь оставь.

Мы возьмем увезем да тебя за князя,

А за князя да за Владимира».

Говорит Опраксея да королевична:

«А нету у мня нонь да крыла правого,

А правого крылышка прави́льнёго, —

А нету сестрицы у мня родимое,

Молодой-де Настасьи да королевичны:

Она-то бы с вами да приуправилась».

Еще втапоре Дунай тут да сын Иванович

220 Он брал Опраксею да за белы руки,

За ее́ же за перстни да за злаченые,

Повел Опраксею да вон из горёнки.

Она будёт супротив как да дверей батюшковых,

А сама говорит да таково слово:

«Государь ты родитель да мой батюшко!

Ты пощо же меня нонь да не добром отдаешь,

А не добром ты отдаешь, да ведь уж силою,

Не из-за хлеба давашь ты, да не из-за соли,

Со великого давашь ты да кроволития?

230 Еще есь где ведь где ле да у других царей,

А есь-де у их да ведь и дочери, —

Всё из-за хлеба давают, да из-за соли».

Говорит тут король да Ляховитские:

«Уж ты тихой Дунай ты да сын Иванович!

Тя покорно-де просим хлеба-соли кушати».

Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:

«На приездинах гостя не употчовал, —

На поездинах гостя да не учёстовать».

Выходил тут Дунай да на красно крыльцо.

240 Он спускался с Опраксеей да с королевичней,

Садил-де он ей да на добра коня,

На добра коня садил да впереди себя,

Вопел он, кричел своим громким голосом:

«Вы ой еси, два брата названые!

Мы пойдём же нонь да в стольне-Киев-град».

Тут поехали они да в стольне-Киев-град.

А едут-де они да ведь чистым полём, —

Через дорогу тут лошадь да переехала,

А на ископытях у ей подпись подписана:

250 «Кто-де за мной в сугон погонится,

А тому от меня да живому не быть{169}».

Говорит тихой Дунай тут да сын Иванович:

«Уж ты ой старой казак ты да Илья Муромец!

Ты возьми у мня Опраксею да на своя коня,

На своя коня возьми ты да впереди себя;

А хоша ведь уж мне-ка да живому не быть, —

Не поступлюсь я поленицы да на чистом поли».

А сам он старику да наговариват:

«Уж ты ой старой казак да Илья Муромец!

260 Ты уж чёстно довези до князя до Владимира

Еще ту Опраксею да королевичну».

А тут-то они да и разъехались, —

Поехал Дунай за поленицею,

А богатыри поехали в стольне-Киев-град.

Он сустиг поленицу да на чистом поли.

А стали они да тут стрелетися:

Как устре́лила поленица Дуная сына Ивановича, —

А выстрелила у ёго да она правой глаз;

А стрелил Дунай да поленицу опять, —

270 А выстрелил ей да из седёлка вон.

Тут и падала поленица да на сыру землю.

А на ту пору Дунаюшко ухватчив был,

Он и падал поленице да на белы груди,

Из-за налучья выхватывал булатной нож,

Он хочёт пороть да груди белые,

Он хочёт смотреть да ретиво сердцо,

Он сам говорит да таково слово:

«Уж ой поленица да приудалая!

Ты уж коёго города, коей земли,

280 Ты уж коее дальнее украины?

Тебя как, поленица, да именём зовут,

Тебя как звеличают да из отечества?»

Лёжочись поленица да на сырой земли,

А сама говорит да таково слово:

«Кабы я была у тя на белых грудях,

Не спросила бы ни имени, ни вотчины,

Ни отечества я, ни молодечества, —

Я бы скоро порола да груди белые,

Я бы скоро смотрела да ретиво сердцо».

290 Замахнулся тут Дунай да во второй након,

А застоялась у ёго да рука правая,

Он и сам говорит да таково слово:

«Уж ты ой поленица да приудалая!

Ты уж ко́ёго города, кое́й земли,

Ты уж коее дальнее украины?

Тебя как, поленица, да именём зовут,

Тебя как звеличают да из отечества?»

Лёжочись поленица да на сырой земли,

А сама говорит да таково слово:

300 «Уж ты ой еси, тихой Дунай сын Иванович!

А помнишь ли ты, але не помнишь ли —

Похожоно было с тобой, поезжоно,

По тихим-то вёшным да всё по заводям,

А постреляно гусей у нас, белых лебедей,

Переперистых серых да малых утицей»;

Говорит тут тихой Дунай сын Иванович:

«А помню-супомню да я супа́мятую, —

Похожоно было у нас с тобой, поезжоно,

На белых твоих грудях да приулёжано.

310 Уж ты ой еси, Настасья да королевична!

Увезли ведь у вас мы нонь родну сёстру,

Еще ту Опраксею да королевичну,

А за князя да за Владимира.

А поедём мы с тобой в стольне-Киев-град».

Тут поехали они как да в стольне-Киев-град,

А ко князю Владимиру на свадёбку.

А приехали они тут да в стольне-Киев-град,

Пировали-столовали да они у князя.

Говорит тут ведь тихой Дунай сын Иванович:

320 «Государь ты князь Владимир да стольне-киевской!

Ты позволь-кася мне-ка да слово молвити.

Хошь ты взял нониче меньшу сёстру, —

Бласлови ты мне взять нонче большу сёстру,

Еще ту же Настасью да королевичну».

Говорит тут князь Владимир да стольне-киевской:

«Тебе бог бласловит, Дунай, женитися».

Весёлым-де пирком да то и свадебкой

Поженился тут Дунай да сын Иванович.

То и скольки ли времени они пожили,

330 Опять делал Владимир да князь почесьен пир,

А Дунай на пиру да прирасхвастался:

«У нас нет нонь в городе сильне меня,

У нас нету нонь в Киеве горазне меня».

Говорила тут Настасья да королевична{170}:

«Уж ты ой тихой Дунай да сын Иванович!

А старой казак будёт сильне тебя,

Горазне тебя дак то и я буду».

А тут-то Дунаю да не занравилось,

А тут-то Дунаю да за беду пришло,

340 За велику досаду да показалося.

Говорит тут Дунай да сын Иванович:

«Уж ты ой еси, Настасья да королевична!

Мы пойдем-ка с тобой нонь да во чисто полё,

Мы уж станём с тобой да нонь стрелетися —

Мы во дальнюю примету да во злачен перстень».

И пошли-де они да во чисто полё,

И поло́жила Настасья перстень да на буйну главу

А тому же Дунаю сыну Ивановичу,

Отошла-де она да за три поприща,

350 А и стрелила она да луком ярым е, —

Еще на́двоё перстень да расколупится,

Половинка половиночки не у́бьёт же.

Тут и стал-де стрелеть опеть Дунаюшко, —

А перв-от раз стрелил, дак он не дострелил,

А втор-от раз стрелил, дак он перестрелил.

А и тут-то Дунаю да за беду пришло,

За велику досаду да показалося, —

А мети́т-де Настасью да он уж третий раз.

Говорила Настасья да королевична:

360 «Уж ты ой тихой Дунай ты да сын Иванович!

А-й не жаль мне князя да со княгиною,

И не жаль сёго мне да свету белого, —

Тольки жаль мне в утробы да млада отрока».

А тому-то Дунай да не поверовал,

Он прямо спустил Настасье во белы груди, —

Тут и падала Настасья да на сыру землю.

Он уж скоро-де падал Настасье на белы груди,

Он уж скоро порол да груди белые,

Он и скоро смотрел да ретиво сердцо,

370 Он нашел во утробы да млада отрока, —

На лбу у ёго подпись та подписана:

«А был бы младень этот силён на земли».

А тут-то Дунаю да за беду стало,

За велику досаду да показалося,

Становил ведь уж он свое востро копье

Тупым-де концом да во сыру землю,

Он и сам говорил да таково слово:

«Протеки от меня и от жоны моей,

Протеки от меня да славной тихой Дон{171}».

380 Подпирался ведь он да на остро копье, —

Еще тут-то Дунаю да смерть случилася.

А затем-то Дунаю да нонь славы поют,

А славы ты поют да старины скажут.

Завелся у солнышка Владимира почестный пир

На многие князи и бояре,

И все на пиру напивалися,

И все на пиру наедалися,

И все на пиру порасхвастались:

Умный хвастает отцом, матерью,

А безумный хвастает молодой женой.

Один на пиру невесел сидит,

Понизя сидит да буйну голову,

10 И потупя сидит очи ясные

Во матушку да во сыру землю, —

Молодой Иванушко да Гудинович,

Княженецкий любезный племянничек.

Возговорит Владимир-князь стольне-киевский:

«Ай же ты Иванушко Гудинович!

Что сидишь невесел, нерадостлив?

Али место тебе не по разуму,

Али чара тебе не рядом дошла,

Али безумица тобой осмеялася?»

20 И возговорит Иванушко Гудинович:

«Место то мне было по разуму,

И чара мне-ка рядом дошла, —

Захотелося мне, солнышко, женитися.

Я был за славным за синим морем,

Во том ли во городе да во Чернигове{173},

У Дмитрия — гостя торгового{174},

Во тех палатах белокаменных.

У него ведь есть любимая дочь,

Тая ли Настасья Митриевна, —

30 Захотелось мне, Владимир-князь, женитися,

А эту Настасью замуж мне взять{175}.

Дай-ка мне силы четыре ста,

Золотой казны да колько надобно,

Я поеду ко Митрию свататься».

Когда будет Иван за синим морем,

Во тех палатах да Митриевых,

Крест кладет да по-писаному,

А поклон ведет да по-ученому,

Поклоняется Иван на все стороны,

40 Дмитрию — гостю торговому в особину,

И сам говорит таково слово:

«Здравствуешь, Митрий — гость торговыий!»

И возговорит Митрий — гость торговый:

«Ты коей земли, ты коей орды,

Коего отца, коей матери,

Как тебя, удалый, зовут именем?»

— «Я из славного из города из Киева,

Молодой Иванушко Гудинович,

Княженецкий любезный племянничек,

50 А приехал к тебе, Митрий, свататься.

У тебя ведь есть да любимая дочь,

Тая ли Настасья Митриевна, —

Отдай-ка ей да за меня замуж».

И возговорит Дмитрий — гость торговыий:

«У меня срощена собака на моем дворе, —

Отдать за тебя, Иванушко Гудинович».

И возговорил Иванушко Гудинович,

Сам говорил таково слово:

«Я не стану у тебя много спрашивать,

60 Не стану с тобой много и разговаривать».

Вставал со лавочки брусовыя

И пошел по гридне по столовыя,

Ко той ко завесы да ко шелковыя,

Отдынул завесу шелковую,

И брал ей, Настасью, за белы руки,

За тые за перстни злаченые,

И целовал в уста да во сахарные,

И повел Настасью во широкий двор,

И садился Иван на добра коня,

70 А Настасью Митриевну в тороки вязал.

И выходит Митрий — гость торговыий,

И сам говорит таково слово:

«Ай же Иванушко Гудинович,

Княженецкий ты любезный племянничек!

Ведь моя-то Настасья просватана{176}

За того ли Кощея Бессмертного:

У нас записи-то с ним пописаны,

К записям у нас руки приложены,

К рукам у нас головы приклонены

80 За того ли Кощея Бессмертного.

Тебе отрубит Кощей буйну голову,

Пропадет твоя буйная головушка

Ни за единую денежку».

И говорит Иван таково слово:

«Когда срубите с Кощеем буйну голову,

Тогда будете и хвастати».

Как видели Иванушка сядучись,

А не видели его уедучись.

Когда будет Иванушко под городом под Киевом,

90 И отослал он силу княженецкую во Киев-град,

И заехал во сторону во летнюю,

И расставил шатер белополотняный,

Зашел с Настасьей забавлятися.

На ту пору, да на то время

Не шум шумит, да не гром гремит, —

Налетел-то Кощей Бессмертныий,

Зарычал Кощей да во всю голову,

Мать сыра земля всколыбалася,

Сыры дубья пошаталися:

100 «Ай же ты Иванушко Гудинович!

Выходи-тко ты из бела шатра,

Станем-ка, Иван, со мной бой держать, —

Кому на бою будет божья помочь,

Кому владеть Настасьею дочерью Митриевою».

Как пошел Иван да из бела шатра:

«Ай же ты ворона налетная,

Налетная ворона, негодная!

Тебе ли будет на бою божья помочь?

Будет-то Иванушку Гудинову».

110 Они секлися-рубилися три часа,

И пособил ему господи, молодцу Ивану Гудинову,

Одолеть Кощея Бессмертного.

И садился он Кощею на белы груди,

И не случилось у Иванушка востра ножа,

И нечем пороть грудей белыих,

Вынимать сердечко со печенью.

И закричал Иван да во всю голову:

«Ай же ты Настасья Митриевна!

Подай-ка ты мой булатный нож,

120 Я распорю Кощею белы груди,

Выну я сердце со печенью».

И закричал Кощей во всю голову:

«Ай же ты Настасья Митриевна!

За Иваном быть тебе — крестьянкой слыть,

А за мной-то быть тебе — княгиной слыть».

Как идет Настасья из бела шатра{177},

Она брала Ивана Гудиновича за желты кудри

И стащила с Кощея Бессмертного,

И одолела Иванушка Гудиныча

130 Женска сила да богатырская.

И приковали Иванушка ко сыру дубу

На те ли петелки на шелковые,

И заехали со стороны со сиверныя,

И расставили шатер белополотняный,

И зашли с Кощеем да забавлятися.

На ту пору, да на то время

Налетел на дуб голубь да со голубушкою,

Они промеж собою ведь гуркают,

А Ивана Гудиновича распотешивают,

140 А Кощею-то Бессмертному надзолу дают.

И говорит Кощей Бессмертный:

«Ай же ты Настасья Митриевна!

Подай-ка ты мой тугой лук, калену стрелу,

Застрелю я голубя с голубушкою,

Разорю любовь да голубиную».

Подает Настасья Митриевна

Тугой лук и калены стрелы,

И говорит Настасья таково слово:

«Ты не стреляй-ка голубя с голубушкою,

150 И не разоряй любови голубиныя, —

Стреляй-ка ты Иванушка Гудинова во белы груди».

И не попал-то Кощей в Ивана во белы груди,

А пролетела калена стрела в толстый сырой дуб, —

От сыра дуба стрелочка отскакивала,

Становилася Кощею во белы груди.

От своих рук Кощею и смерть пришла.

И брала Настасья свою саблю вострую,

Приходила Настасья ко сыру дубу,

К молодцу Иванушку Гудинову,

160 Сама говорила таково слово:

«От бережка откачнутось,

К другому да не прикачнутось.

Ай же ты Иванушко Гудинович!

Ты возьмешь ли меня за себя замуж?

У тебя теперь скованы ножки резвые,

А связаны ручки белые, —

Я тебе отрублю буйну голову».

И говорит тут ей Иван да не с удробою,

И сам говорит таково слово:

170 «Ай же ты Настасья Митриевна!

Я возьму тебя за себя замуж,

Только дам тебе три грозы княженецкия».

У ней женское сердце раздумалось,

И из белых рук сабля острая выпала

По тым ли петелькам шелковыим,

Тут-то Иванушко на воле стал,

Отковался Иванушко от сыра дуба,

И взял саблю Кощееву во белы руки,

И отрубил у Настасьи резвы ноги,

180 Рубил-то ей ножки — сам приговаривал:

«Эти мне ноги не надобны,

Почто шли из бела шатра

Драть Ивана за желты кудри».

И отрубил у Настасьи белы руки:

«Эти мне руки не надобны,

Которые драли Ивана за желты кудри».

И распластал у Настасьи бело тело,

Которое спало с Кощеем Бессмертныим.

Только то Иванушко и женат бывал.

190 И поехал во Киев-град,

И поклон отправил князю Владимиру

От Кощея Бессмертного, — что его жива нет.

Не заюшко в чистом поле выскакивал,

Не горностаюшка выплясывал, —

Выезжал там доброй молодец,

Доброй молодец Михайла Потык сын Иванович.

Направлял он да коня своего богатырского,

Увидал он во чистом поли

Лань да златорогую,

Спускал своего да добра коня

Во всю прыть да лошадиную.

10 Догоняет он да эту лань да златорогую,

Хочет колоть ю во белую грудь.

Испроговорит эта лань да златорогая

Человеческим она голосом{179}:

«Ай же ты Михайла Потык сын Иванович!

Не коли-тко ты да моей белой груди.

Я есть ведь не лань-то златорогая,

Я есть Марья лебедь бела, королевична.

У меня на сем свете положен ведь такой завет —

Кто меня может на бегу догнать,

20 За того я пойду в замужество».

Повернулась эта лань да златорогая

В человеческий она образ.

Он брал тут, Михайла Потык сын Иванович,

За белы руки, да за златы перстни,

Целовал ю тут в уста да во сахарнии,

Отвозил ю тут во Киев-град.

Принимали тут о́ны закон да ведь сопружеской,

Стал он жить-то с ней да на весельице,

Напиваться зелена вина он допьяна.

30 Приходит он во́ свою палату белокаменну,

Стретает его своя да любима́ семья,

Испроговорит Марья ему да таково слово:

«Ай же ты моя да любима семья!

Я теби скажу да таково слово:

Кто у нас да наперед помрет,

Тому-то сесть да во сыру землю{180};

Ежли я да наперед помру —

Тебе со мной сидеть да ровно три месяца да во сырой земле;

Ежли ты помрешь — я с тобой буду сидеть да во сырой земле».

40 Написали они между собой ведь записи.

И он ходит да на царев кабак,

Напивается он да зелена вина ведь допьяна.

Приезжают-то с разных мест да сорок царей,

Соро́к царей, со́рок царевичев,

Сорок королей да сорок королевичев,

Они пишут ко Владимиру,

Ко Владимиру да стольне-киевскому:

«Выведи ты эту Марью лебедь белу, королевичну,

Бе́з бою, без драки, без великого кроволития».

50 Собирает тут Владимир стольне-киевской

Своих господ, своих бояр,

Стал он тут, Владимир, совет советовать

Со своима господамы, со своима боярам:

«Ежли нам не отдать этой Марьи лебедь белой, королевичной, —

Приведут наш стольной Киев-град во разорение».

На ту пору, на то времечко

Приходит тут Михайла Потык сын Иванович

В этую палату белокаменну,

Кланяется он Владимиру тут в собину:

60 «Ай же ты Владимир стольне-киевской!

Не отдам я своей душеньки

Без бою, без драки, без великого кроволития».

Берет он своих да двух братьёв крестовыих,

Берет старого каза́ка Илью Муромца,

Во вторых берет Добрынюшку Микитича.

Сокрутились они в платье женское,

Причесали они свои кудри русые по-женскому,

Садились они в тележку во ордынскую,

Приезжали они да во чисто поле,

70 Раздернули они тут ведь белой шатер.

Приходило тут сорок царей, сорок царевичев:

«Верно, что Владимир стольне-киевской

Не посмел с нами воевати-де,

Повывел он Марью лебедь белу, королевичну,

Повывел Марью во чисто поле».

Испроговорят тут они да таково слово:

«Ай же ты Марья лебедь бела, королевична!

За кого же ты за нас замуж идешь?»

Испроговорит Михайла самым тонким женским голосом:

80 «Кто кого из вас на бою побьет,

За того я ведь заму́ж иду».

Выходили они татарева во чисто поле:

Тот того побьет, другой другого побьет, —

Не выходили-то у них поединщика единого.

Приходят они опять да ко белу шатру:

«Нету у нас такого поединщика.

За кого же нынь ты замуж идешь?»

Молодецко сердечко мало стерпливал,

Разгорелось его да сердце богатырское,

90 Выскакивал Михайло Потык сын Иванович

Со своего он да бела шатра,

Не увидел он сабли вострыи,

Не увидел он меча-кла́денца, —

Хватал он тележку ордынскую,

Выхватывал он осищё железное,

Зачал он осищём тут помахивать,

Прибил он сорок царей, сорок царевичев,

Сорок королей, сорок королевичев.

Поезжали они тут во Киев-град

100 Со своима он со братьямы крестовыми,

Подъезжает он да ко́ своей палате белокаменной,

Испроговорит ему да таково слово:

«Ай же ты Михайла Потык сын Иванович

Нет у тебя в доме да любимой семьи,

Нет у тебя да в живности

Мо́лодой-то Марьи лебедь белой, королевичной».

Испроговорит Михайло таково слово:

«Ай же вы мои плотники, работники!

Делайте гробницу немалую, —

110 Чтобы можно в ней двоим лежать,

Двоим лежать и стоя стоять.

Кладите-тко вы припасу съе́стного

На три месяца.

Опущусь-то я с ней да во сыру землю.

У меня с ней сделаны были записи:

Который у нас да наперед умрет,

Другому сидеть да ровно три месяца да во сырой земли».

Привозили эту гробницу немалую

На то кладбище,

120 Положили туды да Марью лебедь белу, королевичну,

Садился тут Михайло в эту гробницу немалую, —

Опущали его да во сыру землю,

Засыпали его да ведь желтым песком.

Походило тому времечки ровно три неделюшки,

Приплыло тут к ней змеищё-веретенище{181},

Стало у ней сосать да ведь белую грудь.

Хватил тут Михайло Потык сын Иванович

Свою саблю вострую,

Хочет отсечь у ней буйну голову.

130 Испроговорит змеищё-веретенищё:

«Не руби-тко ты да моей буйной головы, —

Много я для теби добра сделаю,

Оживлю я теби Марью лебедь белу, королевичну».

И дает ему да свой велик залог —

Своего она ведь детища,

Отплывает от этой гробницы белодубовой,

Приносит она, змея, ведь живой воды,

Подавает она, змея, ему живу воду.

Раз тут сбрызнул — она и здрогнула,

140 Дру́гой раз сбрызнул — она сидя́ села,

Третий раз сбрызнул — она да загово́рила:

«Ай же ты Михайло Потык сын Иванович!

Где мы теперь с тобой находимся?»

— «Находимся да во сырой земли».

Закричал он своим голосом,

Своим голосом да богатырскиим.

Услыхали его да братьицо крестовые:

«Стоснулось нашему братцу крестовому во сырой земли,

Живому телу с мертвыим».

150 Приходили тут они ко этой могилы ко кладбищу,

Желтой песок они тут рассыпали,

Снимали-то с этой гробницы покров-то ведь верхнии.

Выходит тут Михайло Потык сын Иванович

Со сырой земли,

За собой ведет свою да любиму семью,

Мо́лоду-то Марью лебедь белу, королевичну.

Приходит он во свой во Киев-град,

Стал он жить-то ведь по-прежнему,

Напиваться зелена вина он допьяна.

160 Удаляется тут Михайло во чисто поле,

Поляковать он да и каза́ковать.

Порублял он да ведь поганыих татаревей

За свою веру да христианскую.

Приезжает-то с другой земли,

Приезжает-то король да ведь Ляхетскии{182},

Пишет тут-то он да грамотку

Ко Владимиру да стольне-киевскому:

«Повыведи ты Марью лебедь белу, королевичну,

Во чисто поле,

170 Без бою, без драки, без великого кроволития».

Испроговорит Владимир таково слово:

«Некем мне с ним да воевать будет, —

Повывесть надоть Марью лебедь белу, королевичну,

Во этое да во чисто поле».

Выводили Марью лебедь белу, королевичну,

Во чисто поле,

Принимал-то тут король да ведь Ляхетскии

Ю за рученки за белые,

Увозил он во свою землю.

180 День-то за день как птица летит,

Неделя за неделю как дождь дожжит,

Год тот за год быв трава растет,

Проходило тому ровно три годы.

Приезжает тут со чиста поля

Михайла Потык сын Иванович

Со своима он со братцамы крестовыми.

«Где же моя да любима́ семья?»

Испроговорят ему да таково слово:

«Увез твою да любиму семью

190 Красивый король да ведь Ляхетскии».

Испроговорит Михайла таково слово:

«Поеду я, добрый молодец,

Во тую землю́ да во Ляхетскую,

Не отдам я своей Марьи лебедь белой, королевичной».

Садился тут Михайла на добра коня,

Видели они Михайла тут сядучи,

Не видели Михайлу тут поедучи.

Приезжает тут Михайло во тую землю,

Во тую землю да во Ляхетскую,

200 Приезжает-то Михайла к тым палатам белокаменным, —

Усмотрела его да любима семья

Во то́е окно да во косевчато,

Испроговорит она да таково слово:

«Ай же ты красивый король да ведь Ляхетскии!

Приезжает к нам теперь да нелюбимый гость».

Наливала она чару зелена вина,

Зелена вина да полтора ведра,

Спускала она туды да зелья лютого:

«Ай же ты Михайло Потык сын Иванович!

210 Прости меня, дуру, жонку-стра́мницу, —

Муж по дрова, жена замуж пошла.

Твое есть дело ведь дорожноё,

Мое дело есть да поневольнеё, —

Выпей-ка чару зелена вина,

Зелена вина да полтора ведра».

Брал тут Михайла единой рукой,

Выпивал Михайла единым духом.

Тут Михайла Потык сын Иванович

Свалился он со своего да со добра коня.

220 Испроговорит она да таково слово:

«Ай же ты красивыи король да ведь Ляхетскии!

Ежели хочешь ты ведь мной владать,

Куды надоть отвози его во чисто поле».

Испроговорит король да ведь Ляхетскии:

«Муж-то твой — воля́ твоя».

Приказала она запрячь-то пару коней богатырскиих,

Отвозила его да во чисто поле,

Хватала тут она да бел горюч камень,

Колотила его да по право́й щоки:

230 «Окаменей-ка ты, Михайла, ровно на три годышка, —

Как три годы пройдет, пройди да сквозь сыру землю».

Повернула его бо́льшим каменем.

День-то за день как птица́ летит,

Неделя за неделю как дождь дожжит,

Проходило тут время ровно годышек, —

Стоснулось им, братьям крестовыим,

Старому казаку Илью Муромцу,

Во вторыих-то Добрынюшке Микитичу,

Сокрутились они в платье ведь нищецкое,

240 Надевали себи трои они по́дсумки,

Шли они путем-дорогою.

Выходит со́ сторон калика незнакомая:

«Ай же вы калики есть незнаемы!

Возьмите меня да ведь во третьиих,

Поверстайте меня да во ата́маны».

Брали тут калику во товарища,

Поверстали калику во атаманы,

Приходили они в тую землю во Ляхетскую,

Становились они да против чертог они ведь царскиих,

250 Закричали они своими голосамы зычныма:

«Ай же ты король да ведь Ляхетскии!

Насыпь-ка нам трои подсумки, —

Одни подсумки-то чиста серебра,

Други подсумки-то красна золота,

Третьи подсумки-то скачна жемчугу:

Полно нам, каликам, волочитися,

Было бы нам, каликам, по смерть есть и пить».

Услышал тут король да ведь Ляхетскии

Голоса да очень громкие,

260 Король тут-то приужахнулся.

И зглянет тут Марья лебедь бела, королевична,

Во тое окно да во косевчато,

Узнала-то она да этыих богатырей:

«Это ведь не калики есть, да есть богатыри,

Моего мужа́ ведь прежного

Есть они да братья ведь крестовые.

Зазывай их во свои палаты белокаменны,

Насыпай им трои подсумки, —

Первы подсумки да чиста серебра,

270 Вторы подсумки да красна золота,

Третьи подсумки да скачна жемчугу».

Созывали их во палату белокаменну,

Насыпали им да трои подсумки, —

Одни подсумки да чиста серебра,

Други подсумки да красна золота,

Третьи подсумки да скачна жемчугу.

Походят они да во чисто полё,

Приходят к этому белу каменю,

Испроговорит калика та незнаема:

280 «Ай же вы мои братцы, вы товарища!

Взяли вы меня да во товарища,

Поверстали вы меня да во ата́маны, —

Надоть нам теперь да ведь живот делить».

Снимали они тут трои подсумки

Со своих они тут плеч да со могучиих,

Кла́дывали они да во́место.

И стал-то тут калика да незнаема

Кладывать он да на четыре стопы.

Испроговорят тут его братья крестовые:

290 «Ай же ты калика есть незнаема!

Взяли тебя мы во товарища,

Поверстали тебя мы во атаманы, —

Неправильнё ты ведь живот делишь».

Испроговорит калика-то незнаема:

«Брали меня да во товарища,

Поверстали меня да во атаманы, —

Я справедливо теперь живот делю:

Который из нас может бел горюч камень

Кинуть через буйну голову,

300 Тому четвертая стопа достанется».

Брал тут Добрынюшка Никитинич

Этот да бел горюч камень,

Во свое колено здымал да богатырское, —

Сам-то по щеточку в землю зашел.

Подхватывал тут старыи казак да Илья Муромец,

Здымал-то он во́ свою во грудь во белую, —

Уходил он по колен да во сыру землю.

Брал-то тут калика да незнаема

Этот-то да бел горюч камень,

310 Кидал он через свою да буйну голову.

Испроговорил калика таково слово:

«Впереди стань, доброй молодец,

Лучше стань ты, лучше прежного».

Пробуждался он со сну да богатырского,

Испроговорил Михайла таково слово:

«Ай же вы мои братцы крестовые!

Как я долго спал».

Испроговорят его братья крестовые:

«Как бы не было у нас этого товарища, —

320 Не был бы теперь ты в живности».

Побежал Михайла во ту землю,

Во ту землю во Ляхетскую,

Становился Михайла противо палат да белокаменных,

Закричал он богатырскиим-то голосом:

«Ай же ты красивыи король да ты Ляхетскии!

Насыпь-ка ты мне тоже трое подсумки, —

Первы подсумки-то чиста серебра,

Вторы подсумки-то красна золота,

Третьи подсумки-то скачна жемчугу»,

330 Взглянула Марья лебедь белая

Во тое во косевчато окошечко,

Испроговорит она да таково слово:

«Ай же ты красивый король да ведь Ляхетскии!

Приходит сюда мой прежной муж».

Наливала Марья чару зелена вина,

Зелена вина да полтора ведра,

Положила Марья зелья лютого,

Выходила она да на перёное крылечико,

Испроговорит-то Марья таково слово:

340 «Ай же ты Михайла Потык сын Иванович!

Прости меня, дуру, жонку-страмницу, —

Муж по дрова, жена замуж пошла.

Выпей-ка чарочку зелена вина,

Зелена вина да полтора ведра».

Брал тут Михайла Потык сын Иванович,

Брал он чару единой рукой,

Выпивал он чару единым духом,

Свалился он на сыру землю́ да ме́ртвыим.

Испроговорит Марья таково слово:

350 «Ай же ты красивыи король да ведь Ляхетскии!

Ежели ты хочешь ведь-то мной владеть, —

Куда хочешь, туды его и по́девай».

Испроговорит красивыи король да ведь Ляхетскии:

«Муж твой — и воля есть твоя».

Марья лебедь бела, королевична,

Приказывает его да ко стены прибить,

Колотила ему гвоздья железные

Во белы руки и в резвы ноги.

И пошла она тут во кузницу,

360 Хотела она сковать ему-то длинный гвоздь,

Заковать ёму да во белую грудь.

У него-то свет в очах да помятушился.

Была у этого у короля да у Ляхетского

Едина́я дочь Настасья-королевична,

Приходит она к этому богатырю,

Испроговорит она да таково слово:

«Ай же ты Михайло Потык сын Иванович!

Хочешь ли ты да на сём свете еще жив бывать?»

Испроговорит Михайла таково слово:

370 «Ай же ты Настасья-королевична!

Хотелось бы мне да живу́ бывать».

Испроговорит она тут таково слово:

«Положим-ка мы с тобой ведь заповедь, —

Ежели ты возьмешь меня в замужество,

Еще будешь ты на сем свете жив бывать».

Полагает тут Михайло ведь заклятие.

Приказала она да своим слугам верныим,

Приказала она да со стены-то снять,

Приказала она да на место прибить татарина,

380 Татарина прибить поганого.

Отводила Михайлу во свою палату белокаменну,

Добывала она тут дохтуров

Излечить ему эти раны великие.

Проходило тому времечки шесть недель,

Заживали его раны великие.

«Ай же ты Настасья-королевична!

Как бы повывели да моего добра коня,

Обседлана бы да обуздана».

Убирается Настасья в свое платье цветное,

390 Приходит она к своему да ведь родителю:

«Мне что-то во снях привиделось, —

Как бы видеть-то Михайлина добра коня,

Обседлана ведь и обуздана».

Не сменяет он да своей дочери,

Приказывает выводить коня да богатырского

К ей крыльцу да ко переному.

Выскакивал Михайла со палаты белокаменной, —

Видли добра молодца на коня ведь сядучи,

Не видли добра молодца поедучи.

400 Уезжает Михайла во чисто поле,

Накопляет силу он по-прежному,

Приезжает он во ту землю Ляхетскую,

Ко тыим палатам белокаменным.

Увидала Марья лебедь бела, королевична,

Со того-то со косевчата окошечка,

Наливала Марья зелена вина,

Зелена вина да полтора ведра,

Полагала туды зелья лютого,

Выходила она да на крылечко на пере́ное,

410 Испроговорит Марья таково слово:

«Ай же ты Михайла Потык сын Иванович!

Прости мня, дуру, жонку-страмницу, —

Муж по дрова, жена замуж пошла.

Выпей-ка чару зелена вина.

Твое дело есть дорожное,

Мое дело есть да подневольнее».

Берет он, Михайла, эту чару зелена вина,

Зелена вина да во праву́ руку.

Глядит в это косевчато окошечко

420 Молода Настасья-королевична:

«Ай же ты Михайло Потык сын Иванович!

Погляди-тко ты на рученьку на правую,

Зглянь-ка ты на рученьку на левую».

Зглянул тут Михайла на рученьку на правую,

Зглянул тут Михайла на рученьку на левую, —

Увидел тут Михайла на своих руках,

Что были́ у него раны превеликие.

Спомнил тут он прежний завет-то свой,

Кидал он эту чару зелена вина,

430 Зелена вина да на сыру землю,

Хватал тут Марью лебедь белу, королевичну,

Кидал он Марью о сыру землю.

Во стольнём-то городе во Киеве,

У ласкова князя у Владимира,

’ёго было пированьё, был почесьён пир.

Да и было на пиру у ёго две вдовы, —

Да одна была Офимья Чусова жона,

А друга была Овдотья Блудова жона.

Еще втапоре Овдотья Блудова жона

Наливала чару зелена вина,

Подносила Офимьи Чусовой жоны{184},

10 А сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Офимья Чусова жона!

Ты прими у мня чару зелена вина,

Да выпей чарочку всю досуха.

У меня есь Хотенушко сын Блудович,

У тебя есь Чейна прекрасная:

Ты дашь ли, не дашь или откажошь-то?»

Еще втапоре Офимья Чусова жона

Приняла у ей чару зелена вина,

Сама вылила ей да на белы груди,

20 Облила у ей портищо во пятьсот рублей,

А сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Овдотья Блудова жона!

А муж-от был да у тя Блудищо, —

Да и сын-от родился уродищо,

Он уродищо, куря подслепоё:

На коей день гре́нёт, дак зерня найдет, —

А на тот-де день да куря сыт живет;

На коей день не гренёт, зе́рня не найдет, —

А на тот-де день да куря голодно».

30 Еще втапоре Овдотье за беду стало,

За велику досаду показалося,

Пошла Овдотья со честна пиру,

Со честна пиру да княженецкого;

И повеся идет да буйну голову,

Потопя́ идет да очи ясные

И во мамушку и во сыру землю.

А настрету ей Хотенушко сын Блудович,

Он и сам говорит да таково слово:

«Уж ты мать моя, мать и государыня!

40 Ты що идешь со честна пиру невесёла,

Со честна пиру да княженецкого, —

Ты повеся идешь да буйну голову,

Потопя идешь да очи ясные

И во матушку да во сыру землю?

Але место тебе было от князя не по вотчины,

Але стольники до тебя не ласковы,

Але чашники да не приятливы,

Але пивным стаканом тя обносили,

Але чары с зеленым вином да не в доход дошли?

50 Але пьяница да надсмеялася,

И безумница ле навалилася,

Ле невежа нашла да небылым словом?»

Говорит ёму Овдотья Блудова жона:

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Мне-ка место от князя всё было по вотчины,

Меня пивным стаканом не обносили,

И чары с зеленым вином да всё в доход дошли,

И ни пьяница и не надсмеялася,

Ни безумница не навалилася,

60 Ни невежа не нашла и небылым словом.

Нас было на пиру да только две вдовы, —

Я одна была Овдотья Блудова жона,

А друга была Офимья Чусова жона.

Наливала я чару зелена вина,

Подносила Офимьи Чусовой жоны,

Я сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Офимья Чусова жона!

Ты прими у мня чару зелена вина,

Да ты выпей чарочку всю досуха.

70 У меня есь Хотенушко сын Блудович,

У тебя есь Чейна прекрасная:

Ты уж дашь ле, не дашь или откажошь-то?»

Еще втапоре Офимья Чусова жона

Приняла у мня чару зелена вина,

Сама вылила мне да на белы груди,

А облила у мня портищо во пятьсот рублей,

Да сама говорила таково слово:

„Уж ты ой еси, Овдотья Блудова жона!

Да муж-от был да у тя Блудищо, —

80 Да и сын-от родилося уродищо,

Уродищо, куря подслепоё:

На коей день гренёт, дак зерня найдет, —

А на тот-де день да куре сыт живет;

На коей день не гренёт, зерня не́ найдет, —

А на тот-де день да куре голодно“».

Еще втапоре Хотенушко сын Блудович,

Воротя-де он своя добра коня,

Он поехал по стольнёму по городу.

Он доехал да терема Чусовьина,

90 Он ткнул копьем да в широки ворота,

На копьи вынёс ворота середи двора, —

Тут столбики да помитусились,

Часты мелки перила приосыпались.

Тут выглядывала Чейна прекрасная,

И выглядывала да за окошечко,

А сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Отец-от был да у тя Блудищо, —

Да и ты родилося уродищо,

100 Ты уродищо, куря подслепоё:

Ты уж ездишь по стольнёму ту городу,

Ты уж ездишь по городу, уродуёшь,

Ты уродуёшь домы ти вдовиные;

На коей день гренёшь, дак зерня найдешь, —

Ты на тот-де день да, куря, сыт живешь;

На коей день не гренёшь, зерня не найдешь, —

А на тот-де день да куря голодно».

Он и шиб как палицей в высок терям, —

Он сшиб терям да по окошкам сдолой.

110 Одва чуть она за лавку увалилася.

Еще втапоре Офимья Чусова жона,

Идет Офимья со честна пиру,

Со честна пиру княженецкого,

А сама говорит да таково слово:

«Кажись, не было ни бури и ни падёры, —

Мое домишко всё да развоёвано».

Как стречат ей Чейна прекрасная,

А сама говорит да таково слово:

«Уж ты мать моя, мать и восударына!

120 Наезжало это Хотенушко сын Блудович,

Он ткнул копьем да в широки ворота,

На копьи вынёс ворота середи двора, —

Тут столбики да помитусились,

Часты мелки перила да приосыпались.

Я выглядывала да за окошечко,

И сама говорила таково слово:

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Отец-от был да у тя Блудищо, —

И ты родилось уродищо,

130 Ты уродищо, куря подслепоё:

Ты уж ездишь по стольнёму ту городу,

Ты уж ездишь по городу, уродуёшь,

Ты уродуёшь домы ти вдовиные».

Он и шиб как палицей в высок терям, —

Он сшиб терям да по окошкам сдолой.

Одва чуть я за лавку увалилася».

Еще тут Офимьи за беду стало,

За велику досаду показалося,

Ушла Офимья ко князю ко Владимиру,

140 Сама говорила таково слово:

«Государь князь Владимир стольне-киевской!

Уж ты дай мне суправы на Хотенушка,

На Хотенушка да сына Блудова».

Говорит князь Владимир стольне-киевской:

«Уж ты ой еси, Офимья Чусова жона!

Ты хошь — и тысячу бери, да хошь — и две бери,

А сверх-де того да скольки надобно:

Отшибите у Хотенка буйну голову —

По Хотенке отыску не будёт же».

150 Еще втапоре Офимья Чусова жона

Пошла наняла силы три тысячи,

Посылат трех сынов да воёводами,

Поезжают дети, сами плачут-то,

Они сами говорят да таково слово:

«Уж ты мать наша, мать и государына!

Не побить нам Хотенка на чистом поли,

Потерять нам свои да буйны головы.

Ведь когда был обсажон да стольне-Киев-град{185}

И той неволею великою,

160 И злыма поганыма татарами, —

Он повыкупил да и повыручил

Из той из неволи из великое,

Из злых из поганых из татаровей».

Пошла тут сила та Чусовина,

Пошла тут сила на чисто полё,

Поехали дети, сами плачут-то.

Еще втапоре Хотенушко сын Блудович

Он завидел силу на чистом поли,

Он поехал к силы сам и спрашиват:

170 «Уж вы ой еси, сила вся Чусовина!

Вы охоча сила ли невольняя?»

Отвечат тут сила всё Чусовина:

«Мы охоча сила, всё наемная».

Он и учал тут по силы как поезживать:

Он куда приворотит — улицей валит,

Назад отмахнёт — дак целой площадью.

Он прибил тут всю силу до едного,

Он и трех-то братей тех живьем схватал,

Живьем-то схватал, да волосами связал,

180 Волосами ти связал, да через конь смётал,

Через конь смётал и ко шатру привез.

Ждала Офимья силу из чиста поля,

Не могла она силы дождатися.

Пошла наняла опять силы три тысячи,

Посылат трех сынов да воёводами.

Поезжают дети, сами плачут-то:

«Уж ты мать наша, мать и восударына!

Не побить нам Хотенка на чистом поли,

Потерять нам свои да буйны головы».

190 Говорит тут Офимья Чусова жона:

«Уж вы дети мои, дети всё рожоные!

Я бы лучше вас родила девять ка́меней{186},

Снёсла каменьё во быстру реку, —

То бы мелким судам да ходу не было,

Больши суда да всё разби́вало».

Поехали дети на чисто полё.

Завидел Хотенушко сын Блудович,

Поехал к силы он к Чусовиной,

Он у силы-то да и сам спрашиват:

200 «Вы охвоча сила ли невольняя?»

Отвечат тут сила всё Чусовина:

«Мы охоча сила, всё наемная».

Он и у́чал тут по силы-то поезживать:

Он куда приворотит — улицей валит,

А назад отмахнёт — дак целой площадью.

Он прибил тут всю силу до едного,

Он трех-то братей тех живьем схватал,

Живьем-то схватал, да волосами связал,

Волосами ти связал и через конь смётал,

210 Через конь смётал и ко шатру привез.

Ждала Офимья силу из чиста поля,

Не могла опять силы дождатися,

Опять пошла наняла силы три тысячи,

Посылат трех сынов да воёводами.

Поезжают дети, сами плачут-то:

«Уж ты мать наша, мать и восударына!

Не побить нам Хотенка и на чистом поли,

Потерять нам свои да буйны головы.

Ведь когда был обсажон да стольне-Киев-град

220 И той неволею великою,

И злыма поганыма татарами, —

Он повыкупил да и повыручил

Из той из неволи из великое,

Из злых из поганых из татаровей».

— «Уж вы дети мои, дети рожоные!

Я бы лучше вас родила девять каменей,

Снёсла каменьё во быстру реку, —

То бы мелким судам да ходу не было,

Больши ти суда да всё разбивало».

230 Пошла тут сила всё Чусовина,

Поехали дети, сами плачут-то.

Еще втапоре Хотенушко сын Блудович

Завидел силу на чистом поли,

Он приехал к силы-то к Чусовиной,

Он у силы-то да и сам спрашиват:

«Вы охоча сила или невольняя?»

Говорит тут сила всё Чусовина:

«Мы охоча сила, всё наемная».

Он и учал тут по силы-то поезживать:

240 Он куда приворотит — улицей валит,

Назад отмахнёт — дак целой площадью.

Он прибил тут всю силу до едного,

Он и трех-то братей тех живьем схватал,

Живьем схватал, да волосами связал,

Волосами ти связал, да через конь смётал,

Через конь смётал да ко шатру привез.

Ждала Офимья силу из чиста поля,

Не могла она силы дождатися,

Пошла она к Хотенку сыну Блудову,

250 А сама говорит да таково слово:

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Ты возьми мою Чейну прекрасную,

Ты отдай мне девять сынов на выкуп всех».

Говорит тут Хотенушко сын Блудович:

«Уж ты ой еси, Офимья Чусова жона!

Мне на надь твоя Чейна прекрасная,

Ты обсыпь мое востро копье,

Ты обсыпь возьми да златом, серебром

Долможа́но ёго ратовищо семи сажон,

260 От насадочёк до присадочёк;

Ты обсыпь возьми да златом, серебром,

Златом, серебром да скатным жемчугом, —

Я отдам те девять сынов на выкуп всех».

Еще втапоре Офимья Чусова жона

Покатила чисто серебро телегами,

Красно золото да то ордынскою,

Обсыпала она у ёго востро копье,

Обсыпала она да златом, серебром,

Златом, серебром да скатным жемчугом, —

270 Не хватило у ей да одной четверти.

Говорит тут Офимья Чусова жона:

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Ты возьми мою Чейну прекрасную,

Ты отдай мне девять сынов на выкуп всех».

Говорит тут Хотенушко сын Блудович:

«Мне не надь твоя Чейна прекрасная,

Уж ты всё обсыпь да златом, серебром,

Златом, серебром да скатным жемчугом, —

Я отдам те девять сынов на выкуп всех».

280 Говорит князь Владимир стольне-киевской:

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

Ты возьми у ей Чейну прекрасную».

Говорит тут Хотенушко сын Блудович;

«Я возьму у ей Чейну прекрасную,

Я возьму ею́ не за себя замуж,

А за своёго да слугу верного,

А за того же за Мишку всё за паробка».

Говорит князь Владимир стольне-киевской

«Уж ты ой еси, Хотенушко сын Блудович!

290 Ты возьми ею да за себя заму́ж, —

Еще, право, она да не худых родов,

Она ведь уж да роду царского{187}».

Тут и взял Хотенко за себя взамуж,

Ей отдал девять сынов на выкуп всех.

Затем-то Хотенушку славы поют,

Славы поют да старину скажут.

А мхи были, болота{189} в поморской стороны,

А гольняя щелья в Бели́-озери́,

А тая эта зябель в подсиверной страны,

А ‹...› сарафаны по Моши по реки́,

Да раструбисты становицы в Ка́ргополи,

Да тут темные лесы что смоленские,

А широки врата да чигаринские.

А из-под дуба, дуба, дуба сырого,

А из-под того с-под камешка с-под яхонта,

10 А выходила-выбегала там Волга мать-река,

Да как устьём бежит да во синё море,

А во то во сине море во Турецкое{190}.

А по той ли по матушки по Волги-реки

А бежало-бежит а тридцать три карабля,

А еще там бежало-бежит да без о́дного,

А один тот карабль есть лучше-краше всех, —

Да как тут в караблю было написанноё{191},

Да как тут в караблю напечатанноё:

А написан-то нос-от по-змеиному,

20 А корма-то была по-звериному,

Тут кодолы, канаты были ше́лковые,

А паруса тут были из семи шелков,

А ты эты коржи́нья подзолоченные.

Да как тут было в том караблю

Да млад сидит Со́ловей да сын Гудимирович{192}

А со своима со дружинами с хоробрыма,

А хоробрыма дружинами Соловьёвыма,

Ино со своею со родною со матушкою.

Говорит тут Соловей таково слово:

30 «Что вы братцы дружинушки хоробрые,

А хоробрые дружинья Соловьёвые!

Да слушайте-тко большего й ата́мана-то вы,

Да делайте дело повелёное, —

А взимайте-ка шестики мерные вы,

А меряйте-ка лудья морски-то{193} эты,

А чтобы нам, молодцам, туда проехати».

Да тут ехали-проехали что молодцы оны.

Да как тут Соловей сын Гудимирович

А говорит-промолвит таково слово:

40 «А взимайте в руки трубоньки подзорние,

А глядите вы, смотрите славный Киев-град,

А тую эту присталь корабельную,

Чтобы нам, молодцам, еще попасти туда».

Да тут ехали-проехали что молодцы оны,

Да попали в эту присталь корабельную,

А под стольной-от под город как под Киев-град.

Да как тут Соловей сын Гудимирович

Еще го́ворит-промолвит таково слово:

«Ах вы братцы дружинушки хоробрые,

50 А хоробрые дружинки Соловьёвые!

А слушайте-тко большего й атамана-то вы,

Да делайте дело повелёное, —

А взимайте перву сходенку во́лжаную,

А дру́гую сходенку серебряную,

А третью еще сходенку красна́ золота́,

А бросайте-ка сходенки на крут бережок».

Как тут эты дружинушки хоробрые,

А хоробрые дружинья Соловьёвые,

А взимали перву сходенку ту волжаную,

60 А другу́ю сходенку серебряную,

Ино третьюю сходенку красна золота,

А бросили сходенки на крут бережок.

«А по волжаной сходенке вам, братцы, идти,

Всё моим дружинушкам хоробрыим,

А хоробрыим дружинушкам Соловьёвыим;

А по серебряным сходенкам матушке моёй,

А по золотой сходенке мне-ка идти,

А младому Со́ловью сыну Гудимирови».

Да как тут Соловей да сын Гудимирович

70 А взимает он подарочки великие, —

Да сорок сороков тут черны́х соболёв,

А мелкого зверю тут и смету нет;

А взимает тут флаки́ да заморскии камки,

А заморскии камочки золоче́ныи,

Да приходит он к князю к Володимиру,

А во тую во гридню во столовую.

А крёст он кладыва́е по-писаному,

А поклон он ведь вел да по-ученому,

А клонится он на четыре на все,

80 А на вси четыре на сторонушки,

А стольнёму князю-то в особину,

А здравствует князя тут с княгиною:

«А здравствуй-ка, князь да стольно-киевской

А со́ своей княгиной со Апраксиёй,

А со своей любимой со племянницей!»

Да как он его тут еще здравствует:

«А здравствуй, ты удалый добрый молодец!

Не знаю я тебя ни по имени,

А знаю что тебя да по изотчине, —

90 А царь ли ты есть ли, царевич ли,

Ли король ли ты есть, королевич ли,

Али с тиха́ Дону ты донской казак,

Али грозный посол ты Ляховитский бы?»

— «Да не царь-то я, да не царевич был,

А не король-то я, не королевич был,

А не из тиха Дону я донской казак,

А не грозныи посол я Ляховитский был, —

А есть как я с-за славного синя́ моря{194},

А я есть млад Соловей да сын Гудимирович.

100 А я пришел-то к теби да зде доклад держу:

А на-ко ти подарочки великие мои, —

А на ти сорок сороков моих черных соболёв,

А ино мелкого зверю еще смету нет;

А на-тко ты, княгиня да Опраксия,

А на-тко ты подарочек великии, —

А возьми-тко ты флаки да заморскии камки,

А заморскии камочки золоченыи».

А принимат-то княгиня да восхваливат:

«А ты млад Соловей да сын Гудимирович!

110 А спасибо за подарочки великие.

А не бывать-то зди камки такой во Киеве,

И не бывать, не бывать, да не бывать таковой».

Да тут князь-то еще да стольно-киевской

Он тут го́ворит-промолвит таково слово:

«Ай млад Солове́й да сын Гудимирович!

А чим-то мне-ка тебя жаловати

А за эти подарочки великие?

Города ли тебе надо с пригородками,

Аль села ли тебе надо е с присёлками,

120 Али много наб бессчетной золотой казны?»

Да он говорит-промолвит таково слово:

«Да ай же ты князь да стольне-киевской!

А не наб мне городов с пригородками,

Да не наб мне-ка сел да с присёлками,

А не наб-то мни бессчетной золотой казны, —

А у меня да своей есте долюби.

А столько ты мне позволь-ка еще

А поставить-построить мне-ка три́ терема́{195},

А три терема мне златоверхиих,

130 Середь города, да середь Киева,

А гди маленьки ребятка да сайки продают,

А гди сайки продают, да гди барышничают».

А говорит-промолвит таково слово

Ино тот ли князь да стольно-киевской:

«Ах ты млад Соловей да сын Гудимирович!

Куды знаешь, туды ставь-ка еще

А за эти подарки за великие».

Да скоро Соловей тут поворот держал.

Приходит ко дружинушкам хоробрыим,

140 А хоробрым дружинам Соловьёвыим,

Да он говорит-промолвит таково слово:

«Что вы братцы дружинушки хоробрые,

А хоробрые дружинья Соловьёвы!

А вы слушайте-ка большего атамана-то вы,

А скидывайте с себи платьица цветные,

А надевайте на ся платьица лосиные,

А лосиные платьица, звериные{196},

Да взимайте-тко топорички булатние,

А стройте-то, ставьте, братцы, три терема,

150 А три терема-то златоверхиих,

Середь города, да середь Киева, —

Что верхи бы с верхамы завивалися,

А что к утру, к свету чтобы готовы были́,

А готовы были мне-ка жить перейти».

Как эты тут дружинушки хоробрые

Оны слушали-то большего й атамана оны,

Скидыва́ли с се́бе платьица цветные оны,

Надевали на ся платьица лосиные оны,

Да взимали тут топорики булатние,

160 А ставили-строили тут три терема,

А три терема да златоверхиих, —

Что верхи ты с верхами завиваются,

А к утру, к свету готовы оны,

А готовы оны, да можно жить перейти.

Да как тут Соловей сын Гудимирович

А в тыи теремы да сбирается он

Со своима со дружинамы с хоробрыма,

А с хоробрыма с дружинамы Соловьёвыма,

А со своёй со родною со матушкою.

170 Да тут-то ведь у князя Володимира

Ино тая-то любимая племянница,

Молода Любавушка Забавишна,

Да взимает в руки трубоньку подзорнюю,

А шла она на выходы высокие,

А смотрит в эту трубоньку подзорнюю

А по городу, по городу по Киеву,

А углядела-усмотрела там и три терема,

А три терема да златоверхие, —

А верхи что с верхами завиваются,

180 Середь города, да середь Киева.

Как бросала эту трубоньку подзорнюю,

А приходит ко родному к дядюшке,

Еще стольнему князю к Володимиру.

«Да ай же ты мой ро́дной дядюшка!

Да позволь-ка ты мни, да красной девушке,

Проходиться-прогуляться вдоль по Киеву,

Вдоль по Киеву да мне, по городу».

Да он-то ведь на то ёй ответ держит:

«Да ай же ты да моя любимая,

190 Ай любимая-любима племянничка!

А сходи-тко ты прогуляйся туда».

Ино тут эта любима племянница

Да скорым-то скоро́, скоро, скорёшенько

Да ведь тут-то она да сокручалася,

А ведь тут-то да снаряжалася,

Вдоль по городу гулять да ведь по Киеву

Да к первому терему подходит она, —

Ино в том терему да шопотком говорят,

А тут-то Соловьёва родна матушка

200 Да как молится-то господу богу она;

Да к дру́гому к терему подходит она,

А тая-то любимая племянница, —

Ино в том терему да там-то стук да грем,

А тут-то Соловьёвые дружинушки

Тут считают-то бессчетну золоту казну

Да у млада Соловья Гудимирова;

Да как к третьему к терему подходит она, —

Ино в том терему да млад сидит да Со́ловей,

А млад сидит Солове́й да сын Гудимирович

210 Со своима со дружинамы с хоробрыма,

Со хоробрыма дружинамы Соловьёвыма,

А на тоем стуле золочёноём

А й сидит-то, сидит забавляется:

Там вси скачут, пляшут оны, песенки поют,

Во музы́ки да во скрыпочки наигрывают.

Да как тут эта любимая племянница

Да подходит она к ему ближе́шенько,

А клонится она понизе́шенько:

«Здравствуй, млад Соловей да сын Гудимирович

220 Со своима со дружинамы с хоробрыма!»

Да как он-то тут ю да здравствует:

«А здравствуй-ка, Любавушка Забавишна!»

Да тут-то она к ему спроговорит:

«Ай ты млад Соловей да сын Гудимирович!

А возьми-тко меня ты за себя замуж{197}».

— «Да как всим ты мне, девушка, в любовь пришла,

А одним ты мне, девка, не в любовь пришла, —

А сама ты се́бя, девка, просватываёшь.

А твое бы-то дело да не этта быть,

230 А не этта быть, да дома жить,

А дома-то жить да ти коров кормить,

А коров тых кормить, да ти телят поить».

А тут стало девке не любёшенько,

Не любёшенько, не хорошохонько,

А стало тут девушке похабно ёй.

А тут скорым-скоро, скоро, скоро, скорешенько

А девушка она да поворот держит.