Былины

А ён выпил ли чарушку полную,

А спросили его старцы прохожие:

«А уже что же ты, Ильюша, в себе чувствуешь?»

— «А я чувствую ли силу великую, —

А кабы было колечко во сырой земли,

А повернул ли земёлышку на ребрышко».

Ай говорили тут старцы таковы слова:

«А ты поди-ка в погреба славны глубокие,

А налей-ка ты ли чарушку полнешеньку».

А принес ён чару полнешеньку:

«А уж выпей-ка чару единёшенёк».

А уж выпил ён чару единёшенёк.

«А топере, Илья, что ты чувствуешь?»

— «А нунь у меня силушка ли спала ли,

А спала у мя сила вполовинушки».

Ай говорили старцы прохожие:

«А ведь и живи, Илья, да будешь воином.

А на зимли тебе ведь смерть буде не писана,

А во боях тебе ли смерть буде не писана».

Еще выпил Илья до во второй тут раз,

А говорят ему да таковы слова:

«А каков ты, Илья да сын Иванович,

А еще много ле в себе да силы чувствуёшь?»

А говорил где Илья да сын Иванович:

«Еще силы-то во мне тепере порядосьнё,

Еще мог я бы ехать да во чисто полё,

А еще мог я бы смотреть а людей добрые,

А еще мог я бы стоять за веру православную,

А за те же за церкви да я за божьи нонь,

А за те за почёстные монастыри,

А за тех я за вдов за благоверныих,

А за ту сироту я да маломожонну.

А еще нету у мня да нонь добра коня».

А говорят-де калики да перехожие:

«А да поди-тко ты, Илья, по утру по ранному,

А еще встретишь в поле нонь одного хресьянина, —

А да ведет он ведь коничка-селеточка{363}.

А ты купи-тко за деньги, за золоту казну,

А да корми ёго пшеницой да белояровой,

А еще пой ёго ведь нонь да ключовой водой,

А води-тко ты на росы холодные,

А давай-ка по росам ёму кататися,

А через тын железной да перехаживай,

А жеребчик у тя будёт да перескакивать.

Еще будёт тебе конь да лошадь добрая,

Еще добра-де лошадь да богатырская,

А да копье будёт тебе неизменноё,

А слуга тебе будёт да конь тут верная.

А да поедёшь ты, Илья, да во чисто полё, —

А еще смерть-то тебе, Илья, не писана,

А да дерись ты, борись хошь с каким богатырём,

А не съезжайся-ка ты с Самсоном тут{364},

А Самсоном тут, Святогором же,

А еще тех богатырей нонь земля не несет,

А еще ездят нонь они как по щелейкам».

Снарядился Святогор во в чисто поле гуляти,

Заседлает своего добра коня

И едет по чисту полю.

Не с кем Святогору силой померяться,

А сила-то по жилочкам

Так живчиком и переливается,

Грузно от силушки, как от тяжелого беремени.

Вот и говорит Святогор:

«Как бы я тяги нашел,

Так бы я всю землю поднял».

Наезжает Святогор в степи

На маленькую сумочку переметную,

Берет погонялку, пощупает сумочку —

Она не скрянется,

Двинет перстом ее — не сворохнется,

Хватит с коня рукою — не подымется.

«Много годов я по свету езживал,

А эдакого чуда на наезживал,

Такого дива не видывал —

Маленькая сумочка переметная

Не скрянется, не сворохнется, не подымется».

Слезает Святогор с добра коня,

Ухватил он сумочку обема рукама,

Поднял сумочку повыше колен,

И по колена Святогор в землю угряз,

А по белу лицу не слезы, а кровь течет.

Где Святогор угряз, тут и встать не мог,

Тут ему было и кончение.

Наехал Илья в чистом поле

На шатер белополотняный —

Стоит шатер под великим сырым дубом,

И в том шатре кровать богатырская немалая,

Долиной кровать десяти сажень,

Шириной кровать шести сажень.

Привязал Илья добра коня к сыру дубу,

Лег на тую кровать богатырскую

И спать заснул.

А сон богатырский крепок —

На три дня и на три ночи.

На третий день услыхал его добрый конь

Великий шум с-под сиверныя сторонушки:

Мать сыра земля колыбается,

Темны лесушки шатаются,

Реки из крутых берегов выливаются.

Бьет добрый конь копытом о сыру землю,

Не может разбудить Илью Муромца.

Проязычил конь языком человеческим:

«Ай же ты Илья Муромец!

Спишь себе, проклаждаешься,

Над собой незгодушки не ведаешь —

Едет к шатру Святогор-богатырь.

Ты спущай меня во чисто поле,

А сам полезай на сырой дуб».

Выставал Илья на резвы ноги,

Спущал коня во чисто поле,

А сам выстал во сырой дуб.

Видит — едет богатырь выше лесу стоячего,

Головой упирает под облаку ходячую,

На плечах везет хрустальный ларец.

Приехал богатырь к сыру дубу,

Снял с плеч хрустальный ларец,

Отмыкал ларец золотым ключом:

Выходит оттоль жена богатырская {367}—

Такой красавицы на белом свете

Не видано и не слыхано,

Ростом она высокая,

Походка у ней щапливая,

Очи ясного сокола,

Бровушки черного соболя,

С платьица тело белое.

Как вышла из того ларца, собрала на стол,

Полагала скатерти браные,

Ставила на стол ествушки сахарние,

Вынимала из ларца питьица медвяные.

Пообедал Святогор-богатырь

И пошел с женою в шатер проклаждатися,

В разные забавы заниматися.

Тут богатырь и спать заснул,

А красавица жена его богатырская

Пошла гулять по чисту полю

И высмотрела Илью в сыром дубу.

Говорит она таковы слова:

«Ай же ты дородний добрый молодец!

Сойди-ка со сыра дуба,

Сойди, любовь со мной сотвори, —

Буде не послушаешься,

Разбужу Святогора-богатыря

И скажу ему,

Что ты насильно меня в грех ввел».

Нечего делать Илье, —

С бабой не сговорить,

А с Святогором-богатырем не сладить;

Слез он с того сыра дуба

И сделал дело повелёное.

Взяла его красавица богатырская жена,

Посадила к мужу во глубок карман

И разбудила мужа от крепкого сна.

Проснулся Святогор-богатырь,

Посадил жену в хрустальный ларец,

Запер золотым ключом,

Сел на добра коня

И поехал ко Святым горам.

Стал его добрый конь спотыкаться,

И бил его богатырь плеткою шелковою

По тучным бедрам.

И проговорит конь языком человеческим:

«Опереж я возил богатыря да жену богатырскую,

А нонь везу жену богатырскую и двух богатырей:

Дивья мне потыкатися{368}».

И вытащил Святогор-богатырь

Илью Муромца из кармана,

И стал его выспрашивать,

Кто он есть и как попал к нему во глубок карман.

На тых горах высокиих,

На той на Святой горы,

Был бога́тырь чудныи,

Что ль во весь же мир он дивныи,

Во весь же мир был дивныи,

Не ездил он на святую Русь,

Не носила его да мать сыра земля

Хотел узнать казак наш Илья Муромец

Славного Святогора нунь богатыря,

Отправляется казак наш Илья Муромец

К тому же Святогору тут богатырю,

На тыи было на горы на высокие.

Приезжает тут казак да Илья Муромец

А на тыи было горушки высокие,

Ко тому же Святогору да богатырю,

Приезжает-то к ему да поблизёхонько,

А й поклон ведет да понизёхонько:

«Здравствуешь, бога́тырище порныи,

Порныи богатырь ты, да дивныи».

— «Ты откуда, добрый молодец,

Как тя нарекают по отечеству?»

— «Я есть города нунь Муромля,

А села да Карачаева,

Я старыи казак да Илья Муромец.

Захотел я посмотреть Святогора нунь богатыря:

Он не ездит нунь на матушку сыру землю,

К нам, богатырям, да он не явится».

Отвечает богатырь было порныи:

«Я бы ездил тут на матушку сыру землю —

Не носит меня мать сыра земля,

Мне не придано тут ездить на святую Русь,

Мне позволено тут ездить по горам да по высокиим,

Да по ще́лейкам по толстыим.

А ты старыи казак да Илья Муромец!

Мы съездим же-ка нунечу по щелейкам,

А поездим-ка со мной да по Святым горам».

Ездили они было по щелейкам,

Разъезжали тут они да по Святым горам,

Ездили они по многу времени,

Ездили они да забавлялися...

Да поехали они да как прямым путем, —

Еще строят домовищо да белодубово.

Приезжали где они да к добрым молодцам,

Да давали бы они да как божью помо́щь{372},

Говорил Святогор да таково слово:

«Да кака у вас идет да ноне за работка?»

Отвечали бы ему да таково слово:

«Еще ездит-де нонь да на чистых полях, —

Да названьё ему, да добру молодцу,

По названью где он да ноне Святогор,

Про ёго-де работам домовищо белодубово».

Говорил где Святогор да таково слово:

«Уж вы как где-ка нонь, да как вы знаете,

Да велико ле, мало, да как пример нонь взять?»

Да соскакивал он нонь со добра коня,

Да ложился в домовищо да белодубово,

И закрывали дощочки белодубовы,

Говорили бы они да таково слово:

«Еще лег — дак теперече не выйдёшь нонь».

Говорил Святогор да таково слово:

«Растяну ведь я нонь да ногу правую —

Да улетят ведь ваши нонь укрепы все;

Да раскину ведь я нонь руку правую —

Расшибу я домовищо белодубово».

Говорили бы строители таково слово:

«Еще мошь ле ведь ноне да как подествовать».

Растянул-де ведь нонь да ногу правую —

Как права та нога да нонь не дествуёт.

Растянул где Святогор да руку правую —

Как права та рука да нонь не дествуёт.

Говорил Святогор таково слово:

«Уж ты ой еси, Илеюшка ты Муромец!

Ухвати-ткося палицу буёвую,

Разбивай домовищо да белодубово».

Тому слову где старой да не ослышался,

Ухватил он ведь палицу буёвую,

Как ударил домовищо да белодубово,

Как ударил где старой — да обруч наковал;

Как ударил где старой да ноне второй раз —

Еще второй ноне обруч да ведь как наковал;

Как ударил старой-от да ноне треть-ёт раз —

Еще треть-ёт старой да обруч наковал.

Загорело у старого да ретиво сердцо,

Расходились у старого да могучи плеча —

Заковал домовищо да белодубово.

Еще тут Святогору да не бывать на Руси,

Не видать Святогору да свету белого.

Говорил Святогор да таково слово:

«Уж ты ой еси, стар казак Илья Муромец!

Да пойдет где у меня да пена желтая —

Еще ту где пену да сдолой сгреби;

Да пойдет где у мня да пена смёртная —

Еще ту ноне пену да как сдолой сгреби;

Еще третья пойдет да пена белая —

Еще ту же нонь пену да как три раз лизни:

Еще той где нонь силы будёт довольнё ей».

Да слизал где эту пену да Илья Муромец,

Да слизал эту пену да ноне белую —

Еще стало у его силы вдвоем-втроем.

Еще тут-де старой да разостался с им,

Да пошел где старой да во чисто полё,

Поймал где своёго да коня доброго,

Да садился старой да на добра коня —

У добра коня подломилась как хребётна кость.

Говорил он Ильи да нонче Муромцу:

«Уж ты ой Илья да нонче Муромец!

А пойдет из меня сила могуча нонь:

А перва пойдё — дак ты стой ведь тут;

А втора где пойдё — дак ты ведь тоже стой;

А еще третья пойдет — дак ты измойся тут,

А измойся-ка ты, да искупайся-тко».

А да стоял где Илья тут сын Иванович —

А перва пошла сила могучая,

А втора-де пошла сила могуча тут,

А тут где Илья да нонь не выстоял,

Приказанью нонь Илья да нонь не выслушал,

А да измылся тут Илья, да искупался он:

А сделалась в ём сила необъятна тут{374},

А да деваться ёму стало тут ведь некуда,

А еще рвал он тут пенья да всё как дубьё он.

Не сы́рой дуб к земле клонится,

Не бумажные листочки расстилаются, —

Расстилается сын перед батюшком,

Он и просит сее благословеньица:

«Ох ты гой еси, родимой милой батюшка!

Дай ты мне свое благословеньицо,

Я поеду в славной стольной Кеев-град».

‹........ ....›

Отвечат старо́й хресьянин Иван Тимофеевич:

«Я на добрые дела тее благословленье дам,

А на худые дела благословленья нет.

Поедешь ты путем и дорогою —

Не помысли злом на татарина,

Не убей в чисты́м поле хресьянина».

Богатырско сердцо разгорчиво и неуёмчиво,

Пуще огня-огничка сердцо разыграется,

Пуще пляшшого мороза разгорается,

Тут возго́ворит Илья Муромец таково слово

«Не хотелось было батюшку супротивником быть,

Еще знать-то ёго заповедь переступить».

Возговорит Илья Соловейке-разбойнику:

«Что у тея дети во единой лик?»

Отвечат Соловейко-разбойничек:

«Я сына-то вырощу — за нёго дочь отдам,

Дочь ту выращу — отдам за́ сына,

Чтобы Соловейкин род не перево́дился».

За досаду Илье Муромцу показалося:

Вынимал он саблю свою вострую,

Прирубил у Соловья всех детушок.

Тут возговорит Володимир-князь:

«Ох ты гой еси, дородной доброй молодец,

Илья Муромец сын Иванович!

Прикажи ёму свистнуть громким голосом».

Возговорит Илья Муромец таково слово:

«Уж ты батюшка наш Володимир-князь!

Не во гнев бы тее, батюшка, показалося

Я возьму тея, батюшку, под пазушку,

А княиню ту закрою под другою».

И говорит Илья Муромец таково слово:

«Свистни, Соловейко, в полсвиста».

Свистнул Соловейка во весь голос —

Сня́ло у палат верх по оконички,

Разломало все связи железные,

Попадали все сильны могучи бога́тыри,

Упали все знатны князи-бо́яря,

Один устоял Илья Муромец,

Выпущал он князя со княиней из-под пазушок.

Возговорит сам батюшка Володимир-князь.

«Исполать тее, Соловейко-разбойничек!

Как тея взял это Илья Муромец?»

Ответ держит Соловейко-разбойничек:

«Ведь на ту пору больно пьян я был,

У меня большая дочь была именинница».

Это слово Илье Муромцу не показалося,

Взял он Соловейку за вершиночку,

Вывел ёго на княженецкой двор,

Кинул ёго выше дерева стоячего,

Чуть пониже оболока ходячего,

До сырой земли допускивал — ино подхватывал,

Расшиб Соловейко свое все тут косточки.

Возговорит сам батюшка Володимир-князь:

«Ох ты гой еси, Илья Муромец сын Иванович!

Жалую тея трёмя я ме́стами:

Пе́рво место — подле меня ты сядь,

Друго́ место — супроти́ меня,

Третье — где ты хочешь, тут и сядь».

Зашел Илья Муромец со конничка,

Пожал он всех князей и бо́ярей

И сильных могучих богатырей —

Очутился он супроти князя Володимира.

Отправлялся стары казак Илья Муромец

Он на ту на славу да на великую,

Он на ту похвалу да на предивную,

А еще заповедь-то клал себе великую:

«Ай мне-ка ехать бы дорогою — не подорожничать,

Не подорожничать, ехать — не кроволитничать».

‹..................›

Ай он ведь заповедь-то клал себе великую

А на тот-де-ка на лук, на калену стрелу,

А на ту-де-ка на сабельку на вострую,

А на ту-де-ка на палочку на буёвую,

А на то-де-ка копейцо да брусоменчато.

А прикаивал ко стремени ко булатному,

А не откаивать до города до Киева.

Говорил-де-ка Илеюшка таковы слова:

«А прости меня, осподи, в таковой вины, —

У мня заповедь кладёна великая:

Мне-ка ехать дорогой — не подорожничать,

Не подорожничать, ехать, не кроволитничать

А да на тот-де на лук, на калену стрелу;

А еще нонече лук да нужно-надобно,

Понужне этого надо калена стрела».

А брал где лучок во белы руки,

А натягивал где Илья да всё тугой-от лук,

А направлял где Илья да калену стрелу,

А сам ко стрелы стал приговаривать:

«А лети, моя стрелочка каленая,

А выше лесу лети да выше темного,

А пониже ты облака ходечего,

А пади, моя стрелочка каленая,

А не на воду пади, стрела, не на землю,

А не на леса, стрелочка, не на людей,

А пади Соловеюшку во правой глаз».

Ай увидали его дочери любимые,

А больша та говорила да таково слово:

«Эвон батюшко-то едёт да мужика везет».

А меньша та говорила таково слово:

«А мужик-от едёт да везет батюшка».

А одна ведь хватила да коромысельцо,

А другая хватила да всё помёлышко,

А бежат они к удалу да добру молодцу,

А хотят убить да добра молодца,

Укоротать хотят да веку долгого.

А говорил тут Соловеюшко таково слово:

«Уж вы ой еси, дочери любимые!

Насыпайте-тко мису красна золота,

А втору насыпайте да чиста серебра,

А третью насыпайте да скатна жемчуга,

А вы дарите-ка удала да добра молодца —

Ай он не спустит ли меня да на свою волю».

‹.................›

Ай ён да́ры ти берет, да им челом на бьет.

И взял красно солнышко Владимир-князь

Илью Муромца за белы́ руки́

И ввел его в гриднюшки во светлые,

И посадил он Илеюшко еще выше всех,

И стал он Илеюшко нонь потчевать.

‹.............›

Говорит-то красно солнышко да таково слово́:

«Вот тебе, Илеюшко, я дам честь и славушку —

Над князя́ми ты будешь еще выше всех,

Над богатырями-то ты будешь да еще выше всех».

Вставал тут Илеюшко да на резвы́ ноги́,

И кланялся Илеюшко да пояса.

Про Илеюшку эта славушка да всё окончилась.

Ехал стар по чисту́ полю,

По тому раздолью широкому.

Голова бела, борода седа,

По белы́м грудя́м расстилается,

Как скате́н жемчуг рассыпается.

Да под старым конь наюбел-бело́й,

Да ведь хвост и грива научёр-черна.

Приезжает ко двору ко широкому,

Теремо́м назвать — очень мал будёт,

Городо́м назвать — так велик будёт.

Как выходит девушка-чернавушка,

Она берет коня за шелко́в пово́д,

Она ведет коня да ко красну́ крыльцу,

Насыпат пшена да белоярова,

Как снимат стара́ со добра коня,

Она ведет стара да на красно́ крыльцо,

На красно крыльцо да по новы́м сеням,

По новым сеням в но́ву горницу,

Скидыват его да распоясыват,

Да сама говорит таковы слова:

«Пожилой уда́лой добрый молодец!

Ты уж едешь дорожкой очень дальнею,

Тебе пить ли, исть нынче хочется,

Опочинуться со мной ли хочется?»

Говорит тут стар таково слово́:

«Хошь я еду дорогой очень дальнею,

Мне ни пить, ни есть мне не хочется,

Опочинуться с тобой хочется».

Она старому кровать да уж указыват,

А сама от кровати дале пятится.

Говорит-то стар да таково слово:

«Хороша кровать изукрашена,

Должно быть кроваточке подложной быть».

Она старому кровать уж указыват,

А сама от кровати далечо́ стоит.

Как могучи плечи расходилися,

Ретиво́ сердцо разъярилося,

Он хватал-то он за белы́ руки́,

Он бросал он на кровать ле тесовую —

Полетела кровать да тесовая

Да во те во погрёба глубокие.

Как спущался стар да во глубок погрёб —

Там находится двадцать девять молодцев,

А тридцатый был сам стары́й казак,

Сам старый казак да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович.

Он ведь начал плетью их наказывать,

Наказывать да наговаривать:

«Я уж езжу по полю ровно тридцать лет,

Не сдаваюсь на речи я на бабьи же,

Не утекаюсь на гузна их на мягкие».

Вот они тут из погреба вышли,

Красное золото телегами катили,

А добрых ко́ней табунами гнали,

Мо́лодых молодок толпи́цами,

Красных девушек стаи́цами,

А старых старушек короби́цами.

Середи было царства Московского,

И середи государства Российского,

И середи Москвы, в Кремле-городе

Що удеялось-учинилося?

Тут пролегала дорога широкая,

Ширина той дороги широкое —

Три косые сажени печатные,

Глубина той дороги глубокое —

Доброму коню до черёва кониного,

Доброму молодцу до стремени булатного.

Тут ехал-проехал стар матёр человек:

Голова бела, да борода седа.

Тут навстрету старому станишники,

Тут не много, не мало — восемьсот человек,

Как хотят они старого ограбити,

Полишити свету белого,

Укоро́тать века долгого.

Тут спроговорил стар матер человек:

«Уж вы ой еси, млады станишнички!

Уж вам бить старого не по що,

И взять у старого нечего —

Золотой казны не случилося.

Тут есть под старым доброй конь —

Он уносит у ветра, у вехоря,

Утягиват у пули свинцовое,

Он ускакиват у ядра каленого.

Только есть на старом кунья шуба, —

На кармане у старого пятьдесят рублей,

Тут старому на чару винную,

Що на винну чару опохмельную.

Що у той шубы три пуговки:

Еще перва пуговка пятьсот рублей,

И вторая пуговка о тысячу,

И третьей пуговки цены здесь нет,

И только есть она да у царя в Москвы,

У царя в Москвы да в золотой казны».

Уж тут млады станишнички обзарились

И приступают к старому накрепко,

Хотят старого ограбити

И полишити свету белого,

Укоротать веку долгого.

И с плеч снимал он тугой лук,

Он намётывал стрелу каленую,

Он ударил да в сы́рой дуб —

Уж тут рассыпался сырой дуб

На мелко череньё ножовоё.

Уж тут млады станишнички ужахнулись:

«Уж нам бить, ребята, старого не по що

И взять у старого нечего».

Ездит-то стар по чисту полю,

А сам себе старой дивуется:

«Ах ты старость, ты старость ты старая,

А старая старость глубокая,

А глубокая старость — триста́ годов,

А триста годов да пятьдесят годов!

Застала ты старого в чистом поли,

В чистом поли застала черным вороном,

А села ты на мою буйну голову.

А молодость моя, молодость молодецкая!

Улетела ты, молодость, во чисто поле,

А во чисто поле да ясным соколом».

Приехал как старой ко камешку,

А ко белому каменю ко Латырю.

Да и князь-от Владимир да всё догадлив был,

Да пошел же по городу по Киеву.

Да настречу идет ему калика перехожая,

Перехожая калика да переброжая.

Говорит тут Владимир-князь стольне-киевской:

«Уж ты ой еси, калика да перехожая,

Перехожая калика да переброжая!

Ты пойди-ка, сходи да во чисто полё —

Не увидишь ли где старого Илью Муромца?

Как пущай он приедёт да в красен Киев-град,

Как защитит у нас да красен Киев-град».

Еще тут-то калика да не ёслушалась,

Да пошла же калика да во чисто полё,

Да идет-то калика да по чисту полю, —

Да настречу калике-то старой едёт.

Как близко калика да подвигается,

А и низко старому да поклоняется:

«Уж ты ой еси, старой казак Илья Муромец!

Как во городе во Киеве зло несчастьё есь —

Подошло как Издолищо проклятоё,

А и длинноё Издолищо, семисажонно,

Запретило просить милостину Христа ради,

Да сидит оно во грыне во княжонецкоей,

Да держит у Апраксеи руки в пазухе».

А пошел молодец на чужу сторону,

На злодеюшку парень пошел незнакомую.

Не несут молодца меня ноги резвые,

Не глядят у молодца да очи ясные,

А катится буйна голова со могучих плеч.{384}

А настречу молодцу гуня сарацинская{385}:

Говорила к ёму гунюшка сарацинская:

«Уж ты здравствуёшь, удалой да доброй молодец!

А куда ты идешь, куда ты правишься?»

— «А я иду как ко городу ко Киеву,

А ко ласкову князю да ко Владимиру,

А ко той же к Опраксеи-королевичны,

А мне осподу богу помолитися,

Ко святым-де мощам надо приложитися,

А князю Владимиру покоритися,

А Опраксеи-княгины да извинитися.

А ты давно ле нонь, гунюшка, из Киева?

А еще всё ле во Киеве по-старому,

А еще всё ле во Киеве по-прежному,

А еще нет ле у нас в Киеве чого нового?»

А говорила ёму гунюшка сарацинская:

«Уж ты ой удалой да доброй молодец!

Да большо у нас в городе смешеньицо,

А велико у нас в Киеве потрясеньицо —

А ко нашому ко городу ко Киеву,

А ко нашому князю ко Владимиру

А подошло где Издолищо поганоё,

А поганоё Издолищо проклятоё;

А голова-то у Издолища как пивной котел,

А между носом глаза́ нонь да калена стрела,

Да в плечах-то Издолищо всё коса сажень.

А сидит он во грынюшке столовой тут,

А за тем же за столиком за кленовым же,

А с той же с княгиной да со Опраксеей,

А еще князь-от Владимир да ёго потчуёт.

А да еще у на в Киеве заповедано —

А кто помянёт у нас да Илью Муромца{386},

А да такового у нас да нонь судом судить,

А судом где судить, да живому не быть,

Очи ясны вымать ёго косицами,

Да язык бы тянуть да ёго теменём{387}».

А спросил где Илья да нонче Муромец:

«А где как русские богатыри?»

Отвечала ёму гуня да сарацинская:

«А богатырей в Киеве не случилося,

А сильних-могучих не погодилося —

А Добрынюшка уехал на теплы воды,

А Илеюшка уехал да тут на родину».

А й ездил Илья Муромец по чисту полю,

Да наехал он калику перехожую.

«А здравствуй ты, калика перехожая!

Ты откуль идешь, да откуль путь держишь?»

Говорит ему калика перехожая:

«Здравствуй, Илья Муромец сын Иванович!

Разве не узнал меня, калики перехожии?

Да я есть сильнёё могучеё Иванищо,

А мы с тобой училися в одном училище,

А я теперь иду да от Царяграда».

— «Ай же ты сильнёё могучее Иванищо!

Да всё ли в Цариграде по-старому,

А всё ли в Цариграде по-прежнему?»

— «Ах ты свет государь да Илья Муромец!

А в Цариграде да не по-старому,

Не по-старому да не по-прежнему, —

А приехал поганоё Идолищо,

Да зашел он к царю Костянтину Боголюбовичу

Во тыи в палаты белокаменны,

А сидит за столами за дубовыма,

А за ествами сидит он за сахарнима,

А к царице сидит он личинищом,

А к царю Костянтину Боголюбовичу,

А к царю сидит он хребтинищом.

И такового вора век не видывал,

И слыхом про вора не слыхивал.

Голова у него как пивной котел,

А межу глаз идет стрела каленая,

А в пле́чах у вора сажень косая та».

— «Чего же ты, сильнее могучее Иванищо,

Не очистил ты Царяграда,

Не убил ты поганого Идолища?»

— «Ах ты свет государь да Илья Муромец!

Да не смел напустить на вора, на разбойника,

Да на поганого Идолища».

Да говорит тут Илья Муромец да сын Иванович:

‹..................›

«Я пойду каликой во Царь-то град,

А очищу я ведь Царь тот град,

Да убью поганого Идолища».

Взимал он, царь Костянтин Боголюбович,

Взимал он тут каликушку к себе его,

В особой-то покой да в потайныи,

Кормил, поил калику, зрадова́ется,

И сам-то он ему воспрого́ворит:

«Да не красное ль то солнышко поро́спекло,

Не млад ли зде светел месяц пороссветил?

Как нунечку, топеречку зде еще

Как нам еще сюда показался бы

Как старыи казак здесь Илья Муромец.

Как нунь-то есть было топеречку

От тыи беды он нас повыручит,

От тыи от смерти безнапрасныи».

Как царь тут Костянтин он Боголюбович

Благодарствует его, Илью Муромца:

«Благодарим тебя, ты старыи казак Илья Муромец!

Нонь ты нас еще да повыручил,

А нонь ты нас еще да повыключил

От тыи от смерти безнапрасныи.

Ах ты старыи казак да Илья Муромец!

Живи-тко ты здесь у нас на жительстве,

Пожалую тебя я воеводою».

Как говорит Илья ёму Муромец:

«Спасибо, царь ты Костянтин Боголюбович!

А послужил у тя стольки́ я три часу,

А выслужил у тя хлеб-соль мягкую,

Да я у тя еще слово гладкое,

Да еще уветливо да приветливо.

Служил-то я у князя Володимира,

Служил я у его ровно тридцать лет —

Не выслужил-то я хлеба-соли там мягкие,

А не выслужил-то я слова там гладкого,

Слова у его я уветлива, есть приветлива.

Да ах ты царь Костянтин Боголюбович!

Нельзя-то ведь еще мне зде-ка жить,

Нельзя-то ведь-то было, невозможно есть».

‹...........›

Как и приходит тут Илья Муромец,

Скидывал он с се́бя платья ты каличьии,

Разувал лапотцы семи шелков,

Обувал на ножки-то сапожки сафьянные,

Надевал на ся платьица цветные,

Взимал тут он к себе своего добра коня,

Садился тут Илья на добра коня,

Тут-то он с Иванищом еще распрощается:

«Прощай-ка нунь, ты сильноё могучо Иванищо!

Впредь ты так да больше не делай-ка,

А выручай-ка ты Русию от поганыих».

Это Одолищу за беду пало,

За беду пало за великую,

Говорил Одолище поганое:

«Кабы был здесь Илья Муромец —

На долонь бы посадил, да другой прижал,

Меж долонями мокро́ бы повыжалось».

Солнышко было на вечер,

У князя была беседушка.

Княгиня по сенюшкам похаживала,

Крупными бедрами поворачивала,

Широкими рукавами поразмахивала,

Ну часто в окошечко посматривала,

Ждала-пождала друга милого к себе,

Того-то ведь Змея ну Тугарина.

Немножко княгиня чуть измешкалася,

Не стук то стучит, не гром то гремит —

Тут едет собака Тугаринин:

Как конь-то под ним будто лютый зверь,

А он на коне — что сенная копна,

Что сенная копна, не подкопненная;

Голова у собаки со пивной большой котел,

Глаза у собаки ровно чашнищи,

Между-то очей кленова стрела{392} лежит.

Подъезжал собака ко широкому двору,

Сказано от собаки своему доброму коню:

«Заржи, ты мой конь, по-звериному,

А я засвищу по-змеиному».

Нежилецкие кони все пошарахнулися,

Порвали они чумбуры шелковые,

Поломали колушки все позлащеные.

Овечин конь не ворухнется{393} стоит,

Только ушками конь поваживает,

Глазками на собаку он посматривает.

Как не тут-то собака догадался:

«Мне тут супротивничек есть».

Въезжает собака на широк светлый двор,

Слезает собака со добра своего коня,

Ни к чему свого коня не привязывает,

Никому свого доброго не приказывает,

Он входит в палаты в белокаменные,

Чудным образам, богу не молится,

Князей-то, бояр сам не здравствует,

Он здравствует княгиню Омельфу —

Берет ее за белые груди,

Целует в уста ее сахарные.

Садится в большое место,

Пониже садится чудных образов,

Повыше садится всех князей, бояр.

Как тут-то ковши наперед ему несли,

Он пойло-то пьет, по ведру берет,

По целому быку он закусывает,

Серую утицу он за скул положил.

Что во Киеве беда там случилася:

Покорился Киев Тугарину Змеевичу,

Поклонился Тугарину поганому,

Садился Тугарин в оголовь стола,

Овладал он у Владимира Евпраксию,

Не неволей ее взял, а охотою,

Опоганил он церкви православные,

Осмердил девиц, молодых вдовиц,

Истоптал он конем всех малых детей,

Попленил Тугарин всех купцов, гостей.

Ниоткуль-то взялась туча грозная,

Туча грозная со крупным дождем,

Подмочила Тугарину крылья гумажные.

Тут хватал-то Алеша саблю вострую,

Срубил он Тугарину буйну голову,

Распорол он ему белу грудь,

Вынимал его ретиво сердце,

Буйну голову поставил на востро копье,

Натыкал его сердце на кинжалище,

И поехал назад во стольный Киев-град,

И поехал ко княжому он терему.

На крыльце тут стоял Аким-парубок:

«Еще знатно молодца по поездочке —

Едет-то Алеша Попович млад,

И везет он голову Тугарина,

Везет его голову на остром копье».

Говорит тут княгиня Евпраксия:

«Еще знатно сокола по полеточке —

Что летит-то Тугарин Змеевич млад,

И несет он голову Алешину,

И несет его голову на востром копье».

Подъезжает тут Алеша Попович млад,

Бросил голову об сыру землю.

Говорит княгиня Евпраксия:

«Еще то, братцы, быват — и свинья гуся съедат».

Говорит тут Алеша Попович млад:

«Ах кабы ты не княгиня была Евпраксия,

Я назвал бы тебя сукой, ‹...› волочажною,

Волочилася ты под Тугарином Змеевичем».

Ай да прежде Рязань да слободой слыла,

Ай да нынче да славной город стал.

Ай да в том ле Рязани, славном городе,

А да жил-то Микитушка Романович,

А да жил-то Микитушка, не старился,

Ай середи веку Микитушка преставился.

Вот осталася у его да молода жона,

Вот осталася ёна право беременна,

А немножко прошло да поры-времени,

Вот родила она свое да чадо милое.

Собирали тут попов, дьяков, причетников,

Окрестили ее́ да чадо милоё,

Нарекали ему баско новоё имечко —

Молодыя Добрынюшка Микитич блад.

А растет тут ле Добрыня лет до двенадцати,

Ён стал хватать приправу богатырскую:

Он сперва хватил копейцо бурзомецкоё —

Хорошо владет удалой доброй молодец;

Он еще хватил ле палицу буёвую —

Хорошо владет удалой доброй молодец;

Он еще хватил саблю право ведь вострую —

Хорошо владет удалой доброй молодец.

Он ведь здумал еще ехать ко синю морю,

Посмотреть ему захотелось морё синёё,

Он и стал просить у матушки благословленьицо,

Он и падал ей сам во резвы ноги —

Не дават ему благословленьица.

Кабы падал Добрыня во второй након,

Уж и просит у ей благословеньица;

Он и падал, Добрыня, во трете́й након:

«Уж ты ой еси, родимая моя матушка!

Уж ты дай же мне-ка благословленьицо,

Я ведь съезжу, схожу да до синя моря».

А дават она ему благословленьицо,

А с буйной своей главы да до сырой земли,

Кабы стала она ему нонче наказывать,

Абы стала она ему да наговаривать:

«А доедешь ты, дитя, да до синя моря,

Приюстанется тебе, да припотеется,

А захочется покупаться да во синём мори, —

Во синём-то мори есть три быстры струи,

А третья-то ле струя да зла, омманчива,

А да вынесёт тебя да на синё морё,

А нале́тит на тебя да змея лютая,

Кабы станет она тебя кругом обле́тывать,

А обваживать свои хоботы змеиные;

Не боится она копейца бурзомецкого,

Не боится она ведь палицы буёвоей,

Не берет ее сабелька право вострая,

А боится она ведь прутиков железныих.

Ты сходи-ка наперво в нову кузницу,

Уж ты скуй-ка нынче право три прутика:

А первой-от прутик скуй железной же,

Да второй-от прутик нынче менной же,

А третье́й-от прутик оловянной бы».

Он пошел ле, Добрыня, ’нову кузницу...

Как у ней-то, у палаты белокаменной,

Поразвернута палатка полотняная.

Да й сидит-то как Маринка во палатке полотняноей,

Да й сидит она с татарином поганыим,

А й со тым сидит Горынищем проклятыим,

Да й сидит она в палатке, сама гладится.

То моло́дому Добрынюшке то дело не слюбилося,

Й он берет свой тугой лук разрывчатой,

Во свои берет во белые в ручушки,

Налагает-то он стрелочку каленую,

Натянул тетивочку шелковеньку,

Он спустил ту тетивочку шелковеньку

Да во эту в стрелку во каленую.

Пролетела это стрелочка каленая

А й во эту во палатку в полотняную —

То он надвоё Горынища й поро́зорвал.

Расшиб он зеркало стекольчатое,

Белодубовы столы пошаталися,

Что питья медяные восплеснулися.

А втапоры Марине безвременье было,

Умывалася Марина, снаряжалася

И бросилася на свой широкий двор;

«А кто это невежа на двор заходил,

А кто это невежа в окошко стреляет,

Проломил оконницу мою стекольчатую,

Отшиб все причалины серебряные,

Расшиб зеркало стекольчатое?»

И втепоры Марине за беду стало, —

Брала она следы горячие молодецкие,

Набирала Марина беремя дров,

А беремя дров белодубовых,

Клала дровца в печку муравленую

Со темя́ следы горячими,

Разжигает дрова палящетым огнем,

И сама она дровам приговариват:

«Сколь жарко дрова разгораются

Со темя следы молодецкими —

Разгоралось бы сердце молодецкое

Как у молода Добрынюшки Никитьевича.

А и божья крепко, вражья-то лепко{398}».

Взяло Добрыню пуще вострого ножа

По его по сердцу богатырскому,

Он с вечера, Добрыня, хлеба не ест,

Со полуночи Никитичу не уснется,

Он белого свету дожидается.

По его-то счастки великия

Рано зазвонили ко заутреням,

Встает Добрыня ранешенько,

Подпоясал себе сабельку вострую,

Пошел Добрыня к заутрени,

Прошел он церкву соборную,

Зайдет ко Марине на широкой двор,

У высокого терема послушает.

А у молоды Марины вечеренка была.

А и собраны были душечки красны девицы,

Сидят и молоденьки молодушки,

Все были дочери отецкие,

Все тут были жены молодецкие.

Вшел он, Добрыня, во высок терем, —

Которые девицы приговаривают,

Она, молода Марина, отказывает и прибранивает

Втапоры Добрыня ни во что положил,

И к ним бы Добрыня в терем не пошел,

А стала его Марина в окошко бранить,

Ему больно пенять.

Завидел Добрыня он Змея Горынчата —

Тут ему за беду стало,

За великую досаду показалося,

Взбежал на крылечка на красная,

А двери у терема железные,

Заперлася Марина Игнатьевна.

А и молоды Добрыня Никитич млад

Ухватит бревно он в охват толщины,

А ударил он во двери железные,

Недоладом из пяты он вышиб вон,

И взбежал он на сени косящаты.

Бросилась Марина Игнатьевна

Бранить Добрыню Никитича:

«Деревенщина ты, детина засельщина!

Вчерась ты, Добрыня, на двор заходил,

Проломил мою оконницу стекольчатую,

Ты расшиб у меня зеркало стекольчатое».

А бросится Змеища Горынчища,

Чуть его, Добрыню, огнем не спалил,

А и чуть молодца хоботом не ушиб.

А и сам тут Змей почал бранити его, больно пеняти:

«Не хочу я звати Добрынею,

Не хощу величать Никитичем,

Называю те детиною-деревенщиною и засельщиною.

Почто ты, Добрыня, в окошко стрелял,

Проломил ты оконницу стекольчатую,

Расшиб зеркало стекольчатое?»

Ему тута-тка, Добрыне, за беду стало

И за великую досаду показалося, —

Вынимал саблю вострую,

Воздымал выше буйны головы своей:

«А и хощешь ли, тебе, Змея,

Изрублю я в мелкие части пирожные,

Разбросаю далече по чистом полю?»

А и тут Змей Горынич

Хвост поджав да и вон побежал,

Взяла его страсть — так зачал ‹...›,

А колышки метал, по три пуда ‹...›.

Бегучи он, Змей, заклинается:

«Не дай бог бывать ко Марине в дом —

Есть у нее не один я друг,

Есть лутче меня и повежливее».

А молода Марина Игнатьевна

Она высунулась по пояс в окно

В одной рубашке без пояса,

А сама она Змея уговаривает:

«Воротись, мил надежа, воротись, друг!

Хошь, я Добрыню оберну клячею водовозною —

Станет-де Добрыня на меня и на тебя воду возить,

А еще хошь, я Добрыню обверну гнедым туром?»

Обвернула его, Добрыню, гнедым туром.

А летела тая стрелочка прямо во высок терем,

В то было окошечко косевчато,

К суке ко Маринушке Кайдальевне,

А й Кайдальевной да королевичной.

Тут скорешенько Добрыня шел да широки́м двором,

Поскорее тут Добрыня по крылечику,

Вежливее же Добрыня по новы́м сеням,

А побасче тут Добрыня в новой горенке.

А берет же свою стрелочку каленую,

Говорит ему Маришка да Кайдальевна,

А й Кайдальевна да королевична:

«Ах ты душенька Добрыня сын Никитинич!

Сделаем, Добрынюшка, со мной любовь».

Отвечает тут Добрыня сын Никитинич:

«Ах ты душенька Маринушка Кайдальевна!

Я тебе-ка-ва не полюбовничок».

Обвернулся тут Добрыня с новой горницы,

И выходит тут Добрынюшка на широк двор.

Тут скочила же Маринушка Кайдальевна,

Брала тут ножищо, да кинжалищо,

А стругает тут следочки да Добрынины,

Рыла тут во печку во муравлену,

И сама же тут к следочкам приговариват:

«Горите вы, следочки да Добрынины,

Вот той было во печке во муравленой, —

Гори-тко во Добрынюшке по мне душа».

Воротился тут Добрыня с широка двора,

А приходит ко Марине ко Кайдальевной,

А й к Кайдальевной да королевичной:

«Ах ты душенька Маринушка Кайдальевна,

А й Кайдальевна да королевична!

Уж ты сделаем, Маринушка, со мной любовь,

Ах ты с душенькой с Добрынюшкой Микитичем».

— «Ах ты мо́лодой Добрыня сын Никитинич!

Что же надо мной да надсмехаешься?

Давень тебя звала в полюбовнички, —

Ты в меня топерь, Добрыня, не влюблялся ли,

Нунечу зовешь да в полюбовницы?»

Воротила тут она было богатыря

Тым было туром да златорогим.

Задумал Добрынюшка женитися

На той на Марине на Игнатьевой,

Возговорит Добрыне больша сестра:

«Уж ты гой еси, Добрыня Никитич млад!

Не женись ты, Добрыня, на Маринке Игнатьевой —

Извела Маринка девять князей,

Все девять князей женихов своих,

Изведет она тебя, десятого».

Не послушался Добрыня большей сестры,

Молодой Катерины свет Никитичны,

Обернулся Добрыня сизым голубем,

Полетел Добрыня во чисто поле,

Ко той Маринке ко Игнатьевой,

Садился к ней на окошечко:

«Уж ты гой еси, Марина дочь Игнатьева!

Я приехал к тебе, Марина, свататься,

Ты походишь ли за меня замуж?»

Лежала Маринка на постелюшке,

На руке у ней лежит змея лютая,

На другой руке лежат два змееныша, —

Змея лютая Добрыню зажегчи́ хочет,

Два змееныша Добрыню запалить хотят.

Возговорит Маринка дочь Игнатьева:

«Уж ты гой еси, змея лютая,

Уж вы гой есте, два змееныша!

Вы не жгите, не палите добра молодца, —

Я сама с Добрынюшкой переведаюсь».

Брала Маринка Добрыню за ручки белые,

За те же перстни за злаченые,

Целовала его во уста сахарные:

«Уж ты здравствуй, Добрыня Никитич млад!»

Повела Добрыню на широкий двор,

Обернула Добрыню гнедым туром.

«Ты поди-ка, ты поди, гнедой тур,

Ты поди-ка, бежи во чисто поле,

Где там ходят гнедые девять туров,

Девять туров — всё женихи мои;

Не хватало только тебя, тура десятого,

Удала Добрынюшки Никитича.

Выдирай ты там траву со ржавчиной,

Запивай траву водою болотною».

Садилась Маринка дочь Игнатьева,

Садилась к Добрыне на правый рог:

«Уж ты гой еси, Добрынюшка Никитич млад!

Ты не будешь ли меня ни бить, ни мучити —

Оберну тебя, Добрыня, добрым молодцем».

Возговорит Добрыня Никитич млад:

«Уж ты гой еси, Маринка дочь Игнатьева!

Я не буду тебя ни бить, ни мучити,

Поучу только тебя наученьицем,

Небольшим наученьицем — по-женскому,

Поучу тебя, Маринка, как мужья жен уча́т».

Отвернула она Добрыню в добра молодца.

Походили они к родной сестре Добрыниной,

Ко той ли Катерине дочь Никитичне.

Возговорит Марина дочь Игнатьева:

«Уж ты гой еси, Катерина свет Никитична!

Изволь, бери брателка родимого».

Брала она его за белы руки,

За те же перстни за злаченые,

Целовала во уста сахарные.

А дуру Маринку дочь Игнатьеву

Обернула в суку долгохвостую:

Кобели за Маринкой гоняются,

Малы ребята палками в нее метаются.

Она стала Добрынюшку обвёртывать{402}:

Обвернула Добрыню сорокою,

Обвернула Добрыню вороною,

Обвернула Добрынюшку сви́ньею,

Обвернула Добрынюшку гнедым туром.

У ней было в поле тридевя́ть туров,

Сбылся в поле тридесятый тур.

Рожки у́ тура да в золоте,

Ножки у тура да в се́ребре,

Шерсть на туру́ да рыта бархату.

Добрынина сестрица та родимая

Ждет она братца да родимого,

Сама говорила таково слово:

«Никак это дело есть не́ плохо».

Обвернулась сестрица сорокою,

Полетела она в Маринкину во улицу,

К душке Маринке дочь Игнатьевне,

Села на косивчато окошечко,

Са́ма говорила таково слово:

«Ох ты сука ‹...›, Маринка дочь Игнатьевна!

Ты была во городе жалищица,

Ты в городу́ кровопивчица,

Много и́звела ты бесповинныих голов,

Моего хошь братца ты и́звести.

Да не твой е кус, да не тебе е есть,

Хоте буде съешь, да ты подавишься,

Хоте буде глотнешь — заклекну́ться ти будёт.

Захочу Марину я о́бверну,

Обверну Маринку я сорокою,

Обверну Маринку я вороною,

Обверну Маринку я сви́ньею,

Спущу Маринку ту по Киеву гулять».

А й душа Маринка дочь Игнатьевна

Давала ей заповедь великую

Отвернуть ей братца да по-старому,

Да по-старому братца, по-прежнему.

Обвернулась Маринка сорокою,

Полетела в да́лече чисто́ поле.

Будет то далече во чистом поле,

У тых у туриныих у пастырев,

Села к Добрынюшке Микитичу,

Села на плечко на правое.

«Ай же вы дружина моя добрая, хоробрая!

Слушайте большего братца атамана-то,

Вы делайте дело повелёное:

Вейте веревочки шелковые,

Становите веревочки по темну лесу,

Становите веревочки по сырой земли,

А ловите вы куниц, лисиц,

Диких зверей черных соболей

И подкопучиих белых заячков,

Белых заячков, малых горносталюшков,

И ловите по три дня, по три́ ночи».

Слухали большего братца атамана-то,

Делали дело повеле́ное:

Вили веревочки шелковые,

Становили веревочки по темну лесу, по сырой земли,

Ловили по три дня, по три ночи,

Не могли добыть ни одного зверка.

Повернулся Вольга сударь Буславлевич{404},

Повернулся он левым зверём{405},

Поскочил по сырой земли, по темну лесу,

Заворачивал куниц, лисиц,

И диких зверей черных соболей,

И белых поскакучиих заячков,

И малыих горностаюшков.

И будет во граде во Киеве

А со своею дружиною со доброю,

И скажет Вольга сударь Буславлевич:

«Дружинушка ты моя добрая, хоробрая!

Слухайте большего братца атамана-то

И делайте дело повеленое:

А вейте силышка шелковые,

Становите силышка на темный лес,

На темный лес, на самый верх,

Ловите гусей, лебедей, ясныих соколей,

А малую птицу-то пташицу,

И ловите по три дня и по три ночи».

И слухали большего братца атамана-то,

А делали дело повелёное:

А вили силышка шелковы,

Становили силышка на темный лес, на самый верх,

Ловили по три дни, по три́ ночи,

Не могли добыть ни одной птички.

Повернулся Вольга сударь Буславлевич Науй-птицей{406},

Полетел по подоблачью,

Заворачивал гусей, лебедей, ясныих соколей

И малую птицу ту пташицу.

И будут во городе во Киеве

Со своей дружинушкой со доброю,

Скажет Вольга сударь Буславлевич:

«Дружина моя добрая, хоробрая!

Слухайте большего братца атамана-то,

Делайте вы дело повеленое:

Возьмите топоры дроворубные,

Стройте суденышко дубовое,

Вяжите путевья шелковые,

Выезжайте вы на сине море,

Ловите рыбу семжинку да белужинку,

Щученьку, плотиченку

И дорогую рыбку осе́тринку,

И ловите по три дни, по три ночи».

И слухали большего братца атамана-то,

Делали дело повелёное:

Брали топоры дроворубные,

Строили суденышко дубовое,

Вязали путевья шелковые,

Выезжали на сине море,

Ловили по три дня, по три ночи,

Не могли добыть ни одной рыбки.

Повернулся Вольга сударь Буславлевич рыбой щучинкой

И побежал по синю морю,

Заворачивал рыбу семжинку, белужинку,

Щученку, плотиченку,

Дорогую рыбку осе́тринку.

«Вы слушайте большего братца, атамана-то:

Кого бы нам послать во Турец-землю

Проведати про думу про царскую,

И что царь думы думает,

И думает ли ехать на святую Русь?

А старого послать — будет долго ждать,

Середнего послать-то — вином запоят,

А малого послать —

Маленькой с девушкамы заиграется,

А со молодушкамы распотешится,

А со старыма старушкамы разговор держать,

И буде нам долго ждать.

А видно, уже Вольге самому пойти!»

Повернулся Вольга сударь Буславлевич

Малою птицею-пташицей{407},

Полетел ён по подоблачью.

И будет скоро во той земли Турецкоей,

Будет у сантала у турецкого,

А у той палаты белокаменной,

Против самых окошечек,

И слухает он речи тайные,

Говорит царь со царицею:

«Ай же ты царица Панталовна!

А ты знаешь ли про то, ведаешь —

На Руси-то трава растет не по-старому,

А на Руси трава растет не по-старому,

Цветы цветут не по-прежнему,

А видно, Вольги-то живого нет.

А поеду я на святую Русь,

Возьму я себе девять городов,

Подарю я девять сынов,

А тебе, царица Панталовна,

Подарю я шубоньку дорогу».

Проговорит царица Панталовна:

«Ай же ты царь Турец-сантал!

А я знаю про то, ведаю —

На Руси трава растет всё по-старому,

Цветы-то цветут всё по-прежнему.

А ночесь спалось, во снях виделось{408}:

Быв с-под восточныя с-под сторонушки

Налетала птица малая пташица,

А с-под западней с-под сторонушки

Налетала птица черно́й ворон.{409}

Слеталися оны во чистом поле,

Промежду собой подиралися;

Малая птица пташица

Черного ворона повыклевала,

И по перышку она повыщипала,

А на ветер всё повыпускала».

Проговорит царь Турец-сантал:

«Ай же ты царица Панталовна!

А я думаю скоро ехать на святую Русь,

Возьму я девять городов

И подарю своих девять сыновей,

Привезу тебе шубоньку доро́гую».

Говорит царица Панталовна:

«А не взять тебе девяти городов,

И не подарить тебе девяти сынов,

И не привезти тебе шубоньки дорогую».

Проговорит царь Турец-сантал:

«Ах ты старый черт!

Сама спала, себе сон видела».

И ударит он по белу лицу,

И повернется — по дру́гому,

И кинет царицу о кирпичен пол,

И кинет ю во второй-то раз.

А повернулся Вольга сударь Буславлевич,

Повернулся серым волком,

И поскочил-то ён на конюшен двор,

Добрых коней тех всех перебрал,

Глотки-то у всех у них перервал.

А повернулся Вольга сударь Буславлевич

Малым горносталюшком,

Поскочил во горницу во ружейную,

Тугие луки пере́ломал,

И шелковые тетивочки пе́рервал,

И каленые стрелы все повыломал,

Вострые сабли повыщербил,

Палицы булатные дугой согнул.

Да на том-де-ка было да на чёстном пиру

Распотешился удалой да доброй молодец,

А да по имени старой да Илья Муромец, —

Да волочит бы шубочку соболиную,

Соболиную шубу да подарёную,

Поливаёт он бы шубочку зеленым вином:

«И так бы волочить татар поганыих,

Так бы проливать у их кровь горечая».

Еще злы были бояра да кособрюхие,

Насказали где Владимиру стольне-киевску:

«Уж ты батюшко Владимир да стольне-киевской!

Да на твоем где-ка было да на чёстном пиру,

Распотешился удалой да доброй молодец,

Да по имени старой казак да Илья Муромец, —

Он волочит твою шубу да соболиную,

Соболиную шубочку, подарёную:

«Уж мне так бы волочить князя Владимира»;

Поливаёт он бы шубу да зеленым вином:

„Еще бы так бы мне проливать кровь горечая“».

Еще в те поры нонче, да евто времечко

А повезли бы-де Илеюшку во чисто полё,

Да садили бы Илейку да во темной погрёб.

Как тут-то Добрынюшка Микитинич

А приходит-то он братцу да крестовому,

Да как здравствует он братца да крестового:

«А здравствуй-ка, братец мой крестовыи{412},

А крестовыи братец мой, названыи!»

Да как старыи казак Илья Муромец

Да как он-то его да также здравствует:

«Ай здравствуй-ка, брат мой крестовыи,

А молодой Добрынюшка Микитинич!

Ты зачем же пришел да загулял сюда?»

— «А пришел-то я, братец, загулял к тебе,

А о деле пришел да не о малоем.

Да у нас-то с тобой было раньше того,

А раньше того дело поделано,

А пописи были пописанные,

А заповеди были пополо́жонные, —

А слушать-то брату да ме́ньшому,

А меньшому слушать брата бо́льшого,

Да еще-то как у нас да е́сте с тобой

А слушать-то брату ведь большому,

А й большому слушать брата меньшого».

Да тут го́ворит Илья таково слово:

«Ах ты братец да мой да был крестовыи!

Да как нунечку-топеречку у нас с тобой

А все-то пописи да были ведь пописаны,

А заповеди были поположены

‹....................›

Кабы не братец ты крестовый был,

А никого бы я не послушал зде.

Дак послушаю я братца нунь крестового,

А крестового братца я, названого, —

А тот ли-то князь стольне-киевской

А знал-то, послать меня кого позвать.

Когда ты меня, Добрынюшка Микитинич,

Меня позвал туды да на почестной пир,

Дак я тебя, братец же, послушаю».

Как говорит Илья тут таково слово:

«Ай же ты князь стольнё-киевской!

А знал-то, послать кого меня позвать, —

А послал-то братца ко мне ты крестового,

А того-то мни Добрынюшка Никитича.

Кабы-то мни да ведь не братец был,

А никого-то я бы не послухал зде,

А скоро натянул бы я свой тугой лук,

Да клал бы я стрелочку каленую,

Да стрелил бы ти в гридню во столовую,

А я убил бы тя, князя со княгиною.

За это я тебе-то нынь прощу

А этую вину да ту великую».

Да из Орды, Золотой земли,

Из тое Могозеи{414} богатыя

Когда подымался злой Калин-царь,

Злой Калин-царь Калинович

Ко стольному городу ко Киеву

Со своею силою с поганою.

Не дошед он до Киева за семь верст,

Становился Калин у быстра Непра.

Сбиралося с ним силы на сто верст

Во все те четыре стороны.

Зачем мать сыра земля не погнется,

Зачем не расступится?

А от пару было от конинова

А и месяц, солнцо померкнула,

Не видеть луча света белого;

А от духу татарского

Не можно крещеным нам живым быть.

Связали ему руки белые{415}

Во крепки чембуры шелковые.

Втапоры Ильи за беду стало,

Говорил таково слово:

«Собака проклятый ты Калин-царь!

Отойди прочь с татарами от Киева.

Охота ли вам, собака, живым быть?»

И тут Калину за беду стало,

И плюет Ильи во ясны очи:

«А русской люд всегды хвастлив,

Опутан весь, будто лысый бес, —

Еще ли стоит передо мною, сам хвастает».

И тут Ильи за беду стало,

За великую досаду показалося,

Что плюет Калин в ясны очи.

Скочил в полдрева стоячего,

Изорвал чембуры на могучих плечах,

Не допустят Илью до добра коня

И до его-то до палицы тяжкия,

До медны литы в три тысячи.

Схватил Илья татарина за ноги,

Который ездил во Киев-град,

И зачал татарином помахивати.

Куда ли махнет — тут и улицы лежат,

Куды отвернет — с переулками,

А сам татарину приговаривает:

«А и крепок татарин — не ломится,

А жиловат собака — не изорвется».

И только Илья слово выговорил,

Оторвется глава его татарская,

Угодила та глава по силе вдоль

И бьет их, ломит, вконец губит.

Достальные татара на побег пошли,

В болотах, в реках притонули все,

Оставили свои возы и лагери.

Воротился Илья он ко Калину-царю,

Схватал он Калина во белы руки,

Сам Калину приговаривает:

«Вас-то, царей, не бьют, не казнят,

Не бьют, не казнят и не вешают».

Согнет его корчагою,

Воздымал выше буйны головы своей,

Ударил его о горюч камень,

Расшиб он в крохи ‹...›.

Достальные татара на побег бегут,

Сами они заклинаются:

«Не дай бог нам бывать ко Киеву,

Не дай бог нам видать русских людей!

Неужто в Киеве все таковы —

Один человек всех татар прибил?»

Оковали Илеюшку железами,

Ручными, ножными и заплечными,

Проводили ко Батыю Батыевичу.

Говорил ему Батый-царь сын Батыевич:

«Уж ты гой еси, стар казак Илья Муромец!

Послужи мне-ка так же, как Владимиру,

Верою неизменною ровно три года».

Отвечал стар казак Илья Муромец:

«Нет у меня с собой сабли вострыя,

Нет у меня копья мурзамецкого,

Нет у меня палицы боёвыя —

Послужил бы я по твоей по шее по татарския!»

Говорил Батый-царь сын Батыевич:

«Ой вы слуги мои верные!

Вы ведите Илейку на широкий луг,

Вы стреляйте его стрелами калеными».

То Владимир-князь да стольнё-киевской

Он берет собаку за белы́ руки,

И садил его за столики дубовые,

Кормил его ествушкой сахарнею,

Да поил-то питьицем медвяныим.

Говорил ему собака Калин-царь да таковы слова:

«Ай же ты Владимир-князь да стольнё-киевской!

Не сруби-тка мне да буйной головы.

Мы напишем промеж собой записи великие,

Буду тебе платить дани век и по́ веку,

А тебе-то, князю я Владимиру».

Надевал Владимир платье ценное,

Ценное платье, печальное,

Походил ко божьей церкви богу молитися.

Встрету идет нищая калика перехожая:

«Уж ты здравствуй, Владимир стольный киевский!

Ты зачем надел черное платье, печальное,

Что у вас во Киеве учинилося?»

— «Молчи, нищая калика перехожая,

Нехорошо у нас во Киеве учинилося:

Из-за моря, моря синего,

Из-за синего моря из-за Черного

Подымался Батый-царь сын Батыевич

Со своим сыном с Таракашком,

Со любимым зятем со Ульюшком.

Собрал собака силы трех годов,

Силы трех годов и трех месяцев.

За сыном было сорок тысячей,

За зятем было силы сорок тысячей,

Одних было сорок царей, царевичей,

Сорок королей, королевичей.

Подошел собака под стольный Киев-град,

Просит Батый{419} у нас трех сильных-могучих богатырей —

Богатыря старого казака Илейку Муромца,

Другого богатыря Добрыню Никитича,

Третьего богатыря Алешу Поповича.

Похваляется — дашь, не дашь, за боём возьму,

Сильных богатырей под меч склоню,

Князя со княгинею в полон возьму,

Божьи церкви на дым спущу,

Чудны иконы по плавь реки{420},

Добрых молодцев полоню станицами,

Красных девушек пленицами,

Добры́х коней табу́нами».

— «Не зови меня нищей каликой перехожею,

Назови меня старым казаком Ильей Муромцем».

Бил челом Владимир до сырой земли.

«Уж ты здравствуй, стар казак Илья Муромец!

Постарайся за веру християнскую,

Не для меня, князя Владимира,

Не для-ради княгини Апра́ксии,

Не для церквей и мона́стырей,

А для бедных вдов и малых детей».

Говорит стар казак Илья Муромец:

«Уж давно нам от Киева отказано{421},

Отказано от Киева двенадцать лет».

— «Не для меня ради, князя Владимира,

Не для-ради княгини Апраксии,

А для бедных вдов и малых детей».

Проводил Владимир Илейка во гридни княженецкие,

Посылал его ко царю Батыю сыну Батыевичу.

Брал Илейко с собою Алешу Поповича и Добрынюшку,

Брали они много злата, серебра,

Поезжали ко Батыю с подарками{422}.

Да победили тут силушку Кудреванкову{424}.

Де собрались опять добры молодцы во бело́й шатер,

Де опять-де пили-де ели, тут и спать легли.

Де старой-старенькой он ставал да тут ранёхонько,

Де выходил и он да из бела́ шатра,

Де тут смотрел он в подзорную трубочку,

Де увидал и он в чистом поле да два удалы́х,

Два Ивана, да два Ивановича, —

Де потешаются они булатной палочкой:

Де как выбрасывают ей тут выше лесу дремучего,

Де тут пониже облака ходе́чего,

Да похваляются они да не больми словми.

Де как первой-от го́ворит:

«Кабы был-стоял в матери сырой земли да колокольный столб —

Де поворо́тил бы и я всю мать сыру землю».

Де как другой-от говорит:

«Кабы стояла бы на небо лестница —

Дак там бы я залез и всех присек».

— «Да как за эфто нас господь де не помилуёт».

Да тут восстала опять силушка Кудреванкова:

Де кого били и се́кли на́двое — де тех двоё стало;

Де-ка кого били, секли натрое — да тех троё стало.

Де опять съехались добрые молодцы,

Де они бились и дрались шесь дней и шесь ночей,

И де без пи́тенья, да всё без е́денья,

Да тут стали резвы́ кони бро́дить в крови до резва́ брюха́.

Де тут прираздвинулась и мать сыра земля,

Де как прожрала она всю силушку Кудреванкову.

Еще тут приехало два братёлка{426} два Суздальца,

Еще тут же они да прирасхвастались,

Говорили бы они, удалы добры молодцы:

«Кабы был еще тут бы во земли-то столб —

Мы бы всю землю-матушку перерыли же;

Было бы нонь на небо листница,

Мы всю бы небесну силу попленили же».

Выходил тут Илеюшка на балаконный столб,

Смотрел-де во чисто полё:

Увидал он много, множество силушки.

Да поехали они да во чисто поле:

Которого рубят они да всё где надвоё —

Еще делается из их да всё живы же ведь.

Устрашилися они да этой силушки,

А уехали они да на уез от ей,

А во ту же ведь гору, да во шорлопину,

А они же ведь тут все закаменели

Да на тех-де коничках на добрых же.

Приезжали тут братилка Бродовичи,

Как Бродовичи братилка, Петровичи,

Как будили дружину{428} да всё великую,

Как во-первых, стары казака да Илью Муромца:

«Уж що вы спите да що те думаете?

Как мы-то ведь нониче, топерече

Да набили мы силы да много множество».

Говорил тут Илья да сын ведь Муромец:

«Уж вы ой еси, братилка крестовые,

Да крестовые братилка, названые,

Да Петровичи братилка, Бродовичи!

Вы глупыма речами да занимаетесь:

Как услышит же нынче да ведь господи

Как не тут ведь правду да превеликую».

Говорили они да таково слово:

«Кабы был ле, стоял да в земли дубов столб

И было колечко да позолочёно —

Повёрнули подселенну да всю великую».

Как спрогневался нонче как ведь господи:

И кто рублён был да ведь как надвоё,

А как еще ведь рублен да ведь он натроё, —

Да ныниче их ведь как три стало.

И говорил ле стары казак Илья Муромец:

«Уж вы ой еси, братилка Бродовичи,

Вы Бродовичи братилка, Петровичи!

А вы не хвастайте словесами да небылыма жеть».

А как стал же Илья, да ведь как Илья Муромец,

Илья Муромец, стары казак сын Иванович,

Как на ту же войну да превеликую,

Как стал он сряжаться да как по второй раз.

А садился старой да на добра коня,

Он брал ле ведь палочку боёвую,

Он стал ле ведь брать да саблю вострую,

Да то же копейцо да бурзоменскоё.

И видели старого — в стремяно ступил,

И не видели уезки да богатырскоей.

Рассердился старой да вот по-старому,

И наезжал он ведь силу да превеликую,

И бился-боролся да сколько можется,

По своей же удаче да молодецкоей, —

И прибили ведь силу да превеликую.

Отворочал своёго да коня доброго

Во свой же во славной да Киёв-град.

А доезжал же он ведь до той стены да городовою,

А до тех же ворот да как до княжеских, —

И как окаменел Илья{429} да на добром коне.

И тут же Ильюшочке славы поют,

Еще нонь же старого в старинах скажут.

Да читат он ерлык, да скору грамоту,

Да и то у собаки написано,

Да и то у собаки напечатано:

«Ох ты ой еси, солнышко Владимир-князь!

Уж ты дашь город добром — дак я добром возьму,

Ты не дашь город добром — дак я боём возьму,

Я великой ле дракой, да кроволитьицом.

Я соборны больши церкви да вси на дым спущу,

Я царевы больши кабаки на огни сожгу,

Я печатны больши книги во грязи стопчу,

Чудны образы-иконы да на поплав воды{431},

Самого я князя да в котле сварю,

Да саму я княгину да за себя возьму».

Да пошел-де тут князь да нынь домой назад,

Да стречают они да добра молодца,

Да того же они Василья сына Игнатьева,

Да садили его да за дубовой стол,

Подносили-де чару да зелена вина,

Не велику, не малу — да полтора ведра.

Да завидели тут думные бояра толстобрюхие,

А и это им порато да за беду стало:

«А как эка честь сёдни Васеньке Игнатьеву?»

А и тут ничо князь говорить не смет,

Говорит-то Васенька Игнатьевич:

«Да еще ли я вам, Васенька, понадоблюсь».

Говорят-то бояра да толстобрюхие:

«Тебе сказано ведь, Васенька, отказано!»

Да спросил тут Васька да во второй након:

«Да еще ле я, Васенька, понадоблюсь».

Говорят-то бояра толстобрюхие:

«Тебе сказано ведь, Васенька, отказано!»

Повторил тут Васька во третей након:

«Не еще ле вам ведь Васенька понадобится».

Говорят ту бояра да толстобрюхие:

«Тебе сказано ведь, Васенька, отказано!»

А и князь-от ничего говорить не смет.

Кабы тут-де ведь Васеньке за беду стало,

За великую досаду показалося,

Тут седлал он, уздал да коня доброго,

Тут не видно поездки молодецкоей,

Только видно — Василий на коня скочил,

На коня-то скочил, да он коня стегнул.

Как приехал тут-де Васенька Игнатьевич:

«Как и еду ле я с вами в стольно-Киев-град{432},

Я грометь-шурмовать да стольно-Киев-град.

Мы повыбьём-де всю силу да самолучшую,

Уж мы тех же бояр да толстобрюхиих.

Только тот с вами залог да я положу нынь:

Чтобы оставить князя да со княгиною,

Да и царской дворец, да церкви божие».

Состоялася война да тут великая,

Кабы бьют по всему да как по городу,

А князя дворец да оставается.

Говорит тут-де Скурла{433} да таково слово:

«А не ложь ле ты это да придумал же?»

Заскочил-то Василий во гриню во столовую,

Да хватал он столешенку кедровую,

Да вызнял ей нынче выше могучих плеч,

Да змолился ему да тут Владимир-князь:

«Ты оставь на покаянье грехом тяжкиим,

Не убей же ты во грине князя Владимира».

Опустились у Василья да руки белые,

Кабы выскочил Василий да вон на улицу,

Да хватал он ведь трубочку да говорливую,

Заревел, завопел зычным голосом:

«Да пора нам подошла да нынь шабашити».

Тут бросали всю нынче орудию,

Кабы стали совет они советовать,

Кабы стали они да думу думати,

Кабы стали делить да золоту казну,

Да и Васеньку стали да тут обделивать.

Говорит тут один да из татар еще:

«Ох ты ой еси, нынь да ты ле Скурла-царь!

У бою́ у нас Василий да всех ведь больше был,

У делу́ нынче стал да он ведь меньше всех».

Говорит ту-де нынь да еще Скурла-царь:

«У мня есть еще сабелька не кровавлена,

Наделю по Васильевой по шее я».

А и это нынь Василью да за беду стало,

За великую досаду да показалося:

«У меня есть же ведь сабелька запасная,

Наделю я по Скурлатыной по шеюшке».

Да хватал он и сабельку нынь вострую,

Да на ту руку махнет — тут и улица,

На другу руку махнет — переулочек,

Да и сколько он бьет — вдвое конем топчёт

Да и бился он тут да трои суточки,

Ни одного из них да не помиловал,

Да и всех нарушил да до единого.

Он заходит на царевы да больши кабаки,

На кружала заходит восударевы,

Он и смотрит на печку да на муравленку,

Он увидел удала да добра молодца:

«Ох ты ой есь, удалой доброй молодец,

Молодой ты Василий сын Игнатьевич!

Тебе полно ле спать, да нынь пора ставать,

От великого хмелю да просыпатися.

Уж ставай ты, Василий сын Игнатьевич,

Послужи-ка ты мне да верой-правдою,

Верой-правдою ты мне да неизменною».

А на то-де Василий да не ослышался.

Кабы кличёт-то солнышко во второй након:

«Ох ты ой есь, удалой доброй молодец,

Молодой ты Василий сын Игнатьевич!

Тебе полно ле спать, да нынь пора ставать,

От великого хмелю да просыпатися.

Уж ставай-ка, Василий сын Игнатьевич,

Послужи-ка ты мне да верой-правдою,

Верой-правдой ты мне да неизменною».

Как на то-де Василий не ослышался,

Кабы кличёт-то солнышко во трете́й након:

«Ох ты ой есь, удалой доброй молодец,

Молодой ты Василий сын Игнатьевич!

Тебе полно ле спать, да нонь пора ставать,

От великого хмелю да просыпатися.

Ты ставай-ка, Василий сын Игнатьевич,

Послужи-ка ты мне да верой-правдою,

Верой-правдой ты мне да неизменною».

А топере Василий разбужается,

От великого хмелю просыпается,

Говорит-то Василий Игнатьевич:

«Уж я рад бы служить, хоть голову сложить,

Как болит-то моя буйна голова».

Наливаёт князь чару зелена вина,

Не большую, не малу — в полтора ведра,

Кабы турий-де рог да меду сладкого,

На закуску калач да бел-круписчатой,

Подаваёт-то солнышко обема рукми,

А берет бы Василий единой рукой,

Кабы пьет-то Василий к едину духу,

А за чарой-то Васька приговариват:

«Не оммылось у Васьки да ретиво сердцо,

Не звеселилась моя да буйна головушка».

А берет-де-ка солнышко во второй након,

Наливает-де чару зелена вина,

Не большую, не малу — полтора ведра,

Кабы турий-де рог да меду сладкого,

На закуску калач да бел-круписчатой.

А берет бы Василий единой рукой,

Кабы пьет-то Василий к едину духу,

А за чарой-то Васька приговариват:

«Не оммылось у Васи ретиво сердцо,

Не звеселилась у Васи буйна головушка».

Наливаёт солнышко во третей након,

Подаваёт-то солнышко обема рукми,

А берет-то Василий единой рукой,

Кабы пьет-то Василий к едину духу,

А за чарой-то Васька приговариват:

«Как оммылось у Васьки да ретиво сердцо,

Звеселилась моя да буйна головушка,

Бы могу нынь служить да верой-правдою.

Ни креста-то у меня нет, ни пояса,

Ни рубашечки нет у меня поло́тняной,

Кабы нету-то у мня да коня доброго,

Кабы нету у меня сбруни лошадиноей,

Кабы нету у мня приправы молодецкоей,

Кабы нету у меня туга лука,

Кабы нет у меня стрелочки каленоей,

Уж и нет у меня палицы буёвоей,

Кабы нет у меня копейцо бурзомецкое,

Кабы всё на вини да у мня пропито,

Во царевом кабаки да всё заложоно».

Как пошел тут солнышко Владимир-князь,

Он пошел к чумакам, да целовальникам:

«Ох вы ой есь, чумаки, да целовальники!

Отдавайте всё Васеньке безденежно».

Не успел как ведь Васька да во двор зайти —

Два черные ворона воскуркало,

Два поганые татарища наехало:

«Уж ты ой еси, Владимир-князь стольне-киевской!

Тебе полно такие шутки да шутите,

Как ты будёшь с нами отшучивать:

Убил ты у нас да Кудреванка-царя».

Тут богатыри не злюбили,

Забранили они Ваську, горьку пьяницу.

Тут ведь как Ваське не по уму палось,

Выходил как ведь Васька на красно крыльцо,

Садился как Васька на добра коня,

Поехал как Васька да во чисто полё.

Едёт как Васька да ко черным шатрам,

Едёт как Васька да низко кланится:

«Здравствуйте, панове-уланове,

Все турзы-мурзы, татарища поганые!

Я ведь как еду к вам в помощнички».

— «Поди-приходи, да Васька, горька пьяница,

Нам таки-то добры молодцы надобно,

Поедём мы, Васька, да в стольней Киев-град:

Уж мы церкви ти божьи да под дым спустим,

Владимиру-князю да голову сказним,

Княгину Опраксею за собя возьмем,

Князей-то, бояр да всех привыбиём,

Прожиточных-то христьян да во свою веру введем».

Тут ведь как Васька да разоспоровал:

«Не дам я вам церквей божьих под дым спустить,

Владимиру-князю да головы сказнить,

Княгины Опраксеи за собя вам взять,

Князей-то, бояр да всех привыбиём,

Прожиточных христьян да во свою веру ввести{436}».

Поехали они да в стольней Киев-град,

Князей-то, бояр да всех привыбили,

Они набрали злата и серебра

Сорок телёг, сорок ордынскиих,

Поехали они да во чисто полё.

Они дел-то делят, да Ваське нет сулят.

Говорит тут собаки да Кудреванка сын:

«Уж вы ой еси, панове-уланове,

Все турзы-мурзы, татарища поганые!

В бою где, во драке дак Васька первой-от был,

Уж вы дел делите — да Ваське нет сулите».

Тут ведь как Васька да распрогневался,

Садился как Васька да на добра коня,

Он бил-то, рубил всех до единого,

Одного только оставил, который по ему сказал.

Обрал он злато и серебро,

Поехал он к Владимиру на широкой двор.

«Ай же ты Владимир-князь стольно-киевский!

Теперечу есть у меня молодой сын,

Молодой сын Михайла Данильевич,

Михайла Данильевич шести годов.

Ай докуль не проведают короли нечестивые —

Той порой будет шести годов,

А докуль они снаряжаются —

Той порой будет двенадцати,

Так будет сильнее меня и могутнее».

Говорит Владимир-князь стольно-киевский:

«Ай же вы князи, бояры!

Кто бы ехать мог во чисто поле,

Ко тому ко войску нечестивому,

Переписывать силу, пересметывать

И пометочку привезти мне на золот стол?»

Тут больший туляется за среднего,

А средний туляется за меньшего,

А от меньшего и ответу нет.

А вставал удалый добрый молодец

Из-за стола не из большего и не из меньшего,

Из того стола из окольного,

Молодой Михайла Данильевич,

Скидывал с буйной головы пухов колпак,

Поклонился свету князю Владимиру,

Говорил ему таково слово:

«Ай же ты Владимир-князь стольно-киевский!

Благослови меня ехать во чисто поле,

Ко тому ко войску нечестивому,

Переписывать силу, пересметывать

И пометочку привезти тебе на золот стол».

Говорит Владимир-князь стольно-киевский:

«Ты смолода, глуздырь, не попурхивай, —

А есть сильнее тебя и могутнее».

И говорит Владимир второй након:

«Ай же вы могучие богатыри и поленицы удалые!

Кто у вас может ехать ко войску нечестивому,

‹.................›

Молодой Михайла Данилович

Говорил он таково слово:

‹.................›

И благословил его Владимир стольно-киевский

Ко войску нечестивому поехаии.

Стал Михайла Данильевич во чисто поле справлятися,

Взял из погреба коня батюшкова{438}

И катал-валял его по три росы вечерниих

И по три росы раноутренниих,

Кормил коня пшеною белояровой

И поил изварою медвяною.

И стал крутиться во платьице родительско

Ехать далече во чисто поле;

Надевал он латы родительски —

Латы ему были тесноваты;

И саблю брал родительску —

Сабля ему была легковата.

Обседлывал коня он и обуздывал,

И садился он на добра коня,

И поехал он во чисто поле,

Не путями он поехал, не воротами,

А поехал он чрез стену городовую.

И поехал мимо пустыню родителя,

В которой родитель богу молится, —

Получить благословение родителя

Ехать во чисто поле ко войску нечестивому.

И выходил его родитель из пустыни,

Старый Данила Игнатьевич,

И плечом подымал он под тую грудь,

Под тую грудь лошадиную,

И остановил ее с ходу быстрого.

И говорит ему Михайла Данильевич:

«Свет государь мой батюшко!

Благослови меня поехать во чисто поле,

Ко тому ко войску нечестивому,

Переписывать силу, пересметывать

И пометочку привезти ко князю Владимиру».

И говорил ему Данила Игнатьевич:

«Ты послушай, дорого мое чадо любимое,

Ты послушай наказаньице родителя:

Будешь как у войска нечестивого,

Не давай своему сердцу воли вольныя,

Не заезжай в середку, в матицу,

А руби ты силу с одного края».

Связали Михайлы ручки белые

Во путыни шелковые,

И сковали ему ножки резвые

Во железа булатные,

И проводили ко королю неверному.

А неверный царище поганое

Говорит таково слово:

«Ай же ты молодой Михайла Данильевич!

Послужи-ка мне верой-правдою,

Как служил ты князю Владимиру, —

Награжу тебя золотой казной несчетною».

— «Ай же царище поганое!

Как была бы у меня сабля вострая,

Так служил бы я на твоей шее татарской

Со своей саблей вострою».

Вскрычал тут царище поганое

Своим слугам верныим

И палачам немилостливым:

«Сведите вы ко плахе ко липовой,

Отрубите вы голову молодецкую».

Он далёшеньким-далёко в чисто́м поле

Он заметил татарина небитого,

Он небитого татарина, неранена:

Подвигается татарин скорёшенько,

За собой он тянёт днище корабельноё,

Еще налито в нем да ключевой воды,

Ключевой ли воды, воды холодныя.

Разбирает он тела да все избитые,

Он полощёт их в днище корабельноём.

Подбегаёт Михайло сын Данилович

Еще к этому самому татарину,

Он хватает его да за белы́ руки,

Еще хочет ёго бросить о сыру землю.

Бросил его отец на сыру землю,

У Михайлы выкатился чудённый крест,

Он поднял его да за белы руки,

Целовал его во сахарны уста:

«Не послушал ты родительского наказаньица».

Выезжал Суханьша Замантьев сын

За зайцами, за лисицами,

За теми волками рыскучими.

Случилось ему доехать до быстра Днепра, —

Течет быстрый Днепр не по-старому,

Не по-старому, не по-прежнему:

Пожират в себя круты бережки,

Вырыват в себя желты скатны пески,

По подбережку несет ветловый лес,

По струе несет крековый лес;

Посередь Днепра несет добрых коней

Со всей приправой молодецкою,

Со всей доспехой богатырскою.

«Что ты батюшка быстрый Днепр,

Не по-старому течешь ты, не по-прежнему?»

— «Надо мной стоит сила неверная

Того Мамая безбожного:

Идет на дом пресвятыя богородицы,

На славен батюшко на Киев-град,

Половина силы переправилась,

Другая половина на другой стороне;

Черному ворону в ночь силы не окаркати,

Серому волку в ночь не обрыскати,

Доброму молодцу в день не объехати».

Тут Суханьши ретиво сердце возъярилося,

Могучи плечи расходилися, —

Бежал в силу Мамаеву,

Во дне бежал во втором часу,

И бился-дрался трои суточки,

Не пиваючи, не едаючи:

Куда бежит — тут улица,

Заворотится — переулочек;

Навалил трупов коню до стремени,

Горячей крови — до подчереза,

В трупах конь не может прорыскивать,

Горячей крови пропрыгивать.

Тут Суханьшу приобранили,

Дали Суханьше тридцать ран —

Те раны были сносные,

А три раны — сердечные,

Сердечные раны, кровавые.

Побежал он из силы Мамаевой

На то болото зыбучее,

Ко той кочке болотинной —

Клал седелышко черкасское

На ту кочку болотную,

Под оболоко поплавучее

И клал свою буйну голову

На седелышко на черкасское.

Выезжает Володимир-князь

Во чисто поле погулять

И наехал на Суханьшу Замантьева.

«Ты гой еси, добрый молодец!

Какой ты есть и откудова?

Если верной силы — побратаемся,

А неверной силы — переведаемся».

Говорит тут Суханьша Замантьев сын:

«Ты гой еси, батюшко Владимир-князь,

Сеславьевич солнышко красное!

Неужели ты не узнал Суханьшу Замантьева?»

Тут скоро князь соскакивал,

Соскакивал со добра коня,

Садил Суханьшу на добра коня

И вез его во Киев-град,

Во ту ли во церковь во соборную.

Тут Суханьша покаялся,

И тут Суханьша переставился.

Ну на Соколе на корабле немного людей,

И только три удалы добры молодцы:

Ну что носом-то владал млад Полкан-богатырь,

Ну кормою-то владал млад Алеша Попов,

На середочке сидел Илья Муромец,

На середочке сидит, всем он ко́раблем владат.

На Полкане-то шапка железная,

На Алешеньке сапожки зелен сафьян,

На Илюшеньке кафтанчик рудожелтой камке,

На кафтане те петельки шелковые,

Во петельках пуговки золочены,

Во каждой во пуговке по камушку,

Ну по дорогу по камушку по яхонту,

Во каждом во камушке по льву-зверу.

Нападали на Сокол-корабль черны вороны,

Ну крымские татара со калмыгами,

Ну хотели-то Сокол-корабль разбить-разгромить,

Ну разбить-разгромить и живком задавить.

Тут Илюшенька по кораблю похаживает,

Он тросточкой по пуговкам поваживает:

Ну во пуговках камушки разгоралися,

Его лютые звери рассержалися,

И что крымские татары испужалися,

А калмыги в сине море побросалися.

А удалы добры молодцы оставалися,

От Киева до Чернигова добиралися.

Вдруг несчастьице над корабликом приключилося —

Что садился на деревцо сизой орел,

Потоплял он корабличек во синё море.

Как на то ли наш Илюхонька рассержаился,

Он тугой лук своей рученькой натягивал,

Калену стрелу на тетивочку он накладывал —

Он убил орла в белую грудь, в ретиво сердце.

Он упал, наш сизой орел, во синё море.

А да ко тому было ко морю, морю синёму,

А ко синёму как морюшку студеному,

Ко тому было ко камешку ту ко Латырю,

А ко той как бабы да ко Златыгорки{444},

А к ней гулял-ходил удалой ведь доброй молодец,

А по имени старой казак Илья Муромец,

Он ходил-гулял Илеюшка к ней двенадцать лет,

Он ведь прижил ей чадышко любимоё.

Он задумал, стары, ехать во чисто полё,

Он ведь стал где Златыгорке наговаривать,

Наговаривать, как крепко ей наказывать.

Оставлял он ведь ей нонче свой чудён крест,

Он еще оставлял с руки злачен перстень:

«Уж ты ой еси, баба да всё Златыгорка!

Если сын у тя родится, отдай чудён крест,

Если дочь у тя родится, отдай злачен перстень».

А поехал тут старой казак во чисто полё.

Много, мало тому времени минуется,

А от той-де от бабы от Златыгорки,

От ней рожается молоденькой Сокольничок,

Он не по годам растет Сокольник{445} — по часам, —

Каковы-то люди в людях во сёмнадцать лет,

А у нас был Сокольничок семи годов.

Еще стало Сокольнику двенадцать лет,

А тут стал выходить да на красно крыльцо,

Он зрить-смотреть стал в трубочку подзорную:

Во-первы ти, он смотрел нонь по чисту полю,

Во-вторы ти, он смотрел нонь по синю морю,

Во-третьи ти, он смотрел на соломя окатисто,

Во последни он смотрел на стольне-Киев-град.

Он задумал съездить взять ведь крашен Киев-град{446},

Он ведь стал просить у маменьки благословленьица:

«Уж ты дай мне-ка, мать, благословленьицо

Мне-ка съездить, добру молодцу, на чисто полё».

А дает ёму маменька благословленьицо,

А дает ёму родима, наговариват:

«А поедёшь, мое дитятко, во чисто полё,

А наедёшь ты в чистом поли на старого, —

А борода-то у старого седым-седа,

А голова-то у старого белым-бела,

А под старым-то конь был наубел он бел,

Хвост-от, грива у коня была черным-черна;

До того ты до старого не доезживай,

Не доезживай до старого, с коня скачи,

До того до старого ты не дохаживай,

А тому где старому низко кланяйся, —

А ведь тот тебе старой казак — родной батюшко»

А ведь тут это Сокольнику за беду пришло,

За велику за досаду показалося.

А снаряжался тут Сокольник в платьё в цветноё,

Одевал он на себя сбрую богатырскую,

Выводил тут Сокольничок добра коня,

Он седлал, уздал, Сокольничок, добра коня,

Он на коничка накладывал сам потнички,

Он на потнички накладывал всё войлучки,

Он на войлучки седёлышко черкальскоё

О двенадцати подпруженьках шелковых-е,

Он тринадцату подпругу через хребётну кость,

Через ту через степь лошадиную.

Тут заскакивал Сокольник на добра коня, —

А не видели, Сокольник как на коня скочил,

Только видели, Сокольник как в стремена ступил,

А не видели поездки богатырское,

Только видели — во полюшке курева стоит,

Курева где стоит да дым столбом валит.

А тут выехал Сокольник на чисто полё,

Он и стал по чисту полю разъезживать,

Он и ездит во поле, потешается,

Он татарскима утехами забавляется —

Он и свищот копье свое по поднебесью,

Он и правой рукой бросит, левой подхватит,

Он ведь сам ко копейцу приговариват:

«Уж я коль лёгко владею нонь тобой, копье,

Столь лёгко мне повладеть старым казаком».

Кабы жили на за́ставы бога́тыри,

Недалёко от города — за двенадцать верст,

Кабы жили они да тут пятнадцать лет,

Кабы тридцать-то их было да со богатырём;

Не видали ни конного, ни пешого,

Ни прохожого они тут, ни проезжого,

Да ни серой тут волк не прорыскивал,

Ни ясен сокол не пролетывал,

Да ни русской богатырь не проезживал.

Кабы тридцать-то было богатырей{448} со богатырём:

Атаманом-то стар казак Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович,

Податаманьём Самсон да Колыбанович,

Да Добрыня-то Микитич жил во писарях,

Да Олеша-то Попович жил во поварах,

Да и Мишка Торопанишко жил во конюхах;

Да и жил тут Василий сын Буслаевич,

Да и жил тут Васенька Игнатьевич,

Да и жил тут Дюк да сын Степанович,

Да и жил тут Пермя да сын Васильевич,

Да и жил Родивон да Превысокие,

Да и жил тут Микита да Преширокие,

Да и жил тут Потанюшка Хроменькой,

Затем Потык Михайло сын Иванович,

Затем жил тут Дунай да сын Иванович,

Да и был тут Чурило блады Пленкович,

Да и был тут Скопин сын Иванович,

Тут и жили два брата два родимые,

Да Лука, да Матвей, дети Петровые...

Да и зрел он, смотрел на вси стороны.

Да смотрел он под сторону восточную —

Да и стоит-то-де наш там стольнё-Киев-град;

Да смотрел он под сторону под летную —

Да стоят там луга да там зеленые;

Да глядел он под сторону под западну —

Да стоят там да лесы темные;

Да смотрел он под сторону под северну —

Да стоят-то-де там да ледяны горы;

Да смотрел он под сторону в полуночу —

Да стоит-то-де нашо да синё морё,

Да и стоит-то-де нашо там чисто полё,

Сорочинско-де словно наше Кули́гово.

В копоти-то там, в тумане не знай зверь бежит,

Не знай зверь там бежит{449}, не знай сокол летит,

Да Буян ле славной остров там шатается,

Да Саратовы ле горы да знаменуются,

А богатырь ле там едёт да потешается,

Попереди-то его да бежит серой волк,

Позади-то его бежит черной вожлок,

На правом-то плече, знать, воробей сидит,

На левом-то плече, да знать, белой кречет,

Во левой-то руке да держит тугой лук,

Во право́й-то руке стрелу каленую,

Да каленую стрелочку, перёную, —

Не того же орла да сизокрылого,

Да того же орла да сизокамского,

Не того же орла, которой на дубу сидит,

Да того же орла, которой на синём мори,

Да гнездо-то он вьет да на серой камень.

Да под верх богатырь стрелочку подстреливат,

Да и на пол он стрелочку не ураниват,

На полете он стрелочку подхватыват.

Подъезжат он ныне ко белу шатру,

Да и пишот нонь сам да скору грамотку,

На правом-то колене держит бумажечку,

На левом-то колене держит чернильницу,

Во правой-то руке да держит перышко,

Сам пишот ярлык, да скору грамотку,

Да подмётывал ярлык, да скору грамотку,

Да к тому же шатру да к белобархатному.

Да берет-то стар казак Илья Муромец,

Да и то у него тут написано,

Да и то у него тут напечатано:

«Да и еду я нонь да в стольнёй Киев-град,

Я грометь-шурмовать да в стольнё-Киев-град,

Я соборны больши церкви я на дым спущу,

Я царевы больши кабаки на огни сожгу,

Я печатны больши книги да во грязи стопчу,

Чудны образы-иконы на поплав воды,

Самого я князя да в котле сварю,

Да саму я княгиню да за себя возьму».

Собирались они на заставу богатырскую,

Стали думу крепкую думати,

Кому ехать за нахвальщиком.

Положили на Ваську Долгополого.

Говорит большой богатырь Илья Муромец,

Свет атаман сын Иванович:

«Неладно, ребятушки, поло́жили{451}, —

У Васьки полы долгие,

По земле ходит Васька — заплетается,

На бою, на драке заплетется,

Погинёт Васька по-напрасному».

Положились на Гришку на Боярского —

Гришке ехать за нахвальщиком,

Настигать нахвальщика в чисто́м поле.

Говорит большой богатырь Илья Муромец,

Свет атаман сын Иванович:

«Неладно, ребятушки, мы удумали, —

Гришка рода боярского,

Боярские роды хвастливые,

На бою-драке призахвастается,

Погинёт Гришка по-напрасному».

Положились на Алешу на Поповича —

Алешке ехать за нахвальщиком,

Настигать нахвальщика в чисто́м поле,

Побить нахвальщика на чистом поле.

Говорит большой богатырь Илья Муромец,

Свет атаман сын Иванович:

«Неладно, ребятушки, положили, —

Алешенька рода поповского,

Поповские глаза завидущие,

Поповские руки загребущие,

Увидит Алеша на нахвальщике

Много злата, серебра —

Злату Алеша позавидует,

Погинёт Алеша по-напрасному».

Положили на Добрыню Никитича —

Добрынюшке ехать за нахвальщиком,

Настигать нахвальщика в чисто́м поле,

Побить нахвальщика на чистом поле,

По плеч отсечь буйну голову,

Привести на заставу богатырскую.

Добрыня того не отпирается,

Походит Добрыня на конюший двор,

Имает Добрыня добра́ коня,

Уздаёт в уздечку тесмяную,

Седлал в седёлышко черкасское,

В торока вяжет палицу боёвую, —

Она свесом, та палица, девяносто пуд,

На бедры берет саблю вострую,

В руки берет плеть шелко́вую,

Поезжает на гору Сорочинскую.

Посмотрел из трубочки серебряной —

Увидел на поле чернизину,

Поехал прямо на чернизину,

Кричал зычным, звонким голосом:

«Вор-собака, нахвальщина!

Зачем нашу заставу проезжаешь,

Атаману Илье Муромцу не бьешь челом,

Податаману Добрыне Никитичу,

Есаулу Алеше в казну не кладешь

На всю нашу братию наборную?»

Учул нахвальщина зычен голос,

Поворачивал нахвальщина добра коня,

Попущал на Добрыню Никитича.

Сыра мать земля всколебалася,

Из озер вода выливалася,

Под Добрыней конь на коленца пал.

Добрыня Никитич млад

Господу богу возмо́лится

И мати пресвятой богородице:

«Унеси, господи, от нахвальщика!»

Под Добрыней конь посправился, —

Уехал на заставу богатырскую.

Он завидел молодца во чистом поли,

Заревел-то стары казак по-звериному,

Засвистел-то стары казак по-соловьиному,

А зашипел-то стары казак по-змеиному.

Кабы едёт молодец-от, не оглянется,

А говорит молодец-от таковы слова:

«А уж вы ой еси, мои вы два серы волка,

Два серы мои волки, да серы выжлоки!

Побежите вы-ка тепере во темны леса,

А тепере мне-ка не до вас стало —

Как наехал на меня супостат велик,

Супостат-де велик, дак доброй молодец.

А уж ты ой еси, мой да млад ясён сокол,

Уж ты ой еси, мой да млады бел кречат!

Полетите-ка теперь во темны леса,

А тепере мне-ка не до вас стало».

Из сильного было царства Астраханского,

Жил-был тут князь Саур сын Ванидович.

Накопил он силушки себе многое множество,

Накопя он силушки в поход пошел,

В поход пошел под три царства:

Под первое царство Латынское,

Под другое царство Литвинское,

Под третие царство Сорочинское.

Провожала его молодая жена,

Провожала она его за два рубежа,

От третьего назад воротилася.

Входила она на вышку на высокую,

Становилась на бел-горюч камень,

Глядела-смотрела в чисто поле:

«Далеко ли идет мой князь

Саур сын Ванидович?»

Из того ли из-под белого камешку

Выползала змея лютая{454},

Кидалась она княгине на белую грудь,

Бьет хоботом по белу лицу.

Молодая княгиня испужалася,

Во чреве дитя встрепенулося.

Она пишет ярлыки скорописные,

Посылает за самим князем,

Чтобы князь Саур сын Ванидович

Воротился домой:

«Молодая княгиня беременна».

Догоняет его скорой посол,

Кладет пакеты на белы руки,

Пакеты ти он прочитывает:

«Да не первой-то раз она меня обманывает,

Да не другой раз она меня назад ворочает.

Теперь не ворочусь я домой.

Коли дочь родит — пой, корми пятнадцать лет,

А на шестнадцатым замуж отдай;

А сына родит — так лелей его до восьми годов,

А на девятом году присылай его ко мне на подмочь».

Родила княгиня сына себе,

Поила, кормила она его восемь лет,

На девятом году собирать она стала его на подмочь,

Давала силы с ним сорок тысяч.

И пошел же молодой вьюнош к отцу на подмочь.

Латынское царство он выжег и вырубил,

А Литвинское царство в полон всё взял.

Подходит он к царству Сорочинскому,

Увидали старики сорочинские,

Они делали сходки всё великие:

«Подступила нам, братцы, сила несметная,

Просют поединщика».

Возговорили старики сорочинские:

«Есть у нас, братцы, полоненочек-затюремщичек,

Пошлем мы его напротив силы поединщиком».

Приходили же старики сорочинские к земляной тюрьме:

«Ты гой еси, полоненщичек,

Ты гой еси, затюремщичек!

Сослужи ты нам службу великую

Напротив силы поединщиком».

Возговорил еси князь Саур сын Ванидович:

«О вы гой еси, старики сорочинские!

Давайте мне коня доброго

И сбрую богатырскую».

Сел на добра коня

И полетел напротив силы во чисто поле.

Съехались, поздоровались и поцеловались,

Врозь разъезжались

И бились день до вечера —

И никто никого не одолевает.

И воззрел князь Саур сын Ванидович на небо:

«Помоги ты мне, господи,

Молодого воина из седла выладить».

И выладил из седла,

И пал ему на белу грудь,

И стал его спрашивать:

«Ох ты гой еси, молодой воин!

Какого ты роду-племени?»

— «Не моя в поле божья помочь:

Не стал бы я много спрашивать —

Срубил бы с тебя буйну голову

По самые могучие плечи.

Был у меня батюшка

Князь Саур сын Ванидович,

Пошел воевать под три царства —

Там и пропал».

Тут князь Саур сын Ванидович заплакал

И поднял за белы руки и возговорил:

«Гой ты еси, добрый молодец!

Ведь я твой родной батюшка».

Тут он написал письмо

И послал гонца к своей матушке:

«Гой ты еси, моя родная матушка!

Выручил я родного батюшку».

На роду ту Козарушка попортили,

Отец с матерью Петровича не злю́били,

Отсылали Козарушка ко бабушке,

Да ко бабушке Петровича, к задворёнке,

Не велели кормить хлебом круписчатым,

Не велели поить водой мёдовыя —

Да велели кормить хлебом гнилым же всё,

Да велели поить водой со ржавчинки.

Уж как тих речей бабушка не веруёт —

Да кормила Козарушка хлебом круписчатым,

Да поила Петровича водой мёдовыя.

Еще стал наш Козарушко пяти, шти лет,

Еще стал-то по улочке похаживать,

Еще с малыма ребятушками поигрывать.

Ёго дразнят тут маленьки ребятушка{456}:

«Не прямого ты отца, не пря́мой матушки, —

Еще всё ты ведь ходишь чужой ‹...›».

Еще как эти речи не в любви пришли:

Он которого ухватит как ведь за руку —

Оторвет у того да он праву́ руку;

Он которого ухватит как ведь за ногу —

Оторвет у того он праву ногу.

Еще сам пошел втипо́р да как ко бабушке,

Еще сам говорил ей таковы речи:

«Уж ты ой еси, бабушка-задворёнка!

Ты скажи-ткося мне, да кто у мня отец ведь, мать, —

Меня дразнят тут маленьки ребятушка.

Да зовут-то меня всё как вы ‹...›».

Говорила ёму бабушка-задворёнка:

«Уж ты вой еси, Козарушко Петрович-от!

У тя отец ведь-то Петр да Коромыслович,

Еще матушка — Петрова та молода жона».

Говорил-то Козарушко таковы речи:

«Уж ты вой еси, ты бабушка-задворёнка!

Напеки-ткосё мне подорожничков,

Уж ты дай мне шляпочку равно тридцать пуд,

Уж ты дай-ка мне клю́чёчку равно сорок пуд».

Напекла ёму бабушка подорожничков,

Да дала ёму бабушка тут шляпочку,

А дала ёму бабушка ведь ключёчку,

Да пошел наш Козарушко искать батюшка.

Да приходит Козарушко в ту дере́вёнку, —

Да играют на улочке маленьки ребятушка.

Он ведь спрашивал да как у маленьких ребятушок:

«Еще где то Петрово как подворьицо?»

Отвели ёму ребятушка подворьицо,

Да скричал-то Козарушко громким голосом:

«Уж ты вой еси, Петр да Коромыслович!

Не бывало ли у тя да чадышко милоё,

Еще на́ имя Козарушко Петрович-от?»

Да избенка у Петра вся пошаталася,

Ставники ти у ёго вси покосилися.

Отвечал-то Петр да Коромыслович:

«Не бывало у нас тако чадо милоё».

Да ведь прочь пошел Козарушко Петрович-от,

Покатились по белу лицу горючи́ слезы,

Да пошел-то Козарушко во чисто полё,

Разоставил бело́й шатер поло́тняной,

Да валился он сам во белой шатер.

Да выходит в полно́чь ту из бела́ шатра,

Услыхал-то в чисто́м поли девять го́лосов.

Там ведь плакала в чистом поли красна девица:

«Да коса ты, коса да моя русая!

Да плели тебя, коса, да на святой Руси,

Расплетут тебя, коса, да в проклято́й Литвы.

Кабы был у мня ведь брателко Козарушко,

Он не дал тут поганым татарам-то на пору́ганье».

Еще обрал Козарушко белой шатер,

Еще сам побежал-то да во чисто полё,

Он избил-то всих да семь разбойников,

Еще отнял у их свою да как родну́ сёстру.

Еще сами пошли они ко батюшку,

Ко тому жо Петру ту Коромыслову,

Приходят ко ёго-то да ко подворьицу,

Да скричал тогда Козарушко громким голосом:

«Уж ты вой еси, Петр да Коромыслович!

Не бывало ли у тя-то да чадо милоё,

Еще на имя тут Марфушка — лебедь белая?»

Да выскакивал Петр тогда на улицу

Со своей-то он да с молодой жоной:

«Да бывало у мня тако чадо милоё,

Еще на имя тут Марфушка Петровна та».

Еще брал он ведь Марфушку за праву́ руку,

Да повел-то ведь Марфушку в свою горницу,

Еще тут же пригласил да Козарушка Петровича{457}.

А да у Федора-купца да у Черниговца,

Было у ёго да всё два чадышка:

Одно чадо — да дочи да всё Еленочка,

Да Еленочка была да всё прекрасная,

Да второ чадо-де — Козарушко-де Федорыч.

Наезжали-де воры да всё разбойники,

А да ограбили купца да всё Черниговца,

Увезли-де дочь Еленочку прекрасную.

А запечалился купец да всё черниговский.

Говорил ему сын да всё родимой нонь:

«Уж ты ой еси, батюшко, черниговской купец!

Не печалься ни об чем, да всё не надобно, —

Да поеду-де я да во чисто полё,

Отыщу-де Еленочку прекрасную».

Говорил ему папенька родимой же:

«Уж ты ой еси, Козарушка Федорыч!

Поезжай-ка ты, Козарушка, во чисто полё,

Отыщи-тко мне Еленочку, дочь прекрасную,

Да за то я тебе дам да золотой казны,

Золотою казны даю бессчетною».

Да поехал-де Козарушка во чисто полё,

Еще едёт-де Козарушка всё три месяца,

Да искал он себе да поединщичка,

Поединщичка себе, да сопротивничка, —

Со своей-де он силою побрататься.

Да не мог он найти да поединщика,

Поединщика себе, да супротивника.

Из славное матки Кубань-реки

Подымалася сила татарская,

Что татарская сила, бусурманская,

Что на славную матку святую Русь.

Полонили матку каменну Москву.

Да доставалася девица трем татаринам{460},

Трем татаринам девица, бусурманинам.

Как первой-от говорил таково слово:

«Я душу красну девицу мечом убью».

Второй-от говорил таково слово:

«Я душу красну девицу копьем сколю».

Третей-от татарин говорил таково слово:

«Я душу красну девицу конем стопчу».

Как из далеча-далеча из чиста поля

Что не ясён сокол в переле́т летит,

Что не серой-от кречет воспархиваёт, —

Выезжает удалый доброй молодец.

Он первого татарина мечом убил,

Он второго татарина копьем сколол,

Он третьёго татарина конем стоптал,

А душу красну девицу с собою взял.

«Уж мы станём, девица, по третям ночь делить,

По третям ночь делить, да ино грех творить».

Как спроговорит душа красна девица:

«Уж ты ой еси, удалой доброй молодец!

Ты когда был отца лучше, матери,

А теперече стал хуже трех татар,

Хуже трех татар, бусурманинов».

— «Уж ты ой еси, душа красная девица!

Ты которого царства, отечества?»

— «Уж ты ой еси, удалой доброй молодец!

Я сама красна девица со святой Руси,

Со святой Руси, да из славно́й Москвы;

Я ни большего роду, ни меньшего,

Что того же было роду кнежейского;

Как у моего батюшка было девять сынов,

А десята та я, горё-горькая:

Четыре-то брата царю служат,

А четыре-то брата богу молятся,

А девятой-от брат — богатырь в поли,

А десятая та я, горе-горькая».

Как спроговорил удалой доброй молодец:

«Ты прости-тко меня, девица, во первой вины,

Во первой вины во великое, —

Уж ты по роду мне сестрица родимая.

Мы поедём, девица, на святую Русь,

На святую Русь, во славну Москву».

«Кто же бы меня да ето выкупил,

Выкупил да меня, выручил

От трех татар да некрещёные,

От трех собак небласловлёные?»

Как спроговорит да доброй молодец:

«Ты садись, девица, на добра коня,

Поедём, девица, во чисто полё».

Садилась девица на добра коня,

Говорила девица доброму молодцу:

«Ты поедём-ка, да доброй молодец,

Ко божьей церкви да повенчаемся{462},

Злаченым перстнём да поменяемся».

Как спроговорит да доброй молодец:

«У нас ведь на Руси не водится —

Брат-от на сестры не жонится{463}».

Слазила девица со добра коня,

Поклон дала да до белых грудей,

Другой дала до шолкова пояса,

Третей дала да до сырой земли:

«Спасибо, брателко родимой мой, —

Выкупил да меня, выручил

От трех татар да некрещёные,

От трех собак небласловлёные».

Тут Михайлу за беду стало́,

Сдергива́т он с них бел шатер,

И бел шатер да полотняной.

Сохватались три татарина,

Сохватались за Михайла Казарятина.

Он первого татарина взял ра́зорвал,

Другого татарина взял ро́стоптал,

Третьего татарина взял за ноги,

Бросил его в батюшко в сине море.

И собирал он бел шатер полотняный,

И завязывал в тороки шелковые,

И садился добрый молодец на добра коня,

Вставал он в стременышко вальяжное,

И садился во седелышко черкасское,

И садил за себя душу красну девицу.

И везет ее от синя моря,

От синя моря, от сыра дуба.

Сколько ехал удалой добрый молодец,

Сколько ехал по чисту полю,

Одержал своего добра коня ступисчата,

Слезал он, добрый молодец, со добра коня,

И снимат он красну девицу,

И ставит свой бел шатер полотняный.

И стал он с девицей опочив держать, —

И плачет красна девица, как река течет,

Сама говорит таковы слова:

«Ой ты гой еси, удалой добрый молодец,

Скажи ты мне наперед свою отчину —

Царь ли ты, царевич, король ли ты, королевич,

Али ты роду крестьянского,

Али ты роду мещанского?»

Тут-де молодец не слушает.

И плачет красна девица, как река течет,

И возрыдаючи, слово молвила:

«Ой ты гой еси, удалой добрый молодец!

Скажи ты наперед свою отчину —

Царь ли ты, царевич, король ли ты, королевич,

Али роду ты крестьянского,

Али ты роду мещанского?»

И тут молодец ее не слушает.

Тут девица плачет, как река течет:

«Ой ты гой еси, удалой добрый молодец!

Ты скажи мне наперед свою отчину».

И проговорит удалой добрый молодец:

«Я не царь-де, не царевич, не король я, не королевич.

И я роду не крестьянского,

И я роду не мещанского, —

Я из того Волынца, крепка города,

Из той Корелы из богатыя,

Молодой Михайло Казарятин,

Казары, попа церкви соборныя».

Проговорит красна девица,

Сама плачет, как река течет:

«Ой ты гой еси, удалой добрый молодец!

Я сама оттуль, красна девица,

Из того Волынца, крепка города,

Из той Корелы из богатыя,

Казары дочь, попа церкви соборныя».

И тут-то добрый молодец возрадовался,

И скачет он скоро на резвы ноги,

Берет ее за белы руки

И целует ее во уста сахарные:

«Здравствуй, ты моя сестрица родимая,

Молода Настасья дочь Казаришна!»

«Увезли меня татарова поганые,

Увезли меня да с широка двора,

Увезли в свою орду татарскую.

Когда возрос я до полного до возраста,

Стал иметь силу́ велику в могучи́х плечах,

Подбирать себе коня я богатырского,

И поехал на матушку святую Русь

Поискать себе я рода, племени,

Роду, племени, да й отца й матери».

«Здравствуй, свет моя ты государыня,

Государыня да родна́ матушка!

Я сегодня был в раздольице чисто́м поле́,

Наехал я в чистом поле татарина,

Кормил я его ествушкой сахарнией,

А поил его питьицем медвяныим,

А дарил ему дары драгоценные».

Как тут свет честна вдова заплакала

Женским голосом во всю голову:

«Ай же чадочко мое любимое,

Молодой Петры Петрович королевский сын!

Как наехал ты в чистом поли татарина, —

Не кормил его ты ествушкой сахарнией,

Не поил бы его питьицем медвяныим,

Не дарил ему б ты дары драгоценные,

А колол его рогатиной звериною:

А ведь ети-то татары да поганые

Увезли у те́бя братца ро́дного,

Увезли его с широка двора,

Увезли его да маленьким ребеночком,

Молодого Лука Петровича».

Молодой Петры Петрович королевский сын

Говорит он таковы слова:

«Ай же свет ты мой да государыня!

Я наехал в раздольице чистом поле,

Я наехал я да не татарина,

А наехал я да братца родного,

Молодого Луку Петровича.

А теперя он у нас на широком дворе,

По широкому двору похаживает,

Да добры́х коней за поводы поваживает».

Так тут свет честна вдова заплакала,

Поскорешеньку выбегает на широкий двор —

Увидала сыночка любимого,

Называла его Лукой Петровичем,

Своим сынком любимыим.

Брала его за ручки за белые,

Брала его за перстни золоченые,

Целовала в уста его сахарные,

Проводила й их в палаты белокаменны,

Проводила их за столики дубовые,

Да за теи за скамеечки окольные,

А кормила их ествушкой сахарнией,

Да поила их питьицем медвяныим,

Да й дарила им да́ры драгоценные,

Спать ложила на кроваточку тесовую,

На тую ль на перинушку ль пуховую,

Закрывала одеяльцами их теплыми.

Стали жить да быть да век коро́тати.

Да тем былиночка й покончилась.

«Здравствуй, матушка честна вдова,

Честна вдова Настасья Александровна!

Я привез теби с поля гостя любимого.

Составляй-ка ему ёствушки сахарные,

Напиточки полаживай медвяные».

— «Ах ты чадо мое милое!

Варила бы я этим гостям смолу вареную

И толкла бы им версту толченую:

Тому времечки есть двенадцать лет,

Увезли у меня сына Василья Петровича троемесячна».

И будут они в Золотой орде,

У грозного царя Етмануила Етмануиловича.

Середи двора королевского

Скакали молодцы с добрых коней,

Привязали добрых коней к дубову столбу,

Походили во палату белокаменну.

Говорит тут Дунай таково слово:

«Гой еси король в Золотой орде!

У тебе ли во палатах белокаменных

Нету Спасова образа,

Некому у те помолитися,

А и не за что тебе поклонитися».

Говорит тут король Золотой орды,

А и сам он, король, усмехается:

«Гой еси Дунай сын Иванович!

Али ты ко мне приехал по-старому служить и по-прежнему?»

Отвечает ему Дунай сын Иванович:

«Гой еси ты, король в Золотой орде!

А и я к тебе приехал

Не по-старому служить и не по-прежнему,

Я приехал о деле о добром к тебе,

О добром-то деле — о сватанье:

На твоей, сударь, любимой-то на дочери,

На честной Афросинье-королевичне

Владимир-князь хочет женитися».

А и тут королю за беду стало —

А рвет на главе кудри черные

И бросает о кирпищат пол,

А притом говорит таково слово:

«Гой еси ты, Дунай сын Иванович!

Кабы прежде у меня не служил верою и правдою,

То б велел посадить во погребы глубокие

И уморил бы смертью голодною

За те твои слова за бездельные».

Тут Дунаю за беду стало,

Разгоралось его сердце богатырское,

Вынимал он свою сабельку вострую,

Говорил таково слово:

«Гой еси король Золотой орды!

Кабы у тя во дому не бывал,

Хлеба-соли не едал,

Ссек бы по плеч буйну голову».

Тут король неладом заревел зычным голосом,

Псы борзые заходили на цепях,

А и хочет Дуная живьем стравить

Теми кобелями меделянскими.

Скричит тут Дунай сын Иванович:

«Гой еси Еким сын Иванович{468}!

Что ты стал да чего глядишь?

Псы борзы заходили на цепях,

Хочет нас с тобой король живьем стравить».

Бросился Еким сын Иванович,

Он бросился на широкой двор,

А и те мурзы-улановья

Не допустят Екима до добра коня,

До своей его палицы тяжкия,

А и тяжкия палицы, медныя литы,

Они были в три тысячи пуд.

Не попала ему палица железная,

Что попала ему ось та тележная,

А и зачал Еким помахивати —

Прибил он силы семь тысячей мурзы-улановья,

Пятьсот он прибил меделянских кобелей.

Закричал тут король зычным голосом:

«Гой еси Дунай Иванович!

Уйми ты своего слугу верного,

Оставь мне силы хоть на семены,

А бери ты мою дочь любимую,

Афросинью-королевичну».

А и молоды Дунай сын Иванович

Унимал своего слугу верного,

Пришел ко высокому терему,

Где сидит Афросинья в высоком терему,

За тридесять замками булатными,

Буйны ветры не вихнут на ее,

Красное солнцо лица не печет.

Двери у палат были железные,

А крюки-пробои по булату злачены.

Говорил тут Дунай таково слово:

«Хоть нога изломить, а двери выставить».

Пнет во двери железные,

Приломал он крюки булатные,

Все тут палаты зашаталися.

Бросится девица, испужалася,

Будто угорелая вся,

Хочет Дуная во уста целовать.

Проговорит Дунай сын Иванович:

«Гой еси Афросинья-королевична!

А и ряженой кус — да не суженому есть{469}:

Не целую я тебя во сахарные уста, —

А и бог тебе, красну девицу, милует,

Достанешься ты князю Владимиру».

Взял ее за руку за правую,

Повел из палат на широкой двор,

А и хочут садиться на добрых на коней.

Спохватился король в Золотой орде,

Сам говорил таково слово:

«Гой еси ты, Дунай Иванович!

Пожалуй подожди мурзы-улановья».

И отправляет король своих мурзы-улановья

Везти за Дунаем золоту казну{470}.

И те мурзы-улановья

Тридцать телег ордынских насыпали

Златом и серебром и скатным земчугом,

А сверх того каменьи самоцветными.

Стоит на лугах тут бел шатер,

Во том шатру опочив держит красна девица,

А и та ли Настасья-королевична.

Молоды Дунай он догадлив был,

Вымал из налушна тугой лук,

Из колчана вынул калену стрелу,

А и вытянул лук за ухо,

Калену стрелу, котора стрела семи четвертей.

Хлестнет он, Дунай, по сыру дубу,

А спела ведь тетивка у туга лука,

А дрогнет матушка сыра земля

От того удару богатырского,

Угодила стрела в сыр крековистой дуб,

Изломала его в черенья ножевые.

Бросилася девица из бела шатра

Будто угорелая,

А и молоды Дунай он догадлив был,

Скочил он, Дунай, со добра коня,

Воткнет копье во сыру землю,

Привязал он коня за востро копье,

И горазд он со девицею дратися:

Ударил он девицу по щеке,

А пнул он девицу под гузна, —

Женской пол оттого пухол живет,

Сшиб он девицу с резвых ног,

Он выдернул чингалище булатное,

А и хочет взрезать груди белые.

Втапоры девица возмолилася:

«Гой еси ты, удалой доброй молодец!

Не коли ты меня, девицу, до смерти.

Я у батюшка сударя отпрошалася —

Кто мене побьет во чистом поле,

За того мне, девице, замуж идти».

А и тута Дунай сын Иванович

Тому ее слову обрадовался,

Думает себе разумом своим:

«Служил я, Дунай, во семи ордах,

В семи ордах семи королям,

А не мог себе выжить красныя девицы.

Ноне я нашел во чистом поле

Обручницу-сопротивницу».

Тут они обручалися,

Круг ракитова куста венчалися.

А скоро ей приказ отдал собиратися,

И обрал у девицы сбрую всю{471} —

Куяк и панцирь с кольчугою,

Приказал он девице наряжатися

В простую епанечку белую.

У князя Владимира, у солнышка Сеславьевича,

Была пирушка веселая,

Тут пьяной Дунай расхвастался:

«Что нет против меня во Киеве такова стрельца —

Из туга лука по приметам стрелять».

Что взговорит молода княгиня Апраксевна:

«Что гой еси ты, любимой мой зятюшка,

Молоды Дунай сын Иванович!

Что нету-де во Киеве такова стрельца,

Как любезной сестрицы моей Настасьи-королевичны».

Тут Дунаю за беду стало,

Бросали они жеребья,

Кому прежде из туга лука стрелять,

И досталось стрелять его молодой жене Настасье-королевичне,

А Дунаю досталось на главе золото кольцо держать.

Отмерили место на целу версту тысячну.

Держит Дунай на главе золото кольцо,

Вытягала Настасья калену стрелу,

Спела-де тетивка у туга лука,

Сшибла с головы золото кольцо

Тою стрелкою каленою.

Князи и бояра тут металися,

Усмотрили калену стрелу —

Что на тех-то перушках лежит то золото кольцо.

Втапоры Дунай становил на примету свою молоду жену.

Стала княгиня Апраксевна его уговаривати:

«Ай ты гой еси, любимой мой зятюшка,

Молоды Дунай сын Иванович!

Та ведь шуточка пошучена».

Да говорила же его и молода жена:

«Оставим-де стрелять до другого дня, —

Есть-де в утробе у меня могуч богатырь.

Первой-де стрелкой не дострелишь,

А другою-де перестрелишь,

А третью-де стрелкою в меня угодишь».

Втапоры князи и бояра

И все сильны-могучи богатыри

Его, молода Дуная, уговаривали.

Втапоры Дунай озадорился

И стрелял в примету на целу версту в золото кольцо,

Становил стоять молоду жену.

И втапоры его молода жена

Стала ему кланятися и перед ним убиватися:

«Гой еси ты, мой любезной ладушка,

Молоды Дунай сын Иванович!

Оставь шутку на три дни,

Хошь не для меня, но для своего сына нерожденного, —

Завтра рожу тебе богатыря,

Что не будет ему сопротивника».

Тому-то Дунай не поверовал,

Становил свою молоду жену Настасью-королевичну

На мету с золотым кольцом,

И велели держать кольцо на буйной главе.

Стрелял Дунай за целу версту из туга лука,

А и первой стрелой он не дострелил,

Другой стрелой перестрелил,

А третьею стрелою в ее угодил.

Прибежавши Дунай к молодой жене,

Выдергивал чингалище булатное,

Скоро спорол ей груди белые —

Выскочил из утробы удал молодец,

Он сам говорит таково слово:

«Гой еси сударь мой батюшка!

Как бы дал мне сроку на три часа,

А и я бы на свете был

Попрыжея и полутчея в семь семериц тебя».

А и тут молоды Дунай сын Иванович запечалился.

Ткнул себя чингалищем во белы груди,

Сгоряча он бросился во быстру реку, —

Потому быстра река Дунай словет,

Своим устьем впала в сине море.

А и то старина, то и деянье.

«Что же ты, Дунаюшка, не опознал?

А мы в одной дороженьке не езживали

В одной беседушке не сиживали,

С одной чарочки не кушивали?

А ты жил у нас ровно три году:

Первый год жил ты во конюхах,

А другой год ты жил во чашниках,

А третий год жил во стольниках».

А засеяно у ей да два отрока,

А засеяно у ей нонче два отрока:

А ручки ти по локтям у их во серебре,

По коленям у их ноги во золоте.

А тут же Дунаюшку за беду стало,

За великую досадушку показалося, —

А вынял-то Дунай да как нонь булатной нож,

Становил-то Дунай ножичёк череном в сыру землю,

А падал Дунаюшко на вострой нож,

И тут же Дунаюшко призарезался.

Говорил-то Дунаюшко таково слово:

«Уж ты ой еси, протеки с моей крови,

А протеки-ко от моей крови река Дунаевка»

А протекла тут река да нонь Дунаевка.

Да свейся, вырасти, берёзонька,

А вырасти, берёзонька кудрёватая,

Уж ты свейся, сплетись да в три берёзоньки

А нонче-теперече славы поют,

Да славы ти поют, да Дуная в старинах поют

И вынул Дунай свой острый нож,

Распластал ей груди белые,

Да видел — два мальчика в череве

У Настасьи Микуличной.

А свернул он острый нож

Тупым концом во сыру землю́,

Вострым концом себе он во белы́ груди́.

«А где пала Настасья Микулична,

Пускай падет Дунай Иванович».

От Настасьи текла да речка Черная,

От Дуная текла да вот Дунай-река.

Вода с водой да не стекается, —

Теките от века и до́ века,

В одно место сходитеся и расходитеся,

Вода с водой не мешайтеся.

Молодой Иванушко Годинович

Похотел-то он да поженитися,

Похотел во славной Золотой Орды

На прекрасноёй Настасье Митриевичной.

Говорил ему Владимир-князь да стольне-киевской:

«Ай же крестничек ты мой любимыи!

Хочешь ехать пожениться в Золоту Орду?

Что ты брать будешь с собой да в Золоту Орду?

А й бесчетную велику золоту казну,

А й одежицу ты брать дорогоценную,

Али брать ты будешь силушку великую?»

Говорил Иванушко Годинович:

«А й крестовый ты мой батюшка,

Ай ты славныя Владимир-князь да стольне-киевской!

Мни не надобно бессчетной золотой казны —

Золотой казной мне девушки не выкупить;

Силы-армии великия не надобно —

Мне не дракою брать девушку да не войскамы да великима;

Да не надобно одежи драгоценноей.

Есть пойдет в люби Настасья Митриевична —

Так возьму в люби Настасью Митриевичну,

Так не надо бы одежи драгоценныя,

Да й не надо мни бессчетной золотой казны,

Да не надо силы-армии великоёй.

Только дай мне-ка да парубка любимого,

Чтобы паробку добра коня седлать,

Чтобы паробку коня расседлывать,

Ему плетка подавать да плетка принимать».

Отвечает Иван сын Годинович:

«Рад бы, осударь, женился, да негде взять:

Где охота брать, за меня не дают,

А где-то подают, ту я сам не беру».

А проговорит ласковой Владимир-князь:

«Гой еси, Иван сын Годинович!

А садися ты, Иван, на ременчат стул,

Пиши ярлыки скорописчаты».

И садился тотчас Иван на ременчат стул,

Написал ярлык скорописчатой

А о добром деле — о сватанье

К славному городу Чернигову,

К Дмитрию-гостю богатому.

Написал он ярлык скорописчатой,

А Владимир-князь ему руку приложил:

«А не ты, Иван, поедешь свататься —

Сватаюсь я-де, Владимир-князь».

А скоро-де Иван снаряжается,

А скоря того поездку чинит

Ко городу Чернигову.

Два девяноста-то мерных верст

Переехал Иванушка в два часа.

Стал он, Иван, на гостином дворе,

Скочил он, Иван, со добра коня,

Привязавши коня к дубову столбу,

Походил во гридню во светлую,

Спасову образу молится,

Он Дмитрию-гостю кланяется,

Положил ярлык скорописчатой на круглой стол.

Дмитрий-гость распечатывает и рассматривает,

Просматривает и прочитывает.

«Глупой Иван, неразумной Иван!

Где ты, Иванушка, перво был?

Ноне Настасья просватана,

Душа Дмитревна запоручена

В дальню землю Загорскую

За царя Афромея Афромеевича.

За царя отдать — ей царицою слыть,

Панове все поклонятся,

Пановя и улановя,

А немецких языков счету нет;

За тебя, Иван, отдать — холопкой слыть,

Избы мести, заходы скрести».

Тут Иванушку за беду стало,

Схватя ярлык Иван да и вон побежал.

Садился Иван на добра коня,

Побежал он ко городу Киеву,

Скоро Иван на двор прибежал,

И приходит он во светлу гридню,

Ко великому князю Владимиру,

Спасову образу молится,

А Владимиру-князю кланяется.

Вельми он, Иван, закручинился.

Стал его Владимир-князь спрашивати,

А стал Иван рассказывати.

‹.................›

Тут ему, князю, за беду стало,

Рвет на главе черны кудри свои,

Бросает их о кирпичет пол:

«Гой еси, Иван Годинович!

Возьми ты у меня, князя, сто человек

Русских могучих богатырей,

У княгини ты бери другое сто,

У себя, Иван, третье сто,

Поезжай ты о добром деле — о сватанье.

Честью не даст, ты и силою бери{477}».

Здраво стали они да во Черни-город,

А ко Митрию да ко красну крыльцу,

Становили они коней да неприказанных,

неприказанных коней, да непривязанных.

Тут пошел старой казак{479} да на красно крыльцо,

Проходя он идет да по новым сеням,

Отворят он у гридни да широки двери,

Наперед он ступат да ногой правою,

Позади он ступат да ногой левою,

А и крест-от кладет да по-писаному,

А поклон-от ведет да по-у́ченому,

Поклоняется на все на четыре да кругом стороны,

Во-первых он Митрию сыну Гурьевичу:

«Уж ты здравствуёшь, Митрий сын Гурьевич!»

Говорит тут ведь Митрий сын Гурьевич:

«Уж ты здравствуёшь, старой казак Илья Муромец!»

— «Мы уж ездим от стольнёго города от Киева,

От ласкова князя да от Владимира,

От того же от Ванюшки от Маленького,

Мы о добром деле ездим — да всё о сватовстве».

Говорит тут ведь Митрий сын Гурьевич:

«У меня ведь уж дочи та просватана

За синёё морё да за холодноё,

За царя-де она да за царевича,

Да за того короля за королевича, —

А завтре у нас дак ведь уж свадьбы быть,

А вот придет король с-за синя моря

На двенадцати черленых да бо́льших кораблях,

Со своей со силой да со военною».

Говорит старой казак да Илья Муромец:

«Уж ты ой еси, Митрий сын Гурьевич!

Ты добром буди дашь, дак мы и добром возьмем,

Добром-то не дашь — дак возьмем силою,

А силой возьмем мы да богатырскою,

Грозою увезем да княженецкою».

А тут-то ведь Митрий да прирасплакался.

‹...............›

Тут пошел старой казак да ведь из гридни вон,

А пошел-де уж он да по новым сеням,

По новым сеням пошел да ко третьим дверям,

Заходил он к Настасьи дак Митриевични,

Он брал-де Настасью да за белы руки,

За ее же за перстни за злаченые,

И повел он Настасью да вон из горёнки.

Она будёт супротив да дверей батюшковых, —

Говорит тут Настасья да Митриевична:

«Государь ты родитель да мой батюшко!

Ты пощо же меня да не добром отдаешь,

Не добром отдаешь да меня, силою?

Ведь уж я у тебя была просватана

Я за синёё морё да за холодноё,

За того я царя да за царевича,

За того короля, за королевича, —

А завтре у нас да ведь уж свадьбы быть,

Да вот придет король с-за синя моря

На двенадцати черленых да больших кораблях,

А со своей со силой да со военною.

А есь же ведь где ле да у других отцей,

А есь же у их да ведь и дочери, —

Всё из-за хлеба давают да из-за соли{480},

А и ты меня давашь нонь да не из-за хлеба,

Не из-за хлеба давашь ты да не из-за соли».

А тут-то ведь Митрий прирасплакался.

Тут повел старой казак да вон на улочку,

Да садил он Настасью да на добра коня,

На добра коня садил он впереди себя,

Да поехали они да вон из города.

«Уж ты ой еси, единородной доброй молодец,

Ты могучой же русской всё бога́тырь же!

У меня засватана да дочь моя любимая,

Как же та у мня Настасья Митреяновна,

За поганого царища Вахрамеища,

Белы ручушки у ей да призада́ванные,

Золотыма ти перстнями поменялися,

И засажона у мне, засажона моя да дочь любимая,

Ещ та ли Настасья Митреяновна,

Она за семьдесятью семью замками всё заморскима,

А у кажного замку стоит по сторожу,

Что по сторожу стоит, что по татарину».

А говорил-то тут ей же всё племянничок:

«Уж ты гой еси, король ты Митрий Митреянович!

Отдавай-ка ты за мене да сво́ю дочь любимую,

Уж ты с радости отдавай, со веселия.

И не отдашь ты за меня, король ты Митрий Митреянович,

И своей ты дочери любимою,

Еще той же ты Настасьи Митреяновны —

Я тебя же, король, струго́м повыстружу,

Я стругом же тебя повыстружу,

А возьму твою дочь любимую,

За себя взаму́ж возьму же всё».

Еще говорил король да Митрий Митреянович:

«Еще как нельзя да моей-то дочери любимою —

Она засватана у мне, Настасья та Митреяновна».

И тут-то племянничок не много разговаривал,

Раскипелось у е́го ретиво́ сердцо́,

Побежал он скоро́ на широкой двор,

Он же хлопнул-то дверью во весь же мах,

А королевска палата вся же потрясалася,

А из рам-то стеколышка попадали.

И перепался король тогда да Митрий Митреянович,

И не мог сказать племянничку никакого слова.

Еще тут он пошел да ко своему да ко добру коню,

Еще брал он скоро саблю в руки вострую

И пошел скоро колидором королевским же,

Еще за́чал своей он палицой булатною

И стал он на праву сторону помахивать,

И на левую стал он отмахивати

И прирубил-то всих поганых всих татаровей,

А еще тут-то перебил племянничок да всех татаровей,

И он прирубил всих их да до единого.

А еще отпирал ту же комнату да королевскую,

Где сидела Настасья Митреяновна,

Она с мамушками сидела, с нянюшками,

Она со сенными с красныма же с девушками,

Еще сидела вышивала она шириночку,

Еще разныма шелками она заморскима,

И она расшивала дорогим да красным золотом,

А усаживала да чистым се́ребром

И дорогим-то да скатным жемчугом —

Да поганому царищу Вахрамеищу.

И тут сидела Настасья Митреяновна,

И на ковры-то она сидела, на рытом бархате,

Против зеркала сидела всё заморского.

И заходил тогда, говорил-то ей племянничок:

«Уж ты ой еси, Настасья-королевична,

Королевична Настасья Митреяновна!

А и одевайтесь вы-то скорее да в платьё дорожноё,

А и что в дорожное в платьё всё во теплоё,

И ты поедёшь же со мной да на святую Русь,

А и на святую ты Русь, в славной Киев-град».

И тут нянюшки-мамушки зачали одевать же ей

В дорогоё они платьё, в платьё дорожноё,

Как в дорожноё в платьё да всё во теплоё,

А и одевали ей же шубочку соболиную,

И одевали-облокали ей скорёхонько.

Они одели-облокли Настасью Митреяновну,

И как повел скоро ей да всё племянничок

По теплым колидорам да королевским же,

А и тут заплакала Настасья да Митреяновна

Она королю ту своему да отцу-батюшку,

Она тому ли королю же Митрию Митреяновичу:

«Уж ты ой еси, мой ты да ро́дной батюшко,

И ты король же всё Митрий ты Митреянович!

И ты умел меня споить-скормить, повыростить,

И не умел меня взаму́ж-от повыдати

А и как без драки ты меня да без кроволитною».

А тут король-от Митрий-от Митреянович

А и перепался он со страху ту с великого,

Он под стол-то, король, он да запихался же,

А и он же куньей-то же шубой сам закрывался же,

И говорил тогда король да королевы своей,

А и королевы он своей, да пожилой жоне:

«А уж ты ой еси, моя ты королева, да пожила жона!

Ты поди-поди скоре́ да провожай же ты

Э и ты свою ту дочь любимую, Настасью Митреяновну,

Э и ты давай с собой придано-то сколько надобно:

Э и ты давай перву телегу красна золота

И насыпай втору телегу чиста серебра,

А и ты третью́ ту телегу насыпай дорогого скатна жемчуга».

И тут пошла-то королева его, пожила жона,

Она пошла скоро в палаты ти в королевские,

Она кланялась племянничку низёхонько:

«Уж ты ой еси, единородной ты доброй молодец!

А и ты бери-бери у нас Настасью Митреяновну,

Ты бери придано, сколько надобно,

Ты бери-бери перву телегу красна золота,

А и ты втору телегу бери да чиста серебра,

А ты третью у мня телегу бери да скатна жемчуга».

А еще тут-то говорил же, говорил же королевы-то,

Говорил же тут племянничок: «Мне не надобно,

Э и мне не надобно вашо красно золото,

Э и мне не надобно вашего да чиста серебра,

Мне не надобно-то вашого дорогого скатна жемчугу».

Э и он садил скоро Настасью ту Митреяновну,

Он садил-то скоро ей на добра коня,

На добра коня садил да богатырского.

Говорит тут Митрий-князь богатыя:

«Ай же вы добры молодцы!

За три годы Настасьюшка просватана

Во тую ль во землю во неверную,

За того ль царища за Кощерища».

Испроговорят добры молодцы:

«Митрий-князь богатыя!

Ты волей не дашь — мы боём возьмем».

Испроговорит Настасья Митриёвична:

«Свет государь ты мой батюшко,

Митрий-князь богатыя!

Я не йду ведь во землю во неверную

За того ль за царища за Кощерища —

Я иду за Ивана Годиновича».

А й брали Настасью добры молодцы,

Иванушка Годинович

А й брал он ведь за белы руки,

За белы руки, злачены перстни,

А й водил ведь в церковь во божьюю.

А й садились в карету золоченую,

А й видли добрых молодцев сядучи —

Не видли удалых поедучи,

Во чистом поли одна пыль стоит.

Говорит Кощей сын Трипетович:

«Ай же ты Марья Дмитриевична!

Не давай ножища-кинжалища

Иванушку, Ивану Годиновичу.

А я тебе скажу-поро́сскажу:

А тащи-ка ты Ивана за желты кудри

Со тыих со моих со белых грудей;

Будешь слыть портомойницей

У солнышка у князя Владимира,

А будешь слыть не царицею;

А поди-ка ты за меня замуж —

Так будешь, Марьюшка, слыть царицею

У меня, Кощея у Трипетова».

Тут-то она и пораздумалась:

«Что мне-ка слыть портомойницей?

А лучше будет слыть царицею

За царем Кощеем за Трипетовичем».

Тут тая Марья Дмитриевична

Выставала она на резвы ноги,

Взимает в руки саблю вострую,

Начала сабелькой помахивать,

Начала сама выговаривать:

«У женщины волос долог, ум короток.

От бережка теперь я откачнулася,

А к другому я не прикачнулася.

Отсеку Ивану буйну голову,

Пойду назад, красна девушка».

Говорит Иванушка таковы слова:

«Ай же ты Марья Дмитриевична!

Не секи мне, Ивану, буйны головы, —

А столько я ти за ту вину за великую

Дам-то три грозы небольшенькие».

Тут она с собой пораздумалась:

«Перву грозу мне даст — я год проживу,

А другу даст — еще год проживу,

А третью даст — я и век проживу».

Отвязала Ивана от сыра дуба.

Ставал Иван на резвы ноги,

Взимает тую сабельку вострую,

Отсек ей белы рученьки,

Отсек, сам выговаривал:

«Этых мне рученек не надобно —

Обнимали поганого татарина».

Отсек ей уста сахарние,

Отсек, сам выговаривал:

«Этых мне губушек не надобно —

Целовали поганого татарина».

Отсек ей резвы ноженьки,

Отсек, сам выговаривал:

«Этых мне ноженек не надобно —

Охапляли поганого татарина».

Пошел тут един-единешенек

Он удалый добрый молодец,

Пришел ко городу ко Киеву,

Ко стольному князю ко Владимиру,

К своему любезному ко дядюшке,

Пришел он, молодец, безо всего:

Ждали-сожидали с молодой женой,

А пришел Иванушка — и нет никого.

Не во далече была во чистом поли,

Не два сокола вместе они солеталися,

Не два богатыря они вместе соезжалися,

Не Иванушка со царем они крепко позаспорили,

Еще сын Гордеевич крепко пораздорили, —

А повздорили еще не об сто рублей,

Еще позаспорили не об тысяче,

Позаспорили они об своих буйных головушках.

Еще они билися, вот они рубилися

С утра день до вечеру,

Как в осеннюю-то было темну ноченьку,

В темну ноченьку до бело́й зари.

Не по божеской было по милости,

То по младенческому было по счастьицу —

Сбил Иванушка царя вон его, поганого,

Еще сбил Гордеевич царя вон его, неверного,

Еще как садился Иванушка царю на белые груди,

Как садился Гордеевич на его груди царские,

Еще вынимает Иванушка вострую кинжалищу,

Еще вынимает Гордеевич вострую булатную,

Как хотит-то Иванушка пороть груди белые,

Как хотит Гордеевич пороть груди царские.

Еще как поганый царь крепко испугался,

Еще как поганый царь возмоляется,

Он кричит-то, зычит своим громким голосом

Еще ко Настасьюшке ко дочке Митревне:

«Да ты свороти Иванушку со моих белых грудей,

Свороти Гордеевича с моих царскиих.

Еще ты своротишь Иванушку — будешь царицею,

А не своротишь Гордеевича — будешь постелицею»

Еще своротила Иванушку со белых грудей,

Еще своротила Гордеевича с его царскиих,

Еще привязали Иванушку его ко сырому дубу.

Накладает он, поганый царь, свою калену стрелу,

Еще как хотит его поганый царь застрелити,

Еще как хотит Гордеевича он его застрелити

Да не по божеской было по милости —

То по младенческому было по счастьицу,

Еще воротилася она, калена стрела,

Еще да убила она вот его, поганого царя.

Михайла ён уехал ко корбы́ ко темныи,

А ко тыи ко грязи ко черныи,

К ца́рю он к Вахрамею к Вахрамееву.

‹.............. ›

Приехал тут Михайло сын Иванов он

А на тоё на да́лечо на чисто полё,

Раздернул тут Михайлушка свой бел шатер,

А бел шатер еще белополотняной,

Тут-то он, Михайлушка, раздумался:

«Не честь-то мне, хвала молодецкая —

Ехать молодцу мне-ка томному,

А томному молодцу мне, голодному;

А лучше, молодец я, поем, попью».

Как тут-то ведь Михайла сын Иванович

Поел, попил, Михайлушка, покушал он,

Сам он, молодец, тут да спать-то лег.

Как у того царя Вахрамея Вахрамеева

А была-жила там да любезна дочь,

А тая эта Марья лебедь белая,

Взимала она трубоньку подзорнюю,

Выходит что на выходы высокие,

А смотрит как во трубоньку подзорнюю

Во далечо она во чисто полё:

Углядела-усмотрела во чистом поли —

Стоит-то там шатер белополотняный,

Стоит там шатер еще, сма́хнется,

Стоит шатер там еще, разма́хнется,

Стоит шатер еще ведь, уж со́йдется,

Стоит шатер там еще, разойдется.

Как смотрит эта Марья лебедь белая,

А смотрит что она, еще думу думает:

«А что есте зде да русский бога́тырь же!»

Как бросила тут трубоньку подзорнюю,

Приходит тут ко родному ко батюшку:

«Да ай же ты да мой родной батюшко,

А царь ты Вахрамей Вахарамеевич!

А дал ты мне прощенья-благословленьица —

Летать-то мне по тихиим заводям,

А по́ тым по зеленыим по затресьям,

А белой лебедью три году.

А там я налеталась, нагулялася,

Еще ведь я наволевалася

По́ тыим по тихиим по заводям,

А по́ тым по зеленыим по затресьям.

А нунчу ведь ты да позволь-ка мне

А дру́го ты еще мне-ка три году

Ходить-гулять-то во да́лечем мни во чистом поли —

А красной мне гулять еще девушкой».

Как он опять на то ёй ответ держит:

«Да ах же ты да Марья лебедь белая,

Ай же ты да дочка та царская мудреная!

Когда плавала по тихиим по заводям,

По тым по зеленыим по затресьям

А белой ты лебедушкой три году, —

Ходи же ты, гуляй красной девушкой

А друго-то еще три да три году,

А тожно тут я тебя замуж отдам».

Как тут она еще поворотилася,

Батюшку она да поклонилася.

Как батюшка да давает ей нянёк-мамок тых,

Ах тых ли, этых верныих служаночек.

Как тут она пошла, красна девушка,

Во далечо она во чисто полё,

Скорым-скоро́, скоро да скорёшенько —

Не могут за ней там гнаться няньки ты,

Не могут за ней гнаться служаночки.

Как смотрит тут она, красна девушка, —

А няньки эты все да оставаются,

Как говорит она тут таково слово:

«Да ай же вы мои ли вы нянюшки!

А вы назад топерь воротитесь-ка,

Не нагоняться вам со мной, красной девушкой».

Как нянюшки ведь ёй поклонилися,

Назад оны обратно воротилися.

Как этая тут Марья лебедь белая,

Выходит тут она ко белу шатру, —

Как у того шатра белополотняна

Стоит-то тут, увидал ю добрый конь,

Как начал ржать да еще ‹копытом› мять

Во матушку ту во сыру землю,

А стала мать земелюшка продрагивать.

Как ото сну богатырь пробуждается,

На улицу он сам пометается,

Выскакал он в тонкиих белых чулочках без чоботов,

В тонкии белыи рубашки без пояса.

Смотрит тут Михайло на вси стороны,

А никого он не наглядел тут был.

Как говорит коню таково слово:

«Да ай ты волчья сыть, травяной мешок!

А что же ржешь ты да ‹копытом› мнешь

А во тую во матушку сыру землю,

Треложишь ты русийского богатыря?»

Как взглянет на дру́гую шатра еще другу сторону —

Ажно там-то ведь стоит красна девушка.

Как тут-то он, Михайлушка, подскакивал,

А хочет целовать-миловать-то ю.

Как тут ёна ёму воспроговорит:

«Ай же ты удалой доброй молодец!

Не знаю я теби да ни имени,

Не знаю я теби ни изотчины,

А царь ли ты есте, ли царевич был,

Король ли ты, да королевич есть, —

Столько знаю, да ты русской-то богатырь здесь.

А не целуй меня, красной девушки,

А у меня уста были поганые{486},

А есть-то ведь уж веры я не вашии,

Не вашей-то ведь веры есть, поганая.

А лучше-то возьми ты меня к себе еще,

Ты возьми, сади на добра коня,

А ты вези меня во Киев-град,

А проведи во веру во крещеную,

А тожно ты возьми-тко меня за себя замуж».

Как тут-то ведь Михайла сын Иванов был,

Садил он-то к себе на добра коня,

Повез-то ведь уж ю тут во Киев-град.

А привозил Михайлушка во Киев-град,

А проводил во веру во крещеную,

А приняли они тут златы венцы.

Опять-то приезжает тот прекрасный царь Иван Окульевич,

Больше того он со силой, с войском был,

А во тот-то во тот да во Киев-град.

А начал он тут Марьюшку подсватывать,

А начал он тут Марью подговаривать:

«Да ай же ты да Марья лебедь белая!

А ты поди-ка, Марья, за меня замуж,

А за царя ты за Ивана за Окульева».

Как начал ульщать ю, уговаривать:

«А ты поди-поди за меня замуж —

А будешь слыть за мной ты царицею;

А за Михайлом будешь слыть не царицею,

А будешь-станешь слыть портомойница

У стольнего у князя у Владимира».

Как тут она еще да подумала:

«А что-то мне-ка слыть портомойница, —

А лучше буде слыть мне царицею

А за тым за Иваном за Окульевым».

Как ино тут она еще на то укидалася,

Позвалась пошла за ёго́ замуж.

Тут поехал Михайло да в землю в дальнюю,

А в дальнюю землю, да всё во Лямскую.

‹... ............›

Здраво стал-де Михайло да полём чистыим,

Здраво стал-де Михайло да реки быстрые,

Здраво стал-де Михайло да в землю в дальнюю,

Во дальнюю землю, да всё во Лямскую.

Он уж стару ту силу да всю конем стоптал

И воистых молодцей да в пень повырубил,

Он чисто-то серебро телегами катил,

Он уж красно-то золото ордынскою;

Он уж красных-то девушок станицами,

Молодых молодиц да табуницами,

Он уж добрых коней да табунами гнал.

Он уж прибрал себе да полюбовницу,

А прекрасную Марью да королевичну,

Еще сколь-то-де Марья да лебедь белая.

А садил он ею да на добра коня,

На добра коня садил да впереди себя,

И поехали они да по чисту полю.

Они едут как по полю по чистому,

Не из далеча-далеча да из чиста поля,

Из того же раздолья да из широкого

И ползет-де змея, да змея лютая,

А люта змея да подколодная,

Она ползет ведь к Михайлу, да ко добру коню,

А сама говорит да таково слово:

«Уж ты ой Потыки Михайло да сын Иванович!

Соскочи-тко ты, Михайло, да со добра коня,

Та разуй-кася, Михайло, сапог да со правой ноги,

Ты сходи-ткося, Михайло, да во синё морё,

Зачерпни-ткося воды свежоключевое,

Ты залей мать зеленую дубровушку:

Есь горит-де в чистом поле ковыль-трава,

А в чистом-то ведь поле есь час ракитов куст,

А в кусту у змеи да есь тёпло гнездо,

А в гнезди у змеи есь да дети малые{488}.

Я на нужно тебе время да пригожусь когда-нибудь,

Я на нужно тебе время да неминучёё».

Говорила тут Марья да королевична:

«Уж ты ой Потыки Михайло да сын Иванович!

Не слезывай ты, Михайло, да со добра коня,

Не разувай ты, Михайло, да ведь сапожечёк,

Не ходи ты, Михайло, да во синё морё,

Не зачерпывай воды свежоключевое,

Не заливай мать зеленую дубровушку,

Не отнимай у змеи да ты малых детей».

Ведь тому-то Михайло да не поверовал,

Он и скоро соскочил да со добра коня,

Он и скоро бежал да во синё морё,

Зачерпнул он сапог да ключевой воды,

Заливал мать зеленую дубровушку.

Они поехали опеть по полю по чистому,

Они доехали до стольнёго до города,

И до стольнёго до города до Киева.

‹..............›

Весёлым-де пирком да то и свадёбкой

Поженился Потыки Михайло да сын Иванович.

Говорил-то князь Михайлу, всё рассказывал:

«Поезжай-ка ты, Михайлушко, в чисто́ полё,

Уж ты молодой мой Потык ты Михайло сын Иванович,

Постреляй-ка хоть ты мне да белых лебедей».

Тут как скоро-то Михайло свет Иванович

Он ведь скоро-то выходит всё из-за дубова стола,

Он ведь скоро-то бежит всё на конюшен двор,

Он седлал-то своего ведь коня доброго,

Он ведь скоро тут поехал во чисто полё,

Еще брал-то он всё стрелочки каленые.

Он завидел всё на тихой-то на заводи,

Он завидел лебёдушку всё белую, —

Ета беленька лебедка золото́ перьё,

Золото у ей перьё, крыльё серебряно,

Голова та усажона скатным жемчугом.

Воспроговорит всё Потык-то Михайло свет Иванович:

«Я не буду-то стрелять етой лебёдочки,

Я не буду всё ей да я кровавить-то —

Не могу ли изымать ею́ живу́ в руки,

Увезти мне-ка живу князю Владимиру».

Он не мог-то поимать да ей живой в руки, —

Он ведь скоро натягаёт, Потык-то Михайло сын Иванович,

Натягаёт он у стрелки скоро ту́гой лук,

Он ведь хочёт постре́лить-то эту лебёдушку.

Тут спрого́ворит лебёдушка язы́ком человеческим:

«Уж ты гой еси, ты Потык же Михайло сын Иванович!

Не стреляй-ка ты меня, всё белой лебеди, —

Пригожусь-то я к тебе да всё во всё время».

Тут Потык-то Михайло всё Иванович

Он-то ей да пожалел да всё пострелить-то.

Полетела-то лебёдочка ко Почай-реки.

Поехал ведь Потык-то Михайло свет Иванович

Как за етой за белой вслед лебёдушкой.

Не лебёдушка летат-то тут — Овдотья Лиходеёвна,

Прилетела-то Овдотья на крут бе́режок,

Развернулась-то Овдотья красной девицой.

Приезжает-то ведь Потык-то Михайло свет Иванович,

Обнимат она Потыка Михайла всё Ивановича,

Обнимает она его всё за белу́ шею,

Целовала его в уста в сахарние:

«Ты возьми-тко, возьми-тко, Потык ты Михайло сын Иванович,

Ты возьми, возьми меня, Овдотьюшку ту, за себя замуж».

Еще тут-то ведь Потык-то Михайло всё Иванович,

Еще он ведь тут ведь всё на ей сосватался.

Тут садился всё Потык-то Михайло всё Иванович,

Он садился на своёго коня доброго,

Он поехал ведь, Потык-то Михайло всё Иванович,

Да поехал ведь он да в красён Киев-град,

Ко своёму ту ко ласковому князю ко Владимиру.

Овернулась тут Овдотья Лиходеёвна,

Овернулась-то она да белой лебедью,

Овернулась, полетела-то да переди его.

Еще едёт Потык-от Михайло всё Иванович,

Мимо едёт Овдотьюшкин высок терём —

Сидит-то тут Овдотья Лиходеёвна,

Что сидит-то под косисчатым окошочком.

Приезжает ко князю ко Владимиру,

Он навёз-то тут ёму всё гусей, лебедей,

Да пернасчатых-то мелких уточёк.

‹................›

Тут ведь Потык-от Михайло сын Иванович,

Пошел-то Потык ведь свет Михайлушко в божью́ церковь,

Нарядилась тут Овдотья Лиходеёвна,

Да пошла же она да во божью церковь.

Они сделали могилу всё больши́нскую,

Повалили Овдотьюшку всё ме́ртву в гроб,

Повалили тут Потыка Михайла всё Ивановича,

Подле бок-то поставили к ёму добра коня.

Говорит-то князь Владимир таковы речи:

«Уж вы гой еси, попы, отцы соборные!

Я не дам-то Михайлушка ложить с Овдотьей Лиходеёвной.

Повалите вы Овдотью всё едну вы в гроб,

Положите на Овдотью полосу железную,

Посадите вы Потыка Михайла со добрым конем,

Положите вы ёму да саблю вострую;

Уж поставлю я к могилы крепких караульщичков».

Закрывали с могилы их решеточкой железною,

Как ведь желтым-то песочком не зарыли-то,

По распоряженьицу всё ведь было по хорошому,

По хорошому да всё по хитрому,

Всё по хитрому было́, по мудрому.

Тут поставил он крепки́х всё караульщичков.

Со шести было часов да до двенадцати,

Приползала тут змея к Потыку Михайлу всё Ивановичу —

Напустила тут Овдотья Лиходеёвна

Волшебством она своим да змей-то лютыих,

Загрызли-то у Потыка Михайла у Ивановича,

Ай хотят они отгрызть да ручки белые.

Он хватил тут, Потык-то Михайло всё Иванович,

Он хватил свою скоро́ востру́ саблю,

Он отсе́к-то у змее́й да буйны головы.

Забречала полоса та всё железная,

Заскрипела тут зубами всё Овдотья Лиходеёвна.

Перепался у Потыка у Михайла у Ивановича доброй конь,

Он выскакивает из матушки сырой земли,

Он выхватывал ногами своего хозяина,

Проговорил-то конь язы́ком человеческим:

«Притопчу возьму Овдотью Лиходеёвну».

Притоптал-то он в земли, в гробу Овдотью Лиходеёвну,

’достали-то присек Потык-то Михайло всё Иванович,

Он присек ей, прирубил взял на мелки́ части:

«Не жона была Овдотья мне-ка Лиходеёвна,

Не жона мне-ка была — всё еретица та проклятая.

В тую пору да во то время

Наезжае было царь Бухарь заморскии{491},

Наезжае царь Бухарь с посланником,

Правит он да дани-выходы

‹................›

За двенадцать год, да за тринадцать лет,

За тринадцать лет да с половиною.

Солнышко Владимир стольно-киевской

Призывае он Михайлу Потыка Иванова:

«Ты Михайло Потык сын Иванович!

Приезжае к нам же царь Бухарь заморскии,

Правит он же с нас да дани-выходы

За двенадцать год, да за тринадцать лет,

За тринадцать лет да с половиною».

Испроговорит Михайло Потык сын Иванович:

«Ах ты солнышко Владимир стольно-киевской!

Ты садись-ка нынь, Владимир, на ременчат стул,

Пиши-тко было ярлычки да скорописчаты:

«Отправлены да дани-выходы

За Михайлом Потыком Ивановым

За двенадцать год, да за тринадцать лет,

За тринадцать лет да с половиною».

Я поеду нынечу без даней-выходов».

Он, Михайла Потык сын Иванович,

Поезжает он к царю Буха́рю да заморскому

Повозит ёрлычки да скорописчаты

К тому же он к царю ко Бухарю́ да ко заморскому,

Что отправлены да дани-выходы

За Михайлой Потыком Ивановым

За двенадцать год, да за тринадцать лет,

За тринадцать лет да с половиною.

Приезжает ко Бухарю — царю заморскому,

Подавает ёрлычки да скорописчаты

Да царю Бухарю заморскому.

Принимае было царь Бухарь заморскии

Тыи ёрлыки да скорописчаты,

Скорешенько ярлычки да распечатыват,

Поскорее того да он прочитыват,

Сам же царь Бухарь да тут зраду́ется:

«Ты Михайло Потык сын Иванович!

Где же у вас выходы осталися?»

— «У нас оси да в тележках приломилися,

Да тележки у нас поломалися.

Там починщички да в поле приосталися

А тележек во чистом поли починивать».

Испроговорит царь Бухарь заморскии:

«Ты Михайло Потык сын Иванович!

Чим же нынь у вас да на России забавляются?»

— «У нас же на России забавляются —

Нынь играют да во шашечки дубовые,

Что ли ставят да дощечки да кленовые».

Доставали тут дощечку да кленовую,

Что же ставили тут шашечки дубовые

На тую тут дощечку на кленовую,

Тут играли было в шашечки дубовые,

Тую было дощечку да кленовую.

А на ту дощечку на кленовую

Ставил тут Михайла Потык сын Иванович,

Ставил же он своего добра коня,

Ставил же свою да буйну голову.

Царь Бухарь было заморскии

Ставил на дощечку на кленовую,

Ставил он же дани-выходы

За двенадцать год, да за тринадцать лет,

За тринадцать лет да с половиною.

Тут играли было в шашечки дубовые,

Тую было дощечку да кленовую, —

Проиграл Михайла Потык сын Иванович,

Проиграл он своего добра коня,

Проиграл же он свою буйну голову

На той было дощечки на кленовою

Тому Бухарю он царю заморскому.

Тут царь Бухарь было заморскии,

Тут же царь да он зрадуется.

Ставили дощечку да во дру́гой раз,

Ставили тут шашечки дубовые

На тую же на дощечку на кленовую.

Ставил тут Михайла Потык сын Иванович

На ту было на дощечку на кленовую

Свою же Марью лебедь белую,

Лебедь белую да королевичну,

Королевичну подолянку;

В дру́гих ставил он родитель свою матушку

На тую же на дощечку на кленовую;

Царь Бухарь было заморскии

Ставил на дощечку на кленовую,

Ставил тут Михайлина добра коня,

Ставил тут его да буйну голову,

Ставил он да дани-выходы

За двенадцать год, да за тринадцать лет,

За тринадцать лет да с половиною.

Тут играли да дощеч ку да во другой раз,

Сыграли было дощечку в другой раз —

Повыиграл Михайло Потык сын Иванович,

Своего повыиграл добра коня,

Повыиграл свою да буйну голову

И повыиграл да дани-выходы

За двенадцать год, да за тринадцать лет,

За тринадцать лет да с половиною.

Ставили дощечку они в третий раз.

Михайло Потык сын Иванович

Ставил он да дани-выходы

За двенадцать год, да за тринадцать лет,

За тринадцать лет да с половиною

На ту было дощечку на кленовую,

Ставил своего добра коня,

Ставил он свою да буйну голову.

Царь Бухарь было заморскии

Ставил на дощечку на кленовую,

Ставил он полцарства, пол-имянства он заморского.

Стали тут играть дощечку да во третий раз,

Играли тут дощечку да во третий раз —

Тут Михайло Потык сын Иванович

Повыиграл дощечку было в третий раз,

Повыиграл он полцарства, пол-имянства он заморского.

Со царя Бухаря со заморского.

Рассердился было царь Бухарь заморскии —

Ставили дощечку во четвертый раз.

Ставил он всё царство всё Бухарское заморское;

А Михайла Потык сын Иванович

Ставил он полцарства, пол-имянства он заморского

Ставил он да дани-выходы

За двенадцать год, да за тринадцать лет,

За тринадцать лет да с половиною.

Играли тут дощечку да в четвертый раз —

Повыиграл Михайла Потык сын Иванович

Он дощечку да в четвертый раз

С того царя Бухаря он со заморского,

Повыиграл всё царство он Бухарско да заморское.

Ставили дощечку они в пятый раз.

Царь Бухарь было заморскии

Ставил он свою да буйну голову,

Михайла Потык сын Иванович

Ставил царство тут Бухарско да заморское

На ту было дощечку на пятую.

Стали тут играть да они в шашечки,

На пяту-то дверь тут отворяется,

Крестовый ёму братец да пихается,

Приезжает тут Добрыня сын Никитинич:

«Мо́лодой ты Потык сын Иванович!

Играешь ты во шашечки во дубовые

Да на той же на дощечке на кленовыи,

Над собой же ты незгодушки не ведаёшь —

Как твоя-то Марья лебедь белая,

Лебедь белая да королевична,

Королевична было подолянка,

Что она же нынчу было по́мерла».

Михайло Потык сын Иванович

Он скочил же на свои да на резвы ноги,

Ухватит он дощечку да кленовую

С тыма шашкамы с дубовыма,

Ударил он во двери с ободвереньем,

Повыставил он двери вон со ли́пиной.

Перепался было царь Бухарь заморскии,

Смолился он Михайлы Потыку Иванову:

«Михайла Потык ты Иванович!

Ты оставь меня, царя, да нонь во живности, —

Получай же нынь ты царство всё Бухарское заморское».

А Михайло Потык сын Иванович

Сам же тут да братьям испроговорит:

«Ай вы братьица мои было крестовые!

Получайте-тко нынь с царя со Бухаря со заморского

Вы царство нынь Бухарско всё заморское,

Оставьте-ка царя да посидельщичком,

Недосуг же мне-ка-ва с ним нынь угладиться, —

Я поеду нынь ко городу ко Киеву,

А й ко ласковому князю ко Владимиру».

Марья — лебедь белая,

Королевична было подолянка,

Посылала она ведом королю да Политовскому,

Что наехал бы король да Политовскии,

Увез бы он меня, да Марью лебедь белую,

Лебедь белую он да подолянку,

А й подолянку да королевичну,

Во тую землю во Литовскую.

Приезжает тут король да Политовскии,

Приезжает тут король да по-молчаному,

Он увозит Марью лебедь белую,

Лебедь белую, да королевичну,

Королевичну он да подолянку.

Михайла Потык сын Иванович

Одевае он же платьица ты женские,

Накручается же он да было женщиной,

И поехал вслед же он погоною

За тым же королем да Политовскиим, —

Не узнал бы да король да Политовскии,

Не узнал бы он да вслед погонушки.

‹..............›

Увидала Марья лебедь белая,

Лебедь белая, да королевична,

Королевична да тут подолянка,

Сама ему да испроговорит:

«Ай же ты король да Политовскии!

Еде нонь за нами вслед погонушка,

Едет ту за нами женщина, —

Хоть и женщиной да туда-ка сокрученось,

Не женщина тут едет вслед погонушка,

Едет тут Михайла Потык сын Иванович.

Отправляй меня скорешенько настрету ли

И давай же мне напитков еще сонныих, —

Он же до вина да есте спадсливый.

Поднесу ему я чару зелена вина,

Гди выпье, он же тут и в сон заснет».

Подъезжает тут к ему она настрету ли,

Тяжелешенько да о́на плаче ли:

«Ты Михайла Потык сын Иванович!

Увез меня король да Политовскии,

Что ль силою увез меня из Киева».

Подносит ёму чару зелена вина:

«Выпей еще чару зелена вина».

Где выпил, тут и в сон заснул.

Подскочила тут к коню да к богатырскому,

Принимает на плечо да на волшебное,

Спустила тут его было через плечо,

Сама же тут Михайлы приговариват:

«Гди был мо́лодой Михайла Потык сын Иванович —

Стань-ка нынь горючий белой камешок,

Будь-ка ты, Михайло, нынь во камени».

Отправляется с королем да Политовскиим

В ту было да в земляну Литву.

А не евши где Потык, сам не пивши же,

Поехал за Марьей лебедь белою,

Но настиг где-ка тут Коршея Коршеевича:

Тут стоит в чистом поле белой шатер,

Да стоит-де тут да всё белой шатер,

Заходил где-ка Потык во белой шатер,

Еще тут же где Марьюшка уговариват:

«Еще на-тко те ножка да нонче правая,

Еще на-тко тебе да ручка правая».

Еще тут же где Потык сын Иванович

Еще сдался на бабьи нонче прелести,

Засыпал-де Потык сын Иванович

И спит аки да будто гром гремит.

Еще тут же Марьюшка где лебедь белая

Говорила она да Коршею Коршеевичу:

«Уж ты ой еси, Коршей да всё Коршеевич!

Ты ставай-ка, Коршей да всё Коршеевич, —

Да наехал нас невежа да всё невежищо».

Пробудился Коршей да всё Коршеевич,

Да запутали в опутинки шолковые,

Да замкнули во замочики немецкие,

Отправились да в путь-дорожечку{493}.

Честная вдова Блудова жена

Наливала чару меду сладкого,

Подносила честной вдовы Часовой жены

И за той за чарочкой посваталась

На честной на девицы на Чайной Часовичной.

И честная вдова Часовая жена

Была ёна баба богатая,

Богатая баба, занослива,

Занослива баба, упрямая, —

Эти ей речи не слюбилися,

Взяла ёна чару в свои ручи́

И вылила чару во ясны очи

Честныя вдовы Блудовой жены,

Сама говорила таковы слова:

«Моя ли Чайная Часовична

Сидит-то во тереме высокоем,

За трема замочкамы немецкима:

Ее красное солнышко не о́бпечет,

Буйные ветры не о́ввеют,

Частые дожжички не о́бмочат,

Добрые людюшки не о́бгалчат.

А есть у меня девять сыновей,

А у Чайной Часовичной девять братце́в:

Выедут Часовичи во чисто́ поле,

И полонят Хотёнку во чистом поле,

И привяжут Хотенку к стремени седяльному,

И приведут Хотенку на свой-то двор;

Захочу — его кладу во повары,

Захочу — кладу его во конюхи,

Захочу — продам на боярский двор».

А Фатенышку слова эти не понравились,

Ретиво его сердце да загорелося,

Очи ясны его да возмутилися,

Говорит-де Фатенко таково слово:

«Уж ты ой еси, моя да родна матушка!

А ты дай мне-ка тако благословленьицо, —

Я поеду-де нонь да на добром кони,

Уж я вызову у Марины да поединщика;

У Марины поединщика не окажется,

А защитника у Марины да не отыщется —

Сворочу я ей дом да по окошечки,

Уведу я у ней да дочерь Аннушку».

А дала ему-де мати благословленьицо.

Кабы скоро Фатенушко сряжается,

Але скоро Фатенко сподобляется,

Он берет с собою приправу молодецкую,

Але сбруню с собой да богатырскую,

Але с матушкой Фатенко да нынь прощается.

Уж поехал Фатенко нынь ко городу,

Приезжат он к Марины да к Чусовой вдовы,

А скрычал-де Фатенко да ярым голосом,

Ярым голосом скрычал да во всю голову:

«У ты ой еси, Марина да Чусова вдова!

Ты отдашь ле за меня да дочерь Аннушку?

Как добром-то ты отдашь, дак я добром возьму,

А добром не отдашь, дак я боём возьму,

А великой-де дракой, да кроволитием, —

Сворочу я твой дом да по окошечки,

Уведу у тя я да дочерь Аннушку».

А Марина-то ведь с тих же слов спугалася,

Приходила она да ко окошечку,

Говорила ле она да таково слово:

«Уж ты дай мне-ка строку да на полсуточёк,

Я найду-де с тобой да поединщика».

А брала она-де в руки золоты ключи,

Отмыкала свои да кованы ларчи,

А брала-де она да золоту казну,

Уж не много, не мало — да сорок тысячей,

А пошла она, Марина, да вдоль по городу,

А зашла она-де нынь да на царе́в кабак,

Говорила-де Марина да таково слово:

«Уж вы ой еси, робята да добры молодцы!

Я зашла-де искать да поединщика,

Накликат-де у мня право Фатенушко:

А не один, хоть не два, да хоть пятьсот-де вас»

Але голи ти они право охотники,

А любители таки они на деньги ти.

Вынимат она много да золотой казны,

Подпоила она да добрых молодцов,

А взяла-де с собой она зелена вина,

Откупила-де бочку да сороковочку,

Повезла эту бочку да на чисто полё;

Кабы много молодцов идет, много множество,

Кабы вывезла сороковку да там ведь на полё,

Кабы много они брали да стеги-а́ншпуки,

А с Фатенком стоять хотят поединщиком.

Как толпой они на Фатенушка да изурезались,

Попленить-де, побить хотят добра молодца.

Уж Фатенко сидел да на добром кони,

Але прижал он своего да коня доброго,

Разгонился-де он да на добром кони,

Он машот-де палицей буевою,

Але топчёт-де много да конем добрыим,

Он куды-де махнет — дак лежит улица,

В другу сторону махнет — дак лежат площади.

Он прибил-притоптал всех добрых молодцов,

А оставил едва да так на семена.

А поехал к Марины да к нову терему,

Закрычал кабы он да ярым голосом:

«Уж ты ой еси, Марина Чусова вдова!

Ты отдай-де мне да поединщика,

А не то уведу я дочерь Аннушку».

У Марины-то ведь было девять дочерей,

Уж сидели у Марины да во гостях они,

Говорила Марина своим зятевьям:

«Уж вы ой еси, мои да девять зятевьей!

Помогите вы нынь да моему горю».

Говорят-де Марины да девять зятевьей:

«Уж не можом мы с Фатенком стоять поединщиком —

От Фатенка нам смерть да будет лютая».

А Маринка-то ле да осержалася:

«Уж я лучше бы родила да девять камней,

Але бросила бы камни во синё морё,

Кабы в море эти камешки да выросли,

Отросла бы-де кошка да нынь морска ле тут,

А бежали бы корабельщики по морю,

Набежали на эту бы кошечку,

А разбило бы этих корабельщиков, —

Кабы легче было моёму ретиву сердцу».

Кабы тут ле Марина смоталася,

Не могла она приискать да поединщика,

Не отыскалося никого у ей защитника.

Уж разъехался Фатенко на добром кони,

Своротить у ей хочет нонь высок терем.

А во ту пору было, право во то время,

А сидели у Марины девять зятевей,

Выходили они право на улицу,

Извинялися Фатенку, да низко кланялись:

«Заходи-де, пожалуй ты да к нам в гости,

Хлеба-соли-де ись да перевару пить,

А затем-то у нас да чего бог послал.

Отдадим-де за тя да красну девушку,

Красну девушку за тя, да дочерь Аннушку».

Взял-то матушку за белы руки,

Привел ю во поселышко вдовиное,

Сам седлал добра коня богатырского,

Брал с собой служку Панюточку

И поехал во раздольице чисто поле.

Уснул Хотён во крепкий сон,

Сам наказывал служке Панюточке:

«Ты гляди, — как поедут двенадцать братьицев родимыих

Станут они как призарыскивать —

Ты буди меня со крепка сна».

Как увидел Панюточка двенадцать братьицев родимыих

Он садился на добра коня богатырского,

Поехал стрету тым братьицам родимыим.

Трех-то братьицев конем потоптал,

Трем-то братьицам голову срубил,

Шестерых-то братьицев во полон взял,

Приводил к Хотёнушку Блудовичу,

А сам говорил таковы слова:

«Ай же ты Хотен честно-Блудов сын!

Ты вставай-ка со крепка сна, —

Я сработал-то твою работушку».

Говорил Хотён честно-Блудов сын:

«Не свою ты работушку работаешь, —

Ты столько знай щи, каша варить,

Щи, каша варить да меня кормить».

Садились они на добрых коней,

Повезли шестерых Часовых сыновей,

И приехали-то к ней поселышку,

Ко ее палатам белокаменным.

Он ударил по вереям по булатныим

И вскричал громкиим голосом:

«Ах ты зла баба зубатая!

Отдавай-ка дочушку Офимьюшку.

Захочу, Офимью за себя возьму,

Захочу, Офимью за служку отдам, за Панюточку.

А возьми-ка на выкуп своих детушек,

Первую мису наклади злата, серебра,

Другую мису скатна жемчуга,

Третью мису каменья драгоценного».

Как тая злая баба зубатая

Накладала мису злата, серебра,

Другую мису скатна жемчуга,

Третью мису каменья драгоценного,

Приносила-то ко солнышку ко Владимиру,

Говорила сама таковы слова:

«Ай же ты солнышко Владимир стольно-киевский!

Ты прими-ка даровья драгоценные,

Дай-ка мне силушки шесть полков

Поимать молода Хотёна честно-Блудова».

Владимир-князь стольно-киевский

Принимал даровья драгоценные,

Давал ей силушки шесть полков.

И пошли они воевать со Хотёнкою.

А попал Хотён честно-Блудов сын

Со своим со служкою с Панюточкой

На тыи полки на княженецкие,

Вскричал-то он громким голосом:

«Ай же ты силушка княженецкая!

Вы свяжитесь на кушачики шелковые по десяточку,

Воротитесь-ка ко князю ко Владимиру,

Кричите-тко сами во всю голову:

„Ай же ты Владимир стольно-киевский!

Как твоя-то силушка полонена —

Полонил-то млад Хотён честно-Блудов сын“».

Молодой Хотён честно-Блудов сын

Приезжал к тому поселушку ко вдовиному,

Скричал-то громким голосом.

Все околенки хрустальны порассыпались,

Все полочки дубовые повыдались,

Все маковки на терему повыломались.

Молода-то Офимьица Часовая дочь

Сидит она ‹...›,

Не может приопомниться от того покрику богатырского.

Этая зла баба зубатая Часовая жена

Накладала мису злата, серебра,

Другую мису скатна жемчуга,

Третью мису каменья драгоценного,

Несла-то ко князю ко Владимиру:

«Ах ты солнышко Владимир стольно-киевский!

Ты возьми-ка даровья драгоценные,

Назовись моей Офимьюшке родником,

Чтоб взял Хотён Офимью замуж за себя».

Призывал Владимир стольно-киевский

Молода Хотёна честно-Блудова,

Говорил Владимир таковы слова:

«Что же ты, Хотёнушка честно-Блудов сын,

Над моей роденькой насмехаешься,

Над Офимьюшкой, ближнею племницей?

А возьми-ка Офимью замуж за себя».

Молодой Хотён-от догадается,

Он ставил копье долгомерное во сыру землю,

Сам говорил таковы слова:

«Ах ты солнышко Владимир стольно-киевский!

Когда Офимья тебе ближняя племница,

Обсыпь-ка ты мое копье долгомерное

Златом, серебром, каменьем драгоценныим,

И давай-ка още города с пригородкамы,

Давай-ка села со приселкамы».

Солнышко Владимир пораздумался:

«Кто от беды откупается,

А Владимир сам на беду накупается».

Обсыпал он копье-то долгомерное

Златом, серебром, каменьем драгоценныим,

И давал за ней города с пригородкамы,

И давал още села со приселкамы.

Тут заводили они пированьице — почестен пир,

Принимали со Офимьюшкой златы венцы.

То Хотёнышку не показалося,

Скоро шел да на широкой двор,

Седлал, уздал да коня доброго,

Скоро он поехал во чисто́ полё.

Идет Хотён из чиста́ поля́,

Голосом кричит да шляпо́й машот:

«Здравствуй-ка, ты теща гордливая,

Да здравствуй-ка, ты теща ломливая!

Стречей-кася ты зетя уродища, —

Да тот ли по за́полям уродуёт,

Стрелят сорок, ворон да за чужим двором».

Как попер молоде́ц дом копьем, тупым концом,

Да тот ли дом он по окнам снял.

Приходила молода вдова Часова жона,

Говорила Катеринуши Часовичны:

«Что это, чадо моё милоё, —

Кажись, не было в поле ни ветра, ни вехоря,

А наш-от дом ведь по окнам снят?»

Отвечала Катеринуша своёй матери:

«Ой ты матушка моя ро́дная!

Из чиста́ поля́ шел доброй молодец,

Голосом крычал да и шляпой махал,

А сам-от он да выговаривал:

«Здравствуй-ка, ты теща гордливая,

Да здравствуй-ка, ты теща ломливая!

Стречей-кася ты зетя уродища, —

Да тот ли по заполям уродуёт,

Стрелят сорок, ворон да за чужим двором».

Да попер молоде́ц дом копьем, тупым концом,

И дом-от он ведь по окнам снял,

А сам-от поехал во чисто полё».

Скоро-на́скоро вдова тут догадалася,

Что дороднё-доброй молодец не кто другой,

Как Хотёнышко Блудов сын;

Еще скоря того пошла она к своим сынам, —

А у ей сыновьёв было деветеро, —

Приносила им жалобу на Хотёныша:

«Ой же вы еси, сыны добры молодцы!

Подьте да захватите сына Блудова,

Приведите его мне пред ясны́ очи́».

А ответ дёржа́т сыны добры молодцы:

«Ой ты наша ро́дна матушка!

Нам ведь у Хотёна взеть-то нечего».

Молодой вдовы то не показалося:

«Кабы было у меня девять зе́тевьёв,

Дак они бы меня послушались».

Да не стали тут добры молодцы

Отзываться от своёй родной матери

И поехали внагон за Хотёнышком.

Спит Хотён во бело́м шатри,

Спит он, спит да не пробудится.

Наезжали молодцы да близ шатра,

Добры кони стоптали копытами громко-на́громко.

От того Хотён и пробужается,

Да недолго Хотён тут сряжается,

Садился Хотён да на добра коня

И поехал к молодцам насупротив:

Троих молодцов копьем сколол,

Да троих молодцов конем стоптал,

Да еще троих к стремени́ привязал.

Скоро-наскоро поехал к Часовой жоны,

И крычал он гласом громкиим:

«Здравствуй-кася, ты молода жона,

Молода жона, да Часова жона!

Выкупай-ка ты своих добрых молодцов:

Ведь троих я копьем сколол,

Да троих я конем стоптал,

Да еще троих к стремени привязал.

Коли выкупишь, дак живых спущу,

А не выкупишь, дак смерти́ предам».

Тут молода вдова и спасалася —

На тарелку клала золота,

Да на дру́гу скатна женчуга,

А на третью — ширинку золочёную,

И нызывала его зятём родныим.

А сам поворачивал коня в чисто полё

И отсек своему коню голову,

Выливал черево лошадиноё,

Залезал он сам в кониноё черево.

Прилетали тут два ворона,

Ворон старшие да ворон младшие.

А спрого́ворит-то ворон младшие:

«Бачко, нам бог обед послал».

А ответ дёржал ворон старшие:

«Нет, малой, тут обман ведь есь».

И начал ворон младшой облётывать,

Начал ворон покыркивать,

Да начал и черево поклюивать.

Ухватил тут ворона Хотёнышко за ногу.

Тут и старой ворон заоблётывал,

Старой ворон запокыркивал,

Просит малого выпустить.

Отвечал Хотён таковы слова:

«Ой жо ты ворон старшие!

Принеси-тко мне-ка воды жи́выя,

Да принеси-ткося воды мертвыя —

Втогды выпущу вороненыша».

Полетел как ворон старшие

За тридевять земель, за тридевять морей,

За водой жи́вою, да за водой мертвою.

И прилетел ворон с водой живою,

Прилетел ворон с водой мертвою,

Отдавал Хотёнышу во белы руки́ —

Втогда спустил он ворона младшого.

Водой живою обрызгал коня мертвого —

И конь его начал здрыгивать,

Водою мертвою стал обрызгивать —

Конь ёго стал уж на ноги.

И сел молодец на добра коня,

И поехал оживлять своих шурьяков.

Оживил ведь он своих шурьяков

И поехал к палаты белокамённой.

Стали сочинять свадьбу брачную,

Собирались идти ко божьи́м церквам,

Принимать венцы да пресветлые,

Обручеться перстнями золочёныма.

Так женился Хотен на Катеринуше,

Со того времени зачался почестён пир.

Ай во славном было городе во Киеве,

Ай у ласкового князя у Владимира,

Ай была-то у его взята к себе любимая,

Ай любима у его была племянёнка,

Еще та ли у его да Марфа Митрёвна.

Он возро́стил ей, дядюшка, повыкормил,

Он повыкормил, дядюшка, повыростил,

Посадил свою любимую племянёнку

Он во те ли во высоки ей во теремы,

Посадил ей на диван да рыта бархата,

Ай того ли дорогого красна золота,

Он поставил-то к ей-то верных каравульщичков,

Кроме мамушок еще да кроме нянюшок,

Ай замкнул-то за многи́ замки заморские,

Ай заморских замков, сказать, за тридевять,

Ей не знали шчобы́ многи да люди добрые,

Не распустили шчобы про ей, про красну девицу,

Про ее́-то красоту — красу великую,

Ей по всем шчобы землям по всем неверныим,

Не прошла бы шчо́бы весть скора́-скоре́шенька

Шчо до тех ли до царей, царей неверныих,

Шчо до тех же королей бы, королевичей,

Ай до тех ли шчобы идолов поганыих.

Посещал часто, ходил к ей роден дядюшка,

Еще тот ли Владимир свет да стольне-киевской.

Тут прошло-то как то время, всё повынёслось

Ай про ту ли про любиму про племенёнку

Шчо того ли вся нашого князя Владимира,

Тут услышали многи цари, царевичи,

Вси тут мно́ги короли да королевичи,

Й услыхает погано-то Идо́лищо,

Еще то ли царищо всё неверноё,

Услыхал он про ту всё ее красу великую,

Вот задумал поганоё Идолищо,

Еще то ли царищо всё неверноё,

Он грузил скоро́ три черного три ка́рабля

Дорогима он товарами заморскима,

Он ведь вез-то всё каменьё драгоценноё,

Драгоценно каменьё, самоцветноё

В подареньицо князю со княгиною...

Тут раздумалась Марфа, Марфа Митрёвна,

Говорила своим-то двум могучиим бога́тырям:

‹...............›

«Вы свяжитесь-ка с Идолищевым караблям, —

Я ведь здумала делышко немалоё:

Позови ко мне Идолища поганого,

Ай ко мне-то ведь в гости погостить ему;

Сам и при́дёт-то ко мне Идолищо —

Я ведь буду его сама поить,

Я поить-то буду всё я пивом пьяным-то,

Я тогды буду поить его напитками;

Вы ведь в ту-ту пору пойте всих матросиков,

Ведь меня-то, красну девицу, один да еще это стой,

Ай ты стой у дверей да всё рассматривай.

Пообидит, быват, ведь чим поганое Идолищо —

Ты бежи-бежи ко мне, да ты мне помощь дай,

Мне-ка помощь бежи дай да посматривай».

Он ведь скоро тут бежит, погано к ей Идолищо,

Ото всей-то он бежит, татарин, радости,

Говорит-то он сам да всё таки речи:

«Уж ты здравствуй-ка, душенька ты Марфа Митрёвна!»

Тут садила она Идолища всё за дубовой стол,

Наливала она Идолищу ту чарочку

Ай того ли она да пива пьяного, —

Не мала́ та была чара — полтора ведра, —

Принимает Идолищо от радости,

Выпивает Идолищо круте́шенько;

Она всё-то наливат, да он тут скоро пьет,

Они выпоили тут карабь им пива пьяного,

Вси матросички у его да все повыпали,

Ай повыпали матросы, обнемели все.

Тут Идолищо поганой распьяне́шенек

Он хотел обнять своей рукой татарскою,

Он накинул еще руку на белу́ шею, —

Ай она та ведь, Марфа, чуть жива сидит.

Ай увидел Добрынюшка Никитич млад,

Ай увидел Алёшенька Попович млад, —

Они скоро к ей бежат в каюту всё хрустальнюю,

Ай берут они Идолища всё за чёрны́ кудри,

За чёрны они кудри да всё за татарские,

Ай спускают они по шеи саблю вострую,

Отсекают татарску ёго голову,

Тут спустили татарина ведь скоро тут,

Да секут они его всё на мелки́ части,

Да бросают ёго да во синё морё;

Прирубили-прибили всех матросиков,

Ай смёта́ли татар-то в морё до единого,

Они взяли ихни карабли чернёные,

Ай приходят ко князю ко Владимиру.

Умывался князь Владимир да побелёшенько,

Снаряжался князь Владимир да поскорёшенько,

Как походит он к Марфушке на высок терям.

Увидала Марфушка в окошечке:

«Как давно красно солнышко не всходило,

Не много, не мало — ровно двенадцать лет,

Как сегодня красно солнышко высоко взошло

Как на Марфушкин да на высок терям, —

Как сегодня-то братилко ко мне в гости подошел.

Пировать ле к нам идешь, али столовать идешь,

Али пива ко мне пить, али хлеба кушати?»

— «Не пировать я к тебе иду, не столовать иду,

Я не пива к тебе пить, не хлеба кушати.

Как приехали на Марфушку сваты свататься,

Приехал проклятоё Издолищо:

Как добром ты не йдешь — дак возьмут силою,

Они три дни проживут — дак весь наш град сгубят».

Умывалася Марфушка побелёшенько,

Снаряжалась тут Марфушка поскорёшенько,

Как пошли-то ко князю да во высок терям,

Заходят во грынюшку во светлую:

«Уж ты здравствуй, проклятоё Издолищо!

Пировать ли к нам пришел, али столовать пришел,

Али пива к нам пить, али хлеба кушати?»

— «Не пировать я пришел, не столовати к вам,

Я не пива к вам пить, не хлеба кушати —

Я пришел же на Марфушке свататься».

— «За себя ты берешь али за брата,

А как не за брата берешь, да, буват, за друга?»

— «Не за себя я беру, дак и не за брата,

Не за брата беру, дак и не за друга —

Я за короля за Гребина Замойловича.

Ты добром-то не йдешь — дак возьмем силою,

И мы три дни проживем — дак весь ваш град сгубим».

Говорила же Марьюшка таковы слова:

«Как для бабьёго-то гузна да не весь град сгубить».

Что не белая береза к земле клонится —

Приклоняется Добрынюшка Микитин сын

Ко своей ли ко родители ко матушке,

Ко честной вдове Афимье Александровне:

«Ой ты гой еси, родитель моя матушка,

Ты честна вдова Афимья Александровна!

Ты пусти-ка меня, молодца, поратовать,

Во зеленый луг да показаковать,

Поискать себе поперщика,

Научиться защищать стольно-Киев-град».

Оседлал Добрынюшка добра коня,

Надел на его седёлышко черкасское,

И надел на его уздечку набраную,

Уселся на коня и был таков, —

Только ископыть летит в чисто́м поле

От его от копыт от лошадиныих.

Недолго молодцу пришлось в поле ратовать,

И недолго пришлось ему казаковать —

Заболела его родитель-матушка,

Стала́ приказывать она свого сына милого:

«Поезжай-ка ты, Добрынюшка Никитич сын,

Поезжай-ка ты ко родитель ко матушке,

Да время тебе, молодцу, женитися».

— «А на ком я буду, матушка, женитися?»

— «Ты женись-ка на Настасье на Микуличной{501},

На той на скромной на девушке».

И пошли они к князю Владимиру

Просить прощенья-разрешения

На пир, на веселую свадебку.

Вот и дал разрешение стольний князь —

Пусть женится Добрынюшка Никитин сын

На той на Настасье на Микуличне.

Надоело добру молодцу в углу сидеть,

Любоваться со своей молодой женой,

Горит у его кровь молодецкая

Да играет сила богатырская.

Опять стал класть поклоны родителю-матушке

Да сказывать всё молодой жены:

«Ты прости меня, родитель-матушка,

Да пусти меня в поле поратовать,

Во зеленый луг показаковать».

Стал наказывать он молодой жены,

Молодой жены Настасье Микуличне...

Говорил Владимир-князь да таковы слова:

«Уж вы сильные могучие бога́тыри!

Кто из вас може выпить чару зелена вина —

Тот может ехать во чисто́ поле,

Во чисто поле да на за́ставы,

Времени да на шесть годов,

Не пропускать да ни прохожего,

Ни прохожего, да ни проезжего,

Без докладу-то да ведь, без пошлины

Во славный город да во Киев-град».

Все богатыри да позатихнули,

Все могучие да позамолкнули:

Старший тулится да на среднего,

Средний тулится да на меньшего,

Как от меньшего того ответу нет.

Как изволил стать на резвы́ ноги

Середи стола а протива́ князя

Добрынюшка сын Микитич есть,

Говорил да Добрыня таковы слова:

«Как Владимир-князь да стольно-киевский!

Выпью я эту чару питов разныих,

А поеду я во чисто поле и на за́ставы,

Как времени-то на шесть годов,

И не пропускать ни прохожего,

А ни прохожего, да ни проезжего

Как без дани-то, да без пошлины».

Выпивал Добрыня чару питов разныих,

А поехал Добрыня к родной матушке,

Ко честной вдове Офинье Тимофеевной,

Как просил-то Добрынюшка разрешеньице

Как ехать-то во чисто поле...

Добрынюшка тот матушке говаривал,

Да Никитинич-от матушке наказывал:

«Ты свет государыня да родна матушка,

Честна́ вдова Офимья Александровна!

Ты зачем меня, Добрынюшку несчастного, споро́дила?

Породила государыни бы родна матушка

Ты бы беленьким горючим меня камешком,

Завернула государыни да родна матушка

В тонкольняный было белый во рукавчичек,

Да вздынула государыни да родна матушка

Ты на вы́соку на гору сорочинскую,

И спустила государыни да родна матушка

Меня в Черное бы море во турецкое —

Я бы век бы там, Добрыня, во мори́ лежал,

Я отныне бы лежал да я бы до́веку,

Я не ездил бы, Добрыня, по чисту́ полю,

Я не у́бивал, Добрыня, неповинных душ,

Не пролил бы крови я напрасная,

Не слезил Добрыня отцей, матерей,

Не вдовил бы я, Добрынюшка, моло́дых жон,

Не спущал бы сиротать да малых детушок».

Ответ держит государыни да родна матушка,

Та честна вдова Офимья Александровна:

«Я бы рада бы тя, дитятко, споро́дити

Я талантом-участью в Илью Муромца,

Я бы силой в Святогора да бога́тыря,

Я бы смелостью во смелого Алешу во Поповича,

Я походкою тебя щапливою

Во того Чурилу во Пленко́вича,

Я бы вежеством в Добрыню во Никитича, —

Сколько ты́и ста́тьи есть, а других бог не дал,

Других бог статей не дал, да не пожаловал».

Сама выскочит из стола да из-за ду́бова,

Да й упала Добрыне во резвы́ ноги,

Сама говорит да таково слово:

«Ты эй молодой Добрыня сын Никитинич!

Ты прости, прости, Добрынюшка Никитинич,

Что не по́ твоему наказу да я сделала —

Я за смелого Олёшенку заму́ж пошла:

У нас волос долог, да ум короток,

Нас куда ведут, да мы туда идем,

Нас куда везут, да мы туда едем».

Говорил Добрыня сын Никитинич:

«Не дивую разуму я женскому:

Муж-от в лес, жена и замуж пойдет,

У них волос долог, да ум короток.

А дивую я солнышку Владимиру

Со своёй княгиней со Опраксией, —

Что солнышко Владимир тот сватом был,

А княгиня-то Опраксия да была свахою,

Они у́ жива мужа жону да просватали».

Тут солнышку Владимиру к стыду пришло,

Он повесил свою буйну голову,

Утопил ясны́ очи во сыру землю.

Говорит Олешенка Левонтьевич:

«Ты прости, прости, братец мои названыя,

Молодой Добрыня сын Никитинич,

Ты в той вине прости меня, во глупости,

Что я по́сидел подли́ твоей любимой семьи,

Подли мо́лодой Настасьи да Викуличной».

Говорил Добрыня сын Микитинич:

«А в той вины, братец, тебя бог простит,

Что ты посидел подли моёй да любимо́й семьи,

Подли молодой Настасии Микуличны.

А в дру́гой вины, братец, тебя не́ прощу:

Когда при́езжал из чиста поля во перво́ шесть лет

Привозил ты весточку нерадостну,

Что нет жива Добрынюшки Микитича —

Убит лежит да на чистом поле;

А тогда-то государыни да моя родна матушка

А жалешенько она да по мне плакала,

Слезила-то она свои да очи ясные,

А скорбила-то свое да лицо белое.

Так во этой вины, братец, тебя не́ прощу».

Как ухватит он Олешу за желты́ кудри,

Да он выдернет Олешку через дубов стол,

Как он бросит Олешу о кирпичен мост,

Да повыдернет шалыгу подорожную,

Да он у́чал шалыгищем охаживать,

Что в хлопанье-то охканья не слышно ведь.

Да тольки-то Олешенка и женат бывал,

Ну стольки-то Олешенка с женой сыпа́л.

Всяк-то, братцы, на́ веку ведь женится,

И всякому женитьба удавается,

А не дай бог женитьбы той Олешиной.

Тут он взял свою да любиму́ семью,

Молоду Настасью да Микуличну,

И пошел к государыне да и родной матушке,

Да он здыял доброе здоровьице.

Тут век про Добрыню старину́ скажут,

А синему морю на ти́шину,

А вам, добрым людям, на послушанье.

«Исполнится двенадцать лет —

Дак тоды ты хоть вдовой живи,

Хоть заму́ж поди,

Хоть за князя поди, хоть за боярина,

Хоть за сильного могучего бога́тыря,

Только не ходи за Чурилу за Пленко́вича,

А в други́ не ходи за Алешу Поповича,

За этого за плута, за мошенника,

За этого за пса за подорожника:

Он молодым женам похабничек,

А красным девушкам насмешничек».

А задумал Олёшенька жонитися,

А просит у Владимёра благословеньицо:

«Уж ты батюшко Владимёр стольне-киевской!

Благослови мне-ка, Владимёр, жонитися».

Говорил тут Владимёр таково слово:

«А ой еси Олёшенька Попович млад!

Хошь у князя бери, хошь у боярина,

У того ли у хрисьянина у торгового,

Ли у того у хрисьянина у подлого».

— «А мне не надо ни у князя, ни у боярина —

А надо бы мне тольки да молода вдова,

А по имени Настасья дочь Викулична».

Говорил тут Владимёр таково слово:

«А ой еси Олёшенька Попович млад!

А как же чужа жона можно́ взаму́ж отдать?

А можот, Добрынюшка еще жив будёт.

Поезжай лучше, Олёшенька, попроведай-ка,

А жив ли Добрынюшка, ли мертв лёжит»

А поехал Олёшенька во чисто полё,

А ездил Олёшенька несколько времени.

Приезжаёт Олёшенька ко Владимёру,

А сам говорит да таково слово:

«А ой еси Владимёр стольне-киевской!

У нас во поле несчастьицо случилося,

А велико безвременьё накачалося —

А убит где Добрынюшка Микитич млад,

Он резвыма ти ногами в част ракитов куст,

А в глазах проросла да зелёна трава».

А стал где Олёшенька тут свататься

А на той ли вдовы да на Настасьюшки,

А не йдёт она взамуж за Олёшеньку.

А говорил тут Олёша таково слово:

«А добром не пойдёшь — дак возьму силою{506}».

Приходит солнце Владимир свататься,

Свататься да низко кланяться

За́ того за смелого Олешу ведь Поповича:

«Ты поди-ка ведь теперь да во замужество»

Испроговорит Настасья таково слово:

«Сожидала я Добрыню ровно три годы,

Сожидать буду Добрыню до шести годов»

День тот за день как птица летит,

Неделя за неделю как дождь дожжит,

Год тот за год быв трава растет —

Приходило тому времечки шесть годов.

Приходит Владимир стольне-киевской

Свататься да низко кланяться

За того за смелого Олешу ведь Поповича

Испроговорит Настасья таково слово:

«Справляла я ведь муже́й завет, —

Справлять буду ведь вдове́й завет,

Не пойду я до двенадцати годов».

День-то за день как птица летит,

Неделя за неделю как дождь дожжит,

Год тот за год быв трава растет —

Проходит тому времечки ровно шесть годов.

Приходит Владимир свататься,

Свататься да низко кланяться

За того за смелого Олешу ведь Поповича —

Сило́й берет, к ней в думу не йдет...

А Добрыня случился во Царе́граде.

Добрынин конь да спотыкается,

Испроговорит Добрыня сын Никитинич:

«Ты волчья сыть, медвежья шерсть!

Ты зачем сегодня потыкаешься?»

Как проговорит Добрынин конь человеческим голосом:

«Ай же ты хозяин мой любимыи,

Добрыня сын Микитинич!

Как ты ездишь да забавляешься,

Над собой незгодушки не ведаешь —

Как твоя да любима семья,

Молода Настасья дочь Никулична,

Замуж пошла за смелого Олешу за Поповича.

Вот пир у них идет да по третий день,

Сегодня им идти да ко божьей церквы

Принимать с Олешей по злату венцу».

Богатырское его сердце разгорелося,

Взял он плеточку шелковую,

Стал он бурушка бить да промежду ушей,

Стал он бурушка бить да промежду ноги,

Промежду ноги, да ноги задния, —

Стал он, бурушка-кавурушка, поскакивать,

С горы на гору да с холмы на холму,

Реки, озера перескакивать,

Широкие раздолья между ног пущать.

Что не ясен сокол перелет летит —

Добрый молодец да перегон гонит.

Он приехал ко граду Киеву,

Не воротами ехал, через стену городовую,

Мимо тую башню наугольную,

Ко тому ли ко подворью ко вдовиному,

Он поставил своего добра коня,

Добра коня среди бела двора,

Не привязана да не приказана.

Как пошел во палаты белокаменны,

Он не спрашивал у ворот да приворотников,

У дверей не спрашивал придверников,

Он всех взашей прочь отталкивал.

Он зашел в палаты белокаменны.

‹..............›

Как проговорит честна вдова да Мальфа Тимофеевна:

«Ай же ты удалый добрый молодец!

Ты зачем заехал на сиротский двор,

Да в палаты идешь бездокладочно,

В покои идешь да безобсылочно,

А не спрашиваешь у ворот да приворотников,

У дверей не спрашивашь да придверников,

Взашей прочь да всех отталкиваешь?

Как бы было рожоно мое дитятко,

Молодой Добрыня сын Никитинич, —

За твои поступки неумильные

Отрубил бы тебе буйну голову».

Оставляли Добрынину родну маменьку

Да на той же на кирпичной да жаркой печеньке,

Она сидит на печи, слезно уливаючи{510},

Во слёзах-то сама сидит причитаючи:

«Еще кто же меня будёт нонче поить-кормить,

Еще кто же меня будёт да обувать, одёвать,

Еще кто же меня будёт нонче тёплом обогревать?»

Она соходит со кирпичной да жаркой печеньки

На те же на полы свои на дубовые,

Да на те на перекладинки свои сосновые,

Да на те как на столбышки на точеные,

Да подходит ко кошевчату окошечку...

Приехал Добрыня к своей матушке под окошечко, —

У ей воротца были призаложены.

Говорит-то Добрыня таковы слова:

«Родитель моя матушка!

Ты спусти меня в палаты белокаменны».

Заглянула она да в окошечко:

«Ай ты погано Идолище!

Отойди от окошечка косивчатого».

Говорит ей Добрыня таковы слова:

«Отчего не спознала ты сына любимого?».

— «А потому не спознала я,

Что у моего дитятка было личико белой снег,

А твое личико с кровью зарудилося и глаза помутилися,

Отрослись у тебя волосы долгие».

— «Ай же родитель моя матушка!

Отрослись у мня волосы через двенадцать лет,

Личко зарудилось, глаза затуманились

От ветров осенныих, холодныих».

Говорит потом Добрынина матушка:

«У моего у родимого дитятка

Была знадебка родимная{512}

Под пазухой под правою».

Потом скидывался Добрыня Микитинец,

Показал ей знадебку родимую.

Тут старости своей старуха не услышала,

Брала его за руки за белые,

Проводила во палаты белокаменны.

Молодой Добрынюшка Никитинич

Он и пыли-грязи не распахивал,

Прямо садился платьицом цве́тныим,

Начал гусёлышки налаживати,

Начал звончатые настраивати.

Уж он струночки приводит от Царя-града{514},

А припевочки приводит от Нова-города.

Как начал ли он в гусёлышки поигрывати,

Как начал ли он во звончаты поскрыпывати, —

Уж как все тут на пиру порасплясалися,

А Владимир-князь да распотешился,

За столом стал в перстики пощёлкивати,

На столы стал ноженьки покидывати.

«Не бывало у меня такого гусельщика

Опосля Добрынюшки Никитича.

Сопускайся-ка, молодой погусельщичок, —

Тебе первое местечко подли́ меня,

Другое местечко супротив меня,

А уж третье место проти́в князя

И с княгиней да моло́дые».

В эту пору ведь, в это времечко

Да царице во снях да показалося.

Рассказала царю она Соло́ману:

«Ты послушай, Соломан царь Давыдович.

Мне ночесь, младой, до мало спа́лося,

Да мало спа́лось, да много виделось.

Уж я видела сон да преужасныий{516}:

Как из нашего саду из зеленого

Улетела у нас да лебедь белая;

Как с моей-то будто с право́й руки

Скатился как мой-от как золочён персте́нь,

Рассы́палася ставка новгородская

А по нашей высокой новой горнице».

Да говорит царь Соломан ой Давыдович:

«Ты послушай, царица Солома́нида,

Не удайся на прелести на мужески —

Ведь обманут царицу Соломаниду».

И как уезжаё Соломан царь Давыдович

По делам своим во чисты́ поля,

Во чисты поля да в зелёны́ луга.

Приезжал Таракашка — гость заморскии

Да во ту ли во гавань во Царицыну,

Приставал ён на пристань корабельнюю,

Соходил ён на славный на крут бережок,

Да ён шел ко царице на высок терём.

Еще крест-то кладет да по-писа́ному,

Да поклоны ведет да по-ученому,

На все стороны он да поклоняется,

А ко царицы Соломаниды в особинку:

«Ты послушай, царица Соломанида!

Да как мы люди ведь проезжие,

А у нас-то есь много се́ребра,

Да и много есь ска́тнёго-то жемчуга,

Да ли много товару драгоценного, —

Ты мне дай писарей, да переписчиков,

Переписать мне сумма вся на ко́рабле».

Одолжила царица Соломанида,

Отпустила писарёв, да переписчиков.

Да они провели на свой ко́раблик,

Да крепкой водочкой употчевали,

Да упились они ведь до пьянёшенька,

Да лежат они ведь как будто без памяти.

Да Таракашка по нима порасплакался

И приходил к царицы Соломаниды:

«Ты послушай-ка, царица Соломанида,

Да над заезжим ты го́стём надсмехаешься —

Не писарёв ты дала, не переписчиков,

А ты дала ведь-ка голь кабацкую:

Будто век не пивали зелёна вина,

Да и век не видали сладкой водочки,

Ёны все ведь вином да упивалися,

Вси по ка́рабли ёны развалялися.

Ты сходи-ка, царица, досмотри сама»

Сгорячилась царица Соломанида,

Да бежала сама она на карабли.

Проводит царицу Соломаниду,

Посадили ею́ да к самогуд-гусля́м,

Да они сами гудят, сами тонцы́ водя́т.

Наливали ей водки забуду́щии,

Ёна водочки рюмочку как выпила —

Оввернулась царица Соломанида.

Сгорячился Таракашко — гость заморскии:

«Ой вы шкипери́ мои работники,

Подымайте паруса вы все полотняны,

Поезжайте от Соломана вы Давыдовича»

А приезжаёт Соломан тут сын Давыдович,

А не стречаёт Соломана молода жона,

Не снимаёт Соломана со добра коня,

А не целуёт Соломана в уста сахарные,

А выходит только девочка-чернавочка,

А ёго нонь слуга да была верная.

А говорил где Соломан да сын Давыдович:

«А уж ты ой еси, девочка-чернавочка!

Еще где тут у мня да молода жона,

Еще та Соломадина Прекрасная?

Не стречаёт меня, царя Соломана,

Не целуёт меня в уста сахарные,

Не снимаёт меня да со добра коня, —

Во пирах ле она, але во беседушке,

А заморски товары але прописыват?»

Говорит ёму девочка-чернавочка:

«Уж ты ой еси, Соломан да сын Давыдович!

А у тя нет Соломадины Прекрасное, —

А приходил Таракашко тут сын Заморянин,

А увез у тя Соломадину Прекрасную».

А еще тут-де Соломан да сын Давыдович

А еще стал набирать силы охочёе,

А нагрузил он как силой тут три карабля,

А пошел где во царство да й в Золоту Орду.

«А уж ты ой Соломадина Прекрасная!

А ты куда будёшь девать меня, Соломана?»

А говорила Соломадина Прекрасная:

«А я откину перинушку пуховую,

А повалю тя на кроваточку тесовую,

А я закину перинушкой пуховое,

А сберегу я тебя, царя Соломана».

А идет-де Васильюшко во светлу гриню,

А повалился тут Соломан да сын Давыдович.

А еще тут-де царица да Соломадина

А закинула перинушкой пуховое,

Сама села на кроваточку тесовую.

А приходит Василий да сын Окулович,

А говорит тут царица да Соломадина:

«А уж ты ой еси, Васильюшко сын Окулович!

А кабы был где Соломан да сын Давыдович,

А що бы над им тут стал ты делать нонь?»

А говорил тут Василий да сын Окулович:

«А кабы был как Соломан да сын Давыдович —

А скочил бы я, молодец, на резвы ноги,

А схватил со спички да саблю вострую,

Отрубил бы у Соломана буйну голову».

А скочила на кровать она тесовую,

А откинула перинушку пуховую:

«А руби-ка у Соломана буйну голову».

А еще тут-де Василий да сын Окулович,

А скочил-де Васильюшко на резвы ноги,

А схватил где со спички да саблю вострую,

А хотел у Соломана срубить голову.

Да становился Соломан на первой ступень,

Да говорит Василию таково слово:

«Да позволь-ка трубить да во турий рог».

— «Да сказали, что Соломан хитёр-мудёр, —

Тебя, Соломана, глупяе нет:

При смерти хочешь наигратися».

Заиграл Соломан во первой након —

Да во темной роще стучит-бренчит.

Убоялся Василий сын Окулович:

«Что эдакое стучит-бренчит?»

— «Я послал скотину християнскую,

Пошла скотина во чисто́ поле́,

Бьет копытом во сыру землю́,

Споминает Соломана премудрого».

Заиграл Соломан во второй након —

В темных лесах стучит-бренчит.

Убоялся Василий сын Окульевич:

«Что это такоё стучит-бренчит?»

— Да мои гуси, лебеди,

Полетели они да из темны́х лесов,

Да бьют крылом да о темны леса,

Споминают царя Соломана».

Заиграл Соломан во третий након.

«Да смотри-ка, Василий сын Окулович, —

Мои три голубя нале́тели,

Твое-то пшёно всё поклёвали».

Не беленькой кречеток выпорхивал,

Не ясён соколичок вылетывал —

Выезжал удал дородный добрый молодец,

По прозванию Чурилушко сын Плёнкович.

Но не скатняя жемчужинка катается —

Да Чурило по Киеву катается.

Выезжае противу́ дому Бермятова,

Заиграл он во доску гусельнюю:

Да перву́ доску играе про Киёв-град,

А й дру́гу доску играе про свою поездочку,

А й третью доску играе про Бермятов дом.

Да услыхала Катерина дочь Микулична,

Зазывала Чурилу на широкий двор:

«Заезжай, Чурило, на широкий двор,

У меня Бермята-то дома не случилося,

Да ушел ли Бермята во божью́ церкву,

Да ён ушел к обедне благовещенской.

Заходи ко мне в палаты белокаменны,

Да станем, Чурило, мы во шахматы играть».

Ездит Чурилушка выгуливает,

На своем Чурила на добром кони́,

Приехал Чурила к Вельмино́ву дому́,

Скричал-то Чурила во всю голову:

«В доме ль Вельма сын Васильевич?»

Выходит-выбегает Катеринушка,

Выходит она, дочь Микулична,

Сама говорит таково слово:

«Да нету Вельма сына Васильевича,

Ушел Вельма во божью церкву.

Что же ты, Чурила, не пожаловал?»

А ответ держал так Чурилушка:

«Не в уборе я был, Катеринушка.

Нынь я, Чурила, обладился:

Лапотцы обувал я семи шелков,

Подпяты, пяты шилом востры́{521},

Около носов яицом прокатить,

Под пяты, пяты воробей пролетит,

Шапочка ушиста пушиста было́,

Хорошо была надвесистая —

Сопереди не видно лица белого,

И сзади не видно шеи белыи.

Дак нынь я, Чурилушка, обладился,

И так я, Чурилушка, приехал к тебе».

Вопрося его Катеринушка

Бра́ла за ручки за белые

И провела его в палату браную,

Садилась за столы дубовые,

За тыи за ествы сахарнии,

Наливала ёму питья медяные,

Отходя же сама низко кланялася:

«Ешь-ка, пей ты, Чурилушка,

Покушай-ка ты нынь, Поплёнкович».

Поел-то, попил как Чурилушка,

Из-за стола выходит дубового,

С-за тыи за ествы сахарнии,

С-за того питья за медяного,

Господу богу поклонится,

На все стороны он поклоняется,

Катерину да ён в особину:

«Благодарно тебе, Катеринушка,

Благодарно тебе, дочь Микулична».

Ответ держала Катеринушка:

«На до́бро тебе-ка здоровьице,

Да на добро тебе-ка, Чурилушка,

Чурилушка да ты Попле́нкович».

Взяла за ручки за белые,

За его перстни́ за злаченые,

Повела его в спаленку теплую,

К той ли ко кроватки ко кисовыи,

К той ли ко перинушки ко пуховыи,

Ко кру́тому высокому зголовьицу,

К тому ль одеялу соболиному,

Сама говорила таковое слово:

«Изволь-ка ложиться, Чурилушка,

Изволь-ка ложиться, сын Попленкович».

Лег тут спать как Чурилушка,

Лег тут спать да сын Попленкович,

Подле е́го-то Катеринушка,

Да подли́ бочка дочь Микулична.

Они стали-то жити-то, быти они,

Межу со́бою времечки коротати.

Нападала пороха снегу белого,

Не во пору пороха нынь, не вовремя, —

Да середка-де лета, о Петрова дни.

По этой же порохе снегу белого

На белой-де заюшко проскакивал,

Не чернохвост горносталь да тут пропрядывал, —

Молоды душа Чурило да тут прохоживал

Да к тому Пермяте, да к молодой жоне.

Да заходит бы он да на крылечико,

Кабы брякался он да во колечико,

Да выходит Настасья дочь Колашница,

Отпирала она да двери на́ пяту,

Да брала молодца за белы руки,

Целовала молодца в уста сахарные,

Проводила его да в лёжню-спальню нонь.

Кабы зажил тут Чурило по-домашному:

Да кушак-от бы вешал он на спичечку,

А пухов-де колпак кладет на полочку,

Да сафьянны сапожки кладет под лавочку,

Да ложился на кроватку да на тесовую

Да с тою-де Настасьей да со Колашницой,

Да на те же перины да на пуховые.

Да была Пермяты еще служаночка,

Говорила она да таково слово:

«Уж ты ой еси, Чурило да блады Плёнкович!

Ты не парь же кишку да во чужом горшку, —

Да пойду к Пермяте да я нажалюся».

Говорит-то Чурило да блады Плёнкович:

«Уж ты ой еси, девушка-чернавушка!

Не ходи к Пермяте, да ты не сказывай, —

Да куплю я тебе да в косу ленточку,

Заплачу я за ленту двадцать пять рублей».

Да на то-де девчонко да не сдавается,

Говорит-де она да таково слово:

«Уж ты ой еси, Чурило да блады Плёнкович!

Ты не парь же кишку да во чужом горшку, —

А пойду к Пермяте, да я нажалюся».

Говорил-де Чурило да блады Плёнкович:

«Уж ты ой еси, девушка-чернавушка!

Не ходи к Пермяте, да ты не сказывай, —

Да куплю я тебе да нонь шубеечку,

Заплачу за шубейку да пятьдесят рублей».

Да на то же девчонко да не сдавается,

Да пошла-де девчонко да вон на улицу,

Да пошла-де девчонко да во божью церковь,

Говорила она да таково слово:

«Уж ты ой есь, Пермята да сын Иванович!

Да у нас-де в садах да не по-старому —

Заскочил-де в сады да как чужой же конь,

Да стоптал бы траву у нас шелковую».

Говорит же Пермята да сын Иванович:

«Уж ты ой еси, Настасья да дочь Колашница!

Это чей как весится шелков кушак,

Это чей-де лежит на нонь пухов колпак,

Это чьи-де лежат да нонь сапожочки,

Да сапожки лежат да нонь сафьянные?

Да бы чей же у нас да нонче доброй конь?»

Говорит тут Настасья да дочь Колашница:

«Уж ты ой есь, Пермята да сын Иванович!

Да ходила я по городу по Киеву,

Кабы видела купцей, людей торговыих —

Они ездят на конях всё на добрыих,

Кабы носят-де шапочки пуховые,

Кабы носят кушаки да всё шелковые,

Кабы носят сапожки да сафьянные:

Да купила тебе да носить в праздники,

Да купила коня да тебе доброго,

Кабы ездить во церковь да во божью нонь».

Да пошел Пермята да сын Иванович

Да ко той ко кроватке ко тесовоей,

Размахнул-де бы он да новы за́весы,

Да стянул одеяло да соболиное —

Да лежит-де Чурило да без почтанников.

Как-де брал-де Чурила за жолты кудри,

Да метал-де его да на кирпищат пол,

Да вытаскивал его да вон на улицу,

Да вязал бы коню да за хвост нонче,

Да спустил бы коня да во чисто полё.

Да заходит назад да в лёжну-спальню нонь,

Говорит Пермята да таково слово:

«Уж ты гой еси, Настасья да дочь Колашница!

Уже что ле тебе да нонче надобно?»

Говорила Настасья да дочь Колашница:

«Кабы где же ле нонь да как ясен сокол, —

Кабы тут же ле быть да белой лебеди».

Кабы взял Пермята да молоду жону,

На одну-де ногу да он ступил нонче,

Как другу-де ногу да у ей оторвал,

Да служанку же взял да за себя взамуж.

А-й выпадала-де пороха да снежку белого,

А-й да по той по пуроши да по белу снежку

А-й не бел заюшко скакал да горносталь свистал,

А-й проезжат тут Чурилко да млады Пленков сын,

Да ён ко той ко княгины да Перемякиной.

Перемякина-то в доме да не случилося —

Да й ушел Перемякин да во божью церковь,

Ой он ко той-де к обедне да воскресенское.

А-й тики-стук, тики-хлоп да Чурилко на красно крыльцо,

А-й тики-хлоп, тики-бряк да за колечушко,

Ой да за то же за вито было за серебряно,

За серебряно колечко, да позолочоно.

А-й тут выскакивала девушка-чернавушка

А-й в одной тоненькой беленькой рубашечке,

Говорила-де чернавка да таково слово:

«Ах тебя полно, Чурилко, ходить к чужой жоны,

Тебе полно, Чурило, да нонь любить чужа жона.

А-й по́йду скажу я ко князю да Перемякину —

Ах ты лишишься из-за етого свету ту белого,

А-й укороташь у себя да веку долгого».

— «Уж ты ой еси, девушка-чернавушка!

Ах ты не сказывай-ка князю да Перемякину, —

Ой я те куплю нонь мухту да соболиную,

А-й соболиную мухту да во пятьсот рублёв».

Отвечала-де чернавка да таково слово:

«Да не надь мне твоя та мухта да соболиная».

Уж как на пяту воротичка размахивал,

Пробирался Чурилко да в ложню-спалёнку.

Усмотрела ли тут девушка-чернавушка:

Еще ловко Чурилко да обнимается,

Хорошо-де Чурилко да оплётается.

И побежала-де чернавка да во божью церковь.

А увидел тут Чурила на право́й руки́,

На правой руки у своей жены,

Он схватил тут шашку во праву́ руку́,

А лево́й рукой Чурило за черны́ кудри́,

Он сам тут говорит да таковы слова:

«Уж я много тебе раз, Чурило, говаривал,

Уж я много тебе раз наказывал —

Не ходи ты по чужим жена́м по мужниим,

Потеряешь ты свою буйну голову».

Уж смахнул тут у Чурилы буйну голову.

‹...............›

«Ох ты ой еси, моя баба ты глупая,

Уж ты глупая моя баба, неразумная!

Ты пади-ка мне скорей да во праву́ ногу́ —

Я прощу тебя не во перво́й вины».

На ты слова женка ответ держи́т:

«Уж куды положил ты бела лебедя,

Уж теперь туды клади белу лебёдушку».

Он смахнул тогда у бабы буйну голову.

По славной матушке Волге-реке

А гулял Садко-молодец тут двенадцать лет,

Никакой над собой притки и скорби Садко не видывал,

А всё молодец во здоровье пребывал.

Захотелось молодцу побывать во Новегороде,

Отрезал хлеба великой сукрой,

А и солью насолил, его в Волгу опустил:

«А спасибо тебе, матушка Волга-река!

А гулял я по тебе двенадцать лет,

Никакой я притки, скорби не видывал над собой

И в добром здоровье от тебя отошел,

А иду я, молодец, во Новгород побывать».

Проговорит ему матка Волга-река:

«А и гой еси, удалой доброй молодец!

Когда придешь ты во Новгород,

А стань ты под башню проезжую,

Поклонися от меня брату моему,

А славному озеру Ильменю».

Втапоры Садко-молодец отошед поклонился,

Подошел ко Новугороду

И будет у тоя башни проезжия,

Подле славного озера Ильменя,

Правит челобитье великое

От тоя-то матки Волги-реки,

Говорит таково слово:

«А и гой еси, славной Ильмень-озеро!

Сестра тебе, Волга, челобитье посылает».

Двою говорил сам и кланялся.

Малое время замешкавши,

Приходил тут от Ильмень-озера

Удалой доброй молодец,

Поклонился ему, добру молодцу:

«Гой еси, с Волги удал молодец!

Как ты-де Волгу-сестру знаешь мою?»

А и тот молодец Садко ответ держит:

«Что-де я гулял по Волге двенадцать лет,

Со вершины знаю и до устья ее,

А и нижнея царства Астраханского».

А стал тот молодец наказывати,

Которой послан от Ильмень-озера:

«Гой еси ты, с Волги удал молодец!

Проси башлыков во Новегороде

Их со тремя неводами

И с теми людьми со работными,

И заметывай ты неводы во Ильмень-озеро —

Что будет тебе божья милость».

Походил он, молодец,

К тем башлыкам новогородскиим,

И пришел он, сам кланяется,

Сам говорит таково слово:

«Гой вы еси, башлыки, добры молодцы!

А и дайте мне те три невода,

Со теми людьми со работными,

Рыбы половити во Ильмени-озере.

Я вам, молодцам, за труды заплачу».

А и втапоры ему башлыки не отказывалися,

Сами пошли башлыки со работными людьми

И закинули три невода во Ильмень-озеро.

Первой невод к берегу пришел —

И тут в нем рыба белая,

Белая ведь рыба мелкая;

И другой-то ведь невод к берегу пришел —

В том-то рыба красная;

А и третей невод к берегу пришел —

А в том-то ведь рыба белая,

Белая рыба в три четверти.

Перевозился Садко-молодец на гостиной двор

Со тою рыбою ловленою;

А и первую рыбу перевозили,

Всю клали они рыбу в погребы;

Из другого же невода он в погреб же возил —

То была рыба вся красная;

Из третьего невода возили они

В те же погребы глубокие,

Запирали они погребы накрепко,

Ставили караулы на гостином на дворе.

А и отдал тут молодец тем башлыкам

За их за труды сто рублев.

А не ходит Садко на тот на гостиной двор по три дни,

На четвертой день погулять захотелось.

А и первой в погреб заглянет он,

А насилу Садко тута двери отворил:

Котора была рыба мелкая —

Те-то ведь стали деньги дробные;

И скоро Садко опять запирает.

А в другом погребу заглянул он:

Где была рыба красная,

Очутилось у Садка — червонцы лежат.

В третьем погребу заглянул Садко:

Где была рыба белая,

А и тут у Садка всё монеты лежат.

А и ходит Садко по четвертой день,

Ходил Садко по Новугороду

А и целой день он до вечера,

Не нашел он товаров во Новегороде

Ни на денежку, ни на малу разну полушечку.

Зайдет Садко он во темной ряд —

И стоят тут черепаны — гнилые горшки,

А все горшки уже битые.

Он сам, Садко, усмехается,

Дает деньги за те горшки,

Сам говорит таково слово:

«Пригодятся ребятам черепками играть,

Поминать Садко — гостя богатого,

Что не я, Садко, богат —

Богат Новгород всякими товарами заморскими{526}

И теми черепанами — гнилыми горшки».

«Уж вы вой еси, дружинушка хоробрая моя,

Еще те же мои да водолащички!

Вы скачите-тко вы скоро вы во синеё во морё,

Вы смотрите-тко вы скоро под черлёным кораблём —

Еще наш-от корабль не на ме́ли ли стоит,

Не на мели ли стоит, не на лу́ду ли нашел{528},

Не на луду ли нашел не на подводную?»

Ай скакали как дружина во синёё во морё,

А смотрили они скоро под черлёным кораблём,

Еще сами говорили таково ёму слово:

«Еще наш-от корабль не на мели он стоит,

Не на мели он стоит, не на луду он нашел,

Не на луду он нашел не на подводную».

Говорит Садко-купец, богатой гость:

«А ярыжки вы, люди наемные,

А наемны люди, подначальные!

А вместо все вы собирайтеся,

А и режьтя жеребья вы валжены,

А и всяк-то пиши на имена,

И бросайте вы их на сине море».

Садко покинул хмелево перо,

И на ем-то подпись подписано.

А и сам Садко приговариват:

«А ярыжки, люди вы наемные!

А слушай речи праведных,

А бросим мы их на сине море,

Которые бы поверху плывут —

А и те бы душеньки правые;

Что которые-то во море тонут —

А мы тех спихнем во сине море».

А все жеребья поверху плывут,

Кабы яры гоголи по заводям,

Един жеребей во море тонет —

Во море тонет хмелево перо

Самого Садка, гостя богатого.

Говорил Садко-купец, богатой гость:

«Вы ярыжки, люди наемные,

А наемны люди, подначальные!

А вы режьтя жеребья ветляные,

А пишите всяк себе на имена.

А и сами к ним приговаривай:

А которы жеребьи на море тонут —

А и то́ бы душеньки правые».

А и Садко покинул жеребей булатной,

Синего булату ведь заморского,

Весом-то жеребей в десять пуд.

И все жеребьи во море тонут,

Един жеребей поверху плывет —

Самого Садка, гостя богатого.

А и тут Садко-купец, богатой гость,

С молодой женой на подклете спит,

Свои рученьки ко сердцу прижал,

Со полуночи впросонье

Ногу леву накинул он на молоду жену.

Ото сна Садко пробужался,

Он очутился под Новым городом,

А левая нога во Волх-реке.

Он ему с царицею бил челом,

Челом бил и низко кланялся.

Говорит Садко-купец, богатый гость:

«Ай же ты Поддонный царь!

Зачем ты меня сюда требовал?»

Говорит Поддонный царь:

«Я затем тебя сюда требовал{531} —

Ты скажи-скажи и поведай мне,

Что у вас на Руси есть дорого?

У нас с царицею разговор идет,

Злато или серебро на Руси есть дорого

Или булат-железо есть дорого?»

Говорит ему Садко-купец, богатый гость:

«Ай же ты Поддонный царь!

Я скажу тебе и поведаю —

У нас злато-серебро на Руси дорого,

А булат-железо не дешевлея;

Потому оно дорого,

Что без злата-серебра сколько можно жить,

А без булату-железа жить-то неможно,

А неможно жить ведь никакому званию».

Дома его встретила молодая жена и говорила ему таковы слова:

«Ай же ты любимая семеюшка!

Полно тебе ездить по синю морю,

Тосковать мое ретливое сердечушко

По твоей по буйной по головушке.

У нас много есть именьица-богачества,

И растет у нас малое детище».

И написал он писемышко,

Что «тати-воры-разбойники{534} ко мне на двор,

Плут-мошенник к моему двору,

Не работы робить деревенские —

Пить зелена вина безденежно».

И бросал писемышко на Волхов мост.

‹................›

И молодой Василий сын Буслаевич

Выкатил бочку зелена вина,

Зелена вина да сорока ведер,

Наливает чару зелена вина,

Зелена вина полтора ведра,

И берет себе в руки черняный вяз{535}:

«Кто подоймет чару зелена вина

В полтора ведра единой рукой,

И кто выпьет чару на единой здох,

И стерпит черненый вяз в буйну голову —

Попадет ко мне в дружину хоробрую».

И пришли мужики-новгородчане,

И никто не мог поднять чары единой рукой.

Идет Иванище Сильное{536},

И поднимает чару единой рукой,

И выпивает чару на единой здох;

И ударил Василий его, Иванища,

Черняным вязом в буйну голову:

И стоит Иванище — не трёхнется,

И не трёхнется, и не воро́хнется,

И со буйной головы колпак не воро́тится.

И тот прошел, так иной пришел,

Пришел Потанюшко Хромненькой,

И принимается за чару единой рукой,

И выпивает чару на единой здох;

И ударил Василий Потанюшку

Черняным вязом в буйну голову:

И стоит Потанюшко — не трёхнется,

И не трёхнется, да не ворохнется,

И со буйной головы колпак не воротится.

И тот прошел, да иной пришел,

И идет-то Васенька Маленькой,

И принимается за чару единой рукой.

И говорит-то Василий сын Буславьевич:

«Ой же ты Васенька Маленькой!

Не поднять тебе чары единой рукой,

И не выпить тебе чары на единой здох,

И не стерпеть тебе чернена́ вяза́,

Чернена вяза да в буйну голову».

Этот Васенька Маленькой

Плюнул да и прочь пошел:

«Ты молодой Василий сын Буславьевич!

Не узнал ты меня да обе́счестил».

И тот молодой Василий сын Буславьевич

Как ударит Ваську черняным вязом,

Черняным вязом да в буйну голову:

Идет-то Васенька — не трёхнется,

Не трёхнется, да и не ворохнется,

Со буйной головы колпак не воротится.

Говорит Василий сын Буславьевич:

«Разве сила у меня да не по-старому,

Либо черняной вяз служит не по-прежнему?»

Увидел тут бел горючий камешек,

Как ударит в камешек черняным вязом —

Камень тот рассыпался.

И тогда зазывает Ваську хлеба-соли кушати.

И набралося тридцать удалых добрых молодцев

Послышал Васенька Буслаевич —

У мужиков новгородскиих

Канун варен, пива ячные,

Пошел Василий со дружиною,

Пришел во братшину в Никольшину{538}:

«Немалу мы тебе сып платим —

За всякого брата по пяти рублев».

А за себе Василий дает пятьдесят рублев

А и тот-то староста церковной

Принимал их во братшину в Никольшину,

А и зачали они тут канун варен пить,

А и те-то пива ячные.

Молоды Василий сын Буслаевич

Бросился на царев кабак

Со своею дружиною хороброю,

Напилися они тут зелена вина

И пришли во братшину в Никольшину

А и будет день ко вечеру,

От малого до старого

Начали уж ребята боротися,

А в ином кругу в кулаки битися,

От тое борьбы от ребячия,

От того бою от кулачного

Началася драка великая.

Молоды Василий стал драку разнимать,

А иной дурак зашел с носка,

Его по уху оплел,

А и тут Василий закричал громким голосом

«Гой еси ты, Костя Новоторженин,

И Лука, Моисей, дети боярские!

Уже Ваську меня бьют».

Поскакали удалы добры молодцы,

Скоро они улицу очистили,

Прибили уже много до смерти,

Вдвое-втрое перековеркали,

Руки, ноги переломали, —

Кричат, ревут мужики посадские.

Говорит тут Василий Буслаевич:

«Гой еси вы, мужики новогородские!

Бьюсь с вами о велик заклад,

Напущаюсь я на весь Новгород битися-дратися

Со всею дружиною хороброю:

Тако вы мене с дружиною побьете Новым городом —

Буду вам платить дани-выходы по смерть свою,

На всякий год по три тысячи;

А буде же я вас побью и вы мне покоритеся

То вам платить мне такову же дань».

И в том-то договору руки они подписали

Приходит Василий Буслаевич

Ко своему двору дворянскому,

Ко своей сударыне матушке,

Матерой вдове Амелфе Тимофеевне,

Как вьюн, около ее убивается,

Просит благословение великое:

«А свет ты моя сударыня матушка,

Матера вдова Амелфа Тимофеевна!

Дай мне благословение великое —

Идти мне, Василью, в Ерусалим-град

Со своею дружиною хороброю,

Мне-ка господу богу помолитися,

Святой святыни приложитися,

Во Ердане-реке искупатися».

Что взговорит матера Амелфа Тимофеевна:

«Гой еси ты, мое чадо милая,

Молоды Василий Буслаевич!

Токо ли ты пойдешь на добрые дела —

Тебе дам благословение великое;

Токо ли ты, дитя, на разбой пойдешь —

И не дам благословение великого,

А и не носи Василья сыра земля».

Камень от огня разгорается,

А булат от жару растопляется,

Материна сердце распущается,

И дает она много свинцу, пороху,

И дает Василью запасы хлебные,

И дает оружье долгомерное:

«Побереги ты, Василий, буйну голову свою».

Побежали по морю Каспицкому,

На ту на заставу корабельную,

Где-то стоят казаки-разбойники{540},

А старые атаманы казачие,

На пристани их стоят сто человек:

«А и молоды Василий, на пристань стань»

Сходни бросали на крут бережок,

И скочил-то Буслай на крут бережок,

Червленым вязом попирается.

Тут караульщики, удалы добры молодцы,

Все на карауле испужалися,

Много его не дожидаются,

Побежали с пристани корабельныя

К тем атаманам казачиим.

Атаманы сидят, не дивуются,

Сами говорят таково слово:

«Стоим мы на острову тридцать лет,

Не видали страху великого, —

Это-де идет Василий Буславьевич,

Знать-де полетка соколиная,

Видеть-де поступка молодецкая».

Пошагал-то Василий со дружиною,

Где стоят атаманы казачие,

Пришли они, стали во единой круг,

Тут Василий им поклоняется,

Сам говорит таково слово:

«Вздравствуйте, атаманы казачие!

А скажите вы мне прямого путя

Ко святому граду Иерусалиму».

Говорят атаманы казачие:

«Гой еси, Василий Буслаевич!

Милости тебе просим за единой стол хлеба кушати».

Втапоры Василий не ослушался,

Садился с ними за единой стол.

Наливали ему чару зелена вина в полтора ведра,

Принимает Василий единой рукой

И выпил чару единым духом,

И только атаманы тому дивуются,

А сами не могут и по полуведру пить.

И хлеба с солью откушали,

Собирается Василий Буслаевич

На свой червлен корабль,

Дают ему атаманы казачие подарки свои:

Первую мису — чиста серебра,

И другую — красна золота,

Третью — скатного земчуга.

За то Василий благодарит и кланяется,

Просит у них до Ерусалима провожатого.

Тут атаманы Василью не отказывали,

Дали ему молодца провожатого,

И сами с ним прощалися.

Собрался Василий на свой червлен корабль

Со своею дружиною хороброю,

Подымали тонкие парусы полотняные,

Побежали по морю Каспицкому.

Втапоры его дружина хоробрая

Купалися во Ердане-реке,

Приходила к ним баба залесная,

Говорила таково слово:

«Почто вы купаетесь во Ердане-реке?

А некому купатися опричь Василья Буславьевича.

Во Ердане-реке крестился

Сам господь Иисус Христос.

Потерять его вам будет,

Большого атамана Василья Буславьевича».

И они говорят таково слово:

«Наш Василий тому не верует —

Ни в сон, ни в чох».

Где стоит высокой камень,

В вышину три сажени печатные,

А через его только топором подать,

В долину — три аршина с четвертью.

И в том-то подпись подписана:

«А кто-де у камня станет тешиться,

А и тешиться-забавлятися,

Вдоль скакать по каменю —

Сломить будет буйну голову».

Василий тому не верует,

Стал со дружиною тешиться и забавлятися,

Поперек каменю поскаковати.

Захотелось Василью вдоль скакать,

Разбежался, скочил вдоль по каменю —

И не доскочил только четверти,

И тут убился под каменем.

Где лежит пуста голова,

Там Василья схоронили.

На камешке подпись подписана,

Подписана подпись, подрезана:

«Кто этот камень не пере́скочит,

Не быват во Новом городе».

Стоит-то Василий, призадумался,

Сам говорит таково слово́:

«Теперь-то, Потанюша, тебя-то жаль —

Тебе уж камень не перескочить,

Не бывать тебе в Новом городе».

Стала дружина скакать поперек камня́,

А Потанюша скочил — всех легче перескочи́л.

Говорит тут Василий таково слово:

«Скочить — не́ скочить вдоль по камешку»

Скочил-то Василий вдоль по камешку,

Скочил да лёгко пере́скочил.

Богатырско сердце заплывчиво:

«Кто эту подпись подписывал,

Да кто эту подрезь подрезывал?

Да кто этот камень не перескочит?

Я назад пятми́ скачу и опять перескочу».

Скочил-то Василий назад пятми,

Задел-то он ногой правою,

Пал-то на леву́ руку́,

Обломилась у него рука левая,

Пал на сер горюч каме́нь,

Разломил-то себе буйну́ голову́.

А как падала погодушка да со синя́ моря,

А со си́ня морюшка с Корсу́ньского,

А со дожжами ти, с туманами,

А в ту-ту погоду в синёмо́рскую

Заносила тут неволя три чернёных три-то ка́рабля

Что под тот под славён городок под Ко́рсунь же,

А во ту-то всё во гавань всё в Корсу́ньскую.

А во том-то городе во Ко́рсуне

Ни царя-то не было, ни царевича,

А ни короля-то не было и ни королевича,

Как ни князя не было и ни княжевича, —

Тут жила-была Маринка дочь Колдаёвна,

Она ‹...›, еретица была, безбожница.

Они как ведь в гавани заходили — брала пошлину,

Паруса ронили — брала пошлину,

Якори ти бросали — брала пошлину,

Шлюпки на́ воду спускали — брала пошлину,

А как в шлюпочки садились — брала пошлину,

А к мосту приставали — мостову́ брала,

А как по́ мосту шли — да мостову брала,

Как в таможню заходили — не протаможила.

Набирала она дани-пошлины не множко, не мало — сорок тысячей,

А да взяла она трои́ рука́вочки,

Что да ти трои рукавочки, трои перчаточки, —

А как эти перчаточки а не сшиты были, не вязаны,

А выши́ваны ти были красным золотом,

А высаживаны дорогим-то скатным жемчугом,

А как всажено было́ каменьё самоцветноё;

А как первы ти перчатки во пятьсот рублей,

А други ти перчатки в целу тысячу,

А как третьим перчаткам це́ны не было:

Везены́ эти перчатки в подареньицо

А тому же ведь князю всё Володьёму.

Отбирала ети че́рны карабли она начисто,

Разгонила она трех младых корабельщичков

А как с тих с чёрных с трех-то караблей,

Она ставила своих да крепких сто́рожов.

«А да только отгони-тко три мои загадки хитромудрые —

Я отдам тобе-то три чернёных ка́рабли».

— «Только загадывай ты загадки хитромудрые,

А как буду я твои загадочки отгадывать».

— «А как перва та у мня загадка хитромудрая:

Еще что же в лете бело, да в зимы зе́лено?»

Говорит-то Глеб да таковы речи:

«Не хитра твоя мудра́ загадка хитромудрая,

А твоей глупе загадки на свете нет:

А как в лете-то бело́ господь хлеб дает,

А в зимы-то зелено́ да тут ведь ель цветет».

— «А загану тебе втору загадку хитромудрую:

А да что без кореньица растет да без лыж катится?»

— «Без кореньица растут белы́ снеги,

А без лыж-то катятся быстры́ ручьи».

— «Загану тебе третью́ загадку хитромудрую:

А как есть у вас да в каменно́й Москвы,

В каменной Москвы да есть мясна гора,

А на той на мясной горы да кипарис растет,

А на той парисе-дереве соко́л сидит».

— «Уж ты гой еси, Маринка дочь Кайдаловна!

Нехитра твоя загадка хитромудрая,

А твоей загадочки глупе на свете нет:

Как мясна та гора — да мой ведь доброй конь.

Кипарисо дерево — мое седёлышко,

А ка со́ловей сидит — то я, уда́лой доброй молодец»

— «Я топерече отсыплю от ворот да пески, камешки,

А сама-то я, красна́ деви́ца, за тебя заму́ж иду».

Тут же князь Глеб сын же Володьевич

Принимал же он скоро грамотку да скорописчату,

Он читал скоро же, быстро прочитывал,

Побежал брал в руки же туриной рог,

Брал с собой же он всё туриной рог,

А туриной же был у ей золочёной же,

Побежал он скоро, князь же Глеб да сын Володьевич,

Он на ту ли на стеночку да городо́вую,

Он на ту ли на башню наугольнюю,

Он во первой раз трубил да во туриной рог —

Его храбрая дружиночка от крепка сна да пробужалася,

Во второй-от раз трубил да во туриной рог —

Его храбрая дружиночка скоро да одевалася,

Скоро одевалась в платье в богатырское,

В богатырское платье одевалась она, латы да богатырские,

Они брали скоро копьица же вострые,

Еще брали они да сабли вострые,

Поскакали скоро они во матушку да в каменну́ Москву,

Ко своему князю любимому,

И ко князю ко Глебу сыну же Володьевичу.

Приезжали ко его к дому да княженецкому,

Ко тому ли ко крылечушку да ко точёному,

Ко тим ко перилышкам да ко золочёным.

Как стречал-то их да князь да Глеб же сын Володьевич,

А он низко же им, да всё же князь да сын Володьевич,

Он же кланялся дружиночке же храброю:

«Уж вы ой еси, дружиночка моя же храбрая,

Уж вы храбрая моя да очунь верная!»

Поезжал-то князь да сын Володьевич,

И наказывал же он дружиночке хороброю:

«Уж я буду во городе во Концыре,

У той ли у Маринки дочери Кандальевны,

Я первой раз струблю да́ во туриной рог —

Вы же скоро от крепка сна пробужайтеся,

Во второй струблю — да одевайтеся

Во свое же вы платье богатырское,

А во третей я раз струблю да во туриной рог —

Уж наскакивайте да в город во Концырь-от,

Вы рубите, бейте до старого, до малого,

Не оставляйте же их же всё на се́мена».

И одевался князь же Глеб да сын Володьевич,

Скинывал с себя дорогое платье цве́тное,

Одевал же на себя да богатырское,

И одевал он на себя латы да богатырские,

И он садился же, князь да Глеб же сын Володьевич,

На своего коня да богатырского,

И же брал с собой копьице же вострое,

И же брал с собой же саблю вострую,

И поехал скоро в славной в Концырь-город,

Где царила Маринка же да ‹...›, безбожница.

«Отгадай-ка ты у мня да три хитрых мудрых загадочек;

Отгадаешь же мои же ты загадочки,

Я отдам тебе же все да черны ка́рабли заморские,

‹................›

Я тогда же сама за тебя взаму́ж иду.

Отгадай-ка, князь же Глеб же сын Володьевич,

Еще у вас во матушке да в каменно́й Москве

Краше свету есь, да краше свету есь?»

— «Не хитра-мудра, — да говорил тогда,

Говорил-то князь же Глеб да сын Володьевич. —

Не хитра-мудра твоя же всё загадочка:

У нас во славной матушке да в каменной Москве

Краше свету у нас да красно солнышко».

— «Еще втора загадочка:

Да что же выше лесу же?»

— «А у нас во славной матушке да в каменной Москве

Светит светел месяц-от».

— «А что же чаще лесу ту?»

— «А чаще лесу часты звездочки».

— «А без замочков у вас во славной матушке во каменной Москве?»

— «Не хитра да мудра, да Маринка ‹...›, безбожница,

Не хитра-мудра твоя же всё загадочка:

А у нас во матушке же в каменной Москве

А Дунай, а Непр-река да очунь быстрая».

А и говорила тут Маринка дочь Кандальевна:

«Уж ты князь да Глеб Володьевич!

Я теперь же за тебя да я замуж иду».

Он хотел же пить да из чарочки да золоченою

Дорогого напиточку да всё заморского,

Его доброй-от же конь да богатырской-от

Взял подтолкнул своей да ножкой правою

Как его-то чарочку да золоченую,

Он же вылил из чарочки на матушку да на сыру землю́ —

Сырая земля да загорела же

От того напиточка да всё заморского.

Тогда разгорелось князя Глеба сына всё Володьевича,

Разгорелось у его да ретиво́ сердцо́,

Расходилися у его да могучи́ плечи́,

А могучи плечи же все да богатырские,

Он же брал скоро в руки сабельку же вострую,

Он же отсек у Маринки дочери Кандальевны,

Вот отсек у ей да буйну голову.

Он струбил же тут скоро да во туриной рог —

Его дружиночка же всё храбрая

Вот со крепка же сна скоро да пробудилася;

Во второй же раз струбил же он да во туриной рог —

Она скоро же одевалася

Во свое же она платье богатырское;

Во третей же раз струбил же князь да Глеб Володьевич —

И скоро его дружиночка наскакивала

На добры́х конях же всё да богатырских же,

Она рубила во городе во Концыре,

Она до старого рубила, и до мла́дого,

Не оставили же они же всё на се́мена.

Вот тогда же князь да Глеб да сын Володьевич

Он пошел скоро во те во темницы во темные,

И во те ли злодеюшки да заключебные,

Он топтал-ломал да скоро двери же,

Выпускал своих премладеньких да корабельщичков,

Выпускал же он премладеньких матросичков,

Отправлял же он черны карабли,

Черны карабли с товарами заморскима,

Он во славну матушку же в каменну́ Москву.

А сам поехал же своей с дружиночкой,

Он с хороброю да во чисто́ поле́,

Во широкое поехал да во раздольицо,

Они ко славной ко матушке да в каменну Москву.

И возговорит княгина Опраксия:

«Ай же ты солнышко Владимир-князь!

Положи-тко Чурилу в постельнички,

Чтобы стлал он перину пуховую,

И кладал бы зголовьице высокое,

И сидел бы у зголовьица высокого,

Играл бы в гуселышки яровчаты

И спотешал бы князя Владимира».

И возговорит Владимир таковы слова:

«Ай же ты Чурилушка Пленкович!

Не довлеет ти жить в курятниках,

А довлеет жить ти в постельничках,

Стлать-то перина пуховая,

Кладывать зголовьице высокое

И сидеть у зголовьица высокого,

Играть в гуселышки яровчаты,

Спотешать князя Владимира».

Кто от беды откупается,

А Чурила на беду накупается.

И живет-то Чурила в постельниках,

Стелет перину пуховую,

Кладывает зголовьице высокое

И сидит у зголовьица высокого,

Играет в гуселышки яровчаты,

Спотешает князя Владимира,

А княгину Опраксию больше того.

Тут возговорит Владимир таковы слова:

«Не довлеет ти, Чурила, жить в постельничках,

А довлеет ти жить в позовщичках,

Ходить-то по городу по Киеву,

Звать князей, бояр на почестен пир».

А едет молодцев до пяти их сот,

Молодцы на конях одноличные,

Кони под ними однокарие были,

Жеребцы все латынские.

Говорил Владимир таково слово:

«Скажи, Пленко — гость Сорожанин,

Не тут ли едет Чурило сын Пленкович?»

— «Нет Чурила сына Пленковича, —

Едут тут Чуриловы-то повара,

Курят на Чурила зелено вино».

Та толпа на двор прошла,

Новая из поля появилася.

‹............›

Говорил-де Владимир таково слово:

«Ты скажи-ка, Пленко да гость Сорожанин,

Не тут ли едет Чурило сын Пленкович?»

— «Нет, сударь, Чурила сына Пленковича, —

Едут тут Чуриловы-то стольники,

Ставят на Чурила дубовы столы».

Та толпа на двор прошла,

Новая из поля появилася,

И едет молодцев боле тысячи.

Владимир-то сидел за дубовым столом,

Взад да вперед стал поелзывати:

«Охти мне, уже куда-де буде мне!

Али же тут едет уже царь с ордой,

Али тута едет король с литвой,

Али тут едут сватовщики

На моей-то племянницы любезные,

На душке Забавы на Путятичной».

Говорит Пленко да гость Сорожанин:

«Да не бойся-тко, Владимир, не полошайся, —

Тут ведь едет сынишко мое,

Премладое Чурило сын Пленкович».

К первой заставы прискакивал —

А растолнутся-то горы, вместо столнутся;

Тыи горушка растолнулись,

Не поспели вместо столнуться —

Его бурушко проскакивал,

Его маленький провертывал.

«А й велика славушка шла про Киев-град,

Про тебя, Владимир-князь стольно-киевской.

Почему ж у вас улушки есть грязные, —

Как измарал я свои чоботы дорожные.

Во моем во городе во Галиче,

У моёй свет родители да ў матушки,

У честной вдовы Офимьи Тимофеевной,

У ёй мости́чки стланы калёные,

По мостам стланы сукна одинцовые,

По сукнам песочики посыпаны —

Не измараешь чоботов своих дорожныих».

Ёна говорит им таково слово:

«Ай же вы господа да ведь обценщички,

«А й обценщички да стольно-киевски!

Вы пришли Дюковых животов оценивать.

Ай же он глупой Дюк, да неразумной сын,

Молодой ён боярской Дюк Степанович.

Говорила ему родитель матушка:

«Молодой боярин Дюк Степанович!

Уж ты будёшь в городе во Киеве,

У ласкова князя у Владимира —

Уж ты сам собой да не захвастайся,

Ни житьем-бытьем своим, богачеством,

И ни силушкой своей богатырскии,

А й ни храбростью да молодецкии».

Ён захвастался, боярской Дюк Степанович, —

А й как больши а й сиротски жи́воты,

Сиротски животы у его победные.

Дак приходите, господа вы тут обценщички,

А й после обеда в третьёём часу,

Буду я оказывать вам Дюковые животы».

Они поели тут, пришли, покушали,

Они приходят, на кое место приказаны,

Ажно идет тут Дюкова есть матушка,

Идё в золоте, да и́де в серебре,

А й ведут тут Дюкову есть матушку

А й служаночки да за белы руки.

А й приходя к погребам глубокиим,

Вынимат она три камешка с погрёбов глубокиих.

«Ай же вы господа мои обценщички!

Можете ль этым камешкам цены тут дать,

Да когда от тыих ведь тут камешков

По всему по городу по Галичу

Всякие огни горя, лучи пекут?»

Ёны господа да тут общенщички,

Ёны стали тут да пораздумались,

А й не могут они да тут цены ведь дать,

Еще что стоят этыи три камешка.

Говорит тут Дюкова-то матушка,

А й честна вдова Офимья Тимофеевна:

«Ай же вы господа да тут обценщички!

Уж вы что вы стали пораздумались?

Неужоль вы не можете цены тут дать?

А й надо не эдак Дюковы животы ценить:

Когда не можете трех камешков ценить —

Дак не дорого вы стоите, господа обценщички

А й обценщички да стольно-киевски».

Говорят господа ведь тут обценщички:

«Ай же ты ведь Дюкова есть матушка,

А й честна вдова Офимья ты Тимофеевна!

А й не можём тут мы цены есть дать

Твоим ли этыим тут камешкам.

Негде оценить нам ведь Дюковы животы.

А й велики верно что у Дюка животы —

Как нам спродать надо весь город Киев-от,

А еще семь раз спродать ёго, повыкупить,

Накупить бумаги да чернила ты,

То не хватит нам у Дюка животов о́ценить»

И самолучшой богатырь Щурила щапа Плёнкович.

Он чесал коня по честны́м ребрам,

Он приправил коня через Неву-реку,

Он огруз с конем, с мечом, с саблёй вострыи,

С саблёй вострыи да осередь реки.

Молодой боярин Дюк Степанович

Ён приправил коня через Неву-реку,

Ухватил Щурилу щапа Плёнкова,

Самолучшого ёго бога́тыря,

Осередь его реки да за желты кудри,

За желты кудри да за белы руки,

Перевез Щурилу щапа Плёнкова

Из тыи он да из середь реки.

Переехали ёны за Неву-реку,

Ёны там ездя-гуляют тут по крежику,

А й по тым травонькам по шелковыим,

А й по тым цветочикам лазуревым.

Молодой боярин Дюк Степанович

Ён приправил коня через Неву-реку,

Переехал взад до во чисто поле.

А й тыи Щурила щапа Плёнкович,

Самолучшой богатырь стольно-киевской,

Ён не смеет ехать с-за Невы-реки,

Он кричит оттуль да перевозику.

Подносили к ним калачиков тых пшонныих,

Молодой боярин Дюк Степанович

Стал загадочек Владимиру отгадывать, —

А ще корочку ту ён вокруг кусал,

А й середочку-то ён так кобелям бросал.

‹...............›

«Ты Владимир-князь да стольне-киевской!

Да всё в Киеве у вас есть не по-нашему:

Да й у вас как сделана-то бочечка дубовая,

Да й набиваны обручики еловые,

У вас делано мешалочко сосновое, —

А ще тут у вас да й калачи месят;

У вас делана как печка-то кирпичная,

У вас топятся-то дровца ты еловые,

У вас делано помялышко сосновое, —

А и тут у вас да калачи пекут.

Как во нашою в Индеи во богатою,

Да во славном во богатом Волын-городе,

У моёй-то родною у матушки,

У ней сделана-то бочечка серебряна,

А й обручики набиты золоченые,

Да й положены туды да й меды сладкие,

У ней сделано мешалочко дубовое, —

Они тут да й калачи месят;

У ней сделана-то печечка кирпичная,

У ней топятся-то дровца ты дубовые,

У ней сделано помялышко шелковое,

Настлано туда бумаги-то гербовою, —

А ще тут они да й калачи пекут».

По Чуриле сыне Пленковиче

Всем городом Киевом ручаются,

Поручился князь со княгиною;

А по Дюке никто не ручается, —

Набиралось голей кабацких до пятисот,

По Дюке боле все ручаются.

Дюк тому догадается,

Скоро садился на ременчат стул,

Писал ярлыки скорописчатые,

Ко стрелам ярлыки припечатывал,

Расстреливал стрелы во чисто поле.

Из далеча-далеча из чиста поля

Не ясен сокол налетывал,

Не белый кречетко вон напорхивал —

Наехал старый казак Илья Муромец,

По Дюке Илья ручается:

Подписал коня и свою голову.

И стали они щепить и басить

По стольному городу по Киеву.

Как выходит-то солнышко Владимир-князь,

Он выходит-де тут да ко столу еще,

Он подходит ко всем ли людям добрыим,

Говорит тут ле солнышко Владимир-князь:

«Уж вы ой еси, хресьяна православные,

Уж вы ой еси, мещана пригородные,

Аж вы ой еси, купцы, люди торговые,

Аж вы ой еси-де, русски все богатыри!

У вас есь ле у кого да кони добрые —

Кабы биться со мной нонь о велик заклад,

А не во сти рублей, да не во тысяче,

Ё своей молодецкой буйной голове:

Кабы съездить от города от Киева

До того нынче до города Чернигова,

Еще съездить бы нонь да кабы взад-вперед,

Меж ённою меж обеднёй, меж заутренёй;

Кабы места ле тут да нонь не много же —

Еще три девяноста ровно мерных верст».

Кабы все тут на пиру сидят приюмолкнули,

А как все на честном да приюдрогнули, —

Кабы меньшой хоронится за среднего,

Кабы среднёй хоронится за большого,

Как от большого князю нонь ответу нет.

Как из-за того из-за стола переднего,

Со хорошой со лавки с дубовой доски

И ставаёт тут удалой доброй молодец,

По прозванью ту Иван да сын Гостинович,

Поблизешенько он ко князю придвигается,

Понижешенько он князю поклоняется,

Еще сам тут говорит он таково слово:

«Еще ой есь ты, солнышко Владимир-князь!

Ты позволь мне-ка нонь да слово вымолвить,

Не позволь ты мене за слово головы сказнить,

Головы ли сказнить, скоро повесити,

И не выслать бы чтобы меня в ссылки дальние, —

Я бы бьюсь нонь с тобой да о велик заклад,

Я не во сти рублей бьюсь, не во тысяче, —

О своей молодецкой буйной головы».

Кабы князь-от кладет да нонче сто рублей,

Он-де сто рублей кладет от ся, со тысячей, —

Как ударились они тут о велик заклад:

О Иване поручились русски богатыри,

О князе-то поручилися бояра всё.

Он приходит к своёму коню доброму,

Ож как видели молодца, как на коня скочил,

На коня-де скочил, как в стремена ступил, —

Уж не видели поездки молодецкоей,

Э тяжелой е побежки лошадиноей,

Только видно там в поли курева стоит,

Курева там стоит да дым столбом валит;

Его скачёт ле конь, да право доброй конь,

Он-де с горы-де бы скачёт нонче на гору,

Он с укатистой-де скачёт на увалисту,

Он-де горы-де, удолы между ног берет,

По поднебесью летит, как ясен сокол.

Приезжаёт ко городу Чернигову,

Приезжает-де ён ко божьей церкви,

Он соскакивал-де скоро со добра коня,

Как не вяжет коня, да не приказыват,

Он заскакивал-де скоро во божью церковь,

‹...............›

Говорит тут Иван да таково слово:

«Уж вы ой еси, попы, отцы духовные!

Вы пишите мне ярлык, да скору грамоту».

И на то его попы скоро не ослышались,

Написали ему ярлык, да скору грамоту.

И оттуль-де Иван скоро поворот дает,

Он выходит-де скоро вон на юлицу,

Он приходит-де скоро к коню доброму,

Он как скачет-де скоро на добра коня.

Опять скачёт его да нонче доброй конь,

Он-де с гор-де нонче скачёт нонче на гору,

Он с укатистой-то скачёт на увалисту,

Еще горы, удолы промеж ног берет,

По поднебесью летит он, как ясен сокол.

Приезжат-де ко городу ко Киеву,

А езжает он тут да ко божьей церкви,

Он соскакивал тут скоро со добра коня,

Как оставил он коня да не привязана,

Еще конь-от у его стоит шатается,

Из ноздрей-де у коня да пламё огненно.

Из ушей у коня да дым столбом валит.

Он заходит тут бы скоро во божью церковь —

Тут ставают-де попы, отцы духовные,

Как служить хотят обедню воскресенскую.

‹...............›

Он пошел тогда ко князю ко Владимиру

И просит-де у князя деньги выездны,

Кабы выездны-то денёжки, нонь выгонны.

Он пришел нонче ко князю ко Владимиру,

Говорит же тут Иван да сын Гостинович:

«Уж ты ой есь ты, солнышко Владимир-князь!

Ты уж дай мне-ка нонь да деньги выездны,

Еще выездны мне денёжки, нонь выгонны,

Ты уж сто рублей мне дай нонче со тысячей»

‹............... ›

Еще князю ту опять тут за беду стало,

За великую досаду показалося,

Говорит тут-де солнышко Владимир-князь:

«Уж ты ой еси, Иван да сын Гостинович!

Я еще на тебя наложу службу тяжелую:

Еще есь у мня нонь да три жеребца,

Еще выпущу я их на твоего коня».

Как пошел-де тут Иван да сын Гостинович,

Пуще старого Иван да закручинился,

Пуще старого Иван да запечалился,

Повеся идет доржит да буину голову,

Потопя-де очи ясны в мать сыру землю,

Он не видит идет пути-дорожочки.

Он приходит к своему широку двору,

Он приходит к коню да на конюшен двор,

Опять падат-де коню да во праву ногу:

«Уж ты маленькой мой Бурушко косматенькой!

Я последни ж, видно, с тобой прощаюся, —

Выпускат на тя-де князь нонче три жеребца»

— «Уж ты ой еси, Иван да сын Гостинович!

Уж я знаю этих нонь да как три жеребца:

Уж один-от ле конь мне-ка названой брат,

И названой-от мне брат нонче при старости;

А другой-от нонче конь да Синёгривой же;

А трете́й-от ле конь да Полонёной был».

А как выпустил Иван да коня доброго,

Побежал его конь да во чисто полё.

Кабы князь-от выпустил три жеребца,

Прибегали-де ёни да к коню доброму,

Опять стали они Бурушка покусывать,

Опять стали они малого поле́гивать.

Нонче бурой-от ле конь да осержается,

Он как бьет ле правой ногой сыру землю —

Подрожала-де тут матушка сыра земля,

Кабы в поле опять дубьё расшаталися

И вершинами-то вместо соплеталися,

Как в озерах вода да сколыбалася.

Кабы кони-то эти юстрашилися,

Полонёно-ёт конь в полон убежал,

Синёгривого коня брал за хребетницу,

Он бросал его о матушку сыру землю —

Да бы тут же коню конец случился же;

А назван-от ему брат да нонче Бурушко

Покорился он брату нонче меньшому...

«Нечем мне, молодцу, хвастати.

Мне похвастать, не похвастать золотой казной —

Золота казна моя не держится;

Мне похвастать, не похвастать черным чеботом —

Черны чеботы мои не топчутся,

Мастеров возьму, чеботы сошью и новы ношу,

К вам же, купцам, свезу на рынок и повы́продам{552},

И возьму я с вас цену полную;

И еще мне похвастать, не похвастать добры́м конем —

Добры кони мои не ездятся,

Возьму я с-под матки жеребеночком,

Возьму поставлю на овес да на́ воду

И повыкормлю,

В чистом полюшке повыезжу

И вам, купцам, боярам, повыпродам,

Возьму я с вас цену полную;

Мне похвастать, не похвастать молодой женой,

Молодой женой Василисой Микуличной:

У меня молодая жена Василиса Микулична

Вас, купцов и бояр, продаст и выкупит,

А тебя, князя Владимира, с ума сведет».

«Берите-ка его за белы́ руки́,

Ведите во погреба глубокие,

Как тут садите за замки и за крепкие,

Завалите дубьями, колодьями,

Как пусть сидит-то там да похвастает

Молодой женой Василистой ведь» ‹...›

А посекала ли волосушки по-мужскому,

А одевала ёна платьица мужские.

‹.............›

Выводила ли коня, да ко́ня доброго,

‹.............›

Ай она брала ли палицу во рученьки —

А была палица ли ту да во девяносто пуд,

А бросила ёна палицу под облако,

А ымала она палицу единой рукой.

‹.............›

А садилась на коня ёна быстрешеньку,

А тут видели молодца сядучись,

А не видели удалого поедучись, —

А будто молния в чистом поле смелькается,

А будто вихорь ли по чисту полю завивается.

Подъезжал ён ко славному ко городу ко Киеву,

А ён крыкнул голосом богатырскиим:

«Уж ты солнышко князь стольнё-киевской!

А ты давай-ка мне да поединщика,

А если нет у тебя мне-ка поединщика,

То давай-ка ты мне да во замужество

А ты мне свою любимую племянницу».

И называлась грозным послом,

Грозным послом Васильем Ивановичем.

И поехала с великою свитою

Ко городу Киеву.

Половину дороженьки проехали,

И встречу ей из Киева грозен посол.

Тут они съехались, послы, поздоровались,

Как послы послуются,

Они ручку об ручку целуются.

Стал-де из Киева спрашивает посол:

«А и гой вы еси, удалы добры молодцы!

Куда вы едете и куда бог несет?»

И взговорят ему, послу, таковые слова:

«А и едем мы из дальней орды, Золотой земли,

От грозна короля Етмануила Етмануиловича

Ко городу ко Киеву,

Ко великому князю Владимиру

Брать с него дани-невыплаты

Не много, не мало — за двенадцать лет,

За всякой год по три тысячи».

Выводил тут Владимир стольной киевской

Двенадцать сильных могучих богатырей,

Стали они стрелять по сыру дубу

За целу версту —

Попадают они по сыру дубу.

От тех стрелочек каленых

И от той стрельбы богатырския

Только сырой дуб шатается,

Будто от погоды сильныя.

Говорил посол Василий Иванович:

«Гой еси, Владимир-князь!

Не надо мне эти луки богатырские,

Есть у меня лучонко волокитной,

С которым я езжу по чисту полю».

Втапоры кинулися ее удалы добры молодцы,

Под первой рог несут пять человек,

Под другой несут столько же,

Колчан тащат каленых стрел тридцать человек.

И говорит князю таково слово:

«Что потешить-де тебя, князя Владимира».

Берет она во ту рученьку левую

И берет стрелу каленую —

Та была стрелка булатная.

Вытягала лук за ухо,

Хлестнет по сыру дубу —

Изломал его в черенья ножевые.

Спела тетивка у туга лука —

И Владимир-князь окарачь наползался,

И все тут могучие богатыри

Встают как угорелые.

Взвыла да пошла калена стрела,

Угодила в сыр кряковистой дуб,

Изломала в черенья ножевые.

И говорил посол таково слово:

«Не жаль мне сыра дуба кряковистого,

Только жаль мне своей калены стрелы,

Никому не найти во чистом поле».

А Владимир-князь стал проведовати:

«Только посол буде женщина,

Не станет он во Киеве боротися

Со моими могучими богатырями».

Таковы люди были в Киеве —

Нарочны борцы, удалы молодцы,

Притченки да Хапилонки.

Выводил тут князь семь борцов,

И того ли посол Василий не пятится,

Вышел он на двор боротися,

Середи двора княженецкого.

Сошлися борцы с послом боротися:

Первому борцу из плеча руку выдернет,

А другому борцу ногу выломит,

Она третьего хватила поперек хребта,

Ушибла его середи двора.

А плюнул князь да и прочь пошел:

«Глупая княгиня, неразумная!

У те волосы долги, ум короток —

Называешь ты богатыря женщиною.

Такова посла у нас еще было и не видано».

Говорил себе таково слово:

«Разве сам Василья-посла проведаю»

Стал с ним в шахматы играть

Золотыми тавлеями.{556}

Первую заступь{557} заступовали —

И ту посол поиграл;

Другую заступь заступовали —

И другую заступь посол же поиграл;

Третью заступь заступовали —

Шах да и мат, да и под доску{558}.

«Не отдай-ка ты девчину да за женщину

Не наделай-ка смеху́ по всёй Руси».

«Не отдай-ка племянницы за женщину, —

Не бога́тырь есть тут, а есть женщина:

Как по улочкам идет, будто уточка плывет,

По ступенечкам ступает потихонечку.

А ведь голос у нее как будто с про́двизгом,

С поволокою глаза поваживает,

А на тех на рученьках на белыих

Даже дужки от колечичек не вышли вон»

Молоды Алеша Попович млад

Настиг калик во чистом поле,

У Алеши вежство нерожденое,

Он стал с каликами вздорити,

Обличает ворами-разбойниками:

«Вы-то, калики, бродите по миру по крещеному,

Кого окрадете — своем зовете.

Покрали княгиню Апраксевну,

Унесли вы чарочку серебряну,

Которой чарочкой князь на приезде пьет».

А в том калики не даются ему,

Молоду Алеше Поповичу,

Не давались ему на обыск себе.

Поворчал Алешенька Попович млад,

Поехал ко городу Киеву.

«Там пищит-верещит:

Там не кошка ли курнё,

Не собака ли ревё,

Верно, скотину дерё?»

«Вот тебе, хилин,

Не по соснам летать,

И не Шидмицей пужать{563}»,

Я седу да поседу

К зе́леному саду

И к милому на спутьё;

Куды мил ни пойдё,

Куды мил ни поедё —

И мимо не проедё.

И спрашивай на горки

И спешка на задворки,

Изба на болоте,

Едя пироги всё гороховые,

Байня та в лесе,

Да моются беси,

Гумно на болоте —

Никто не молотит,

Овин в моху,

Дырой вверху.

Девки поповы

По воду ходили,

По воду ходили

Да голуба убили,

На пень посадили.

На пню не сидит,

Хлопоту говорит:

«Хлопота, хлопота!

Погубила ты меня».

Собиралися ребятушки

Во единоё собраньицо,

За едно ле думу думали{565},

Да за едно совет советовали:

«Да уж мы как же, ребятушки,

Да будём хилина ловить?»

«Теперь хилиночку

Не по соснам летать,

Не хидницать-пужать{567}».

Поповы те девки{568}

Пиво наварили,

Сладкой мед становили,

Под Ковра посылали,

Под добра человека.

Ковру здесь не бывати,

И пива-вина не пивати,

И сладкого меду не вкушати.

«Остойся, Ковер,

И не ломайся, Ковер,

И не коверкайся.

Перекину я ковер

Через тын и монастырь,

Через лавочку торгову

И через стену городову».

Как на горке садок

Зеленёшенек стоит,

У Троицы попок

Молодёшенек поет,

Свечки тоненьки,

Просвирки мяконьки,

Кутья сладка,

Попадья гладка,

Шея да плечо

Как гусиново яйцо,

Лоб да лицо

Как зеркальцо.

Да на синем-то море да овин горит,

Да безног-от мужик да заливать бежит.

Да это всё, братцы, не чудо, да я чудне скажу:

Да безрук-от мужик да ушат тащит,

Да это всё, братцы, не чудо, да я чудне скажу.

И да сидела-то лединушка что княгинею,

До Петрова дни сидела да растаяла.

А не стало у нас в городе как управителя,

А невестки ти с золовушками в раздор пошли,

И они билися-дралися орудею женскою,

И орудия у их была очунь слабая:

А дралися — у их копья были лопаточки,

А туги ти луки — коромысла всё,

А калёные стрелочки — веретёшечка.

И они кашу ту горюху обневолили,

И у их кислы ти шти да по заречью шли...

Сын на матери всё снопы возил,

Всё снопы возил да все коно́пляны.

Родна матенка да в кореню́ была,

А молода жена да пристяжной была.

Родну матенку да попонюгивал,

Попонюгивал да сам подсте́гивал,

Молоду жону да призадярживал,

Призадярживал, да сам потпрукивал:

«Ну пойди, да родна матенка,

Тпру, постой, да молода жона».