Быстроногий олень. Книга 1

1

Гивэй остановился, устало воткнул в землю копье. Прямо перед ним, за ослепительной полосой лагуны, виднелся поселок Илирнэй. Искаженные миражем строения колыхались в мареве, как тени. Песчаной косы, отделявшей море от лагуны, не было видно. Казалось, что дома и яранги стоят прямо на воде. Силуэты их то отрывались от воды, то приближались, то вдруг уходили куда-то вдаль, исчезая в синеватой дымке.

Мягкая голубизна моря неудержимо влекла к себе. Гивэй невольно сделал несколько шагов вперед и снова остановился. Угрюмые глаза юноши постепенно теплели. Сняв легкий, летний малахай, он вздохнул глубоко всей грудью. Смуглое тонкое лицо его будто осветилось изнутри; задумчивая и вместе восторженная улыбка тронула губы, затрепетала в черном пламени глаз. Над морем возник призрачный, подвижный город. Это пловучие льды, как в зеркале, отразились в небе. Льды были где-то за десятки километров, а казалось, что они вот здесь, совсем рядом. Четкие грани их то наливались густой синевой, то выцветали, напоминая замысловатый узор, вытканный на небе из легких облаков. Порой ослепительно вспыхивал солнечный луч, отраженный в невидимой льдине. И тогда длинные густые ресницы Гивэя вздрагивали, а черное пламя глаз становилось еще жарче.

— Ай, хорошо, большие льды идут. Людям в охоте удача будет, — шептал он, безошибочно определяя своим опытным глазом морского охотника движение невидимых льдов, отраженных в гигантском зеркале неба.

И вдруг Гивэй всем существом своим почувствовал беспокойство. Из-за гряды гор, идущей вдоль берега лагуны, выползали плотные, черные тучи. Ударил порыв ветра, за ним второй. Крикливые чайки заметались в небе, падая в косом полете к темнеющему морю. Прижав к груди малахай, Гивэй смотрел на небо. Тучи, идущие на разной высоте, метались в хаотическом беспорядке. Одни из них ползли с севера на юг, другие — в обратную сторону; разрываемые в клочья воздушными течениями, они ежесекундно меняли форму, сшибались, соединялись в сплошную черную массу, закрывая полнеба.

«Будто и не тучи, а дым — оттуда, где города горят, где огонь даже железо, как сухую траву, сжигает», — подумал Гивэй, крепко охватывая цепкими руками копье, служившее ему походной палкой. И тут пришла другая мысль:

«Вот в таком же небе сбили его… Он теперь огнем обожжен, мой брат Тэгрын».

От поселка к поселку, от стойбища к стойбищу передалась на днях из округа печальная весть: крылатый человек Тэгрын опасно ранен, лежит в госпитале.

Весть эта взволновала все побережье и тундру Чукотки. Не было ни одного чукчи, ни старого, ни малого, кто не знал бы бесстрашного летчика Тэгрына. Именно здесь, на Чукотке, он впервые поднялся в небо, показал на своем примере, что и у его народа выросли крылья. И не однажды чукчи, глядя на летящий самолет, с гордостью произносили новое имя Тэгрына — Крылатый человек.

Тучи ползли и ползли из-за гор. Море, недавно еще ласковое и нежное, теперь вздыбилось косматыми волнами. Синеватое марево миража сменилось черной, местами, как дым, клубящейся мглой. Гивэй оглянулся вокруг и снова замер. На какое-то мгновение ему почудилось, что он уже там, у Сталинграда, где огонь сжигает железо, где дрался в небе с врагами его брат Тэгрын.

— Пойду в Кэрвук… В райисполком, в райком! — Юноша подставил разгоряченное лицо холодному ветру. — Они отпустят меня. Я научусь летать. Я знаю мотор, я хорошо знаю мотор. Ого! Гивэй такой человек!..

Нахлобучив на голову малахай, Гивэй тронулся в путь. Но острая боль в натруженных, усталых ногах заставила его остановиться.

«Отдохнуть надо, — уныло подумал он, — километров пятьдесят, пожалуй, прошел сегодня от Янрая. А может, в Илирнэй заглянуть? Как раз половина пути. — Юноша снова повернулся лицом к поселку, видневшемуся за лагуной. — Нет, прямо пойду, брод через лагуну искать не хочется…»

Спустившись в овраг, Гивэй набрал сухих сучьев, нашел место, где послабее дул ветер, разжег костер.

— Чайку попью, дальше пойду, — приговаривал он, извлекая из походного нерпичьего мешка небольшую кастрюлю.

Вода в кастрюле закипала. Гивэй вытаскивал из самодельного нерпичьего портфеля одно письмо за другим, задумчиво перечитывал.

Мысли в голове плыли, будто караваны перелетных птиц в хмуром, осеннем небе. Да, грустно, очень грустно Гивэю. Вот уже год, как он пишет письма Оле Солнцевой, учительнице своего родного поселка Янрай, но ни одно из них отдать ей так и не решился. Сколько раз подходил к ее двери, заносил руку, чтобы постучать… Но в самое последнее мгновенье решимость покидала его.

Много, очень много писал он Оле, но не все еще сказал ей. Разве сказал он, что когда находится с нею рядом, то чувствует себя так, будто далеко, очень далеко видит — и не как охотник, не глазами, а сердцем… Оля с сердцем его сделала что-то такое, от чего хочется обойти весь мир, все ощупать своими руками, хочется все, все узнать, понять, обо всем догадаться… Ай, Оля, Оля, как она красива! Словно первая заря после полярной ночи. Как о ней не будешь думать?

И все же письма, сейчас он одно за другим бросит в костер. Пусть горят. Наступит время, когда он напишет ей новые, оттуда, издалека! Ого! Это будут настоящие письма. Он напишет ей, как сумел заменить своего брата Тэгрына, как беспощадно мстит за него, уничтожает врага. Вот тогда Оля, быть может, к груди прижмет его письма, быть может, подумает, что и он, Гивэй, настоящий мужчина, такой же, как его брат, Крылатый человек.

Да, то будут настоящие письма. А эти… пусть горят!..

Гивэй поднес пачку писем к костру. В глазах юноши мелькнуло что-то страдальческое, губы дрогнули. Но тут же лицо его стало бесстрастным, словно высеченным из камня: сильный человек должен скрывать свои чувства, так говорит чукотская народная мудрость.

2

Омкар быстро вошел в кабинет секретаря Кэрвукского райкома партии Ковалева и остановился у двери, тяжело дыша, вытирая малахаем смуглое, с черной редкой бородкой, лицо. Возбужденный, явно расстроенный, он старался взять себя в руки, прежде чем заговорить с человеком, беседовать с которым в повышенном тоне ему казалось немыслимым. Секретарь райкома, откинувшись на спинку кресла, с любопытством наблюдал за председателем илирнэйского колхоза: он хорошо знал причину его несколько необычного состояния.

— Ну что ж, Омкар, я вижу, тебе очень хочется поговорить со мной громким голосом. Давай говори. Громким голосом говори.

Омкар смущенно кашлянул, переступил с ноги на ногу и, вдруг улыбнувшись, сказал:

— Здравствуй, Сергей Яковлевич!

Ковалев вышел из-за стола, Омкар пожал протянутую ему руку и спросил, хитро прищурившись:

— Может, сердце мое зря так часто бьется? Может, это лживая весть до ушей моих дошла, что Гэмаля от нас забрать хотят?

— Нет, люди говорят правду, — чуть помедлив, спокойно ответил секретарь.

Омкар привстал. Казалось, он не хотел верить своим ушам.

— Это почему так, а? Наш колхоз самый большой, наш колхоз уже пять лет самый лучший в районе, наш колхоз миллионер! Людей много, хозяйство большое! Нам хороший парторг нужен, нам такой, как Гэмаль, парторг нужен! Ни за что не отдадим Гэмаля!

Омкар хотел что-то добавить, но в это время дверь в кабинет отворилась и на пороге показался Гэмаль.

В полувоенном костюме из черного сукна, туго подпоясанный широким офицерским ремнем, он выглядел подтянутым, сдержанным. Спокойствием, уверенностью веяло от его плотно сбитой фигуры.

— Правильно ли это, Сергей Яковлевич, человека с одного места на другое бросать? — негромко, с еле уловимой ноткой обиды, спросил Гэмаль, пожав руку секретарю.

— Бывает так, что очень нужно настоящего человека, коммуниста, перевести с одного места на другое, на более трудное, на более ответственное.

Сергей Яковлевич сказал это тихо, совсем тихо, но Гэмаль выпрямился и весь подобрался, а Омкар чуть подался вперед, ожидая чего-то важного, исключительного.

Ковалев облокотился на стол, задумчиво потер жилистыми руками крутой лоб и улыбнулся. В смуглом лице его с прямым носом, в темно-серых глазах, озабоченных, строгих и в то же время порой, в прищуре, лукаво-насмешливых, сразу угадывались и ум, и воля, и сердечность. Волосы у него были черными, и оттого еще резче выделялась в них серебристая извилинка седой пряди.

— Без хорошего парторга янрайцы и в этом году не выполнят план по пушнине. А вы знаете, что значит сейчас, когда враги рвутся к Сталинграду, не выполнить план?

— Нельзя им план не выполнить. Поругать их надо, заставить как следует работать, как наши люди работают, — запальчиво ответил Омкар.

— А почему ты забыл сказать, что им помочь надо? — с мягким укором спросил Ковалев. — Когда тебе было трудно с большим хозяйством управиться, мы в помощь твоему колхозу Гэмаля послали.

Чувствуя себя прижатым к стенке, Омкар потупился, но вдруг, прямо глянув в глаза секретаря, сказал:

— Парторга все равно не отдам… Давай думать, как по-другому янрайцам помочь можно.

Гэмаль молчал. Он уже понял, что новое назначение его вызвано самой острой необходимостью. Четкий, с горбинкой, нос, плотно сомкнутые, подобранные губы придавали его лицу властное выражение. Но в умных, широко раскрытых глазах парторга было что-то простодушное, располагающее, и это смягчало его суровую властность.

Ковалев перевел свой взгляд на Гэмаля.

— Ну, а что ты скажешь?

— Вижу, надо ехать, Сергей Яковлевич. — Повернувшись к Омкару, Гэмаль мягко добавил: — Не обижайся на меня. В Янрае я родился… Там трудно… надо помочь.

Поспешно набив трубку, Омкар отвернулся к окну. Лицо его было сердитым, угрюмым. Но вот он метнул сердитый взгляд в сторону Гэмаля.

— Ты хотя бы два слова сказал, что думал. Сердцу моему легче бы стало.

Парторг усмехнулся.

— Сердце твое пустыми словами не успокоишь.

Омкар махнул рукой и стал еще мрачнее.

— Значит, едешь? — сказал секретарь и встал.

— Еду, — тихо, но твердо ответил Гэмаль. — Только как же я буду парторгом в колхозе, где даже маленькой партгруппы нет?

— Создашь. Люди там есть. Хорошие люди, которые созрели для вступления в партию.

Гэмаль и Омкар вышли из райкома молча, не глядя друг на друга.

— Пятнадцать лет уже его знаю, — наконец произнес Гэмаль, садясь на перевернутый кверху килем вельбот на берегу моря.

— Сергея Яковлевича? — тихо спросил Омкар.

— Да, его. — Гэмаль не спеша закурил. — Помню, мальчишкой еще, вдруг тревожный разговор услыхал, что русский учитель в Янрай приехал. Шаман Тэкыль, помню, к нам в ярангу зашел. Сквозь сон его голос слышу: «Беда пришла к нам с этим белолицым. Детей у нас отбирать будут, головы им портить будут. Возненавидят дети отцов и матерей своих!» Совсем проснулся я, когда услышал слова эти. Боязно стало. Сильно хотелось на страшного белолицего посмотреть, и в то же время чувствую, что сердце бьется, вот-вот из труди выскочит…

Гэмаль умолк, поправляя тесемки на своих легких нерпичьих торбазах.

— Ну и как, не выскочило сердце? — нетерпеливо спросил Омкар.

— Сейчас расскажу, — Гэмаль поудобнее уселся на вельботе. — Собрались мы первый раз в школу, за парты сели, осматриваемся. А я дрожу, как на холоде, не знаю, что со мной учитель делать будет, как учить меня будет. Наверное, это очень больно, когда учитель учит, — думаю. Интересно, как это он меня ненавидящим отца и мать делать станет? И только он вошел в класс, я птицей к двери! От волнения не в ту сторону потянул, никак не открою.

— Тебе что, на улицу хочется? — вдруг спрашивает учитель. Говорил он тогда по-чукотски плохо. Но слышу, голос совсем не сердитый. Посмотрел я в лицо учителю, вижу — улыбается, и весь страх сразу пропал.

— Наверное, ты уже раздумал на улицу итти, наверное, ты сейчас на свое место сядешь? — сказал он.

— А ты бить не будешь? — спрашиваю. Сергей Яковлевич засмеялся, повернулся к классу и так ответил:

— Нет. Я никогда не бью маленьких и другим не позволю бить.

Совсем осмелел я и сел на свое место. Не знал я тогда, что с этой минуты у меня другая жизнь началась, что с этой минуты меня учитель как бы на руки взял и стал вверх подымать. Думаю, что ты хорошо понимаешь, о чем сказать я хочу. Дальше говорить, или ты все еще сердишься на меня?

— Говори, говори дальше, — вздохнул Омкар, — слушать буду, хотя очень с тобой поругаться хочется, даже язык, как юкола[1], пересох.

— Ладно, дальше говорить буду, — согласился Гэмаль. — Мне вот приходилось книги разные читать. И вот узнал я по книгам, а еще больше по рассказам учителя, что есть люди, которые думают, что у нас, у чукчей, голова по-другому устроена: неспособна будто понимать то, что белолицые понимают. А Сергей Яковлевич за то, что я хорошо учился, в шутку великим талантом меня называл, тетради мои собирал, в Москву даже посылал. В журнале «Огонек» фотографию моих тетрадей напечатали. Хорошие слова обо мне по радио передавали. Так вот, понимаешь, о чем рассуждаю я? Учитель мой громко, на весь мир, сказал: «Чукча Гэмаль — человек. Чукча Гэмаль — настоящий человек!» Может, тебе сначала покажется, что здесь ничего особенного нет, может, ты никогда об этом не думал?

— Головой… не думал, а вот сердцем… не меньше тебя об этом думал, — отозвался Омкар.

— Пора нам домой собираться, — неожиданно заключил Гэмаль. — Так догадываюсь, что ты уже успокоился немножко?

Омкар промолчал, задумчиво глядя вдаль, где темная синева открытого моря сходилась с небом.

3

Рабочий день секретаря райкома продолжался. По его вызову в кабинет вошел заведующий райзо, Лев Борисович Караулин.

— Садитесь, — пригласил его Ковалев, указывая на кресло у стола. — Объясните, что произошло у вас с председателем янрайского колхоза Айгинто.

Караулин задумался, собираясь с мыслями, чтобы рассказать суть дела сжато и ясно. Он всегда боялся произвести на секретаря плохое впечатление и при каждом удобном случае говорил, что считает себя его учеником. Но это чувство постоянной ответственности перед секретарем тяготило Караулина. «Кто его знает, что за сила у этого человека. Вечно словно экзамен перед ним держишь», — не раз приходила ему в голову эта мысль.

Был Караулин огромного роста, атлетического телосложения, немного навыкате темные глаза его всегда были живыми, быстрыми. Крупный, без четких линий нос и пухлые яркие губы заметно ослабляли мужественное выражение его лица со здоровым, во всю щеку, румянцем. Буйная, в крупных кольцах, рыжеватая шевелюра, широченные плечи и грудь придавали внешности Льва Борисовича, как принято было говорить в кругу его друзей, «что-то львиное».

— В Янрае я пробыл полмесяца, — начал свое объяснение Лев Борисович, — к работе колхоза «Быстроногий олень» присмотрелся достаточно хорошо. И пришел к выводу, что председатель колхоза Айгинто не на своем месте. Слишком молод он для председателя, слишком горяч, не сдержан. Но самое печальное то, что он берет под свою защиту шаманские элементы. Так, когда я забрал у шамана Ятто его божков, его амулеты, Айгинто при народе посмел накричать на меня, как на мальчишку; потребовал, чтобы я вернул этих идолов. Конечно, я обрезал Айгинто, поставил его на свое место.

Заведующий райзо умолк, нисколько не сомневаясь, что секретарь одобрит его поступок.

— Да… Это уже приобретает принципиальное значение, — задумчиво произнес Сергей Яковлевич, как бы отвечая на свои мысли.

— Вот, вот, именно принципиальное, — обрадовался Караулин и вдруг осекся под странным взглядом секретаря райкома.

— Так, по вашему мнению, старик Ятто шаман? — тихо спросил Ковалев. В голосе его прозвучало что-то такое, отчего сердце Караулина забилось часто, тревожно.

— Конечно, Сергей Яковлевич. Я сам видел, как он на своем чукотском празднике кормил идолов жертвенной кровью. Старик Ятто страшный человек. Это…

— Я очень хорошо знаю, что из себя представляет Ятто, — сухо прервал секретарь. — Это честный старик, замечательный оленевод. И не его вина, что он все еще находится во власти суеверия. — Помолчав, секретарь жестко добавил: — Я, как и председатель янрайского колхоза Айгинто, считаю, что со стариком Ятто вы поступили возмутительно. Попрошу вас немедленно аккуратно запаковать всех этих идолов в посылку, написать адрес и принести ко мне в кабинет. Кроме того, хорошо над этим подумайте, так как скоро вам придется объясняться на заседании бюро райкома.

«Ну, это уж слишком», — хотелось возразить Караулину. Но он смолчал.

Проводив Караулина, Ковалев прошелся по кабинету, остановился у окна.

— Ишь ты, развоевался, искоренитель чукотской старины! — сказал он с сердцем и попросил пригласить в кабинет Шельбицкого, бухгалтера-ревизора районной торговой конторы.

Вскоре Шельбицкий уже сидел у стола секретаря райкома. Худое, замкнутое лицо его, с длинным узким носом, с близко посаженными, всегда настороженными глазами, выражало страдание.

— Сергей Яковлевич, все это я прекрасно понимаю, я сам люблю старика Митенко, но государственная копейка есть государственная копейка. — Шельбицкий развел худосочными руками, как бы говоря: ничего здесь поделать не могу.

— Это очень похвально, что вы так бережете государственную копейку. — Ковалев попытался глянуть Шельбицкому прямо в глаза, но тот упорно отводил взгляд в сторону. — Однако же оценивать судьбу честного человека в копейку государство наше считает преступлением.

Шельбицкий вскинул брови и, наконец, на какое-то мгновенье встретился со взглядом Ковалева.

— Простите, Сергей Яковлевич, но я вас не понимаю.

— Сейчас поймете. Насколько мне теперь понятно, недостача у Митенко насчитывается исключительно по углю. А вот скажите, при ревизии точно ли был измерен этот уголь?

— До сих пор меня в этом не упрекали. То, что я измеряю, всегда измеряется точно, — с достоинством ответил Шельбицкий и даже попытался забросить ногу на ногу, но тут же одумался.

— А вот скажите… сердце, человеческое сердце, глубину его, вы когда-нибудь пытались измерить? — Секретарь прищурился, и в глазах его мелькнуло что-то холодное, злое. Шельбицкий смущенно прокашлялся, не находя слов, чтобы ответить на неожиданный вопрос.

— Не пытались, а плохо, — ответил за него секретарь. — Для этого прежде всего свое сердце нужно очень чутко выверить, приняв его, так сказать, за единицу измерения. А оно у вас холодное, как чугунная гиря, и, кстати сказать, видимо куда менее точное.

— Помилуйте, товарищ Ковалев, — Шельбицкий крепко вцепился руками за поручни кресла. — Что вы говорите? Ведь… ваши слова граничат… граничат…

— А знаете ли вы, с чем граничит ваш поступок? — Ковалев встал, тяжело опираясь руками о стол. — Ведь вы же честного человека задумали отдать под суд!

— А как же?.. Неужели вы хотите, чтобы я покрывал растратчиков? — Шельбицкий тоже приподнялся над креслом, но тут же опустился, чувствуя себя словно пригвожденным тяжелым взглядом Ковалева.

— Вот что, бухгалтер-ревизор Шельбицкий, — сегодня я говорил по поводу Митенко с директором райторгконторы. Вам будет предложено тщательнейшим образом перемерить уголь, который находится в подотчете Митенко. — Немного помолчав, Ковалев добавил, глядя в лицо бухгалтера с беспощадной насмешливостью. — Учтите, что Митенко пирогами и водкой встречать вас не будет. Уж такой он вредный старик. Пусть это обстоятельство не послужит помехой для ваших измерений. Кроме того, постарайтесь совсем забыть о том, что он справедливо отругал вас однажды на собрании. Помните?

Шельбицкий кашлянул в кулак и крепко потер подбородок. На впалых щеках его выступили красные пятна.

— Ну, спасибо… спасибо… — пробормотал он, поднимаясь с кресла.

Когда бухгалтер проходил через приемную, то заметил в одном из кресел погруженного в тяжелую задумчивость старика Митенко.

«И его вызвал, сейчас успокаивать будет». Шельбицкий втянул голову в плечи и вышел, громко хлопнув за собой дверью.

Митенко так был погружен в свои думы, что не заметил бухгалтера. Лицо у старика было хмурым, утомленным, седые усы опущены, под глазами мешки.

«Какой позор на старости лет!» — в который раз думал он, напряженно дожидаясь встречи с секретарем райкома. Готовясь к чему-то, похожему на исповедь, старик невольно оглядывался на свой многотрудный жизненный путь.

Потомок русских поселенцев на Аляске, Митенко всю жизнь, как и его отец, занимался вместе с индейцами, эскимосами, чукчами охотой на пушного зверя и ловлей рыбы. В 1908 году, в одну из лютых эпидемий черной оспы, умерли его мать и отец, жена. Митенко решил покинуть Аляску. В 1910 году он перебрался на Чукотку, с мыслью переселиться потом в центральную Россию. Женившись на чукчанке, Митенко построил себе в поселке Янрай хижину и снова взялся за охоту. Дружно жил Митенко с чукчами. Но насколько его любили чукчи, настолько ненавидел американский купец Стэнли, обосновавший свою факторию в Янрае. Ненавидел за то, что Митенко мешал ему грабить чукчей. Бывало так, что чукчи просили Петра Ивановича быть посредником в их торговле с американским купцом. Ни угрозы, ни подкуп Стэнли на Митенко не действовали.

Вскоре на Петра Ивановича снова обрушилось несчастье — умерла при родах жена, оставив ему девочку. Заботливо растил Митенко дочь. Назвал он ее Ниной. Чукчи дали ей второе имя — Нояно. Когда появилась в Лаврентьевской бухте культбаза, Митенко отдал дочь в школу. Прошли годы. Теперь Нояно училась на Большой Земле на ветеринарного врача, а сам Митенко давно уже бессменно работал заведующим торговым отделением, пользуясь уважением и любовью чукчей не только в поселке Янрай, но и далеко за его пределами.

И вот, словно снег на голову, на него обрушилось несчастье. Митенко был почти уверен, что в ходе судебного разбирательства его оправдают и оставят в покое, но это будет потом, а как быть сейчас? Как теперь смотреть ему в глаза людям? И это в такое время, когда народ кровью и потом обливается в тяжелой войне с фашистами.

Митенко облокотился о колени, закрыл лицо руками и снова замер, погруженный в тяжелые думы.

И вдруг он услышал, что его вызывают. Петр Иванович поспешно встал, зачем-то вытащил очки, снова спрятал в нагрудный карман измятой гимнастерки.

Секретарь райкома вышел из-за стола навстречу Митенко. Какое-то мгновенье старик жадно всматривался в его лицо: нет ли в нем хотя бы тени отчужденности, холода недоверия или, быть может, даже беспощадного осуждения… Но нет, Ковалев встречают его по-прежнему. И прищур его глаз с лукавинкой, и дрожащая в уголках губ улыбка, и извилинка седой пряди, порой падающая на высокий выпуклый лоб, — все это старик запомнил давно, до мельчайшей черточки, и сегодня все это казалось ему особенно знакомым. «Не верит, нет, не верит, что я могу быть сукиным сыном», — мелькнуло у него в голове. И от этого еще сильнее вспыхнуло желание немедленно высказать все, до последней мелочи, чтобы Ковалев мог подумать: «Ну, вот так все и есть, как я предполагал, старика сильно обидели, оскорбили».

И Митенко начал говорить быстро, быстро, задыхаясь, словно боясь, что его не дослушают до конца.

— Ведь он же… Шельбицкий этот… когда мерял? Когда уголь в овраге снегом завалило… Был сугроб огромный… только вот к осени проклятый растаял…

— Знаю, дорогой Петр Иванович. Все знаю, — Ковалев крепко пожал старику руку. — Садись вот сюда, поудобнее, в это кресло.

Растерянный, сконфуженный, с чуть дрожащими руками, на которых резко выделялись синие набухшие вены, Митенко показался Ковалеву как-то особенно старчески беспомощным, усталым.

— Так вот, весной, — когда снег отваливали, с ним и угля немало в сторону отшвырнули, а он, знаете, у нас, на Чукотке, больше тысячи рубликов тонна! — снова заспешил Митенко, прижимая руку к сердцу, как бы умоляя поверить, что слова его истинная правда.

— Знаю, — знаю, ты говорил Шельбицкому, что нужно подождать, пока снег растает, — подхватил Сергей Яковлевич. — А он сказал, что еще не встречал случая, когда снег превращался бы в уголь. Так, что ли?..

— Да, да, это истинно его слова, а откуда ты знаешь?..

— Знаю, Петр Иванович, и убедительно прошу тебя успокоиться. Тебе пора уже здоровье свое беречь по-настоящему. А уголь твой будет замеряться снова, — как раз вот ты говоришь, что сугроб уже растаял.

Митенко вздохнул так, словно внезапно освободился от чего-то неимоверно тяжелого, что стискивало ему грудь.

— Спасибо… — спасибо тебе, Сергей Яковлевич, я знал, что честные люди в обиду меня не дадут…

— Ну, так чего же ты так переживаешь? Поди, постарел за эти дни лет на десять.

— Ну, да как же, Сергей Яковлевич? Тут только одна мысль о суде, как коршун, сердце закогтила… и потом обидно: есть же люди, которым засудить человека просто в радость, все равно что свадьбу сыграть… Тьфу ты, вразуми их господь бог, как это говорится, что так негоже делать.

— Не бог, а вот мы, люди, постараемся вразумить, — возразил Ковалев, энергично смыкая лежащие на столе руки в замок. — Итак, говорить нам об этом больше нечего. Вызвал-то я тебя, Петр Иванович, совсем по другому делу.

Митенко выпрямился: во всей его по-стариковски грузной фигуре почувствовалось оживление.

— Знаю я тебя давно, пятнадцать лет знаю, — продолжал Сергей Яковлевич. — Многому у тебя научился, когда еще молодым, безусым попал в Янрай. Прекрасно мне известно твое тяжелое, честное прошлое. И вот решил я дать тебе рекомендацию в партию.

— Мне… рекомендацию в партию? — Митенко встал. Седые, косматые брови его поднялись кверху. — Но я же, Сергей Яковлевич…

— Понимаю. Ты никогда никому не говорил, что собираешься вступать в партию…

Митенко закрыл на мгновенье глаза.

— Еще раз спасибо тебе, Сергей Яковлевич, за доверие… Ты не ошибся, что о партии мною думано-передумано… Мог бы я, конечно, обойтись и без этого, как его… без оформления. Но сейчас, когда вражья сила — вон куда, к самой Волге катится, оформление это, как я своей старой головой думаю, имеет, пожалуй, свой смысл…

— Да. Ты правильно рассудил: оформление это сейчас имеет свой особый смысл, — подчеркнул Ковалев слова Митенко. Он хотел сказать еще что-то, но тут дверь в кабинет отворилась и снова захлопнулась. Послышались голоса спорящих людей. Ковалев и Митенко недоуменно переглянулись.

— Никак Гивэй буйствует, его голос! — сказал Петр Иванович, прислушиваясь к шуму за дверью.

— Пустите, я говорю… Я уже везде был, сейчас к секретарю райкома пойду. Фашисты опять наступают! Почему такое, не понимаете, а? Мне надо!

Ковалев встал. В кабинет ввалился возбужденный, с растрепанной челкой, со скомканным малахаем в руке Гивэй. Остановившись посреди кабинета, он передохнул и вдруг с ужасом почувствовал, что все слова, которые приготовил для секретаря, исчезли.

— Так, значит, на фронт? Воевать собрался? — весело спросил Ковалев.

— Ну, да, — подхватил Гивэй, радуясь, что его здесь сразу поняли.

Несколько минут он доказывал, что ему необходимо стать летчиком, заменить брата на фронте. Сергей Яковлевич, погасив улыбку, внимательно слушал юношу.

— Сядь, Гивэй. Сейчас мы закончим разговор с Петром Ивановичем и побеседуем по твоему делу. Думаю, что мы с тобой вполне договоримся, — мягко предложил он, выбрав момент, когда юноша немного остыл.

— Конечно, договоримся, — обрадовался Гивэй. — Чудак я, не пошел к вам сразу. Давно учился бы в школе летчиков!

4

Шельбицкий пришел домой, набросил на двери крючок и, с раздражением пнув ногой сбившуюся у кровати шкуру белого медведя, тяжело опустился на стул.

«Сердце холодное, как чугунная гиря…» Да! «холодное, как чугунная гиря!» — Губы бухгалтера желчно покривились. Хрустнув болезненно бледными пальцами, он встал, принялся ходить по своей маленькой запущенной комнате.

— Да! «Холодное, как чугунная гиря!» — уже вслух сказал он. — Ну, что ж! Этак-то спокойнее, а от огня пожар случается… Меня не воспламенишь, нет! А вот заморозить кровь в жилах я кое-кому все же постараюсь.

Шельбицкому ясно представились глаза Ковалева, в которых светилась беспощадная насмешливость.

— Ух вы! Как я вас ненавижу… Всюду-то вы суетесь с вашими горячими сердцами… Кого согреть, а кого и обжечь норовите… А мне не надо вашего тепла, не надо!

Засунув руки в карманы, Шельбицкий подошел к окну. Густой низкий туман заволакивал бухту, забитую льдами. Вершины сопок, покрытые снегом, четко вырисовывались на ясном горизонте. Шельбицкому вспомнилось, как он долго смотрел на эти холодные вершины солок, когда три года назад впервые попал на Чукотку; Удивительная тишина, безмятежное спокойствие чукотских просторов, чувство, как будто он вдруг совершил прыжок в дальнее прошлое, когда и людей-то на земле не было, наполнило его душу еще совершенно неизведанной радостью.

— Один! Только я один! Боже ты мой… Только я, и больше никого! — шептал он, глотая слезы. — И это после того, когда тебя толкали, тормошили, когда тебя тянули за собой эти общественники, эти государственники! О, сколько крови они мне испортили! И даже она… она, эта тихоня, которую я назвал женой…

Мысль о жене снова уколола сердце Шельбицкого. Долго он не решался жениться, выбирал себе такую подругу жизни, чтобы была тихая, скромная, без всяких этих стремлений к собраниям, самодеятельным спектаклям, бережливую и покорную. И как будто ему удалось найти такую. Но, увы! Разочарование пришло очень скоро. Вдруг этой тихой и как будто очень покорной женщине захотелось дружбы, или, как она называла, живого общения с соседями, с теми соседями, которых Шельбицкий не мог терпеть, как и они его.

С каждым днем Шельбицкий открывал все новые и новые недостатки в своей жене. Претензии сыпались одна за другой. То, видите ли, плохо, что муж выдает ей на день определенную сумму денег и требует точного отчета, куда и как она их израсходовала; то вздумалось ей непременно иметь ребенка, о котором Шельбицкий не мог говорить без холодного пота; подумать только — детский плач по ночам, пеленки, присыпки; а однажды она без его ведома подписалась на заем, как домохозяйка, на триста рублей, и это тогда, когда он, Шельбицкий, главный бухгалтер крупного торгового учреждения, подписался на двести пятьдесят!

Дальше вообще все пошло колесом. Через пять месяцев супружеской жизни они возненавидели друг друга. Обозвав Шельбицкого трухлявым обломком прошлого века, жена ушла от него навсегда, даже не надев пальто, хотя на улице было тогда довольно холодно. Шельбицкий облегченно вздохнул, спрятал пальто и другие вещи жены как можно дальше и сказал, что скорее отрубит себе руку, чем женится во второй раз.

На Чукотку Шельбицкого привела мечта о больших деньгах, а также и то, что здесь он думал найти настоящее уединение, тишину, спокойствие.

И вот он смотрит на величавые, седые головы сопок, прислушивается к полярному безмолвию и плачет, растроганный, счастливый.

— Один! Только один! Мой единственный друг! — обращается он к себе. — Наконец-то, кажется, ты нашел рай на земле, на этой-вот земле вечной мерзлоты, среди белого безмолвия.

Но, увы! Понадобилось не так уж много времени, чтобы Шельбицкий убедился: не дадут и здесь ему жить так, как он хочет. Тишина, спокойствие — это только иллюзия. Его очень скоро оценили как хорошего специалиста, но никто не хотел простить ему скаредности, замкнутости, желчности, черствой бездушности.

Все было похоже на то, что происходило с ним и там, на Большой Земле, в городе. И сегодня, после разговора с секретарем райкома, Шельбицкий почувствовал это особенно остро. «Сердце холодное, как чугунная гиря!» И слова-то какие страшные выбрал, — думал бухгалтер, не отрывая взгляда от седых вершин сопок. — Что ж, он хотел, чтобы я простил Митенко? Нет! Я не из тех! Этому зловредному старику, видите ли, не понравилось, что я пару песцов хотел положить себе в чемодан. А у самого, поди, уже целая сотня самых первосортных припрятана. Не верю! Нет, нет! Не верю, что вы такие чистенькие! Честненькие! Не было, нет и не будет таких на свете!»

Резким движением задернув занавеску на окне, Шельбицкий снова принялся ходить по комнате. В это время негромко постучали в дверь.

— Кто там? — спросил Шельбицкий, недоуменно глядя на дверь. Посетители к нему являлись редко.

— Это я, Венедикт Петрович! Вы велели мне притти…

Узнав голос заведующего магазином, Шельбицкий отбросил крючок. На пороге показался невысокий человек, одетый в темно-синюю робу, подбитую снизу оленьим мехом.

— Здравствуйте, Венедикт Петрович! — сказал мужчина.

— Здравствуй! — начальственным тоном ответил на приветствие Шельбицкий. — Принес то, что я тебя просил?

— Вот, извольте! — Заведующий магазином угодливо улыбнулся и принялся развертывать сверток, в котором оказалось драповое пальто. — Оформил так, как вы просили. По ордеру это пальто какой-то учитель из тундры должен был забрать.

Шельбицкий взял в руки пальто, подошел к окну, чуть отодвинул занавеску. Долго он осматривал верх, подкладку, воротник, пробовал, прочно ли пришиты пуговицы.

Когда заведующий магазином ушел, бухгалтер спрятал пальто в один из своих объемистых чемоданов и впервые почему-то почувствовал, что ему неуютно и душно в его грязной комнате. «Попробовать в клуб сходить, что ли? — пришла неожиданная мысль. — Смешно. Шельбицкий и вдруг в клубе! Чего доброго, все забудут о сцене и на меня уставятся…»

Криво усмехаясь, Шельбицкий повязал засаленный черный галстук и отправился в клуб.

В клубе шел вечер самодеятельности. Едва открыв дверь, Шельбицкий увидел на сцене заведующего складами торговой базы Василия Лукьяновича Савельева. Шельбицкий как-то весь съежился, словно его облили холодной водой, и прилип спиной к стейке. Савельев пел «Славное море, священный Байкал». Приятный, чуть надтреснутый бас его был сильным, задушевным. Едва певец закончил песню, как раздался гром аплодисментов. Люди кричали «бис», яростно хлопали в ладоши. Савельев неуклюже кланялся, вытирая клетчатым платком смущенное, расплывшееся в благодушной улыбке полное лицо и лысину. Публика не желала отпускать со сцены одного из лучших исполнителей поселкового коллектива самодеятельности.

А Шельбицкий все плотнее прижимался спиной к стене, чувствуя себя так, словно кто-то взял его за горло и душит. «Нет, я его убью, я не могу больше… — думал он о Савельеве. — Сколько это уже длится… год! Целый год! Я с ума сойду!»

Когда концерт кончился, люди стали выходить из клуба. Многие еще продолжали шумно восхищаться голосом Савельева. На Шельбицкого, стоявшего у стены, никто не обращал внимания. Вскоре он заметил Савельева, шедшего об руку с девчушкой, руководительницей хора.

— Я так рада, Василий Лукьяныч, что раскопала вас, — с восторгом говорила девушка. — Ведь вы и на скрипке играете… Вы же просто самородок!

— А вы геолог, Женечка! Что же удивительного в том, что вы умеете раскапывать самородки? Хотите, я вам такого женишка откопаю! Век благодарны будете. Вот, например, — и Савельев вдруг указал пальцем на Шельбицкого, останавливаясь напротив него. Шельбицкий вобрал голову в плечи, а девушка звонко расхохоталась.

— Что-то робкий очень! — сказала она, сочувственно глядя на жалко улыбавшегося бухгалтера.

Вскоре Савельев и его спутница скрылись в толпе. Шельбицкий поднял воротник пальто, надвинул на лоб шапку и тоже направился к выходу.

5

Поселок Янрай стоял на пологом берегу моря. Большинство янрайцев жили в домах, но на окраинах по одну и по другую сторону поселка еще ютились яранги. Полдесятка домов выглядели совсем новыми. Выстроены они были недавно и теперь заселялись семьями лучших колхозников.

Янрайцы радовались, что скоро в их поселке не останется ни одной яранги. Но были среди них и такие, которые не соглашались покинуть свое старое жилище. Отец комсомольца Рультына, старик Анкоче, узнав, что сын собирается ломать ярангу и переселиться в дом, положил рядом с собой винчестер и мрачно сказал:

— Я родился в яранге, в ней и умру. Если при жизни моей станете ярангу ломать, — не успеете снять рэтэм[2], как я перекочую в долину предков.

Анкоче выразительно показал глазами на винчестер. Рультын был обескуражен. Раздосадованный, он пошел жаловаться председателю колхоза Айгинто.

Председатель торопился на охотничьи участки.

— А ты с ним не разговаривай. Ты же молодой, сильный. Возьми его на руки и перенеси! — запальчиво сказал он Рультыну.

— Не хочется со стариком ругаться. Отец же… — не очень уверенно возразил Рультын. — Слыхал я, что к нам снова Гэмаль прибыть должен. Может, его подождать? Может, мой отец Гэмаля послушается.

— Что ты, как мальчик все равно, рассуждаешь! Думаешь, что у Гэмаля только и дела будет, чтобы с твоим стариком разговаривать! — вспылил председатель. Черная жесткая челка Айгинто падала на его жаркие, в узком и длинном разрезе, глаза. Он то и дело встряхивал головой, забрасывая челку вбок, направо. Тонкие ноздри его сухощавого носа вздрагивали.

Выглядел Айгинто совсем еще юношей, тонким и гибким. Движения его были порывисты, беспокойны. Он вечно торопился и беспрестанно торопил других. Так и на этот раз он быстро натягивал на ноги торбаза, подгоняя старушку мать со сборами походной сумки.

— Беги скорее домой, бери Анкоче на руки и неси его в новый дом! — снова обратился он к Рультыну. — Поругается старик немного, а потом привыкнет.

Рультын смущенно переступил с ноги на ногу, почесав озадаченно свой густой черный ежик под малахаем и, немного подумав, пошел к учительнице Оле Солнцевой.

Солнцева внимательно выслушала Рультына, отодвинув в сторону, стопку ученических тетрадей.

— Ничего, Рультын, сейчас мы твоего отца уговорим. Вместе уговорим! — весело сказала она. Тонкое ее лицо с нежным подбородком, с чуть вздернутым, словно выточенным носиком, было решительным. Казалось, Оля нисколько не сомневается, что упрямство Анкоче они непременно победят. По-детски лукавые, живые глаза девушки придавали ее лицу оттенок беспечности. Но где-то, в строгом ли рисунке маленького рта, в двух ли тонких морщинках на высоком лбу у переносья, или в манере щуриться, как бы на миг прицеливаясь, чувствовалось что-то настойчивое, по-взрослому серьезное.

— Пойдем в ярангу, попробуем с ним говорить! — Солнцева встала из-за стола.

Перед ярангой Оля остановилась. Сейчас, когда рядом стоял новый дом, древнее чукотское жилище выглядело особенно убого. Яранга имела шатрообразный вид, с чуть смещенной в сторону входа верхушкой. Хрупкий каркас ее из выгнутых жердей был обтянут остриженными оленьими шкурами. Дверью в ярангу служил откинутый край покрышки. Внутри было темно и неуютно. На закопченных перекладинах висела одежда, оружие, рыба, куски мяса. Примерло третью часть шатра яранги занимал полог.[3] Перед пологом на цепи, прикрепленной к верхушке яранги, висел медный чайник. Место для костра было огорожено небольшим кругом из камней. Сильно пахло дымом, дубленой кожей.

Когда Солнцева забралась в полог к Анкоче, старик прикрыл шкурой лежавший на его ногах винчестер, подозрительно посмотрел на учительницу. Сморщенное лицо его выражало страдание, тревогу. Он часто кашлял, тяжело дышал.

— Трудно дышать тебе. Наверное, грудь болит? — участливо спросила Солнцева. Глаза Анкоче подобрели: ему нравились люди, которые с участием относились к его здоровью.

— Наверное, редко на улицу выходишь. А на улице воздух свежий, легче дышится.

— Да, ты правду говоришь, — неожиданно четким и довольно сильным голосом сказал Анкоче. — На улице легче дышится. Но вот трудно мне из полога выходить и назад возвращаться.

— А знаешь, можно очень хороший выход найти. Посмотрел бы ты на новый дом, который рядом с твоей ярангой стоит. Какие большие там окна. Свету много, воздуху много, дышится легко, почти как на свежем воздухе…

Лицо Анкоче вдруг стало сердитым, неприветливым.

— Можешь дальше не говорить, — мрачно заявил он. — Я думал, ты ко мне с добрым сердцем пришла, о здоровье моем хотела справиться, а ты ко мне с лисьей хитростью явилась.

Солнцева тяжело вздохнула и задумалась.

— Грустно мне, старик, слышать такой упрек, — наконец сказала она. — Меня в жизни никто хитрой лисой не называл.

— Никто лисой тебя не называл? — спросил Анкоче, принимая от сына трубку. — Как знать, может я ошибся. Может, про дом ты так сказала. Может, ты и не думала предлагать мне покинуть мою ярангу.

— Нет, Анкоче, как раз именно это я и хотела тебе предложить. — Солнцева посмотрела в глаза старику. — Так, значит, грудь у тебя болит?

— Болит, — согласился Анкоче.

— Почему же ты не хочешь в такое жилище переселиться, где воздуху много, свету много?

— У меня, русская девушка, не только грудь есть… У меня еще и сердце есть, а оно помнит, что я в этой яранге родился, вырос… и, видишь, до старости дожил.

Солнцева на миг смутилась, но тут же овладела собой и с мягкой улыбкой учтиво возразила:

— Ты прости меня, старик, что я, совсем молодая еще, спорю с тобой. Но я хочу сказать, что ты и сердце свое не жалеешь. В светлом доме веселее, радостнее станет твоему сердцу. Где свету много, чистого воздуху много, там всегда радостнее и легче сердцу. Там жить веселее.

— Да, да, ты правду говоришь, — неожиданно смешался Рультын. — Когда у отца с сердцем плохо, мы его на улицу выводим, и ему легче становится.

Анкоче враждебно посмотрел на сына, медленно перевод взгляд на учительницу.

— Хорошо! Уж так и быть: старика вы переспорили. Ломайте мою ярангу. Но знай, девушка, я в дом жить не пойду, я к тебе в школу жить пойду. Ведь это будет лучше, чем дом моего сына! — Анкоче сделал паузу, бесцеремонно разглядывая лицо Солнцевой, чтобы проверить, какое впечатление произвели его слова. — Да, да, я к тебе жить пойду. Уж, конечно, у тебя в жилище много воздуху, свету много. Я думаю, ты не откажешься? Ты же очень за грудь мою беспокоишься. — Анкоче выпрямился, повысил голос. — Только знай, девушка, плохо тебе жить со мной придется. Сердитым я стал под старость. Буду ругать тебя, если чаю мне не дашь вовремя, если трубку мою раскурить опоздаешь. Ну как, нравятся тебе слова мои?

— Хорошо, старик, собирайся, — сказала Солнцева, не сразу справившись со смущением.

Глаза у Анкоче зло сузились. Минуту он молчал, пораженный словами девушки, и вдруг вышел из себя.

— Давайте мне мои торбаза, давайте мою кухлянку! — почти в бешенстве закричал он. — Я нашел себе дочь. Она очень любит меня, она день и ночь за мною смотреть будет, я пойду к ней жить!

Рультын вопросительно посмотрел на учительницу.

— Одевайте его, — спокойно сказала Оля. — «С характером старик! Ну, ничего, — подумала она, — помучаюсь неделю-другую, а там он помирится с сыном и уйдет жить в свой дом…»

В тот же день Анкоче переселился в комнату учительницы, а Рультын вместе с женой, не теряя ни минуты, сломали ярангу, перешли в дом.

Анкоче потребовал, чтобы угол, занятый им в комнате Солнцевой, оборудовали точно так же, как в пологе. Ему настелили теплых мягких шкур, повесили на стене у постели кухлянку, торбаза, малахай.

Солнцева, поговорив с учениками, выделила мальчика и девочку для шефства над стариком. Когда Анкоче потребовал, чтобы его обули, они вбежали в комнату.

— Сейчас, сейчас мы тебя обуем, — торопливо сказала девочка Мэмлей, снимая с гвоздя торбаза.

— А вы кто такие? — зловеще спросил Анкоче. Мэмлей в страхе попятилась назад. — Уходите сейчас же отсюда! — закричал старик. — У меня дочь есть, она очень любит меня! Ей мое сердце жалко, она не позволит, чтобы кто-нибудь другой меня обувал!

Солнцева улыбнулась, спокойно кивнула ученикам, чтобы они вышли, и принялась сама обувать Анкоче. Старик пристально наблюдал за каждым движением учительницы. Правую ногу Оля обула спокойно, но не успела дотронуться до левой, как старик быстро ее отдернул, скривившись от боли.

— Ну, как же это ты так, дочка? — сказал он, не скрывая усмешки. — Плохо, значит, меня любишь, раз не видишь на ноге у меня раны. Я недавно ножом ногу порезал, табак крошил. Может, ты половчее ногу эту обуешь, может, ты даже полечишь мне эту ногу?

— Давай, попробую. — Оля внимательно осмотрела рану, достала из походной аптечки мазь, бинты. Прохладная мазь освежающе подействовала на рану. Лицо Анкоче заметно подобрело.

— Ладно, девушка, я доволен заботой твоей. Иди, у тебя своих дел много, — уже с ноткой добродушия сказал старик.

Оля поспешила к Рультыну, чтобы помочь ему переселиться в новый дом.

— Спасибо тебе, комсорг! — крикнул Рультын еще издали, нагруженный домашним скарбом. — Потом мы его как-нибудь из твоей комнаты сюда, в дом, перетащим.

— Ничего, ничего, Рультын. Он меня не на шутку в в свои дочери записал. Теперь я тебе сестрой стала, — засмеялась девушка.

Когда Солнцева пришла домой, Анкоче спал. Проснулся он только на следующее утро. Молча съел поданное Олей вареное оленье мясо, напился чаю. Позавтракав, старик обхватил колени руками, погрузился в раздумье. Солнцева ушла в класс. Анкоче с любопытством начал изучать обстановку комнаты. Прямо перед ним, на стене, висело большое зеркало. Увидев свой желтый, лысый череп, старик дотронулся до него руками. «Ну, прямо, второй Анкоче сидит там, — подумал он. — Да, стар я стал. Нехорошо, что у старых людей лицо такое некрасивое становится. Вот придумали бы что-нибудь русские, чтобы старый снова мог молодым стать. Они же большие выдумщики. — Анкоче перевел взгляд на самовар, стоявший на тумбочке под зеркалом. — Вон какую штуку придумали. Интересная вещь — и печка и чайник, все сразу».

Прошли еще сутки. Анкоче чувствовал себя спокойно. До слуха его доносились из класса голоса ребят, учительницы. Постепенно он стал привыкать к отдельным голосам, понимать, чем живут, чем интересуются школьники. Однажды по их испуганным возгласам он понял, что кто-то из ребят разбил лампу. Все ждали, что будет дальше. Сразу наступила тишина.

— Ольга! Николаевна! Я лампу разбил, — наконец послышался чей-то виноватый голос.

— За то, что ты сам сознался, я перед всеми ребятами скажу: ты честный мальчик, и за честность тебя похвалить ладо.

«Ишь ты, — улыбнулся Анкоче, — за честность мальчика хвалит… Хорошо».

Наставив ухо в сторону двери, Анкоче слушал, как Солнцева объясняла, что с лампой нужно обращаться осторожно, иначе можно вызвать пожар, сжечь школу.

Случай этот заставил старика задуматься.

Ну, что ж, он, Анкоче, знал: должно было получиться именно так. Она же учительница! А что это значит, Анкоче было известно. Неважно, что сам он последние годы больше в яранге сидел, редко на улицу показывался. Нет, жизнь не проходит мимо Анкоче, как проходит лед мимо скалистого берега. Он знает, очень хорошо знает все, что на его земле происходит. Разве не знает он, что навсегда из поселка голод ушел? Разве его заклятый враг, бывший богач Эчилин, не работает теперь наравне с другими? Уже давно потерял власть свою Эчилин над жителями поселка. Как волк подбитый, поджал свой хвост Эчилин, собакой ласковой хочет казаться.

А разве не думал Анкоче, почему все это произошло? Не потому, конечно, что какой-нибудь особенный ветер подул, особенный дождь прошел. Люди с Большой Земли, хорошие люди, жизнь переделали!

И разве он, Анкоче, не знает, что это за люди, не он разве встречал таких людей, как Ковалев? И не они ли с ним разговаривали и даже порой совета доброго спрашивали, потому что видели, что у него голова седая, а на лбу сетка морщин мудрости?.. Знает Анкоче и таких людей, как Гэмаль, которые по тропе Ковалева пошли. Это они вместе с русскими, следуя за ними, жизнь переделывают…

Размышления старика прервала девочка Мэмлей, она сообщила ему, что в поселок вернулся Гэмаль.

— Вернулся? — оживился Анкоче, пытаясь встать на ноги. — Скажи, что я хочу видеть его, я буду ждать его.

Гэмаль скоро пришел. Подавшись всем корпусом навстречу гостю, Анкоче пристально всматривался в него: не слишком ли гордым стал, не смотрит ли теперь на людей, как гусь сытый на букашку смотрит? Гэмаль догадался, о чем думает Анкоче. Широко улыбнувшись, он подсел к старику на корточки.

— Однако сильно-сильно важным начальником стал ты, Анкоче: своих сородичей не узнаешь. Не рад возвращению моему, так говорю, что ли?

— Рад, сильно рад, — поспешил заверить Анкоче. — Как сыну, рад!

— Рад и я, старик, тебя видеть, — сказал Гэмаль и извлек из кармана новенькую курительную трубку. — На вот, возьми, подарок тебе привез.

Анкоче бережно взял трубку, продул ее, набил табаком.

— Ну, что ж ты молчишь? Почему не ругаешь меня, что я к учительнице переселился, мешаю ей? — спросил он, не глядя на Гэмаля.

— Да вот думаю, с чего начать, как спросить, чтобы не обидеть тебя, — ответил Гэмаль, принимая от Анкоче раскуренную трубку. — Как же это ты на такое решился, а?

Анкоче почесал мизинцем лысину, досадливо поморщился.

— Да я уже и сам об этом думал. С сыном вот поругался. Совсем старый стал, из ума выживаю.

— Слыхал я, что учительница у вас очень хорошая. Правду ли говорят люди? — спросил Гэмаль, глядя на Анкоче в упор.

— Правду, правду говорят люди, — заторопился Анкоче. — Разве не знаешь ты ее? Ну да, конечно не знаешь. Без тебя она к нам в поселок прибыла… Подай-ка мне моя торбаза, собираться буду, к сыну отведешь меня.

Гэмаль скрыл улыбку и с серьезным видом, как будто ничего особенного не произошло, стал помогать Анкоче надевать торбаза.

Когда Анкоче и Гэмаль вышли из школы, навстречу им попались Рультын и Солнцева.

Анкоче смущенно улыбнулся учительнице и сказал:

— Пойду попробую с сыном пожить. Может, не выгонит. А мальчика, который лампу разбил, ты правильно похвалила за честность. Детей честности надо учить. Настоящим человеком может быть тот, у кого честное сердце. Ну, веди меня в свое новое жилище, — с напускной ворчливостью обратился Анкоче к сыну. — Но только знай, что часть палок из яранги я сегодня же заставлю тебя прибить к крыше дома. Как ни говори, они видели, как я на свет родился.

Когда Анкоче и Рультын ушли, Оля рассмеялась звонко, весело.

— Вот какой он у нас, старик Анкоче!

— Какой? — не без умысла поинтересовался Гэмаль. В глазах его отразилось что-то нетерпеливое, испытующее, почти беспокойное.

— Да такой, как бы вам сказать… — Оля запнулась, не находя подходящего выражения. — В общем, очень хороший, по-настоящему хороший. Вы же слыхали, что он на прощанье мне заявил: «Настоящий человек тот, у кого честное, сердце…»

Гэмаль сдержанно вздохнул и признался:

— Вот и я сейчас сердце увидел… ваше!

Оля удивленно вскинула брови.

— Не удивляйтесь, — засмеялся Гэмаль. — Не удивляйтесь. Вижу я, будем друзьями!..

6

Распрощавшись с Солнцевой, Гэмаль подошел к морскому берегу, уселся на огромную кость китовой челюсти. С моря дул резкий ветер. Тяжелые валы прибоя один за другим катились на берег. На черной линии горизонта, там, где кипящее море сходилось с небом, покрытым снеговыми тучами, виднелась сплошная гряда льдов. Отдельные льдины подходили к берегу. Одна из них напоминала огромную, высунутую из воды руку, взывающую о помощи. Порой то там, то здесь показывалась на гребне волны круглая, как шар, голова нерпы. Высоко в небе тревожно кричали гуси. Огромная стая морских уток, почти касаясь волн, пролетела у самого берега. Начинался осенний отлет птиц.

Гэмаль прислушивался к привычным звукам непогожего северного дня. Мелкие росинки перегоняемого ветром тумана покрыли густым бисером его лицо, одежду.

Парторг понимал одно: назначение его в янрайский колхоз потеряет смысл, если здесь в скором будущем не произойдут ощутимые изменения к лучшему.

«Надо начинать сразу, — думал он. — Надо все осмотреть, всех послушать, все понять, а потом найти самое главное, за что браться… С Айгинто я сумею итти рядом. Правда, вроде необъезженный он. Из стороны в сторону бросается, сам за всех все сделать хочет, много кричит без толку. Кажется, у него даже прозвище нехорошее появилось: «Рваная глотка». Нужно, чтобы забыли люди прозвище это. Ругаться, конечно, мне с ним придется, но надо так сделать, чтобы люди прежде всего оценили нашу дружбу».

Время шло, а Гэмаль все сидел один на том же месте. У него было такое ощущение, словно он находится в самом начале большой, трудной дороги, которую нужно пройти как можно быстрее. Вот он сейчас докурит трубку, встанет и пойдет. И тогда уже нельзя будет останавливаться ни на минуту…

«Ничего, у меня здесь немало помощников будет, — подумал Гэмаль, и ему ясно представилось светлое, веселое лицо учительницы. — Когда такая домой на Большую Землю приедет, то многое о Чукотке расскажет, — думал Гэмаль, набивая трубку. — И, конечно же, не услышат от нее люди о том, какого темного старика чукчу она видела, какого дикого чукчу видела, как он со шкурами, с торбазами своими к ней в комнату забрался. Нет, она не об этом рассказывать станет. Она расскажет людям, как Анкоче честность любил, каким, по его словам, сердце человеческое должно быть».

Гэмаль встал, вздохнул всей грудью и зашагал широко, размашисто к дому председателя колхоза.

— Ну, теперь я пошел по тропе своей, — вслух сказал он. — Теперь пошел, нельзя останавливаться…

Председателя Гэмаль застал за работой над какими-то бумагами. До этого они уже виделись, и теперь Айгинто, торопясь что-то дописать, только улыбнулся гостю, жестом пригласил сесть у стола. Сломав перо, Айгинто бросил ручку на стол, выругался.

— Не отвык ругаться? — спросил парторг, осматривая просторный дом председателя. В доме было чисто, уютно. Рядом с тумбочкой, над которой висело большое зеркало, на небольшом столике стоял патефон; у опрятной кровати разостлана огромная шкура белого медведя; на окнах замысловато вышитые шторы.

— И все, как прежде, торопишься? — добавил Гэмаль.

Айгинто взмахом головы откинул со лба непослушную челку и спросил в свою очередь:

— Гивэя, брата моего, видел в Кэрвуке? Смотри-ка, в район захотелось! Мальчишка!

— Видел. Скоро домой вернется.

— Ай и побью же я его! Как собаку побью и за волосы на приманку песцам в тундру выволоку! — Айгинто пристукнул кулаком по бумагам. — Ну и брат же у меня, совсем как у нерпы глупой голова его. Зато вот Тэгрын… Крылатый человек! Письмо из госпиталя получили, плохо ему…

Оба долго молчали.

— Вот сижу и списки на каждую бригаду составляю, — наконец сказал Айгинто, — думаю, как людей по-другому в бригадах переставить.

— А ну-ка, дай списки, — попросил Гэмаль.

Айгинто протянул ему несколько листков бумаги.

— Неправильно ты бригады составляешь, — заметил парторг, просмотрев списки — вот, например, ты же знаешь: Иляй и Пытто недружно между собой живут. Нельзя же их в одну бригаду.

— Иляй ни с кем дружно не живет. Однако скоро побью его, не выдержу, — мрачно заявил Айгинто.

— Бить Иляя не надо, — спокойно возразил Гэмаль. — А вот давай придем по домам и ярангам, посоветуемся с охотниками, их желание спросим, потом подумаем вместе, как бригады составить.

— Хорошо, пойдем, — повеселев, согласился Айгинто.

Они побывали в каждом доме. Гэмаля, работавшего здесь не так давно председателем янрайского сельсовета, встречали весело, приветливо. Было видно, что янрайцы рады его возвращению.

— Умывальников нет, стекол для больших ламп нет, стульев нет, — скороговоркой тараторила бойкая на язык жена охотника Тиркина.

— Стекло нам надо такое, которое каждому человеку лицо его показывает, — сказал старик Анкоче, принимая гостей в своем новом жилье. — Правда, у нас уже есть такое стекло, — старик показал на зеркальце, стоявшее на столе, — но оно маленькое.

— Надо записать нам с тобой, Айгинто, — обратился к председателю колхоза Гэмаль. — Все записать, что люди просят, потом в райторге потребуем.

Не доходя до яранги Пытто, они услыхали ругань.

— Да ни за что я тебе не прощу, полоумная женщина! — кричал тоненьким голосом Пытто.

— Сам ты полоумный! — закричала в ответ Пэпэв.

Когда Гэмаль и Айгинто вошли в ярангу, они с удивлением увидели, что возле костра лежит большая куча исколотого дерева. Пытто и Пэпэв умолкли.

— Что-то вы очень громко разговаривали, на весь поселок слышно, — сказал Гэмаль, осматривая ярангу.

— А это что такое? Кто доски такие хорошие испортил? — Айгинто с возмущением окинул взглядом хозяев яранги.

Пытто тяжело вздохнул, открыл было рот, но, боясь накричать на жену при посторонних, промолчал. Ему вспомнилось, как он тащил эти доски на себе от разбитого кунгуса, выброшенного морем километрах в двадцати от поселка, как строгал их, сколачивая стол, табуретки. Вспомнилось, как ему весело было возвращаться домой с охотничьего участка с мечтой о настоящем доме. И вот приходит он домой и видит вместо стола и табуреток большую груду чурок и щепок. Жена с топором в руках полуиспуганно, полуторжествующе глянула на него и сказала:

— Видишь, сколько у нас теперь топлива для костра!

Пытто задохнулся от гнева, выхватил из рук жены топор, выбежал на улицу и забросил его далеко в сторону. Началась семейная перепалка, приход Гэмаля и Айгинто остановил ее.

— Так это, значит, ты наделала? — Айгинто круто повернулся к Пэпэв. Во всей его тонкой, гибкой фигуре появилось что-то хищное, устрашающее, в жарких глазах — пламя ярости. Пэпэв поспешно приблизилась к мужу, хотя, тот был не менее зол, чем Айгинто. Гэмаль незаметно дернул председателя за рукав гимнастерки.

— Чего ты дергаешь? Ты посмотри, хорошо посмотри, что она наделала! — Айгинто схватил кусок от крышки стола. — Да я же всех янрайцев заставил смотреть, какой стол, какие табуретки сделал Пытто, чтобы у него учились, а не ждали, когда гуси им на крыльях принесут.

— Да. Это верно, Пэпэв совсем плохо сделала, — спокойно согласился Гэмаль. — Она и сама теперь об этом думает.

— Ничего она не думает! — не выдержал Пытто. Круглое курносое лицо его покраснело. — Разве есть у нее, чем думать?..

— А мы вот заставим ее подумать, — запальчиво погрозил Айгинто. — На правлении… слышишь, на правлении завтра тебя ругать будем! Косы тебе обрежем, чтобы голова твоя хоть немного на мужскую стала похожа, может быть, чуть умнее станет.

Пэпэв испуганно скомкала свои длинные косы, прижала к груди. Тень тревоги промелькнула и на лице Пытто.

— Зачем косы отрезать?.. Я не хочу, чтобы жена моя посмешищем стала…

Гэмаль укоризненно посмотрел на Айгинто. Пэпэв уловила его взгляд. Чувствуя поддержку, она с вызовом перебросила косы за спину, резко наклонилась в сторону председателя и зачастила:

— Чего ты с громкими словами в мой очаг пришел, а? Тут тебе не правление колхоза. Там кричи. Там рви свою глотку. Не пойду я в дом жить! Или ты хочешь, чтобы и я, как Анкоче, в комнату учительницы жить ушла? Или, быть может, хочешь, чтобы к тебе в дом пошла?.. Нет, не пойду. У меня муж есть…

— Ну, теперь закрывайте уши, оглохнем, — посоветовал Пытто и сам крепко зажал уши руками.

Чувствуя, что в споре с Пэпэв очутился в смешном положении, Айгинто сердито откашлялся, пытаясь придумать, как бы ему закончить спор, не потеряв при этом собственного достоинства. Но тут заговорил Гэмаль.

— Новость тебе сказать хочу, — обратился он к Пэпэв с таким видом, словно продолжал миролюбивую, задушевную беседу.

Женщина невольно умолкла на полуслове и даже попыталась улыбнуться, как это полагается приветливой хозяйке. В глазах ее появилось острое любопытство.

— Новость такая: старик Анкоче уже не живет у учительницы, в дом к сыну жить перешел, — продолжал в том же тоне Гэмаль.

— Перешел в дом… к сыну? — изумилась Пэпэв.

— Да. Вот сейчас только мы с Айгинто были у него. Старик просил, чтобы мы помогли купить ему зеркало… знаешь, такое большое, светлое, как у учительницы.

— Зеркало? — живо переспросила Пэпэв и тут же о почти детской непосредственностью мечтательно добавила. — Зеркало… большое, светлое… Вот бы мне такое!..

Гэмаль незаметно подмигнул Айгинто.

— Куда же ты ставить его будешь, полоумная женщина? — ехидно спросил Пытто. — В дом-то переходить не хочешь, а в пологе, кроме твоего ночного горшка, ничего не помещается.

— Подожди, подожди, Пытто, — Гэмаль поднял руку. — Попросить тебя хочу, давай оставим жену твою одну, пусть подумает над новостью, которую сообщил я ей. Она же знает: Анкоче мудрый, очень мудрый старик и вот, однако же, в дом к сыну жить перешел… Тут есть над чем подумать. Так, что ли, говорю?

— Большое зеркало… Уже давно мне его сильно хочется, — с прежней мечтательностью произнесла Пэпэв и вдруг машинально поправила косы, как бы всматриваясь Мысленно в то самое зеркало, которое ей так хотелось иметь.

Когда вышли на улицу, Гэмаль остановил Айгинто и тихо спросил:

— Ну, теперь, кажется, ты и сам понял, что на сварливую женщину был похож?

Тонкие ноздри Айгинто вздрогнули, губы поджались.

— Ну почему, почему они такие, эти люди, а?!. Их руками, зубами тащишь… К свету, к воздуху чистому тащишь, а они, как олень заарканенный, упираются!

— Зачем тащить, а? Звать надо, сердцем звать, чтобы верили, чтобы сами шли, вот как звать надо, — изменив своей привычной сдержанности, также горячо заговорил Гэмаль. — Когда кого-нибудь тащат, он все равно упираться будет, бояться будет, не поверит, что его к свету, к чистому воздуху, как говоришь ты, тащат…

Айгинто молчал, глядя себе под шли.

— Совет тебе дать хочу, — снова обратился к нему Гэмаль. — Позови к себе Пэпэв вместе с мужем и отдай ей свое большое зеркало… Потом новое купишь.

Айгинто с изумлением вскинул голову.

— Подожди, до конца выслушай, — попросил его Гэмаль. — Ты видел, какие у нее глаза были, когда она о большом зеркале говорила?

— Злые глаза, как у всех женщин сварливых, — буркнул Айгинто.

— Зачем так говоришь! — возразил Гэмаль. — Смотреть надо, думать надо. Если она возьмет твое зеркало, то многое, может быть, в нем увидит…

— Да, и стол и табуретки, которые поломала, увидит, — с иронией заметил Айгинто. — Нет, завтра же я ее на правление позову. Три дня после этого, как лисица, красной от стыда ходить будет. От зеркала, как от медведя, бежать захочет, чтобы лицо свое не увидеть…

Гэмаль вздохнул и промолчал, думая, что, прежде чем начать серьезный разговор с Айгинто об его ошибках, следует подумать, с какой стороны к нему лучше всего подойти.

Первым нарушил молчание Айгинто.

— А вот и конец поселка. Смотри, яранга Иляя. Я туда не пойду. Его тоже хочу на правление вызвать, пусть и он красной лисицей походит…

Гэмаль почувствовал, как у него заколотилось сердце. Он уже давно поглядывал на эту ярангу, изо всех сил стремясь заглушить волнение.

— А Иляя в дом переселить не думаешь? — спросил он, помедлив, хотя прекрасно знал, что получит отрицательный ответ.

— Иляя… в дом? — изумился Айгинто. — Н-е-ет! Тут пока настоящим охотникам домов не хватает, а о таком лентяе, как Иляй, и говорить нечего.

— Ну что же, иди домой, я сам в ярангу Иляя схожу, — после некоторого колебания сказал Гэмаль. — Потом зайду. О бригадах нам теперь легко договориться.

7

В тяжелом раздумье, заложив руки за спину, Гэмаль остановился напротив яранги Иляя. Ему казалось чудом, что это убогое жилище до сих пор не опрокинуто и не разбросано ветром по тундре. «Лень он, однако, всосал в себя вместе с молоком матери», — подумал Гэмаль об Иляе.

Жалкий вид яранги раздосадовал парторга. Он повернулся лицом к морю, навстречу резкому северному ветру, и долго стоял так, думая о том, что тропа его жизни опять скрестилась с тропой Иляя, с мужем женщины, которую Гэмаль любил уже давно.

Тэюнэ сидела у полога, выкраивая из лагтачьей шкуры подошвы для торбазов. Увидев у входа в ярангу Гэмаля, она поспейте отодвинула от себя шкуру, сунула куда-то в сторону лежавшую посреди яранги кастрюлю, собрала разбросанный на полу хворост.

Перебросив с груди на спину тяжелые чернее косы, Тэюнэ вытащила из-за полога белую шкуру, разостлала ее на полусломанной нарте, пригласила Гэмаля сесть. В миловидном лице ее, с быстрыми озорными глазами, с ярким маленьким ртом, было смешанное выражение смущения и радости.

— Значит, все же вернулся ты! — глухим от волнения голосом сказала она.

Губы Гэмаля чуть дрогнули. А в немигающих глазах его было столько теплоты, что Тэюнэ ничего, кроме них, не видела.

— Да, вернулся, — ответил Гэмаль и, помолчав, добавил. — Послали. Район послал, а так, может, и не вернулся бы.

Тэюнэ опять перебросила косы на грудь, нервно затеребила концы их тонкими пальцами.

— Это кто там в мою ярангу пришел?.. Гэмаль, кажется? — вдруг послышался из-за полога голос Иляя.

Тэюнэ вздрогнула. В глазах ее метнулся испуг.

— А ты все спишь, как прежде? — насмешливо спросил Гэмаль.

Чоыргын[4] поднялся кверху, и показалось заспанное лицо Иляя. Маленькие глаза его, похожие на запятые с острыми хвостиками, ревниво скользнули по Тэюнэ и остановились на Гэмале.

— Значит, вернулся к нам в поселок? — спросил Иляй, прикрывая полные плечи чоыргыном. Притворно зевнув, он как бы невзначай спросил: — Новость слыхал такую, будто ты женился в Илирнэе?

Тэюнэ вопросительно вскинула тревожные глаза на Гэмаля. Иляй, глядя в лицо жены, растянул в недоброй улыбке свои толстые губы и ни с того ни с сего расхохотался.

— Ты что это? Смешной сон вспоминаешь, что ли? — с невозмутимым видом спросил Гэмаль.

— Не знаю, как ты, а Тэюнэ хорошо понимает, чему смеюсь я, — ответил Иляй, не спуская глаз с жены.

Тэюнэ вспыхнула.

— Ничего я не знаю!

— Скоро зима придет, а яранга у тебя совсем никуда не годится. Зимой в ней и одного дня нельзя будет прожить, — заметил Гэмаль.

— Не ты в моей яранге жить будешь, — неприязненно ответил Иляй.

— Я вот по всему поселку прошел. Все люди в домах живут или в хороших, теплых ярангах. А такой скверной, как у тебя, ни у кого нету.

— Ну и хорошо. Ни у кого нет такой яранги, а у меня есть!

Иляй еще хотел что-то сказать, но жена его перебила:

— Завтра сама начну ярангу переделывать. Не могу я больше жить так. Люди в дома переходят, а мне из-за того, что муж лентяй, здесь жить приходится. Зимой, как щенки, замерзнем.

В голосе Тэюнэ прозвучало озлобление и отчаяние. Иляй с недоумением посмотрел на жену.

— Ничего, Тэюнэ, Иляй завтра сам за дело возьмется, — как можно спокойнее сказал Гэмаль.

Иляй промолчал.

— Так вот, я в Янрай вернулся совсем. Парторгом буду у вас, — близко подошел к Иляю Гэмаль. — Если надо помочь, приходи ко мне, помогу.

Иляй промолчал и на этот раз. Тэюнэ сдержанно вздохнула и пристально посмотрела на Гэмаля. Безграничное уважение, нежность и давняя, устоявшаяся тоска отразились в ее главах.

Гэмаль встал и вышел из яранги.

«Ну что ж, все очень хорошо. Итти надо… все время итти… Нельзя, останавливаться», — размышлял он, пытаясь не думать о Тэюнэ.

Как только Гэмаль ушел, Иляй снова закрыл полог, задумался.

«Уйдет теперь жена от меня. Совсем уйдет. Имя Гэмаля она даже во сне называла…»

Взгляд Иляя тоскливо блуждал по стенам полога. Заметив сумку Тэюнэ, набитую тетрадями и книгами, он взял ее, вытряхнул содержимое на шкуры.

Перелистав одну из тетрадей, аккуратно исписанную рукой жены, он невесело улыбнулся и подумал: «Как же это она научилась всему этому? Неужели, женщина может быть умнее мужчины? Почему я никак не могу понять значков этих?»

Отложив тетрадь в сторону, Иляй высунул голову из полога и приказал жене:

— Сегодня не ходи в школу! Торбаза лучше почини мне, завтра в море пойду.

— Вернусь с занятий — починю, — сухо ответила Тэюнэ.

— Мне скучно одному здесь будет.

Тэюнэ посмотрела на мужа долгим взглядом и неожиданно предложила:

— Пойдем со мной! Как ты не понимаешь, это так весело, так хорошо, когда учишься!

— Не пойду, надо мной все смеются, когда учительница спрашивает о чем-нибудь.

— Это оттого, что ты ничего не знаешь! — отрезала Тэюнэ.

— Верно, не знаю и знать не хочу! — рассердился Иляй. — Что так смотришь на меня? Или и ты думаешь, что у меня башка совсем пустая?

На лице Иляя было смешанное выражение обиды и досады.

Тэюнэ на миг стало жаль мужа.

— Нет, Иляй, о другом думаю, — невесело сказала она. — Мне кажется, что если бы ты каждый день в ликбез ходил, то учился бы не хуже Пытто! Пойдем со мной… Ну, пойдем, я прошу тебя…

В голосе Тэюнэ прозвучала мольба, которая тронула Иляя. «Какой голос у нее сегодня хороший! — заволновался он. — Странные эти женщины, как дети все равно!»

Ни слова не говоря, Иляй принялся разыскивать свои тетради.

На занятиях Солнцева поругала Иляя за то, что он пропустил несколько уроков, раскрыла перед ним букварь и предложила:

— Читай вслух вот здесь.

Иляй долго разбирал буквы, беззвучно шевелил губами. В лице его было такое напряжение, что Пытто не выдержал, засмеялся.

— Словно моржа один из воды вытаскивает, — сказал он.

Иляй вскочил, швырнул в Пытто букварем и ушел домой.

Когда вернулась Тэюнэ, он накричал на нее и заявил, что больше никогда не пойдет на занятия и ее не пустит.

Тэюнэ молча починила мужу торбаза, приготовила все необходимое для выхода в море.

«Ну, что, что мне делать теперь? — мысленно обратилась она к Гэмалю, который неотступно стоял у нее перед глазами. — Зачем ты снова в Янрай вернулся!..»

8

Правление колхоза собралось в доме председателя. Мать Айгинто поставила на стол огромный, красной меди чайник, и заседание началось.

Долго пили чай, молча вытирая обильный пот. Айгинто часто отставлял кружку в сторону, что-то быстро записывал в блокнот.

Когда выпили весь чайник, Айгинто встал, застегнул пуговицы на гимнастерке, хотя ему все еще было жарко от горячего чая, и сказал:

— Вот так, значит: с парторгом мы долго думали, что прежде всего надо делать нам, чтобы илирнэйцев догнать, чтобы не быть последними в районе. Завтра состоится у нас общее колхозное собрание. Там нужно такое сказать, от чего янрайцам всю ночь не спалось бы, чтобы у них появились мысли особенные. Попробуем сейчас сами так думать. Давай, Пытто, начинай, — неожиданно заключил он.

Пытто вскинул красное, разопревшее от чая лицо, замигал узенькими быстрыми глазами:

— Что начинать?

— Думать вслух начинай.

Пытто смущенно улыбнулся, глаза его почти закрылись.

— Ну как тут особенно думать будешь? — наконец отозвался он. — Ну вот, значит, было лето, осень подошла, зима надвигается. Скоро капканы ставить, много ставить капканов. Фронту помогать надо. Потому что война! Фашистов бить надо!

— Мало. Об этом мы и раньше думали, — невесело вздохнул Айгинто.

— Сам тогда думай! — вдруг вспылил Пытто. Лицо его стало сердитым, обиженным. — Скорей давай думай, да смотри, чтобы голова не лопнула.

— Не лопнет моя голова, она, однако, покрепче твоей, — с достоинством ответил Айгинто и круто повернулся к Рультыну.

— А ну ты, бригадир комсомольской бригады, думай, как с комсомольцами своими разговаривать будешь?

Рультын встал, провел руками по густому черному ежику, перебрал в карманах многочисленные наконечники карандашей, вытащил толстый цветной карандаш, заложил его за ухо. Все улыбнулись, зная страсть Рультына к карандашам, замысловатым ручкам, блокнотам и нагрудным значкам.

— Зима надвигается! Охотиться надо! — громко, как, на митинге, начал он, заглядывая в блокнот. — Нельзя, чтобы план не выполнить. Тяжелая война идет, фронту помогать надо. Спать нельзя, отдыхать нельзя, чай распивать долго нельзя. Работать, только работать!

— Хо! Так и умереть можно. Как же это не спать, чай не пить! — насмешливо заметил бригадир Тиркин.

— Так это не то же ли самое, что и я говорил! — засмеялся Пытто. — Только у Рультына голос погромче!

— Подожди ты, — отмахнулся от него Рультын. — Дай подумать немножко. — А то вот тут как будто все понятно, а вот здесь еще нет. — Рультын выразительно постучал себя сначала по груди, потом по голове.

Отодвинув в сторону кружку с недопитым чаем, Гэмаль внимательно прислушивался к словам членов правления, которых он мысленно уже представлял себе партийной группой ядра некого колхоза. В глазах его была строгая озабоченность, пытливое любопытство; «Хорошо сказал Рультын, — отметил он про себя, — в сердце как будто все понятно, а в голове еще не все. Очень верно сказал, умный парень». Порой Гэмаль чувствовал на себе взгляды своих товарищей, он понимал, что они к его выступлению отнесутся с особой взыскательностью: парторг, посланный райкомом в помощь!

Жадно, с непотухающим чувством какой-то особенной ответственности вникал Гэмаль в эти дни в дела колхоза. И сразу же вышло то, чего он так боялся: колхозники, минуя своего председателя Айгинто, шли к нему, требуя советов, указаний и даже распоряжений. Гэмаль всегда в подобных случаях с подчеркнутым уважением обращался к председателю и с таким подкупающим чистосердечием советовался с ним, не пропуская без внимания ни одного его слова, что колхозники невольно говорили: а, однако же, это правда, что он очень ценит нашего председателя.

Айгинто сначала хмурился, но вскоре разобрался и перестал сердиться на парторга. Сейчас, на заседании, он ловил себя на том, что старался невольно копировать Гэмаля, и боялся, что это слишком для всех заметно.

— Ну что ж, теперь нашего парторга послушаем. Основное дело его и есть языком работать! — с напускной грубостью пошутил он: смотрите, мол, не подумайте, что я, как мальчик, на него с открытым ртом смотрю, забыв даже нос вытереть.

Гэмаль улыбнулся шутке председателя, обнажая ослепительно белые крепкие зуба. Наступила тишина.

— Вот только что Рультын хорошие слова сказал, очень хорошие, — тихо начал он, ласково глядя — на вспыхнувшего юношу. — Сердцем мы все хорошо понимаем: надо фашистов бить, надо еще сильнее их бить! А вот как этого добиться? Тут уж головой хорошенько надо подумать, чтобы потом руками делать. Вот так и выходит, что сердце, голова и руки человека — как родные братья: Если дружны эти братья, то и сила большая! Ого! Какая еще сила!

— Это и вправду, как три родных брата! — выкрикнул Пытто.

— Потерпи! — строго кинул ему Айгинто.

— Сердце — это всегда вместилище больших желаний, — уже громко продолжал Гэмаль. — Но пожелать — это одно, а вот сделать, как желаешь, — совсем другое. Кто из нас, охотников, выезжая в море, не думает о богатой добыче! И все знают, что много нерп, моржей на ледяных полях в море. А вот к какому полю путь направить — не знают. В одно место бросятся, в другое место бросятся, в третье, четвертое, а к вечеру домой с пустыми байдарами возвращаются. А почему так получилось, что с пустыми байдарами вернулись?

— Потому что плохие охотники! — не задумываясь, выпалил Рультын. — Море плохо видят, не знают, какие льды зверь любит!

— Вот, вот! Опять Рультын очень хорошо сказал! — живо подхватил Гэмаль. — Сердце сильно желало большую добычу, руки на веслах до мозолей работали, а вот голова… голова плохо работала.

— Да, третий-то брат бестолковым оказался, — сокрушенно вздохнул Пытто.

Все засмеялись.

— Верно, не умеют эти охотники как следует видеть, — повторил слова Рультына парторг. — А вот те, у которых зоркие глаза и умная голова, которые заранее все осмотрят и заранее разведчиков пошлют, те не виляют туда-сюда, а прямо идут, быстро, уверенно идут к богатой добыче, к большим моржовым лежбищам, потому что правильный путь нашли. Подумаем же сейчас все, как лучше нам поступить.

— Надо точно знать, где ледяное поле с моржовым лежбищем, чтобы не вилять туда-сюда, а прямо итти! — не выдержал Айгинто.

— Вот, вот, знать, видеть надо. А что же нам видеть надо? Где та тропа, которая приведет нас прямо к удаче? — спросил Гэмаль и тут же ответил: — Выполнение, а еще лучше перевыполнение плана по добыче пушнины — вот что должны мы видеть.

— Правильно, Гэмаль, это самое главное! — вдруг загорелся Тиркин. — Если мы не меньше, чем илирнэйцы, песцов, лисиц поймаем, тогда и во всем остальном не уступим. Кому захочется отставать от илирнэйцев после того, как догоним их в самом главном — в охотничьем уменье, в славе охотничьей?

— Об этом ты и скажи на собрании! — вскочил со своего места Пытто.

— Теперь я вижу, что мы уже так себя чувствуем, как должны себя чувствовать все колхозники после общего собрания, — улыбнулся Гэмаль. И вдруг, став серьезным, добавил: — Вот мы с вами историю партии учим. Слова Ленина читаем. А Ленин говорит, что в каждом деле надо главное найти, за него ухватиться. Допустим, нам надо в штормовую погоду вельбот на берег вытащить. Как его вытащить? Если за корму хвататься — волной тебя с ног сшибет, вельботом раздавит; если за борт хвататься станешь — перевернется вельбот и тебя покалечит. А вот если за выброску схватить, если носом вельбот через волны к берегу повести, значит наверняка вытащишь. — Гэмаль сделал энергичный, выразительный жест руками, крепко смыкая кулаки, как бы показывая, каким образом следует ухватиться за выброску. Члены правления колхоза залюбовались парторгом: большая сила, уверенность, упорство чувствовались во всей его ладной фигуре.

Свое выступление парторг закончил просто и ясно:

— Перевыполнить пушной план, чтобы поймать песцов не меньше, чем илирнэйцы, — вот эта выброска. Если ухватимся за нее — весь колхоз на первое место вытащим!

— Постой, постой! — снова вскочил на ноги Пытто. — Значит, как это получается? — Глубокомысленно наморщив лоб, Пытто старался до конца понять то, что сказал парторг. — Ну да, ясно: надо знать, за что ухватиться! В любом деле знать это надо. — Немного помолчав, он пошевелил губами, мысленно повторяя только что услышанные от Гэмаля слова. — Ай, здорово! — вдруг хлопнул он об пол своим малахаем. — Почему здесь нет охотников?! Пусть сюда идут! Послушай, Гэмаль, почему ты говоришь это не на собрании?..

Айгинто, Тиркин и Рультын громко рассмеялись, глядя на разволновавшегося Пытто. А Гэмаль рассматривал его пристально, с любопытством.

9

Собрание колхозников прошло очень оживленно. Большинство согласилось с тем, что с подкормкой песца медлить нельзя. Но были и такие, которые не соглашались с этим.

— Рано еще подкормку в тундру везти. Песцы все мясо съедят, на зиму ничего для приманок не останется, — сказал пожилой охотник Нотат, выходя из клуба после собрания.

— В море надо ехать, нерпу бить. А с подкормкой рано еще возиться. Тут бы для себя заготовить мяса, а песцы и мышами сыты будут, — поддержал охотника Эчилин.

— А почему же на собрании вы об этом не говорили? — крикнул кто-то в толпе. — Если так рассуждать будем, никогда илирнэйцев не догоним.

— А нам никогда их и не догнать, — послышался голос Иляя. — Илирнэйцам всегда везет. Не уйдешь от судьбы, как не уйти песцу из капкана.

Гэмаль посмотрел в сторону Иляя. «Судьба… капкан, — с раздражением подумал он. — Веками чукчи сидели в этом проклятом капкане. И вот капкан раскрылся, совсем раскрылся, а такие, как Иляй, все еще ногу в нем держат…»

Чтобы не было заминки с развозкой подкормки, Айгинто после собрания решил еще раз поговорить с теми охотниками, на которых не очень надеялся. Прежде всего он явился к Иляю.

— Завтра поедешь с бригадой Рультына. Вставать надо чуть свет…

Иляй, успевший уже к этому времени улечься в постель, широко зевнул, с наслаждением потянулся и равнодушно сказал:

— Ладно, если высплюсь, встану чуть свет. Ну, а если сон хороший под утро приснится, встану попозже.

Айгинто смотрел на полные плечи Иляя, на его короткие, мускулистые руки, перевязанные чуть выше локтей засаленными ремешками, на которых болтались на нитках из оленьих жил синие бусы, и старался не поддаваться закипающей ярости.

— Нет, ты точно скажи: встанешь завтра, как все охотники, или придется будить тебя?

Иляй снова потянулся, зевнул:

— Что ж, пожалуй, приди разбудить меня. А то, сам знаешь, какой по утрам крепкий сон бывает…

Этого председатель уже не мог вынести. Он вплотную приблизился в Иляю и, тяжело дыша, сказал сдавленным голосом:

— Если ты, рваный торбаз, завтра не встанешь раньше всех, — самого тебя на подкормку песцам выброшу!

Иляй не выдержал взгляда жгучих глаз Айгинто, смущенно кашлянул, повернулся спиной. Председатель быстро вышел из яранги.

Поговорив еще с двумя охотниками, Айгинто направился в ярангу Эчилина, стоявшую на отшибе. Не только для разговора с Эчилином спешил в эту ярангу Айгинто. Ему не терпелось повидать Тимлю, падчерицу Эчилина, он сегодня еще ее не видел.

Внимательно выслушав председателя, Эчилин сказал неопределенно:

— Ну что ж, хорошие охотники никогда без дела сидеть не будут. Настоящие охотники завтра настоящими делами займутся…

Айгинто искоса поглядывал на полог, надеясь, что из него выйдет Тимлю. Эчилин хорошо понял его.

— Новость тебе сейчас скажу: Тимлю в тундру к шаману Тэкылю ушла, совсем ушла, жить у своей сестры будет, — сказал Эчилин, любуясь впечатлением, которое производят на председателя его слова.

Айгинто мгновенье сидел с закрытыми глазами и вдруг, посмотрев с ненавистью в лицо Эчилина, вышел из яранги и быстро зашагал к морю, навстречу пронзительному холодному ветру.

Сложными были отношения между Айгинто и Тимлю. Любил он эту девушку так же сильно, как ненавидел ее отчима. Горячий и нетерпеливый, он ждал от нее слов любви, решимости. Но девушка страшно боялась отчима. Пугал ее и Айгинто своим неугомонным, беспокойным нравом, своей неприязнью к Эчилину. А когда отчим сказал ей, чтобы она ушла из его яранги к своей сестре, Тимлю даже обрадовалась. Ей хотелось отдохнуть в тундре от неусыпного, изнуряющего страха.

Долго стоял Айгинто на одном месте, не слыша шума морского прибоя.

Ну что ж… Он, Айгинто, не станет унижаться. Ого! Он стиснет зубы и стерпит обиду, не побежит за ней, как мальчик. Зачем он будет показываться на глаза девушке, которая на него смотреть не хочет? Если бы это было не так, разве она ушла бы из поселка, не повидав его!

Эчилин наблюдал за председателем, сидя у входа в свою ярангу.

— Мальчишку над настоящими охотниками главным поставили, — бормотал он. — Но ничего, я буду делать так, как мне нравится, а мальчишка покричит, покричит и успокоится.

Низенький, коренастый, с короткими кривыми ногами, Эчилин казался не по годам подвижным и легким. На крупном лице его, обрамленном снизу редкой черной бородкой, прежде всего замечались тяжелые, словно чугунные, скулы и узенькие щелки-глаза со взглядом твердым и острым, как нож охотника. Нос у него был длинный, на конце приплюснутый, на широкой переносице две поперечных линии татуировки.

— Молокососа поставили главным над охотниками, — повторил Эчилин, думая о том, что навсегда, однако, ушло то время, когда он был самым богатым, самым уважаемым человеком в этих местах как на берегу, так и в тундре. Ушли те годы, как уходит лед в море, унося с собой надежды охотников на богатую добычу.

Невеселыми были думы Эчилина. Но не такой он был человек, чтобы долго отдаваться печали.

Э, ничего!.. Пригоняет ветром лед к берегу, и тогда наступает для охотника праздник. Как знать, может, и в его жизни ветер начал поворачивать в другую сторону: воина идет по Большой Земле, и нелегко русским приходится. Сильны, видно, фашисты. Дошли до его ушей и такие еще вести, что находятся будто теперь в большой дружбе американцы и русские. Но как могут дружить русский Ковалев и американец Стэнли, которого когда-то отсюда, как волка, прогнали? Нет, что-то здесь непонятное. Притаиться надо, как притаивается умка[5] у тороса, глядя на нерпичью отдушину. А сейчас громким голосом везде кричать надо, что ты за колхоз, что ты хороший колхозник. За громкими словами, за хитрыми делами, как умка за льдинами, прятаться надо.

Заветной мечтой Эчилина было попасть в доверие к Айгинто, стать колхозным бригадиром. Немало сделал он, пытаясь достичь желанного результата, но все безуспешно. И вот решил он назавтра чуть свет выехать с лучшими охотниками в море, надеясь на большую удачу. «Пусть тогда Айгинто попробует ругать меня. Не ругать такого человека придется, а бригадиром поставить за то, что богатую добычу привез».

Ранним утром Эчилин с небольшой группой янрайцев выехал в море. Айгинто не досчитался пяти охотников, которые должны были вывозить мясо на подкормку песца. Иляй, к его удивлению, был уже на ногах.

— Ты что, тоже в море собрался уходить?

— А тебе что? — буркнул Иляй, поворачиваясь к Айгинто спиной.

— Послушай меня, — спокойно сказал председатель, подражая Гэмалю, — давай разговаривать, как настоящие мужчины, а не как сварливые старухи. Тебе хочется зимой много песцов поймать, а?

— Чудак человек: если повезет — много поймаю, не повезет — мало поймаю.

— Упрямый же ты, — досадливо промолвил Айгинто, протягивая трубку Иляю.

То, что председатель колхоза протянул ему свою трубку, очень польстило Иляю. Он сладко затянулся и сказал хвастливо;

— Упрашивал меня Эчилин. Хотел, чтобы я с ним в море ушел, но я же знаю, что сегодня подкормку на песца развозить надо.

— Ну, хорошо, приступай к работе, Иляй. Видишь, бригада уже вся на ногах, — хмуро отозвался председатель.

К вечеру половина подкормочного мяса была развезена по охотничьим участкам. К наступлению темноты вернулся и Эчилин с десятком нерп и двумя лагтаками[6] в байдаре. В толпе, собравшейся на берегу, послышались завистливые возгласы. Эчилин, возбужденный и обрадованный удачей, разгружал байдару наравне со всеми.

Гэмаль и Айгинто стояли чуть в стороне, не принимая участия в разгрузке.

— Побить бы Эчилина, как собаку, — скороговоркой сказал Айгинто, крепко обхватывая руками ремешок на кухлянке.

— Не волнуйся, — спокойно отозвался Гэмаль. — Он у нас еще подожмет хвост, как паршивая собака.

— Люди! — послышался громкий голос Эчилина. — Перетаскивайте добычу к колхозному складу. У нас сегодня большая удача. А если председатель разрешит, то берите мясо, несите по домам, по ярангам. Кому не хочется поесть свежей нерпы!

Люди вопросительно смотрели на Айгинто и Гэмаля, не решаясь брать мясо.

— Что делать будем? — мрачно спросил Айгинто.

— Пусть растаскивают по домам, — тихо ответил Гэмаль.

— Берите мясо! — разрешил Айгинто.

— Вот хорошо, — обрадовался Эчилин. — Если в согласии жить, всегда порядок будет. Сегодня мы хорошие ударники. О нас и в газете можно написать!

— Ой, хитрая лиса! — Айгинто круто повернулся и ушел в свой дом. Гэмаль спокойно смотрел, как мужчины и женщины подходили к куче выгруженных нерп и лагтаков, прямо на месте разделывали их и разносили куски мяса по домам.

— Послушайте, люди! — вдруг выкрикнул бригадир комсомольской бригады Рультын. — Вы не охотники, а песцы, которые пошли на приманку, поставленную Эчилином. Смотрите не попадитесь в его капканы!

Эчилин, возившийся с байдарой, быстро выпрямился. Сердце его тревожно сжалось. Он очень боялся, что поступок его расценят именно так, как расцепил этот безусый парень Рультын. «Однако я забыл свою осторожность», — пронеслось в его голове.

— Ничего, — громко ответил комсомольцу Гэмаль. — Охотники наши не такие глупые, как думает Эчилин. Люди попросту съедят мясо, и на том дело кончится. А с Эчилином мы еще поговорим на правлении колхоза, выясним, почему он колхозной дисциплине не подчиняется.

В голосе парторга было столько спокойствия и силы, что Эчилин еще острее почувствовал тревогу.

— Зачем на правлении, а? Зачем за большую добычу ругать собираешься, а? — закричал он, наступая на Гэмаля. — Разве на нерпу плана нет?.. Вон льды подходят, морской зверь со льдами подходит. Разве не видишь, какая удача у меня?

— А о том, что на собрании решили, ты забыл? — негромко, со сдержанной силой спросил Гэмаль.

— Рано мясо на подкормку везти. Никогда в Янрае так рано не вывозили! — снова закричал Эчилин, поглядывая на охотников. — Съедят песцы сейчас мясо, а зимой чем будем приманивать? Подумали вы с председателем об этом? Почему вперед не смотрите, а?

— Будет мясо и на зимнюю приманку. Мы-то как раз и смотрим вперед, а вот ты, я вижу, все назад поглядываешь. — Гэмаль усмехнулся ядовито, с издевкой.

— В район писать буду! Жаловаться буду! — погрозил Эчилин. — А завтра снова в море уйду за богатой добычей!

— Если уйдешь, то только сам. Ни один охотник с тобой не пойдет.

Собравшаяся толпа охотников одобрительно загудела. Эчилин быстро окинул взглядом ненавистные ему лица и зашагал прочь в своей яранге, часто-часто семеня короткими, кривоватыми ногами.

И все же на следующее утро Эчилин снова с небольшой группой охотников собрался выехать в море.

— Вы не охотники! Вы капризные, вышедшие из ума старухи! — закричал на них Айгинто, подбегая к байдаре.

— Зачем так кричать на ударников? — оскорбился Эчилин. — Письмо на тебя напишем, жаловаться будем.

— Вы… ударники? — еще громче закричал Айгинто и снова обозвал охотников сварливыми бабами, которые делают то, что им вздумается.

— Зачем, Айгинто, настоящих мужчин нехорошо обзываешь? — вдруг послышался сильный голос подходившего к байдаре Гэмаля. Охотники повернулись в сторону парторга. Гэмаль подошел к байдаре. Все напряженно ждали, что будет дальше.

— Подайте-ка сюда весла, — попросил Гэмаль. Приняв весла, он положил их на гальку и сел на них.

— Как по-вашему, песца в эту зиму много будет? — спросил он таким тоном, будто начинал мирную беседу за чаем.

— Да, следов много, — послышался простуженный голос с байдары.

— Вот, вот, следов действительно много, — оживился Гэмаль. — А разве года четыре назад мало было следов? Еще больше! Но подкормку мы вовремя не выставили, и все песцы ушли с наших участков. Кто-то позавчера на собрании вспоминал об этом.

— Да, в ту зиму мало песцов, поймали, — отозвался Нотат, человек пожилой, осторожный.

— Я так думаю, что в эту зиму мы тоже плохо жить будем, если не побеспокоимся заранее, — тяжело вздохнув, продолжал Гэмаль. — Плана не выполним — фронту, значит, как следует не поможем. Позор нам будет.

— Это почему же плана не выполним? — заволновались охотники.

Эчилин, сообразив, к чему клонит Гэмаль, подошел к нему и сказал:

— А ну-ка подымись, мне весла нужны.

Гэмаль словно не заметил Эчилина.

— Плохо жить будем, — продолжал он. — Песца сейчас на наших участках много, но если мы его не задержим подкормкой — уйдет песец. А ведь на это, всего-то два-три дня нужно, если дружно взяться.

— Встань, мне весла взять надо, — повысил голос Эчилин. — Ты забыл, что у нас и на нерпу план есть, и на моржа план есть. Тоже выполнять надо.

— Сейчас, Эчилин, сейчас отдам тебе весла, — спокойно ответил Гэмаль и снова обратился к охотникам: — Айгинто только что назвал вас капризными старухами. Обидно, конечно, это слушать. Но не может быть, чтобы вы не понимали того, что, если не вывезти вовремя подкормку на участки, плохая будет зимой охота. Так, что ли, говорю, а?

— Да, пожалуй, ты разумно рассуждаешь, — согласился Нотат, — зря привыкли мы только на проходных песцов надеяться, оттого капканы наши часто пустые бывают.

Минуту постояв в нерешительности, он взял свой винчестер, копье и выпрыгнул из байдары. За ним выпрыгнули еще двое.

Вскоре байдара оказалась пустой.

На лице Айгинто бродила виноватая улыбка.

«Правильно парторг сделал: без крика, без ругани сумел убедить людей, а я?..»

— Ну что же, Эчилин, теперь бери свои весла, — сказал Гэмаль, поднимаясь на ноги.

Острый взгляд узеньких глаз Эчилина на мгновение скрестился со спокойным, насмешливым взглядом парторга, затер скользнул в сторону.

— Я что же… Я хотел, чтобы лучше было, чтобы о нашем колхозе похвальные слова говорили, — наконец отозвался Эчилин. — План на морского зверя тоже выполнять надо…

— Об этом не одному тебе заботиться, — снова усмехнулся Гэмаль, давая понять, что хорошо знает цену беспокойства Эчилина о плане.

— Ну, ладно, — согласился Эчилин. — Давайте и мы развозить приманку. Это тоже дело нужное.

Голос его прозвучал беззаботно и весело. Но на душе у него было нехорошо.

«Большая, очень большая сила теперь у них, — рассуждал он, глядя на море, залитое солнечным светом. — А я на своем открыто настаивал…»

10

Вечером в дом Айгинто пришел парторг.

На столе немедленно появился традиционный чай.

— Не верят люди наши, что мы можем илирнэйцев догнать, — сказал Айгинто, ожесточенно дуя на горячий чай в блюдце.

— Не знают еще янрайцы сил своих по-настоящему, — задумчиво отозвался Гэмаль. — А неуверенность в силе своей — это почти как туман перед глазами. Да… — Отпив несколько глотков, Гэмаль помолчал и весело добавил: — Я вот к тебе зачем. Как думаешь, хорошо для колхоза будет, если мы соберем человек двадцать и поедем к илирнэйцам хозяйство их смотреть?..

Айгинто отодвинул блюдце с недопитым чаем и, не задумываясь, ответил:

— Что-то ты совсем лишнее придумал. Некогда нам по гостям разъезжать.

— Нет, это важно, очень важно, — решил настаивать на своем Гэмаль. — Пусть люди посмотрят, как лучше можно жить. Пусть теперь особенными глазами на хозяйство своих соседей посмотрят, пусть хорошо подумают, почему у нас нет того, что есть у них.

— Какие там особенные глаза могут быть! — Айгинто нетерпеливо махнул рукой, потянулся к полотенцу, чтобы вытереть с лица обильный пот. — Просто наши люди в гостях чаю попьют, позавидуют немного…

— Ага! Вот-вот… позавидуют! — подхватил Гэмаль. — Зависть эту надо как большой костер разжечь. Это хорошо, Айгинто, когда у человека такая зависть.

— Работать надо, а не в гости ездить, — упрямо возразил председатель. — Вот мы подкормку на песца вовремя вывезли. Ого, какое это полезное дело. Теперь все видят: песцы не уходят, следов песцовых еще больше стало, все ждут большой удачи в зимней охоте.

Долго упорствовал Айгинто, но парторг настоял на своем. Было решено, что янрайцы поедут в Илирнэй, используя морской путь туда для охоты на моржа и нерпу.

Моторная флотилия янрайцев прибыла к соседям под вечер. Добротные домики Илирнэя весело поблескивали голубыми окнами. В центре поселка стояло просторное здание школы под цинковой крышей, рядом — колхозный клуб. Чуть в стороне от поселка размещались колхозные хозяйственные постройки: мастерская по пошивке меховой одежды, косторезная мастерская, склады, питомник для собак, огромный ледник для мяса морского зверя, вешала для сушки юколы. И еще дальше, на обширной поляне, заканчивалась постройка пункта для забоя оленей.

Хозяева высыпали из домов встречать гостей. Приветственные возгласы, шутки, смех огласили морской берег.

— Чего приехали?.. Парторга у нас забрали, теперь и председателя увезете?

— За ветряной машиной вашей приехали. Э-лек-три-чество нам надо, — тут же отозвался на шутку илирнэйца Пытто.

— Хо!.. Новость смешная до моих ушей дошла: будто янрайцы решили догнать нас, — донесся из толпы илирнэйцев чей-то насмешливый голос.

Многие из гостей помрачнели.

— Видно, только до ушей твоих и дошла эта новость, а до головы еще не добралась. — обратился Омкар к колхознику. — А вот когда она до головы твоей дойдет, тогда поймешь, что об этом не со смехом, а с уважением говорить надо.

— Скажите, нет ли у вас доброй вести о Тэгрыне? Не поднялся ли снова в небо Крылатый человек? — спросил седой, сгорбленный илирнэец. Сразу наступила глубокая тишина. Все смотрели на Айгинто, который напоминал своим обликом старшего брата.

— Лежит, как прежде, Тэгрын, — тихо ответил Айгинто. — Не летает, а лежит Крылатый человек…

— Что это за собрание такое? — весело прозвучал громкий голос Караулина. Хозяева и гости повернулись в сторону подходившего к берегу заведующего райзо.

— Давно он здесь? — спросил Айгинто у Омкара с явной неприязнью во взгляде: спор с Караулиным из-за амулетов старика Ятто был еще памятен ему.

— Вчера приехал, — ответил Омкар и, глянув на Гэмаля с улыбкой, понятной только им двоим, добавил: — На открытие убойного пункта прибыл, в газетах ведь об этом писать будут…

Огромного роста, в высоких резиновых сапогах, похожих на ботфорты, в расписном малахае, Караулин выглядел очень живописно. За плечами у него было двуствольное ружье, патронташ до отказа набит патронами, по бокам висели бинокль и фотоаппарат «лейка». Узнав о причине приезда янрайцев, Караулин резко повернулся к Айгинто:

— Так, та-а-к! — с издевкой протянул он. — Значит, решили, как до войны, за двести километров чайку попить… Вот за это спасибо, обрадовали! Молодцы! Сразу видно — хорошо понимаете, чем фронту помогать надо.

«Ого, что он говорит, крикун этот», — пронеслось в голове Айгинто.

— Вы бы еще всех своих старух, детей в гости притащили, — повысил в общей тишине голос Караулин.

— Почему ты с нами таким громким голосом разговариваешь, а? — вдруг как-то вкрадчиво и совершенно спокойно спросил Айгинто. Янрайцы удивленно посмотрели на своего председателя. Но спокойствия Айгинто хватило ненадолго. Тряхнув челкой, он ступил на шаг ближе к заведующему райзо и заговорил быстро, горячо, сам не замечая, что почти повторяет слова Гэмаля:

— Надо сердцем звать людей к хорошему! Ты думаешь, мы просто чай пить приехали?.. Нет, мы сюда приехали, чтоб хорошо посмотреть, особенными глазами посмотреть, как лучше нам жить. Надо, чтобы большой костер в сердцах янрайцев зажегся, надо, чтобы Илирнэй снился нам!

Караулин минуту слушал Айгинто, затем пренебрежительно махнул рукой, повернулся к Гэмалю.

— Ну, а ты что скажешь, товарищ Гэмаль, по этому поводу?

— То же скажу, что и Айгинто, — с подчеркнутым спокойствием ответил Гэмаль.

— Странно, странно, что ты, такой умный человек, и вдруг…

— Ладно, хватит спорить, — вмешался в разговор Омкар. И тут же громко обратился к илирнэйцам: — Уводите по домам гостей, покажите, как вы рады своим соседям!

После чая, начался осмотр хозяйства илирнэйского колхоза. Янрайцы шумной толпой шли за гостеприимными хозяевами, жадно рассматривая все, как будто попали в Илирнэй впервые. Электрические точила, станки и сложные инструменты косторезной мастерской, огромные столы пошивочной мастерской, залитые электрическим светом, чистые кормушки питомника собак — все это ощупывалось руками, пристально разглядывалось, оживленно обсуждалось.

— Смотрите, смотрите, какие лапы у этих колымских щенков! Это же медведи настоящие! — кричал Иляй, осматривая одну кормушку за другой.

Рультын, вытащив из кармана один из своих многочисленных карандашей, что-то записывал с глубокомысленным видом.

— Нет, вы послушайте, что Омкар говорит, — вдруг воскликнул он и послюнявил карандаш. — Он говорит, что питомник каждый год в колхозную кассу сорок тысяч рублей добавляет!..

— Да, это не то, что у нас — не какой-нибудь десяток этой сильной колымской породы, — сокрушенно вздыхал Нотат. — Себе не хватает, не то чтобы на сторону продавать.

— А свет, свет какой здесь у собак! Э-лек-три-че-ство! — многозначительно произнес Пытто, указывая на яркие дамочки. — А у нас Иляй ярангу свою нерпичьим жирником все еще освещает. На керосин себе не заработал.

Иляй открыл рот, чтобы ответить на неприятную реплику Пытто, но возразить ему было решительно нечего. Да, что верно, то верно, действительно он, Иляй, освещает свою ярангу жирником, тогда как у илирнэйских собак горят электрические лампочки. Тяжело вздохнув, Иляй осторожно протянул руку к выключателю, дважды повернул его.

— Э-лек-три-чество! — тихо произнес он. — Э-лек-три-чество!.. Словно кусочки солнца вложил кто-то в эти стекляшки.

Узенькие глаза Иляя, улыбаясь, смотрели на яркие лампочки.

— Все, все осматривайте, — наставлял своих колхозников Айгинто. — Потом спрашивать будем, кому что понравилось, кому что хотелось бы перенять для нашего колхоза.

— Ну, что ж, пойдем дальше, — предложил Омкар.

Янрайцы не без сожаления один за другим покинули питомник.

Гости и хозяева проходили мимо многочисленных рядов высоких вешалов, на которых вялилась юкола.

— Ай, сколько юколы! — окинул жадными глазами вешала Айгинто, вдыхая густой запах сушеной рыбы. — Да, собаки ваши не будут зимой выть от голода!

Караулин тоже принял участие в осмотре хозяйства колхоза. Сначала он молчал, потом сам стал давать янрайцам объяснения, не пропуская случая упрекнуть их в нерадивости, неорганизованности. Айгинто, слушая его нотации, отходил в сторону, а Гэмаль делал вид, что не слышит, или пытался сгладить грубые упреки веселой шуткой. Парторгу не понравилось, что Караулин, говоря о достижениях илирнэйского колхоза, многое связывал со своим именем.

— А вот сейчас посмотрим убойный олений пункт, — уже совсем забыв о руководителях илирнэйского колхоза, продолжал заведующий райзо. — Не напрасно я сам лично наблюдал за строительством этого пункта. Настоящий завод соорудили!

Олений убойный пункт вызвал у янрайцев восхищение. Они переходили из одного отделения в другое, пробовали, как действуют блоки, при помощи которых оленьи туши для освежовки подвешивались к специальным балкам, осматривали огромные чаны для промывки отходного кишечного сырья, заглядывали в котлы для выварки костного жира.

— У нас олени по-прежнему разделываются прямо на земле, — бормотал бригадир янрайской оленеводческой бригады Мэвэт. — Холодно, неудобно, да и много добра пропадает… А здесь у них ничего не пропадает.

— А видели воду? — уже почти кричал Караулин, поворачивая краны от подведенной к чанам воды. — У вас и через двадцать лет так не будет. Поворачиваетесь, как тюлени, — лениво, медленно, вяло!

Гэмаль не выдержал, встал прямо перед Караулиным и насмешливо посмотрел ему в глаза:

— Почему через двадцать лет у нас не будет? Вот завтра вы приедете к нам и построите… По вашим словам выходит, что здесь, в Илирнэе, только из-за вас все успехи.

Караулин слегка смутился.

— Нет, почему же, товарищ Гэмаль… Ты меня неправильно понял, — сказал он, заметно понизив голос. — Заслуг Омкара или твоих я не отнимаю… Оба вы очень много сделали для илирнэйского колхоза… Да и все илирнэйцы — это настоящие колхозники…

Слова Гэмаля больно укололи заведующего райзо. В илирнэйском колхозе он бывал часто, искренне считал его своим детищем. Мысленно назвав Гэмаля неблагодарным, Караулин отошел в сторону и вскоре присоединился к двум илирнэйцам, достраивавшим деревянный жолоб для стока воды.

— А ну-ка дайте рубаночек, — попросил он и, сняв ватную телогрейку, принялся за работу. Рубанок ловко ходил в его руках. Увлеченный работой, Караулин вскоре повеселел.

«Ну, что ж, это вполне понятно, — рассуждал он, налаживая точными движениями лезвие рубанка. — Такие, как я, для всех хорошими быть не могут… Пока поймут тебя, всего наслушаешься… Зато потом и уважение и благодарность приходят».

Будучи по природе большим оптимистом, Караулин унывал редко. На север его привела жажда деятельности, неукротимое желание столкнуться с настоящими трудностями. Бегло ознакомившись с обстановкой, он решил сразу же, как сам выражался, взять быка за рога, показать свою энергию, разворотливость.

Вскоре за ряд ошибок Караулина назвали перегибщиком. Он возмутился. Ему казалось, что его обвиняют инертные, вялые люди, которые боятся решительных действий. «Фразами о перегибах, как щитом, прикрываются, — рассуждал он. — Какие теперь могут быть перегибы, когда в колхозном строительстве уже давно существуют проторенные, испытанные пути. Огромный опыт накоплен!»

Шум вокруг амулетов, которые он отобрал у старика Ятто, заставил Караулина задуматься, но думы его, как всегда, шли не по линии самокритики, а по линии оправдания своих ошибок.

«Зачем оберегать эти идиотские остатки старья? — возмущался заведующий райзо. — С корнем нужно вырвать всех этих идолов, все эти дьявольские поверия! Конечно, на первых порах будут обиженные, возможны даже большие страдания, но зато потом эти же люди скажут спасибо. Надо быть немножко Петром Великим, да, да, в этом нет греха, надо быть немножко им в самом хорошем смысле этого слова».

Орудуя рубанком с умением заправского столяра, Караулин продолжал думать:

«У настоящего руководителя должна быть твердая рука. Очень мне не нравится, когда нерешительность, вялость называют осторожностью, чуткостью, учетом местных обстоятельств и прочей чепухой…»

Когда он снова пошел по поселку, то увидел, как янрайцы столпились возле ветряного двигателя, снабжавшего Илирнэй электрическим светом.

«Встряхнуть, как следует встряхнуть надо янрайцев! — подумал Караулин, направляясь к толпе. — Подыскать бы им настоящего председателя! Айгинто слишком молод, неуравновешен. Энергия его — бесполезный ветер, который часто дует совсем не в нужную сторону».

А в это самое время янрайский председатель показывал на вращающиеся крылья ветряного двигателя и что-то громко объяснял. Подойдя поближе, Караулин услыхал, как горячо спорили янрайские колхозники, в каком именно месте они будут у себя устанавливать такой же ветряной двигатель.

— Ого! Это мне нравится, — одобрил Караулин. — Кричат-то как!.. Точно ветряк уже в кармане у них…

— Наверх бы залезть, посмотреть, как внутри там, — произнес Пытто, словно зачарованный глядя на винтовую лестницу, ведущую к верхнему этажу двигателя. У себя в колхозе он считался хорошим мотористом, и ветряной двигатель особенно занимал его.

— Покажи гостям… своди их наверх, — предложил своему мотористу Омкар.

— Там уже есть один янраец, целый день с моим помощником машины чистит, — заметил моторист, направляясь к лестнице.

— Кто же этот янраец? — изумился Айгинто.

— Твой брат Гивэй. Кажется, там и ночевать собирается. С Караулиным из района прибыл. Мы уже думаем к себе забрать его из вашего колхоза.

— Чего ж вы молчали! — закричал Айгинто, решительно направляясь к лестнице. — Где он? Вот я сейчас спущу его оттуда головой вниз. Колхозник называется. Все работают, а он, как заяц, по всему району скачет.

Поднявшись наверх, Айгинто застал своего младшего брата за работой над разобранным блоком шестеренок. Перепачканный в машинном масле, с кровоточащей ссадиной на руке, юноша настолько был поглощен своим занятием, что, казалось, не сразу узнал, кто стоит перед ним. Айгинто сделал короткий шаг, словно подкрадываясь к добыче, Гивэй выпрямился, взглянул на него и заговорил быстро-быстро, захлебываясь словами:

— Не кричи, только не кричи! Я знаю… хорошо знаю, что ты сказать собираешься. Если ругать меня будешь… драться буду!

— Хо! — только и успел воскликнуть Айгинто.

— Ты кричишь на меня оттого, что ничего не понимаешь. Ты знаешь, что сказал мне секретарь Ковалев?.. Знаешь, а?

— Что он тебе сказал? — Айгинто еще сделал шаг вперед.

— Он сказал, что я такой, который за десять человек сможет работать! Вот я какой! Один — как бригада целая!.. Это не хуже, чем летчиком быть. Это не хуже, чем на фронте воевать! Ни одного плохого слова секретарь не сказал мне. Он понимает, все понимает, а ты только кричать умеешь.

Несколько сбитый с толку, Айгинто никак не мог сообразить, с какой стороны лучше всего обрушиться на брата. Гивэй почувствовал это. Размазав на вспотевшем лбу пятно мазута, он прокашлялся и от защиты перешел в решительное наступление:

— Почему четвертый руль-мотор у вас, товарищ председатель колхоза, полгода уже на складе валяется, а? Из-за этого одна бригада на веслах в море ходит… Почему вы с Пытто не разрешаете мне починить его, а? Сколько нерпы с четвертым мотором можно убить было бы! Вот приеду домой, ни спать, ни есть не буду, пока не починю его!

— Сначала свой мотор как следует почини. — Айгинто выразительно постучал по лбу Гивэя кулаком.

— Хватит вам ругаться, — добродушно заметил Пытто, тоже поднявшийся кверху с группой янрайцев. — Крылья двигателя от вашей ругани так завертелись, что скоро оторвутся и улетят, как птицы…

Осмотр хозяйства илирнэйского колхоза был окончен только к позднему вечеру. Поужинав, гости и хозяева направились в клуб на вечер самодеятельности, который илирнэйские комсомольцы организовали специально для соседей.

Гэмаль сидел рядом с Омкаром в первом ряду. Просмотрев несколько номеров, парторг попросил председателя выйти вместе на улицу.

На улице было удивительно тихо. Багровый диск солнца опускался в море. Огромный, неправильной формы, словно расплющенный под ударами молота, он медленно погружался в воду. Черные с багровым сумраком тучи клубились возле него.

Гэмаль и Омкар молча наблюдали за солнечным закатом. Все глубже и глубже погружался огненный диск. Дорога на море выцветала. Плывшие мимо берега льдины стали едва различимыми.

— Вот и скрылось солнце, — тихо промолвил Омкар.

— Завтра ветер будет, — отозвался Гэмаль, осматривая горизонт, на котором все еще пламенели багровые краски. Немного помолчав, он тронул Омкара за руку и заговорил совсем о другом:

— Так думаю, что щенков колымской породы вы несколько штук выделите для нас?

— Хо! Быть может, вы с собой и мастерские прихватите? — воскликнул Омкар. — Может быть, сказать пастухам, чтобы сегодня же племенное стадо передали вашим оленеводам?

— Мастерские пусть здесь останутся, — не обращая внимания на иронию, — ответил Гэмаль. — Стадо тоже пусть остается. А вот несколько десятков племенных оленей ламутской породы вы все же должны продать нам. Через район договоримся, по-хорошему договоримся…

— Спасибо, ой спасибо тебе, Гэмаль, что мастерские оставляешь, что не все племенное стадо берешь себе, — с прежним ехидством отозвался Омкар. — А то я уже чуть было не заплакал: и сам от нас ушел, и хозяйство колхоза перетаскиваешь.

— Ты что это, шутишь или в самом деле только о себе думаешь?

Омкар, порывшись в карманах брюк, вытащил листок бумаги и протянул Гэмалю.

— На вот, прочти. Много думали мы сегодня на правлении, чем янрайцам помочь, чуть головы не лопнули. Больше не просите… Там и собаки есть, и олени тоже… Не знаю, сумеете ли вы и за это рассчитаться.

— Спасибо тебе, Омкар, — тихо отозвался Гэмаль, засовывая листок бумаги в карман гимнастерки.

— Давай по берегу походим, — вздохнул Омкар. — Помолчим, подумаем…

Мерно похрустывала галька под ногами Гэмаля и Омкара. Мимо них по черной воде плыли льдины. Высоко в небе прокурлыкали запоздалые журавли.

— Значит, твердо решили догнать нас? — негромко спросил Омкар.

— Конечно, за один год не догоним, а все же — догоним! — ответил Гэмаль.

— Что ж, догоняйте, — усмехнулся в темноте Омкар. — Только помните: ждать мы вас не будем!..

11

Домой янрайцы из Илирнэя вернулись поздней ночью, захватив с собой и Гивэя. Вельботы их были нагружены убитой нерпой. Радуясь большой удаче, охотники решили передохнуть всего несколько часов, а на рассвете снова выехать в море. Надо было использовать момент, пока льды с морским зверем находились в прибрежной полосе.

Чувствуя огромную усталость, Айгинто, едва раздевшись, повалился в постель.

«Надо поспать хоть два-три часа, — подумал он. — Где же Гивэй? Уже полночь, неужели пошел к школе, увидеть учительницу?»

Вскоре, однако, дверь отворилась, и на пороге показался Гивэй.

— А ну-ка быстрее спать ложись! — скомандовал Айгинто. — Чуть свет уйдем в море.

Гивэй быстрыми шагами подошел к брату и умоляющим тоном сказал:

— Прошу тебя, очень сильно прошу: дай исправить мотор… чего он на складе лежать будет?

— Ты что это… опять придумал какую-нибудь глупость? — Айгинто вскочил с кровати, рывком сбросив с себя одеяло. — Ложись сейчас же спать, через два часа в море!..

— Я знаю, что в море итти надо, — тем же тоном продолжал Гивэй, переступив с ноги на ногу. — Но пойми ты: исправленный мотор сильно поможет нам выполнить план на морского зверя.

— Замолчи! — вышел из себя Айгинто. — Вот полоумный, сам не спит и мне не дает. Мотор ты не починишь, а только больше испортишь… Спать ложись.

Гивэй минуту помолчал и вдруг, круто повернувшись, быстро вышел из комнаты.

Минут через пять он уже стоял у кровати Гэмаля с той же просьбой.

— Хороший ты парень, Гивэй, но иногда бываешь, как мальчик. Иди спать. Через два часа выезжать в море, — ответил парторг.

— Значит, по-твоему, я пустое говорю?

— Да, иногда в голове твоей ветер поднимается.

— И ты… такой же! — запальчиво воскликнул юноша. — Ну, хорошо! Я знаю, что делать!..

Гивэй выбежал на улицу.

«Если не выедет в море, придется поругать его», — подумал Гэмаль засыпая.

А Гивэй, стараясь быть никем не замеченным, подходил в это время к складу, где хранился испорченный руль-мотор.

«Я для них мальчик! Считают, что у меня совсем пустая голова», — обиженно думал юноша.

Воровато осмотревшись, он шагнул к двери склада, без труда открыл гвоздем замок, который не раз приходилось ему ремонтировать.

Знакомый запах машинного масла ободрил Гивэя. Он уверенно подошел к тому месту, где лежал неисправный мотор, заложенный разным хламом, зажег спичку.

— Вот он! — тихо промолвил юноша. — Ай, смешно будет смотреть, как раскроют рты Айгинто и Гэмаль, когда через несколько дней услышат гул этого мотора.

Вскоре, сгибаясь под тяжестью, он шагал к ближайшей охотничьей избушке, где решил тайно, по ночам, заняться ремонтом мотора.

В поселок Гивэй успел вернуться вовремя. Охотники только что поднялись на ноги, чтобы снова отправиться в море.

«Чаю бы кружку выпить!» — подумал Гивэй, но, вместо того чтобы итти к дому, направился к школе. Он чувствовал, что ему будет очень трудно выехать в море, не повидав Олю.

«Конечно, она спит, зачем ей так рано подыматься», — чутко прислушиваясь к сонному молчанию в школе, подумал юноша.

В предутренней тишине отчетливо доносились хриплые голоса еще не совсем освободившихся от сна охотников, лай разбуженных собак. Юноша постоял у школьной двери и, вздохнув, понуро зашагал к морскому берегу, где смутно виднелись тени суетящихся людей.

«Буду ей опять письма писать!» — решил он, и от этой мысли ему стало немного легче.

Три моторных байдары из моржовых шкур и один вельбот отчалили от берега. Гивэй сидел в байдаре, которой, управлял Пытто. Зябко ежась от свежего северного ветра, юноша смотрел на уходящее от него вместе с берегом здание школы и думал об Оле.

К восходу солнца янрайцы достигли обширных ледяных полей.

Утомленный Гивэй дремал, когда его разбудил громкий смех. Открыв глаза, он прислушался и догадался, что это Пытто, как всегда, подшучивал над Иляем.

— Был и такой случай. Поругался Иляй с женой, ушла она от него к соседям, — рассказывал Пытто. — Иляй разделся и лег спать. Вдруг слышит, кто-то сильно трясет ярангу. «Ага! Хоть и сердится, но ко мне вернулась», — подумал Иляй и закричал что было силы: «Зачем ярангу ломать? Заходи, ладно уж, я тебе все прощаю!» Но что такое? Почему жена не перестает трясти покрышку яранги? Высунул он голову из полога и закричал еще сильнее: «Перестань, глупая женщина, а то сильно поколочу!» Тут яранга так затряслась, что чуть полог не обрушился. Иляй рассердился, выскочил из яранги, как был, без штанов, и вдруг увидел… — Пытто сделал паузу. На розовощеком лице его отразился наигранный ужас. Охотники замерли, готовые в любую минуту разразиться хохотом… — И вдруг увидел, что это совсем не жена… а умка! Бросился Иляй с перепугу бежать через все стойбище. А на улице пурга начинается. Ко мне забежал Иляй. «Что с тобой, — спрашиваю, — кто штаны с тебя стащил?» — «Это не жена… умка», — кричит Иляй!..

Охотники дальше сдержаться не могли. Схватившись за животы, они сквозь хохот кричали:

— Вот так случай!

— О! Если бы Иляй бросился обнимать медведя!

Иляй, глядя куда-то в море, сердито сосал трубку. Такой случай с ним действительно был. «И зачем только я сел в одну байдару с этим проклятым насмешником Пытто», — думал он, стараясь показать, что смех охотников его совсем не трогает.

Охотники, наконец, умолкли, стали зорко всматриваться по сторонам в море.

— Моржовое лежбище! — послышался громкий голос Айгинто из соседней байдары. — Выключить моторы!

Все сразу пришли в возбуждение, дружно взялись за весла. Сон у Гивэя как рукой сняло. Он изо всех сил налегал на весло, зорко поглядывая, нет ли еще где поблизости другого лежбища. И вдруг юноша вскочил на ноги.

— Вон там, слева, еще одно лежбище! — указал он рукой.

Айгинто, не отрывая бинокля от глаз, всматривался в лежбище моржей, увиденное Гивэем. Во всей гибкой фигуре его чувствовалось что-то собранное, настороженное.

— Моя бригада пойдет ко второму лежбищу! — послышался голос Пытто.

— Нельзя! — громко возразил Айгинто. — Без меня нельзя, я сам!..

Гэмаль, находившийся в третьей байдаре, с изумлением оглянулся на председателя.

— Пытто прав! Надо разделиться! — сказал он, обращаясь к Айгинто.

Айгинто и не посмотрел на Гэмаля.

— Нельзя, без меня никому нельзя! — твердо отрезал он.

Гэмаль вспыхнул. Впервые он по-настоящему рассердился на Айгинто. «Смотри-ка ты, будто только он один здесь настоящий охотник!»

Первое лежбище между тем приближалось. Звери на ледяном поле чувствовали себя совершенно спокойно. Громадные, неуклюжие туши их, казалось, были навалены в одну сплошную черную кучу. Некоторые из моржей клали головы на тела своих соседей, медленно поводя квадратными клыкастыми мордами, устраивались поудобнее. Охотники знали, что моржи никого не боятся, кроме белых медведей, и потому шли на байдарах прямо к лежбищу.

— Так как же со вторым лежбищем? — спросил Гэмаль, стремясь скрыть крайнее раздражение.

— Я уже сказал, без меня нельзя! — с ожесточением отозвался Айгинто, сверкнув возбужденными глазами.

«Ну подожди же! Потом я с тобой поговорю как следует!» — мысленно погрозил Гэмаль, хотя ему нестерпимо хотелось сейчас же сказать председателю что-нибудь злое, резкое.

Охотники торопливо, но без суеты вытащили на ледяное поле байдары и вельбот и, рассыпавшись цепью, окружили со всех сторон моржовое лежбище. Загремели выстрелы, повторяемые стократным эхом в море. Охотники целились в моржей, в единственно уязвимое место их — чуть ниже затылка. Убитые моржи, поникнув окровавленной головой, замирали на месте, а живые как ни в чем не бывало продолжали греться на солнце.

Так длилось минут десять.

Но вот моржи, — наконец, почувствовали опасность и двинулись всей массой к воде. Айгинто выстрелил еще раз. Зверь с налитыми кровью глазами замедлил движение, складки его толстой кожи, покрытой белесыми жесткими волосками, упруго перекатывались при поворотах грузного туловища. Черные когти ластов царапали окровавленный лед. После четвертого выстрела голова зверя поникла, левый клык с черной щербинкой на конце застрял в трещине льда.

Айгинто бросился наперерез следующему моржу и убил его с первого выстрела.

И вдруг до него донесся чей-то взволнованный возглас:

— Моржи второго лежбища покидают лед!

Айгинто резко повернулся, возбужденное лицо его, покрытое мелкими росинками пота, перекосилось от ярости.

«Такая добыча ушла!» — пронеслось в его разгоряченной голове.

Выстрелы умолкли. На ледяном поле остались только мертвые моржи. Люди, все еще возбужденные охотничьим азартом, громко разговаривали, осматривали убитых моржей. Их было шестнадцать. Немалая удача. Но удача могла быть в этот день еще большей, если бы половина охотников уехала ко второму лежбищу. Об этом думал каждый охотник, украдкой поглядывая на Айгинто.

Председатель колхоза, чувствуя на себе осуждающие взгляды, отошел в дальний конец ледяного поля. О многом передумал он, пока стоял один: и о том, что скопившиеся в тундре песцы с поразительной быстротой поедают подкормку; и о том, что если не выбрасывать им мясо до самой зимы, то прикормленные песцы могут уйти и тогда все усилия, затраченные летом и осенью, пропадут даром; и о том, что если не выполнить план на морского зверя, то зимой можно остаться без приманки для песцов и лисиц. Ему вдруг вспомнилось, что по поселку в последние дни шел ропот: «Песцы прожорливы, как волки! Они сожрут все мясо и уйдут с наших участков, а зимой у нас не останется мяса даже для проходных, случайных песцов…»

— Эчилин… он, проклятый, смущает людей! — прошептал Айгинто. — А что, если именно так и получится?..

И вдруг Айгинто услышал сзади себя тихий, суровый голос парторга:

— Ну, председатель, поедем ко второму моржовому лежбищу. Веди нас!

Айгинто прикусил губу, встретился с пристальным взглядом Гэмаля.

— Ты думаешь, что только один есть у нас настоящий охотник: «Я сам! Без меня нельзя!» — передразнил Гэмаль председателя.

— Да, да, я сам! — вспыхнул Айгинто. — Я сам должен всюду быть, иначе ничего не получится! Вот поработал бы ты на моем месте, тогда узнал бы, почему я так говорю!..

— Я очень хорошо понимаю, почему ты так говоришь, — прежним тоном продолжал Гэмаль. — Ты не доверяешь людям, считаешь, что они хуже тебя. Но за это и они, бывает, сильно не любят тебя!

— Пусть жен своих любят, а меня любить не надо! Мне нужно, чтобы они план выполняли!

Айгинто хотел еще что-то сказать, но Гэмаль перебил его:

— Часто ты сам мешаешь им выполнять план.

— Я мешаю?.. — задохнулся Айгинто.

— Да, мешаешь! Не из-за тебя ли мы упустили сегодня второе лежбище?!

Айгинто болезненно поморщился.

— Выслушай же до конца! — голос у парторга стал еще суровее. — Подумай, что получилось бы, если бы твой брат Тэгрын приказал в бою своим товарищам: «Не троньте врагов слева, я сам буду бить их. Вот только дайте разобью врагов справа».

— Зачем о брате мне сейчас напоминаешь, а? — закричал Айгинто, сжимая кулаки. — Зачем до самого больного места руками касаешься? Кто тебе разрешил ото?

— Ну, если ты не понимаешь, зачем я это делаю, то тогда оставайся один!

Гэмаль круто повернулся и пошел прочь от председателя. Айгинто машинально протянул руки ему вслед, хотел остановить, но вместо этого крикнул:

— Ну и уходи!.. Не нужна мне ничья помощь!

Охотники грузили убитых моржей в байдары и вельбот молча, торопливо. Чтобы увезти всю добычу, нужно было сделать к ледяному полю три рейса. Янрайцы торопились.

Айгинто и Гэмаль не смотрели друг на друга. Председатель порой ловил на себе осуждающие взгляды охотников и еще больше мрачнел. Немного остыв, он понял, что Гэмаль был прав. Однако сразу признаться в своей ошибке Айгинто не мог.

— Зря упустили добычу… Могли бы и на другом поле штук десять моржей убить, — сделав невинное лицо, тихо произнес Гивэй.

Айгинто окинул брата уничтожающим взглядом, но промолчал.

— Не плохо, если бы еще один мотор работал, — тем же тоном продолжал Гивэй. — Тогда бы и четвертую байдару можно было нагрузить моржами.

К позднему вечеру за три рейса янрайцы перевезли в поселок всех убитых моржей. Напившись чаю, охотники сразу улеглись спать: завтра снова предстоял ранний выход в море.

Когда поселок затих, Гивэй, спрятав в нерпичий мешок необходимые инструменты и фонарь «летучая мышь», незаметно, как тень, выскользнул из своего дома.

Но перед тем, как уйти к землянке, где лежал разобранный уже им мотор, юноша крадучись подошел к школе, заглянул в окно к учительнице.

Оля сидела за столом над ученическими тетрадами. Затаив дыхание, Гивэй наблюдал за ее лицом. Девушка изредка шевелила губами, порой улыбалась.

Горящим взглядом смотрел Гивэй на девушку. «Вот бы она мне улыбнулась так!» — подумал он и вздохнул глубоко, шумно.

Положив в стопку последнюю проверенную тетрадь, Оля потянулась, встала и принялась разбирать постель.

Гивэй испуганно отпрянул в сторону. Неудержимая сила влекла его снова заглянуть в окно. Но юноша сжал руками виски и быстро побежал прочь от поселка к землянке, где ждала его работа.

12

Заснул Гивэй прямо на полу. С огромным трудом он заставил себя встать. Тусклый огонь фонаря едва освещал землянку. Оглядевшись, юноша вяло перебрал в руках некоторые части мотора. «А вдруг я еще хуже испорчу мотор?» — пришло ему в голову.

От этой мысли сон как рукой сняло. Гивэй засучил рукава, поправил фитиль, поставил фонарь ближе к себе.

Постепенно им овладело то приятное возбуждение, которое всегда приходило к нему, как только он прикасался к какой-нибудь машине. Движения стали более точными, стремительными.

— А может, все дело только в свечах? — спрашивал он себя. Взяв в руки свечи, Гивэй почистил оленьей стриженой шкурой матово поблескивающие цилиндрики, ввинтил их в гнезда. Намотав шнур на диск, юноша привычным, ловким движением дернул шнур. В моторе что-то щелкнуло, но зажигания не произошло. Намотав еще раз шнур на диск, Гивэй решительно дернул… Мотор бездействовал.

Так повторилось несколько раз. Терпеливый и выдержанный в работе, несмотря на свой горячий нрав, Гивэй чутко, как врач к сердцу больного, прислушивался к мотору. «Ничего, ничего, ты будешь работать, обязательно будешь работать», — шептал он, поглаживая замасленные бока машины.

Даже в минуты отчаянья, когда казалось, что никакие усилия не вызовут мотор к жизни, Гивэй не позволял себе грубого слова, не говоря уже о том, чтобы швырнуть куда-нибудь в угол магнето или ударить по нему ключом, как это сделал бы другой нашего месте. «Зачем машину обижать? Она хорошая, ее жалеть надо».

— А может, в проводах где-нибудь замыкание? — с глубокомысленным видом спрашивал он себя, приближая конец провода, идущего от магнето, к корпусу мотора и снова проворачивая диск: не прыгнет ли искра от провода к корпусу?.. Но искры не было. Мотор, несмотря на все усилия Гивэя, был мертв.

Выглянув на улицу, юноша понял по едва уловимым, признакам наступающего утра, что уже время спешить к выходу в море.

Три бессонных ночи провел Гивэй у мотора. Ранним утром он вместе со всеми уходил в море. Измученный, он дремал в байдаре. Охотники шутили над ним:

— Да ты совсем еще мальчик! Видно, трудно тебе рано вставать, зверя надо выслеживать, а тебя в сон бросает. Эх, шел бы лучше к своей мамаше, пусть бы спать тебя уложила.

Гивэй широко открывал слипавшиеся глаза, огромным усилием заставлял себя бодрствовать.

Но на этот раз, изнеможенный непосильным трудом и бессонными ночами, Гивэй уснул в байдаре как мертвый. К его несчастью, в той же байдаре находился брат.

— Как не стыдно! Называешься морской охотник! — закричал Айгинто, принимаясь тормошить парня. — Проснись, а то моржи тебя на дно утащат.

Гивэй продолжал спать. Айгинто сердито толкнул его в бок, закричал еще громче, но вдруг умолк на полуслове. Его поразил вид Гивэя: измученное, осунувшееся лицо, под глазами синие тени, запекшиеся губы.

«Не заболел ли? — с тревогой подумал председатель. — И почему руки его так вымазаны в машинном масле и все в ссадинах?»

Неожиданный прилив нежности к брату охватил Айгинто. Ему показалось, что только сейчас, вот в эту минуту, он понял, как глубоко любит его. Стыдясь своего чувства, он кашлянул, поправил неловко запрокинутую голову Гивэя, незаметно погладил ее.

И тут председатель вспомнил о своем втором брате Тэгрыне, невольно стал перебирать в памяти все, связанное с ним. «В беде он всегда помогал другим, не думая о себе. Где-то здесь, в этих местах, он спас и меня, когда я под лед провалился…»

Байдара мчалась по морской глади, оставляя после себя радужные пятна бензина. Гивэй по-прежнему крепко спал. Айгинто всмотрелся в его лицо и почему-то ясно представил больничную кровать и Тэгрына, лежащего на ней. С жалостью к смертельно усталому Гивэю в груди у него закипело второе чувство — лютой, испепеляющей душу ненависти к тем, кто, быть может, уже навсегда отнял старшего брата.

В поселок байдара вернулась лишь поздним вечером, и снова Гивэй, едва поужинав, отправился в землянку. В эту ночь он надеялся вызвать, наконец, мотор к жизни.

Заменив фонарь лампой, юноша вновь тщательно осмотрел все части двигателя, промыл их в керосине, смазал машинным маслом.

— Сегодня у него забьется сердце… — шептал юноша, думая о моторе, как о живом существе. — Сегодня все охотники Янрая узнают, что у них есть еще один руль-мотор. Ого! Гивэй такой человек… Секретарь сказал верно: Гивэй один за целую бригаду работать может!

Одна часть за другой входили на свое место. Вот уже и весь мотор собран. Вычищенный до зеркального блеска, он казался совсем новеньким, только что доставленным с завода.

Волнуясь, Гивэй с жадностью выкурил трубку, на минуту закрыл глаза, перед тем как завести мотор.

— Сейчас даст вспышку, сейчас заработает! — говорил он, крепко ухватившись за шнур, намотанный на дек.

Встав на ноги, Гивэй рванул шнур. Щелкнул импульсатор. Мотор чихнул, запахло едким дымом сгоревшего бензина. Гивэй жадно вдохнул знакомый запах дыма, лихорадочными движениями снова намотал шнур. Еще один рывок. Мотор снова чихнул и замер.

— Давай, давай! — закричал Гивэй. — Ты уже дышишь! Дыши, я очень, очень прошу тебя: глубже дыши!

Еще и еще раз дернул к себе шнур Гивей. Мотор чихнул еще несколько раз и снова безнадежно замер.

С чувством, похожим на отчаянье, Гивэй обхватил голову руками, тяжело задумался. В горле пересохло, нестерпимо хотелось пить. «Как же это? Неужели я с ним ничего не сделаю? А еще хотел самолет водить! Мальчик! Глупый мальчик, совсем дурак! Разве так за десять человек работают?»

Припав к чайнику, Гивэй напился холодной воды, с огромным трудом заставил себя успокоиться.

— А ну, еще раз попробую! — скрепя сердце решил он и снова принялся разбирать мотор.

Разбирал мотор он на этот раз вяло, без веры в успех. В усталой голове возникла смутная мысль: «Не обратиться ли к кому-нибудь за помощью?» Постепенно эта мысль стала отчетливой, вполне осознанной. «Но к кому я пойду за помощью?.. Пытто сильно ругать будет, да и сам-то он не больше моего понимает в моторе. Брату лучше не говорить — ничем не поможет, только рассердится… Разве к Оле сходить, с ней посоветоваться?..»

Гивэй даже разозлился на себя за эту мысль. «Это верно, что я беспонятливый морж. Чем Оля поможет мне? Что она — механик, инженер?»

Но навязчивая мысль не исчезала. И когда после повторного испытания мотор, как и прежде, остался безжизненным, Гивэй встал, наскоро вымыл руки и вышел из землянки.

Когда он подошел к школе, было еще совсем темно. Остановившись перед дверью, Гивэй перевел дыхание и вдруг забарабанил в дверь кулаками.

«Что я делаю? — почти с ужасом подумал он. — Надо уйти, надо сейчас же уйти… Ну чем мне поможет Оля?»

Но было уже поздно. За дверью послышались шаги, и в то же мгновение раздался тревожный голос девушки:

— Кто там?

— Оля, открой… Это я, я… Гивэй!

— Гивэй, — изумленно повторила Оля, не открывая двери. — Но что тебя привело ко мне среди ночи?.. Несчастье случилось, что ли?

— Оля, открой! Не бойся!.. Я хочу, чтобы ты помогла мне. Слышишь, Оля… Трудно мне, сильно трудно…

— Чтобы я помогла? — уже совсем другим тоном спросила Солнцева. — Ну иди, иди…

Солнцева зажгла лампу, пригласила юношу сесть. Всмотревшись в его запавшие глаза, она забеспокоилась:

— Что с тобой? Заболел, что ли?

Гивэй встал и начал быстро, путанно рассказывать, как ходил в район, как просился на фронт, о чем говорил с секретарем райкома, наконец как украдкой перетащил в землянку испорченный мотор и вот уже около недели без толку пытается починить его.

— Я чистил его, смазывал, продувал, разбирал, снова собирал, а он не дышит… совсем мертвый по-прежнему.

— Но как же я тебе помогу, Гивэй, если я в технике совсем ничего не понимаю? — спросила Солнцева.

— Вот и я так себе говорил, — снова загорелся юноша: «Зачем ты идешь к ней, Гивэй? — спрашивал я себя. — Она же не механик, она же не моторист, как поможет тебе?» А ноги, понимаешь, сами идут, и в голове разные мысли возникают. «Нет, думаю, сумеет Оля помочь. Может, что-нибудь посоветует, может, просто хорошее слово скажет, и я тогда сразу догадаюсь, чем болен мотор, почему сердце его не бьется».

— Ах ты, механик, механик! — тихо промолвила Оля и, подойдя близко к Гивэю, добавила:

— Хорошо сделал ты, что пришел ко мне. Пойдем сейчас вместе к Митенко, я думаю, он не рассердится, что пришли среди ночи, — сказала она, открывая дверь.

— К Петру Ивановичу? — радостно воскликнул Гивэй. — А верно! Ай, как правильно ты придумала, Оля. Ого!.. Петр Иванович такой человек, такой человек!

Старик Митенко приходу Гивэя, казалось, не удивился, но что с ним пришла учительница — это немного его озадачило.

— Помочь ему надо, Петр Иванович, — твердо попросила Оля. — Уже целую неделю он тайно, по ночам, с мотором в землянке возится…

— Так, так, значит тайно, — сказал старик, — трогая одним пальцем ус. — А вот интересно, почему тайно?

Гивэй почти вплотную подошел к Митенко.

— Айгинто не верит мне, Пытто не верит, и парторг Гэмаль тоже не верит! Говорят, что голова у меня, как у мальчика, что не сумею я мотор починить, боятся — совсем испорчу!..

— Да, дела, — вздохнул Петр Иванович и крепко задумался.

— Что ж, и вы мне не верите? — Гивэй с отчаяньем взглянул на Олю, как бы призывая ее на помощь.

— Помогите ему, Петр Иванович, — настойчиво повторила девушка. — Он заболеет, честное слово заболеет, если не починит мотора. Вы же видите, как он похудел, осунулся.

— Знаю его характер. Замков да ружей он еще мальчонкой поломал немало. Механик со стажем… — Митенко встал, принялся одеваться. — Пойдем на склад, там у меня новые свечи и запасное магнето припрятаны.

— Магнето! — воскликнул Гивэй. — Ай, если бы вставить новое магнето! Мотор сразу жить станет, дышать станет! Понимаешь, Оля, а?

— Иди, иди с Петром Ивановичем, — Оля мягко подтолкнула юношу в спину. — Я знаю, уверена, что мотор твой не только дышать, бегать будет. С такой настойчивостью мертвого воскресить можно.

К утру на море поднялся шторм. Янрайцы на промысел не выехали. На правлении было решено всем охотникам выйти в тундру на свои участки, проверить, в каком состоянии подкормки, и, если нужно, добавить мяса.

Гивэй на свой участок не пошел, надеясь для этого выкроить другое время, и снова принялся за мотор.

Вечером, сгибаясь под тяжестью мотора, Гивэй пробрался к складу, вошел под небольшой навес, укрепил мотор на специальной деревянной стойке.

— Ай, сколько людей сейчас сюда прибежит! Все рты свои разинут, — торжествующе промолвил он, наматывая на диск шнур.

И вот мотор взревел. Прижимая руки к груди, Гивэй прислушивался: а что, если вдруг заглохнет, замрет?

Но тут до слуха юноши донеслись странные звуки с улицы, похожие на похоронный женский плач.

— Что такое?.. Что случилось?

Забыв все, предчувствуя недоброе, Гивэй бросился в конец поселка, откуда доносился похоронный плач. Вскоре он увидел женщин. Они, по древнему обычаю, усевшись на корточках в кружок, прямо на улице, оплакивали покойника. Тонкое, щемящее сердце завывание плыло над поселком. Встревоженные собаки рвались с цепей. Чуть в стороне от женщин сидели беспорядочной группой мужчины. С суровыми, каменными лицами они покуривали трубки и вели речь о самых обыкновенных, будничных вещах. Так диктовал закон предков: женщины, у которых сердце слабее, должны оплакивать покойника, а мужчинам нужно стойко переносить горе, они должны показывать вид, что несчастье не сломило их.

Заметив посредине круга мать, Гивэй все понял: умер Тэгрын.

Страшно было Гивэю услышать слова, которые подтвердили бы его догадку. Часто оглядываясь на смутно видневшийся в вечернем сумраке круг женщин, ни на мгновенье не прекращавших свой жалобный плач, юноша медленно подошел к мужчинам и замер с немым вопросом в лице. Мужчины умолкли. Айгинто среди них не было. Время шло, а Гивэй все стоял на одном месте, напряженный, с тем же безмолвным вопросом в лице.

— Да, ты правильно думаешь, — вдруг прозвучал печальный голос старика Анкоче. — Пришла к нам тяжелая весть — Крылатый человек умер. — Анкоче поднял руку, словно о чем-то предупреждая юношу, и еще тише добавил: — Послушай меня: возьми мою трубку и скажи, крепок ли мой табак? Будь в горе настоящим мужчиной.

Женский похоронный плач все плыл и плыл в наступающей тьме. Где-то в другом конце поселка рокотал заведенный Гивэем мотор. Приняв от Анкоче трубку, Гивэй глубоко затянулся и еле слышно сказал:

— Крепкий, очень крепкий твой табак, Анкоче.

— Крепкое сердце у тебя, юноша, — так же тихо ответил Анкоче. — Если тебе хочется побыть одному, уйди от нас, уйди, как ушел твой брат Айгинто… Это ничего, так можно делать…

Гивэй повернулся я, сгорбившись, как старик, пошел куда-то во тьму, наугад.

— Да это мотор гудит! Неужели кто-нибудь из Илирнэя к нам в такую погоду едет? — донесся до него голос Пытто. Но Гивэю было сейчас не до мотора.

Долго шел он в темноте по морскому берегу, не слыша грохота прибоя, не чувствуя резкого северного ветра.

На высокой скале то вспыхивал, то потухал красный огонь маяка. Гивэй все шел и шел, спотыкаясь о камни, об осколки льдин, выброшенные морем на берег. Перед глазами его стояло веселое, радостное лицо Тэгрына, каким оно было, когда он получил разрешение отправиться на Большую Землю, на фронт.

И вдруг Гивэй столкнулся с Айгинто. Они сразу узнали друг друга, несмотря на темноту. Мгновение они постояли молча и затем крепко прижались лицом к лицу. Слезы обожгли щеки Гивэя. Он порывисто отстранился и тихо сказал:

— Пойду дальше.

Айгинто подождал, пока не утонула во мраке фигура брата, и медленно пошел в противоположную сторону.

Недалеко от поселка его окликнул Гэмаль. Они еще ни разу не встречались один на один с тех пор, как поругались в море.

— Пойдем к матери, — тихо промолвил Гэмаль, пытаясь в темноте заглянуть в лицо Айгинто. — Сильно плачет она.

Айгинто молча кивнул головой и, пройдя шагов пять, спросил:

— Чей мотор гудел? Что за гости к нам прибыли? Хорошо ли байдару в волну приняли?

— Никаких гостей нет, — ответил Гэмаль, — это гудел четвертый наш мотор, отремонтированный твоим братом.

Пораженный Айгинто остановился.

— Чего удивляешься? Говорю правду! — подтвердил парторг. — Мне Оля сказала, что по ночам, тайно, в охотничьей землянке Гивэй целую неделю его ремонтировал.

Гэмалю хотелось еще добавить, что вот, мол, какие мы допускаем ошибки, когда не верим в людей, но он промолчал.

— Да, Гивэй, однако, пойдет по тропе Тэгрына, — задумчиво промолвил Айгинто и ускорил шаги.

13

Разобравшись в охотничьих делах, Гэмаль решил глубже вникнуть в оленеводческие дела колхоза.

Половина членов колхоза «Быстроногий олень» занималась оленеводством. Оленьи стада, вышедшие на летние и осенние пастбища, в основном размещались в прибрежной полосе моря и лагуны. Гэмалю и Айгинто было не трудно за неделю побывать почти в каждом стойбище оленеводов. Оставалось еще проверить бригады Кумчу и Мэвэта.

В бригаде Кумчу они застали Петра Ивановича Митенко, который пришел к оленеводам с товарами, — не все оленеводы могли оторваться от своих стад, чтобы побывать в янрайском магазине.

— Вот тебе, Ятто, напильник и две головки к примусу. Помнишь, ты просил меня? — обратился Митенко на чукотском языке к старому оленеводу.

— Спасибо, Петр, спасибо, — поблагодарил Ятто своего старинного приятеля.

— А тебе, старый Выльпа, я пачку листового табаку принес. Я же знаю, ты очень любишь листовой табак…

Старик Выльпа взял табак и, не переставая благодарить Митенко, быстро-быстро дрожащими руками набил свою давно пустовавшую трубку, крепко затянулся, пустил трубку по кругу.

— Да, мало табаку стало. Часто наши трубки теперь пустыми бывают, — негромко сказал он и тут же заключил — что ж… война!

А Митенко, хорошо знавший привычки и вкусы покупателей, продолжал оживленно торговать. Порой тот или иной оленевод выкладывал перед ним толстую пачку денег и просил:

— Отсчитай, сколько нужно, за взятые мной товары.

Митенко отсчитывал и возвращал оставшиеся деньги хозяину. И никому не приходило в голову проверять, правильно ли он берет деньги: в незапятнанной честности Петра Ивановича чукчи были уверены.

— Любят здесь старика, — сказал Айгинто, указывая глазами на Митенко.

— Да, больше тридцати лет он дружит с нашими оленеводами, — согласился Гэмаль. Помолчав, он добавил: — Ну, что ж, давай пастухов соберем, поговорим. По твоим словам, это самая худшая бригада в колхозе, попробуем разобраться в их делах.

Пастухи собрались в яранге бригадира Кумчу. Долго никто из них не хотел говорить. Многие искоса поглядывали на двух братьев — Воопку[7] и Майна-Воопку[8], которые почти всю работу бригады тащили на своих плечах.

Младший из братьев, Воопка, маленький, подвижной, с добродушным лицом, курносым носом, с узенькими глазками, сердито сопел, щурился на бригадира Кумчу. Все ждали, что первый заговорит именно он, потому что был этот человек от природы словоохотлив и весел, как бы трудно порой ему ни приходилось. Так оно и вышло.

— Плохо у нас получается, совсем плохо, — затараторил Воопка, — не все одинаково работают, — не все в стадо ходят. А кто виноват? Бригадир. У нашего бригадира сердце, как у зайца, а разум, как у лисы… Боится своих дружков в стадо посылать. Волки их съедят. А дружки ему за это, как собаке верной, то один кусочек, то другой кусочек мяса подкинут, — от ребят отнимут, а ему дадут. Хитрый Кумчу! Хитрый потому, что так записывает, будто у тех, кто в стадо мало ходит, столько же трудодней, сколько у остальных пастухов. Разве не правду я говорю? Вот пусть другие скажут. Пусть вот Майна-Воопка скажет…

Бригадир Кумчу, низенький коренастый мужчина с широким лицом, на котором смущенно бегали маленькие, заплывшие жиром глазки, казалось, готов был съесть пастуха живьем.

— Ну, говори, говори, Майна-Воопка, — вдруг повернулся он в сторону второго пастуха. — Пусть и твой язык в сплетнях как собачий хвост поболтается.

Майна-Воопка только посмотрел на него откровенным, ненавидящим взглядом, тяжело вздохнул и отвернулся в сторону.

Насколько общительным, разговорчивым был Воопка, настолько обычно молчаливым, мрачным был его старший брат. Ростом Майна-Воопка намного превосходил младшего брата. Лицо у него было длинное, скуластое, с горбатым носом. Черные глаза смотрели невесело.

— Ну, так что же ты скажешь, Майна-Воопка? — обратился к нему Айгинто.

— Брат мой сказал правду, — густым голосом отозвался Майна-Воопка. Больше оленеводы от него не добились ни слова.

Когда высказалось еще несколько пастухов, Айгинто переглянулся с Гэмалем и сказал:

— О том, какие дела в вашей бригаде, вы еще расскажете на правлении колхоза. Ругать Кумчу будем, сильно ругать. А сейчас пойдемте, на стадо посмотрим. Слыхали мы, что ваши олени самые худые в колхозе, плохо пасете будто…

Долго ходили председатель и парторг по стаду, осматривая оленей, пытаясь вызвать каждого пастуха в отдельности, на откровенный разговор. Гэмаль на ходу записывал свои наблюдения в блокнот. На одной из страниц он записал: «Все жалуются на Кумчу. Надо подумать о бригадире. Пастбища этой бригаде, кажется, выделили плохие. Подумать и об этом».

Ночевали в яранге старика Ятто. Старый оленевод вместе со своей женой угощал гостей чем мог, очень польщенный, что такие видные люди остановились именно у него. Темно-коричневое лицо его, с широкими скулами и втянутыми щеками, расписанными крестиками татуировки, с узенькими глазами в морщинистых веках, было гордым и важным.

— Правильно Воопка ругал бригадира, — степенно попыхивал он огромной деревянной трубкой, к концу которой был подвешен кожаный мешочек с табаком, железная коробка со спичками и железный коготь для выскабливания трубки. — Справедливость любить надо, — продолжал он с видом мудреца. — Человек без справедливости все равно что человек без сердца — холодный человек. А вот кто справедлив, тот через горы и реки других людей согреть может своим сердцем горячим.

Изменив своей обычной степенности, Ятто юркнул из полога и вскоре вернулся с аккуратным фанерным ящичком в руках.

— Вот, посмотрите сюда, — пригласил он гостей торопливо отгибая гвозди, чтобы открыть верхнюю крышку ящичка. — Здесь мои амулеты, хранители моего очага. Помнишь, Айгинто, как отобрал их у меня начальник Караулин. Тревожно, очень тревожно было у меня на сердце тогда, До этого, сказать правду, я о них почти и не думал, как будто и не было их у меня. Покормлю кое-когда на большом празднике жертвенной кровью оленя, вот и все. А как унес их от меня Караулин, так беспокойство в меня вселилось. Спать не могу, есть не могу, несчастья жду. Как же это, думаю, без хранителей очага жить? Кто злых духов прогонит? Кто от злого начала убережет? Худеть стал. Всего бояться стал. Гости мою ярангу как заразную обходили… А старуха моя даже заболела… Но вот добрый, справедливый человек спас меня…

Ятто помолчал, осторожно извлекая из ящичка закопченных деревянных идолов, отдаленно напоминавших человеческие фигуры, связки рогулек, тронутых временем, связки звериных клыков, птичьих клювов.

— Добрый, справедливый человек спас меня, — продолжал Ятто. — Секретарь Ковалев, вот кто спас меня. Это он отобрал амулеты мои у Караулина, вот в этот ящичек спрятал и мне назад прислал. С тех пор успокоился я, старуха болеть перестала и гости ко мне снова ездят…

Из приподнятого чоыргына показалась голова мальчика лет девяти. Любопытные черные глазенки его уставились на гостей. По лицу Ятто мелькнула тень беспокойства. Он строго нахмурился и махнул рукой, как бы приказывая — исчезни! Мальчик в одно мгновение скрылся. Гэмаль и Айгинто переглянулись.

— Так это твой внук Оро! — воскликнул председатель. — Вот хорошо, что я его увидел: учительница просила меня сказать тебе, чтобы ты в этом году его обязательно привел в школу.

Лицо Ятто болезненно поморщилось.

— А может, еще годик… дома побудет. Сирота он… Мать и отец при горном обвале погибли…

— Знаю, знаю, ты же об этом уже много раз говорил, — улыбнулся Айгинто. — Смотри, перерастет мальчик… Ему уже девять лет, а он не в школе.

— Люблю сильно его… Как на целую зиму отпущу? Умру от тоски, да и она вот тоже, — Ятто кивнул головой в сторону жены.

— Любишь? — переспросил Гэмаль. — А не выйдет так, что потом внук сильно обижаться на тебя будет? Все товарищи его учатся, а он…

Ятто замахал руками, как бы умоляя: не надо, не надо об этом.

— Он и так уже замучил меня: отпусти да отпусти в школу…

— Вот видишь! — воскликнул Гэмаль.

— Давай еще чаю попьем, — промолвил старик, а сам подумал о внуке: «Не послушался, заглянул в полог! Просил же на глаза не показываться… Ай-я-яй, не жалеет, совсем не жалеет деда».

Наутро, когда Гэмаль и Айгинто отправились в бригаду Мэвэта, Ятто долго провожал их, просил передать секретарю Ковалеву большое спасибо.

— А когда внука в школу приведешь? — спросил Гэмаль, пытаясь заглянуть в глаза старику.

— Всю ночь не спал, — вздохнул Ятто. — Плакал даже… как женщина… Приведу… Приведу… Сильно просится мальчик.

Постояв немного, Ятто повернулся и пошел к своему стойбищу. Гэмаль долго провожал его теплым взглядом.

— Вот как в жизни бывает, — наконец задумчиво произнес он. — Внука к солнцу зовут, а дед… страдает, мучается… Постарел, быть может, на целый год за ночь.

— А я о Караулине думаю, — отозвался Айгинто, — совсем непонимающий человек! Заставил старика днем и ночью помнить своих болванчиков. Вот как получается!..

— Бестолково, совсем бестолково получается, — задумчиво отозвался Гэмаль. И тут же заговорил о другом: — Кумчу на пастбище жаловался, плохое говорит. Давай-ка с тобой собственными глазами посмотрим.

Утро разгоралось. Из-за синих зубцов Анадырского хребта взошло солнце. То там, то здесь от озера к озеру пролетали стаи уток. Чисто из-под самых ног с шумом выпархивали куропатки.

Гэмаль и Айгинто, изучая пастбища, то отходили друг от друга на километр, на два, то снова сходились.

Тундра, уже прихваченная кое-где огненными красками осени, была еще в расцвете. Трава на кочках густая, зеленая. Между кочками блестели узорчатые лапки ягеля. Там, где кочек не было, тундра от ягеля казалась пятнистой, с серебристым отливом. По пути то и дело попадались небольшие озера, заросшие по берегам осокой и багульником, с резким одуряющим запахом. Нередко виднелись кусты голубики, карликовой березы; встречались места, густо усыпанные белыми грибами — боровиками; мясистые шляпки их тускло светились гладкой, словно лакированной поверхностью.

По кочкам итти было трудно. Гэмаль и Айгинто выбирали места, густо заросшие мхами. Фиолетовые, синие, темно-красные подушки их были мягкими, нежными, как бархат.

— Как видишь, пастбище здесь не такое уж плохое, — заключил Гэмаль и тут же добавил: — Сколько озер в нашей тундре! В некоторых районах Чукотки стали уже осушать озера, а на их местах травы сеять. Вот бы у нас такое начать, сколько бы пастбищ добавилось!

— Кумчу и старые не может использовать как следует, — вздохнул Айгинто. — Вот хотя бы так, как в бригаде Мэвэта. Хорошо бережет свои пастбища Мэвэт, настоящий он бригадир.

14

Стойбище оленеводческой бригады Мэвэта было расположено на берегу лагуны. Стадо, жадно набросившись на зеленое пастбище, темной тучей широко разбрелось по прибрежной тундре.

С арканом, приготовленным для броска, Мэвэт бродил по стаду, присматривался к оленям.

Высокий, чуть сутулый, он шагал вкрадчиво и бесшумно, обутый в легкие летние торбаза из оленьей замши. На нем были такие же легкие замшевые штаны и бесшерстая кухлянка, выкрашенная в ярко-красный цвет коры полярного дерева вирувир.

Крупное скуластое лицо Мэвэта было озабочено, внимательно. На морщинистый лоб его спускался венчик черных волос, обрамлявший бугристую, неровно постриженную голову. Чуть повыше венчика виднелся засаленный ремешок с двумя красными бусинами.

Олени косили свои настороженные темно-фиолетовые глаза на аркан в руках Мэвэта, отходили в сторону.

«Вот того пээчвака[9], с белыми пятнами на коленях, клеймом означить надо, — размышлял Мэвэт, осматривая крупного теленка, норовившего тоненькими рожками ударить важенку[10]. — Однако хороший тыркилин[11] будет. Присмотреться надо».

Рассердившись, важенка больно ударила теленка рогами, и тот, отступив, вдруг набросился на вторую важенку.

«Ай, сердитый какой, без драки жить не может!» — улыбнулся Мэвэт, не отрывая глаз от приглянувшегося теленка. А когда теленок, быстро выщипав траву на завоеванном у важенки месте, не задумываясь набродился на огромного быка, Мэвэт рассмеялся и вдруг ловко заарканил своего нового любимца. Теленок тревожно хоркнул, встал на дыбы, метнулся в сторону. Вытаращенные от испуга глаза его налились кровью. Мэвэт подтащил к себе мечущегося теленка, повалил на землю.

— А ну-ка ближе на тебя посмотрю, — приговаривал он, ощупывая спину, шею, ноги теленка, заглядывая ему в зубы. — Сильная шея, ноги сильные, а грудь, грудь какая!

Услыхав позади себя чьи-то быстрые шаги, Мэвэт повернулся и увидел пастуха Раале. Лицо Раале, с узенькими глазами, с черным пушком над верхней губой, было тревожным.

— Там к тебе Чымнэ пришел. Злой очень. С тобой и с Тымнэро говорить хочет, — быстро сказал он, вытирая накомарником потную шею.

Мэвэт нахмурился. Мгновение помолчав, он ответил:

— Сейчас приду. За Аймынэ ругаться явился Чымнэ.

Отпустив теленка, Мэвэт пошел к ярангам.

Многолетней была вражда между Мэвэтом и Чымнэ.

Когда-то, еще до организации колхоза, Мэвэт добрых два десятка лет батрачил у Чымнэ. Хорошим пастухом был Мэвэт. Никто лучше его в стаде Чымнэ не понимал оленей; никто лучше его не мог выбрать пастбищ, найти защищенные от ветров места для отела. Дорожил своим пастухом Чымнэ, не позволял себе грубостей с ним, как с другими батраками.

Но слишком непокорным, своенравным был характер у Мэвэта. Все чаще и чаще заступался он за батраков, над которыми издевался Чымнэ, все чаще открыто высказывал свою ненависть к хозяину.

Возненавидел Чымнэ пастуха, стал грозить, что прогонит, как собаку.

Но тут пришло такое время, когда Мэвэт и сам ушел от Чымнэ. Он первым вступил в товарищество, первым со всей страстью человека, нашедшего, наконец, справедливость, взялся за укрепление товарищества, а затем уже и колхоза. С тех пор вражда между Мэвэтом и Чымнэ стала еще ожесточеннее. А потом вышло так, что сестра жены Чымнэ, Аймынэ, полюбила Тымнэро, сына Мэвэта, и уже несколько раз делала попытку порвать со своей семьей, уйти к Тымнэро.

Чымнэ важно сидел на белой оленьей шкуре, которую постелила ему жена Мэвэта. Приземистый, с широким, скуластым лицом, изъеденным оспой, на котором затерялась крохотная красная пуговка носа, казался он грузным, медлительным, мрачным.

Жена Мэвэта поставила перед мужем и гостем на фанерной дощечке фарфоровые блюдца, наполнила их чаем. Чымнэ с шумом отхлебнул несколько глотков и, наконец, спросил:

— Где Аймынэ? Зачем ты и твой сын украли ее из моего стойбища?

— Разве я и мой сын бывали этим летом в твоем стойбище? — не спеша отозвался Мэвэт. — Как мы могли украсть что-нибудь из твоего стойбища, если ни я, ни сын мой ни одной ногой туда не ступали? — Помолчав, Мэвэт строго добавил: — Ты хорошо знаешь, Чымнэ, что Аймынэ сама к нашему сыну пришла.

Чымнэ с раздражением отодвинул от себя блюдце и, не глядя на Мэвэта, сказал:

— Не забывай обычай наш: ни девушка, ни парень не могут стать товарищами по очагу без сговора их родителей или родственников.

— Сейчас многие люди стали так думать: плохой обычай словно камень на тропе. Если камень такой ноги людям сбивает, его в сторону отбрасывают, — ответил Мэвэт.

Чымнэ медленно, по-бычьи повернул голову, глянул прямо в глаза бригадиру.

— Скажи, какой наш обычай камнем лежит?

— А хотя бы вот этот — детей женить только по сговору родителей или родственников. Разве много хорошего в том, что, по обычаю этому когда-то тебя женили на маленькой девочке Ровтынэ? Жена твоя еще только молодой женщиной становилась, а тебя уже стариком все считали. Я-то хорошо знаю, как ненавидела она тебя, да и сейчас ненавидит, наверное.

Этого Чымнэ уже не мог вынести. Он быстро вскочил на ноги, хотел резко ответить, но тут в ярангу вошли Гэмаль и Айгинто.

Жена Мэвэта засуетилась, вытаскивая из-за полога белые шкуры, чтобы усадить гостей. Когда Гэмаль и Айгинто уселись, Чымнэ нерешительно переступил с ноги на ногу и тоже уселся. Выйти так просто на улицу, не поговорив с гостями, значило бы откровенно показать свею враждебность. Чымнэ на это не решился.

— Слыхал я, что ты, Гэмаль, в наш колхоз совсем приехал. Верно ли говорят люди? — спросил Мэвэт, протягивая почетным гостям раскуренную трубку.

— Да. Люди говорят правду, — подтвердил Гэмаль. В это время в ярангу вошла Аймынэ, а за нею пастух Чымнэ, Кувлюк.

— Вот, хотел привести, как ты говорил, на аркане, да она сама пошла, — ослепленный яростью, сказал Кувлюк.

Чымнэ глянул ему в глаза, и пастух осекся, заметив Гэмаля и Айгинто.

Высокий, костлявый, уже не молодой, Кувлюк безвольно опустил плечи, потоптался на месте, не зная, что ему делать дальше. Длинное лицо его, с узкими бегающими глазами, было красным, потным. Тонкие, застывшие в усмешке губы, длинный нос и острый подбородок придавали его лицу что-то лисье.

Не меньше была смущена и Аймынэ. Шла она сюда с твердой решимостью заявить Чымнэ, что никуда из стойбища Мэвэта не уйдет, что не может больше жить без Тымнэро. Но вот в яранге оказались посторонние люди — да еще какие люди! Сам председатель колхоза Айгинто и парторг Гэмаль. «А может, это и лучше, вот взять и сказать прямо при них!» — мелькнуло в голове девушки. Но во рту Аймынэ пересохло, и она не могла вымолвить ни слова. Смуглое, миловидное лицо ее, с ярко-черными в длинном разрезе глазами, казалось настолько смущенным, что Гэмаль не выдержал и, наконец, нарушил тягостное молчание.

— Наверное, у вас что-то случилось? Если я и Айгинто мешаем вам, тогда мы после придем, желанными гостями придем.

— Вы и сейчас желанные гости. Вы должны знать, что у нас случилось, — спокойно ответил Мэвэт.

Чымнэ еще раз пронзительно глянул на Кувлюка. Пастух съежился и присел на корточки возле входа в ярангу.

Гэмаль незаметно толкнул Айгинто, он приготовился слушать. Мэвэт спокойно рассказал то, что и Гэмалю, и Айгинто было уже давно известно.

— Вот я и говорю Чымнэ, сейчас нельзя, как собаками, женщинами распоряжаться; советский закон не позволяет такое делать. Как решит Аймынэ, так пусть и будет. Правильно ли говорю я?

Гэмаль глянул на Аймынэ, в глазах которой навертывались слезы, и сказал:

— Да. Ты говоришь правильно. Пусть Аймынэ сама решает, это ее дело. Уже не один год по новому закону люди наши живут. Чымнэ должен знать это.

Взволнованная необычайным происшествием, Аймынэ, не сдержав слез, закрыла лицо руками.

— Да. Пусть сама Аймынэ решает, — вступил в разговор и Айгинто. — Она об этом нам скажет. Только не сейчас, а потом, когда походит по улице, хорошо подумает…

Аймынэ повернулась и быстро вышла из яранги.

«И скажу, скажу все, что собиралась сказать… Все равно с Тымнэро останусь», — думала она, вытирая ладонью глаза.

Аймынэ с трудом подавила волнение и, полная решимости, направилась в ярангу Мэвэта. Но в это время увидела сестру, вышедшую из соседней яранги.

«Как, Ровтынэ тоже здесь!» — пронеслось в ее голове.

Маленькая женщина в широком кэркэре[12], с худым лицом, протянула в сторону девушки тонкие, чуть дрожащие руки. В глазах ее, скорбных, умоляющих, дрожали слезы. Аймынэ без слов поняла ее. Жалость к сестре горячей волной захлестнула ее. Растерянная, подавленная девушка в нерешительности стояла на месте.

— Идем, идем домой, Аймынэ! — услыхала она тихий, полный страдания голос сестры. — Идем, если ты не хочешь, чтобы тоска, как голодный волк, съела мою грудь. Идем домой, если не хочешь, чтобы я с молодой луной ушла к верхним людям.

Слезы снова затуманили взор Аймынэ. Она схватила протянутую руку сестры и покорно пошла за ней, судорожно вздрагивая плечами.

— Вон, посмотрите! — вдруг вскинул руку Чымнэ. — Аймынэ с сестрой домой пошла. Теперь всем ясно, как она решила. Идем, Кувлюк.

— Хорошо. Скоро мы побываем в твоем стойбище. Аймынэ нам скажет, как она думает поступить, — немного запальчиво ответил Айгинто.

— Да, конечно, мы с ней поговорим. Она должна сама все обдумать, — подтвердил Гэмаль.

Чымнэ и Кувлюк поспешили выйти из яранги.

— Ничего, если Аймынэ действительно хочет к Тымнэро уйти, она уйдет к нему. Мы ей поможем, — сказал Гэмаль, ободряюще поглядывая то на Мэвэта, то на его жену.

— Как волк живет сейчас среди людей Чымнэ… Все назад смотрит, — мрачно отозвался Мэвэт и, тяжело вздохнув, обратился к жене. — Что ж ты сидишь, старуха. Чай нам нужен, теперь можно чаю попить как следует.

После чаю Гэмаль и Айгинто с бригадиром пошли к оленям. Скоро к ним присоединились все пастухи бригады Мэвэта. Позже всех подошел Тымнэро. Мрачный, молчаливый, он стоял чуть в стороне, безучастно прислушиваясь к словам отца, объяснявшего положение дел в своей бригаде. Гибкий, широкий в плечах, в ловко пригнанной легкой летней кухлянке, он был похож на отца. Такая же упрямая посадка головы, такие же подвижные, с твердым блеском глаза, такая же прическа, только, кроме жесткого венчика, у Тымнэро из-за ушей сползали на шею две маленьких косички.

Порой юноша ловил на себе быстрые сочувственные взгляды товарищей, но от этого ему становилось еще тяжелее. А когда он заметил такой же взгляд и у Гэмаля, то вдруг застеснялся, покраснел и, понурив голову, отошел в сторону, скрывшись где-то между оленей.

— В других бригадах по десять пастухов, а у меня восемь, — продолжал говорить Мэвэт. — Но нам хватит. За одного пастуха из моей бригады пусть пять дают, все равно не возьму. Настоящие оленьи люди мои пастухи. Ни один теленок после отела у нас не пропал. Ни одного оленя за это лето волки не порвали.

— У них здесь и олени как будто жирнее, чем в других бригадах, — сказал между делом Гэмаль, обращаясь к Айгинто.

— Выпас правильный у них. Знают, когда стадо надо на ноги поднять, когда к воде подогнать, когда уложить для отдыха, — ответил Айгинто.

— План мы намного перевыполнили. Имеем уже триста пятнадцать оленей сверх плана, — отчитывался Мэвэт, ведя за собой Айгинто и Гэмаля так, чтобы они хорошо могли познакомиться со стадом.

— Да, здесь люди настоящими хозяевами себя чувствуют, — сказал Гэмаль председателю.

Спать улеглись не скоро. Зная, что Гэмаль недавно еще работал парторгом в одном из самых лучших колхозов района, Мэвэт расспрашивал о порядках в илирнэйском колхозе и особенно об оленеводстве. Больше всего ему понравился рассказ о племенном стаде.

— Ай, хорошо, совсем хорошо, — сказал он с завистью. — Больших, сильных оленей разводить бы! А плохой породы пусть не будет, год за годом пусть совсем исчезает. А?

— Будет и у нас такое, — улыбнулся Мэвэту Айгинто. — Мы с Гэмалем в район писали. Часть оленей ламутской породы в этом году в твою бригаду пригоним.

Переночевав, Айгинто и Гэмаль отправились домой, в Янрай. По дороге они обсуждали то, что увидели в оленеводческих бригадах.

— Вот скоро снег упадет и пойдут наши оленеводы от пастбища к пастбищу в самую глубину тундры, — задумчиво говорил Гэмаль. — Пойдут туда, где потише ветры, где ягельники не так сильно снегом прибиты. Понимаешь, как будто все то же самое, что было и двадцать и сто лет назад…

— Зачем ты такое говоришь? — изумился Айгинто.

— А ты вот послушай дальше, тогда поймешь зачем… Пойдут оленеводы от пастбища к пастбищу, но ясно же теперь всем, что это не прежнее кочевье, как тридцать или сто лет назад, когда оленеводы тащили с собой в тундру и нужное и ненужное, все, что было в хозяйстве; когда тащились они в тундру с грудными детьми, с дряхлыми стариками. На перекочевках дети плакали, женщины плакали, богачи на батраков, как на собак, кричали, безоленные пастухи свою жизнь проклинали. А кочевые пути выбирали по гаданиям на кости оленьей лопатки. Из-за пастбищ между стойбищами драки были, кровавая вражда была, из поколения в поколение вражда переходила. А сколько безоленных батраков день и ночь в стадах кулаков мерзли, вот у таких, как этот Чымнэ?

— Да, было, такое не так давно было! — вдруг остановился Айгинто. — Вон во второй бригаде мы пастуха Гырголя встретили, видел шрам на его лице? Это, лет двадцать назад, Кувлюк его ножом ударил, когда Чымнэ как собаку его спустил, чтобы отобрать пастбище у Гырголя. Ненавидели Кувлюка батраки за то, что он у Чымнэ как бы его правой рукой был. Оттого-то он и сейчас все еще Чымнэ прислуживает, не может расстаться…

— Есть и еще один аркан, которым Чымнэ возле себя Кувлюка держит, — заметил Гэмаль. — Аймынэ за него замуж обещает отдать. Видел, как вчера привел ее Кувлюк в ярангу Мэвэта?

Оба долго шли молча.

— А все же плохие, совсем еще плохие порядки во многих наших оленеводческих бригадах, — снова нарушил молчание Айгинто. — Вот у Кумчу за всю бригаду несколько пастухов работают, а трудодни все одинаково получают. Как это называется?

— Уравниловкой это называется, — запомни это слово. — Гэмаль остановился, выбрал место посуше и уселся. — Вот о беспорядках-то нам с тобой и надо подумать. Тут много работы еще предстоит. Сколько у нас в колхозе сейчас оленей?

— С телятами пять тысяч двести сорок.

— А у илирнэйцев больше пятнадцати тысяч. В три раза обогнали нас, — вздохнул Гэмаль.

— Да. Трудно догнать. Пока дойдем до пятнадцати тысяч, у них уже тридцать будет…

— Ничего, Айгинто, илирнэйцев догоним, обязательно догоним, — сказал Гэмаль тоном человека, который совершенно уверен в том, что говорит. — Пока мы ходили по тундре, я думал: надо нам начать такое дело, которого еще и у илирнэйцев нету. Хороший охотник далеко прицеливается и всегда попадает. Так и нам с тобой прицеливаться надо.

— О чем все же ты говоришь? — поинтересовался Айгинто, поправляя свои стоптавшиеся набок торбаза.

— Историю мы с тобой в школе учили? Знаем, какое это старое слово «кочевник»! Как услышишь его, кажется, что тебя сразу на много веков назад бросило. Не подходит, совсем не подходит такое слово к нашим оленеводам. Не та у них теперь жизнь. А вот кое-что от старых времен все же осталось. Возьми, например, яранги.

— Не думаешь ли ты дома на колесах в тундре построить? — засмеялся Айгинто.

— Зачем на колесах? — возразил Гэмаль. — Простые, обыкновенные, как в поселке у нас, дома. В тех местах, где много кочевых путей пересекается, большие поселки строить надо. Не сразу, конечно, сделаем это, но сделаем!..

Айгинто долго молчал, задумчиво глядя куда-то вдаль.

— Какие большие мысли тебе в голову приходят, — наконец отозвался он. — Я еще не думал об этом. А, однако, надо уже подумать. На берегу мы яранги почти убрали, надо теперь и в тундре убирать.

Отдохнув, председатель и парторг пошли дальше. И вдруг их внимание привлекла лебединая песня. Они осмотрелись. Стройный косяк из двадцати лебедей медленно плыл в небе на север. Огромные крылья их взмахивали плавно, через ровные промежутки времени.

Когда лебединая песня растаяла в синем небе, Гэмаль тихо сказал:

— Хороша земля наша, Айгинто. Люблю я, сильно люблю свой край!

15

Ковалев прошелся по кабинету, остановился у окна, выходившего на бухту. Сплошная гряда льдов медленно двигалась к берегу.

Сергей Яковлевич подошел к столу, взял в руки телеграмму, прочитал ее еще раз: «Возможен заход Кэрвук тчк Жди тчк Крепко целую Галина».

Второй год служила Галина военным врачом на корабле. День войны застал ее в Архангельске, когда она должна была выехать на Чукотку, к мужу. Там она и была мобилизована. Второй год с величайшим напряжением следил Ковалев за судьбой своей жены. Однажды он совсем потерял с ней связь и получил тревожные вести, что ее корабль потоплен. Никто не знал, чего стоило Ковалеву это тревожное сообщение. Но Галина была спасена. И вот пришла телеграмма…

— Возможен заход в Кэрвук! — еще раз вполголоса повторил он. — Но вот забьет бухту льдами, — мимо пройдет пароход… не увижу Галину.

Медленным движением он достал из кармана трубку, закурил, подошел к столу, потянулся за второй телеграммой. Коммунисты поселка Якан просили секретаря присутствовать на отчетно-выборном собрании. Обещал. Надо поехать, — твердо решил Сергей Яковлевич. Благо здесь под боком, полчаса ходу на катере.

…Через час на катере торговой конторы, нагруженном мукой и ящиками с консервированным молоком, секретарь отправился в Якан. С севера дул резкий, холодный ветер, загоняя в бухту пловучие льды. «Тяжелейшая ледовая обстановка», — подумал Ковалев, враждебно поглядывая на медленно плывущие к берегу ледяные глыбы. Выбирая чистые места, катер лавировал между льдинами. Чем дальше уходил он от Кэрвука, тем гуще становились льды. Порой острые выступы льдин со скрежетом царапали обшивку катера.

Ковалев находился в рубке вместе со старшиной катера Васильевым.

— Не затерло бы, Сергей Яковлевич, — тревожно оглянулся на секретаря Васильев.

— Я и сам думаю, — отозвался Ковалев. — Пожалуй, надо повернуть назад.

— Да, если затрет, директор торгбазы живьем меня съест! — сказал старшина, поворачивая катер.

Ветер крепчал. В море до самого горизонта, где клубились черные снеговые тучи, виднелись льды. Катеру все труднее и труднее было выбирать путь. Старшина Васильев невольно вел его все дальше в море, где льды были реже. «Далеко забрались, — тревожно думал он, — и несет все дальше и дальше».

Начинало темнеть. Льды все чаще и чаще царапали обшивку. Появилось несколько серьезных вмятин. Секретарь хмурился, крепко зажимая во рту трубку.

— Видишь большую льдину? — обратился он к Васильеву. — Входи в ее развилок, иначе раздавим катер.

— Значит, дрейфовать? — испуганно спросил старшина.

— Значит, дрейфовать!

Ковалев сказал это так спокойно, что Васильев не без удивления пристально посмотрел ему в лицо и повел катер в развилину громадной льдины. Выход закрыло второй льдиной. Катер очутился как бы в небольшой озерце.

— Если льдину раздавит — несдобровать нам, — заметил Васильев.

— Берега пологие, на лед вытеснит, — не вынимая трубки изо рта, ответил Ковалев.

— А вы, Сергей Яковлевич, случайно старшиной на катере не работали? — улыбнулся Васильев. В присутствии этого человека он чувствовал себя совершенно спокойно, хотя прекрасно понимал, что опасность велика. Ковалев посмотрел на его веснушчатое лицо и, улыбнувшись, ответил:

— Нет, не работал. Но ты учти, что я уже пятнадцать лет на Чукотке живу.

— А-а-а! Ну, тогда, конечно… — понимающе протянул Васильев, доставая из кармана кисет.

— Возможен заход в Кэрвук! — повторил вслух Сергей Яковлевич и так стиснул трубку, что заныли зубы. Васильев и не подозревал, что творится в душе у секретаря.

Выкурив трубку, Ковалев незаметно для старшины набил вторую. «Не может быть, чтобы все это кончилось так нелепо, — пытался он успокоить себя. — Подует южный ветер, разгонит льды, и завтра утром мы вернемся в Кэрвук».

— В рубке дежурить станем по очереди, — сказал он Васильеву, — а пока я сойду вниз.

В кубрике Ковалев прилег на спальный мешок, закрыл глаза.

— Какая нелепость! При нормальных условиях сегодня к вечеру я уже мог бы из Якана вернуться в Кэрвук.

Перед взором его стояла Галина. Стройная, с тонким, нежным лицом, она смотрела на него серыми большими глазами. Ковалеву казалось, что никогда с такой силой не ощущал он, насколько любит жену. Вспомнилось первое знакомство, когда она была еще студенткой медицинского института; потом она стала его женой, родила дочь, а затем неожиданная разлука, когда ему снова пришлось вернуться на Чукотку по решению ЦК. Галина с дочерью должна была по окончании института к нему приехать, но… началась война…

— Нет, мы будем сегодня в Кэрвуке! — Сергей Яковлевич встал и направился в рубку.

Васильев внимательно посмотрел в лицо секретаря и подумал: «Наверное, беспокоится за катер, боится, что сам я не услежу».

Секретарь сел на банку, покрытую мешками.

— Послушай, Иван Васильевич, ты очень любишь свою жену? — вдруг обратился он к старшине. Васильев удивленно посмотрел на Ковалева, смутился и, наконец, ответил:

— Да как вам сказать, Сергей Яковлевич, будто бы и грыземся иногда, а вот сейчас сердце ноет о ней. А вдруг, не к худу пусть будет сказано, что-нибудь случится?.. Как она там с детишками останется? — Васильев окончательно справился со своим смущением и добавил: — Чего таиться — очень люблю… И ее и детишек!

«И ее и детишек!» — мысленно повторил Ковалев, и вдруг ему явственно представилось крошечное существо, с пухлыми ручками, с маленьким пунцовым ротиком и еще неосмысленными серыми глазенками. Да! Это был человек! Это была его дочь! И назвали ее Леночка! Это он первый назвал ее так. «Леночка, — едва слышно прошептала тогда Галя. — Лена, Елена!» — уже вслух повторила она. А в глазах ее, на похудевшем лице, насквозь пронизанном самым теплым, самым нежным светом, светом материнской любви, было столько восторга, столько гордости, столько осмысленного и выстраданного счастья, что Ковалеву хотелось распахнуть настежь дверь дома и крикнуть на весь мир: «Люди! Посмотрите на нее! Посмотрите на женщину-мать! — И, может быть, тихо и нежно добавить: — Посмотрите на мою лебедушку… Посмотрите на маленького лебеденочка!» Она пристально вгляделась в его лицо и тихо спросила еще воспаленными от перенесенных страданий губами: «Что с тобой, милый Сережа?»

О, если бы можно было сейчас, в эту минуту, еще раз ответить ей. Он сказал бы такие слова… Он так стиснул бы ее руки! Он так прижал бы ее к своей груди! А он… Этот крошечный лебеденочек… был бы он сейчас здесь, с ним… Как бы нежно он поднял его на руки, с какой гордостью понес бы по земле… показать друзьям, соседям — людям!

В голове Ковалева, разгоряченной воображением, которое рисовало ему возможную встречу с женой, рождались все новые и новые картины прошлого. Щедрая фантазия его дополняла былые картины тем, что могло бы случиться сейчас, если бы он мог увидеть, увидеть жену и дочь вот в эту минуту.

Расстегнув «молнию» на меховой рубашке, Ковалев вышел из рубки, цепко охватил голыми руками обледенелые поручни на палубе катера.

Уже наступила ночь. Луна проглядывала меж мохнатых туч, беспорядочно, хаотически стремящихся неизвестно куда. Тусклые зеленоватые искры то вспыхивали в гранях льдов, то потухали снова. Горбатые и прямые, с острыми и тупыми верхушками, большие и маленькие, льдины, так же как и тучи в небе, двигались по морю неудержимой, несметной лавиной, сшибаясь друг с другом, уходя в черную пучину морской воды и снова с шумом вырываясь в самом неожиданном месте. Неумолчный ледяной стук, как будто это сталкивались кости, да короткие всплески воды наполняли ночь приглушенными звуками, и они тоже как бы придавлены были неимоверной тяжестью холодных мертвых глыб. Каскады фосфорических светлячков мелькали роями то там, то здесь, как только открывалась освобожденная ото льдов черная вода. На севере клубилась мгла, на юге горизонт очищался. В той стороне, где находился Кэрвук, когда проглядывала луна, смутно вырисовывались седые вершины сопок.

Повернувшись лицом к ветру, Ковалев наблюдал за движением бескрайного ледяного хаоса, уходящего куда-то во мглу. Но вот там, где небо очищалось от туч, его внимание приковала далекая звездочка, Крошечная и одинокая, она, казалось, сочувственно мигала ему, как бы желая сказать: «Понимаю, друг, как трудно тебе быть одному». Ковалев все смотрел и смотрел на эту звездочку, не чувствуя холодного мокрого ветра. И опять в воображении его вспыхивали былые картины, которые нестерпимо хотелось дополнить, а быть может, даже как-то исправить… Вот всплыло доброе, с мягкой задумчивой улыбкой лицо матери. Как живет она там, в своей сибирской деревушке? Поди, сейчас сидит у нее на коленях Леночка и спрашивает: «А какой он, мой лапа? Почему я не помню его? А куда уехала мама? Уехала на войну? А почему на войну надо ехать?» Бабушка горько улыбается, прижимает маленькую внучку к груди и тихим голосом рассказывает, какой у Леночки пала, почему уехала мама.

А льды, бесконечные льды, проклятые льды, все идут, и идут, и идут, вгрызаясь друг другу в бока, расшибаясь в бессмысленной ярости, утопая в черной пучине моря. Ковалев с ненавистью смотрит на льды, жадно пронизывает взглядом все вокруг: не очищается ли небо? Не поворачивает ли южный ветер? И вдруг он всей грудью припадает к поручням катера: где извивается, словно расчесанная грива, белесый туман, там какое-то новое движение, туман завихряется в спираль.

Ковалев послюнявил палец, поднял его вверх: да, такое впечатление, будто между воздушными потоками происходит борьба. Возможно, рождается южак. Если бы родился этот ветер! Тогда льды снова выгнало бы из бухты, рассеяло бы до морю. Тогда к утру он был бы в Кэрвуке, и возможно… Нет! Об этом даже подумать страшно, если он не увидит ее!

16

Пароход с трудом пробивался в бухту, стараясь подойти к Кэрвуку.

Галина Ковалева стояла на палубе, не выпуская из рук бинокля. В лице ее было нетерпение, радость, ожидание.

Льды порой с грохотом и скрежетом царапали борт парохода. Галина вздрагивала и тут же прикладывала к глазам бинокль, всматриваясь в строения Кэрвука.

Все ближе и ближе берег. Уже можно различить лица столпившихся на берегу людей. Галина, крепко вцепившись в поручни, жадно всматривается. Порой ей кажется, что она видит Сергея, но через секунду-две с горечью убеждается, что ошиблась.

Пароход причаливает к пирсам. Галина сжимает в руках заготовленный пропуск и спешит к трапу.

В райкоме, в приемной секретаря, сидела дежурная. Выслушав вопрос Галины, она окинула ее взглядом и вдруг всплеснула руками.

— Батюшки! Да вы никак жена Сергея Яковлевича?

В лице ее было столько неподдельной радости, что Галина быстро подошла к ней, схватила за руки.

— Да, да, милая, проводите меня немедленно к Сергею Яковлевичу.

— Он… его нет в поселке.

Галина беспомощно опустилась на стул.

— Да вы не расстраивайтесь. Льды, вероятно, задержали… Дня через два-три приедет, — успокаивала ее дежурная. Галина медленно подняла голову.

— Через два-три часа мой пароход уходит, — еле слышно сказала она. — Проводите меня в его квартиру.

— Но она закрыта!

— Надо открыть… Попросите кого-нибудь…

…В комнату мужа Галина вошла медленно, жадно окидывая ее взглядом всю сразу. Постояла посреди комнаты, заметила на тумбочке свою фотографию, бросилась к ней, но тут же отложила ее, осмотрела стол, заваленный книгами, аккуратно застланную кровать, стены, на которых висели портреты Ленина, Сталина и большая карта СССР. В комнате было чисто, опрятно. «Все такой же!» — прошептала Галина и вдруг залилась слезами. Слезы мешали рассматривать комнату. Она подошла к окну, с мучительной тоской посмотрела на море и вернулась к столу.

Стрелка часов неотвратимо двигалась вперед. Галина быстро писала, стараясь как можно спокойней рассказать обо воем, что она перечувствовала и передумала за эти тяжелые годы…

В порту Галина узнала, что пароход задержится до утра. Обрадованная, она снова бросилась в поселок. Квартира мужа по-прежнему была пуста. Чтобы заглушить тоску, Галина принялась наводить в комнате свой порядок. «Пусть, пусть хоть немного почувствует, что я здесь была», — думала она, глотая слезы.

Вскоре она снова принялась за письмо…

Была уже ночь. Галина перечитала исписанную до конца тетрадь, положила ее на самом видном месте. Разобрав постель, решила уснуть. Свет тушить не хотелось. Она чутко вслушивалась в тишину ночи, пока не уснула с мокрым от слез лицом.

…Кто-то прикоснулся к ее рукам. Открыв глаза, она мгновение всматривалась в лицо склонившегося над ней человека, затем ее губы дрогнули, она всем существом своим рванулась к нему.

— Сережа! Сережа! Сережа! — повторяла она.

А Ковалев, словно боясь, что это сон, что это все может вдруг куда-то исчезнуть, замер, вслушиваясь в стук собственного сердца и сердца жены. А когда это оцепенение прошло, он так же судорожно обнимал ее, жадно припадая к ее губам, шептал что-то невнятное. Время шло, а они никак не могли закончить свой первый, бессловесный разговор.

— Ой, да ты же, наверное, есть страшно хочешь! — вдруг встрепенулась Галина, пытаясь соскочить с кровати. Он удержал ее, а потом отпустил. Ему захотелось увидеть ее во весь рост, гибкую, легкую, плавную, как лебедушка.

Она метнулась к буфету. Ковалев снова замер, в немигающих глазах его был восторг.

— Вот здесь… кое-что есть, — суетилась Галина у буфета.

— Пить! Я хочу пить! — хрипловатым голосом воскликнул Сергей Яковлевич.

Теперь они уже безмолвно смотрели друг на друга, оба на расстоянии нескольких шагов. И это тоже было их безмерным счастьем.

Жадно пил Сергей Яковлевич из стакана воду. Галина ненасытным взглядом смотрела на неширокую, но крепко сбитую, с тугими бронзовыми мышцами фигуру мужа. И вдруг на его шее она заметила родинку… Любимую родинку! И она снова припала к нему, возбужденная, раскрытая и неутомимая.

А потом, когда уже был потушен свет, между ними незримо встала маленькая Леночка. Она плыла и плыла навстречу им, в неисчерпаемых воспоминаниях, где было все — и первая улыбка ее, и первое слово, и первый шаг, и ямочки на щеках, и белокурые завиточки на висках.

А еще дальше, они лежали неподвижные, глядя во тьму суровыми глазами, потому что вдруг остро почувствовали боль пороховых ожогов войны. И чем ощутимее казалось им счастье, тем страшнее была эта боль. Стиснув зубы, Ковалев молча слушал тихий, печальный голос жены, и перед взором его стояли столбы взрывов, окровавленные люди, в ушах слышались стоны, проклятия, и везде, куда бы он ни заглянул, видел ее — свою дорогую подругу, всем существом своим рвался в огонь, чтобы закрыть ее, оградить, уберечь от несчастья.

И когда сон попытался разлучить их, они все равно оставались вместе. Ковалеву снилось, что он идет с Галиной рука об руку по бескрайному полю, усеянному удивительными цветами, а над ними безоблачное голубое небо, а в небе птицы — голосистые, ласковые птицы. Галина смеется, тянется кверху, и вот уже в нежных ее ладонях бьется ласточка. «Ну что ты, что ты, милая!» — приговаривает Галина, успокаивая ласточку. Ковалев смотрит на жену, и смутная тревога омрачает его. Он силится понять, что так тревожит его, и вдруг Галина куда-то исчезает. Ковалев хочет крикнуть, но голоса нет, он хочет побежать, но ноги не двигаются. И вот уже нет над ними голубого неба, лишь черные тучи, и на поле не цветы, а снег, все ползут и ползут бесконечные ленты поземки. Где-то вдали проплыла нарта, впряженная в оленя, мелькнуло чье-то лицо. «Это она! Она!» — закричал Ковалев и снова рванулся. А ноги, словно чужие, не слушаются.

На нарте Галина уходит куда-то в туман. Только едва-едва еще доносится звон подвешенного к нарте звоночка. Ковалев падает на снег. Он в отчаянье, он плачет и вдруг… просыпается.

Порывисто распростер он руки над женой, хотел стиснуть и так прижать к груди, чтобы никто, никогда, никогда не отнял ее у него. И тут при свете уже наступающего утра он увидел на лице ее улыбку. Тихая, безмятежная, улыбка то потухала, то разгоралась снова. Ковалев, затаив дыхание, все смотрел и смотрел в лицо жены и никак не мог насмотреться.

Еще никогда ему не казалась Галина такой красивой. Пышные локоны волос рассыпались на подушке, густые ресницы неподвижны. Какое-то спокойное выражение счастья, большого счастья, изведанного полной мерой, освещало изнутри ее лицо. «Как она прекрасна!» — мысленно повторял Ковалев и вдруг почувствовал страшный укол ревности. «Что это? Зачем это?» — спрашивал он себя, а взвинченное каким-то диким вихрем воображение уже рисовало ему, как сильные, красивые мужчины восхищенно смотрят на его Галю, как они улыбаются ей, и она… она… «А что она?» — шопотом опрашивает себя Ковалев и, опрокинувшись на подушку, долго смотрит неподвижным взглядом в потолок.

Медленно замирает вихрь, уже не так гулко стучит сердце. «Да, она тоже улыбается им. Но не так, нет, конечно же не так, как сейчас, во сне, улыбается мне. А мужчины… те герои, с которыми она бок о бок идет сквозь бурю войны, что ж… они даже могут любить ее, ее нельзя не любить. Но она… прежде всего расскажет им обо мне, расскажет про свою любовь. И они, те, которые настоящие, низко поклонятся ей, а ненастоящие очень скоро поймут, что притязаниям их никогда не сбыться. Да, я знаю, это удивительная сила у женщины, когда она говорит о своей любви к другому! Тогда порой даже самые грубые, самые дикие чувствуют себя укрощенными и отходят в сторону, бросая исподлобья хмурые, покорные взгляды. Но это тогда, когда она действительно любит!»

Ковалев медленно снова оторвал голову от подушки и страшно обрадовался тому, что увидел на лице жены все ту же улыбку.

«Сибиряк» задержался в Кэрвуке еще на одни сутки. Ковалевы решили провести вечер вместе с друзьями, пригласили гостей. Были здесь и супруги Васильевы. За столом слышались шутки, смех. Громче всех шутил Лев Борисович Караулин. Он подталкивал своего соседа-чукчу, инструктора райкома партии, просил его спеть по-чукотски.

Немного охмелевший, Васильев взял за руки свою дородную жену с миловидным, добрым лицом и обратился к Сергею Яковлевичу:

— Не верит она, что мы с вами очень серьезно о любви говорили, когда нас во льдах затерло.

Ковалев засмеялся.

— Истинная правда, Клавдия Матвеевна, — подтвердил он. — Скажу по секрету: любит он вас… очень любит.

— Песню, товарищи, песню!.. Сергей Яковлевич, вашу любимую! — предложил Караулин, подымаясь из-за стола.

— Споем, Сережа! — шепнула Галина, крепко сжав его руку.

И они запели. Песня их сразу всех покорила. Никто не решался проронить ни слова.

Мягкий, задушевный басок Ковалева и чистый, богатый какой-то особенной проникновенностью голос его жены были так удивительно слиты воедино, что всем невольно подумалось: знать, и жизнь-то у них вот так же слита, так же прекрасна и полнозвучна. И еще невольно всем думалось, что один из этих голосов может вдруг где-нибудь оборваться, и тогда… умолкнет чудесная песня.

Песня подымалась подобно соколу, о котором говорилось в ней. Жена Васильева, до боли сомкнув сильные свои руки, словно завороженная, смотрела на поющих. Когда песня кончилась, какое-то мгновение все молчали.

— Ах, и песня! — воскликнул Караулов. — Друзья! Понимаете? Сам себе соколом кажешься.

Лев Борисович вышел из-за стола и потребовал:

— А ну!.. Русскую!

Кто-то схватил гитару, кто-то пустился в пляс, задрожали в окнах стекла, заплясали половицы.

— Товарищ секретарь!.. Сергей Яковлевич! — вдруг притопнул Караулин перед Ковалевым.

— Что ты, что ты, Лев Борисович! — замахал тот руками. — Да я… не умею… Никогда не плясал.

— Нет, нет, товарищи, Сергей Яковлевич пляшет! — неожиданно вырвалось у Галины. — Он просто думает, что ему не солидно… — Огромные глаза ее светились горячо, возбужденно.

— Просим!.. Сергей Яковлевич, просим! — закричали гости.

Ковалев заколебался. Вспомнилось, как в юности, прозванный за мастерскую пляску «цыганком», он, бывало, пускался в лихой пляс по первому зову гармоники.

— Э-эээх! — вырвалось у него из груди, и ноги, послушные ритму лихого перепляса, пошли удивительно легко.

— Ай, мать честная! — выкрикнул Караулин и ринулся было в круг, во его удержали. А Ковалев плясал самозабвенно, с молодой, заражающей удалью.

— По-ррруски! — подналег на «эр» Караулин, и его уже никто не мог удержать на месте.

— По-ррруски! — ответил ему Ковалев.

Галина Николаевна, крепко ухватившись за спинку стула, не отрывала взгляда от мужа.

«Как хорошо, что собрались сюда эти замечательные люди, как хорошо жить на свете!» — думала она, стараясь всеми силами заглушить мысль, что завтра уже расстанется с мужем.

17

По вызову района группа янрайцев во главе с Гэмалем и Айгинто прибыла в Кэрвук.

Поездка эта в районный центр для Айгинто и Митенко была особенно знаменательной: они были приняты в кандидаты партии.

— Теперь у вас целая партийная группа, — сказал Ковалев янрайцам. — Сумеете ли вы сделать так, чтобы в сельсовете вашем, в колхозе вашем каждый человек ощутимо почувствовал, что у вас создана партийная группа?

— Надо суметь, обязательно надо суметь, — сдержанно ответил Гэмаль…

— Я думаю, что сумеете. А теперь хочу вас порадовать. — Секретарь помедлил, заглянул в какую-то ведомость на столе, поставил в ней птичку красным карандашом. — В район к нам присланы моторы, моторные вельботы, есть даже катера. Оружия много пришло.

Янрайцы затаили дыхание. Айгинто даже чуть привстал. Черные глаза его, казалось, стали еще жарче.

— Так вот, на заседании райисполкома решили выделить вашему колхозу два руль-мотора, два моторных вельбота и двадцать охотничьих карабинов.

— Два вельбота! Два мотора! Двадцать карабинов! — в один дух выпалил Айгинто, соскакивая со своего места.

Схватив Гэмаля за плечи, председатель потряс его и, не зная, что делать со своей радостью, почти выкрикнул:

— Ты слышишь, Гэмаль, а?

— Да, да. Вот тут так и написано, на машинке напечатано: два руль-мотора, два вельбота моторных и двадцать винтовок, — скороговоркой ответил Гэмаль, заглядывая в ведомость, где стояла птичка, поставленная красным карандашом.

Ковалев смотрел на взволнованных янрайцев и радовался вместе с ними. Свежевыбритый, в новой гимнастерке полувоенного покроя, сегодня он выглядел как-то по-особенному молодым, без тени усталости. В глубине его темных глаз светились веселые искорки.

— Я думаю, что если все это добавить к той технике, которая у вас имеется, то илирнэйцев догнать уже будет на чем.

— Ай, если бы катер еще! — воскликнул Айгинто. В голосе, в лице его, кроме искренней радости, чувствовалось еще что-то такое, что можно было назвать разгорающейся жадностью.

— Большой аппетит у тебя, Айгинто, — от души рассмеялся Сергей Яковлевич. — После катера тебе и парохода захочется?

— Нет, парохода пока не надо, — смущенно улыбнулся Айгинто. — А вот шхуну — да… не мешало бы, совсем не мешало бы.

На этот раз расхохотались Гэмаль и Митенко.

— Вот это масштабы! — воскликнул сквозь хохот Митенко.

— Зачем смеетесь, почему смеетесь? — возмутился Айгинто. — Я знаю, хорошо знаю: и ты, Гэмаль, и ты, Петр Иванович, катер и шхуну хотите.

— И я тоже хочу, — улыбнулся Сергей Яковлевич. Немного помолчав, он добавил уже другим тоном: — Теперь посмотрите сюда, на эти черные ненавистные флажки на карте. Видите, где они? Очень трудно нашей стране, но она, как и прежде, заботится о далеких чукотских колхозах. Так вот, когда вы будете на этих моторах и вельботах работать, — помните об этом!.. А теперь идите знакомиться с вашей новой техникой. Зайдите в райисполком к товарищу Караулину, он вас проводит… А Петра Ивановича попрошу остаться.

…Караулин зашел в районную торговую контору: ему нужен был пропуск янрайцам на склад, где хранилась привезенная из Владивостока техника для чукотских колхозов. В конторе было много людей. Все они как один смотрели на карту, висевшую на стене. Караулин сразу понял, что здесь идет спор.

— Все равно немцы не возьмут Сталинграда! — кричал толстенький, с красным лицом мужчина.

— Послушайте вы, они его уже почти взяли! — возразил ему Шельбицкий, отрывая свой взгляд от карты.

— Вот именно, только почти! Они и Москву в свое время брали только «почти», однако всем известно, что из этого получилось!

Толстяк уставился насмешливыми глазами в Шельбицкого.

— Э, нет, извините! У Москвы была совсем другая ситуация: немцы, насколько мне известно, в Москву не входили, — повысил голос Шельбицкий.

— Ну, а хотя и возьмут немцы Сталинград, что же, по-вашему, это будет конец, катастрофа!

— Ну зачем же такие громкие слова? — поморщился Шельбицкий. — Вот как раз я и хочу сказать, что не вижу конца всему этому. Нас, с нашими людскими резервами, победить, разумеется, невозможно! Но в то же время, как вам известно, немцев в Германии не так уж мало. Каждый год у них прирост в армию их юношества в один миллион во всяком случае будет. Посудите сами… — Шельбицкий взял счеты, привычно встряхнул над ними расслабленной худосочной кистью руки.

И тут случилось непредвиденное. С места встал никем не замеченный до сих пор заведующий складами Савельев, вырвал из рук Шельбицкого счеты и с яростью грохнул их об пол.

— Тряпка, слюнтяй. Забыл ты, товарищ бухгалтер, что косточки на счетах это одно, а советские люди — совсем другое!

Шельбицкий отшатнулся назад. На лице его отразилось смятение.

— Я простой человек, я не умею с такими, как ты, слюнтяями дипломатию разводить. А вот по роже тебя съездил бы с удовольствием! — Савельев замахнулся, крепко стиснув зубы.

Шельбицкий закрыл лицо руками, метнулся в сторону.

— Помилуйте! Я ничего такого не сказал, я же ясно заявил: «Нас победить невозможно!» — почти истерически воскликнул он и спрятался за широкую спину Караулина.

— Ай да товарищ Савельев! — воскликнул во всеобщей тишине Караулин. — Правильно! Так их, паникеров, пусть не распускают слюни!

Шельбицкий испуганно шарахнулся прочь от Караулина в другой угол.

Через несколько минут Караулин шел вместе с Савельевым к торгбазовским складам.

— Заждались, наверное, нас янрайцы… А Шельбицкого этого ты проучил правильно, вижу — у тебя прямая, русская натура, я сам такой! — громко говорил Караулин, поглядывая на Савельева.

— Понимаешь, не выдержал, Лев Борисович. И ноет, и ноет, просто душу вытягивает. — Савельев с презрением сплюнул. — Если бы там, на фронте, все такие были, как он, то, глядишь, немцы уже и до Чукотки докатились бы.

— Нет, нет, товарищ Савельев, на фронте люди не такие! — Караулин на мгновение остановился. — Там люди такие вот, как мы с тобой: стиснут зубы и вперед, в самое пекло! Неважно, сколько встанет перед ним немцев — один или сто!

Савельев приветливо поздоровался с Гэмалем и Айгинто, открыл ворота в ограду, за которой стояли склады.

— Вот эти два с краю, с голубой каемкой, — ваши! — показал широким жестом Лев Борисович на вельботы.

Айгинто немедленно забрался в один из вельботов, устремился к мотору.

— Ай, хорош! И мотор, сразу видно, хорош! — приговаривал он, похлопывая ладонью по мотору.

Гэмаль медленно шел вокруг вельбота, осторожно поглаживая его борта руками. Глаза парторга были мягкими, теплыми.

А Митенко все еще беседовал с секретарем райкома.

— Так вот, Петр Иванович, хорошо подумай над нашим предложением, — говорил ему Ковалев. — Пушнину ты знаешь прекрасно. Лучшей кандидатуры на должность районного пушника мы и желать не можем. Главное в том, что лучше тебя никто не сможет поднять культуру охоты в тех колхозах, которые мы тебе поручаем. А валюта нам необходима. Война, Петр Иванович, быть может, еще только по-настоящему начинается!

— Все это я понимаю, Сергей Яковлевич, — вздохнул Митенко, — да вот только боюсь, справлюсь ли?

— Справишься, обязательно справишься: ведь ты же теперь коммунист!

— В том-то и дело, что коммунист. Ответственность огромная. Но не думайте, что я испугался этой самой страшной штуки — ответственности; назначение я, конечно, готов принять.

Секретарь внимательно посмотрел в лицо Митенко и вдруг как будто сейчас только заметил, насколько он постарел.

— Вот только плохо со здоровьем у тебя, Петр Иванович. Помнишь, на сердце жаловался? Трудно тебе будет в постоянных разъездах.

Митенко сдержанно вздохнул и сказал:

— Сейчас такое время, что сердце можно успокоить только работой до седьмого пота.

Немного помолчав, добавил:

— А позволь узнать, кто на мое место в магазин янрайский послан будет? Надежный человек? А то покупатели у меня хорошие, доверчивые, к порядку, так сказать, привыкли.

— На твое место районная торговая контора посылает как будто опытного человека, охарактеризовали мне его с самой лучшей стороны. Фамилия его Савельев.

— Слыхал. Мужик, говорят, дельный. Был в его складах. Порядок, как говорится, отменный. Пусть будет так, — согласился Митенко.

— Ну, вот хорошо! — Сергей Яковлевич встал, широко взмахнул рукой, прощаясь с Митенко.

18

Солнцева сидела в своей комнате за обедом. Вдруг дверь отворилась, и на пороге показался старик Ятто, подталкивая впереди себя мальчика.

— Это мой внук! Имя его — Оро! — громко отрекомендовал он еще с порога.

Оля — с любопытством посмотрела на парнишку. Нестриженые черные волосы его сзади были заплетены в косички; смуглое личико с недоверчивыми и немного испуганными глазами, сухощавым, правильным носом, с четко очерченными, чуть в капризном изгибе, губами было все в пятнах засохшей крови. Вылезшую, затасканную до блеска кухлянку подпоясывал узкий ремешок; на ремешке — два ножа, громадная трубка и все курительные принадлежности: небольшой мешочек из шкуры оленьего выпоротка с табаком, жестяная коробочка со спичками, железный изогнутый коготь для выскабливания трубки.

Оля покосилась было на трубку, но промолчала.

Ятто почти вплотную подвел внука к учительнице и, указывая пальцем на его лицо, заговорил громко, назидательно, даже чуть ли не приказывающе. Оля поняла, что Ятто строго наказывал ей не мыть лицо Оро до тех пор, пока сами собой не сойдут красные пятна — магические знаки, начертанные шаманом Тэкылем жертвенной оленьей кровью. Оля молчала, не зная, что ответить. Не видя ее готовности выполнить наказ, Ятто взял внука за руку и, делая вид, что в любую минуту может уйти, сказал:

— Если ты со мной не согласна, то лучше я уведу его домой.

— Зачем же так скоро уходишь? — забеспокоилась учительница. — Давай-ка чаю попьем. А внуку твоему здесь хорошо будет.

Поразмыслив немного, Ятто согласился. Чай пил старик долго, щурясь от блаженства. Оро не отставал от деда. Когда Ятто раскуривал свою трубку, набивал трубку и Оро. Было видно, что подражать деду — для него жизненная необходимость.

Оля, откинувшись на спинку стула, полузакрыв густыми ресницами глаза, ласковым взглядом наблюдала за мальчиком. Оро чувствовал этот взгляд и постепенно становился смелее. Ятто шумно отхлебывал чай, часто вздыхал: ему было нелегко видеть, что мальчик осваивается и, видимо, так и не попросит, чтоб дед забрал его с собой.

Оля отлично понимала, что происходит как с дедом, так и с его внуком. «Пусть, пусть покурит, — думала она о мальчике, — дед уйдет в тундру, и внук привыкнет к школьным порядкам, забудет свою трубку».

Попив чаю, старик Ятто собрался уходить. Подойдя к двери, он как-то ссутулился, и Оля скорее угадала, чем заметила, что он украдкой вытер слезы. Оля невольно шагнула к нему, переполненная горячим сочувствием. Ятто медленно повернулся. Но лицо его уже было суровым и бесстрастным.

— Береги его! Я… умру… если с ним что-нибудь случится! — тихо промолвил старик.

Солнцева порывисто приложила руку к груди, и этот выразительный жест о многом сказал Ятто. Он даже улыбнулся и промолвил, обращаясь к внуку:

— У нее, как вижу, такое же доброе сердце, как у меня и у твоей бабушки: слушай ее, уважай ее…

Когда Ятто ушел, Солнцева долго думала, как ей быть с Оро, и, наконец, решила оставить его в яранге Пэпэв, а затем, когда знаки на лице сотрутся, вымыть, переодеть и поселить в интернате. Единственное, что она сделала немедленно, это взяла у Оро трубку и табак. Мальчик страшно удивился, протестующе замахал руками. Оля попыталась объяснить ему, что курить ученикам не полагается. Оро успокоился и вскоре, казалось, совсем забыл, что у него была трубка.

Дней через десять старик Ятто снова явился в поселок Янрай. Как и в первый раз, он без стука вошел к учительнице и, не здороваясь, громко спросил:

— Если Оро хочет есть, ты даешь ему есть?

— Даю, — не скрывая своего удивления, ответила Оля.

— Если Оро пить хочет, ты даешь ему пить?

— Даю.

— А вот если он курить хочет, почему ты не даешь ему курить? Это одно и то же! Человеку курить хочется так же, как и пить и есть!

Оля была сражена логикой старика Ятто.

— Так как же? — с видом победителя спросил Ятто.

Раскурив свою трубку, он протянул ее Оро. Тот смущенно посмотрел на учительницу и вдруг просто заявил:

— Есть я здесь не разучился, без воды тоже жить не могу, а вот курить — совсем не хочу.

Дело приняло неожиданный для Ятто оборот. Наступила его очередь смутиться.

— Вот видишь, Оро сам ответил на твой вопрос, — улыбнулась Оля.

Сердито кашлянув, Ятто взял протянутую учительницей трубку Оро и сказал, обращаясь к внуку:

— Глупый ты еще, не понимаешь своих желаний… — Немного помолчав, добавил: — Пойду схожу к Гэмалю, просил зайти в гости.

Оро глянул на учительницу и, схватив руку деда, прижался к ней лицом.

— Я с ним пойду, а? — попросился он.

— Иди, иди, — разрешила Оля.

«Как все это необычно и как интересно, — подумала девушка, опускаясь на стул. — Какая это огромная школа, какое большое испытание, чтобы проверить, насколько человеческое у тебя сердце. Здесь можно так ошибиться, если не быть настоящим человеком…»

Оля долго сидела на одном месте, погруженная в задумчивость. И вдруг, как это часто бывало с ней, девушке стало необыкновенно весело. Подвижная, энергичная, она принялась убирать свою и без того чистенькую, уютную комнату, напевая что-то беспечное, веселое. На глаза ей попался патефон. Не долго думая, Оля схватила первую, которая ей попалась, пластинку, завела патефон. Это оказался вальс Штрауса. И вдруг Солнцевой страшно захотелось потанцевать.

— Ой, как любила я танцевать! — вслух воскликнула девушка, комично всплеснув руками. — Хлебом не корми, только дай потанцевать!

Оля рассмеялась, вспомнив, как однажды в педучилище на нее нарисовали в стенгазете дружеский шарж за то, что она каждую перемену увлекала своих друзей и подруг в веселый танец.

— Вот попасть бы сейчас в танцевальный зал! — мечтательно произнесла Оля. — Так закружилась бы, чтобы аж дух захватило!

А звуки вальса неудержимо влекли ее в танец. Схватив стул, Оля закружилась по комнате. И нежное лицо ее стало по-детски наивно-восторженным.

19

Зима наступила внезапно. Ночью выпал снег, ударил мороз. Белизна слепила глаза. На море, до самого горизонта, виднелось хаотическое нагромождение ледяных торосов. Кое-где еще заметны были разводья, над ними стояли густые клубы пара. У берега скопление торосов казалось особенно густым. Словно тучное стадо диковинных белых зверей подошло к береговой черте, да так и застыло, пораженное намертво. Чем-то очень древним, седым временем ледниковой эпохи веяло от этих торосов, оцепеневших в холодном безмолвии.

Возбужденные дети бегали по поселку, радуясь первому снегу. Толстые и немного неуклюжие в своих меховых одеждах, они напоминали медвежат. В громком лае заливались собаки, соскучившиеся по нартам.

Оля Солнцева, окончив учебный день, пошла к бригадиру комсомольской бригады Рультыну. У дома Рультына оказалось несколько охотников, осматривавших новую нарту, которую сделал сам бригадир.

— Здорово, комсорг! — воскликнул Рультын, весело приветствуя Солнцеву.

— Здравствуй, бригадир, — в тон ему ответила Оля. — Рассказывай, как дела в бригаде. Сводку в райком комсомола надо посылать.

Рультын сразу стал серьезным. Не спеша он достал из кармана блокнот, начал листать.

— Зачем тебе блокнот? Ты же и так все отлично помнишь, — рассмеялась Оля.

— Помню, это верно, — немного смутившись, ответил Рультын, — зато блокнот какой! Смотри, золотые буквы, а тут вот вся азбука! — Бережно спрятав блокнот, бригадир добавил: — Ну ладно, слушай!

Рультын рассказывал о своих охотничьих делах так, словно перед ним стоял сам председатель колхоза, а не русская девушка, которая и след песца не отличила бы от заячьего. Ну что ж, что она не знает, где след песца, а где след зайца. Зато она знает, где тропа к сердцу охотника, которое сейчас так взволновано предстоящими большими делами. Разве они, янрайские охотники, не видят, как их учительница желает им удачи? Разве она не живет одними думами, одними мечтами с ними?

Все ближе и ближе первый день охоты. Председатель спешит. Он с досадой отмечает, что у него еще много бестолковой суетни. Беспощадно ругает себя. Присматривается к Гэмалю. Итти по его тропе! Не забывать об илирнэйцах. Не отстать от илирнэйцев!

Как-то пришла в Янрай весть, что илирнэйцы оборудовали мастерскую и теперь сами ремонтируют испорченные капканы. Янрайцы немедленно переняли их опыт. На второй день возле правления колхоза была разбита большая палатка. Посреди палатки стояла на чурбане наковальня, чуть дальше горела обыкновенная буржуйка. По полу валялись испорченные капканы, цепи, охотничьи копья. Пытто и Гивэй, облаченные в фартуки из мешков, стояли у буржуйки.

— Да у вас тут мастерская настоящая! — обрадованно воскликнула Оля, входя в палатку.

Гивэй окинул пренебрежительным взглядом палатку.

— Ну и сказала ты, Оля, разве это мастерская? Вот когда я на полярной станции работал, вот там была мастерская. Столько инструментов разных! Точило само крутится! Электричество его крутит. Станки железо, как дерево, режут!..

— Почему же ты ушел оттуда?

Гивэй нахмурился и сказал, не глядя на Олю:

— Нос свой куда не следует совал. Руку себе чуть не оторвал машиной. Сильно хотелось мне знать, что внутри машины имеется. Совсем еще глупый был. Без спросу в машины лез. Механики побоялись меня в мастерской оставлять. Пришлось уйти.

В палатку вошли Гэмаль, Айгинто и еще, около десятка охотников.

— Разведчики из восточных охотничьих участков пришли! Говорят, что следы песцов на каждом шагу попадаются! — громко сообщил Тиркин, желая порадовать хорошей вестью Пытто и Гивэя.

— Это вот им спасибо надо сказать, — Пытто указал рукой на Гэмаля и Айгинто. — Они песцов на наших участках задержали. Помните громкий разговор на берегу моря, когда Эчилин в свою байдару охотников звал?

— А как же, помним, конечно помним, — отозвался Тиркин. — Если бы не выставили подкормку вовремя, не было бы столько песцов сейчас у нас на участках.

В палатке был и Эчилин. Сначала он хотел промолчать, но недобрые взгляды охотников заставили его отозваться.

— Зачем такие злые слова говоришь обо мне, Пытто? — обиженно сказал он. — Разве я плохого хотел колхозу? Не подумал немножко, это верно. Казалось мне, что с подкормкой песцов еще подождать надо.

Эчилину никто не ответил.

На буржуйке закипел чайник. Откуда-то взялись кружки, блюдца. Началось чаепитие. Охотники шумно отхлебывали чай, возбужденно обсуждали свои охотничьи дела.

— Радоваться нам, конечно, есть чему, — заметил Гэмаль, — но есть чему и печалиться.

Охотники выжидающе умолкли.

— Много еще у нас беспорядков, — продолжал Гэмаль. — Вот Нотат с Иляем чуть не подрались из-за охотничьих участков. Каждый старается, чтобы поближе к дому было, чтобы чаще на ночь домой приходить.

— Иляй боится, чтобы жену у него ночью кто-нибудь не украл, — пошутил один из охотников.

Гэмаль на миг смутился, подозрительно глянул на шутника.

— Я вот боюсь, что не один Иляй думает каждую ночь с женой в теплой постели спать, — вздохнул Айгинто.

— Да. В доме или яранге песца не поймаешь, — вздохнул и Пытто, протягивая Гэмалю трубку.

— А вот Эчилин совсем свой участок оставил. Куда-то в тундру приманки увез, — сообщил Гэмаль. — А Тиркин плохо свои приманки замаскировал. Волки их почти совсем прикончили. Весь труд зря пропал.

Охотники недовольно зашумели.

— Некоторые охотники своих молодых собак до сих пор ни разу в нарту не запрягли, — сказал Айгинто. — На чем они к капканам ездить будут? Весть до меня такая дошла, что илирнэйцы в свои охотничьи избушки на самых дальних участках на целую зиму свечей, спичек, керосину, чаю, табаку привезли… Все это закупили на каждую бригаду, чтобы не ездить с участков своих зря в поселок. А у нас что получается? У нас некоторые бригады даже дров не смогли заготовить на всю зиму. Видите, сколько еще неполадок у нас?!

— Вот почему я и говорил, что нам есть чему радоваться, но есть и чему печалиться. — Гэмаль поднялся. — Мы не маленькие дети. Преждевременная радость может нас незрячими и глухими сделать. Я думаю, это всем понятно. И, пожалуй, сегодня нам хватит разговаривать. Через три дня ставим капканы!

Охотники покинули палатку. Через три дня ставить капканы!

Пытто снова вытащил из буржуйки раскаленный добела кусок железа, а Гивэй взялся за молот.

— А все ли молодые охотники умеют как следует ставить капканы? — обратился к председателю Митенко. — Я так думаю, поведу-ка их на участки, проверю всех до одного…

— Правильно, Петр Иванович, веди их на участки, — одобрил Айгинто.

Безграничны снежные просторы. Чиста и ослепительна их белизна. Далеко вокруг заметны замысловатые узоры песцовых следов. Петр Иванович Митенко, отдавший более половины жизни охотничьему промыслу, ведет за собой молодых охотников, заставляет читать следы.

— А вот этот след, как по-вашему, какой давности?

— Так думаю, что песец этот еще утром здесь пробежал, — ответил пятнадцатилетний юноша Эттын.

— Почему? Объяснить надо! — строго требует Митенко.

— Потому, что ночью поземка была. А эти следы совсем не засыпаны.

— Хорошо, — скупо похвалил Петр Иванович. — А ну-ка покажи, как ты будешь заряжать свои капканы.

Эттын с готовностью приступает к делу.

Один за одним заряжают капканы парни. Митенко придирчив. Но на него никто не обижается.

— Глубоко лунку выкопал. Слишком толстой пластинкой капкан прикрыл. Капкан не разрядится — песец уйдет.

Юноша выкапывает новую лунку, выскабливает из слежавшегося снега другую пластинку.

— Вот теперь правильно, — одобряет Петр Иванович, и сам думает: «Хороший охотник из этого парня выйдет! Ловкие руки у него. Старания тоже много…»

Вечером Митенко зашел к председателю колхоза, поделился своими мыслями, на кого из охотников-юношей можно больше всего положиться.

— На Эттына у меня большая надежда, хороший охотник будет.

Когда Митенко ушел, Айгинто поставил в списке, охотников против имени Эттына большую птичку карандашом, задумался, в какую бригаду его направить — к старикам, у которых он мог бы многому научиться, или к комсомольцам.

— Пусть со стариками немного побудет, — решил он, — молодых охотников учить надо…

В комнату неожиданно вошел старик Анкоче. Айгинто удивленно глянул на него, пригласил сесть. Анкоче уселся на шкуру белого медведя.

— Все в поселке только об охоте и говорят, — сказал он, всматриваясь в председателя подслеповатыми глазами. — Никогда, однако, такого волнения перед охотой у нас не было. Вот я и то все время думаю, чем охотникам помочь… Стар стал… не могу ходить к капканам.

— Будет, будет и тебе работа, Анкоче! — осененный новой мыслью, оживился Айгинто. — Не все охотники у нас правильно шкуру песца снимают, не все верно правилки для шкур делают, учить будешь!

— Хо! Ты, однако, умеешь чужие думы разгадывать! — воскликнул Анкоче. — Как раз с этим словом я к тебе пришел. — Немного помолчав, Анкоче добавил: — Есть и еще один разговор у меня к тебе: по обычаю нашему древнему, перед охотой следует немного мяса в море выбросить, чтобы удача была. Так вот тебе надо…

Айгинто замахал руками:

— Что ты, что ты, Анкоче, говоришь?

— Ну, как хочешь, — обиженно промолвил Анкоче, — я с добрым советом к тебе пришел, хотел, чтобы охотникам нашим удача была.

После того как Анкоче ушел, Айгинто принялся писать отчет в райисполком о готовности колхоза к зимней охоте на пушного зверя. К своему удивлению, он поймал себя на том, что совет старика не выходит у него из головы.

«А что, если бросить в море немного мяса?» — мелькнула смутная мысль.

Айгинто конфузливо улыбнулся и, вдруг рассердившись, с шумом захлопнул папку.

Между тем будто кто-то нашептывал ему в ухо: «Конечно, все это чепуха, но разве тебе жалко нескольких кусочков мяса? Пусть идет на дно, пусть!» Айгинто взъерошил волосы, тяжело вздохнул.

Представив себе охотников, идущих от капканов с пустыми руками, Айгинто нерешительно встал, нашел, где хранились у матери пищевые запасы мяса, поспешно бросил несколько кусков в мешок. Жалко улыбаясь, он пугливо озирался на дверь, чувствуя себя так, словно совершил что-то необыкновенно постыдное.

Вернулся Айгинто с моря пристыженный, мрачный. Ему стало так тяжело, что он вышел на улицу, побрел по свежему хрустящему снегу вдоль берега моря.

— Кандидат в партию, председатель колхоза, а такое сделал, — шептал он и все вытирал и вытирал о кухлянку руки. — Но мне же так хочется, чтобы в эту зиму у янрайцев была удача!

Поселок, несмотря на поздний час, еще не спал. Охотники возились с нартами, некоторые из них обучали ходить в упряжке молодых собак.

«Пойду — с людьми поразговариваю, — подумал Айгинто, — может, легче станет!»

20

Наконец пришел день, когда началась охота на песца. Рано поднялись в это утро янрайцы. В предутреннем рассвете выли собаки, впряженные в нарты. Громко перекликались мужские и женские голоса.

— Поть-поть! Поть-поть! — кричал кто-то на собак, заставляя их свернуть влево.

Одна за другой стремительно уходили из поселка нарты. Женщины, прижав руки к груди, с волнением провожали мужчин тревожными взглядами. Каким будет этот первый день охоты? Будет ли с самого начала у охотников удача? Не вернутся ли они домой с пустыми руками?

С затаенным трепетом подъезжали охотники к своим приманкам. Еще издали всматривались они: не мечется ли в капканах песец, не бьется ли красным пламенем лисица?

Собаки Пытто все ускоряют бег. Вот уже промелькнул мимо холм, за которым должна виднеться первая приманка. Вот она чернеет справа. Пытто вскочил на нарту. Сердце стучит так, словно он не бывалый, видавший виды охотник, а мальчик, впервые поставивший капканы. Но что это? Почему его глаза не видят мечущегося песца? Неужели неудача? Или зверек уже замерз и его трудно отличить от снега?

Все ближе и ближе приманка. Пытто уже ясно видит — там все пусто. Но он еще не верит своим глазам, ждет чуда!

Остановив собак, Пытто подбегает к приманке, бросается перед ней на колени. «Следы песца! Вот он даже через капкан пробежал! Поземкой забило капкан, и он не разрядился».

Пытто передохнул, сорвал с головы малахай. Голова его быстро покрывалась инеем.

— Ай, какая досада! — прошептал он, не чувствуя холода.

— Чего же это я сижу, как глупая нерпа на льдине? — вдруг спросил Пытто. — Надо к другим приманкам спешить.

Заставив себя успокоиться, Пытто сбил с головы иней, надел малахай, быстро и ловко перезарядил капканы.

Подъезжая ко второй приманке, Пытто еще издали заметил мечущегося песца. Остановив рвущихся собак, охотник закрепил нарту, схватил копье.

Выбрав момент, Пытто ловким ударом ноги опрокинул мечущегося зверька на спину, быстро придавил его грудь палкой, затем встал на концы палки ногами.

Когда песец был мертв, Пытто осторожно извлек его из капкана, очистил от снега, любовно провел оголенной рукой по нежному, пышному ворсу, внимательно осмотрел маленькую мордочку зверька с черным носиком и с оскаленными зубами.

— Хорош; ай хорош песец, первый сорт будет?! — улыбнулся Пытто, чувствуя, как гулко стучит его сердце.

— Есть один! — торжествующе произнес он. И, став серьезным, сдержанным, быстро зарядил капкан, поспешил к нарте.

Многие охотники из колхоза «Быстроногий олень», изменив вековому обычаю быть у приманок сдержанными, бесстрастными, шумно выражали у капканов радость или досаду. Многие из них подъезжали к приманкам, как и Пытто, с душевным трепетом.

Самый юный охотник — Эттын, который впервые поставил свои капканы, на третьей приманке не выдержал и заплакал: капканы его были пусты.

«Не сразу, не сразу удача придет! — стучали в его мозгу слова Петра Ивановича. — Песцы хитрые, осторожные, они почувствуют, что у приманок был человек, почувствуют беду. Пройдет время, они проголодаются и забудут свою осторожность. Тогда можно ждать в капкан песца».

Но Эттын так уже свыкся с мыслью, что непременно с первой же приманки снимет песца, что теперь воспринимал свои несбывшиеся мечты почти как катастрофу.

Курносое лицо его, с ямочками на румяных щеках, выглядело таким несчастным, что даже собаки, почуяв неладное, завыли громко, заунывно.

Эттын накричал на собак, тщательно перезарядил капкан, поехал дальше.

— Ничего, еще много приманок впереди, — утешал он себя. — Все равно домой приеду с добычей.

Но и у следующих приманок капканы были пустыми. Все сумрачнее и сумрачнее становился Эттын.

— Ну что ж, сегодня не поймаю, так завтра поймаю. Все равно план выполню! — упрямо твердил он, утешая себя втайне надеждой, что хоть на последней приманке, а песца он найдет.

К последней приманке Эттын подъезжал уже к вечеру. Как ни успокаивал себя юноша, а волнение с новой силой охватило его.

«Вот беда, сердце, будто песец в капкане, бьется, — подумал юноша, прижимая руку к груди. — Не буду смотреть, пока не подойду вплотную к приманке».

Закрепив собак, Эттын действительно попытался подойти к приманке, глядя вниз, себе под ноги.

Все ближе и ближе приманка. Эттын не выдержал, сорвался с места, побежал и вдруг, замер, пораженный неожиданным зрелищем: снег у приманки разворочен, окрашен кровью. Песец вырвал цепь и ушел прочь, волоча за собой капкан.

«Как это? Почему это получилось? — Эттын беспомощно развел руками. — Цепь плохо закрепил! Не так, наверно, сделал, как Петр Иванович рассказывал!»

Горькая обида сдавила горло. Глаза, помимо воли, опять затуманились от слез.

«Плохо закрепил цепь! Песец ушел, ушел песец! Если бы хорошо закрепил цепь — с песцом домой вернулся бы. Но куда он ушел?..»

Эттын быстро вытер руками глаза, всмотрелся в хорошо заметный след песца. Снег по его следу был исцарапан капканом. То там, то здесь алели пятна крови.

Решение созрело мгновенно: надо догнать песца. С капканом он далеко уйти не мог. Эттын побежал к собакам.

Быстро темнело. Собаки то и дело сбивались со следа, бросаясь то влево, то вправо, выбирая более свежие следы. Эттын кричал на собак, направляя их по нужному следу. Порой он принимал снежный заструг за песца, соскакивал с нарты, задыхаясь, бежал рядом с собаками.

Дальше и дальше мчалась нарта по следу.

«Найду, пусть всю ночь проезжу, но найду!» — упрямо твердил юноша, погоняя собак. Ему представлялось, как он приезжает домой с песцом, как подбегает к нему бригадир Рультын, берет в руки зверька и торжественно говорит:

«Вот смотрите, наш самый молодой комсомолец в первый же день охоты поймал песца. Хороший охотник Эттын! По-настоящему помогает фронту Эттын!»

А тьма все сгущалась. Дальше ехать на собаках по следу было уже невозможно.

Не задумываясь, Эттын остановил собак, закрепил нарту.

«Найду, все равно найду!»

Нагибаясь все ниже и ниже, Эттын шел по следу песца. Все дальше и дальше позади оставались собаки. Глядя на удаляющегося хозяина, они выли тоскливо, протяжно, на разные голоса.

Над сопками взошла луна. Снег загорелся тусклыми зелеными искорками. Эттын ускорил шаг. Один холм перевалил юноша, другой. Вот русло какой-то речки.

«Постой, где же я? Так это же, кажется, речка Понтавээм? Неужели я так далеко ушел?»

А след уводил дальше и дальше. И вдруг Эттын остановился: на противоположном берегу неширокого рукава реки лежал песец с капканом на задней левой ноге.

Эттын протер глаза, тряхнул головой — не чудится ли? Но песец — на прежнем месте. Издав дикий, победный крик, Эттын бросился к песцу, но тут лед под ногами затрещал, и юноша по колено погрузился в воду. Он инстинктивно рванулся назад. Но песец, тот самый песец, которым Эттын бредил добрых полмесяца перед началом охоты, был так близко, что если ступить еще шаг, то он уже очутится в руках.

Эттын сделал шаг и еще два шага. Схватив песца, он бросился назад, не выбирая дороги: все равно торбаза и меховые штаны были уже мокрыми.

Рассмотрев жадными глазами при лунном зеленом свете мертвую морду песца, Эттын побежал к собакам.

Торбаза насквозь не промокли, но шерсть на них покрылась льдом.

— Не страшно, — бодрился Эттын, — если быстро бежать, ногам, ничего не будет!

Что ему был сейчас лед на торбазах и штанах, когда за спиной у него висел настоящий песец!

Порой юноша останавливался и смотрел песца.

«Шерсть у него не совсем темная, наверно самый низкий сорт, — неожиданно кольнула неприятная мысль. — А может, это от лунного света кажется?»

Трещит от мороза лед на озерах. Еле заметный ветер обжигает лицо, Эттын спешит к собакам. Черная тень стремительно скользит перед ним по искрящемуся снегу. Эттын, не чувствуя усталости, по-мальчишески выкидывает ногами, стремясь перепрыгнуть, собственную тень.

«Ого-го-го-го, люди! — хочется крикнуть ему так, чтобы услышал весь мир. — Эге-ге-гей, люди! Смотрите, я поймал песца! С сегодняшнего дня я охотник! Я уже начал выполнять свой план!»

Дома Эттына ждали с нетерпением и его мать Рочгина, и отец Тиркин, и восьмилетний братишка Тэюкай.

— Рультын только что приехал, двух песцов привез! — запыхавшись от бега, сообщил отцу Тэюкай. — А у тебя только один. Ну, ничего, скоро Эттын приедет, может сразу трех песцов привезет.

Тиркин засмеялся, шутливо дал сыну подзатыльника, приказал пробежать по поселку, узнать, кто еще прибыл с охоты и с какой добычей. Тэюкай с восторгом бросился выполнять приказание.

Охотничьи новости молниеносно облетали все дома и яранги.

— Пыныч снял с капканов сразу двух песцов! — кричал чей-то тонкий, взволнованный голос на краю поселка. В сумерках возбужденно перекликались дети, лаяли собаки, слышались шутки прибывших с охотничьих участков мужчин.

Вскоре в поселке стало известно, что все охотники, за исключением Иляя и юноши Эттына, принесли по одному, по два песца. Правда, Эттын все еще не возвратился с охоты, ну, а Иляй, как выяснилось, совсем не выходил на капканы. Но этого было еще мало. Пытто, побывавший на участке Иляя, не обнаружил там ни одной приманки.

— Нет приманок на его участках! — взволнованно объяснил он собравшимся вокруг него охотникам. — Я следы смотрел, не видно было, чтобы приманки волки растаскали.

Охотники возмущенно зашумели:

— Выгнать надо его из колхоза!

— Ну да, конечно, выгнать лентяя из колхоза!

— А ну, пойдем к Иляю! — предложил охотникам Айгинто.

Иляй сидел у горящего костра с мрачным видом.

— Ты почему сегодня не выходил на капканы?! — налетел на него Айгинто.

Иляй отвернулся в сторону и промолчал.

— Почему на твоих участках совсем нет приманок? — спокойно поинтересовался Гэмаль, присаживаясь рядом с Иляем на корточки.

Тэюнэ сидела тут же, у костра. Она, не мигая, смотрела на Гэмаля. В похудевшем лице была горькая обида и упрек. Сердце у Гэмаля болезненно сжалось. Он вдруг почувствовал к ней непреодолимую жалость. Ему хотелось сказать ей немедленно, тут же, при всех, что-нибудь теплое, утешающее. Заметив на себе мрачный взгляд Иляя, Гэмаль смущенно кашлянул и повторил свой вопрос.

— Сам сожрал приманку! С Тэюнэ, вместо песцов, ее сожрали! — сердито отозвался Иляй.

— Но где же твое мясо, заготовленное для пищи на зиму? — удивленно спросил Гэмаль.

— Зачем вам знать это? Чего вам от меня надо? — с озлоблением выкрикнул Иляй. — Не вы голодать будете, я сам голодать буду…

— Ты забыл, что у тебя жена, она тоже есть хочет, — мягко заметил парторг.

— А чего это ты так о моей жене беспокоишься? — с вкрадчивым ехидством спросил Иляй.

Слезы брызнули из глаз Тэюнэ. Она закрыла лицо руками. Наступило томительное молчание. Иляй тяжело вздохнул и вдруг тихим, виноватым голосом спросил:

— Вам интересно знать, куда я свой зимний запас мяса дел?

— Да. Нам это интересно знать, — подтвердил Айгинто.

— Я его пропил, — честно сознался Иляй.

Снова наступило молчание.

— Когда же ты, Иляй, другим человеком станешь? — нарушил молчание Гэмаль.

— Наверно, никогда другим не стану, — с неподдельной печалью ответил Иляй. — Вот как ни стараюсь другим стать, а никак не могу. Сам себе противным стал. Таким, наверное, и подохну. Вот скоро жена уйдет от меня…

— И уйду. Конечно, уйду! — с отчаянием воскликнула Тэюнэ, вытирая руками заплаканное лицо.

— Вот видите, — как бы жалуясь, сказал Иляй. — Уйдет наверное. Давно уже твердит мне об этом. Тогда я совсем пропаду. Не смогу жить без нее…

— Вот что, Иляй, правление колхоза за приманки тебя, конечно, поругает как следует, — тихо сказал Гэмаль, стараясь не смотреть на Тэюнэ. — Готовься к ответу. А сейчас пойдем со мной. Для пищи я тебе дам часть своего запаса нерпичьего и оленьего мяса. Думаю, что потом ты сумеешь вернуть его мне.

— Ничего он не вернет, — сквозь слезы сказала Тэюнэ.

— Как не верну, обязательно верну, — робко возразил Иляй.

Охотники один за другим вышли из яранги. Оставшись одна, Тэюнэ заплакала горько, навзрыд, не пытаясь унять слезы.

Когда Иляй вернулся домой с мясом, Тэюнэ все еще плакала. Она не взглянула на мужа, не притронулась к принесенному мясу. Иляй присел на корточки у костра, закурил трубку. Острая жалость к Тэюнэ мучила его. «Плохой муж попался Тэюнэ, скверный муж, тяжело ей, — думал Иляй, искренна сочувствуя горю жены. — Надо сказать ей что-нибудь, хорошие слова сказать. Издалека начать, чтобы не обидеть».

— Да, несчастный ты человек, Тэюнэ, — вздохнул он.

Тэюнэ резко встала на ноги и, метнув в Иляя гневный взгляд, вышла из яранги.

Иляй растерянно улыбнулся. Лицо его стало жалким, сконфуженным.

У ног Иляя улегся старый пес с мохнатой головой и клочковатой шерстью.

— Ну что, Утильгин? Наверное, жалко тебе меня? — обратился Иляй к своему верному другу. Утильгин повилял хвостом и, встав, положил свои крупные лапы с притупленными когтями на колени хозяина. В умных, угрюмых и в то же время ласковых глазах его было что-то, напоминавшее человеческое.

— Один только ты на меня не обижаешься, — вздохнул Иляй, поглаживая большую голову Утильгина. — Однако большие, очень большие мы друзья с тобой.

Иляй никогда не имел порядочной упряжки, хотя, по общему мнению в поселке, прекрасно понимал собак. Самые лучшие охотники просили его посмотреть вновь приобретенную собаку, сказать о ней свое мнение. Если же Иляю самому удавалось приобрести собаку, то вскоре он непременно начинал приставать к охотникам, предлагая поменяться собаками. Однако не было случая, чтобы Иляй пытался променять своего Утильгина. Редко запрягал он его в нарту. Только тогда, когда требовался особенно опытный передовик, Иляй прибегал к помощи своего друга и не раз из самых далеких стойбищ, сквозь кромешную тьму, сквозь пургу безошибочно приезжал в поселок, полностью полагаясь на Утильгина.

— Пойди позови Тэюнэ домой! — попросил Иляй Утильгина и слегка подтолкнул его.

Пес выбежал из яранги. Тэюнэ сидела на камне. Утильгин подошел к ней, мягко взял зубами за рукав.

Тэюнэ вздрогнула. Заметив Утильгина, она улыбнулась, обняла его голову.

— И за что ты только так любишь этого Иляя? — сказала она, смахивая со щеки слезу. Но тут до ее слуха долетел чей-то радостный голос.

— Люди! Бегите в правление! Эттын с охоты прибыл. Эттын голубого песца принес!

Тэюнэ встала и облегченно вздохнула: удача самого юного охотника обрадовала и успокоила ее.

— Вот мальчик Эттын домой с голубым песцом вернулся, а ты, как морж на льдине, на шкурах валяешься, — громко сказала она мужу и поспешила в правление колхоза.

Иляй выглянул из яранги.

— Эттын принес голубого песца? — изумленно спросил он и вдруг почувствовал, что ему нестерпимо хочется пойти в правление колхоза, посмотреть на дорогого, редкого песца, но Иляю было стыдно показаться на глаза людям. Досадливо почесав затылок, он снова — спрятался в ярангу.

— Понимаешь, Утильгин, дело какое: мальчик Эттын принес голубого песца, — обратился он к своей собаке.

Утильгин что-то проворчал в ответ. Иляю почудился в его голосе упрек.

— Везет же людям, — с завистью промолвил Иляй. — А вот мне никогда не везет. Но все же, однако, надо за охоту браться. Стыдно людям на глаза показываться. Может, и мне будет удача.

А в правлении колхоза, при ярком свете двух тридцатилинейных ламп, охотники с волнением осматривали голубого песца. Здесь был почти весь поселок. Даже древний старик Анкоче пришел порадоваться удаче молодого охотника.

— Это добрый, очень добрый знак! — изрек он во всеобщей тишине после осмотра песца. — Быть в эту зиму хорошей удаче охотникам нашим.

Эттын, важный и в то же время смущенный, пошмыгивал маленьким носиком, победно, не без чувства превосходства посматривал на своих друзей-комсомольцев. Ему хотелось сказать, что темный цвет песца он сначала принял за низкий сорт, но вовремя раздумал: это могло принести урон его охотничьему авторитету.

Тэюнэ жаркими глазами смотрела на Эттына.

«Мальчик, совсем еще мальчик, а поймал такого дорогого песца. А что, если я, сильная, молодая, здоровая женщина, за мужское дело возьмусь? — пришла неожиданная мысль. — Чем я хуже Эттына? Пусть Иляй валяется в яранге, я пойду ставить капканы».

— Ого, это добрый, очень добрый знак! — снова услышала она голос старика Анкоче.

— Да, это добрый знак, — сказала Тэюнэ, соглашаясь с Анкоче.