Быть подлецом

Глава 3. Чума на постоялом дворе

Чарльзу пришлось переплатить двенадцать шиллингов за фрак и десять — за сюртучную пару. Торговаться он никогда не умел, а портной брал едва ли не по лондонским расценкам. Но увидев своё отражение в зеркале, Чарльз перестал сожалеть о потраченных деньгах, а едва он появился в новом костюме на улице, как сразу поймал заинтересованные взгляды двух девиц с кружевными зонтиками на Гарден-стрит, нищий же на углу назвал его «сэр». И так ли уж неправа миссис Голди, полагая, что платье делает красивым, подумал Чарльз с улыбкой.

Сюртук сидел превосходно.

Вечером в четверг, накануне того дня, когда им предстояло нанести визит Бреннанам, в мастерскую неожиданно зашёл сам епископ Корнтуэйт. Чарльз оторвался от витражей и заметил, что его преосвященство выглядит усталым: глаза его запали, а губы почти неразличимы на бледном лице.

Он сел в кресло у окна и тихо проронил:

— Мне придётся вернуться в Ноттингем раньше, чем я предполагал, мистер Донован. И потому, то, что я хотел поведать вам после вашего знакомства с Бреннанами, я вынужден рассказать сейчас.

Епископ умолк, разглядывая квадрат готового витража, но явно ничего не видел. Донован отложил ножницы и фольгу и приготовился внимательно слушать Корнтуэйта. Сердце его почему-то громко колотилось в груди.

Епископ начал размеренно и спокойно, точно читал проповедь с амвона.

— Я увидел Ральфа Бреннана в первый же день в Итоне, где тогда преподавал богословие, а вскоре стороной услышал, что его семья на грани разорения. Я знал и учил ещё его отца, учил и его: волевой, энергичный, умный, он нравился мне. По окончании Итона он… неожиданно женился, и все, кто слышал об этом браке, либо бледнели, либо начинали смеяться. В двадцать два года он взял в жены Эмили Хэдфилд, тридцатитрехлетнюю старую деву, правда, с восьмидесятитысячным приданым. Ах, да, — спохватился епископ, — я же не сказал, как выглядел Ральф. — Корнтуэйт усмехнулся. — Впрочем, вы видели его сына… Ральф был самым красивым человеком из всех, кого я знал. — Епископ ограничился этими скупыми словами, потом продолжил, — наверное, надо сказать и о его супруге. Эмили в пансионе дразнили Медузой Горгоной. Несправедливо, кстати, её взгляд вовсе не обращал в камень, просто, взглянув на мисс Хэдфилд один раз, у вас не возникало желания посмотреть на неё снова. Некоторые, бестактные и жестокие, демонстративно отворачивались. Но, думаю, вы понимаете, почему светские сплетники предрекали этому союзу несчастное будущее.

Епископ перевёл взгляд на Донована и встретился с ним глазами.

— Не мне судить, счастлив ли был их брак, но Ральф отнюдь не предавался удовольствиям на стороне: он отстроил поместье, увлёкся хозяйством и вложениями капитала, и так распорядился деньгами жены, что за два десятилетия утроил полученные средства. Что до Эмили Бреннан… Я несколько раз гостил у него и не помню времени, когда она не была в положении. Она родила ему семерых детей, но двое умерли в младенчестве. Выжившие дети… Я крестил троих. Старший, Райан, наследник Ральфа, унаследовал его красоту и деловую хватку. Это умный и энергичный человек. Патрик, он мой крестник, похож на мать. У него сложный характер. Мартин… Так же красив, как Райан, но куда менее практичен. Уильям… Он поздний ребенок, в нём черты обоих родителей… — епископ на мгновение умолк, но сглотнув комок в горле, продолжил, — сестра Бесс, Элизабет, увы, копия матери в молодости.

Корнтуэйт встал и прошёлся по мастерской.

Донован отметил, что епископ говорит покойниках, как о живых, — в настоящем времени.

— Дальше… лакуна. Я уехал в Италию и пробыл в Риме девять лет. Я переписывался с Ральфом, был в курсе его семейных дел, но… на таком расстоянии слишком многое ускользало. Когда я вернулся сюда в конце прошлого года, то застал полный дом молодежи. Незадолго до смерти Ральф пригласил к себе племянников жены — Эдварда и Энн Хэдфилд, им предстояло унаследовать солидный кусок наследства графов Хэдфилдов. Как я понял из последней беседы с Ральфом, он имел в виду союз кого-то из своих детей с Хэдфилдами, а сугубо предпочел бы, чтобы Райан женился на мисс Энн, а Элизабет вышла бы за Эдварда.

В это же время сестра Ральфа Лавиния Ревелл попросила для своих детей разрешения погостить в его имении, и туда приехали племянник Ральфа Томас и его сестры — Шарлотт, Кэтрин и Летиция, Ральф просто не мог отказать сестре.

Епископ умолк.

Донован поднял на него глаза, и Корнтуэйт, сделав над собой усилие, заговорил снова:

— Ральф умер в конце прошлого года, в начале года нынешнего покончил с собой Уильям, а неделю назад умер Мартин. Ральфу было пятьдесят три, Уильяму — двадцать два, Мартину — двадцать пять, Патрику сейчас двадцать восемь, старшему, Райану, — тридцать.

— Простите, сэр, смерть мистера Ральфа Бреннана вопросов не вызывала?

— Нет, он страдал болезнью желудка и к тому же последние годы жаловался на сердце. Врач ручается, что смерть его произошла от естественных причин. Что до Мартина…

Чарльз молчал. Он понимал, что сейчас услышит самое важное.

— Я говорил с врачом. Это старый доктор, Тимоти Мэддокс, он лечил всех членов семьи два десятилетия. Он сказал, что, хотя у Мартина было слабое сердце, он ничего не понимает. Я спросил напрямик, может ли его смерть быть убийством? Мэддокс ответил — да, но заметил, что совершено тогда всё с потрясающим мастерством. А самоубийством? — спросил я. Он и этого не отрицает. По сути, невозможна только естественная смерть, — у него не было порока сердца.

— В семье… майорат? — тихо осведомился Донован.

— Да, всё наследовал старший сын Райан Бреннан, он должен позаботиться о младших братьях и сестре. То есть, теперь о брате Патрике и сестре Элизабет, — поправился он и педантично дополнил, — кроме того, Ральф в завещании отделил сорок тысяч фунтов: проценты с этой суммы пожизненно предназначены его жене Эмили, а после её смерти капитал вернётся к Райану.

— Вы видите в этом недоверие сыну? Райан, что, враждует с матерью?

Епископ покачал головой.

— Нет-нет, Ральф видел в этом знак его любви к жене. И только. Райан — любимец матери. Эмили просто боготворит его, души в нём не чает. Я заметил, что смерть Уильяма не очень расстроила ее, смерть же Мартина — ранила, и весьма. Но по-настоящему для неё значим только ее старший сын Райан, — епископ улыбнулся, — он — её свет и солнце.

Чарльз закусил губу и задумался. При майорате единственной жертвой преступного замысла стал бы именно старший сын, наследник, младших братьев могло бы толкнуть на преступление желание унаследовать деньги семьи. Однако погибли — если имело место преступление — младшие братья.

— Значит, сами вы считаете, что дело не в деньгах? — Художник внимательно посмотрел на епископа.

— Я… — Корнтуэйт устало потёр лицо ладонями, глаза его потемнели, — я вдруг понял, что зная Бреннанов тридцать пять лет, на самом деле — ничего о них не знаю. Темна, темна, как бездна, душа человеческая… Но деньги? Всё же — нет. Бреннаны не скопидомы, денежных скандалов, насколько я знаю, в семье нет.

— Но почему покончил с собой младший сын, Уильям?

Корнтуэйт тяжело вздохнул.

— Не знаю. Его записка ничего не объясняла.

Донован задумчиво смотрел на епископа. Он понимал, что тот не лжёт, но явно чего-то недоговаривает. Корнтуэйт же нехотя пояснил.

— Самоубийство Уильяма было трагедией, но сам факт выстрела сомнения не вызывал. В записке было всего полторы строки, он просил никого не винить и оставил ещё несколько странных слов о каком-то постоялом дворе и чуме…

— О постоялом дворе? Что за нелепость? — изумился Донован. — Чума? А вы помните текст?

Корнтуэйт покачал головой и неожиданно лениво наклонился на левый бок, после чего начал шарить в правом кармане монашеской рясы и вскоре извлёк оттуда небольшую записную книжку.

— В мои годы глупо надеяться на память, — рассудительно промолвил епископ, перелистывая, страницы. Он быстро нашёл искомое. — Вот оно. «Я это делаю сам. Ошибся постоялым двором, здесь слишком чумно…» Написано было на листке, вырванном из его блокнота. Почерк тоже был его.

Чарльз несколько минут сидел в задумчивости, потом спросил:

— Уильям был образован? Он хорошо знал поэзию?

— Поэзию? — удивился Корнтуэйт. — Не знаю, но все они получили хорошее образование. Почему вы спросили?

— Мне показалось, что это, — Донован смутился, — поэтические аллюзии. «Why should my heart think that a several plot which my heart knows the wide world» s common place?»[3] Это сто тридцать седьмой сонет Шекспира. И там же в конце — «In things right true my heart and eyes have erred, аnd to this false plague are they now transferr» d…»[4] Если я понял правильно, речь идёт об измене женщины, точнее, о разочаровании и обмане. «Любовь слепа и нас лишает глаз. Не вижу я того, что вижу ясно…»

— Бог мой, я же это помню, учил когда-то, — пробормотал епископ, и, чуть запрокинув голову, процитировал по памяти, -

Так вы полагаете, что он… — епископ резко поднялся, — что ж, я не ошибся в вас. Вы многое способны увидеть.

Донован поколебался, но всё же спросил:

— Ваше преосвященство, я не понимаю другого. Вы представите меня, как своего племянника, но приходить в дом во время траура без вас я не смогу…

Епископ спохватился и махнул рукой на сомнения живописца.

— Я забыл вам сказать. Миссис Бреннан хочет разместить в галерее портреты всех членов семьи. Вас попросят написать всех Бреннанов и портрет покойного мистера Ральфа — по фотографиям и ранним портретам. Миссис Эмили давно хотела его заказать — но не успела. Я сказал ей, что это можете сделать вы и уже рекомендовал вас ей. В этой работе нет ничего, нарушающего траур. Соглашайтесь, это позволит лучше узнать их. И, естественно, вам заплатят — Бреннаны, повторяю, вовсе не скупы.

Донован задумался. Да, модели обычно разговорчивы: людям скучно сидеть без движения. Глупо думать, конечно, что ему доверят сердечные тайны, но возможностей для наблюдения будет с избытком.

Чарльз кивнул, однако успокоился не до конца. Что-то подспудно угнетало его — и наконец проступило.

— Скажите, ваше преосвященство, есть ли что-то, чего вы мне не сказали? — Чарльз посмотрел на Корнтуэйта прямо, не отводя глаз. Донован понимал, что епископ умолчал о многом — понимал, помня то гневное выражение, что появилось у него на лице, когда они стояли на хорах в храме.

Корнтуэйт вздохнул.

— Да, но не просите сказать вам об этом. Печать молчания. — Донован закусил губу, поняв, что кто-то из семьи исповедался Корнтуэйту. Епископ же медленно проговорил, обдумывая каждое слово, — но мне не было ничего сообщено об убийствах. Просто сказанное породило некие подозрения. Догадки. Я сделал вывод, что в доме моего друга далеко не всё благополучно. Не просите сказать больше, — с неожиданной мольбой обратился Корнтуэйт к Доновану, — я и так наговорил лишнего. Мне, по сути, рассказали о случайно увиденном, но, может быть, неверно понятом или криво истолкованном. При этом… — лицо его исказилось, — мне могли и налгать.

— На исповеди?

Епископ усмехнулся, пожал плечами и пояснил:

— Так ведь самая частая ложь — недоговоренность. Ложь не всегда откровенна и честна в искажении факта, чаще она — просто умолчание людей, скрывающих пугающие подробности. Умолчание — подлость…

— Но разве в умолчании совсем нет милосердия? — смутился Чарльз. — Ведь осознание правды вынуждает зачастую принимать роковые решения. Не каждый человек готов к грузу правды, поэтому…

— Поэтому многие и не копаются в поисках истины, а подсознательно её боятся, — усмехнулся Корнтуэйт, — но иногда, вы правы, мы молчим не из лживости, а лишь понимая, что бремя правды может оказаться собеседнику не по плечу… Но есть и иное. Многие предпочитают воспользоваться умолчанием потому, что его не уличат во лжи и не смогут «схватить за руку», да и лжеца гораздо меньше мучает вина за содеянное. Он может оправдаться перед собой, что сам ничего не знал, был в неведении. Или забыл всё, разумеется, по недоразумению.

— Так вы полагаете, что от вас что-то скрыли?

— Я скорее понял, что именно от меня хотят скрыть, — устало проговорил епископ, — и… испугался. Но я стар и опытен. А опытная старость хоть и умней молодой неискушенности, но ошибаться может тоже, мистер Донован, и притом — сокрушительно и пагубно.

Донован понял, что дальше говорить об этом неразумно, и сменил тему.

— Вы сказали, что у покойного Уильяма были черты отца и матери… И Патрик… вы назвали его характер сложным. Почему?

Корнтуэйт откинулся в кресле и посмотрел в потолок.

— Патрик… — он тяжело вздохнул, — я никогда не понимал его. Он не всегда держит себя в руках, бывают дурные приступы гнева, почти ярости. Один раз я был тому свидетелем. В местных пабах у него реноме не совсем нормального. Ему нельзя пить. Как назло, он из тех упрямцев, которые склоны доказывать всем, что они умеют то, чего не умеют. Он, однако, вовсе не дурак, но в этой семейке простецов нет, имейте это в виду.

Теперь смутился Чарльз.

— Я не понял вас. Вы полагаете, что Бреннаны… все лжецы?

Епископ снова усмехнулся.

— Не более чем все остальные. Но есть одно… обстоятельство, — епископ помедлил, обдумывая то, что собирался сказать, потом продолжил, — дело в том, что всем нам необходимо скрывать душевные переживания. И чем сильнее нахлынувшие чувства, тем сложнее это сделать. Одно дело скрыть беспокойство, и совсем другое — ужас. И часто, желая утаить истинные эмоции, лжецы имитируют другие. Наиболее преуспели в этом профессиональные актеры. Если мы хотим скрыть, что дрожат руки, можно сжать их в кулак или скрестить на груди, главное, не оставлять их на виду. Если мы хотим скрыть испуг, который выдает нас подрагивающими губами, мы можем начать их покусывать. Но сложно сохранить лицо безучастным, а руки неподвижными, когда в душе бушует страсть. Так вот… Бреннаны, когда злятся, всегда улыбаются. И это пугает меня больше, чем всё остальное.

— А Уильям и Мартин были такими же?

— Уильям ничего не умел скрывать. Был честен — в эмоциях. Как и Патрик. Мартин же откровенным быть не умел.

— А Райан?

Епископ вздохнул.

— Я назвал Патрика сложным человеком. Я и Райана не назвал бы простым, я, скорее, никогда не замечал его игры. Стало быть, он или умелый актер или тоже честен, но первое неимоверно усложняет натуру, а второе — упрощает.

— Но он — старший, вы должны знать его лучше других.

— Его воспитывали как хозяина имения и старшего в семье. Он вдумчив, умён, практичен и умеет быстро принимать решения.

— А что представляют собой Ревеллы и Хэдфилды?

Епископ покачал головой.

— Я не знаю. Я никогда не гостил в доме во время их визитов. Не знаю даже, были ли таковые. Присмотритесь сами. Но у меня ощущение, что с недавних пор в семействе поселился дьявол, и не исключено, что он пришлый.

Донован видел, что его собеседник утомлён и страдает. Он не стал ни о чём больше спрашивать, хоть получил ответы далеко не на все свои вопросы, да и то, что узнал, только породило новые недоумения.