Бюро находок

– Садитесь, пожалуйста, и передохните, – сказала Паула и предложила ему кофе или рюмочку шерри, но он отказался от того и другого и попросил у нее разрешения закурить.

Он принялся разглядывать скромную коллекцию сувениров, привезенных из отпуска: засохших морских ежей, изящные древесные веточки, ракушки, гладкие морские камушки, над коллекцией висела репродукция картины Клее «Рыбы».

– Наверняка все личные трофеи, – предположил Генри.

– Конечно, – ответила Паула и взглядом разрешила ему подойти к серванту, на котором стояло несколько фотографий в рамочках; на всех них он увидел полноватого мужчину, с мягкой улыбкой глядевшего в объектив; поперек одной фотографии, где он стоял, обнявшись со своим спутником, обнажившим крокодильи зубы, шла сделанная от руки надпись: «То my other voice Marco from his admiring listener Jerry».[3] Генри долго изучал ее, и Паула сказала:

– Это Джерри Льюис, знаменитый комик, они встречались только один раз – актер и тот, кто его озвучивал, – и это был самый веселый вечер в моей жизни, то в их руках танцевал пылесос, то они выстукивали на машинке мелодию.

Она пошла на кухню, позвала его оттуда к себе и открыла стеклянную дверцу шкафчика.

– Вот, смотрите, это тот самый китайский чайный сервиз, который я купила у вас.

– Не у меня, – возразил Генри, – у меня вы купили бы его за полцены.

– Я пользуюсь им не каждый день, – сказала Паула, – и не достаю для первого встречного, для меня он что-то особенное. А соку тоже не хотите?

– Нет, спасибо, – Генри направился к двери.

– Минуточку, – остановила его Паула, вернулась в гостиную, подняла один из пакетов и вывалила его содержимое в кресло, потом взяла в руки один предмет, подошла к двери и поднесла к его лицу флакон с жидкостью для бритья. – Полагаю, это ваша любимая марка, а?

Генри улыбнулся и не нашелся что ответить, когда она сказала:

– Иногда так хочется вновь побыть ребенком, да? Во всяком случае, я благодарю вас за доставленное удовольствие.

Генри сделал театральный жест, быстро прошел в комнату, взял коробку конфет и положил ее перед фотографиями на сервант.

– Это вместо покаяния, а деньги я верну вам завтра утром, надеюсь, вы любите эти бомбочки с коньяком.

Он уже хотел повернуться к фотографиям спиной, но тут его взгляд упал на странную групповую фотографию: на ней было изображено не меньше дюжины рокеров на фоне церковного портала, все они были одеты в кожу, как и мужчина, стоявший спиной к порталу и благословлявший их поднятой рукой, на груди у него поверх кожаного прикида висел серебряный крест.

– Великий Боже, – произнес Генри, – что это такое?

– Он их благословляет, – сказала Паула, – это прихожане Хуберта, а Хуберт – мой брат, он и мотоциклы их осеняет крестом.

– Пастор с ними тоже заодно? – удивленно спросил Генри.

– Нет, не совсем так, – сказала Паула, – но он любит езду на мотоцикле.

– Прямо Иисус Христос – суперзвезда.

– У них есть свое любимое кафе, они там регулярно собираются, – сказала Паула, – совершают потом совместные групповые выезды, мой брат – один из главных их идеологов, я очень беспокоюсь за него.

– Может, благословение способствует меньшему расходу бензина, – съязвил Генри, – ведь должно же оно нести с собой что-то положительное.

Генри взял в руки фото, пытаясь разглядеть лица, надеялся даже узнать кого-нибудь из них, но изображение было недостаточно четким. Он поставил фотографию на место и, развеселившись, сказал:

– А как вы думаете, не нанять ли нам тоже на службу пастора, в наше бюро находок? Он мог бы спокойненько благословлять дважды в день наших клиентов и напутствовать их словами: «Ищите и обрящете», а если кто потеряет себя, так и того найдут!

И с этими словами он быстро подошел к ней, поцеловал в щеку и рванул дверь. Он не вышел, он вылетел пулей и понесся по лестнице вниз, на первой площадке, предполагая, что она смотрит ему вслед, он подкинул коробочку с флаконом вверх и ловко поймал ее.

В воскресенье зацементированная площадка между многоэтажками оставалась пустой; Барбара смогла припарковать машину в пределах видимости ее из квартиры Генри. Она дважды погудела и стала ждать, через некоторое время он показался в окне и сделал ей знак, что уже собрался.

Она с интересом ехала на матч, Генри впервые должен был выступить в команде первой лиги как замена нападающего, получившего серьезную травму – перелом ключицы – и вынужденного пропустить игру; она давно считала, что ее брат заслужил право играть в высшей лиге. Кроме того, она радовалась предстоящему знакомству с ученым Лагутиным, о котором Генри говорил с такими уважением и симпатией и которого смог уговорить провести скучное воскресенье среди людей; то, что для Лагутина не существовало скучных выходных, даже нескольких скучных часов, Генри, очевидно, забыл. В бодром настроении положил он свою сумку и новую клюшку в багажник, сел на переднее сиденье рядом с Барбарой и вместо приветствия погладил ее по волосам:

– Ну, моя благодетельница, как там погода в приличных кварталах?

Вместо ответа она спросила:

– Где твой русский живет?

– Он, конечно, русский, но не забывает при этом, что башкирских кровей, – сказал Генри, – а живет он в «Адлере», скромненькая такая гостиница, как раз отвечает духу тех, с которыми Высшая Техническая школа заключает договор.

– Это далеко отсюда?

– Рядом с вокзалом.

– Хорошо, скажешь, куда ехать. Мы, конечно, приедем слишком рано, но тебе, наверное, нужно поговорить с командой.

Генри подсказывал ей, как выбраться из лабиринта улиц с односторонним движением в квартале многоэтажек и потом в узких переулках возле вокзала; один раз он включил по ее просьбе радио в машине, но тут же выключил его: Барбара терпеть не могла голос этой дикторши.

– Ты хорошо выглядишь, Барбара, – сказал он, – особенно когда сердишься.

– Да ты послушай, как она говорит, – вскипела Барбара, – каким-то капризным тоном или наигранно-веселым, с потугой на остроумие, даже когда сообщает о ситуации на дорогах, а уж если речь зайдет о заторах и пробках, то сообщение дается не иначе как на фоне бравурной музыки. Они там и мысли не допускают, что кто-то способен серьезно и в тишине выслушать пять деловых фраз.

– Ты слишком строго к этому относишься, Барбара.

Они свернули в тихий переулок, где находилась гостиница «Адлер», и Генри тут же увидел Лагутина, стоявшего в ожидании перед входом в гостиницу и что-то говорившего топтавшемуся вокруг него голубю, забредшему сюда с привокзальной площади и выпрашивавшему у него хлебные крошки. На Лагутине были новые, еще более каляные джинсы и куртка из светлой кожи с рукавами три четверти, в руке он держал сумку, обшитую снаружи гладким мехом. Когда рядом с ним остановилась машина, он открыл дверцу со стороны Барбары и подал ей руку, потом коротко обнял Генри и стал ждать, чтобы тот его представил.

– Так, Барбара, это Федор Лагутин, – произнес Генри, – я тебе о нем рассказывал.

– Очень приятно, – отреагировала Барбара, – даже очень, – и, не таясь, посмотрела ему в лицо.

– Нет ничего более приятного ответить вам тем же, – сказал Федор Барбаре, – и данное обстоятельство вынуждает меня еще раз выразить благодарность вашему брату и вспомнить о том, сколь многим я ему обязан, я не исключаю, что он очень облегчил мою судьбу.

– Ну, не так все было страшно, – Генри подмигнул украдкой Барбаре, которая, как он успел заметить, с изумлением наблюдала за манерами Лагутина.

– Федор сядет впереди, а я на заднем сиденье, – решил Генри, – ну давай, поехали в Спорт-центр.

Федор Лагутин похвалил машину, внутреннюю отделку салона, бесшумный мотор, удобное сиденье; ему казалось, как он выразился, что «он летит на облаке», и, конечно, он не забыл сделать Барбаре комплимент, как хорошо она ведет машину.

Генри нагнулся к нему и спросил:

– Федор, а вы тоже играете в хоккей? Вы, русские, великая хоккейная нация, столько раз были чемпионами мира.

Федор отрицательно покачал головой и сказал, что всегда интересовался хоккеем, но вот чтобы играть, это у него как-то не получалось; единственный вид спорта, которому он уделял внимание в свободное от учебы время, были шахматы да еще стрельба из лука, но мастером спорта он так и не стал ни в одном ни в другом виде.

– Генри сегодня первый раз играет в команде высшей лиги, – пояснила Барбара, – он заменяет игрока, получившего травму.

– Я знаю, – сказал Федор Лагутин и добавил: – Если он победит, я сыграю для него разок на своей флейте, а если потерпит поражение, сыграю для него два раза.

– Вы играете на флейте?

– Это наш любимый народный инструмент, и поскольку звук рождается внутри меня, моя флейта может выразить все, что я думаю.

– На стадионе ее вряд ли можно будет расслышать, – засомневалась Барбара, – там все заглушают вой сирен, завывание дудок да выкрики в мегафон, нежная флейта там просто потеряется.

– Да, вы правы, на стадионе моя флейта неуместна, ее перекроют другие звуки, но я имел в виду свой номер в гостинице, там так тихо, как бывает порой только в юрте в степи, это такая палатка, – пояснил он.

Барбара невольно посмотрела на него сбоку, помедлила немного, но все-таки спросила:

– А вы жили в палатке?

– Ну и вопросы ты задаешь, – сказал Генри неодобрительно, но Федора, казалось, этот вопрос не обескуражил и уж тем более не обидел.

– Мой дед, – ответил он, – жил в степи с табуном лошадей и своими любимыми животными – собаками и двумя соколами, которых приручил и брал с собой на охоту, и когда звал меня летом к себе, я приезжал и спал с ним в юрте. В Саратове, в университете, я жил в студенческом общежитии, там у нас была комната на четверых.

– Поезжай на пустырь, – посоветовал Генри Барбаре, – официальная стоянка уже забита.

Они оставили машину на пустыре, земля еще не просохла после дождя, они все время поскальзывались, пока шли, и грязь чавкала у них под ногами, иногда даже летели брызги, когда, перепрыгивая, они попадали в лужу. Затем они поднялись по ста двадцати ступенькам, предъявили контролеру контрамарки, которыми их снабдил Генри, и после этого пути их разошлись: вдвоем они проследовали в ложу «Б» – для гостей, а Генри направился в раздевалку для спортсменов. Над трибунами в воздухе уже стоял дым. Приглушенно раздавалась барабанная дробь, стадион готовился к предстоящему сражению. По игровому полю медленно ползала управляемая огромным парнем специальная машина – наводила последний лоск.

Под дребезжанье и шум вокруг них Барбара и Лагутин вошли в ложу и заняли передние места у барьера. От Барбары не укрылось, что она вызывала повышенный интерес из-за своего спутника, ее без конца обнимали, целовали, наконец на вопрошающий взгляд своего блондинистого соседа она представила их друг другу:

– Господин Пельтцер, это друг Генри – господин Лагутин из Саратова.

Господин Пельтцер, желая произвести приятное впечатление, произнес извиняющимся голосом:

– К сожалению, я ни бум-бум по-русски.

Барбара коротко заметила:

– Господин Лагутин прекрасно говорит по-немецки.

– О-о, – удивился Пельтцер, – тогда особенно приятно приветствовать гостя из исконно хоккейной страны, если позволите, я угощу вас, – и тут же сделал знак кельнеру.

Лагутин не знал, на чем остановиться, и предоставил Барбаре заказать что-нибудь и для него. Барбара выбрала для себя мартини, он кивнул и сказал:

– Мне то же самое, я большой любитель всего нового.

Музыка умолкла, из громкоговорителя на весь стадион разнеслось объявление, что игра между командами «Blue Devils» и «Flying Penguins» начнется через несколько минут. После небольшого треска и щелканья в динамике диктор попросил не бросать на лед дымовые шашки и, зажигая бенгальские огни, не забывать о безопасности своих соседей справа и слева. Лагутин предложил Барбаре сигарету и спросил ее:

– Вы тоже увлекаетесь спортом?

– В свободное от работы время да, – ответила Барбара, – каноэ, я большая любительница гребли.

– Резать и скользить, – произнес вдруг Лагутин, и его мягкий взгляд выразил некоторую неуверенность и беспокойство, казалось, он опасался, что его слова могут быть истолкованы по-другому, поняты не так, как он хотел сказать.

Барбара только мечтательно повторила:

– Да, глубоко резать воду, сильно грести и быстро-быстро скользить, так оно и есть.

Музыка внезапно оборвалась, из динамика донесся галоп скачущих по железной крыше кузнечиков, затем голос комментатора огласил имена спонсоров матча.

Барбара пришла в большое волнение, когда на лед вышли хоккеисты: она вскочила, захлопала в ладоши и даже принялась топать от радости ногами, совершенно позабыв про Лагутина, спокойно наблюдавшего за церемониальным приветствием команд, это его несколько развлекло, как и невообразимый шум на трибунах, эффектно создаваемый изобретательными зрителями. Скоро он нашел среди игроков Генри: вот он дружески похлопал своего вратаря по шлему и сделал широкий круг за его воротами, потом высоко поднял клюшку, как бы направляя ее в сторону гостевой ложи. Барбара и Лагутин восприняли это как личное приветствие, но тут комментатор объявил начало игры, судья вынул из кармана шайбу и дал свисток.

С началом матча на стадионе воцарилась тишина, слышны были только жесткие удары клюшек да короткий, глухой стук шайбы о борт. Игроки вели себя сдержанно, делали короткие передачи, а иногда посылали шайбу через все поле, разыгрывая комбинации, но вдруг в полной тишине из ложи «С» раздался голос: «Давай, Эдди, давай!», и все поняли, что это предназначалось новому игроку команды «Flying Penguins» – канадцу Эдди Сомбирски. Общий смех на трибунах был своеобразной благодарностью зрителей за этот вопль, сразу ожививший игру. Эдди пошел в атаку и тут же обыграл двух игроков, применив опасный прием игры корпусом возле самого бортика, затем ввел шайбу в игру и даже рискнул сделать издалека удар по воротам противника – в воздух взметнулась рука вратаря, поймавшего шайбу на лету, и тут стадион словно с цепи сорвался: затрещали трещотки, послышался пронзительный вой сирен, раздалась барабанная дробь.

Во втором периоде Генри, удачно реализовавший штрафной удар, получил подножку и упал. Лежа лицом вниз, он корчился на льду от боли, и тут в него угодила шайба. Она ударила его по лицу и рассекла бровь. Ему удалось подняться, со следами крови на лице он даже предпринял новую атаку, отдал шайбу своему напарнику, но тот пробил выше ворот, и только тогда Генри подъехал к бортику и дал возможность врачу команды осмотреть его рану. Врач и тренер решили, что Генри должен покинуть поле.

Когда Генри направился к выходу, Барбара нащупала руку Федора, сжала ее в своей руке и потянула его за собой, они покинули ложу и прошли по проходу, потом по лестнице вниз к служебным помещениям. До них слабо донеслось эхо разочарования, охватившего стадион после очередного объявления комментатора. У двери, перед которой стоял дежурный с повязкой на руке, крутился кто-то из фоторепортеров.

– Это, должно быть, здесь, – сказала Барбара.

Дежурный растопырил руки, закрывая проход в раздевалку, и произнес с сожалением в голосе:

– Сюда нельзя.

– Я хочу пройти к своему брату, – сказала Барбара. Дежурный остался неумолим:

– Там сейчас врач, Генри Нефа как раз зашивают.

– Что-что?

– Ему зашивают бровь.

– Зашивают?

– Мне никого не велено пускать, если хотите, можете подождать вон там, на скамейке.

Они сели на деревянную скамейку. Барбара сжала руки и тяжело вздохнула, представив, как врач протыкает иглой бровь Генри и протягивает через нее нитку. Федор Лагутин заметил, что она дрожит, погладил ее по руке и принялся уговаривать спокойным голосом:

– Не надо думать ни о чем плохом и не надо так расстраиваться, с хоккеистами это часто случается, для каждого хорошего игрока маленькие шрамы – доказательство его смелой игры и напористости, они вроде как украшают его. Я видел совсем близко знаменитого Михайлова, Шаманского из Харькова и Василевича – этого нападающего милостью Божьей из Омска. Шайба оставила на их лицах свою отметину, и это для них как знак чести. – А потом еще добавил, чем развеселил Барбару – Помните лучше о том, что удача улыбнулась ему: он забил отличный гол.

– Мы поедем ко мне, – решительно заявила Барбара, и, взяв Генри под руки, они повели его по плохо освещенному коридору к выходу. Генри был недоволен решением врача вывести его из игры, сам он рвался продолжить игру с заклеенной пластырем раной и был уверен, что смог бы заколотить этим «пингвинам», как он выразился, еще две-три шайбы. Он вспомнил про одного игрока, который продержался со сломанной переносицей целый период и забил в конце победную шайбу, он был для него примером. Боль терпимая, уверял он, даже сейчас, когда действие обезболивающего начинает ослабевать.

Барбара села за руль, и машина тут же тронулась с места. Федор попросил высадить его у «Адлера» и подкрепил свою просьбу замечанием, что может оказаться лишним, но Барбара возразила ему, пригласив к себе: она хотела, чтобы он побыл вместе с Генри. Непонятное заграждение вынудило ее держаться ближе к краю, дорожный полицейский движением руки попросил ее ехать помедленнее, она затормозила, опустила стекло и спросила, почему столько народу собралось под табличкой с названием улицы и что там делает человек, взобравшийся на стремянку.

– Речь произносит, – ответил дорожный полицейский. – Набережную Принца Людольфа переименовывают.

– Если бы ты читала городские новости во «Франкфуртер альгемайне», то знала бы, что к чему. «Сегодня мы прощаемся с нашей набережной Принца Людольфа, – процитировал Генри с пафосом, крутя ручку со своей стороны и надеясь услышать пламенную речь оратора, стоявшего на стремянке.

Но тот как раз закончил говорить, снял табличку с именем принца Людольфа и с трудом повесил новую, закреплявшую за улицей ее будущее название. Раздались жидкие аплодисменты.

– Случилось несчастье? – спросил Лагутин.

– Напротив, – сказал Генри, – улицу переименовали, наконец-то, давно пора. Я никогда не мог понять, почему такая замечательная улица носит имя принца Людольфа – этого слабоумного помазанника.

– Он не отличался милосердием, пока был правителем? – спросил Федор.

Генри среагировал очень бурно:

– Милосердием? Это он-то?

– Самым примечательным в его правлении было потребление им красного вина, по три бутылки в день, и количество его метресс. Правда, он изобрел еще сахарные щипцы, – сказала Барбара.

– Точно, – подхватил Генри, – придумал сахарные щипцы, они так и называются: сахарные щипцы принца Людольфа. Чтобы удобнее было брать кусок сахара, они раскрываются, напоминая птичью лапу, или орлиные когти, или что-то тому подобное. Видишь, Федор, и таким способом можно обеспечить себе бессмертие, по крайней мере в нашем городе.

Федор высунул голову из машины и попытался разобрать новое название улицы, его акцент становился особенно жестким, когда он принимался читать по буквам, как сейчас: набережная Рихарда Фабиуса. Он еще раз повторил имя, посмотрел на Барбару и спросил:

– Один из политиков? Или генерал? Или, может, господин Фабиус был известным бизнесменом?

– В газете был его портрет, – принялся объяснять Генри. – Рихард Фабиус – ученый, сам себя он называл исследователем старины, его главный труд, я, к сожалению, не знаком с ним, называется «Науки древних египтян». В этом году ему исполнилось бы сто лет.

– Как почетно, – заметил Федор Лагутин.

– Хотя он и родился в этом городе, но умер где-то на Востоке.

– Ах, Генри, – вздохнул Федор, – я живу на улице, которую переименовывали уже трижды.

– Мама дома, – сказала Барбара, свернув на посыпанную гравием дорожку, которая вела к роскошной вилле, выкрашенной в бледно-голубой цвет; перед двухместным гаражом стоял тяжелый, старомодный автомобиль – «мерседес» выпуска тридцатых годов.

Федор проворно вылез из машины и придержал Барбаре дверцу. При этом он взглянул на берег озера, где к деревянным мосткам были причалены лодки, на которых, к его удивлению, сидели чайки. Он спросил, обращаясь к Генри:

– Чайки?

На что Генри ответил:

– Мелкий вид, речные. Те, что на побережье, вдвое крупнее.

Барбара пошла вперед, заметив, что Федор медлит, взяла его за руку:

– Пойдемте, мама будет рада.

Поскольку и Генри настаивал, он дал себя уговорить. Их встретил собачий лай. Черный боксер прыгнул Барбаре на грудь, извиваясь от радости, скакнул на Генри и, прогарцевав несколько шагов на задних лапах, был уже готов прыгнуть на Федора, но тут учуял обшитую мехом сумку, моментально насторожился и зарычал, оскалив крепкие клыки.

– Тихо, – строго сказала Барбара, – тихо, Яша, это друг.

– Яша – самый глупый пес во всем городе, – заметил Генри, – но он любимец нашей матери.

– Яша вовсе не глупый, – сказала Барбара и позволила собаке, вытянувшейся во весь рост, положить передние лапы ей на грудь и лизнуть подбородок.

– Проходите, садитесь, – пригласила Барбара.

Она отправилась на кухню, чтобы поставить чайник, а Генри пододвинул кожаный шезлонг к столу, на стеклянной столешнице которого стояли вазочки с конфетами и пепельницы.

– Болит голова? – спросил Лагутин.

– Немного, я чуть-чуть расслаблюсь, – сказал Генри, – надеюсь, ты не имеешь ничего против, – он растянулся в шезлонге и потрогал залепленную пластырем бровь, а затем широким, небрежным жестом обвел руками помещение. – Вот мое жилище, Федор. Сейчас, правда, здесь живут лишь мать и Барбара, у меня есть своя собственная небольшая квартирка.

– Красиво, очень красиво, – улыбнулся Федор и, последовав приглашению хозяина, не стесняясь, оглядел два торшера, камин с декоративно уложенными горкой поленьями и стеклянные шкафчики с раскрашенными фарфоровыми фигурками, долго всматривался в выполненный в серых тонах портрет отца Генри, погибшего в авиакатастрофе под Гонконгом, а заметив на ковре стилизованный символ всего растущего, радостно закивал и процитировал из «Фауста»: – А древо жизни зелено всегда…[4]

– Как славно ты это сказал, Федор, – восхищенно произнес Генри, – я с удовольствием слушаю, как ты говоришь по-немецки. Должно быть, у вас был хороший учитель немецкого в Саратове.

– Профессор Макаревич, – ответил Лагутин, – он переводил Шиллера, а еще немного Гёте и Гёльдерлина; читая стихи, он всегда закрывал глаза. Немецкий я учил факультативно, только потому, что боготворил профессора; свою любовь к вашему языку он привил и нам.

Пока Барбара накрывала на стол – расставляла чашки, сахар, печенье, сухарики и масло, в комнату вошла мать, стройная седовласая женщина. На ней был черный костюм и нитка мелкого жемчуга, она явно красила губы наспех, и ее верхняя губа была испачкана помадой. Лагутин поднялся и сделал шаг ей навстречу, однако ее взгляд был устремлен мимо него на Генри, она уже подошла к сыну и расспрашивала, что случилось и больно ли ему.

– Ну скажи же, малыш, что произошло и кто это сделал?

Генри попытался ее успокоить:

– Ничего особенного, мама, удар шайбой, бровь была рассечена, но теперь ее уже зашили.

– Бровь? Зашили?

– Так всегда делают при рассечении, – пояснил Генри, – скоро уже ничего не будет видно.

– Сядь, мама, – произнесла Барбара, – не волнуйся, такое в хоккее случается каждый день.

Она обняла мать за плечи и мягко попыталась усадить на стул, однако ей не удалось успокоить ее.

– Я предвидела это, Генри, я всегда этого боялась, – произнесла мать, – и вот пожалуйста, никто не сможет убедить меня, что твой хоккей – это спорт-, единственный раз я уступила тебе и посмотрела один матч, только потому, что ты в нем участвовал, но мне этого хватило с лихвой, такое может нравиться только беспардонным, грубым людям.

– Это прекрасный вид спорта, мама, – возразил Генри, – там нужна быстрота и твердость.

– Не забывай о клюшках, – продолжала взволнованно мать, – когда вам не хватает кулаков, вы лупите ими друг друга, я сама видела. Во всяком случае, никто больше не соблазнит меня пойти на хоккей.

В своей тревоге она, казалось, не заметила Федора Лагутина, тот в молчаливом ожидании стоял у камина, теперь же она повернулась к нему и, извинившись, спросила, не является ли и он случайно одним из хоккеистов, может, он товарищ Генри по команде. Предвосхищая его ответ, подала голос Барбара:

– Мама, это господин Лагутин, он друг Генри и ездил с нами на хоккей, а теперь мы хотим выпить чаю.

Мать протянула Лагутину руку, рассматривая его при этом с таким нескрываемым любопытством, что Барбара, которой не понравился ее назойливый взгляд, быстро добавила:

– Господин Лагутин здесь по приглашению Высшей Технической школы, работает над одним научным проектом.

– Тогда вы, наверное, физик, – предположила мать. Лагутин улыбнулся:

– Математик.

– Господин Лагутин окончил университет в Саратове, – пояснила Барбара, – а сам он родом из Самары.

– Я сразу поняла, что вы издалека, – заметила мать и любезно пригласила его к столу. Она внимательно наблюдала, как гость взял чашку и принялся восхищенно разглядывать ее на свет, вероятно пытаясь увидеть силуэт розы, и сказала ему, как говорят с иностранцами, не зная, достаточно ли они владеют языком: – Севр, Королевская мануфактура, Севр, понимаете? Привезено из Франции, из Парижа, старинный фарфор.

– Мама, господин Лагутин прекрасно говорит по-немецки, – вмешался Генри. – Ты можешь разговаривать с ним нормально.

Неожиданно зарычал пес; осторожно, ползком подкрался он к стулу Федора, где, прислоненная к ножке, стояла его сумка, и теперь с оскаленными зубами и горящими глазами неотрывно смотрел на нее, готовый вцепиться в мех.

– Фу, – приказала Барбара.

Генри добавил:

– Закрой пасть, а то вылетишь отсюда.

Поскольку пес никак не реагировал на угрозы, мать ласково потрепала его собаку и спросила:

– Что это с ним?

– Сумка, – ответил Генри. – Яше с его идиотизмом не дает покоя сумка. Уберите ее куда-нибудь в безопасное место.

– Мне очень жаль, – сказала мать гостю, – вы уж извините меня за Яшино поведение.

– О, меня это нисколько не удивляет, – улыбнулся Лагутин, – ваш пес имеет полное право вести себя враждебно. Собаки моего деда давно бы уже схватили сумку и расправились с ней. Пса раздражает мех, это ондатра, дед когда-то обработал шкуру и обшил ею мою сумку в качестве украшения.

– Очень забавные зверюшки, мама, – пояснила Барбара.

Тут же подал голос и Генри:

– Причем с образцовым семейным укладом.

Он попросил передать ему сумку и положил ее рядом с собой. Барбара налила всем чаю, и мать пригласила Федора отведать угощение из разных вазочек и попробовать вафли в форме сердечек, особенно вкусные, по ее словам, если их слегка смазать маслом. Гость пробормотал себе под нос слова благодарности и последовал ее совету. Он похвалил выпечку, заметив, что никогда не ел ничего вкуснее и что даже любимое блюдо его молодости – оладьи с грибами не идут с ней ни в какое сравнение. После сказанного он подцепил ложечкой масло, потом еще раз, пока не счел кусочек достаточным, растопил его над своей чашкой и спустил по капле в чай, с довольным видом наблюдая, как масло растаяло и растворилось, оставив на поверхности тонкую, поблескивающую пленку жира. Барбара с матерью обменялись удивленными взглядами, продолжая помешивать ложечкой чай. Наконец мать произнесла:

– Сахар в сахарнице, возле вазы.

– Спасибо, – поблагодарил Лагутин, – я сахарницу видел, но мы пьем дома чай с небольшой порцией масла, и я взял на себя смелость воспользоваться им.

– Разве это можно пить? – удивилась мать. – Чай с маслом?

– Почему бы и нет? – хмыкнул Генри.

Барбара тут же вмешалась:

– Надо попробовать. – Она моментально отправила немного масла в свой чай, не дожидаясь, пока масло растает, сделала несколько маленьких глоточков и объявила: – Пить можно, вкус немного странный, но съедобно.

Лагутин пояснил, что чай с маслом у него на родине – зимний напиток, и добавил:

– Сливочное масло у нас делают женщины, это трудоемкий ручной процесс.

– Тогда дай и мне попробовать, – сказала мать и сделала глоток из чашки Барбары, затем, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, подняла голову и наконец вынесла свое суждение: – Вреда, во всяком случае, это не принесет.

– Полезнее, – сказал Лагутин, – намного полезнее чай с медом диких пчел, но, насколько я понял, у вас их здесь мало, а мы так просто избалованы обилием пчел; у моего деда шестьсот ульев. – Потом он пообещал Барбаре то же, что уже обещал девушке из гостиницы: если он когда-нибудь еще раз приедет сюда, то привезет из дому пару баночек такого меда.

– Но пока ты останешься у нас, Федор, – предложил Генри, – я думаю, в Высшей Технической школе они тебя так быстро не отпустят.

– Надеюсь, – сказал Федор, – ведь я еще не оправдал своего приглашения, мы лишь в начале нашей работы.

– Можно спросить, над чем вы работаете? – поинтересовалась мать.

– В любом случае, я полагаю, что результат будет полезен, – ответил Федор, – полезен для техники, экономики, может быть, для космических полетов; мы работаем над вычислительными машинами с программным управлением.

– Это уж точно не для меня, – сказала Барбара, наполняя чашки и отгоняя собаку, ластившуюся у ее ног, желая обратить на себя внимание.

Генри привстал с шезлонга, собираясь осадить собаку – пригрозить ей устроить взбучку, но тут же опустился назад, поднеся ладонь ко лбу. Мать подошла к нему, давая понять, что предвидела это, и сказала:

– Вот видишь, теперь начинает болеть, что я тебе говорила.

Она попросила Барбару достать из аптечки таблетки от головной боли. Лагутин знаком остановил ее; положив на колени свою сумку, он расстегнул оба ремня, запустил внутрь руку и, не глядя, выудил из бокового отделения то, что искал. Все наблюдали, как он открыл невзрачную баночку, в которой поблескивало что-то бледно-зеленое, как осторожно присел возле Генри и взял на палец немного мази. Он не стал сразу наносить ее, а сначала объяснил, обращаясь к матери Генри, что эту баночку ему дала с собой бабушка, которая сама изготовила чудодейственную мазь по старому татарскому рецепту, мазь, «способную осилить всякую боль»; сделана она на основе жира одной степной птицы. После этого он попросил у матери Генри разрешения нанести мазь и, когда та молча кивнула, смазал легкими прикосновениями кожу вокруг шва. Генри покорно лежал и улыбался. После процедуры он задержал в своей руке ладонь Федора.

– Степная птица, – спросил он, – а как она называется?

– Эта степная птица предпочитает жить на болоте, но ее можно встретить и в степи, с самого края. Мы называем ее дупель, это разновидность бекаса.

– На нее охотятся? – спросила мать, и Лагутин ответил:

– Дупель считается у нас деликатесом.

– Ах, как чудесно! – воскликнула Барбара. – Деликатес, а помогает от боли, тогда этих птиц надо продавать в аптеках.

– Тут бы запротестовали все наши охотники, – улыбнулся Федор, – потому что охота на дупелей доставляет особое удовольствие.

Когда мать предложила всем выпить по рюмочке шерри, гость поднялся, приняв предложение за сигнал к окончанию чаепития. Он поблагодарил и попросил его извинить, поскольку ему нужно возвращаться в гостиницу, где его ждут книги, кроме того, он должен написать письмо домой и подготовиться к беседе с профессором Лебланком – руководителем научно-исследовательской программы. Барбара тоже поднялась и сказала:

– Я отвезу вас в гостиницу.

– Спасибо, не надо, – отказался Лагутин. – Я очень высоко ценю ваше предложение, но с удовольствием пройдусь пешком.

– «Адлер» находится далеко, вы заблудитесь.

– Нет-нет, не заблужусь, я хорошо ориентируюсь, – заверил Федор и, словно желая успокоить ее или продемонстрировать свою безошибочную память, с улыбкой перечислил две площади, которые ему предстояло пересечь, улицы, по которым надо было пройти, не забыв и набережную Принца Людольфа, носящую теперь имя Рихарда Фабиуса.

– Ну ладно, – сказала Барбара, – поехали, – и она покрутила ключами, словно пропеллером.

На прощание Лагутин поклонился матери. Генри он сказал:

– Шрамы – тоже трофеи, друг мой, это была зрелищная игра, желаю скорее поправиться.

И он последовал за Барбарой.

Генри с матерью хранили молчание, пока до них не донесся шум мотора, потом они выпили по рюмочке шерри, и Генри рассказал, как познакомился с Федором Лагутиным; бюро находок представлялось ему местом, где порой пересекаются людские судьбы, а сейчас ему даже казалось, что человек из Саратова только затем и потерял свои документы, чтобы они могли встретиться.

– Он мне очень симпатичен, – произнес Генри и добавил: – Я видел все его документы, мама, его университетский диплом, о таком можно только мечтать, однако при всех своих достоинствах он не придает им никакого значения.

– По нему видно, что он прибыл с Востока, с далекого-далекого Востока, – заметила мать.

– Не говори так, мама, – возразил Генри. – Когда у нас заводят речь о Востоке, имеют в виду что-то отсталое, жалкое, нуждающееся в снисхождении. А ведь кто теперь не знает, что и с Востока порой приходит что-то такое, чему мы тут можем лишь удивляться. Экзамен по математике, к примеру, Федор сдал на «отлично».

– Не пойми меня превратно, Генри, мне понравился твой новый друг, и я надеюсь еще не раз повидать его, но в данный момент меня волнуешь только ты и твое здоровье; приляг, пожалуйста, и постарайся отдохнуть.

Ханнес Хармс вытряхнул содержимое зеленого жестяного ящика на свой письменный стол и рассортировал по кучкам: блесны разной формы, «воблеры» и «пилькеры», красные, насаженные на крючки эластичные черви, отдельно положил набор «мух». Оценил поблескивающие, замысловатые искусственные приманки и не мог удержаться от улыбки: сомнений не было, все это богатое снаряжение принадлежало новичку, поскольку ни один уважающий себя рыбак не таскает на рыбалку половину ассортимента рыболовного магазина. Сам он обходился, когда удил в мутно-зеленом пруду гравийного карьера, парой блесен, а если охотился в заводи на сома, то тройным крючком и куском курятины.

– Вот, смотрите, господин Неф, – сказал он вошедшему и поздоровавшемуся с ним Генри, – здесь вы можете увидеть полное снаряжение рыболова, разумеется, абсолютного новичка.

– Тоже забыли? – спросил Генри.

– Да, конечно.

Хармс знал, что жестяной ящик был обнаружен в местном поезде, следовавшем из Ольденбурга, и догадывался, что принадлежал он начинающему рыболову, в первый раз отправившемуся на рыбалку, наверняка рано утром, чуть свет, а на обратном пути, сморенный рыбацкими радостями, рыболов, конечно же, проспал свою станцию.

– Со мной бы такого никогда не случилось, – заметил Генри и приготовился было разглагольствовать дальше, но тут его взгляд упал через стеклянную перегородку на Паулу, и по ее знакам и щелканью пальцев он сразу понял, что она пытается обратить на себя его внимание.

Перед ее письменным столом в непринужденной позе стоял мальчик и явно чего-то ожидал от нее. Мальчику было лет четырнадцать – пятнадцать, на нем была выцветшая джинсовая курточка, а на ногах парусиновые спортивные тапочки, давно утратившие свой первоначальный цвет. Генри извинился перед начальником и, следуя своему чутью, отправился к Пауле, без особой, впрочем, спешки. Он не проявил нетерпения или интереса и тогда, когда услышал, как Паула, обращаясь к мальчику, констатировала менторским тоном:

– Итак, ты должен забрать куклу, куклу своей сестры?

– Да, – подтвердил мальчик.

– И ты знаешь, в каком поезде она ее забыла?

– Они ездили в гости в Эмден, мама с сестрой. Поезд из Эмдена.

– Это был «Интерсити»?

– Был что?

– «Интерсити-экспресс»?

– Кукла была в поезде из Эмдена.

– И твоя фамилия Ботт?

– Да, Артур Ботт.

– Ты мне сказал, что хорошо знаешь, как выглядит кукла, и сразу бы узнал ее.

– Сестра часто брала ее с собой в постель.

– Моя сестра проделывала то же самое со своей куклой, – вмешался в разговор Генри, – мне это хорошо знакомо. Подожди-ка, по-моему, у нас есть то, что ты ищешь.

Он кивнул Пауле, попросив ее позвонить Маттесу и сообщить ему, что объявился владелец, потом сказал мальчишке:

– Я сейчас принесу тебе куклу, мы всегда рады избавиться от потерянных вещей.

Хотя Генри и заметил, что парень начал проявлять беспокойство, он вразвалочку отправился по проходу между рядами к той полке, где лежал десяток самых разных кукол, а сверху та самая Красная Шапочка, которую он сам так и окрестил, с прикрепленным к ней рукописным указанием. Генри оторвал записку и сунул ее себе в карман. Он расправил и разгладил кукольное платьице, бережно взял куклу в руки и прихватил еще одну, примерно такого же размера, в баварском национальном костюме, однако не пошел сразу к Пауле, а какое-то время наблюдал за ней и за мальчишкой. Паула пыталась звонить: вот она в сердцах ударила по рычагу, набрала номер, поднесла трубку к уху и недовольно покачала головой. Мальчик посматривал поверх ее головы на кабинет Хармса, потом в замешательстве взглянул на Бусмана (тот прошел мимо них, толкая перед собой тележку с зонтиками), ловко подхватил плавно слетевший со стола лист бумаги и положил его на пишущую машинку. Осознав, насколько срочно его ждут, Генри оставил свой пост меж стеллажей и понес кукол к Пауле, которая бережно приняла их и положила рядышком на письменный стол. Не поднимая головы, она скороговоркой проговорила: – Маттес не подходит к телефону, – затем она обратилась к мальчику: – Тебе придется еще кое-что подписать, квитанцию о получении, но сначала ты должен показать нам куклу твоей сестры. Ну, которая из этих?

Мальчик не колебался ни секунды, он схватил двумя руками именно ту куклу, что они совместно распороли, а потом снова заклеили, прижал ее к себе и, уже не раздумывая, какой дорогой бежать, бросился наутек, легко перепрыгнув через пару составленных чемоданов, подскочил к лестнице, одолел ее в несколько прыжков и распахнул дверь в помещение для клиентов.

– За ним, – скомандовал Генри, – бегите прямо за ним, а я проскочу через погрузочную платформу, так мы отрежем ему путь к отступлению.

Мальчишка целеустремленно мчался вниз по обшитому досками проходу, обходя катившиеся навстречу тележки с багажом и все время оглядываясь назад, он двигался в сторону газетного киоска на перроне. Здесь он остановился, Паула узнала его по соломенным волосам и поняла, что он тоже опознал ее. Парень тут же помчался дальше к главному выходу, куклу он уже не прижимал к себе, а держал в руке. Он нырнул в поток людей, сошедших с переполненного пассажирского поезда, какое-то время двигался вместе с людской массой, потом выскочил из нее, лишь затем, чтобы убедиться, что его преследовательница никуда не исчезла, опять смешался с толпой, толкаясь сам и снося толчки других, подчиняясь законам потока пассажиров, приближавших его к выходу. Паула также отдалась на волю этого потока и, еще не успев добраться до выхода, увидела Генри, пересекавшего вокзальную площадь и направлявшегося к стоянке такси. Когда он внезапно изменил направление и ускорил шаг, она поняла, что он обнаружил мальчишку и, вероятно, пытается подобраться к нему, чтобы задержать. На выходе она остановилась, привстала на цыпочки, подняла руку, пытаясь привлечь внимание Генри, однако он не увидел ее. Он с остервенением преследовал мальчишку. Некоторое время она держала в поле зрения обоих, но потом – она догадалась об этом по стремительному бегству парня – тот обнаружил своего преследователя и исчез за автобусом, в то время как Генри, не потерявший его из виду, перебежал через привокзальную площадь, пересек, лавируя в плотном потоке машин, улицу и замер перед одной из безликих пивнушек. Он оглянулся, отыскивая Паулу, дождался ее и отправился дальше.

– Мальчишка там, – объявил Генри, – я видел, как он вбежал туда.

Сдвинув в сторону тяжелую войлочную портьеру за дверью, они вошли в длинную и узкую, больше похожую на коридор пивную. Внутри сидела и пила пиво одна-единственная парочка, казалось, больше занятая ощупыванием друг друга. Хозяин поднялся с табурета за стойкой и невозмутимо дожидался, пока они не подошли поближе. На вопрос Генри, куда подевался мальчик, он недоуменно ответил:

– Мальчик? Какой еще мальчик?

– Он забежал сюда, – сказал Генри.

Хозяин окликнул парочку и спросил:

– Вы случайно не видели какого-то мальчика? Тут утверждают, что он вошел сюда.

– А как он выглядел? – спросила женщина.

Генри ответил:

– Он держал в руке куклу.

– Нет, мальчик с куклой мне бы точно запомнился, – ухмыльнулась женщина и сделала большой глоток из своего бокала.

– Вот видите, – произнес хозяин, – здесь таких не было. Поспрашивайте у наших соседей.

Генри невольно потянул за руку Паулу, направляясь с ней к выходу, как только понял, что здесь им ничего не светит, да и не слишком рады. Он уже коснулся портьеры, как вдруг спутник женщины, узколицый человек с прилизанными черными волосами, обратился к Пауле. Стараясь казаться вежливым, он сначала извинился, что заговорил с ней, затем неразборчиво представился и спросил, не помнит ли она его, их когда-то знакомил Марко Блом в кафе «Ницца». Предвосхищая ее ответ, он удостоверился:

– Вы ведь Паула Блом?

– Да, – холодно подтвердила Паула. – А вы кто?

Теперь он четко произнес свое имя – Андреас, не называя фамилии, и добавил:

– Марко называл меня Анди, для него и для других я всегда был Анди.

– А откуда вы знаете моего мужа?

– Мы долгое время были соседями. Не хотите ли к нам присесть?

– Нет, спасибо, – ответила Паула.

– Надеюсь, у Марко все в порядке, – произнес мужчина. – Как он нас смешил, Марко, он был душой любой компании.

– Это профессия моего мужа, – отозвалась Паула.

– Да уж, в своей профессии Марко точно незаменим; как он подражал артистам, уникально; а когда он исполнял свой коронный номер, мы животы надрывали от хохота. Марко называл этот номер «Проба голоса». – Обращаясь к своей спутнице, он пояснил: – Проба голоса – это, знаешь, когда что-нибудь говорят в микрофон или просто покашливают для пробы.

Он снова посмотрел на Паулу:

– Передайте привет Марко, обязательно. Он непременно вспомнит своего друга Анди. Анди с верхней койки.

Он сделал еще одну попытку пригласить Паулу выпить с ними пива, но она отказалась и пошла вслед за Генри, тянувшим ее прочь из пивной; они вышли не прощаясь.

Сделав несколько шагов, Паула остановилась, соображая, стоит ли им покидать место, где исчез мальчишка. Генри нисколько не сомневался в том, что подросток давным-давно испарился. Мысленно он живо представил себе, как, войдя в пивную, тот прошел в туалет, открыл окно и убежал через грязный внутренний двор к людям, которые науськали его и подослали к ним. Генри был уверен, что они напрасно прождали бы здесь; для начала он предложил поставить в известность Хармса, тот должен быть в курсе случившегося и их местонахождения тоже.

– Хорошо, – согласилась Паула, – тогда звоните шефу.

На пути к телефонной будке они миновали подворотню, молча, не сговариваясь, развернулись и вошли во внутренний, богом забытый дворик с наваленными ящиками, древним диваном и грязными окнами на этажах. Оглядевшись, они вернулись на улицу.

Паула остановилась у телефонной будки и стала наблюдать, как звонит Генри. Сначала тот стоял прямо, спокойно, непрерывно что-то говоря, потом повернулся к ней лицом и прикрыл глаза, взял трубку в другую руку и лишь послушно кивал, наконец сморщил лоб и, молча выслушав длинную тираду, просто повесил трубку.

– Ну? – спросила Паула, на что Генри, пожав плечами, ответил:

– Мы не должны разыгрывать из себя помощников полиции. Он ждет от нас отчета, так и сказал: «Единственное, что может вас спасти, – это отчет».

– И что там должно быть изложено?

– Все случившееся, – ответил Генри.

– Этого мне еще не хватало, – проворчала Паула. – Надеюсь, вы возьмете на себя этот отчет, а?

– Мы вместе в этом замешаны, и писать эту штуковину надо вместе; пошли, сразу и начнем работу, а завтра представим шефу на блюдечке все, что он пожелает.

– А где?

– У меня, там нам никто не помешает.

Он с удовольствием взял ее под руку, преодолевая легкое сопротивление и внушая ей, что до его дома вовсе не далеко, всего пара автобусных остановок.

Они уже ехали в автобусе, когда Паула хватилась, что у нее нет денег, деньги остались в сумочке, а сумочка в нижнем ящике письменного стола; Паула раздумывала, не вернуться ли сначала в бюро находок, но Генри удалось ее успокоить:

– Альберт будет охранять вещи и никого к нам не пустит. – Он дал ей двадцатку, буркнув: – Отдадите как-нибудь при случае, – и наблюдал, как она долго держала купюру в руке.

Ах, эта ее задумчивость, ее неуверенная улыбка, когда их взгляды встречались! Они стояли в набитом автобусе, тесно прижатые друг к другу, держались за петли-ручки и не извинялись, случайно касаясь телами друг друга. Когда автобус вырулил на зацементированную площадку в районе многоэтажек, Генри обхватил ладонью ее руку. Он повел ее мимо детской площадки и искусственных прудов, на одном из которых она с удивлением обнаружила плавающую пару уток, это здесь-то, среди огромных каменных домов!

Пока Генри отпирал дверь, Паула отступила немного назад, словно у нее именно в этот миг закрались сомнения.

Коллекция закладок развеселила ее; не успев еще оглядеться в квартире, она подошла к ней и, щелкнув пальцем по свисающим на петельках совам и русалкам, качнула их, словно маятники. Ей невольно вспомнилась собственная коллекция разноцветных камушков, которую она еще школьницей хранила в маленьких мешочках; интересно, где она сейчас. Паула решила подарить Генри закладку, случайно обнаруженную в купленной у букиниста книге, – вырезанную из тонкой кожи щуку. Она огляделась в комнате и, увидев диванную подушку, еще хранившую следы вмятины от затылка, произнесла:

– Уютно тут у вас.

– Да, жить можно, – отозвался Генри. Он поставил два бокала на столик у тахты, вытащил из холодильника литровую бутылку апельсинового сока и спросил: – Выпьете для поддержания здоровья?

– С удовольствием, – согласилась Паула.

С серьезным видом и наигранным усердием он отыскал блокнот, откопал две шариковые ручки и напомнил гостье, что их ожидает работа, тут же сознавшись, что ни разу в жизни не писал никаких отчетов и рассчитывает на ее богатый опыт. Паула покачала головой, но все же согласилась, в душе она была даже рада приключению, в которое ввязалась. Они сели рядышком на тахту, Паула взялась писать черновик, чтобы потом перепечатать его на машинке, поставила дату, засмеялась и произнесла:

– Ну вот, начало у нас уже есть.

Во всех подробностях они вспомнили тот ничем не примечательный день, когда Маттес, полицейский с железной дороги, сдал в бюро находок куклу, найденную, по его сведениям, при облаве в «Интерсити-экспресс», следовавшем из Эмдена в Ганновер. Поскольку были подозрения, что кукла служила лишь тайником или нелегальным средством транспортировки, было решено, в соответствии с общими требованиями розыскных действий, подвергнуть находку профессиональному досмотру. Расследование было проведено сотрудниками железнодорожного бюро находок, госпожой Паулой Блом и господином Генри Нефом, которые извлекли из куклы сумму в двенадцать тысяч марок.

«С этого можно было бы начать отчет», – подумала Паула, Генри же, однако, предложил, также начав с появления Маттеса, подробно остановиться потом на кукле как средстве для перевозки контрабанды, вообще написать о других игрушках, к примеру о медведях или, скажем, зайцах, которые регулярно использовались в преступных целях.

– Ах, Генри, – улыбнулась Паула, – вы как были, так и остались ребенком, который обожает рассказывать разные истории, сначала слушать, а потом пересказывать их. Отчет же должен быть сухим, в нем не может быть ничего лишнего, ничего нельзя ни скрывать, ни приукрашивать.

– Но мы же обязаны описать все, что с нами произошло, – запротестовал Генри, – в том числе и как мы препарировали куклу и обнаружили деньги.

– Невозможно собрать воедино и воспроизвести все, что пережил человек, – заметила Паула, – что-то всегда будет упущено. Итак, я за то, чтобы придерживаться фактов, согласны?

Паула начала писать, а Генри читал написанное ею. Он был восхищен той решительностью, с какой она написала первые фразы; словно все заранее обдумав, перепроверив и установив все факты, она упомянула о полицейском, сдаче куклы, об обнаружении денег и, наконец, указании полиции задерживать всякого клиента, который заявит о потере куклы. Она повернулась к нему в ожидании его одобрения или возражений, но он ничего не сказал, а лишь обнял ее.

– Никаких отвлекающих моментов, – строго сказала Паула, – мы должны работать дальше.

И пока она не столько описывала, сколько сухо перечисляла последние события – появление мальчика, бегство и преследование, Генри гладил ее по плечу, она не возражала, делая вид, что ничего не замечает. Когда же он попробовал притянуть ее к себе, она резко отодвинулась от него и закурила сигарету. Подойдя к окну, она объявила:

– Завтра я перепечатаю отчет, и каждый из нас подпишет его, если у вас нет возражений.

– Это настоящий шедевр, – сказал Генри, – и я присутствовал при его создании.

Неожиданно Паула застыла в оцепенении. Генри понял, что ее взволновало что-то увиденное в окне, он подошел к ней, посмотрел на площадку и обнаружил нескольких рокеров, круживших возле прудов, не быстро, не сломя голову, а медленно и методично. Они все ближе подбирались к прудам и, когда обе утки наконец взлетели, восприняли это как своего рода сигнал: оторвали от земли передние колеса, мотоциклы словно встали на дыбы, моторы взревели, и вся компания умчалась прочь.

– Они считают это своей территорией, – мрачно заметил Генри. – Чувствуют себя здесь полноправными хозяевами.

– Хозяевами чего? – удивилась Паула. – Над кем они властвуют?

– Думаю, они и сами этого толком не знают, – ответил Генри, – быть может, над теми, кто их боится, – и поскольку Паула долго смотрела вслед рокерам, пока последний из них не исчез за домами, он поинтересовался: – Он был среди них? Хуберт, ваш брат? Вы видели его?

– Не знаю, – ответила Паула. – Они все так похожи друг на друга в своем прикиде, может, и он был там. – Она тихо добавила: – Его мотоцикл заменяет ему все.

– Если у него в жизни нет ничего другого, – пожал плечами Генри, – пусть радуется.

Не говоря ни слова о своих намерениях, Паула подошла к столу, взяла исписанный лист, сложила его и попросила конверт. Когда она направилась к выходу, он преградил ей путь.

– Пожалуйста, – произнес он, – побудьте еще, я так просто не отпущу вас, – и он притянул ее к себе, почувствовав при этом, как она окаменела и попыталась высвободиться из его объятий. В ее глазах было написано, что она не даст себя уговорить, ее спокойный осуждающий взгляд заставил его отпустить ее; после минутной заминки он предложил ей предпринять что-нибудь совместное, ну хотя бы выкурить по сигаретке. Она присела на ручку кресла, он поднес ей зажигалку и спросил, может ли называть ее по имени. Паула кивнула и улыбнулась ему, с улыбкой поцеловала его в зашитую бровь и произнесла:

– Стежков от шва скоро совсем не будет видно.

Генри был настолько поражен и так рад, что тут же предложил посмотреть вместе какой-нибудь фильм, а потом… Он не договорил до конца, потому что Паула отрицательно помотала головой – не сегодня – и сказала усталым голосом:

– Может быть, в другой раз, – помедлив, она добавила: – Это создало бы проблемы, Генри, новые проблемы, а у меня их и так хватает.

Он сделал вид, что не понимает, и спросил:

– Какие проблемы?

– Какие проблемы? – удрученно повторила она, глядя на струйку дыма. – Не знаю, может, ты и легче справляешься со своими, но мне что-то не верится…

Вахтер был хорошо информирован: Федор Лагутин делает доклад не в большой аудитории, а в маленькой, в В-4; для верности он еще раз взглянул на лежащее перед ним расписание и повторил:

– В-4, на третьем этаже.

Генри поблагодарил и направился к каменной лестнице, но тут вахтер добавил:

– Сейчас все уже закончится, вам лучше подождать внизу, они скоро спустятся.

Раз уж он пропустил доклад Федора – в бюро находок настояли на том, чтобы он вместе с Бусманом подготовил все к следующему аукциону, по крайней мере он подождет его у дверей и извинится за то, что не смог прийти вовремя, ведь Федор лично пригласил его. Генри был еще в коридоре, когда раздались скудные аплодисменты, так ему во всяком случае показалось; он ускорил шаг и оказался у В-4 как раз в тот момент, когда дверь распахнулась и мимо него торопливо прошмыгнули несколько студентов. Народу на лекцию пришло явно маловато. Генри прикинул: у Федора было не более десятка слушателей, среди них не только студенты, но и парочка пожилых мужчин, наверное, преподаватели. Генри страшно удивился, увидев в зале Барбару в спортивном костюме, она сидела непосредственно перед кафедрой докладчика, однако явно ничего не записывала, как некоторые другие: перед ней не было листов бумаги. Федор все еще отвечал на вопросы, и Генри подошел к сестре; не скрывая своего удивления, он спросил:

– А ты как здесь оказалась?

На что Барбара невозмутимо ответила:

– Меня пригласил Федор, то есть он предоставил мне решать, хочу я прийти или нет.

– Ну и как, – съязвил Генри, – чувствуешь себя обогащенной?

Вместо ответа Барбара исподтишка ткнула его в бок, не больно, по-сестрински, а затем потащила за собой к выходу:

– Нам надо найти столовую, Федор пригласил нас.

Они заняли столик рядом с раздвижной стенкой, отделяющей столовую от большого пустого зала, зарезервировали стул для Федора, а Генри взял поднос и принес три чая и несколько берлинских булочек со сливовым джемом. Лагутин пришел не один, а в сопровождении сутулого, рано согнутого наукой студента в очках в никелевой оправе, который, жестикулируя, что-то беспрерывно говорил ему, не прервавшись и тогда, когда оба уже подошли к столику. Студент не поздоровался даже с Барбарой, а лишь задал вопрос, в котором слышался глубокий скепсис:

– Таким образом, вы полагаете, что бесконечность может быть объектом математических исследований?

– Разумеется, – ответил Федор Лагутин, – впрочем, в научных исследованиях нам надо быть готовыми к некоторым сюрпризам, к некоему парадоксу. Сюрприз начинается после определения «множества», которое складывается из элементов бесконечного числа. Кантор предвидел это, великий Кантор! Под конец он хотел представить «множество» как бездну.

Студент поблагодарил его, поклонился Барбаре и хотел уже удалиться, но тут Федор посоветовал ему ознакомиться с логическим доказательством Рассела, который прибегнул к числу как средству систематизации.

– Рассел, – задумчиво кивнул студент. – Хорошо, я займусь им. Кстати, господин Лагутин, слушать вас было огромным наслаждением.

Барбара выудила чайные пакетики из всех стаканов и призвала отведать берлинских булочек, но, прежде чем они успели последовать ее призыву, Федор попросил всех считать себя его гостями, официально объявив:

– Если вы желаете преумножить мою радость, примите приглашение.

Брат с сестрой приглашение приняли.

Федор Лап-тин пребывал в великолепном настроении, реакция на его доклад, казалось, удивила его, и он попытался переубедить Барбару, утверждавшую, что она не способна вдохновиться математикой, этими абстрактными дебатами в разреженном пространстве. Стоит ей вспомнить доклад, призналась она, как у нее начинает кружиться голова от бесконечных дефиниций и всех этих логических понятий, отношений и соответствий; она просто не в состоянии понять, что кто-то получает от этого удовольствие.

– Надеюсь, ты простишь меня, Барбара, если я скажу, что придерживаюсь иного мнения, – мягко возразил Федор. – В математике мы погрузились в исследование универсума понятий. Великие ученые показали нам, какое значение имеют при этом базовые гипотезы, аксиомы. Мы воздаем должное этим ученым, следуя их путем.

– Признаю, – согласилась Барбара, – все признаю, но есть ли в этой работе хоть что-нибудь, от чего можно прийти в восторг даже стать счастливым?

Федор улыбнулся, закрыл глаза и сказал:

– Непротиворечивость, доказанная непротиворечивость гипотез.

– Запомни это, – нравоучительно сказал Генри сестре, – счастье – это отсутствие противоречий, – и он только теперь извинился перед Федором за пропущенную лекцию.

В столовой появились два студента, в руках они держали свернутые трубочкой плакаты, оба окинули оценивающими взглядами окна, стойку, раздвижную стенку; казалось, они без слов понимали друг друга и потому безошибочно, с первого раза ровно развесили свои плакаты, приклеив их скотчем. Плакаты приглашали на студенческую пирушку, затейливо нарисованные пером формулы танцевали и хохотали. Лагутин пришел в такой восторг, что попросил у студентов один плакат для себя лично. Получив его, он аккуратно сложил плакат и положил в свою обшитую мехом сумку.

– Это флейта? – спросила Барбара, заметив в сумке инструмент орехового цвета, и протянула к нему руку.

Федору ничего не оставалось, как вынуть флейту и дать ей:

– Наш национальный инструмент, курай.

Барбара ощупала дерево и спросила:

– Можно попробовать?

Она поднесла флейту к губам и попыталась наиграть старинную народную песню, но оставила эту затею после первых же звуков, удивившись их резкости.

– Да, я знаю, звук своеобразный, – кивнул Федор, – звучание курая не такое нежное и мягкое, как у свирели.

– А сыграй сам, пожалуйста, – попросил Генри, – ну хоть немножко.

– Не здесь, – ответил Федор, оглядевшись по сторонам и покачав головой: он увидел несколько спорящих студентов. – Я боюсь помешать им.

– Совсем тихонько, – не унималась Барбара, – что-нибудь коротенькое, на пробу, им это точно не помешает.

Федор подмигнул ей:

– Песня, исполненная на курае, содержит некий посыл, она не звучит просто так, иногда можно отгадать, о чем она говорит, но можно и ошибиться.

Пожилой мужчина подошел к их столику и поинтересовался, собирается ли Федор Лагутин принять участие в конференции:

– Если вы не имеете ничего против, уважаемый коллега, мы могли бы пойти вместе, нам нужно попасть в другое крыло, а туда не просто найти дорогу.

Заметив, что Федор колеблется, Генри подбодрил его:

– Иди, мы подождем тебя здесь, если это не будет длиться целую вечность.

После его ухода они долго молчали. Барбара погрузилась в свои мысли, пытаясь найти объяснение каким-то вещам или поступкам, а быть может, понять зародившееся вдруг чувство – так, во всяком случае, показалось Генри. Чтобы оставить ее хотя бы на короткое время наедине со своими думами, он отнес поднос к стойке, долго и придирчиво разглядывал тефтельки и сэндвичи под стеклом и в конце концов взял две бутылочки кока-колы. Наполняя стаканы, он произнес:

– Хотел бы я послушать, как он играет.

– Я тоже, – сказала Барбара, – еще я с удовольствием побывала бы в той стране, увидела родной город Федора – Самару, познакомилась бы с тамошними людьми.

– Может, и увидишь когда-нибудь, – заметил Генри, – но если соберешься ехать туда, это надо делать летом, когда некоторые из его земляков выезжают далеко в степь пасти скот, там они живут в юртах – Федор рассказывал мне о кочевой жизни; только тогда и тебе придется спать в такой юрте.

– Я уже спала однажды в дюнах, в Вестерланде на острове Зильт, и один раз даже прямо в каноэ.

– Значит, ты готова провести ночь в юрте, – заключил Генри и погладил ее по спине, вдруг почувствовав к сестре странную жалость. И хотя не трудно было предугадать, что этому проекту никогда не суждено сбыться, он начал убеждать ее обдумать план поездки в Самару, предложил взять и провести там отпуск – поехать не в Испанию, как всегда, в Марбелью, а в Самару – цены наверняка доступные. Барбара задумчиво посмотрела на него, пытаясь понять, шутит он или нет, и спросила:

– А ты бы поехал со мной?

Генри ушел от прямого ответа и лишь сказал:

– Почему бы и нет? – Но потом он вспомнил рассказы Федора о его жизни, подумал про его деда, пользовавшегося всеобщим уважением, про сборщиков меда, про диких пчел и об охоте в степи, представил себе полную приключений жизнь в юрте и добавил: – Я бы с удовольствием поехал туда вместе с тобой, в самом деле, Барбара, надо только обождать, пока Федор не вернется домой.

– Может намекнуть ему уже сейчас? – загорелась Барбара, но Генри остановил ее:

– Лучше ближе к лету.

Последние студенты с шумом покинули столовую, они остались одни, и Генри попросил одолжить ему пятьдесят марок до следующего первого числа. Первого, пообещал он, он отдаст и другие долги. Барбара дала брату деньги, при этом ее кольнуло, как небрежно сложил Генри купюру и рассеянно сунул ее в карман рубашки. Еще ее удивило, что он тут же встал и предложил ей уйти, поскольку конференция, по-видимому, затягивается. Барбара осталась сидеть. Она не пыталась удержать его и лишь кивнула в ответ на слова брата, что ему нужно еще заскочить в свою контору по поводу предстоящего аукциона.

Паула не ошиблась. Когда подошел поезд, какой-то мужчина и в самом деле оставил свой чемодан на платформе. Это был броский кожаный чемодан, стоявший прямо у его ног; он не только оставил его, но и не обратил никакого внимания на женщину, преградившую ему путь и крикнувшую, показывая вытянутой рукой на забытый багаж: «Вы забыли свой чемодан!» Паула видела все это, стоя у вокзального киоска, где сдавала заполненную карточку лото. Своими собственными глазами она видела, как очень хорошо одетый мужчина прошел вдоль поезда и, неожиданно остановив свой выбор на одном из вагонов, сел в него. Почти бегом она ринулась на платформу, протиснулась сквозь толпу пассажиров и добралась до чемодана. Какой легкий… Паула подхватила его и понесла вслед за господином, время от времени поднимаясь на цыпочки и заглядывая в окна поезда; наконец она обнаружила нужного ей пассажира, постучала по стеклу и показала на чемодан. Мужчина неохотно подошел к двери, не проявив ни малейшей радости при виде родного имущества, лишь вопросительно взглянул на Паулу, подавшую ему чемодан: «Это ведь, кажется, ваша вещь». Ни благодарности, ни радости. С обидным равнодушием очень хорошо одетый господин принял из рук Паулы чемодан и пихнул его ногой в проход. Поскольку он счел излишним что-нибудь сказать ей – хоть словечко объяснения или извинения, Паула развернулась и медленно, в задумчивости пошла назад вдоль состава, пока наконец перед ней не возник железнодорожник в красной фуражке и не подал машинисту сигнал к отправлению. Она оглянулась. В тот самый момент, когда поезд тронулся, дверь одного из вагонов распахнулась и на платформу вылетел чемодан, перевернулся и остался лежать у контейнера с мусором.

Железнодорожник тоже наблюдал, как при отправлении из поезда был выброшен чемодан, он также видел, как Паула подбежала к нему и взяла его себе. Ей не нужно было ничего объяснять и официально представляться, служащий приветливо поздоровался с ней и сказал:

– Избавили нас от лишней работы. Желаю вам всегда находить только приятные вещи, – потом он взял у Паулы чемодан, оценил его вес и заключил: – Ничего существенного.

Бусман уже закончил работать, а Ханнес Хармс был занят наведением порядка в своем кабинете и лишь кивнул Пауле, когда та прошла к себе с большим, но легким чемоданом. Она поставила найденный предмет на пол и закурила сигарету. Ей было любопытно, что же в чемодане – а что-то, это она чувствовала, там все же хранилось, – но она не решалась открыть его, неожиданная робость, а может, страх сковали ее. Она обрадовалась, увидев Генри, задвигавшего в угол тележку с тростями, и окликнула его. Генри страшно развеселился, узнав, каким образом попал к Пауле сей предмет. Он попросил описать внешность мужчины, намеренно оставившего свой багаж, затем поднял чемодан и принялся гадать о его содержимом:

– Это не книги и не консервы, думаю, там мех, не исключено, что лисий, – он поставил чемодан на письменный стол и жестом пригласил Паулу открыть его.

Приступая к делу, Паула невольно подумала об Альберте Бусмане, настоящем мастере по вскрытию замков на найденных предметах, даже сложные секретные замки подчинялись ему, доверяя все тайны; она уже пожалела о его отсутствии, но, к ее удивлению, при легком нажатии замочки щелкнули, и чемодан открылся.

Ее первой мыслью было: шмотки. Внутри лежало смятое клетчатое тряпье, выцветшее, усеянное пятнами, разорванное в одном месте, а из-под него выглядывало что-то серое, оказавшееся отворотами брюк, сношенных и обтрепанных. Паула вынула вещи и положила на стол брюки и куртку, это была одежда, познавшая любую непогоду, владелец явно не снимал ее даже на ночь. Паула невольно вспомнила мужчину в поезде, которому она подавала чемодан, и представила его в этих обносках, во всяком случае, попыталась представить, ее опять обжег его холодный, отталкивающий взгляд, и она вновь почувствовала себя оскорбленной той небрежностью, с которой он принял чемодан. Она предоставила Генри исследовать вещи и отступила назад, наблюдая, как он проверяет все карманы и даже прощупывает подкладку, не зашито ли там чего, но нет, Генри ничего не обнаружил. Бросив куртку на стул, он сказал:

– Он не хотел оставлять никаких следов, но заактировать нам это, пожалуй, придется.

Пока Паула заправляла в машинку лист с типографски выполненным заголовком «Вещи, обнаруженные на территории железной дороги», Генри исчез между стеллажей, сделав вид, что хочет пойти в туалет. На самом деле он свернул в боковой проход и дошел до тайника Бусмана. Сунув руку под стопку сложенных дорожных пледов, он тут же нащупал бутылку и вытащил ее. Он сделал два глотка: короткий быстрый, как бы для разгона, а затем длинный. Вернувшись к Пауле, Генри произнес:

– Этот тип явно хотел от чего-то избавиться, и не только от старых шмоток, но еще и от самого себя, каким он был в последнее время, или от того, за кого его принимали. Думаю, ему было неуютно в собственной шкуре, и потому он распрощался с собой, со своим внешним обликом.

– Может быть, – кивнула Паула, – только вряд ли это поможет ему надолго, просто смешно думать, что новые шмотки облегчат начало новой жизни, ничего нельзя начать заново, я имею в виду в прямом смысле: что-то прилипает к человеку от прежнего, что нельзя с себя стряхнуть.

Генри с удивлением взглянул на нее и произнес:

– В самом деле? Я в этом вовсе не уверен. Бывает, с человеком что-то происходит, и, сам того не ведая, он уже начинает новую жизнь. Но я вас задерживаю своими разговорами.

– Да, это так, – сказала Паула, осмотрела чемодан и пометила содержимое как «поношенные вещи, не имеющие особой ценности». Она быстро сунула листок в свой талмуд, посмотрела на часы, убедилась, что рабочий день уже окончен, и прикрыла чехлом пишущую машинку. – К сожалению, мне нужно идти.

– Свидание?

– Как сказать. Надеюсь, фильм еще не начался.

– Интересный?

– Не знаю, но мой муж хочет, чтобы я его посмотрела. Марко дублировал актера, играющего главную роль.

– Американский фильм?

– Ирландский, – ответила Паула, – называется «Хранитель птиц», я не знаю, о чем он.

– Возьмете меня с собой?

Паула помедлила секунду, потом произнесла, уже на ходу:

– Фильм идет здесь, в вокзальном кинотеатре.

Генри купил в киоске пакетик арахиса и орешки в шоколаде; перед тем, как спуститься вниз по лестнице в маленький кинотеатр, они еще молча разглядывали фотографии на стенах с наиболее яркими и характерными кадрами из фильма: устье реки, где стоит на якоре одинокая яхта с убранными парусами, гостиница на фоне безлюдного зеленого ландшафта, смеющийся мужчина у торфяных болот, а над ним туча морских птиц, прелестная маленькая девочка с мудрым по-старчески лицом, заглядывающая через мутное стекло внутрь дома, настоящий великан в элегантном костюме яхтсмена, которому объясняют устройство двустволки, и запечатленная на многих фото надменная женщина – взирающая на море, терпящая мужские объятия, загорающая на палубе яхты.

– Я заинтригован, – сказал Генри.

В зале было почти пусто. Они сели на крайние места в последнем ряду, Генри тут же предложил спутнице орешки в шоколаде и уставился на экран, мужчина на яхте как раз бросал якорь – фильм уже начался. На воду была спущена надувная лодка, на зов одетого во все белое мужчины на палубу вышли дама и маленькая девочка, они вглядывались в безлюдную местность и в шутку затыкали уши, не в силах вынести ужасный птичий гомон.

В лодке женщина спросила:

– Ты считаешь, мы правильно сделали, что приехали сюда?

Мужчина ответил:

– Гарольд будет очень рад, он тут неделями торчит в полном одиночестве, соскучился по гостям, к тому же Карин будет интересно здесь, правда, Карин?

Девочка наблюдала за двумя птицами, пытавшимися в стремительном падении отбить друг у друга добычу, и сказала:

– Мне не нравятся эти птицы.

– Но тебе наверняка понравятся их птенцы, – заметил мужчина.

– Это голос Марко, – пояснила Паула, – он озвучивал мужчину-яхтсмена.

Хозяин гостиницы уже заметил их на реке, вот он подбросил два брикета торфа в печь и направился к двери встречать незнакомцев. Согласившись с ними, что погода вполне сносная, он высказал, однако, опасение, что она может вскоре перемениться: чересчур много крупных морских птиц искало прибежища на суше.

– Они всегда предчувствуют непогоду, – заметил Генри и наклонился к Пауле, но та, кажется, не слушала его.

Комнаты, отведенные хозяином гостям, – угловая с видом на море для родителей и небольшая комнатка «для нашей маленькой фройляйн» – не слишком понравились приехавшим, но они не стали возражать и принялись распаковывать вещи. Пока женщина стояла перед открытым шкафом, мужчина обследовал в бинокль местность и обнаружил наконец крытую камышом хижину и висевшие радом с ней две верши для ловли рыбы.

– Ты нашел его, Патрик? – поинтересовалась женщина.

– Пока только его хижину, – отозвался мужчина, – выглядит весьма идиллически. Гарольд, скорее всего, бродит где-нибудь в камышах.

Маленькая девочка сидела в задумчивости в своей комнатке на кровати, не проявляя никакого интереса к окружающей местности; даже когда вдалеке раздался выстрел, она не двинулась с места.

Вошел Патрик, сел рядом и притянул ее к себе. Пытаясь подбодрить девочку, он произнес:

– Подожди, тебе обязательно здесь понравится, Гарольд – ты можешь называть его дядя Гарольд – очень милый человек, у него, конечно, есть и прирученные птицы, и больные, которых он выхаживает.

Девочка пытливо посмотрела на него и неожиданно сказала:

– На яхте ты мне рассказывал, что раньше он был женат на маме.

– Да, – подтвердил Патрик, – но это было очень давно, задолго до твоего рождения. Мы остались друзьями, вернее, снова стали ими – Гарольд и я.

В коридоре, заполненном чучелами тупиков, буревестников и других птиц, женщина попросила у хозяина вторую подушку; когда снова раздался выстрел, она вздрогнула, а хозяин пояснил, что идет отстрел лис:

– Они приходят зимой по льду и разоряют птичьи гнезда. Птичий страж наводит порядок.

Генри взял ладонь Паулы, раскрыл ее, насыпал туда немного арахиса и шепнул:

– Похоже, все плохо кончится. Как вы думаете?

– Как она расфуфырена, – прошептала Паула, – нашла где модничать.

Из густых зарослей камыша появился Гарольд, одетый в водолазку и высокие резиновые сапоги; лицо его было залито потом. Заметив гостей, как раз выходивших из гостиницы и направлявшихся к узкой тропинке, которая вела к его дому, он быстро исчез в своей хижине. Ополоснув лицо, он скинул сапоги, взбил подушку на своей лежанке и открыл окна, затем вытряхнул окурки из пепельницы.

Девочка внимательно наблюдала, как поздоровались взрослые, как не слишком крепко пожали мужчины друг другу руки, как Гарольд откровенно разглядывал ее мать, прежде чем поцеловать в щеку и поприветствовать в царстве пернатых. Шкура убитой лисицы, лежавшая на деревянной лавке, вызвала у девочки явный интерес, однако она не решалась потрогать ее.

– Ну заходите, – пригласил Гарольд, – посмотрите, как живет отшельник. Я приготовлю чай.

Надвигалась буря, старый помощник хозяина посоветовал отвести стоящую на якоре яхту вверх по реке и вызвался помочь гостям, хозяин согласился.

– Пойдем, я тебе кое-что покажу, – позвал Гарольд девочку и повел ее за дом; здесь он легко поймал большую чайку, та клюнула его в указательный палец, впрочем, явно не больно, и произнес: – У нее сломано крыло, если хочешь, можешь ее погладить.

Карин спрятала руки за спину. После того как он опустил птицу на землю, девочка спросила:

– Вы долго были женаты на моей маме?

Гарольд был настолько ошеломлен, что не сразу нашелся с ответом. Для начала он сказал:

– Ты можешь смело говорить мне «ты», здесь, далеко от города, это принято, – потом добавил: – Тебя тогда еще не было на свете.

Гарольд с гостями отважились на прогулку по птичьему царству, он заботливо следил, чтобы женщина не сходила с тропинки, подавал ей руку, помогая перепрыгнуть через лужицы и заболоченные места, рассказывал о повадках разных видов птиц. Чем ближе они подходили к местам высиживания птенцов, тем агрессивнее налетали на них морские чайки и клуши, пытаясь отпугнуть, женщина втягивала голову в плечи, спотыкалась, а Гарольд подхватывал ее, чтобы она не упала.

Следующий кадр: хозяин без стука вошел в хижину, девочка стояла у окна и смотрела вслед уходящим взрослым. На вопрос, почему она не пошла вместе с ними, ведь там, в камышах и в воздухе, происходит столько всего интересного, Карин ответила:

– Не хочу.

– Если тебе повезет, ты сможешь увидеть альбатросов, как они пролетают мимо высоко в небе…

Но девочка сказала:

– Я не люблю этих больших птиц.

Генри нащупал руку Паулы, та, решив, что он опять хочет насыпать ей орешков, раскрыла ладонь, но он только нежно погладил ее пальцы и, продолжая напряженно следить за событиями на экране, надавил на кончик среднего пальца, мягко постукал по нему, словно передавая ей что-то азбукой Морзе. Он ожидал, что она вырвет руку, и через некоторое время она так и сделала, но не решительно, не раздраженно, а спокойно, как бы устав держать ее в таком положении. Они посмотрели друг на друга, не зная, насколько похожи выражения их лиц. Потом нехотя поднялись, пропуская молодую парочку, пожелавшую сесть в их ряду, и были рады, когда те прошли вперед чуть дальше.

За чаем с ромом Патрик рассказывал о своем бизнесе, ему удалось недавно расширить его – служба доставки еды на дом; теперь у него было занято уже двадцать два работника, особым разнообразием ассортимент заказываемых блюд не отличался, зато «моторизованные посыльные» могли доставить горячие и холодные закуски в кратчайшие сроки – за пятнадцать минут. Гвоздем программы было индонезийское блюдо из риса – во рту все так и горело! По желанию он доставляет также легкие вина, красные и белые.

– Эти вина мы и сами пьем, – добавила женщина.

Смеркалось, и Патрик решил совершить одиночный охотничий рейд, Гарольд доверил ему свое ружье и дал два патрона с дробью. Птицы утихомирились к ночи, в камышах было тихо.

Оставшись одни, они долго молча сидели друг против друга, как бы боясь первого вопроса. Гарольд думал: я не имею права спрашивать ее, счастлива ли она, а женщине вспомнился тот вывод, к которому она пришла давно, – по сути, он был одиночкой и женился лишь потому, что от него этого ждали, так полагалось в обществе. Они не заметили, как за окном появилось лицо ребенка, худое, напряженно-подозрительное, они разглядывали друг друга дружелюбно и с какой-то сладко саднящей душу симпатией. Наконец женщина произнесла:

– Не знаю, как ты живешь, но порой, когда я вспоминаю прошлое, мне все кажется таким чужим. Неужели мы ошиблись?

Мощный порыв ветра с моря пригнул камыши; Гарольд и женщина подняли головы и прислушались, лицо девочки в окне исчезло.

Генри откинулся назад и положил Пауле руку на плечо, улыбнулся про себя, подумав, что кино просто создано для того, чтобы трогать и щупать своего партнера, и это его развеселило; в зале неожиданно стало светло от белого птичьего облака на экране, и Генри заметил, что многие пары сидели тесно прижавшись, как и они с Паулой, а некоторые и вовсе, не обращая внимания на фильм, нырнули куда-то вниз.

Птичья стая, сделав круг, с пронзительными криками ринулась на девочку, стоявшую в зарослях ольхи с зажатыми от ужаса ушами, когда же огромная птица почти задела ее крылом, она вскрикнула и побежала.

Женщине показалось, что она слышала зов о помощи, Гарольд тоже не сомневался, что слышал его. Он подошел к двери, прислушался, и когда женщина взволнованно спросила: «Карин? Где Карин?», он надел непромокаемую куртку и вышел.

Снаружи, неподалеку от дома, раздался выстрел, и женщина метнулась к окну. Постояв немного, она вернулась к столу, налила себе чаю и закурила сигарету. Подойдя к открытой двери, она застыла на фоне свинцового неба, прислушиваясь к звукам. Неожиданно для себя она крикнула:

– Гарольд, Карин, сюда!

Ответа не последовало, и она возвратилась в комнату, ее взгляд упал на шероховатую поверхность стола, заваленного разными блокнотами и справочниками по орнитологии. Она скользнула взглядом по некоторым записям и только открыла шкафчик, где лежали письма, как в дом вошел Патрик, вспотевший и растрепанный. Он произнес:

– Я промахнулся. Лиса перебежала мне дорогу, но я промазал.

– Карин исчезла, – сказала женщина, – она где-то там.

В тоне, каким она это произнесла, слышалась готовность обвинить его во всем, если с ребенком что-нибудь случится. Патрик повесил ружье на крючок у двери, вытащил из одного кармана куртки трубку, из другого – узкую табакерку, не спеша набил трубку, изведя несколько спичек, прикурил и, когда она наконец нормально задымила, произнес:

– Карин сейчас, несомненно, в гостинице, я видел их обоих, Гарольд вел ее за руку.

– В гостинице? – переспросила женщина.

– Может, она сама захотела пойти туда, – сказал Патрик, – во всяком случае, я видел, как они туда шли.

Боковым зрением Генри заметил, что Паула закрыла глаза, пока на экране говорил этот Патрик, вероятно, чтобы полностью сконцентрироваться на голосе, а может, она пыталась представить себе того мужчину, которому в действительности принадлежал голос, поэтому Генри не удивился, когда она сбросила его руку.

В хижине двое прислушивались к завываниям усиливающегося ветра, стегавшего дождем по окнам; Патрик предложил вместе отправиться в гостиницу, уверяя, что знает кратчайший путь. Женщина никак не отреагировала на его предложение, она, казалось, даже не расслышала его; словно пытаясь получить ответ на мучавший ее со времени встречи с Гарольдом вопрос, она вдруг спросила:

– Скажи, Патрик, зачем ты привез нас сюда? Ты же знаешь, я этого не хотела.

– Но потом ты ведь все-таки согласилась, – заметил Патрик, – к тому же я хотел порадовать Карин.

– А о себе самом ты вовсе не думал?

– С какой стати я должен был думать о себе? Из моих отношений с Гарольдом давно ушла напряженность. Когда-то мы были друзьями и снова стали ими, на другой манер, но стали.

– Я полагаю, у тебя была собственная причина приехать сюда, – произнесла женщина. – Ты хотел что-то доказать Гарольду, да-да, ты хотел продемонстрировать ему, чего ты достиг и как хорошо мы с тобой живем.

– Ну вот, ты снова начинаешь, – отмахнулся Патрик.

– Нет, – настаивала женщина, – я знаю, о чем говорю. Ты хотел произвести впечатление на Гарольда своим великодушием, достигнув успеха, ты можешь позволить себе это, не надо обманывать себя.

– Ну вот, приехали, – недовольно протянул Патрик, – ты что-то предполагаешь и делаешь из своих фантазий немыслимые выводы; во всяком случае, я ничего не собирался доказывать Гарольду, ничего! И то, что вы когда-то спали в одной постели, не волнует меня.

Женщина окинула его холодным и язвительным взглядом и, помолчав, сказала:

– Когда вы здоровались, ты ведь не мог видеть себя со стороны, на твоем лице была написана снисходительность, ты понимаешь, что эта снисходительность и меня задела, даже оскорбила?

– Да остановись же наконец, – взмолился Патрик, – любой факт ты истолковываешь так, будто он направлен против тебя, по крайней мере связан с тобой, пойми же наконец…

В этот момент Паула встала, коснувшись рукой плеча Генри, вышла в проход и направилась к двери. Он посидел, гадая, ждать ее возвращения или нет, потом тоже поднялся и вышел в освещенное фойе. Паула стояла у выхода на улицу.

– Что случилось? Вам нехорошо? – спросил он.

– Скоро пройдет, – ответила Паула. – Я чувствую какую-то тяжесть, на воздухе мне станет лучше.

– Уйдем отсюда? Или, может, вы хотите досмотреть фильм? Впрочем, я уже догадываюсь, чем он закончится, – произнес Генри, – во всяком случае, дело пахнет расставанием, этого стоит ожидать.

Он ободряюще кивнул ей, взял за руку и потянул на улицу. Генри хотел сразу отправиться к автобусной остановке у вокзала, но Паула предпочла пойти домой пешком. Погруженная в себя, лишь изредка бросая на него взгляды украдкой, она шла рядом, а Генри все время что-то говорил, словно давал публичную оценку фильму, и чем дольше он разглагольствовал, тем больше критических замечаний приходило ему в голову. В общем и целом он нашел сценарий перегруженным, напичканным слишком большим количеством символов. Не считает ли она так же, поинтересовался он, но Паула лишь пожала плечами. Но должна же она согласиться, настаивал он, то, что они видели, это прошлогодний снег. Паула улыбнулась и неожиданно остановилась у витрины мебельного магазина.

– Разве не так? – спросил он.

– Не знаю, – машинально произнесла она, разглядывая обитый зеленой тканью угловой диванчик, на него под присмотром продавщицы только что уселся какой-то мужчина, явно желающий оценить качество.

Вероятно, покупатель остался недоволен, либо он с самого начала вознамерился проверить комфортность всех сидячих мест, так или иначе, но он несколько раз плюхался на мягкую мебель, подпрыгивал, сравнивал, раздумывал. Продавщица поднесла к его лицу часы, напоминая, что магазин закрывается, после чего он снова энергично попрыгал и направился за ней в глубь магазина.

– Сделка состоялась, – с улыбкой сказала Паула и вспомнила, что когда-то этот угловой диванчик приглянулся ей самой, однако ей пришлось отказаться от покупки из-за его дороговизны.

Они целеустремленно шли дальше, даже там, где их пути могли бы разойтись, они остались вместе; заговорили сначала о дне рождения Альберта Бусмана, потом о следующем аукционе, о двух картинах – подделке старых мастеров, нашедших свое пристанище в бюро находок, – и лишь о том, куда идут, они упорно молчали. Они не остановились, чтобы попрощаться, и перед домом, в котором жила Паула, а не сговариваясь, словно все давно решено, вошли в подъезд, весело ахая и охая, поднялись по лестнице и, пока Паула поворачивала ключ в замке и открывала дверь, неотрывно смотрели друг на друга.

В гостиной горел свет. Возле торшера сидел мужчина и курил, перед ним на круглом столике стояла чайная посуда. От неожиданности Паула вскрикнула, он встал, подошел к ней и обнял. Паула спросила-.

– Откуда ты взялся, Марко?

– Из Мюнхена, – пояснил он, – мы управились с работой раньше, разве тебе не звонили?

Он поцеловал ее в лоб, потом в щеку и лишь после этого вопросительно посмотрел на Генри.

– Разрешите представить, – произнесла Паула, – господин Неф, коллега по работе, а это мой муж; мы как раз смотрели твой фильм, «Хранитель птиц», и господин Неф проводил меня до дому.

– Это очень мило со стороны господина Нефа, – сказал муж Паулы, протянув Генри руку, и тот сразу понял, что этот маленький полный мужчина с редкими волосами действительно рад его приходу.

Он предложил Генри сесть. «Патрик… Надо же, голос Патрика», – пронеслось в голове у Генри. Он не стал садиться, отказался и от чая, предложенного хозяином, не поддался даже на уговоры Паулы, все время оставаясь невдалеке от двери. На вопрос Марко, понравился ли ему фильм, он, бросив неуверенный взгляд на Паулу, повторил то, что уже говорил ей, правда, в несколько смягченном варианте:

– Густо заряженная атмосфера, да, это есть, пожалуй, ландшафт тоже нагнетает драматизм, но символика местами все же чересчур назойлива.

Муж Паулы лишь устало кивнул, казалось, не в силах спорить с ним от переутомления.

– Во всяком случае, мы не скучали, – быстро подхватила Паула и еще раз предложила Генри сесть и выкурить с ними «хоть одну сигаретку», но тот снова отказался, извинился, выразив свое сожаление, и распрощался.

Аукцион традиционно начался в девять утра, все скамейки и стулья были, как обычно, заняты, и посетители, которым не досталось места, толпились у стен или снаружи, на грузовой платформе, откуда они могли глазеть через окна на горы забытых вещей и на одетого в темное аукциониста, весело манипулировавшего действом с высоты отведенного ему места. Генри стоял рядом и поднимал повыше, для лучшего обозрения, выставленные на продажу вещи, не в силах оторвать удивленных глаз от собравшейся публики; он с любопытством разглядывал хитрые и прямодушные, решительные и нетерпеливые лица посетителей, где вперемешку сидели, как ему угадывалось, обитатели ночлежек и директора отелей, владельцы маленьких садовых участков и торговцы, обслуживающие блошиные рынки. В ком-то ему чудились кустари или коллекционеры произведений искусства, а в ком-то прожженные мародеры, охотящиеся за легкой добычей, он углядел и сидевшую в ожидании молодую парочку, рассчитывающую, вероятно, что-то прикупить здесь по дешевке для своего нехитрого домашнего очага. Чем было вызвано присутствие высокомерной обладательницы огромной шляпы, с трудом выносившей соседство городского нищего, он объяснить себе не мог.

К счастью, он заметил вскоре и Барбару, не забывшую данное обещание и лишь слегка припозднившуюся, Барбару, которая не пришла бы, если бы он не упросил ее. Держа на высоко поднятых руках почти новый рюкзак – швейцарское изделие, объявил аукционист, пригодное для покорения вершины Маттерхорн, – он наблюдал, как она протиснулась сквозь толпу стоявших и устремилась вперед, к стулу пожилого господина, лишь раз взглянувшего на нее и тут же предложившего свое место. Генри показалось, что старик даже поблагодарил Барбару за то, что она приняла его предложение. Подать сестре сигнал рукой Генри не рискнул: он знал, что сотрудники бюро находок не имели права принимать участие в торгах и что им было запрещено подставлять вместо себя своих компаньонов, он довольствовался тем, что подмигнул Барбаре, незаметно и не вызывая подозрений. Она распознала его знак и ответила на него, закрыв на секунду глаза. На Паулу, сидевшую в роли секретаря за черным столом позади помоста, он ни разу даже не оглянулся.

Рюкзаком заинтересовался один-единственный покупатель, потный мужчина, одетый во все кожаное; приобретя вещь за стартовую цену, он собрался тут же раскурить свою грубую, похожую на самодельную, трубку, однако Альберт Бусман запретил ему это.

– Где ваши предложения, участники аукциона? – подначивал аукционист, что прозвучало как вызов пока еще сдержанной публике.

Он выкликнул лот «Трости» и объяснил, что они не могут быть приобретены по отдельности, а лишь в совокупности, двадцать семь тростей, из которых Генри выбрал парочку и высоко поднял, крутя в воздухе.

– Вот видите, дамы и господа, – оглашал аукционист зал своим зычным голосом, – две непритязательные трости, забытые в поезде, которые мечтают о новом хозяине, чтобы послужить ему опорой; при необходимости они сгодятся и для устрашения; ну, кто сжалится над ними? Триста восемьдесят, кто больше?

Двое грузных мужчин – Генри принял их за конкурирующих владельцев гостиниц – подхватили игру и начали осторожно поднимать цену: триста девяносто – раз, оба смерили друг друга удивленными, а потом и насмешливыми взглядами; четыреста пять – раз, демонстративно отвернулись друг от друга; четыреста пятнадцать – раз, пошептались со своими ассистентами; четыреста двадцать – раз, один из них с презрительным жестом тут же вышел из игры; четыреста двадцать – два, пауза, удар молотка – три. Аукционист никак не дал понять, доволен ли он; отпуская незамысловатые шуточки, он выкликал лот за лотом, при этом не только расхваливал отдельные вещи, но и обращался с ними, как с живыми существами, с которыми судьба сыграла злую шутку, стремился вновь пристроить их в надежные руки:

– Этот безвинный чемодан… эта гитара, все еще всхлипывающая оттого, что ее забыли… а вот складной прогулочный стул, как он мечтает снова оказаться на природе; итак, кто начнет?

Генри было разрешено поднять гитару вверх, повертеть ее и даже несколько раз коснуться струн. Аукционисту удалось заразить присутствующих хорошим настроением. Он действительно добивался сочувствия к потерянным вещам и удачно сбыл кому-то чайники-термосы и фуражки а-ля принц Генрих, в каких обычно ходят рыболовы, а затем нашел нового хозяина и паре клюшек для гольфа. Своего владельца обрели меховые куртки и плащи, детские игрушки и кожаные папки, зонтики от солнца и от дождя (комплектом), а также дорожные пледы (незаменимые, чтобы согреть мерзнущего дедушку), за ними последовали книги, чемоданы, свитера и даже корзина для новорожденных. Каждый, кто хоть что-то приобрел, не сомневался, что совершил выгодную сделку.

Те же, кто ожидал зрелищного турнира в игре на повышение цен, были разочарованы, торги проходили гладко и без огонька, во всяком случае, до того момента, пока аукционист не выкликнул забавный лот: пару связанных-хоккейных клюшек. Генри показал клюшки публике, попытавшись при этом встретиться взглядом с сестрой. От него не укрылось, что та села прямо, приняв позу боевой готовности. Аукционист назвал клюшки «ветеранами»:

– А теперь мы имеем дело с двумя ветеранами, опробованными не в одной битве, они были обнаружены в «Интерсити-экспресс», следовавшем из Дюссельдорфа, на дюссельдорфском льду всегда ведь царит особая атмосфера, на одной клюшке стоит монограмма «Е. С».

Только он обозначил выставленный на торги лот, как Барбара тут же назвала свою цену, лишь слегка превышавшую стартовую в сорок марок, и кто-то было подумал, что она могла считать клюшки уже своими, но тут, незаметно для большинства, поднял указательный палец тощий, болезненного вида человек в первом ряду, и ничего не упускающий из виду аукционист огласил новое предложение. Барбара тут же отреагировала и дала больше в полной уверенности, что конкурент сойдет с дистанции, но тот не сдавался, торговался хладнокровно, явно не сомневаясь в победе; похоже, поединок забавлял его. Когда они, к удивлению некоторых зрителей, добрались до восьмидесяти, тощий повернулся к Барбаре и демонстративно покачал головой, как бы стыдя ее за то, что она оспаривает у него нечто, по его мнению, принадлежащее ему по праву. Барбара не обратила на него ни малейшего внимания. Посматривая попеременно то на аукциониста, то на Генри, она автоматически повышала цену, поднимаясь все выше и выше, не реагируя на раздававшиеся рядом возгласы удивления. Клюшки достались ей.

Она не торжествовала, даже не выразила удовлетворения, а подошла с непроницаемым лицом к столу, за которым сидела Паула, оформила официально то, что полагалось оформить, получила из рук Бусмана клюшки и покинула зал. «Ну слава богу», – облегченно вздохнул про себя Генри и мысленно поблагодарил сестру за удачную покупку. Он во что бы то ни стало хотел заполучить эти клюшки, особенно помеченную монограммой «Е. С». Генри с огромным удовольствием выразил бы сестре свою благодарность, но аукционисту уже снова понадобились его услуги – ему пришлось высоко поднять косметический набор (все для красоты). Он так резко открыл крышку, что из коробочки вывалилось несколько мелких предметов – кисточки, пуховки, карандаши. – этим он сорвал трудно объяснимые аплодисменты. Генри не спеша собрал все назад и уже не расставался с коробочкой, пока не передал ее в руки одетого в блестящую кожу мужчины, выигравшего торг.

После этого аукционист предложил устроить перерыв. Некоторые посетители устремились наружу, чтобы покурить. Генри отыскал Паулу и попросил показать ему протоколы продаж. Время от времени он указывал на ту или иную запись и получал объяснение, потом пробежал глазами следующую страницу, несколько раз одобрительно кивнул и осыпал Паулу похвалами, как бы невзначай положив при этом руку ей на плечо. Оторвав взгляд от протоколов, он заметил официантку из зала ожидания, разносившую на подносе стаканчики с кофе. Генри взял себе один, но выпить ему так и не удалось, поскольку его одновременно окружили несколько посетителей, требовавшие кто справку, а кто даже совет.

Паула продолжала работать над списками, что-то дописывала, хотя прекрасно видела перед своим столом застывшую фигуру, производившую вызывающее впечатление хотя бы уже своей настырностью, но лишь подведя предварительный итог, она произнесла, не глядя вверх:

– Да?

– Самое страшное, пожалуй, уже позади, – сказал беспечно Генри.

Паула ответила:

– Еще не факт.

Он облокотился на стол и, склонив к ней голову, произнес:

– Видишь ли, твой муж… Я так хотел остаться, но понял по его виду, что он устал и под кайфом. – Паула молчала. – Я бы с удовольствием обсудил с ним одну сцену в фильме, помнишь, нападение птиц и испуг ребенка, но, может, мы еще встретимся.

– Почему бы и нет, – произнесла Паула без всякого энтузиазма. – Марко нашел тебя симпатичным. А когда я сказала ему, что ты играешь в хоккей, он сразу решил посмотреть твой следующий матч, муж – страстный фанат хоккея, – она вынула один из списков из скоросшивателя, прошлась ручкой сверху вниз по фамилиям, остановилась на фамилии Б. Неф, которой расписались за получение одного из лотов, и сказала: – Поздравляю тебя с приобретением клюшек.

Замешательство Генри длилось не более секунды, он тут же отреагировал:

– Б. означает Барбара, а Барбара – моя сестра, она тоже увлекается хоккеем.

– Что и требовалось доказать, – хмыкнула Паула и откинулась назад, пытаясь нарушить атмосферу доверительности, которую могла произвести на других их беседа.

С готовностью, если не с благодарностью, Генри откликнулся на кивок Бусмана, позвавшего его помочь убрать старые потрепанные чемоданы, не нашедшие покупателей. Чтобы освободить место, они оттащили забракованные вещи на платформу и сложили кучей; Бусман знал, что скоро приедет грузовик и увезет их на утилизацию отходов, где они будут измельчены, сожжены, превращены в пригодное на что-нибудь сырье. Когда ему случалось встретиться взглядом с Паулой, Генри изображал крайнее изнеможение, подгибал ноги в коленках, показывая, что сейчас рухнет под тяжестью груза, а в ответ на ее улыбку вытягивал губы в воздушном поцелуе. Он решил пригласить как-нибудь Паулу, а потом и ее мужа на свой матч; узнав, что Марко нашел его симпатичным, он сделал вывод, что тот ему тоже понравился.

Бусман отвел Генри к краю платформы, кряхтя сел сам и пригласил сесть его. Они посидели молча рядом, наблюдая, как удачливые покупатели торопливо тащили свою добычу к дальней автостоянке, словно боясь, что кто-то может отнять ее. Показав на гору чемоданов, Бусман проговорил с печалью в голосе:

– Посмотри на них, сынок, когда-то они служили верой и правдой, лежали на шкафах, ждали своего часа на полу или стояли в кладовках, пока не подойдет черед новой поездки, пока не понадобится что-нибудь отвезти, подарки или еще что-то необходимое. Я не могу смотреть на эти вещи, не думая об этом, я представляю себе, где они только не побывали, понимаешь? А что теперь? Забыты, потеряны, выкинуты; теперь они попадут под нож или отправятся в огонь.

Взгляд Генри застрял на огромном деревянном чемодане, облепленном уже выцветшими наклейками крупных отелей, и он сказал:

– Да, этот вот явно мог бы рассказать о многом, кто знает, в каких переплетах он побывал!

– Свою историю мог бы, наверное, рассказать каждый чемодан, – согласился Бусман, – и вообще, с любой находкой что-то связано, ты не поверишь, что там подчас таится! Но в этом ты еще сам убедишься!

Они встали, потому что с другой стороны вокзальной площади к платформе, вихляя, приближался грузовик с опущенными бортами. Из него вышли двое рабочих в комбинезонах, крикнули им что-то в знак приветствия и стали грузить чемоданы. Сначала они клали их друг на друга или ставили вплотную, затем просто начали швырять туда, где было свободное место. Деревянный чемодан грохнулся о заднюю стенку, раскрылся и остался лежать, зияя открытой пастью. Генри увидел, как из неглубокого кармана вывалилось что-то бледно-голубое; один из грузчиков тоже это заметил, ухватил кусок ткани и извлек на свет рубашку с короткими рукавами, которую с ухмылкой приложил к себе.

– Вот видишь, – не удержался Бусман, – что-то находят даже в самый последний момент, пусть это всего лишь рубашка. А у меня из рук уплыла однажды совсем другая вещь, она тоже была в деревянном чемодане, спрятанная в двойном дне. Когда мы закинули чемодан, вся эта рухлядь с треском обрушилась, и в двойном дне я нашел кусок цветного холста, это оказалась старинная испанская картина, оливковая роща, уникальная работа. Когда оценщик назвал ее стоимость, у нас у всех челюсти отвисли.

Погрузив все чемоданы и коробки в кузов, рабочие молча помахали на прощание и уехали. Бусман долго смотрел им вслед с отсутствующим выражением лица.

– Часто они приезжают? – поинтересовался Генри.

– Раз в месяц, – ответил Бусман. – Для них это выгодно, ведь много чего теряется и забывается. – Он подмигнул Генри и спросил, словно предоставляя это решать ему: – Как ты думаешь, а не пора ли нам немного поднять настроение?

Поскольку Генри ничего не ответил, а лишь нерешительно пожал плечами, Бусман просто пошел вперед, ни разу не удостоверившись, идет ли тот за ним, повел его прямиком к заветному месту, где на полке под дорожными пледами был спрятан живительный напиток.

«Это может быть только Барбара», – подумал Генри, когда однажды серым воскресным утром его разбудил телефон. Он неохотно снял трубку, выпрямился и ответил длинным: «Да-а?»

– Это Федор Лагутин из Саратова. Если я не туда попал, прошу меня извинить, мне бы хотелось поговорить с господином Нефом.

– Это я, Федор, – отозвался Генри, – я у телефона.

– Как я рад тебя слышать, – обрадовался Федор и сначала справился о его здоровье, затем о самочувствии в прошедшие дни и наконец о его планах на воскресенье.

Генри сразу понял по голосу Федора, что тот был в прекрасном настроении. Он был возбужден и в своей обычной мягкой манере, узнав, что у Генри воскресный день свободен, объявил:

– С твоего разрешения я заеду к тебе днем, все необходимое я привезу с собой.

– Что случилось? – спросил Генри. – У тебя что-то произошло?

– Нет, но у меня есть желание попраздновать с тобой. Разделенная радость увеличивается, а у меня есть причина для большой радости. К сожалению, в «Адлере» ожидают группу туристов, а то бы я пригласил тебя к себе.

– Да не томи же меня, – настаивал Генри, – о чем речь-то?

Снова уходя от прямого ответа, Федор сказал:

– Я привезу все, что нужно, и орехи, и огурцы.

Больше, однако, он был не в силах сдерживать распиравшую его радость и наконец признался Генри, что ему присудили специальную стипендию. Подробности он обещал рассказать потом, а сейчас лишь намекнул, что им был публично поставлен один вопрос и этот вопрос вызвал такой общественный интерес, что было решено дать ему возможность разработать его и найти приемлемый ответ.

– Да что за вопрос? – не унимался Генри, и тогда Лагутин ответил:

– Ах, Генри, я удивляюсь твоему нетерпению, но, чтобы ты больше не гадал, скажу: я задал себе вопрос, не являются ли предпосылки для изучения языка и математики идентичными. Но если ты хочешь, мы поговорим об всем этом позже: о математике, лингвистических способностях и об их соотношении.

– Давай для начала отпразднуем твою спецстипендию, – подвел черту Генри. – В общем, приезжай, жду тебя.

Генри встал, включил транзистор и отнес его в ванную. Лидеры европейских государств встретились в Женеве, чтобы посовещаться о расширении ЕС на Восток. Сначала он принял душ, потом намылил лицо и начал бриться. Корабль с курдскими беженцами потерпел бедствие у берегов Сицилии, итальянская береговая охрана взяла его на буксир. Бренда О'Хара, певица из Калифорнии, известная как «королева поп-музыки», проснулась от долгой спячки и готовит новое турне. Он ощутил приятное жжение афтер-шейва на своем лице. Бренда пела: «Let's try it again and again».[5] И в заключение дорожные новости: внимание, на дороге А-7 по встречной полосе движется автомобиль.

Генри надел джинсы, натянул рубашку «поло» и отправился на кухню ставить чайник, потом накрыл стол на двоих, предвкушая приход Федора. Ему стало прохладно, и он надел свитер, с трудом протащив через ворот голову, отчаянно размахивая руками, он просунул их в рукава и невольно вспомнил, как Барбара однажды съязвила: «Боже праведный, как же ты одеваешься, прямо ведешь настоящую борьбу, твое счастье, что ты не видишь себя со стороны». Он налил чаю, сделал себе два бутерброда – с сыром и с джемом – и расположился за кухонным столом. Два ведущих воскресной развлекательной программы, отчаянно стараясь настроить всех на веселую волну, приглашали его и еще один и две десятых миллиона слушателей включиться в игру «Что бы вы сделали, если бы вам на один день доверили в стране неограниченную власть?». Три самых оригинальных ответа ожидали призы, в том числе поездка на уик-энд в Париж на две персоны. Наш номер телефона такой-то, звоните, если вам придет в голову что-нибудь оригинальное. Генри поглядел на две темные ягодки клубники, чудом сохранившиеся целиком в джеме, и решил сберечь их напоследок, отодвигая ложкой на край бутерброда и смакуя предчувствие невероятной сладости, которую ощутит на языке с последним кусочком. Из приемника донесся детский голос:

– Это говорит Катя из Целле, мне двенадцать лет, если бы я могла решать за всех все сама, то дети получали бы карманные деньги с первого класса.

Ведущий спросил:

– А кто, дорогая Катя, должен был бы нести расходы на карманные деньги.

– Наш учитель математики, – ответила девочка.

Генри выключил транзистор, но не мог отделаться от заданного ведущим вопроса, он закурил сигарету, продолжая раздумывать, какие указы для улучшения или облегчения жизни он бы издал. Отмену бюрократии? Ежегодный непродолжительный отпуск за границей? Систему штрафов для забывчивых пассажиров поездов? Он не стал звонить на радио.

Насвистывая, он помыл посуду и снова поставил ее на стол, потом вытащил из ящика для постельного белья мешок и затолкал туда все грязное белье, скопившееся за неделю: носки, майки, трусы, заляпанную скатерть, убедился, что в последнее время носил исключительно свои любимые рубашки, и, разглядывая в шкафу оставшиеся, подумал: «Придет и ваш черед». Он завязал бельевой мешок куском вощеной бечевки, взятой из контейнера для мусора в бюро находок, и вспомнил вежливого старичка из прачечной, приходившего забирать мешок и никогда не забывавшего пожелать Генри крепкого здоровья.

Генри подошел к окну, поглядел на площадку и на пруды; все немногочисленные прохожие, казалось, куда-то спешили. Вынырнув вдалеке из облаков, с неба спускался аэробус, выпустив шасси; когда самолет скрылся из виду, шум исчез. Генри отошел от окна, взял свою папку с письмами и направился к столу. Фолькер ждал от него ответа, Фолькер Янсен, друг его юности, должен был наконец узнать, принимает ли Генри его предложение, сделанное из самых лучших побуждений. Он в очередной раз перечел письмо, в котором Фолькер предлагал ему устроиться в Федеральную службу клеймения мер и весов, момент благоприятный, работа разнообразная, возможности роста гарантированы, а самое главное – они будут, как когда-то, вместе. Он прочитал: «Все, что тебе понадобится для этой работы, ты легко освоишь, обращение с измерительными приборами мер и весов доставляет радость, со временем ты сможешь получить должность государственного служащего клеймения мер и весов». Генри представил себе, как он что-то выверяет, ставит клеймо, протравливает, выбивает. Он улыбнулся и взял чистый лист бумаги, чтобы наконец ответить Фолькеру, поблагодарить его и деликатно объяснить, почему он считает неприемлемым для себя стремление к такой карьере.

За окном вдруг раздался треск и вой, он бросился к окну и увидел то, чего невольно опасался: на площадке стоял Федор Лагутин в окружении нескольких рокеров. В обеих руках его друг держал по пластиковому пакету и потому озирался, оценивая свои шансы на бегство и одновременно прикидывая, что ему грозит. Это были пять мотоциклов, седоки в совершенстве владели своими машинами; исполненные решимости пойти на крайний шаг, они наезжали на него, резко сворачивали, не доехав самую малость, отрывали от земли передние колеса, одним словом, угрожали ему. Круги все сужались, рокеры что-то кричали друг другу. То и дело один из них небрежно волочил ноги по земле. Когда Федор получил первый удар кулаком в спину, Генри распахнул окно и закричал ему: «Сюда, Федор, сюда!», знаками показывая, чтобы тот бежал к входной двери, потом он начал выкрикивать угрозы в адрес мотоциклистов.

Федор заметил его, понял и его знаки, однако путь ему был прегражден, проезжая мимо, подонки нанесли ему еще один удар в спину и один в плечо. Неожиданно он запустил пакетом в одного из рокеров, попал в него, тот отклонился в сторону, образовалась брешь, и Лагутин побежал. До Генри донесся крик: «Казак, это казак!», другой голос крикнул: «Не пускайте его в дом, хватайте его!» Они гнали его через всю площадку и преследовали потом по ее краю, Генри поспешно покинул свой наблюдательный пост и бросился к двери подъезда, он уже почти достиг ее, осязаемо представив себе, как распахивает дверь и втаскивает Федора, как вдруг послышался грохот и звон осколков. Запыхавшийся Федор стоял на ступеньках у входа в дом, возле его ног лежал тяжелый обломок бетона – Генри сразу сообразил, что это один из тех, что сложены у входа, здесь же лежал и второй пакет. Осколки стекла были рассыпаны по земле: мириады и искрящихся кругов и точек сверкали на месте излома с острыми краями. Генри вдруг увидел, что с ладони Федора капает кровь, а рукав его светлой ветровки потемнел. Бросив: «Пойдем», он потащил его вверх по нескольким ступенькам к себе в квартиру.

– Садись! – Федор сел на тахту, и Генри помог ему снять куртку. Рукав рубашки набряк от крови; Генри осторожно закатал его и, обнажив рану на предплечье, сказал: – Надо снять рубашку. – Он стащил се через голову, слегка приподнял Федору руку и склонился над раной, которая безостановочно кровоточила. Федор ничего не говорил; все, что делал Генри, он сопровождал вопросительным взглядом. Когда Генри решил наложить ему жгут и, тут же достав из шкафа галстук, стянул его руку, он опять вопросительно посмотрел на друга – с выражением не столько скрытого сомнения, сколько тихого ожидания объяснений, как такое могло произойти.

В ванной, где Генри хранил свои клюшки, висела и его серо-белая аптечка, в чем-в чем, а в лейкопластырях, бинтах и компрессах у него никогда недостатка не было; он достал то, что показалось ему необходимым для оказания первой помощи, и вернулся в комнату. Лагутин уже не сидел на тахте, а стоял у окна; положив руку на подоконник, он разглядывал свою резаную рану и только качал головой.

Прежде чем наложить повязку, Генри позвонил дежурному врачу по оказанию первой помощи, назвал свою фамилию, продиктовал адрес, описал вид ранения и сказал:

– Пожалуйста, побыстрее, я вас очень прошу.

Все это время Федор молча слушал его, наконец он проронил:

– Они давно уже удрали. – Он позволил Генри усадить себя на стул, сам взял тампон и прижал салфетку. Временами его бил озноб, он легонько постанывал, но тут же снова улыбался, не желая показать, как ему больно, Генри провел рукой по его волосам, сунул в рот зажженную сигарету и попытался успокоить, сказав, что врачу не далеко ехать. Лагутин с благодарностью взглянул на него и произнес: – Как подумаю, Генри, ты сейчас во второй раз спасаешь меня.

– Ох уж эта банда, – заскрипел зубами Генри, – проклятая банда!

– Но почему, – беспомощно пробормотал Федор, – почему они это делают? – Генри молчал, и он продолжил: – Что они имеют против меня?

Генри не спешил с ответом, он не хотел произносить то слово, которое выкрикнул один из рокеров и которое, как ему казалось, сейчас еще больше могло обидеть его друга. Он взглянул Федору в лицо и лишь вздохнул:

– Они хотят быть хозяевами, чтобы их боялись, хотят показать свою силу и власть.

Генри молча вышел из комнаты, спустился вниз и принес пакет, все еще лежавший у подъезда.

– Вот, Федор, это твое.

Он заглянул в пакет и обнаружил там банку огурцов, две синие свечки, пакетик с орехами и бутылку медового напитка, собрался было выложить все это на стол, но Лагутин удержал его и попросил приберечь «на более светлый день».

– Светлый день еще придет, – сказал он, – и мы устроим маленький праздник; все это не испортится.

Совсем молоденький врач оставил без внимания и обстановку комнаты, и фотографии, и раскачивающиеся закладки, он, казалось, не прислушивался даже к объяснениям Генри; после краткого приветствия сразу подошел к Федору, сообщив, что осмотр места происшествия уже о многом сказал ему: он видел разбитую стеклянную дверь. Представившись, он протянул Федору руку и подсел к нему, молча обследовал рану, потом еще раз, получше, но, слава богу, там не осталось ни одного осколка. Он вытащил из своего пузатого кожаного портфеля лекарство и дал его выпить Федору:

– Это снимет боль.

Генри вновь принялся описывать врачу, что произошло, умолчав о том, что недавно они и его выбрали в качестве своей мишени, он назвал их самонадеянными придурками, которые ловят кайф от запугивания и устрашения всех в округе, наверняка сами себе хотят доказать, что что-то собой представляют. Врач спокойно поглядывал на него и хранил молчание. От него не укрылось, с каким интересом Федор разглядывает его портфель, и он пояснил: