Бюро находок

– Когда-то он принадлежал моему отцу, тот был сельским врачом, – и почти без перехода спросил: – Вы живете здесь, у вашего друга?

Генри ответил за Федора:

– Господин Лагутин – гость Высшей Технической школы, он живет в «Адлере». – Врач сел к столу и что-то записал, нисколько не удивившись, что Генри вызвался взять на себя и утрясти все, что касается господина Лагутина: – Распорядитесь, пожалуйста, высылать все на мой адрес.

Записав еще и служебный телефон Генри, врач понаблюдал в окно за площадкой, затем подошел к Лагутину и дружелюбно произнес:

– А теперь я должен просить вас пойти со мной, здесь я не смогу обработать вашу рану, скорее всего, ее придется зашивать. Мы поедем в клинику.

– А в какую клинику? – спросил Генри.

– Санкт-Аннен, – ответил доктор, – вам позвонят, а теперь нам пора идти.

Генри проводил их до входной двери, поблагодарил врача и пообещал Федору не оставлять его одного. Потом он постоял у пробоины с острыми зубцами в стеклянной двери, посмотрел, как они идут сквозь ранние сумерки к такси, которое ждало врача. Федор знал или, во всяком случае, надеялся, что Генри провожает его взглядом, и потому, садясь в машину, помахал ему.

Вновь очутившись в своей комнате, Генри позвонил Барбаре:

– Знаешь, что произошло с Федором?

– Что случилось, Генри? Где ты?

– Они окружили его, а потом погнали.

– Кто?

– Эти, на мотоциклах.

– Они опять объявились?

– Здесь их территория. Федор собирался зайти ко мне и кое-что отпраздновать, а они его подкараулили и погнали, он проломил стеклянную дверь, тут это и произошло: он поранил себе руку.

– О боже! – воскликнула Барбара и быстро спросила: – Полиция там?

– У меня был дежурный врач, я его вызвал.

– А Федор еще у тебя?

– Похоже, рану придется зашивать, врач увез его в клинику.

– В какую?

– Санкт-Аннен.

По тяжелому дыханию сестры Генри понял, как она взволнована и напугана. Она переспросила, звонил ли он в полицию, потом велела уточнить, та ли это клиника «Санкт-Аннен», что на Нахтигаль-штрассе. Он уже понял, что она задумала, и, чтобы отговорить ее тут же нестись в клинику, предложил поехать к Федору вместе, но попозже, когда он дождется обещанного звонка из клиники. Барбара согласилась, но дала брату понять, что сойдет с ума, если вскоре не узнает, как там обстоят дела.

Генри поплелся на кухню, налил себе холодного чаю, сел за стол и закурил. Ему вспомнилось выражение лица Федора, когда тот спросил его: «Что они имеют против меня?», его недоумение, его вопрос без ответа. «Хорошо, что я не повторил ему то слово, которое выкрикнул один из этих придурков, – подумал Генри, – скорее всего, он не сразу бы понял, что это означает, а может, воспринял бы это как оскорбление. Шрам на руке у него явно останется, и когда дома его спросят, откуда это, они не поймут его объяснений… Да, – продолжал размышлять Генри, – и один из них – брат Паулы, Хуберт, на групповом снимке его плохо видно, он в такой же кожаной куртке, как и все остальные, даже пастор тоже весь в коже».

Генри поднялся, подошел к окну и увидел, как по периметру площадки зажигаются фонари, не одновременно, а по очереди, один за другим, словно передавая свет по эстафете; он вспыхивал не сразу и лишь после легкого подрагивания и мигания разгорался в полную мощь.

Площадь была безлюдна, ветер гонял по освещенной дорожке кусок белой бумаги, может, плакат, потом забросил его в темноту. Что происходило вдалеке, у прудов, Генри не было видно, и он в который раз решил приобрести бинокль. Потом он все-таки разглядел пару, поднимавшуюся вверх с улицы, с автобусной остановки, они шли под ручку, пересекая площадку от одного края до другого и направляясь к многоэтажному дому на другой стороне; Генри был уверен, что это пожилая пара, уж очень утомленной была их походка, словно они выбивались из последних сил; одна фигура явно подгоняла другую, наконец они нырнули в освещенный подъезд. Как лихорадочно они открывали дверь, как проворно юркнули в подъезд, наверное, постояли там немного, пытаясь отдышаться и с облегчением глядя друг на друга.

Генри вернулся к столу, допил чай и подошел к вешалке; на одном из трех кованых крючков висел его непромокаемый плащ. Он надел его, застегиваться, правда, не стал. В ванной схватил одну из клюшек, купленных Барбарой для него на аукционе, взвесил ее в руке, покрутил в воздухе и поставил на место. «Поговорить, – подумал он, – с ними надо поговорить, открыто, без свидетелей и спокойно». Выйдя на улицу, он немного помедлил и направился к детской площадке, где не было ни души. Генри обошел горку, качели, песочницу, где поблескивала забытая формочка, прислонился к деревянной фигурке козла, которому играющие ребятишки иногда повязывали шарф или нахлобучивали на него шапку. Ему захотелось курить, но, заметив у прудов неровно прыгающий свет, он сунул пачку назад и стал наблюдать за огоньком; скорее всего, это был свет от карманного фонарика. Шума моторов слышно не было. Генри спокойно направился к прудам, привлеченный лучом света, скользившим по воде, а потом резко полоснувшим по кронам молодых лип, еще подвязанных для страховки.

Неожиданно до него донесся хриплый женский голос:

– Ну где? Ты же должен помнить, где?

В ответ раздалось неуверенное мужское бормотание:

– Может, там, на скамейке.

Лучик света запрыгал по дорожке, по кустам и осветил скамейку с проволочной корзиной для мусора рядом. Мужчина стал, заикаясь, вспоминать, как они встретились с Эрвином, сели на лавку и начали разговаривать, и тогда заполненная карточка лото была еще при нем.

– Ну и где же она, где? – наседала женщина.

Мужчина был уверен, что положил ее в журнал. Заполнив карточку, он купил этот журнал и положил ее между страницами, там еще на обложке была фотография авианосца, плывущего по Суэцкому каналу.

– Так или эдак, а ее нет, – с упреком сказала женщина и добавила: – Как можно потерять карточку? Весь ты в этом, на тебя никогда нельзя положиться, вспомни, как ты потерял часы моего отца; ни один нормальный человек не теряет наручные часы, только ты.

Луч света упал на мусорную корзину, и Генри увидел нечеткие очертания женщины, склонившейся над корзиной и рывшейся в мусоре, было слышно, как она сопит и шипит на мужа.

Генри оставил их ругаться и продолжать безнадежные, как ему показалось, поиски, повернулся и нарочито медленно пошел через площадку, время от времени останавливаясь, словно провоцируя встречу с теми, кого ждал, но они не появлялись. Он несколько раз пересек зацементированную площадку, прислушиваясь и вглядываясь туда, где предполагал их присутствие, но слышно было лишь шуршание автомобильных шин по асфальту и глухое хлопанье навесов на балконах верхних этажей, по которым гулял ветер. Их нигде не было. Он бросил взгляд на окна своей квартиры, где оставил гореть свет, и направился к кромке площадки, продолжив потом по ней путь до самого своего дома. Дыра в двери стала еще больше, пара зазубренных осколков валялась на земле, Генри поднял один из них и прихватил с собой. Дома под настольной лампой он повертел и ощупал его, положив потом на свою папку с письмами, в полной уверенности, что это был тот самый осколок, который поранил Федора, отчаянно пытавшегося найти ручку двери. «Пусть эта штука лежит здесь, – решил Генри, – я ее сохраню».

Казалось, Бусман знал, зачем его вызывают к телефону. Вздохнув, он протянул Генри металлический лоток с потерянными вставными челюстями и, проворчав, что об утрате таких вещей почти никогда не заявляют, понуро поплелся вслед за Паулой. Генри уставился на протезы, невольно представив себе, чего они только не кусали и не разжевывали, ему даже послышался слабый размалывающий звук, и он уже почти почувствовал сильный приступ кашля, из-за которого протезы вылетают изо рта. Бусман когда-то рассказывал ему, что мощный, подобный взрыву чих способен лишить владельца протезов, которые могут столь неожиданно вылететь изо рта, что человек не успевает подхватить их. Генри поставил лоток на полку и признался себе, что тоже вряд ли стал бы заявлять о потере вставной челюсти, доведись ему когда-нибудь обзавестись ею.

Альберт Бусман, страшно взволнованный разговором по телефону, еще на ходу скинул свой комбинезон и, предвосхищая вопрос Генри, объявил:

– Я должен идти, надо его искать, он опять, наверное, заблудился.

– Кто? – не понял Генри.

Бусман ответил:

– Мой отец.

Генри быстро взглянул на часы, понял, что рабочий день подходит к концу, запер шкаф с ценными вещами и отнес ключ Пауле:

– Вот, спрячь, я должен помочь Альберту.

– А что с ним? – спросила Паула.

– У него старик потерялся, надо его искать, он очень волнуется.

– Ну вот опять, – вздохнула Паула; она очень жалела Альберта Бусмана и тоже заметила его тревогу.

Бусман нисколько не удивился, увидев, что Генри пошел вместе с ним; словно сговорившись, они вместе пересекли крытый перрон, заглянули в зал ожидания, бегло осмотрели тусклое, прокуренное помещение и вышли наружу, на вокзальную площадь. Здесь Бусман пояснил:

– Ему почти девяносто, моему отцу, он по-прежнему покупает для нас продукты, только иногда забывает дорогу домой, и соседка звонит мне, если его долго нет.

– А может, он уже вернулся? – предположил Генри. Бусман покачал головой:

– Нет-нет, его нет с самого утра, когда он отсутствует так долго, она всегда бьет тревогу.

Обнаружить отца в столовой для железнодорожников не удалось, не помогли Бусману и старые знакомые, которых он встречал и расспрашивал.

– Вильгельм? – говорили они. – Нет, мы его давно не видели.

Один машинист с красными воспаленными глазами удивленно спросил:

– Вильгельм? Неужто он еще жив?

Интуиция Бусмана привела их на овощной рынок, прилавки и палатки которого скучились под эстакадой надземной железной дороги; рынок скоро закрывался, и продавцы пытались соблазнить покупателей дешевым товаром, подкладывая сверх меры то кочан цветной капусты, то огурец, то пучок зелени. Генри узнал, что этот рынок был излюбленным местом отца Альберта, где тот порой отдыхал в маленькой пивной после утомительных для него покупок Они заглянули во все погребки, но старика нигде не было, даже там, где рыночный люд позволял себе по маленькой.

В конце рынка, возле цветочного киоска, в окружении нескольких ребятишек какой-то человек играл на шарманке; увидев его, Бусман остолбенел, схватил Генри за рукав и пробормотал:

– Этого не может быть… Нет, вы только посмотрите!

В сухощавом старике, невозмутимо крутившем ручку и игравшем песню «Розамунда», он узнал своего отца. Не обращая внимания на Генри, он бросился к нему, взялся за ручку шарманки и оборвал песню. Старик посмотрел на него со смущенной улыбкой, и Бусман спросил, не строго выговаривая, а мягко упрекая:

– Что ты здесь делаешь, Вильгельм? Мы тебя повсюду ищем!

Старик показал на две полные сумки с продуктами, лежавшие рядом с шарманкой; не чувствуя за собой никакой вины, он объяснил, что уже шел домой, когда владелец шарманки попросил его покрутить ручку, пока он сходит в туалет.

– Я всего лишь хотел оказать ему услугу, Альберт.

– Хорошо, отец, – проговорил Бусман, – хорошо, но ты мог бы вспомнить о данном мне обещании.

Несмотря на сыновний выговор, старик вовсе не собирался идти домой; кивая на деревянную плошку с монетами, он сказал, что должен дождаться возвращения шарманщика, ему удалось кое-что собрать – немного, но на пару кружек пива хватит. Они стали ждать, старик не удержался и сыграл еще пару песен – «Очи черные» и «Волны Северного моря». Когда в плошку падала монета, он благодарно кивал. Один раз он дал покрутить ручку маленькому мальчику и вознаградил его за это монеткой. Благодарность вернувшегося чернобородого шарманщика ограничилась крепким рукопожатием.

Сказав: «Ну все, Вильгельм, теперь пора домой», Бусман положил старику руку на плечо, и Генри удивился, с какой радостью принял он сыновнюю заботу. Он, разумеется, не вспомнил бы про свои кошелки, на его лице было написано блаженство и умильное смущение, однако Бусман не забыл про сумки, кивнул Генри и шепнул ему: «Прихвати их».

Генри взял сумки и пошел вслед за обоими, растроганный необычной парочкой; те шли не спеша и держались за руки. Они уже покинули рынок и стояли у светофора, как вдруг старик спохватился, что что-то забыл; он стал рваться назад, но Бусману удалось утихомирить его:

– Не волнуйся, отец, вот идет господин Неф, он несет твои покупки домой.

– Кто это? – недоверчиво спросил старик.

– Коллега по работе, – ответил Бусман.

Старик тут же успокоился:

– А, железнодорожник, ну тогда хорошо.

Дом, где жили Бусманы, давно нуждался в покраске, в двухэтажном посеревшем здании был расположен ресторанчик, меню которого, написанное мелом на грифельной доске, зазывало на жаркое из говядины с жареным картофелем; когда они проходили мимо окна, занавеска сдвинулась в сторону, чья-то рука постучала по стеклу и призывно помахала. Старик, а приглашение явно было обращено к нему, остановился, замялся и взглянул на сына, очевидно, спрашивая разрешения, однако безропотно подчинился, когда тот невозмутимо потащил его за собой, сказав:

– Только не сегодня, Вильгельм. Сегодня они вполне обойдутся без тебя.

На первой лестничной площадке им пришлось остановиться, старик тяжело дышал и держался за перила; очутившись в квартире, он, однако, быстро преодолел свою слабость и поинтересовался, что можно поесть. Вчерашний суп-гуляш, его надо только разогреть, само собой разумелось, что и Генри съест тарелку, и Бусман отправился хлопотать на кухню.

Старик долго и откровенно разглядывал Генри, когда они оказались друг против друга за столом, вероятно, решая, имеет ли право втянуть его в беседу, но после того, как Генри заинтересовался фотографией с украшенным гирляндами паровозом, окруженным группой людей в форме (все это на фоне заснеженного пейзажа), он проникся доверием к гостю и счел себя обязанным прокомментировать фото:

– Вот так он выглядел, наш новенький красавец силач, тогда на Транссибе, где любой другой увяз бы в снегу, а он вытянул, всегда вытягивал, его построили на фирме «Хеншель».

– И вы вели его? – поинтересовался Генри.

– Да, сынок, я был вторым машинистом; между нами говоря, в мои обязанности входило давать инструкции первому машинисту.

Воспоминания оживили его, он немного пошевелил губами, провел рукой по глазам и в красках описал Генри историю с мостом. Это был мост через огромную реку Лену, опоры моста, зажатые льдами, подались и грозили обрушиться. С помощью экстренного торможения старику якобы удалось остановить поезд всего лишь в нескольких метрах от уже накренившегося моста; когда все оправились от шока, шестьсот пассажиров чествовали его как своего спасителя.

Альберт Бусман поставил перед ними тарелки, он хорошо знал чудесную историю спасения, подмигнул Генри и миролюбиво сказал старику:

– Ну что, Вильгельм, нашел слушателя для своих баек?

В ответ на добродушное подтрунивание сына старик гордо произнес своим слегка скрипучим голосом:

– Тебя там не было, Альберт, поэтому ты и не можешь судить о моих приключениях, – и в расчете на поддержку он обратился к Генри: – А вы-то верите мне?

– Каждому слову, – ответил Генри, – я верю каждому вашему слову.

Старик с благодарностью посмотрел на него и доверительно сообщил, что в конце концов привел свой поезд в пункт назначения через Красноярск и Чикаго.

– Разве это была не Филадельфия, отец? – спросил младший Бусман. Старик отмахнулся:

– Да что ты, Иркутск и Чикаго.

Показывая, что у него нет желания спорить по поводу станций на Транссибе, он потребовал гуляша, сын от души наполнил ему тарелку, и тот принялся есть суп с огромным аппетитом, не скупясь на похвалы. Рука его немного дрожала, поэтому капли супа попадали иногда на лацкан куртки или на брюки, но Альберт не одергивал его – как обычно, он вытрет пятна после еды. Суп они ели с хлебом. Генри наблюдал, как сын нарезал куски, как тщательно отделял корку от мякоти и как пододвигал старику мякиш, а тот брал его не глядя, при этом руки их соприкасались и на мгновение задерживались одна на другой.

После еды именно старик поинтересовался, нет ли у них чего-нибудь для поднятия настроения, сегодня у него душа просит, на что Альберт похлопал его по плечу и принес из кухни початую бутылку «Аквавита». Оба выпили за здоровье Генри. По второму разу сын не стал наполнять рюмки, хотя и заметил, как отец подержал над открытым ртом пустую рюмку, стараясь поймать последнюю каплю.

– Ну ладно, – смирился старик, – конечная станция, все выходят, – и в веселом расположении духа он обратился к Генри, чтобы удостовериться, что тот действительно Неф и работает вместе с Альбертом. Получив подтверждение, он заявил, что каждого, кто работает с Ханнесом Хармсом, можно только поздравить. – Славный человек этот Ханнес Хармс, симпатичный мужчина, слишком хорош для вашего бюро находок; если бы не несчастье несколько лет назад, он занимал бы сегодня пост повыше, это уж точно.

– Какое несчастье? – спросил Генри.

За старика, который лишь отмахнулся, ответил Альберт, сжато рассказав, что Хармс когда-то был машинистом локомотива, под конец водил поезд «Киль – Линдау» и превысил скорость, когда ехал через участок дороги, где шли ремонтные работы, – предупреждающие знаки были плохо освещены, в результате два-три вагона сошли с рельсов и несколько человек получили травмы. Ханнес Хармс взял на себя всю ответственность, хотя в тот момент не он вел поезд, а помощник машиниста, его молоденький ученик.

– Вот видишь, – нравоучительно обратился старик к Генри, – как иногда бывает, нуда ладно, теперь-то Хармс нашел для себя поле деятельности и помогает почтенным дамам вновь обрести свои сумочки, забытые в поезде; приличный человек, радуйся, что ты с ним работаешь.

– Мне нравится в бюро находок, – кивнул Генри, – там можно учиться целый век, и все равно не перестанешь удивляться.

– Ты уже многому успел научиться, – подтвердил Альберт и, подумав, добавил с улыбкой: – Как знать, может, когда-нибудь станешь у нас начальником.

Раздался звонок в дверь, и он пошел открывать. Правда, приотворил дверь лишь на чуть-чуть, впрочем, вполне достаточно, чтобы Генри мог рассмотреть женщину, привставшую на цыпочки, чтобы разглядеть все происходящее внутри. Увиденного ей, по-видимому, хватило, и войти она не захотела; женщина была небольшого роста, темноволосая, в кухонном фартуке. Из их разговора шепотом ничего нельзя было разобрать, и все же Генри догадался, что ее благодарили и она согласилась и дальше присматривать – за чем или за кем, это не обсуждалось. Женщина осталась, судя по всему, довольна и быстро юркнула в притворенную дверь соседской квартиры.

– Что, Паппенфусиха? – осведомился старик.

– Да, – подтвердил сын и пояснил Генри: – Наша соседка.

Старик страшно развеселился и только повторял:

– Соседка, соседка! – Потом, шамкая, разразился целой тирадой в адрес этой соседки: – Вечно она приходит, чтобы что-нибудь одолжить, то немножко муки, то соль или маргарин, не выручите ли яичком, спрашивает, а когда я ей одалживаю, она про это часто просто забывает. Хотел бы я знать, что происходит у нее в голове.

– На этот раз она ничего не просила одолжить, – сказал Альберт, – только хотела узнать, будем ли мы завтра дома, она собирается принести нам кусок домашнего пирога.

– Про это она забудет, – проворчал старик, – завтра уже и не вспомнит.

Альберт Бусман задумчиво посмотрел на отца и деликатно намекнул ему, что он не прав, что он, вероятно, забыл, какой услужливой все эти годы была фрау Паппенфус, сколько хлопот брала на себя, делала им покупки, все-таки надо отдать ей должное. Лицо старика приняло отсутствующее выражение, какое-то время он сидел не мигая, уставившись на фотографию украшенного гирляндами паровоза, потом заерзал на стуле и принялся тереть ладони.

– Ты опять замерз? – забеспокоился Альберт.

Старик подтвердил кивком и, чтобы объяснить причину, молча показал на дверь, которая, по его разумению, слишком долго стояла открытой.

– Сейчас, Вильгельм, – сказал сын, – сейчас станет теплее, я принесу тебе твой плед.

Заворачивая отца в плед с заботливостью, невольно растрогавшей Генри, он тихонько разговаривал с ним, сулил ему быстрое наступление хорошего самочувствия, обещал рюмочку на ночь; все это время старик не отрываясь смотрел на Генри, словно демонстрируя ему то внимание, которым он окружен. Потом вдруг сощурился и спросил Генри:

– А ты не был на Транссибе, вроде я тебя там видел?

– Я? О, нет, – ответил Генри, – по этой знаменитой дороге я никогда не ездил.

– А стоило бы, – заметил старик, – кто хоть раз проедет по Транссибу, тому нечего делать в других местах, он уже все видел.

– Я постараюсь, – заверил Генри и не стал больше ничего добавлять, увидев, как утомленный старик обмяк на стуле и нечаянно смахнул со стола пачку сигарет. Генри встал и пообещал на прощание не забывать про Транссиб; Бусман проводил его до входной двери. Каждый нашел повод поблагодарить другого. Прежде чем расстаться, Генри спросил: – А что, твой отец действительно никогда не ездил по Транссибирской магистрали?

– Он-то нет, а вот его друг, тот да, – ответил Альберт Бусман, – это был его лучший друг; с тех пор, как он умер, отец иногда сам верит, что был там, он просто перенял и присвоил себе то, что неоднократно слышал вечерами. – Поскольку вместо ответа Генри лишь недоуменно уставился на него, Бусман добавил: – Ну что, Генри, надеюсь, ты найдешь дорогу домой?

Девушка у стойки «Адлера» узнала его и приветливо поздоровалась:

– Добрый день, господин Неф. – Не дожидаясь его вопроса, она сообщила: – Господин Лагутин в своем номере, правда, у него сейчас гости.

– Гости?

– Дама, она уже бывала здесь.

Генри помялся, но все же попросил девушку сообщить господину Лагутину, что он ждет его внизу и хотел бы сделать одно предложение. Как разительно переменился голос девушки, когда она передавала его просьбу Федору, он вдруг зазвучал мелодично, чуть монотонно и нараспев, и каким деловым он снова стал, когда она обратилась к Генри:

– Господин Лагутин просит вас зайти к нему.

Генри поднялся по витой лестнице, держась одной рукой за канат, а в другой зажав картонную коробку – это были четыре медовых пирожных, купленные им в кондитерской. Стучать ему не пришлось – как по электронному сигналу, дверь распахнулась, и Федор обнял его:

– Заходи, дорогой друг, заходи, никого нет желаннее тебя.

– Осторожно, пирожные, – предостерег Генри и, подняв коробку повыше, вошел в номер.

В комнате была Барбара. Она сидела у стола и курила. Увидев брата, она радостно помахала и показала на корзину с фруктами:

– Федору нужны витамины.

– И сладости, – добавил Генри, поставив коробку возле корзины.

Барбара была уже в курсе всех событий. Не успел Генри задать вопрос, как она поведала ему, что рана не беспокоит Федора, что вряд ли имеет смысл накладывать новую повязку и что ни одно сухожилие не повреждено настолько, чтобы Федору пришлось отказаться от игры на флейте. Федор демонстративно согнул и разогнул руку и с похвалой отозвался о враче и лекарствах, которыми его лечили, не преминув упомянуть и чудодейственную мазь, изготовленную его бабушкой по старинному татарскому рецепту, он ведь уже обрабатывал ею рану Генри. Сейчас он театрально произнес:

– Мы верим в целительную силу, если нам дарит ее птица наших степей.

В хорошем настроении он взял из корзины яблоко и принялся тщательно чистить его таким образом, чтобы кожица завивалась колечками; не прерывая своей работы, Федор кивнул на письмо, лежащее на столе, – письмо из дома. Родные очень беспокоились о нем. Он написал им о случившемся, о том, как незнакомые люди, которых он до этого никогда в жизни не видел, не заговаривал с ними и ничем не провоцировал, кружили вокруг него на мотоциклах, нанося удары, а потом вынудили бежать. Он также написал, что поранился, когда искал защиты в доме своего друга, и что для него так и осталось загадкой, почему на него напали, ведь он не бросил в их сторону ни одного неодобрительного, а тем более враждебного взгляда.

– Да, – вздохнул Федор, – все это мне пришлось изложить своим близким, и я прекрасно понимаю, что они тревожатся, в особенности из-за того, что это нападение – полная для меня загадка и, пожалуй, еще надолго таковой останется. – Федор замолк, взглянул на яблочную кожуру и произнес: – Мои родные хотят, чтобы я вернулся домой. Они настоятельно рекомендуют мне это, но решение оставляют за мной.

– Ни в коем случае, – разволновался Генри, – тебе нельзя уезжать домой, вспомни, какую работу тебе здесь доверили, как высоко ценят твои знания.

– Я знаю, Генри, знаю и всегда буду благодарен коллегам из Высшей Технической школы, я достаточно часто испытываю чувство, что нас связывает удивительная коллегиальность, спаянность правдоискателей, все мы хотим найти один общий путь, но ты же видел, что произошло под твоими окнами в то воскресенье; я вблизи видел глаза окруживших меня парней, Генри, в их глазах стояла ненависть. Почему? За что? Ты сказал мне, что я, по их мнению, мог нарушить границы их территории, ты сказал, что ими руководит желание властвовать, то есть они пускают в ход силу даже для того, чтобы разведать пределы своей власти, но какова причина их ненависти?

Федор разрезал яблоко и протянул сначала кусочек Барбаре, потом Генри. Он повторил:

– Какова причина?

– Когда-то они и Генри угрожали, – заметила Барбара, – окружили и угрожали, я тогда просила, чтобы он вызвал полицию, но он не решился. – Она повернулась к Генри. – Разве не так? Ты не хотел вызывать полицию.

– Тогда я еще многого не знал, – помедлил Генри, – может, это было ошибкой, но мне всегда прежде всего хочется понять, почему что-то происходит, разобраться, что это за люди, зачем они сбиваются в банды, а потом испытывают удовольствие от того, что заставляют других почувствовать их силу, и нагоняют на всех страх.

– Ну и как, – спросила Барбара, – сейчас ты с этим разобрался?

– Нет, конечно, – ответил Генри, – но одно мне стало ясно: они считают себя обделенными. Не высказывая этого, они ощущают себя проигравшими. Они просто-напросто хотят заполучить назад то, что, по их мнению, у них отняли или недодали им. И они организуются в стаи, поскольку в стае ты заметен и что-то из себя представляешь, а в одиночку такое не под силу.

– Ну хорошо, – произнесла Барбара, – так что же, мы должны мириться с этим, проявить сочувствие, которого у них нет к нам, может, и с насилием смириться?

– Насилие иногда является следствием заблуждения, – заметил Генри, – и когда ты это осознал, ты должен попытаться предпринять что-нибудь против этого заблуждения, поговорить, например, с людьми. Мы должны поговорить с ними.

– Перестань, Генри, ты ведь прекрасно знаешь, что они говорят на другом языке, на своем собственном. Что же еще остается, если люди не понимают слов, что?

Генри долго смотрел на сестру, потом кивнул и сказал:

– Защищаться, Барбара. Если ничего больше не помогает, остается только защищаться, ты это прекрасно понимаешь.

Оба с удивлением заметили, что Федор улыбается, это была печальная улыбка разочаровавшегося человека, похоже, он не был расположен объяснять ее причину, однако на прямой вопрос Генри он ответил:

– Знаете, иногда наши разговоры не идут дальше обмена мнениями и убеждениями, и это проявляется особенно отчетливо, когда мы вот так сидим в полной растерянности.

– Точно, – сказала Барбара, – и поэтому я за то, чтобы мы наконец отправились в путь, надеюсь, что они еще открыты.

– Кто открыт?

– Это сюрприз, потерпи.

– Куда хотя бы мы идем? – спросил Генри.

– Это моя идея, – улыбнулась Барбара, – она случайно пришла мне в голову; сначала я хотела пойти туда вдвоем с Федором, но раз ты пришел, можешь к нам присоединиться.

– Может, все-таки хотя бы намекнешь?

– Хорошо, – сжалилась Барбара, – быть может, это будет путешествие домой, краткое, скромное путешествие домой, и этого с тебя вполне достаточно.

Федор тоже не знал, что затеяла Барбара; хотя она и предложила ему, пока они были наедине, нанести «один интересный визит», но кому, не сказала. Барбара позвякивала ключами и поторапливала к выходу, уже стоя у двери и боясь, что они опоздают:

– Ну пойдем же наконец!

Она припарковала машину на соседней улочке и даже во время поездки не выдала своего секрета; моментально проскочив привокзальную площадь, где, как всегда по воскресеньям, под сине-белым флагом собрались футбольные фанаты и загодя упражнялись в хоровом скандировании, Барбара спустилась вниз по шикарной улице и остановилась неподалеку от овального здания с куполом и большими окнами.

Генри не удержался и удивленно спросил:

– Музей? Этнографический музей?

Они молча поднялись по широкой лестнице, Барбара купила билеты – три взрослых – и прямиком направилась к однорукому вахтеру в служебной форме, тот любезно ответил на ее вопросы и вежливо поклонился. Им предстояло подняться выше. Время от времени они выхватывали взглядом непривычные застывшие картины: африканские женщины, обреченные вечно толочь просо, ганские рыбаки, латающие сеть, которая никогда не будет заброшена в воду. Перед одним из разделов экспозиции они невольно остановились: полуголые пигмеи сидели в кругу и нанизывали мелкие осколки на шнурок; Барбара знала, что они изготовляют ожерелья, она также знала, что это были кусочки скорлупы страусиного яйца, которое они специально раздробили. Барбара произнесла:

– На маленькой табличке все написано, можете потом почитать.

По соседству с жанровой сценой из киргизской жизни – семья, раскраивающая кожу для сапог, – они обнаружили юрту с поднятым пологом, перед ней расположились двое детей и старик; он сидел на деревянной бочке меж пчелиных ульев и курил трубку с разукрашенной головкой, мальчик держал на поводке пастушью собаку, а маленькая нарядная девочка сидела на корточках перед входом в юрту и играла на флейте. Рядом мыла глиняную посуду женщина. Барбара бросила лишь мимолетный взгляд на всю композицию: Федор интересовал ее гораздо больше, чем дышащие мирным покоем фигуры. Поначалу лицо его не выражало никаких чувств, однако уже при втором взгляде на нем отразилось слабое удивление, как бы неуверенное или даже скептическое узнавание. Она наблюдала за ним, как он подошел к табличке и прочитал: «Башкиры перед празднично украшенной юртой», потом неожиданно перелез через канат ограждения, слегка качнул фигуру старика, осторожно потрогал ульи, затем склонился к мальчику и вынул у него из рук поводок.

– Пастушьих собак у нас никогда не берут на поводок, – пояснил он Генри, словно чувствуя себя обязанным еще кое-что проверить или подправить, наклонился к фигуре сидящей на корточках девочки и аккуратно вынул у нее из рук флейту. Он осмотрел ее и поднес к губам, Барбара тут же попросила: – Сыграй что-нибудь, Федор, пожалуйста, совсем немножко.

Он уже был готов уступить ей, но в этот момент они услышали приближающиеся шаги, шла целая группа во главе с одноруким служащим. Федор пожал плечами, улыбнулся Барбаре и исчез в юрте, вероятно, предполагая, что группа быстро пройдет мимо. Он ошибся. Группа, состоявшая исключительно из пожилых людей, в основном одетых как туристы, по знаку музейного работника остановилась как раз перед башкирской идиллией.

– А здесь вы видите, – произнес вахтер, бывший, вероятно, по совместительству и экскурсоводом, – сцену из жизни башкир, народности, населяющей в основном юг Урала. Первоначально они входили в разные ханства Золотой Орды, затем были обложены данью русским царем; для своей защиты они создали Уральское казацкое войско. Кстати, в Башкирии проживают не только башкиры, большую часть населения составляют русские, кроме них там живут украинцы, чуваши, мордва и некоторые другие народности; не сложно догадаться, что раньше там постоянно происходили восстания.

Один бородатый посетитель спросил:

– А за счет чего же, собственно, живут эти люди? Сторож указал на ульи и произнес:

– Пчеловодство в большом почете у башкир, на своем черноземе они возделывают пшеницу, а в степях разводят скот. Когда-то они были прекрасными охотниками, охотились с прирученными соколами, но эти времена давно прошли.

Барбара и Генри внимательно слушали пояснения, не сводя глаз с юрты, в которой тихонько сидел Федор и, конечно, тоже слушал рассказ экскурсовода. Тот со знанием дела выдавал информацию, отвечая на конкретные вопросы или ведя рассказ по собственной инициативе; так, он сообщил, что башкирский язык очень близок татарскому, что леса в тех краях в основном лиственные и что шерстяной капюшон на женщине, моющей посуду, носят также на Кавказе, и называется он и там и тут башлык.

Любознательный турист – один из тех, которые попадаются в каждой группе, – задумчиво вгляделся в фигуры у юрты и спросил:

– Видно, бедствуют, бедолаги? Уровень развития, наверное, самый примитивный?

Экскурсовод, привыкший к любым вопросам, не удивился и не возмутился, а терпеливо, используя свои разнообразные познания, просветил, и не только одного любопытствующего, а всю группу, что башкирские земли богаты природными ископаемыми, что там найдены медь, марганец и уран и в итоге возникла развитая индустрия, черпающая необходимую энергию от ГЭС и ТЭС. Не ожидая дополнительных вопросов, он обратился к сцене из киргизской жизни и уже произнес:

– А здесь вы видите…

Но тут подала голос худощавая седая женщина; у нее появился еще один вопрос, не в последнюю очередь продиктованный профессиональным интересом. Жизнь в юрте она еще может себе представить и жизнь летом в степи тоже, но ведь башкирские дети должны ходить в школу, как там обстоят дела – на безлюдных территориях, при кочевом образе жизни – со школьным образованием, вот что она хотела бы узнать. Экскурсовод счел вопрос резонным, благосклонно кивнул и обратил свой взгляд на фигурку маленькой девочки. Повернувшись в ее сторону, он сказал:

– Она наверняка знает не меньше, чем ее сверстники в Германии. В степях школы размещают в деревянных летних домиках, а в селениях проводятся такие же стационарные занятия, как у нас. А вот той школе жизни, которую пройдет малышка в юрте, этому не научат ни в одной школе. Что касается безлюдных территорий, их можно преодолевать пешком, а можно и в седле, в давние времена некоторые башкиры держали по шестьдесят и более лошадей, бывало что дети и на свет появлялись прямо в седле, так сказать. Кстати, стоит упомянуть, что у них там есть свои университеты, и значительные, к примеру в Уфе.

Генри подошел к сестре и шепнул ей на ухо:

– Славный мужик, он мне нравится.

Барбара прошептала в ответ:

– Я его один раз уже слышала, мама меня сюда притащила, мы не уставали удивляться.

Оба не спускали глаз с юрты и думали о Федоре, toi вел себя пока тихо и, судя по всему, сконцентрировался на рассказе экскурсовода, ведь речь шла о его родине и его соплеменниках. Неожиданно они вздрогнули, да и все туристы обменялись удивленными взглядами – из юрты полились звуки флейты, поначалу неуверенные и слегка вибрирующие, временами они звонко взбирались вверх, ненадолго зависали там и внезапно обрывались, чтобы потом, после нового зачина, излиться в безудержном веселье. Радость звучала в этой музыке, может быть, радость пробуждения. «Что это с ним? – взволнованно думала Барбара. – Почему он играет, что он хочет нам сказать?» Экскурсовод перешагнул через заграждение, оторопело посмотрел на девочку, только сейчас, вероятно, заметив отсутствие флейты, выпрямился и решительно откинул полог юрты. Все еще держа флейту у губ, наружу вышел Федор, успевший напоследок издать ликующий звук – это мог быть торжествующий клич парящей над степью птицы, и вернул курай девочке. Все пребывали в полном замешательстве, сменившемся радостным ликованием, с которым группа встретила Федора, большинство посчитало его игру удачной режиссерской находкой, все зааплодировали и еще долго продолжали приветственно махать ему и хлопать в ладоши. Федору ничего не оставалось, кроме как поклониться, что он и проделал на игривый манер, чем вызвал только усиление аплодисментов и возгласы «бис!». Барбара хотела подойти к нему, чтобы выразить свой восторг, но ее опередил вахтер; улыбнувшись, он тут же принял официальный вид и спросил:

– А вы, собственно, кто такой?

– Я позволил себе переступить порог родного для меня жилища, я родился в тех краях, – объяснил с довольной улыбкой Федор, – дело в том, что в такой вот юрте прошло мое детство.

Вахтер пытливо посмотрел ему в лицо, заморгал, и его губы расплылись в широкой улыбке. Его растущее восхищение искало выхода, и когда он окончательно убедился, откуда родом посетитель, он произнес вполголоса:

– Добро пожаловать! Добро пожаловать в наш музей! – и, обращаясь к группе, сказал: – Дамы и господа! У кого еще есть вопросы, тот может получить на них ответ из первых рук, среди нас посетитель, прибывший как раз из этих дальних краев.

Он пожал Федору руку и разрешил даме, интересующейся школьным образованием, сделать снимок. Услышав, что все сведения о Башкирии попали в самую точку – «ни добавить, ни исправить», как выразился Федор, экскурсовод поклонился. Вдохновленный похвалой, он поинтересовался, не собирается ли Федор подольше задержаться в их городе; в таком случае он был бы рад вновь увидеть его в музее, можно было бы вместе зайти в кафе, там всегда найдется тихое местечко для задушевной беседы. Федор не стал связывать себя обещанием, а лишь произнес:

– У меня такое впечатление, что вы уже бывали в Башкирии.

– Пока еще нет, – ответил, смутившись, экскурсовод, – но, может, еще получится, попью кумыса, говорят, чудесный напиток.

– Это и в самом деле волшебный напиток, – подтвердил Федор, – у нас считается, что молоко кобылицы развивает мускулы и придает коже блеск, а еще оно помогает сохранить хладнокровие.

Барбара взяла его за руку и сказала с улыбкой:

– Это именно то, что мне надо, может, организуем бизнес?

– Тогда я сделаю новый коктейль и начну им торговать, – вмешался Генри, – кумыс с водкой, название подыщем, а для начала можно было бы назвать «Баво», сокращенно «башкирская водка».

– У тебя бывали идеи поинтереснее, – уколола брата Барбара и предложила еще разок взглянуть на сцену из киргизской жизни, а потом поехать домой.

Они распрощались с вахтером, каждый пожал ему руку. Молча поглядели на киргизскую экспозицию и потом еще долго молчали в машине. И лишь проехав большой кусок пути, Барбара почувствовала потребность высказаться; она начала медленно, как бы разговаривая сама с собой и подыскивая ответ на волнующие ее вопросы:

– Я не знаю, Федор, что чувствует человек, будучи далеко от дома, в чужой стране, когда он вдруг оказывается перед знакомой картиной, неожиданно видит срез родной жизни. Наверняка ты испытал при этом необычные чувства, так ведь? Могу себе представить, что человек другими глазами смотрит на место, где он родился, не знаю, как именно, но думаю, что по-другому хотя бы уже потому, что само собой напрашивается сравнение.

Она вдруг спросила его прямо в лоб:

– Ты понимаешь, что я имею в виду?

Федор взял зажженную сигарету, протянутую ему Генри, и сказал:

– Конечно, Барбара, я хорошо понимаю тебя. То, что видит человек, глядя на свое родное из другого мира, почти всегда приводит его в удивление; так происходит со многими. Какое крошечное все это, думает он, какое убогое и далекое, как мог я довольствоваться всем этим? Пару мгновений я тоже думал так, увидев эту юрту и моих соплеменников за их занятиями и не в последнюю очередь эту девочку с кураем.

– Но ты ведь обрадовался, Федор, разве ты не обрадовался? – спросила Барбара.

– Да, но гораздо больше эта картина растрогала меня, и я невольно испытал сочувствие. Тебе это подтвердит не один человек, взглянувший на родные места и испытавший то же самое.

– Но в твоей игре ничего этого не было слышно, – заметил Генри, – я слышал только восторг и ликование, порой мне казалось, что у кого-то сердце просто прыгает от радости.

– Это старинная песня, – сказал Федор, – кстати, называется «Охотничий подарок»; один охотник возвращается с охоты и привозит что-то своей любимой; его ожидания велики, он надеется, что подарок будет принят благосклонно и его единственное желание исполнится.

Генри не стал распространяться на эту тему, оставив при себе замечание, готовое сорваться с языка; если речь идет о степном зайце, надо полагать, его приняли бы; скорее, он жалел, что после игры Федора на курае, воспринятой с таким энтузиазмом, он упустил возможность разговорить членов группы, нисколько не сомневаясь, что услышал бы массу интересного.

Барбаре не понравились мысли брата; она поймала его взгляд в зеркале заднего вида и укоризненно покачала головой, потом прибавила скорость, чтобы обогнать рефрижератор из Дании.

– Куда ты едешь? – поинтересовался Генри.

Сестра ответила:

– Ко мне, мы будем одни, мама у своих подруг по бриджу; ты ведь согласен, Федор?

– Пожалуйста, не обижайтесь, – отозвался Федор, – но я хотел бы поехать в гостиницу; я должен написать два письма на родину: одно дедушке и одно моему профессору, старому университетскому ученому, он горит желанием узнать, над чем я тут работаю.

– А ты можешь писать об этом? – спросил Генри. – Я хочу сказать: ты имеешь право так открыто писать о вашем научном проекте?

– Знаешь, Генри, тот, кто занимается тем, что можно и нужно исследовать, и целиком посвящает себя этому, скоро приходит к выводу, что он не одинок. Во многих местах работают над теми же проблемами в одно и то же время. Мы все знаем друг о друге.

– То есть никакой секретности? – удивился Генри.

– Никакой, – подтвердил Федор. – Когда я здесь начинал, меня пригласил к себе руководитель проекта и ознакомил со всеми результатами исследований на сегодняшний день, не забыв и опыт, накопленный коллегами в Гренобле и Массачусетсе, а после этого обстоятельного посвящения знаете, что он сказал мне? «Пользуйтесь, господин Лагутин, все, что познал человеческий разум, нуждается в обнародовании, поскольку это всем пойдет на пользу».

Без всякого перехода он неожиданно прочел надпись на втором датском рефрижераторе, который обгоняла Барбара: «Живая форель».

– Бедняги и не знают, что находятся в пути, – сказал Генри.

– Вероятно, им кажется, что холодильник – это и есть весь мир, – подхватил Федор.

Подъехав к «Адлеру», Барбара не заглушила двигатель. С заднего сиденья Генри заметил в ее руке сверточек, который она, прощаясь, передала Федору у входа в гостиницу, он также видел, как недоверчиво и робко Федор принял его. Барбара что-то говорила ему, он внимательно слушал, слегка склонив голову, а когда она отступила на шаг назад, взял ее руку и поцеловал.

– Что было в сверточке? – сразу же спросил Генри, как только сестра села в машину.

– Подарок, – ответила Барбара, – маленький подарок.

Она произнесла это с таким равнодушием, что Генри, почувствовав вызов, снова спросил:

– Можно все-таки узнать, что там было?

– А почему ты должен это знать? – улыбнулась Барбара. – Я хотела доставить Федору радость и, похоже, доставила.

– Значит, не хочешь мне сказать?

– Потерпи, Федор наверняка скажет тебе сам.

Альберт Бусман откупорил обе начатые бутылки, найденные в бременском пассажирском поезде, приставил недрогнувшей рукой оба горлышка и слил, точно рассчитав наклон, остатки шнапса из одной бутылки – «Боммерлундер» в другую – «Штейнхегер», не пролив ни одной капли. Не пузырясь и не меняя цвета, «Боммерлундер» соединился со «Штейнхегером» без проблем. Бусман сделал пробный глоток, почмокал языком, сделал еще один и объявил смесь пригодной к употреблению; полную бутылку он спрятал в стопке пледов.

Этим утром Генри отказался от глотка «для поднятия настроения», он дожидался появления Паулы; единственное, что Бусман смог ему сказать, – это то, что ее вызвали в больницу, больше он и сам ничего не знал. Ханнес Хармс, у которого Генри осторожно попытался что-нибудь выведать, тоже ответил неопределенно:

– Какие-то семейные обстоятельства.

Генри не мог себе объяснить, почему он испытывал такое беспокойство из-за отсутствия Паулы; он равнодушно распределил по полкам найденные и сданные мячи и книги, энергично затолкал плащ в переполненный ящик, сунул целлофановый пакет с вязаньем и брошюры на полку с разнородными предметами, все время поглядывая на часы. Паула, приходившая каждое утро на работу первой, все не шла и не шла.

Звонок позвал его к приемному окошку. Там стояла худенькая смуглая девушка, она вежливо извинилась за беспокойство и осведомилась, по адресу ли она попала, действительно ли здесь оседают потерянные вещи из всех поездов, в том числе из пригородных. Генри подтвердил, галантно сказав:

– Вы пришли по верному адресу.

Ему понравился низкий голос девушки, приглянулись и черные, с синеватым отливом, волосы до плеч. Прежде чем спросить, о какой потере она собирается заявить, он ободряюще кивнул ей, призывая не робеть и запастись терпением, а они уж отыщут все, что люди теряют. Он протянул ей формуляр заявления о пропаже и попросил заполнить, там, в зале, на черной конторке, карандаш висит там же на веревочке. Как же быстро она заполнила формуляр! В отличие от других заявителей, которые с огромным трудом отвечали на вопросы, – некоторые были даже не в состоянии вспомнить тип поезда, – она внесла все необходимые сведения почти без запинки, подписала бланк, крепко сжав губы, и протянула его Генри. Тот сначала взглянул на фамилию и прочел вполголоса:

– Сильвия Франк?

Девушка ответила:

– Это мой театральный псевдоним, но, надеюсь, этого достаточно?

– Конечно, – подтвердил Генри, – наверняка; я смотрю, вы и адрес указали… Камерный театр… Вы живете в Камерном театре?

– Нет, – улыбнулась девушка, – я живу за городом, в Лунтфердене, а в Камерном театре у меня ангажемент.

– Значит, вы актриса, – произнес Генри и не спеша принялся расшифровывать настроченное торопливыми каракулями описание пропажи. – «Прозрачный целлофановый пакет, – прочел он, – содержимое: тетрадка с текстом и несколько программок, наполовину связанный свитер, вязальные принадлежности, две груши; ценность – неопределенная».

– Я не смогла подсчитать ценность, – произнесла девушка.

Генри сочувствующе ответил:

– Охотно верю, большинство людей затрудняются определить ценность потерянных вещей.

– Кое от чего я могла бы отказаться, – заметила девушка, – но текст мне очень нужен, у нас как раз в разгаре репетиции.

Генри улыбнулся с явным превосходством, в его улыбке содержался намек, заставивший девушку выпрямиться и проводить его взглядом до полки с разнородными предметами, откуда он извлек целлофановый пакет и, вертя им, вернулся на свое место. Хотя девушка издала радостный возглас удивления, Генри спросил ее с серьезной миной:

– Это то, что вы потеряли?

Она схватила свой пакет, вытащила из него голубую тетрадку, сунула ему под нос и радостно воскликнула:

– Вот, это именно то, что мне безумно важно! Как я могу вас отблагодарить? – Она полистала текст и показала Генри отмеченные светло-зеленым маркером фразы: – Это моя роль.

– А как называется пьеса? – поинтересовался Генри.

– «Перемена погоды».

– «Перемена погоды»?

– Главный герой – метеоролог, старый предсказатель погоды; один из его прогнозов приводит к трагедии.

– Понимаю, – серьезно ответил Генри и спросил с невинным видом: – А вы кого играете? Зону высокого давления или ураганный шквал?

– Я расследую всю историю: то, что вначале выглядит как несчастный случай, под конец оказывается преступлением.

– Понимаю, – снова сказал Генри и добавил с наигранным участием: – А преступление, я думаю, совершено на почве ревности?

Вместо ответа девушка спросила:

– Я могу забрать свое имущество?

– Не так сразу, – отозвался Генри, – сначала вы должны доказать, что вещь действительно принадлежит вам; у нас на это есть свои инструкции.

– О боже, вы шутите, – взмолилась девушка, – что значит – доказать? Как это делается?

Она, похоже, не замечала, что Генри разыгрывает ее, требуя доказательств, это и забавляло, и в то же время раздражало ее, и когда Генри объяснил ей, что связан по рукам инструкциями, она фыркнула:

– Я сейчас со смеху помру.

Генри в напряжении сморщил лоб, потом неожиданно взял у нее из рук текст, раскрыл наугад и пробормотал:

– Акт второй, сцена вторая, надеюсь, вы помните.

– Разумеется, – ответила девушка, – сцена происходит в Метеорологическом институте, ну и что из этого?

– Господин Пойкерт и есть тот самый предсказатель?

– Ну.

– А Лора – это вы?

– Да, я играю Лору.

– Значит, вы, вероятно, помните, что должны ответить этому господину Пойкерту; вот он здесь говорит: «Но область низкого давления над Британскими островами поначалу не имела тенденции перемещаться на восток».

Девушка пожала плечами и равнодушно произнесла:

– Ну хорошо, если вы настаиваете, я отвечаю ему: «Но это можно было бы предположить».

Генри в ответ:

– На это господин Пойкерт возражает: «Мы публикуем не предположения, а проверенные данные».

– «Северо-восточные ветры прогнозировались, – вступила в диалог девушка, согласно своей роли, – возрастающая сила ветра, с порывами и шквалами, позволяла кое-что предположить; во всяком случае, Дитер не выехал бы и несчастья не случилось».

Генри прочитал уверенным голосом:

– «Мы доверяем нашим приборам. Их показания надежны, хотя бы в своих основных параметрах. Бессмысленно обвинять приборы, если природа подводит их, а мы можем лишь приостановить свою работу, если нам будет разрешено с оговоркой передавать замеренные показания. Ты ведь знаешь это, Лора».

– «Послушал бы ты себя со стороны, – подхватила текст девушка, – ты говоришь так, словно я все еще твоя ассистентка».

Генри захлопнул толстую тетрадку и посмотрел через перегородку в сторону кабинета Хармса, где неожиданно увидел Паулу, она здоровалась и, очевидно, коротко отвечала на вопросы шефа, потом помахала сверху Бусману и наконец смерила его самого долгим, выразительным взглядом.

– О'кей, – произнес Генри и протянул девушке тетрадку и целлофановый пакет, – вы меня убедили, эти вещи наверняка принадлежат вам.

– Я могу теперь идти?

– Подпишите, – сказал Генри, – вам надо еще подписать квитанцию о получении вещей, кроме этого, вы должны уплатить сбор за обработку, мне причитается тридцать марок.

– Тридцать марок?

– Если у вас нет, можете заплатить позже.

Бурное проявление благодарности девушки он пропустил мимо ушей, целиком переключившись на Паулу, в сторону которой он все время поглядывал. Та, последовав приглашающему жесту Хармса, села на стул для посетителей и, опустив лицо, отвечала на его вопросы. Вот Хармс протянул ей бумажный носовой платок, она зажала его в руке. Отпуская ее, шеф вручил ей какой-то список и обнял, как бы предлагая защиту. Со списком в руках и с ключами, которые она достала из своего письменного стола, Паула подошла к сейфу с ценными вещами, отомкнула его и начала проверять содержимое. Она не заметила, что Генри последовал за ней и теперь тихо стоял за ее спиной, наблюдая, как она сличала и делала пометки. И лишь когда он просунул мимо нее руку, чтобы подхватить пару жемчужин, скатившихся с разорванной нитки, она обернулась.

– Убери руки! – бросила она, и жесткость ее тона заставила его насторожиться.

Генри положил жемчужины обратно в сейф, пытаясь встретиться взглядом с Паулой, но она отводила глаза и демонстративно продолжала выполнять задание.

– В чем дело? – спросил он. – Я просто хотел сделать тебе одно предложение.

– Прибереги его для себя! – огрызнулась Паула.

Ее отпор настолько обескуражил его, что он не решился коснуться ее плеча и уже был готов оставить ее наедине с работой, как вдруг вспомнил причину ее отсутствия и спросил:

– Тебя вызывали в больницу?

– Тебе это должно быть известно, – произнесла она, не глядя на него.

– Мне? – удивился Генри. – Не понимаю, о чем ты говоришь.

– Не притворяйся, ты ведь был при этом.

– Где я был? Ты можешь выражаться точнее?

– Вы напали на них, – с горечью произнесла Паула, – и избили их вашими хоккейными клюшками, Хуберт лежит с сотрясением мозга, он знает, что ты тоже был там.

– Послушай, Паула, – сказал Генри, – я не исключаю, что пара хоккеистов из моей команды решила навести порядок… Они знали, что эти парни вытворяют на своих мотоциклах… Как они травят людей, угрожают им, пристают. Твой брат ведь из этой компании. Вероятно, мой товарищи решили их проучить, вот и все… Кстати, эти рокеры как-то и меня взяли в оборот, а моего друга они довели до того, что у него на всю жизнь останется шрам.

– Почему ты отрицаешь, что тоже участвовал в нападении?

– Меня там не было, Паула.

– Но Хуберт слышал, как кто-то назвал тебя по имени.

– Это исключено, может, кто-то произнес похожее имя, Герман например, у нас есть такой игрок.

Паула недоверчиво взглянула на него, отказалась от предложенной сигареты и с вызовом произнесла:

– Но ты одобрял, признайся, что ты одобрял нападение… То, что они отправились со своими клюшками и по команде набросились на них, это ведь было в твоем духе, так?

По тому, как она энергично положила назад в сейф брошку, Генри понял, что разговор окончен. Паула не верила ему, но он ощущал потребность убедить ее, что это наговор.

– Я не подстрекал их, не подначивал к этому, – произнес он, – и, чтобы ты точно знала, я все еще считаю, что нужно попытаться поговорить с ними. Я хотел это сделать один, но я их не встретил. Разве это нереально, Паула, встретиться, поговорить друг с другом, выслушать каждую сторону? Я против насилия, я его ненавижу.

Паула засунула руку в глубь сейфа, порылась на ощупь и извлекла оттуда маленькую золотую монетку с приделанной булавкой. Пытаясь разобрать выбитый год, она произнесла:

– Ах, Генри, ты же сам не веришь тому, что говоришь; ты всегда следуешь лишь своим порывам, иногда мне кажется, что ты все делаешь как бы начерно, только то, что тебе сейчас приходит в голову; возможно, этого достаточно на данный момент и даже забавно, но я думаю, мы вправе ожидать от себя большего.

– А именно? – улыбнулся Генри.

– Как печально, что ты этого не знаешь, – произнесла Паула и назвала год – 1789.

На ее лице появилось недовольное выражение, не изменившееся и тогда, когда Генри дал ей понять, что он разочарован, поскольку она, очевидно, не проявляет никакого интереса к его предложению.

– Ты могла хотя бы выслушать меня, это ведь тебя ни к чему не обязывает.

Паула пожала плечами и, не прерывая своего занятия, проговорила:

– Ну давай, выкладывай, куда на этот раз? Однажды ты уже придумал необычный маршрут.

Генри пропустил мимо ушей мягкую иронию; не будучи уверен, что Паула примет его предложение, он сначала объявил, что уже все обдумал и подготовил, его сестра готова одолжить ему машину на выходные, он предлагает поехать на Балтийское побережье, туда, где нет наплыва людей из Рурской области. Паула поставила галочку в списке. Он намерен одолжить в бюро находок корзину для пикников, а еще брезентовую палатку, на пару дней можно ведь рискнуть. Он ждал ее реакции, рассчитывал на нее, во всяком случае, но Паула подняла на свет украшенную полудрагоценным камнем ложку, повертела ею в воздухе, полюбовавшись вспыхнувшим огнем, и поставила галочку. Очарованный своим проектом, он расписывал ей местечко в дюнах или стоянку у самой воды, где они могли бы до изнеможения жариться на солнце и нырять в кристально чистую воду Балтийского моря.

– А если пойдет дождь? – насмешливо спросила Паула.

Генри ответил:

– Если пойдет дождь, мы могли бы поехать в городок, там самый большой на всю округу аквариум. Можно полюбоваться треской и скатами или, к примеру, угрями и молодыми сельдевыми акулами, я там уже бывал. Ну что скажешь?

– Большое спасибо! Езжай один.

Поначалу до Генри доносились лишь обрывки разговора с самим собой, звуки, выражающие недоверие, горечь, иногда раздавался короткий язвительный смешок, однако все это еще не давало повода нанести Бусману «визит на его рабочем месте». Генри уже не впервые становился свидетелем того, как старый следопыт давал волю чувствам, как извергал проклятия, пытаясь вычислить владельцев потерянных вещей, высказывал удивление или же отпускал соленые шутки. Бусман имел привычку разговаривать с самим собой во время работы, бывали моменты, когда он обращался к себе: «Что скажешь, Альберт?», «Пожалуй, ты на ложном пути, Альберт». Однако неожиданно до Генри донесся стук упавшей на пол бутылки, он услышал натужное кряхтение и, юркнув между полками, увидел сидевшего на корточках Бусмана, тянущегося за укатившейся бутылкой. Ему удалось схватить пустую бутылку, он отнес ее на свое рабочее место и с грохотом поставил на какое-то письмо. От Генри не укрылось, что Бусман слегка пошатывался и испытал явное облегчение, опустившись наконец на табурет. – Хорошо, что ты пришел, Генри, – сказал он, показывая на рассыпанное содержимое какого-то чемодана, – можешь все это сложить обратно, я уже нашел для тебя потерявшего, похоже, что это коллекционер неоплаченных счетов и предупреждений, живет в Гамбурге. Вот, смотри, – он протянул Генри большой конверт и сказал: – Так или иначе, сынок, я распутал последний случай, теперь ты можешь взять на себя остальное, те дорожные сумки, оба пакета и еще матерчатую сумку. За короткое время ты многому научился, уж как-нибудь найдешь владельцев.

Генри ошалело посмотрел на него:

– В чем дело? Ты что, в отпуск собрался?

– Ставлю точку, – произнес Бусман. – Они посчитали целесообразным отправить меня в тупик.

– Тебя? – не поверил Генри.

– Если не веришь, почитай письмо, вон, под бутылкой, там так и написано: предпенсионный статус, перевод в предпенсионный статус в ходе реформы железной дороги; они называют это «урегулированием штатного расписания кадров».

– Но они не могут сделать этого, – возмутился Генри, – здесь же все рухнет, хотя бы один должен все уметь, ни у кого ведь нет такого опыта, как у тебя, тебе никто в подметки не годится.

– Ах, Генри, все мы заменимы, ты не поверишь, насколько легко можно заменить каждого, надо только вовремя себе в этом признаться. Дверь закрывается: кто-то ушел; дверь открывается: кто-то пришел. – Какое-то время он растерянно смотрел на Генри, потом кивнул, покусал губы и сказал: – Мне только моего старика жалко, не знаю, как ему об этом даже сказать, он все принимает на свой счет и такую отправку на пенсию тоже примет на свой счет.

– А Хармс, – Генри показал на застекленный кабинет, – что говорит об этом Хармс?

– Он и передал мне письмо, – ответил Бусман, – положил мне руку на плечо и лишь заметил: «Они хотят подарить тебе пару лет, Альберт. Очевидно, эксперт пришел к выводу, что тебе это пойдет на пользу…», больше он ничего не сказал. – Он тут же поправился: – Нет, еще сказал: «Разумеется, мы будем поддерживать связь, Альберт, после стольких совместных лет нельзя терять друг друга из виду».

Генри хорошо знал эти ничего не стоящие утешения для успокоения совести, призванные облегчить расставание. Не придав им значения, он спросил, не сказал ли Хармс еще чего-нибудь, не упомянул ли уже о преемнике, ведь не увольняют же человека, не подумав о замене.

– О преемнике Ханнес ничего не сказал.

– Но он ведь понадобится нам, – напомнил Генри.

– Это уже не моя забота, сынок, но если бы я мог выбирать, ты бы, пожалуй, подошел, ты бы справился с нашим делом. – Бусман махнул рукой, состроил гримасу, резко встал и, не сумев выпрямиться, тяжело плюхнулся обратно на табурет. – Если хочешь, Генри, я замолвлю за тебя словечко.

– Спасибо, но мне это не нужно.

Он с тревогой наблюдал, как Бусман пытается подняться, предостерегающе подхватил его и спросил:

– Как ты считаешь, Альберт, не проводить ли мне тебя домой? Все равно рабочий день подходит к концу.

– По мне, так пойдем, – согласился Бусман, – последние минуты я, пожалуй, могу себе подарить.

Генри отбуксировал своего пожилого коллегу сквозь крытый перрон, через привокзальную площадь, твердо удерживая его у светофора и уберегая от попытки перелезть через заграждение перед котлованом, по пути они почти не разговаривали. Прохожие то и дело останавливались и с интересом поглядывали на них, некоторые оборачивались и смотрели им вслед, пытаясь понять, почему тот, что постарше, нуждается в опоре. На мосту они остановились, Бусман ухватился за перила и посмотрел вниз, на канал; там навели понтон, и рабочие в забрызганных илом стеганых штанах расчищали дно. Специальными граблями и укрепленными на тросах крючьями они вытаскивали все, что осело в иле под мутной масляной поверхностью: пружины и камеры от шин, горы консервных банок, кованый стул, стальную каску, велосипед; все, что извлекалось на свет божий, бросали в лихтер. Вот плюхнулись забитые грунтом сапоги, аптечка перелетела через суденышко и снова шлепнулась в воду, детская коляска увенчала гору хлама.

– Никаких владельцев, – пробормотал Генри, – никто не заявит о потере этого мусора.

Он подумал: «Отвергнуто, утоплено. Большинство вещей утоплено тайком, в темноте. Избавились. Безымянные находки. Не потеряны, не забыты, просто выброшены, и никакой ответственности. Сколько всего под водой, на дне рек, озер, на дне морском! Сгинули, утонули».

– Это барахло уже никто не захочет получить назад, – проговорил Бусман, и Генри поддержал его:

– Да, здесь нам было бы нечего делать.

Они помахали рабочим на понтоне, понаблюдали еще, как огромные грабли выудили из канала кусок водосточной трубы, и отправились дальше. Так и шли молча, пока не очутились перед домом, где жил Бусман. Генри открыл входную дверь, давая понять, что хочет подняться вместе с ним, но Бусман опустился на ступеньку и покачал головой. Дальше его не надо провожать, до квартиры не надо. Он поблагодарил Генри, протянул ему, не глядя, руку, потом полез в карман куртки, чтобы удостовериться, что взял с собой письмо.

– Ты правда дойдешь один, Альберт?

– Тут всего несколько ступенек.

Генри хотел оставить его одного и не решался, он взглянул на лестницу, словно оценивая те усилия, которые еще предстояли Бусману, секунду раздумывал, не сесть ли рядом и не выкурить ли сигарету, но не сделал этого, так как Бусман подтянулся, ухватившись за стойку перил, и улыбнулся ему.

– Пока, Альберт, – попрощался Генри, тихонько повторив: – Пока, – и вышел.

Бросив последний взгляд на дверь, Генри уже знал, куда пойдет; целеустремленным шагом, не останавливаясь на мосту, он вернулся на вокзал и прямым ходом направился к мощному строению из клинкерного камня, в котором располагалось правление железной дороги. Синий символ «Немецких железных дорог» красовался над входом. Девушка на проходной, видевшая, как он в легком прыжке выскочил из вращающейся двери, с уважением кивнула ему, это была симпатичная девушка, наглядно демонстрировавшая изящность железнодорожной униформы; пока звонила, она одной рукой разглаживала непокорную юбочку.

– Могу я еще раз услышать вашу фамилию?

– Неф, – произнес Генри, – я хотел бы поговорить с Рихардом Нефом, это мой дядя.

Генри отвернулся и принялся разглядывать гравюру, изображавшую торжественное открытие первого железнодорожного сообщения между Нюрнбергом и Фюртом; при этом от него не укрылось, как изменился самоуверенный голос девушки, став услужливым и понятливым:

– Да-да, конечно.

Она попросила Генри еще немного подождать: там, наверху, как раз посетители. Генри смотрел на окна вагонов первого поезда, не удержавшись от ухмылки при виде отважных пассажиров, которых трепал встречный ветер, у одного слетела шляпа, другой пытался спасти свой метровый шарф, кто-то махал платком, кто-то высоко поднял бутылку с вином, по широко раскрытым ртам можно было догадаться, что все поют.

– Вот так все начиналось, – произнесла девушка, заметившая интерес Генри. – Какое, наверное, было для них приключение!

– Да, похоже, – поддержал Генри, – бюро находок тогда были излишни. Такая забывчивость, какую мы наблюдаем сегодня, – это явление нового времени.

– Это вы по опыту знаете?

– Я сталкиваюсь с этим каждый день, я работаю в бюро находок.

– У нас? Как интересно.

– Да, – согласился Генри, – пожалуй, так можно сказать: интересно.

Девушка сняла трубку, кивнула и, сказав:

– Я передам, – пропустила Генри. – Комната сто одиннадцать.

Секретарша любезно поздоровалась с ним и показала на открытую дверь. Он сразу же увидел дядю, сидевшего за огромным письменным столом, склонив голову набок, словно что-то оценивая и проверяя; на его костлявом лице застыло болезненное выражение. «Наверное, – подумал Генри, – ему приходится принимать тяжелое решение». При его появлении дядя поднялся и поприветствовал его: «Надо же, надо же, и ко мне заглянул…», затем, не дожидаясь приветствия или объяснения причины его визита, показал на мужчину, обеими руками державшего плакат.

На мужчине был выцветший летный комбинезон, длинные волосы собраны на затылке в косичку. «Художник», – мелькнуло в голове у Генри, и он не ошибся.

– Разрешите представить: господин Неф, господин Эверт, – и, показывая на плакат, дядя продолжил: – Господин Эверт как раз принес нам свой последний эскиз, скоро этот постер будет расклеен по всем поездам между Фленсбургом и Мюнхеном и станет, естественно, рекламировать «Немецкие железные дороги». Ну, каково твое мнение, Генри?

Кивком поздоровавшись с художником, Генри отступил назад и стал разглядывать рекламный плакат. На одной половине был изображен молодой контролер потрясающей внешности, он с улыбкой протягивал билет полной женщине; на другой половине постера красивая кондукторша подавала мужской компании, бывшей явно навеселе, пиво в банках. Текст, занимавший обе половины плаката, вопрошал: «Вы умеете общаться с людьми? Вы надежны в работе? Вам от двадцати до двадцати пяти?» И красным следовал призыв: «Тогда поступайте к нам – в службу сервиса общественного пассажирского транспорта».

– Ну как, Генри, нравится тебе?

Пожав плечами, Генри подошел поближе к постеру, ткнул пальцем в красавицу проводницу и спросил у художника:

– Это, наверное, Клаудиа Шиффер?

– С чего вы взяли? – удивился художник Генри заметил:

– Сходство бросается в глаза, остается только надеяться, что она согласится рекламировать сервис в поездах.

– А вы посмотрите повнимательнее на рот, – сказал художник, – у Клаудии Шиффер совсем другие губы.

– О чем речь? – вмешался дядя, не поняв причину разногласий. – Кто на кого похож?

– Проводница, – пояснил Генри, – чертовски похожа на Клаудию Шиффер-, я это только потому говорю, что у нее есть юридические права на свое лицо.

– Нет проблем, – живо отозвался художник, – если у вас сомнения, я сделаю даме рот в стиле барокко, ротик барочного ангела, с верхней губой в форме треугольного сердечка.

– Дама должна выглядеть хорошо, без этого никак нельзя, – поддержал художника дядя.

– Ясное дело, – согласился Генри, – железной дороге нужны красивые люди, я только хотел обратить внимание, что Клаудиа Шиффер обладает эксклюзивными правами на свое лицо, она всемирно известная модель и знает себе цену.

– Хорошо, – произнес художник, – чтобы избежать сложностей, проводница получит губки бантиком, о'кей?

В ожидании решения он посмотрел на дядю и, услышав наконец: «Ладно, сделайте», с большим трудом постарался скрыть свое недовольство.

Оставшись вдвоем с Генри, дядя покинул свое место за пустым громоздким столом, встал спиной к окну и поинтересовался, все ли в порядке дома и как дела у Барбары; то, что она готовится к региональным состязаниям по гребле на каноэ, вызвало его одобрение, а то, что мать Генри планирует отдохнуть на озере в Баварии, он принял к сведению со скупой улыбкой.

– Прекрасно, – проговорил он, – прекрасно.

Затем он захотел узнать, как обстоят дела у Генри на его новом рабочем месте, в бюро находок, какой климат там царит, устраивает ли его зарплата, намекнув при этом, что рассчитывал на визит Генри гораздо раньше.

– Я был бы рад, если бы ты заглянул ко мне раньше.

Ни один ответ Генри не удивил его, казалось, он был в курсе всего. Он вальяжно раскурил сигару и молча следил взглядом за колечками дыма, убежденный в том, что Генри сам назовет причину своего прихода. Что Генри и сделал. Хотя он никогда ни о чем не просил своего дядю, по совместительству высокого начальника, он произнес:

– Сегодня, дядя Рихард, я хотел бы тебя кое о чем попросить, поэтому и пришел.

– Ты хочешь, чтобы тебя перевели?

– Нет.

– Тогда о чем речь?

– О моем коллеге, о пожилом коллеге, его зовут Альберт Бусман; ему хотят дать так называемый предпенсионный статус.

– И чего ты ждешь от меня?

– Ты не мог бы распорядиться, чтобы он поработал у нас еще пару лет? Он, несомненно, самый лучший работник, какого можно себе представить для бюро находок. И кроме того…

– Да?

– И кроме того, он живет со старым отцом, заботится о нем, я был у них дома, нехорошо, если они будут целый день мозолить друг другу глаза. Ты не можешь что-нибудь сделать?

Дядя положил сигару в пепельницу, удивленно посмотрел на племянника и неожиданно спросил, не может ли он ему что-нибудь предложить, кофе, например, или чай, но Генри отказался. Он очень рассчитывал на положительный ответ. Дядя встал.

– То, что ты приходишь ко мне, Генри, чтобы попросить за пожилого коллегу, радует меня и не может не вызывать уважения. Но то, чего ты ожидаешь от меня, находится вне сферы моих возможностей, я ничего не могу сделать; железнодорожная реформа находится в самом разгаре, приведение персонала в соответствие со штатным расписанием – одно из ее нововведений; в основе урегулирования этого кадрового вопроса лежат отзывы экспертов, понимаешь? И еще, чтобы ты знал: нам дано поручение снизить расходы на персонал на три миллиарда, а чтобы добиться этого, мы должны изменить кадровую структуру.

Генри уцепился за последние слова:

– Изменить – значит увольнять, сокращать рабочие места или как?

– Это неизбежно, но все должно происходить в социально приемлемых рамках.

– Я не понимаю, с одной стороны, многие должны быть уволены, с другой стороны, предлагаются рабочие места.

– Это входит в законы санации, – ответил дядя, – сначала мы должны избавиться от огромных долгов, и, чтобы этого добиться, несколько тысяч служащих будут переведены на положение предпенсионного статуса.

Генри сделал вид, что анализирует взаимосвязь огромных долгов и увольнений, потом вдруг улыбнулся и, не меняя тональности, произнес в своей обычной наивной манере:

– Это было бы для меня идеальным решением: ты отправляешь меня на пенсию, а Альберт Бусман может остаться. Предпенсионный статус – это именно то, о чем я давно мечтаю.

Желая убедиться, что Генри всего лишь пошутил, дядя посмотрел на него, вздохнул и покачал головой:

– Тебе двадцать шесть? Если я правильно посчитал, тебе сейчас двадцать шесть лет?

– Двадцать четыре, – уточнил Генри.

– Еще хуже, – усмехнулся дядя, – в двадцать четыре года мечтать о пенсии! Бог ты мой, как вспомню, что я успел сделать к двадцати четырем годам; во всяком случае, свой путь я тогда уже проложил, у меня была цель в жизни, а у тебя есть цель?

– Что ты имеешь в виду?

– Не притворяйся, ты прекрасно знаешь, что я имею в виду: положение, к которому надо стремиться, которое тебе по душе и в котором ты максимально можешь реализовать себя или, во всяком случае, считаешь, что можешь.

Генри на секунду задумался и весело произнес:

– Когда я слышу слово «цель», я всегда думаю о станции назначения и слышу объявление: конечная станция, просьба освободить вагоны.

– Извини, Генри, но мне такая позиция не представляется веселой, абсолютно не представляется. Надо ведь как-то оправдать свою жизнь, не так ли? Какое-то время можно еще, наверное, просуществовать беспечно, впустую растратить первые годы, но рано или поздно приходит момент, когда надо сделать свой выбор и начать действовать. Ты, надеюсь, не обидишься на меня, если я скажу, что человек с твоими способностями мог бы достигнуть большего, гораздо большего.

– Конечно, не обижусь, – ответил Генри, – но я прошу тебя учесть, что мне не интересна карьера, я не хочу подниматься по служебной лестнице, не хочу штурмовать упомянутое тобой положение; я с удовольствием предоставлю это другим.

– Чего же ты хочешь?

– Вольготно чувствовать себя на работе, чтобы меня избавили от всей этой суеты и беготни.

Дядя постепенно начал терять терпение:

– Тогда подыщи себе другой мир, может, он даст тебе все, что тебе нужно для вольготной жизни, мир, в котором ты сможешь жить целиком по твоим потребностям; боюсь только, что тебе долго придется искать. Кстати, не забывай, что предпенсионный статус тоже надо еще заработать. Заработать и заслужить.

– Я все понял, – кивнул Генри и поднялся.

Он хотел уже попрощаться, как зазвонил телефон. Дядя снял трубку и так жестко выговорил их общую фамилию, что Генри показалось, будто он услышал выстрел, во всяком случае, так они в детстве подражали звуку выстрела. Дядя вдруг словно окаменел, какое-то время он не произносил ни слова и молча слушал то, что ему сообщали или докладывали, один раз перенеся трубку от правого уха к левому; Генри слышал его учащенное дыхание. Положив трубку, он встретился взглядом с Генри и сказал:

– Второй раз, это уже второй несчастный случай в этом году.

Генри прервал его молчание:

– Несчастный случай на железной дороге?

Дядя не сразу ответил; будто с трудом вспоминая, он закрыл глаза и потом проговорил:

– При подходе к платформе… Человек бросился под поезд при подходе к платформе, к четвертой.

– Мужчина? – спросил Генри.

Дядя, помедлив, ответил:

– Девушка, молоденькая девушка, это уже второй несчастный случай в этом году; она бросилась под «Вильгельма Раабе» при подходе к платформе, да…

Он плотно сжал губы, содрогнулся, словно обороняясь, что-то пробормотал, из чего Генри понял лишь слова «Благотворительная миссия», и пошел к выходу. Очевидно, он не хотел, чтобы его сопровождали. Прежде чем оставить Генри одного, он напомнил ему об обещанных пригласительных билетах на воскресный хоккейный матч:

– Мы бы хотели наконец увидеть тебя в действии, мы все придем.

Больше он не стал ничего говорить и уже вышел в коридор, но Генри догнал его:

– Минутку, дядя Рихард, еще только один вопрос.

– Да?

– Это кадровое урегулирование, оно касается и бюро находок?

– Всех подразделений; если не ошибаюсь, у вас должно быть сокращено одно место.

– Хорошо, – ответил Генри, – я только это и хотел узнать.

Он застыл, наблюдая, как удалялся дядя – короткими шагами, будто выбрасывая ногу от колена, и подумал: «Вот шагает важный человек». Он медленно побрел за ним до конференц-зала, дверь была открыта, Генри вошел и тут же увидел большой портрет человека с бакенбардами, равнодушно взиравшего на конференц-зал. Генри не сомневался, что стоит перед портретом давно умершего президента «Имперских железных дорог», и вышел из зала.

Федор Лагутин имел право привести с собой на студенческую вечеринку двух гостей и очень обрадовался, что Барбара и Генри сразу приняли его приглашение. Они заехали за ним в гостиницу, и Барбара пришла в восторг от его косоворотки в русском стиле, она не сомневалась, что такая рубаха пошла бы и ей. На груди, на кожаном шнурочке, у него висел талисман, и Федор пояснил, что это восходящее над степью солнце. Генри похвалил его мягкие и тонкие сапоги, такими они, во всяком случае, показались ему, и Федор пообещал при случае привезти ему такие же, с украшением на голенище.

Барбара поехала, как всегда не сомневаясь, что найдет место для стоянки, и действительно отыскала его, и на этот раз, поскольку она сопровождала Федора Лагутина, она припарковалась на одном из мест, зарезервированных для преподавателей. Студент, проверявший билеты при входе в столовую, радостно приветствовал их на «Вечере года», потом опустил билеты в прорезь на животе фигуры с головой в виде куба, внутри которой что-то затрещало и захрустело. Глаза металлического колосса вспыхнули, две антенны, торчащие из головы, пришли в движение, нащупали вновь прибывших, и, пожужжав, колосс объявил:

– Для нас большая честь приветствовать господина Лагутина и его гостей, ваши места за столиком номер три. Желаем вам приятного вечера.

– Слышали? – удивилась Барбара.

– Это Леопольд, – пояснил Федор, – он еще и не на такое способен, Леопольд может замерить интеллект.

– На это мы, пожалуй, не пойдем, – хмыкнул Генри, – во всяком случае, не сегодня.

За столиками уже сидело много гостей постарше, родители студентов, преподаватели и спонсоры с семьями; вероятно, именно для них звучали мелодии Гленна Миллера, встречавшие гостей. На двух соседних столиках – Генри заметил это с первого взгляда – пили шампанское, они с Барбарой заказали кока-колу и ром, Федор после некоторых уговоров – баварское пиво. Как только перед ними оказались напитки, за их здоровье захотел выпить довольно неуклюжий господин с гвоздикой в петлице, и совсем молоденькая девушка, сидевшая рядом с ним и неустанно демонстрировавшая свое веселое настроение, подняла за них свой бокал.

– Ты их знаешь? – поинтересовалась Барбара.

Федор покрутил головой и отодвинул свой стул, чтобы пропустить двух женщин, подсевших к мужчине с гвоздикой и сразу пожелавших узнать, не пропустили ли они что-нибудь. Из доносившегося до него разговора Генри узнал, что женщину с брезгливо опущенными уголками рта и мясистыми плечами звали Иоанна; когда она перехватила его оценивающий взгляд, он быстро улыбнулся ей, однако она не ответила на его улыбку. Барбара заметила, что Федор не устает забавляться манерой некоторых гостей приветствовать друг друга, невольно и она развеселилась, наблюдая, как люди обнимаются и похлопывают друг друга по плечу, поглаживают по щеке и стирают поцелуи.

Разговоры вдруг стихли, и все обратили свои взгляды на импровизированную сцену, на которой появился маленький, словно помятый человечек, он мягко улыбнулся и погасил преждевременные аплодисменты.

– Профессор Кассу, – прошептал Федор, – это Алексис Кассу, он не только слывет гением, но таковым и является. Он замещает ректора.

Высоким голоском гений высказал свое сожаление по поводу того, что ректору, профессору Воррингеру не суждено поздороваться с присутствующими, в особенности с гостями, поскольку тот заболел во время своей командировки в Массачусетс, поэтому он взял на себя честь поприветствовать всех собравшихся в этом зале. А то, что предвкушение радости от праздника испытывают все, он видит не только по лицам, то же самое уже подтвердили ему сенсорные щупальца Леопольда, того бравого господина со сверкающими глазами.

– С помощью Леопольда, – продолжил он, – мы доказываем, что принципы функционирования живого индивида и нашего, созданного совместными усилиями, коммуникативного робота на удивление схожи. Леопольд собирает информацию из внешнего мира и предоставляет ее в наше распоряжение для любой цели. – Он вытащил из кармана куртки предмет, похожий на яблоко, разделил его, чуть крутанув по резьбе, на две половины и направил одну из них, в которой горел свет, на фигуру. Выждав не больше трех секунд, он подчеркнуто внятно произнес: – Температуру, пожалуйста.

Не прошло и двух секунд, как робот ответил скрипучим голосом:

– Двадцать два и пять десятых градуса по Цельсию.

Зрители были настолько поражены, что ни один из них даже не захлопал, однако профессор Кассу не остановился на этом, он попросил робота назвать число присутствующих, кое-кто быстро огляделся и начал прикидывать количество людей в зале, но ни у кого не возникло сомнений в правильности данного ответа. Потом профессор заметил как бы между прочим, что колосс способен производить замеры совершенно необычного характера. Он вежливо поинтересовался, не мог бы тот определить настроение в зале. После измерения, занявшего не более пяти секунд, скрипучий голос констатировал:

– Радостное ожидание.

Эти слова были встречены смехом и аплодисментами. Обращаясь к гостям, профессор Кассу сказал:

– Вы можете не беспокоиться, Леопольд выдает не все замеренные результаты, он весьма деликатен, но и в своей сдержанности он обнаруживает человеческое поведение: он подражает и, подражая, раскрывает суть человека, его уникальность.

После преподнесенного в юмористическом ключе описания современных возможностей массовой коммуникации, уделив особое внимание обмену информацией между электронными машинами, профессор выразил мнение, что мы должны быть готовы к тому, чтобы стать однажды свидетелями невиданного братства человека и машины. После этого он еще раз пожелал всем приятного вечера и под аплодисменты прошел между столиками, вернувшись на свое место.

– Пир объявляется открытым, – провозгласил какой-то студент со сцены и первым ринулся к столам с холодной закуской.

Фуршет не был особенно роскошным; специалисты по вычислительным машинам были явными приверженцами простоты: столы были в два ряда заставлены глубокими овальными блюдами с салатами – картофельным, селедочным, разумеется, любимым колбасным, присутствовали и салаты из огурцов, фасоли и мяса, а также отмеченный болезненной бледностью салат со спагетти. Между салатами громоздились горы нарезанного хлеба, точно вымеренные кубики сыра мечтали попасть на острие вилки. Нашлось место и для вареных яиц, не забыты были и трубочки из ветчины, а также два батона ненарезанной сырокопченой колбасы такого размера, что наводили на мысль об изготовлении на заказ.

Гости за соседним столиком – мужчина с гвоздикой и женщина по имени Иоанна – также устремились к буфету, вооружились тарелками и приборами, обогнули стол и принялись придирчиво разглядывать блюда. Пока они нерешительно накладывали себе еду, у них было время понаблюдать за выбором других гостей, иногда с воодушевлением, иногда с молчаливым неодобрением. Генри стоял в очереди за Федором, и не успели они еще добраться до стола с закусками, как ему бросилось в глаза плохо скрываемое любопытство, с каким женщина разглядывала внешний вид Федора, да и его самого. Похоже, она рвалась узнать, что за салаты накладывает себе в тарелку человек в косоворотке. Когда Федор водрузил на свой салат со спагетти точно рассчитанное количество огурцов, украсив их парочкой кубиков сыра, она ткнула в бок своего мужа и обратила его внимание на странную комбинацию. Мужчина с гвоздикой не мог взять в толк, чему она удивляется, и нетерпеливо двинулся с добытыми вареными яйцами и свернутой в трубочки ветчиной к своему столику. Интерес женщины не ослабевал и во время еды, она то и дело поглядывала на Федора, не иначе как считая съеденные им куски или инспектируя манеру жевания. Чтобы дать ей понять, как его раздражает ее поведение, Генри вызывающе поднял бокал и подмигнул ей. Она тут же резко отвернулась и попыталась завязать разговор с мужем.

Неожиданно публика за соседними столиками замолкла. Профессор Кассу, отправлявший рукой в рот кусочки сыра один за другим, увидел Федора, на его лице засияла счастливая, удивленная улыбка, он помахал ему и, прихватив по пути редиску, подошел к их столику.

– Любезный коллега Лагутин.

– Уважаемый господин профессор Кассу.

Оба дружески обнялись, Федор представил своих спутников, и, поскольку профессор изъявил желание присесть за их столик, Генри тут же раздобыл свободный стул.

– Как приятно снова увидеть вас, коллега Лагутин.

– Помните Гренобль, господин профессор? Последний раз мы виделись именно там, я имел честь принимать участие в вашем симпозиуме.

– Помню, помню, – подхватил профессор, – тогда вся загвоздка была в этом Вольфраме, наши взгляды поначалу расходились, но потом мы пришли к единому мнению.

Генри открыл для гостя одну из стоявших на столике бутылок минеральной воды и, наполняя его стакан, спросил:

– Можно поинтересоваться, Федор, что за загвоздка у вас была?

Федор помолчал, словно предоставляя профессору рассказать о расхождении мнений, но после его подбадривающего взгляда ответил сам:

– Английский коллега Вольфрам придерживался тезиса, что закон падения есть нечто иное, нежели реальное падение яблока, расчеты этого падения, однако, то же самое, что и закон падения. – Ища поддержки, он обратился к профессору Кассу: – Или я не прав?

Тот с довольным видом кивнул и улыбнулся:

– Да-да, речь шла об этом спорном тезисе.

А потом Федор рассказал, как он познакомился с Генри, описал, как с ним произошел несчастный случай на платформе, как он лишился документов и неожиданно вновь обрел то, что считал безвозвратно утраченным. Он сказал:

– Если бы не бюро находок и особая интуиция господина Нефа, мы бы сейчас не сидели вместе, – и задумчиво добавил: – Я пока еще не совсем уверен, была ли наша встреча случайностью или необходимостью, но склоняюсь к последнему.

Он положил ладонь на руку Генри и улыбнулся ему. Профессор Кассу, умилившийся этому жесту, покачал головой: ему тоже бывает подчас нелегко определить, что есть роковая случайность, а что историческая необходимость, он не фаталист и потому чаще принципиально отдает предпочтение необходимости. Было видно, как непросто ему далась эта фраза, как он взвешивал ее и подвергал сомнению, наконец подтвердил кивком и тут же снова поставил под сомнение, пожал плечами и констатировал, что порой все же вынужден верить в мистику. Как бы странно это ни звучало, но ему приходится в это верить, в определенную мистику обретения, точнее сказать, повторного обретения. Стоит ему вспомнить, как и при каких обстоятельствах он после долгой разлуки вновь нашел сестру, это и по сей день кажется ему странным роком. Ни одно бюро находок не могло помочь ему тогда в поисках, даже международная служба розыска, к помощи которой он тоже прибегал, оказалась бессильна.

– Это было во время войны? – спросил Федор.

– Война разъединила нас, – задумчиво проговорил профессор Кассу. – Поскольку фронт приближался, нас отправили в деревню к бабушке с дедушкой; мать подкупила водителя автобуса, и он пообещал передать нас им в руки, это было не очень далеко. Моей сестре Софи тогда было шесть лет, я был на год старше. Перед расставанием мать сняла свой кулон и повесила его Софи на шею, это был маленький серебряный дельфин, качавшийся на гребне янтарной волны. Потом она поцеловала нас в последний раз.

Профессор невозмутимо рассказывал об огромной колонне людей и машин, все спасались бегством, было жарко, а самолеты летали так низко, что можно было разглядеть лица пилотов. Взрывной волной их автобус занесло, он рухнул в кювет. Софи была ранена, солдаты подняли ее на грузовик, а его придавило, и он не мог выбраться без посторонней помощи, на его глазах грузовик уехал в южном направлении, к большим портам, куда двигалась вся колонна. Профессор замолчал и показал головой на сцену, где появилась студенческая рок-группа, состоявшая из пяти одетых во все черное пареньков, выступавших под названием «Why not».[6]

– А что потом? – нетерпеливо спросила Барбара, и профессор повторил:

– А потом, да…

После войны начались поиски, они все время писали в разные инстанции и выучились ждать; немыслимое число людей, разлученных войной, хотели воссоединиться. Узнав, что в Атлантике затонул не один корабль, они не исключали, что Софи могла погибнуть.

– Первоначальное предположение постепенно переросло в уверенность, – сказал профессор Кассу, добавив, что прожил с этой уверенностью девятнадцать лет, вплоть до конференции, проходившей в Монреале, в которой он смог принять участие как ассистент профессора кибернетики Серваля.

– И там вы встретились? – спросил Генри.

– Не сразу – улыбнулся профессор, – сначала я повстречался с одной переводчицей по фамилии Мак-Фарланд, она повела меня в свой любимый ресторан.

Они ели, пили вино, говорили о канадском гостеприимстве; он заметил, что она как-то странно поглядывала на него, иногда с улыбкой, и все время смотрела на часы, потом извинилась и пошла звонить, а когда через час к их столику подошел какой-то мужчина, она встала и, сказав: «Арнольд Мак-Фарланд, мой муж – Алексис Кассу, мой брат», тут же разразилась истерическими рыданиями.

– Она сохранила тот кулон, серебряного дельфина? – нарушила общее молчание Барбара.

– Нет, – ответил профессор, – когда корабль затонул, он, вероятно, потерялся.

– Итак, – Федор казался удовлетворенным, – если не ошибаюсь, вы вновь обрели сестру благодаря предопределенному случаю или это была необходимая случайность?

– В любом случае мистика, – заключил профессор Кассу и, поднявшись, погладил Федора по плечу; его требовали к столику, за которым пили красное вино студенты старших курсов.

Как никто другой, Федор веселился, когда несколько студентов разыграли скетч, названный ими «Дистанционное управление». Они изображали строительных рабочих: облачились в спецодежду, притащили кирпичи, ведра с раствором, черепицу, оконные рамы и еще парочку сточных труб. Неожиданно все артисты замерли, и один из них объявил:

– Дамы и господа, вы присутствуете на мировой премьере – на ваших глазах с помощью самодельного дистанционного управления мы сейчас построим дом.

На передний план вышел празднично одетый мужчина с пультом в руках; по оптическому сигналу окаменевшие рабочие немного размялись, а по акустическому, прозвучавшему как пронзительный свисток, они, словно роботы, начали выполнять осмысленную работу. Выстроилась рабочая цепочка: один подносил кирпичи, другой возводил стену; управляемые оптическими или акустическими сигналами, они будто бы прокладывали трубы, делали замеры для оконной рамы – человек с дистанционным пультом давал каждому задание. Все происходило в ускоренном темпе, как в немом кино, и когда внесли и символично установили опорную балку, простенький щитовой домик начал принимать реальные очертания.

Внезапная вспышка на пульте управления, за которой последовало истошное завывание сирены, неожиданно оборвала осмысленные движения, символическая стройплощадка превратилась в забавный хаос. Человек с дистанционным пультом яростно крутил и вертел его, нажимал на разные кнопки, но ничего не мог поделать, артисты «портились» на глазах, один опрокинул раствор в сточную трубу, другой заложил окно черепицей, мастерком что-то колотили, а ножовкой не пилили, а клали стену. Строительство дома окончательно вышло из-под контроля. Как ни старался человек с пультом снова стать хозяином положения, никто и ничто не желало ему подчиняться, сколько он ни чертыхался и ни тряс пульт. Чтобы это как-то объяснить, он наконец пожал плечами и объявил:

– Вероятно, дистанционное управление неисправно. – Аплодисменты вознаградили его и артистов, они несколько раз поклонились, а потом методично и четко убрали сцену, словно не раз репетировали это.

– Это твоя идея, Федор? – поинтересовался Генри, и Лагутин признался:

– Да, я в этом немного участвовал; мне бы только хотелось, чтобы сбой при передаче сигнала был еще лучше обыгран.

Пока студенты расходились по своим столикам, им еще раз похлопали, мужчина с гвоздикой в петлице тоже аплодировал от души, и лишь его жена, выглядевшая угрюмо и почти обиженно, высказалась в полный голос, так что ее было слышно за соседними столами:

– Чушь какая, ты можешь мне объяснить, что все это значит?

Федор наклонился вперед, ища ее взгляд, явно преисполненный желания дружелюбно объяснить ей скрытый смысл скетча, но Генри мягко оттянул его назад:

– Спокойно, Федор, не стоит.

Он показал Лагутину на профессора Кассу, который за столом, где сидели «старейшины», поднял свой бокал в их честь, что, конечно же, было весьма лестно.

Неожиданно по сцене забегали разноцветные огоньки, они кружили, лучи их пересекались и наконец, словно сговорившись, сфокусировались на гитаристе, подавшем знак рок-группе; почему-то они начали с «Love, Love, Love». Старый хит щемил душу, будто пытаясь вернуть что-то утраченное. На свободной площадке тут же появились первые пары. Несколько старшекурсников, спонсоров и родителей тоже рискнули примкнуть к танцующим, лишь мужчина с гвоздикой не дал себя уговорить; хотя жена несколько раз толкала его в бок и даже попыталась поднять силком, он остался непоколебим.

Вот и Федор официально склонил голову перед Барбарой, предложил ей руку, чтобы проделать несколько шагов до танцевальной площадки, и еще раз поклонился, прежде чем коснуться ее рук Он танцевал серьезно и отрешенно, то и дело прикрывая глаза, а открывая их снова, с таким удивлением смотрел на Барбару, словно был не в состоянии объяснить себе самому неожиданно нахлынувшую на него радость. Генри не мог оторваться от обоих, никогда еще он не видел сестру танцующей столь легко и грациозно, такого не бывало даже на самых развеселых вечеринках водно-спортивного клуба. Вспомнив, как он однажды сказал ей: «Ты танцуешь, словно гребешь на каноэ: опускаешь – загребаешь», он улыбнулся и решил все-таки извиниться перед ней, хотя прошло уже немало времени.

После первого танца Федор хотел проводить Барбару на место, где они сидели, но, как и большинство пар, они остались на площадке; в ожидании следующего номера она положила ему руку на плечо. Они не произнесли ни слова, продолжали молчать и станцевав под «The Girl from Ipanema».[7] Генри не в силах был сдержаться и стал подавать им знаки одобрения и восхищения, он так увлекся, что напевал вполголоса мелодию и отбивал пальцами ритм по столу. Ему вдруг самому захотелось станцевать с сестрой.

Когда гитарист объявил «Rock around the clock»,[8] несколько пар покинули танцплощадку, но Федор с Барбарой остались – они взялись за руки, обменялись призывными, подбадривающими взглядами, набрали в легкие воздух и начали с небольшого синхронного прыжка. Как они выбрасывали ноги, вращались, удалялись друг от друга, не глядя искали вытянутой рукой партнера и с легкостью находили, как вдруг Федор притянул к себе Барбару, поднял ее и, быстро прогнувшись, поймал на плечи, перевернул, она плавно соскользнула, а он сделал вид, что бросает ее… Их танец дышал такой радостью, такой раскованностью, что привлек к себе всеобщее внимание гостей за столиками, на них уже показывали, о них говорили. От Генри не укрылось, что, несмотря на всю радость от танца, они были предельно сосредоточены; он заметил четкую команду Федора, видел, как он обхватил запястья партнерши и швырнул ее сквозь свои широко расставленные ноги, так ловко рассчитав все движения, что она не потеряла равновесия и сразу же вскочила на ноги, улыбаясь ему; она явно была счастлива, что трюк им удался. Похоже, Федор уже не мог остановиться – неожиданно он упер руки в боки и задорно пустился вприсядку, пригласив знаком Барбару последовать его примеру, но она помотала головой, посмотрела на него сверху вниз, счастливая и запыхавшаяся, и показала, что сдается. Федор резко оборвал свой танец, с легкостью выпрямился и, обняв ее рукой за плечи, проводил на место.

– Вы были неподражаемы, – похвалил Генри, – вам можно вместе выступать, в самом деле, а теперь выпейте, – и он придвинул им их бокалы.

Поскольку бокал Федора был почти пуст, Барбара протянула ему свой; пока он пил, Генри не отрывал взгляда от соседнего стола, от мужчины с гвоздикой, склонившегося к жене и шептавшегося с ней, не спуская глаз с Федора. И вдруг женщина спросила, настолько громко, что Генри ее хорошо расслышал, откуда вдруг запахло конюшней, ее муж втянул носом воздух, принюхался и также громко объявил, что здесь пахнет потом и кожей, затем вдруг поправился:

– Скорее козлом, да, точно, козлом.

– Вот и я о том же, – подхватила жена, – здесь воняет, как в загоне для коз, давай поищем другое место.

Сидевшая за их столиком девушка огорошенно посмотрела на них, очевидно, не заметив перемены в воздухе, во всяком случае, она не видела причины демонстративно принюхиваться, а ждала, когда ее пригласят на танец.

Федор не заметил протянутой ему Генри пачки сигарет, ни один мускул не дрогнул на его лице, глаза словно отсутствовали. Через какое-то время – выражение его лица так и не изменилось – Барбара помахала рукой перед его глазами и спросила:

– Эй, Федор, где ты, тебе нехорошо?

Вместо ответа он поднялся, слегка дрожа, ухватился за край стола и произнес официальным тоном, обеспокоившим Генри и Барбару:

– Извините меня, друзья, – и ушел. Бросил мимолетный растерянный взгляд на соседний столик, прошел по кромке танцплощадки к профессору Кассу, ничего не сказал ему, а лишь поклонился и покинул столовую через главный вход.

Они были уверены, что Федор вскоре вернется.

– Наверное, он пошел в туалет, – предположил Генри. Он долго и задумчиво смотрел на сестру, пока она наконец не спросила:

– С моим лицом что-то не в порядке?

– Давненько ты не выглядела так классно, – глубокомысленно изрек Генри. – Я словно впервые вижу тебя.

– Не болтай чушь, – строго ответила Барбара. – Я уверена, ты опять что-то затеваешь.

– Ну ладно, – согласился Генри, – тогда держись крепче: я хочу сделать тебе одно предложение или заявление; после основательных раздумий я хочу попросить тебя дать мне шанс поработать у «Нефа amp; Плюмбека»; мне безразлично, в какой отдел ты меня воткнешь, пусть хоть в рассылку или рекламации; ты сама знаешь, я человек без амбиций. – Поскольку Барбара лишь ошарашенно смотрела на него, он весело добавил: – О том, что я буду стараться трудиться на благо семейства, упоминать, пожалуй, не стоит. Ну так как? Ты дашь мне шанс?

Похоже, Барбара сомневалась в серьезности предложения брата. Она провела ладонью по его лежащей на столе руке и удивленно спросила:

– Ты правда этого хочешь?

И когда он повторил:

– Так ты дашь мне шанс?

Она кивнула и сказала: – В любой момент, ты же знаешь. Как раз самое время.

Взяв у сестры обещание, что следующий танец будет его, Генри встал и огляделся: Федора нигде не было видно. Тогда он извинился и прошелся вдоль столиков, заглянул во все углы и вышел в коридор. На ступеньках широкой лестницы сидели студенты со своими девушками, льнущие друг к другу; Генри улыбнулся им. У туалетов он столкнулся с профессором Кассу, тот понял, что он ищет своего башкирского друга, и с тревогой спросил, не случилось ли чего-нибудь с господином Лагутиным, он произвел на него такое странное впечатление, когда с отсутствующим видом шел мимо его столика.

– Сам не знаю, – пожал плечами Генри, – с ним что-то не так, он вдруг встал, извинился и исчез. Как бы формально попрощался.

– Он направился к выходу, – вспомнил профессор, – я ему что-то крикнул вдогонку, но он не обернулся.

Генри поблагодарил и сбежал вниз по лестнице. Огляделся в темноте, обошел здание библиотеки; завидев вдалеке одинокую фигуру, кидался к ней, но каждый раз его ждало разочарование. Генри постоял на газоне, задрав голову и всматриваясь в освещенные окна столовой, где уже снова танцевали. «Что-то, должно быть, оскорбило его, – пронеслось у него в голове, – так глубоко задело, что он был не в состоянии ничего сказать, а может, просто скверно себя почувствовал». Заметив, что в будке привратника вспыхнул свет, Генри быстро отправился туда и постучал в окошко. Господин Лагутин? Да, он был у меня, сказал привратник, попросил вызвать такси, а потом еще бегал взад-вперед, дожидаясь машины; а вот куда он поехал, этого он сказать не может. Привратник спросил с тревогой:

– Что-то случилось?

– Нет-нет, просто мы ждем его за нашим столиком. Он вернулся в столовую и от двери помахал Барбаре, подзывая к себе.

– Ты нашел его?

– Постой секунду, – бросил Генри, подошел к соседнему столику, смерил мужчину с гвоздикой долгим, невыносимо долгим взглядом и прошипел: – Мерзавец вы, жалкий негодяй.

Ошарашенный мужчина поднялся, подыскивая слова для ответа, но Генри не дал ему открыть рот:

– Из таких, как вы, нужно колья делать и в загоны для коз вбивать.

На какой-то момент мужчина лишился дара речи, он икнул, посмотрел на жену и наконец начал возмущаться:

– Что вы себе позволяете, вы…

– Заткни глотку, – с угрозой произнес Генри, – не то я тебе сейчас врежу, – он повернулся к Барбаре. – Пошли.

Он молча повел ее за собой, и только когда они оказались на улице, направились к парковке, поделился с сестрой добытой информацией и своими предположениями:

– Федор поехал к себе в гостиницу, больше некуда. Он точно в «Адлере».

– Может, нам следовало бы подождать его здесь? – неуверенно предложила Барбара. – А вдруг он вернется?

– Федор не вернется, я это чувствую, больше того, я это знаю.

– Что же нам делать?

– Поехали к нему в гостиницу.

Подавая назад, Барбара сбила табличку «Зарезервировано для преподавательского состава», выругалась, но не вышла и поехала с такой бешеной скоростью, что Генри пришлось взывать к ее здравому смыслу. Неоднократно, особенно в районе вокзала, ей казалось, что она узнала Федора в толпе пассажиров, и она была уже готова остановиться, но Генри, вероятно обладавший более острым зрением, уговаривал ее ехать дальше.

В «Адлер» прибыла новая партия гостей – перед гостиницей стояли два такси; Барбара дождалась, когда такси уедут, заехала на тротуар, и они вышли. Девушка за стойкой снова узнала Генри, дружески кивнула ему и жестом попросила подождать, пока она управится с новыми постояльцами. Это были сплошь молодые люди, девушка произносила вслух их академические звания и приветствовала по-английски и по-французски. Генри с Барбарой присели за маленький столик позади искусственных деревьев.

– Наверняка гости Высшей Технической школы, – вполголоса сказал Генри. – У них двусторонний договор.

Генри не пришлось объяснять причину их появления, освободившись, девушка подошла к ним и сама сообщила, что господина Лагутина нет, он заглянул очень ненадолго, поднялся к себе в номер и сразу же уехал из гостиницы.

– Он ничего не передавал? – спросила Барбара.

– Нет.

– А когда он уходил, у него что-то было в руках? – нетерпеливо поинтересовался Генри.

– Да нет, только его обычная сумка, которую он всегда носит с собой.

– И больше ничего?

– Я не понимаю, почему вы меня так расспрашиваете, – насторожилась девушка, – но это единственная информация, которую я могу вам дать.

– А он не сказал, когда вернется? – не унималась Барбара.

– Нет.

– Ладно, – задумчиво произнес Генри; он поблагодарил девушку и, положив руку сестре на спину, подтолкнул ее к выходу. После минутного раздумья оба сели в машину и закурили. В свете огней, льющихся из гостиницы, им была хорошо видна каждая фигура; они решили подождать, должен же Федор когда-нибудь вернуться. Поначалу они молча наблюдали, как изредка кто-то входил и выходил из дверей: мужчина, который еще при входе привел в порядок свою одежду; пара, долго препиравшаяся и в результате решившая не заходить в гостиницу; явно подвыпивший мужчина; дама, вышедшая из «Адлера», радостно размахивая сумочкой.

Но чем дольше они ждали, тем больше их охватывало волнение и беспокойство, и они не переставали спрашивать себя, куда мог пойти Федор, человек, с трудом ориентировавшийся в городе; им не давало покоя его странное бегство из столовой. Брат и сестpa не сомневались, что это не был случайный каприз, его уход не был вызван пресыщенностью или скукой, они заметили выражение его лица, на котором лежала печать обиды и растерянности.

– Какое им вдруг овладело отчаяние, – вздохнула Барбара. – Ты тоже заметил?

– Его обидели их слова, – задумчиво произнес Генри, – похоже, он особенно чувствителен к словам. Боюсь, он услышал кое-что из того, что говорили эти уроды за соседним столом, это старое пугало и идиот с гвоздикой.

– Они даже хотели подыскать себе другой столик, чтобы уйти от нас подальше.

– Козлиный запах, – возмущался Генри, – когда вы вернулись после танца, им, видите ли, почудилось, что воняет козлом. Они это брякнули, ни к кому не обращаясь, но он, конечно, услышал.

Генри коснулся руки сестры, обращая ее внимание на двух полицейских, вдруг возникших у входа в гостиницу; не колеблясь, они вошли внутрь.

– Хотел бы я знать, что им там надо, – произнес Генри, и Барбара тревожно откликнулась:

– Это же никак не связано с Федором?

– Вряд ли, – ответил Генри; почувствовав ее нарастающую тревогу, он нежно погладил сестру по руке и заверил, что полицейские наверняка всего лишь наводят какие-то справки, это их обычная рутинная работа, они скоро выйдут. И действительно, прошло совсем немного времени, и оба уже снова стояли у освещенного подъезда, на удивление довольные, один ткнул другого локтем в бок, и оба захохотали.

– Вот видишь, нет никаких причин для беспокойства, – заметил Генри и, искоса взглянув на сестру, добавил: – Он ведь нравится тебе, да? Я имею в виду, тебе нравится Федор?

– От тебя ничего не скроешь.

– Я могу тебя понять, Барбара, Федор и в самом деле симпатичный парень, я бы сам с удовольствием с ним почаще общался.

Они помолчали, потом Барбара произнесла:

– В соседнем доме есть бюро путешествий, ты его знаешь, я узнавала там: это не такой уж сложный маршрут.

– Какой маршрут?

– Из Франкфурта есть регулярные рейсы в Москву, а оттуда ходят поезда в Самару, при благоприятном расписании туда можно добраться самое большее за два дня.

Удивленный и в то же время обрадованный, Генри воскликнул:

– Так у тебя уже есть конкретный план?

– Да, – кивнула Барбара, – когда-нибудь попозже, ты, кстати, обещал составить мне компанию.

– Федору будет приятнее, если ты приедешь одна.

– Не думаю.

Они уставились на вход в гостиницу, потому что туда направлялись двое мужчин, не слишком молодых и явно не студентов. Они двигались не спеша и о чем-то оживленно дискутировали. Неожиданно оба встали как вкопанные и пожали друг другу руки. Какое-то время казалось, что сейчас они начнут душить друг друга в объятиях, но этого не произошло, уступая один другому дорогу, они вошли в гостиницу.

– Эти нашли общий язык, – прокомментировала Барбара.

– Или один убедил другого, – заметил Генри и добавил: – Иногда это удается, а иногда побеждает разум.

Все меньше людей входило или выходило из гостиницы, и Генри начал нервничать, он закурил сигарету, сказав, что это будет последняя и на этом ожидание закончится, однако сигарету он не докурил.

– Я сейчас вернусь, – сказал он, вылез из машины и бросился в «Адлер».

Увидев его, девушка за стойкой лишь с сожалением пожала плечами – господин Лагутин все еще не возвращался домой, она так и сказала: «домой». Генри кивнул: знаю-знаю, а потом попросил девушку оказать ему одну услугу. Он написал свой телефон, протянул ей записку и сказал:

– Передайте, пожалуйста, господину Лагутину, чтобы он позвонил мне в любое время, я буду ждать его звонка.

– С удовольствием, – пообещала девушка, – если хотите, я передам вашу просьбу ночному портье.

Генри положил перед ней несколько монет, поблагодарил и вернулся к машине. Барбара была поначалу не согласна с его решением и не хотела уезжать, чутье подсказывало ей, что Федор должен скоро вернуться, но под конец она согласилась:

– Хорошо, поедем к тебе, я тоже хочу прилечь.

– Ты можешь заночевать у меня.

– Тогда нужно предупредить маму. Генри улыбнулся.

– Ах, сестричка, – добродушно произнес он, – пусть это останется тайной, как часто ты произносила в последнее время эту фразу.

– В этом и состоит разница между нами: от тебя мама не ждет, чтобы ты держал свои обещания, – и медленно проезжая мимо гостиницы, она продолжила: – Не обижайся, Генри, но иногда мне кажется, что ты чересчур легко устроился.

– Как это?

– Ты живешь беспечно, делаешь то, что тебе нравится, тебе все прощают, как прощают ребенку, милому ребенку, этого у тебя не отнимешь, во всяком случае, так поступает мама. – Помолчав, она добавила: – У тебя нет цели в жизни, ты живешь не задумываясь.

– Зато я в полном ладу с самим собой, – возразил Генри и спокойно заметил, что она попала на улицу с односторонним движением, теперь ей надо ехать дальше и свернуть налево у фонтана.

Выйдя из машины на стоянке у многоэтажки, они посмотрели на окна Генри, пытаясь прислушаться, Барбара была уверена, что слышит, как разрывается телефон, и даже в коридорчике, когда они почти бегом устремились к его квартире, им все время казалось, что они слышат телефонный звонок, умолкший, как только Генри отпер дверь.

– Тебе надо немедленно позвонить в гостиницу, – потребовала Барбара. Генри набрал телефон «Адлера», и по его лицу она поняла, что они скорей всего проворонили долгожданный звонок.

Она подошла к окну и задвинула шторы, однако тут же снова раздвинула и в щелочку оглядела зацементированную площадку, по которой, согнувшись против ветра, брела одинокая фигура. Из тени противоположного дома ей навстречу двигалась другая. Они сходились, словно между ними существовала договоренность, но так и не остановились, хотя едва не коснулись друг друга.

– Что там делается снаружи? – поинтересовался Генри. – Акробаты опять там?

– Никого, кроме двух стариков, – ответила Барбара, – никаких рокеров.

– Акробаты еще, наверное, сидят в своей пивной, – заметил Генри и поставил на столик у тахты кока-колу и ром, пригласив жестом сестру сесть рядом. – Если зазвонит телефон, ты подойдешь.

– Нет, ты.

Шум мотора заставил обоих прислушаться, Генри подошел к окну, выглянул и сказал:

– Буше приехал, мой сосед, это был его «Харлей Дэвидсон».

– Он тоже один из них?

– Из кого?

– Ну из тех, кого ты называешь акробатами.

– Нет, Буше в полном порядке, он владелец химчистки, с ним можно разговаривать.

– А с теми, с другими, – спросила Барбара, – с теми ты когда-нибудь пытался поговорить?

– Вот именно, пытался, но на этом все и закончилось. Они не слушают. Они просто не умеют слушать, а если открывают рты, так только чтобы извергать оскорбления или угрозы. Хотел бы я послушать, как они разговаривают со своими девчонками.