Царская доля

Глава 1

— Доплыл Чапай, доплыл! Чем это меня по башке шандарахнуло?!

Губы еле шевелились, но Алексей с нескрываемой радостью слышал собственный голос. А еще грохот выстрелов, что доносились с противоположного берега Москвы-реки. Огляделся — сам стоял по пояс в холодной воде у обрывистого берега, причем конь, вот умная и заботливая скотина, закрывал его своим крупом.

В метрах пяти справа всплеснула вода, можно было подумать, что там ударила хвостом рыба. Вот только донесшийся звук ружейного выстрела говорил о том, что драгуны «светлейшего князя» Меншикова не оставили надежды его подстрелить, видимо, царь Петр обещал за смерть мятежного сына, ставшего в ходе мятежа вполне себе легитимным монархом, хорошую награду чином и деньгами.

— Слушая, как тебя — забыл имя — ты, что меня от пуль закрываешь?

Конь скосил на него большой глаз и коротко всхрапнул, будто поняв вопрос. Впрочем, у Алексея сразу возникло ощущение, что спасшая его животина на самом деле вполне разумна. Ибо мерин тут же прихватил его зубами за плечо — не укусил, а именно так сжал свою пасть, чтобы человек прочувствовал ситуацию.

— Понял, возражений не имею — веди меня, спаситель!

Однако конь не тронулся с места, а изогнув шею, попытался ухватить его за правую руку, мотнув головой так будто что-то развязывал. Алексей сообразил, онемевшей от холода шуйцей попытался развязать ремешок, которым его десница была примотана за запястье к седлу. Не помогло — пальцы плохо слушались. Вцепился зубами — конь сразу одобрительно всхрапнул.

«Ни хрена себе — все понимает! Может его воеводой назначить — ведь был конь сенатором у Калигулы. И ведь все реально понимает — и от пуль укрывает. Никогда бы не поверил, если собственными глазами в том не убедился воочию!»

Зубы свое дело сделали, хотя чаще стучались друг об друга от холода — настолько он промерз в холодной воде. По нынешнему счету ведь конец апреля, хотя в его времени как неделю назад отпраздновать должны Первомай — но о таком празднике в начале восемнадцатого века, куда его угораздило попасть, еще не ведали ни нюхом, ни чохом.

— Ты хочешь, чтобы я в седло влез?!

Вопрос завис в воздухе, конь только оскалил зубы, что цепной пес и мотнул головой — в метре плеснула пуля вода от упавшей пули.

— Понял, не дурак — подстрелить могут!

Алексей взобрался в седло, припав сразу к мокрой гриве — сообразил, что не стоит подставлять спину под выстрел, сдуру могут и попасть даже из здешней фузеи, ведь законы подлости никто не отменял. Хотя, по большому счету, такой выстрел на полторы сотни метров маловероятен — шанс попадания в одиночную цель один из сотни. Но так ведь есть третий закон марксисткой диалектики о переходе количественных изменений в качественные, придуманный вторым бородатым пророком коммунизма. Его никто не отменял, и проверять действенность сего постулата на собственной шкуре Алексей не собирался.

Конь быстро вышел из воды, постоял секунду, будто набирался сил, а потом резко, двумя прыжками, как овчарка, вскочил на берег. И ломанулся за зеленый кустарник, скрываясь от стрелков. С того берега донеслись разочарованные крики и гнусная ругань — жертва перестала служить мишенью для выстрелов, а, значит, и вожделенной награды не будет.

— Хрен вам!

В душе немного потеплело — теперь Алексей осознал, что выжил, не утонул, вынес конь из беды. За такое ордена давать нужно, жаль, что только людям, а казацким коням они не положены.

Конь громко всхрапнул, словно понял выкрик, громко издал свое «иго-го», будто победный возглас. К удивлению Алексея через секунду донеслось лошадиное ржание, и Сивко (он, наконец, вспомнил имя коня) тут же пошел туда, ломанувшись через кустарник бульдозером. И через пару минут вышел на обширный луг, на котором стояла оседланная лошадь, наклонившая голову к лежащему человеку, судя по яркому кафтану, одному из черкас, которого сотник Меркулович отправил в сопровождение.

— Жив, казак, али как?!

Алексей сполз с коня, оставив седло — вроде и короткая была езда, но растрясла его изрядно. А может все дело в мокрой одежде, что не грела, а холодила, да и нешуточной тяжестью налилась.

— Вроде дышит…

Припав ухом к груди, он услышал редкое биение сердца. Посмотрел на окровавленную одежду — плечо казака было пробито пулей. Пальцам возвращалась и чувствительность, и сила — скинул с плеч мокрый кафтан, схватился за подол исподней рубашки. Каждый день надевал чистое белье, так что можно было устроить перевязку. Отжал ее накрепко, выдавливая капли воды, и тут же оторвал полоску внизу — ткань только затрещала. Что мокрая — плевать — зато кровь остановить можно. Разорвал на казаке рубашку, посмотрел на рану и сплюнул — пуля попала в ключицу, что было скверно.

Казак застонал и открыл мутные глаза. Полминуты всматривался в лицо Алексея, затем прохрипел:

— Жив, государь, не ранен?!

— Целехонек, Сивко вынес!

— У батьки он такой, на него надежу питали… Михайло вбили, в реке утоп… И коня его тоже… В меня попали… В беспамятстве был…

Казак говорил в несколько приемов, застонал. Алексей как умел, перевязал плечо, пристроив руку на груди — прихватив ее к шее полоской холстины. Та быстро пропиталась кровью — белый цвет стал алым.

— Ты держись, казак, до свадьбы заживет, — Алексей приободрил парня, как мог, хотя сомневался — ранение плохое, крови много потерял. Насторожился, подняв голову. Или показалось, но вроде ругань услышал, донесло ветерком. А это скверно — погоня тоже направилась через реку, не желая прекращать охоту на «красного зверя».

— Уходи, государь, они через реку плывут… Уходи, со мной кончено…

— Вот еще! Вместе плыли, так что уходить сообща станем. В седле усидишь, али какой ты казак!

— Горилки бы испить, — казак попытался подняться, — у седла фляга приторочена, полнехонька она…

— Горилка?!

Что это такое Алексей хорошо знал — самогонка на травах шла легко, да и сивухой от нее не шибало. Довелось пить в смутные года горбачевской «перестройки», когда продажу водочки резко ограничили, чем дали развитие «народному творчеству». Хотя и погибло от него народу изрядно — всякая гадость в дело шла. Но настоящую горилку тогда и пришлось выпить — весьма приятное зелье оказалось.

Кожаная фляга литра на два оказалась полной, Алексей встряхнул ее без «булька». Вырвал зубами затычку, машинально понюхал — запах полыни узнал сразу, приятный. Недолго думая отхлебнул — словно огненная струя потекла в желудок, согревая пищевод. Кхекнул, оторвал несколько травинок и занюхал, дыхание перехватило.

— Зело крепка!

— С перцем, государь…

— Ты пей, — Алексей ткнул горлышко в губы казака и тот начал пить, что твой конь — струйки горилки стекала с усов. Фляга опустела примерно на треть, когда черкас оторвался от горловины.

Сивко тревожно заржал, крепенько прихватил царю плечо зубами. Тот моментально осознал, что умный конь без нужды такое делать не станет — видимо, супостаты через реку переправились. Укус усилился — конь его явно торопил, да и сам Алексей прекрасно понимал, что нужно удирать как можно быстрее. Вот только бросать казака не дело, он мысленно прикинул, как ему можно черкаса затянуть в седло — силенок поднять вряд ли хватит, все же в раненном было не меньше пяти пудов веса.

— Ах, вон оно как?!

Проблема решилась быстро — казак что-то прохрипел своей лошади, и та, как хорошо дрессированная собачка, тут же легла рядом с ним. Алексей помог казаку взобраться в седло, да и сам поторопился — Сивко уже показывал недовольство, снова укусив за плечо. И тут же рванул с места в карьер, пересек луг, и вышел на проселочную дорогу — узкую, с видимой тележной колеей. И вовремя — оглянувшись, увидел, как за ним наметом идет лошадь — раненый черкас склонился к гриве.

— Твою мать!

На луг вынеслись три драгуна на низеньких лошадках, причем яростно размахивая плетками, нахлестывая своих скакунов. Расстояние разделяло небольшое — метров триста, и его требовалось как можно быстрее увеличить. Быть убитым, а тем более попасть живым в руки царя Петра категорически не хотелось. То, что он сможет сделать с собственным сыном, который поднял против него мятеж и сам стал царем, и представить было страшно — умирать придется долго и в чудовищных муках…

Глава 2

— И как тебе наш «машкерад», Бориска?!

Глумливый голос Меншикова разил прямо в душу — старый фельдмаршал осознал, что его провели как ребенка, устроив представление. А ведь он сам был горазд на всякие ратные «хитрости», но впервые жестоко обманут. И кем — сыном конюха, что стал «светлейшим князем».

— А ты, Алексашка, зубы не скаль — выбьют их тебе… И скоро…

— Брось меня пугать, Бориска, для тебя и Алешки все кончено! Мы вас просто раздавим в лепешку, — Меншиков засмеялся, вполне искренне, однако затаенная фальшь чувствовалась и Шереметев ее уловил.

— Ничего не выйдет, — старик сплюнул кровью — ворвавшиеся в комнату преображенцы ударили его несколько раз кулаками и заехали прикладом фузеи в грудь, которая надрывно болела.

— Это почему же?!

— Ты же сын конюха, манифест царя Алексея Петровича внимательно прочитай, если буквицы разбирать научился.

— Да читал — одна дурь написана, токмо бояре могли такое удумать, разума у них нет. Но ничего — царь Петр Алексеевич их живо научит, все прегрешения свои вспомнят. На колу… Или на колесе, с разбитыми костями! О пощаде умолять станут!

— Вот там про то и написано. Чтобы более такого никогда не было, по прихоти монарха невинных людей тысячами губить нельзя. Все по «судебнику» вершить надобно, а не по царскому гневу. Да и подати собирать соразмерно, три шкуры не сдирая, да новшества иноземные по уму вводить надобно — полезное токмо, а не дурости всякие, как парики или корсеты бабские, где все сиськи наружу — срамота! Тьфу!

— Не тебе судить царя, Бориска! Государь Петр Алексеевич народ и боярство уму-разуму учит, и пусть наш люд также как в европейских странах живут! Телка неразумного силком к соскам коровы тянут, а он упирается еще. Так и вы — если палкой по хребтине не огреть, не пошевелитесь…

— Что ты мелешь, смерд?! Боярство и дворянство становой хребет державы нашей, на котором все московские цари держались! Верой и правдой самодержцам служили…

— Не смеши! Лаялись за честь токмо, а сами говорили, что хорошо служить, токмо саблю из ножен не вынимать! Разве не так?!

— Так, только не воровали как нынче крадут, честь все же блюли! А ты сколько рублей покрал, тать? Пару миллионов, да по банкам амстердамским попрятал, дабы царь не отобрал?!

Меншиков чуть ли не позеленел от досады — не ожидал, что о его тайной «негоции» в Москве знать будут. А потому привычно перекрестился, истово посмотрел на старого фельдмаршала.

— Все лжа и клевета — я честно служу царю Петру Алексеевичу!

— Мне хоть не ври, — усмехнулся Шереметев. И негромко спросил:

— Интересно мне, чем вы прельстили князей Голицына и Волконского, что данную присягу нарушили. Скажи хоть?

— Семьи свои не захотели на плахе увидеть — государь пригрозил, что детей предателей четвертует. Вот они месяц назад и отписали, что хитрость проявили и царевичу в доверие втерлись. А Балк младший погромов устрашился, вот и присягнул Алешке от страха.

— Паршивые овцы всегда найдутся, — пробурчал Шереметев, старческие глаза слезились, ладонью он потирал грудь, видимо прихватило сердце, — но, мыслю, сами они обманулись и наказание за то понесут, изменники…

— Это ты предатель, Борис Петрович, — Меншиков оскалился. — Присягу сам нарушил, отступник ты!

— Не тебе судить, Алексашка! Я царю служил, пока он сына моего Михаила не погубил, которого заложником султану отдали. И от присяги нас всех патриарх освободил! А предателей из нас токмо трое оказалось — все царю Алексею по своей охоте присягали.

— Вот и ответите за это — всех в Клин доставлю! Чего рот раззявил? Туда вся армия идет, гвардия с Михайло Голицыным. А на Волок Аникита Репнин полки ведет, а я с «машкерадом» должен был всю вашу головку здесь прихватить. Как видишь — сие предприятие мне удалось!

— Пустое, не хвались на рать идучи! Бригадир черкасский сбежал, и полки вскорости приведет! Да и Ромодановский сюда едет с двумя полками — схватить его не удастся, он сам тебя схватит! А уж опосля…

— Да не будет твоего опосля — мне доложили, что царскую карету захватили, и убили царевича — в ризы был одет, да бармы на плечах! Все кончено, Бориска, труп сюда на коне везут, скачут! Я его всем покажу — выставлю на обозрение! Эко ты взбледнул, накось, испей!

Меншиков, злорадно хихикая, поднес к синеющим губам старика кувшин — Шереметев пил жадно, вода залила кафтан на груди.

— Так что покончим с бунтом скоро — ударим с двух сторон крепко, и раздавим. А потом изловим всех злыдней и воров, да казням предадим!

«Светлейший» прошелся по комнате, выпятив гоголем грудь — он чувствовал себя победителем. Задумка полностью удалась — переодели полтысячи гвардейцев в стрелецкие кафтаны, что собрали в городе, да наскоро пошили в швальнях. И хотя у царевича нашлись доброхоты, что попытались уйти в Москву из Твери, но все они попались в руки караулов и были казнены. Так что поход остался в тайне, бунтовщикам не известной.

В «корволант» вошел также драгунский лейб-регимент — все двигались на конях для быстроты марша. С этим полуторатысячным отрядом он пошел на Москву окружной дорогой, чтобы подойти к Звенигороду с юга, совершенно неожиданно для бунтовщиков. Марш проделали достаточно спешно, благо Алексашка Голицын с Балком постоянно присылали донесения с верными людьми. Ворвались в город, правда, несколько преждевременно, схватив только генералов, что собрались на консилию. Однако эскадроны лейб-регимента взяли все дороги под внимание, выставив засады. И не зря — хоть Ромодановский не попался, но зато царевич был убит, и через полчаса он посмотрит на его тело…

— Это кто?! Я спрашиваю вас — кого вы привезли?!

Меншиков вытаращенными глазами смотрел на сваленный с коня труп в окровавленных царских ризах и бармах — алая кровь на расшитой золотом парче смотрелась жутко. Палашами рубили драгуны яростно, но голова осталась целой — так что сейчас Александр Данилович с оторопью смотрел на искаженную предсмертную маску, в которую превратилась совершенно незнакомое ему лицо.

После яростного выкрика «светлейшего» перед домом воцарилась тишина — гвардейцы и драгуны столпились возле трупа, ликование на лицах пропало, сменившись изумлением. И лишь когда послышалась отдаленная ружейная стрельба, залповая и весьма ожесточенная, Меншиков от звуков пальбы пришел в себя и принялся отдавать приказы…

Глава 3

— Выноси, Сивко, ячмень с пивом тебе гарантирую!

Конь сильно поддал, перейдя в галоп — Алексей низко склонился в седле, цепко ухватившись за гриву. Сейчас он боялся только одного — вывалиться из седла при такой скачке с препятствиями гарантирует если не смертельный исход с несовместимыми с жизнью травмами, то уйму переломов, после которых, если даже выживет, то станет полным инвалидом.

Оглянуться назад молодой царь боялся, однако понимал, что погоня вряд ли приблизилась — драгунским низкорослым лошадкам, что славились выносливостью и неприхотливостью, но не резвостью в аллюре, до казацкого степного красавца было далеко. Однако, чуть приподняв голову, когда Сивко снова вынесся на обширнейшее поле и пошел наметом, Алексей задохнулся от накатившего на душу страха — далеко впереди рассыпались всадники в драгунских мундирах.

«Обложили со всех сторон?! Почему Сивко к ним скачет, дурак?! Сам дебил — лошадь гораздо умнее тебя, и понимает где друзья и враги! Вон „буденовки“ и „разговоры“ тоже виднеются — „стремянные“. Такой сводный отряд ни в одном „маскараде“ не придумают!»

Сивко стал сбавлять ход, снова перейдя на рысь, и Алексей смог оглянуться. К его несказанному удивлению лошадь шла следом, отставая на десяток шагов, а казак не вывалился из седла, а цепко держался за гриву. Но, судя по болтающейся голове, Остап либо потерял сознание, или еще держался из последних сил. А конные стрельцы приближались, и что характерно, еще никто из них сабель из ножен не выхватил.

— Черкасы! Где царь?!

«Стремянные» обложили Сивко со всех сторон — умный конь встал как вкопанный, мотая головой и фыркая, а сам Алексей нашел в себе силы только поднять голову и прохрипеть всплывшую из памяти фразу:

— Азм есть царь…

Такого всеобщего ликующего вопля он еще никогда не слышал, даже при коронации — стрельцы, казалось, сошли все разом с ума от безмерной радости, узнав его голос и увидев лицо.

«И чего они так беснуются?!

А ведь радость искренняя плещет — да оно и понятно, ведь моя смерть и для них неизменная и неотвратимая погибель. На милость Петра мои верные сторонники рассчитывать не могут, если сразу не казнят, то пытать долго будут. Потом, в лучшем случае, на строительстве Петербурга всех загонят, и там до смерти трудиться будут!»

Его бережно сняли с седла, прощупали на предмет ранения, укутали в стрелецкий кафтан, как только увидели что одежда на царе мокрая. Алексей же прохрипел, чувствуя, что ему нужна «доза».

— Казака обиходьте, ранен он, перевязал, как мог. Конь спас — через реку переплыл со мною. Там фляга у седла, дайте!

Добрый глоток горилки окончательно привел Алексея в чувство — и он отдал флягу. Посмотрел на раненного черкаса — вокруг него хлопотали. А еще увидел две кареты, что приближались по дороге — то князь-кесарь спешил, только «стремянные» были у него в конвое и охраняли молодую царицу в дороге — но жена сейчас в Коломенском находилась.

— Злодеев имать, если оружие не сложат, то бить смертным боем! Меншикова живьем брать, он в Звенигороде! Живьем!

— Возьмем, государь! Князь-кесарь уже полки туда двинул, приказал всем вас, царь-батюшка, искать с тщанием, — стрелец с тремя капитанскими «кубарями» бережно поддерживал Алексея под локоть. В то время как трое его подчиненных уже освободили его от всяческой одежды и растирали тело горилкой, щедро наливая ее в ладони. А затем быстро и ловко переодели его сухое и новое белье, непонятно откуда взявшееся. И тут же засунули в карету, где он попал в объятия тестя.

— Как я за тебя перепугался, государь, — Иван Федорович утер слезы. На этом его эмоции тут же прошли, и правитель Москвы стал прежним властным князем-кесарем.

— Полки бригадир Шидловский поднял — он единственный сбежал из консилии, когда генералов Меншиков захватил, «машкерад» устроив. Он мне гонцов немедленно отправил с предупреждением — я в дороге ехал. Собственными глазами видел, как князья Алексашка Волконский и Петька Голицын тебе изменили и на верных генералов напали. А с ними младший Балк вкупе был — злыдень непотребный.

— Так…

Алексей фыркнул, теперь картина произошедших событий сложилась полностью. Нападение подготовлено заранее, удачным оказалось потому, что командующий резервами просто оказался иудой, как и два других «сиятельных» предателя. Иначе бы обходной маневр Меншикова с его «маскарадом» был бы выявлен заранее, и диверсионный отряд просто перехватили на подходе и перебили. Войск у «светлейшего» самая малость — преображенцев на конях с батальон, да еще с полнокровный драгунский полк конницы — всего тысячи две народа, не больше.

— Вот одежда, как чувствовал, взял у обозников, что от швален кафтаны в полки везли. Давай помогу.

С помощью тестя Алексей быстро переоделся, сидя на диванчике — карету чуть покачивало. Зеленое сукно доброе, качественное, только «разговоры» из синего материала, какие только конным стрельцам положены. После размышлений он сам приказал так делать, дабы полное единообразие по родам войск ввести, и лишь петлицы и обшлага были разноцветными, по полковым расцветкам.

Но как только Алексей попытался нахлобучить «буденовку» на голову, то взвыл, зашипел рассерженным котом. И было отчего — под длинными волосами на затылке пальцы обнаружили здоровенную шишку.

— Ты чего, государь?!

— Попали мне в голову, Иван Федорович, когда до этого берега реки почти доплыл, отчего в беспамятство короткое впал. Пуля на излете бела, потому камнем ошарашила, да и шапка со шлыком была надета — она и смягчила удар. Но ударило крепко…

— Дай посмотрю, — Алексей наклонил голову, а тесть чуть тронул пальцами шишку, вздохнул с нескрываемым облегчением.

— Повезло, государь. Было бы ближе — то смерть стала неминучей! Видимо, тебя хранят небеса…

— На Бога надейся, а сам не плошай и охрану увеличивай, — проворчал Алексей. — Надо было не сотню черкас брать в конвой, к тому же неполную, а полк. Впредь буду умнее!

— О том я тебе и говорил раньше — война идет, а от тебя победа наша зависит. Ведь предатели рядом быть могут — от покушения не всегда уберечься можно, а потому охрана нужна надежная и многочисленная. И с дворянством не связанная — князья чаще изменяют, чем простолюдины, ибо свой интерес для них зачастую главнее нужд государя.

— И ты также ведешь себя?

— И я, — охотно согласился Ромодановский, — вел бы себя так, но дело в ином. Красть мне нет необходимости, и так богат. А все имущество мое — твое давно на самом деле. Род мой угас — стрельцы родичей перебили, а по женской линии «фамилию» не поведешь. Но мне повезло — ты мою дочь в жены взял, а посему угасание рода не столь высокая плата за нашу кровь, что в царях течь будет! В моих внуках и правнуках!

Алексей задумчиво посмотрел на Ромодановского — лицо князя стало торжественным, словно затаенную клятву произносил вслух. Иван Федорович негромко говорил, но каждое его слово было отчетливо:

— А потому я, и Лопухины с Салтыковыми, и Шереметевы, тебе как псы будем верными — любого врага разорвем и загрызем. Измены от нас не будет — ибо разом потеряем все! И надежды, и честь родовую, и живот, и благополучие. Но нас немного — быть возле тебя постоянно не будем во множестве. А потому тебе предстоит дворян самому выбирать — взгляд останавливай на мелкопоместных и однодворцах. Самых захудалых среди них отбирай, чтобы кормились только с твоих царственных рук — так с псами и поступают. И к тебе одному привязанность имели, и к деткам твоим верность проявят. Чтобы предавать им было невыгодно — ибо всего разом лишаться!

— Резонно, — мотнул головой Алексей, понимая, что получает сейчас от князя бесценный урок отбора кадров.

— А еще народец дикий к себе приблизить можно, раньше браками так делали, а сейчас милостью. И понять дай — не уберегут — то исчезнут все, никого не останется. Так ханы в прошлые времена делали, себе охрану из нукеров отбирая.

— И где их мне брать?!

Вопрос Алексей задал умышленно, ибо прекрасно понимал, на кого он сам может твердо рассчитывать. И когда князь-кесарь заговорил, он мысленно обрадовался, что мысли оказались верными.

— Царевич Васька Сибирский тебе родич, дай кусок — верность его подкрепишь. И татар он подберет — рода у них маленькие, но их множество. Тем же черкасам тебе изменять выгоды нет. Они это уже показали — токмо на их старшину подозрение постоянно держи, а сам продвигай тех, кто руку твою держит. А предадут — их свои и загрызут безжалостно.

Ромодановский усмехнулся, глаза сверкнули, и он тем же негромким голосом продолжил свою речь:

— Так и в иноземных странах многие короли поступали. У правителя франков Луи гвардия из скоттов была, те враги трона аглицкого, а потому французскому монарху, что с ними враждовал, служили преданно — а война, что больше ста лет шла, это показала.

Алексей вспомнил прочитанный роман про Квентина Дорварда, стрелка шотландской гвардии, и просмотренный фильм, и только кивнул головой — так оно и было.

— Базилевсы ромеев всегда при себе дружины варяжские держали — по летописям я такое знаю. Не доверяли они своим знатным грекам — те могли в спину кинжалом ударить, или яда в кубок подсыпать. Но и простолюдинов можно вблизи держать, и дворянство им пожаловать. Твой брат король Карл недаром при себе драбантов держит — они ему верностью привязаны. Даже на «калабалык» пошли, хотя янычар вдесятеро больше было.

Слова Ивана Федоровича падали с губ негромко, и он их внимательно слушал — а кого еще поучиться.

— Я ведь прекрасно знаю, кто в Приказе Преображенском тебя обо всех делах осведомляет. Обиды нет, наоборот — ты все правильно делаешь — твои людишки должны быть при всех. Измена ведь рядом таиться может, предают ведь токмо свои, ибо враги такое проделать не могут, на то они и супостаты. Чего на них обиду держать?!

— Знаю о том, Иван Федорович.

— И сегодня ты урок впрок получил, но живым и невредимым остался. Шишка и люди погибшие не в счет — ты царь, и должен уметь нести потери, что всегда будут…

Глава 4

— Ушел царевич, ваша светлость, как есть ушел. Больно конь под ним резвый, нечета нашим — на берег прыжком одним вспрыгнул, мы даже прицелиться толком не успели, а он уже за кустами скрылся!

Меншиков заскрипел зубами, но все же сдержал ярость — поручик его собственного лейб-регимента выглядел донельзя расстроенным, от плохо отжатого кафтана на ботфорты стекали струйки и капли воды. Александр Данилович понимал, что его люди сделали все что могли — за поимку сына Петр Алексеевич обещал немедленно выдать тысячу червонцев и чин бригадира в придачу, а ежели кто убьет царевича, то полковником станет.

Но кто мог подумать, что Алешка такое отчебучит?!

Хитер оказался царевич, что и говорить. Попался на «машкерад», но сам ответно такой же монетой отплатил. Переодел в собственную царскую одежду казака, почти весь конвой с ним на погибель отправил, а сам с десятком черкас назад кинулся. И ведь почти обманул, стервец — пока два эскадрона с его людьми у кареты рубились яростно, почти ушел, только на предусмотрительно выставленный заслон нарвался, там целая рота обходом пошла, пути для бегства ему перекрыла.

— Он в реку бросился, уже черкасом одетый, а с ним два казака. Мы думали беглецы, стреляли — один утоп, коня тоже убили. Второго крепко поранили или убили — его лошадь на берег уволокла. А в царевича попали — вот что на берегу нашли, — поручик протянул Меншикову казацкую шапку со шлыком и окровавленные обрывки полотна. «Светлейший» пощупал ткань — полотно было дорогущее, сам такое покупал. И нитью золотой вышита.

— Нательную рубаху на лоскуты рвал — видимо раны перевязывал. А в шлыке пуля свинцовая — чуть расплющилась — в голову попала, не иначе, но уже на излете…

— Жаль, что мозги не вышибла, — пробурчал Меншиков, и злобно ощерился. Он вспомнил с какой лютой ненавистью в глазах на него всегда смотрел царевич, когда думал, что его взгляд никто не видит. Александр Данилович его взор несколько раз замечал, и выводы давно сделал, и на свой счет не заблуждался — стоит Алексею на трон взойти, как его на колесо бросят или на кол посадят. Не простит тех побоев, которые ему он несколько раз выдал, да и ядовитые насмешки ему накрепко в память врубились.

— Как узнали, что царевич?

— Так «стремянного» на берегу поспрашивали, подыхал уже, но успел рассказать, когда я ему требуху вытаскивать стал. А вот черкасы отстреливались и рубились отчаянно — четверых мы убили, а трое в кусты ушли, и в овраг юркнули, как увидели, что их царевич реку переплыл. Попытались там взять, но сами троих потеряли — палят из пистолей метко, ироды.

— А ты через реку поплыл?!

Меншиков тронул рукой мокрый мундир, ткань была воглой на плечах, и мокрехонькой внизу.

— С пятью драгунами сразу бросился — один утонул, вода больно холодная, судорогой тело сводит, а он за коня толком не уцепился. Почти догнали — но уж больно конь у него резвый. На поле выскочили, а там «стремянных» прорва, эскадрона два, и карету князя-кесаря увидел…

Меншиков грязно выругался — расчет на захват Ромодановского провалился. Да и хитер тот, в миг бы затею с «машкерадом» раскусил. Да и охрана у него, как выяснилось, большая, да из отборных стрельцов.

— С ним и драгуны были, с роты две али три — они на нас сразу бросились. Но заметить успел, когда коня своего поворачивал — царевич, как и его черкас в седлах еле держались, лежали, да за гривы хватались. Видел сам, как их на руках снимали.

— От погони ушли?

— Токмо я и еще один драгун через реку обратно переплыли — остальных постреляли, — поручик всхлипнул, мотнул головой. — они ведь тоже через реку переплывать стали, гнались за нами, только на окраине отвязались, когда их гвардейцы залпами встретили.

Меншиков задумался — ситуация складывалась паршивая. Из Звенигорода требовалось удирать как можно быстрее — бригадир Шидловский, тот, что сбежал с консилии, привел несколько сотен своих черкасов на выручку, а с ними до двух батальонов стрельцов. Преображенцы пока отбивались, благо полдюжины пушек с припасами захватили. Но Ромодановский время терять не будет, у него два эскадрона «стремянных», да столько же драгун — если городок обложат крепкими заставами и разъездами, то будет западня. Ведь к вечеру еще пешие стрельцы подойдут, и штурм будет.

— Ладно, поручик, ругать тебя не буду. Наоборот, майорский чин от царя получишь и сотню червонцев. Службу одну выправить нужно!

— Приказывай, господин фельдмаршал!

Меншиков пристально посмотрел на поручика — тот своим видом показывал полную готовность исполнить любое поручение, да и глаза блестели знакомым огоньком — таким и сам был много лет тому назад, когда со шпагой в руке на стены Азова лез, добывая чин и славу.

— Тут генералы, что царя нашего Петра Алексеевича предали, а с ними Бориска Шереметев во главе. Всех к коням привяжи — обрадуем государя подарком эдаким. У тебя служивых сколько в строю?

— Три десятка осталось, господин фельдмаршал!

— Для охраны хватит, — Меншиков усмехнулся, но его глаза сощурились, а улыбка была очень недоброй.

— Из города выйдем — в середине держись. В арьергарде преображенцы пойдут, они на лошадях плохо сидят, но на марше поневоле поторопятся. А мои драгуны из лейб-регимента авангардом станут. Лошадей в городе всех забрать нужно, какие под руку попадут — загнанных бросать будем. Уходить нужно спешно — стрельбу сам слышишь.

Поручик только кивнул, видом мрачен. Опытный воин моментально оценил, что происходит — гвардейцы явно с трудом сдерживали атакующих стрельцов и черкас. А сам Меншиков, прислушавшись к звукам боя, отдал приказ, прекрасно понимая, что предстоит сделать:

— Ежели изменников попытаются отбить, а сохранить их ты не сможешь, то накрепко запомни — делай с ними что хочешь, но живыми ты их отдавать не должен!

Глава 5

— Меншиков решил с заложниками поиграться?! А хрен ему с осетриной! Я ему устрою карамболь!

Алексей пребывал не просто в ярости — впал в бешенство, хотя всячески старался сохранить на лице выражение невозмутимости. «Светлейшему» удалось захватить в плен все командование армией во с фельдмаршалом Шереметевым. Дерзкая до немыслимости безрассудная авантюра с «машкерадом» принесла ему громкий успех.

— Мало провернуть «гоп-стоп», нужно еще успеть скрыться с кушем с места преступления, а это я ему не дам сделать! Никуда он не денется, обложим как волка со всех сторон красными флажками.

Губы сжались, на лбу собрались морщины — после минутного размышления Алексей подозвал к себе бригадира Шидловского, чьи сотни сейчас яростно преследовали отходящий из Звенигорода гвардейский отряд. Тот тут же подбежал — в глазах решимость с исконной казацкой смешинкой, что свидетельствовала, что атаман сам себе на уме.

— Отряд Меншикова нельзя выпускать — у него в плену мои генералы! Ты это понимаешь?!

— Да, государь! А потому своих черкас поперед отправил, они путь перережут, как раз у болот. Гвардейцы на лошадях сидят, прости господи, как собака на заборе, к вечеру коняшкам спины собьют. А утречком мы их тепленькими возьмем!

— Твои слова да Богу в уши! Навалится всеми силами на казаков и пробьет дороги, али хитрость какую удумает — он на них мастак! Да и сил у него не так мало, а у тебя один полк казаков всего…

— Сумцы и острогожцы к вечеру будут — уже поспешают. Пути все отрежем на полночь, а стрельцы твои, государь, с полудня подопрут. Еще бы конницы с полчишко, тогда совсем ладно будет.

— Половину «стремянных» отдам — там сотни три будет, и драгунский полк на подходе! Войск достаточно — Меншиков, как тот волк, не в овчарню залез, а на псарню, — Алексей резко выдохнул, ярость схлынула. Он еще раз посмотрел на Шидловского.

«А ведь казаки хитростями своими славятся — вот что нужно мне использовать. Им стимул хороший нужен — ведь солдат воюет за славу, а казак за добычу. Значит, нужно им такие „вкусные пряники“ посулить, чтобы каждый казак собственную выгоду прочувствовал».

— Слушай меня, Федор Владимирович. Ты генерал-майором был, но по интригам Меншикова и чина, и добра лишился. Так?!

— Государь, он от расплаты не уйдет, то дело мое. Связанным по рукам и ногам князя к твоим ногам брошу, или только одну его голову!

В голосе казака прозвучала такая убежденная мрачная решимость, что Алексей насчет участи «светлейшего» не сомневался — убьют, живым брать не станут, тут личный счет имеется по делам давним.

— Прежде чем он умрет, успеет отдать приказ убить моих генералов! А мне этого не нужно! А посему…

Алексей сделал паузу, и решил сделать предложение, от которого ни один из казаков не откажется.

— Верни мне генералов живыми! Тем твоим казакам, что их от неволи и смерти спасут, за каждого пленника по тысяче рублей дам, пусть делят меж собой по совести. За каждого спасенного генерала по тысяче, а вот за живого фельдмаршала десять тысяч рублей! Золотом!

Лицо Шидловского вытянулось от изумления, в глазах загорелся алчный огонек — сумма, брошенная на кон, была впечатляющей. Головокружительные деньжищи, что и говорить — фрегат построить и оснастить можно, и команде за год вперед жалование выплатить. Алексей, видя такое, решил усилить натиск, и повысил ставки.

— Вернешь мне Бориса Петровича живым — генерал-поручиком станешь немедленно. Кавалером шейного креста ордена святого Александра Невского — первым по списку! И всем казакам, что моих генералов из беды выручат, золотые и серебряные кресты самолично вручу, и чины следующие пожалую, с грамотами от моего имени! Хрен с Меншиковым — можете его упустить, но фельдмаршала с генералами возверните!

— Великий государь! Дозволь к полкам ехать, время не терпит!

Шидловский стал напряженным как тетива натянутого лука, и стоило Алексею кивнуть, как сорвался с места, запрыгнул в седло подведенного к нему коня, гикнул своим черкасам, и только перестук копыт раздался, да пыль взметнулась по дороге.

— Это я с нужной карты зашел, — пробормотал Алексей, глядя вслед казакам. — Думаю, он с Алексашкой сторгуется просто, найдет подходец. А денег не жалко — люди мне намного дороже! Нет, какие добрые у казаков кони, куда там драгунским и стрелецким лошадкам…

Печальный вздох вырвался невольно — Сивко удрал прямо от кареты, задрав хвост. Дернул так, что только его и видели, никто не смог удержать. Видимо, умный конь посчитал, что приказ выполнен и решил немедленно возвратиться к сотнику, что скорее был для него не хозяином, но другом. О подобном отношении казаков к своим коням он прежде читал, но не верил, да и не представлял, что копытный может быть настолько умным.

— Пленников немедленно приведите, поговорить с ними хочу, — Алексей повернулся к стрелецкому полковнику, что стал комендантом гарнизона вместо изменника Балка. Одно утешало — к генералу примкнуло лишь полтора десятка изменников, крайне ничтожная величина в сравнении с теми тремя полками, что находились под его командованием. Примерно один из двух сотен служивых оказался иудой — а потому на войска можно уверенно полагаться, хотя паршивая овца в любой отаре найдется.

Бой за город был упорный — все же преображенцы слишком страшный противник, умелый, сплошь ветераны войны со шведами. И что худо — Петр подбирал в свои «потешные» рослых и физически крепких солдат, фанатично ему преданных. Ведь седоусые сейчас вояки были товарищами его детских игр, выросли вместе с царем, многих он знал по имени, был крестным отцом их детей — а такая царская честь дорогого стоила. Потому дрались яростно — сотню трупов насчитали на улицах, да дюжину беспамятных раненных собрали — лекари говорили, что вряд ли выживут. И только двое были схвачены в бою — их скрутили, и то благодаря тому, что кровь пустили.

А вот драгуны лейб-регимента куда «пожиже» оказались — тех в плен полсотни захватили, причем добрый десяток перебежчиками явились, из эскадрона капитан-поручика Огнева, что уже в генеральском чине его охраной командовал. Причем ведь не раз и не два предупреждал и настаивал, только сам Алексей к его словам относился до сегодняшнего дня наплевательски. Потому жестокий урок и получил…

— А ты мне не государь, царевич! Ты супротив собственного отца, кто тебя на свет породил, и царя, коему сам присягал, пошел, измену совершив, а потому каин ты и клятвопреступник! Выблядок!

Кровавый плевок попал Алексею на ботфорт. На преображенца сразу же набросились стрельцы, вывернули руки — тот захрипел от боли, взвыл, пытаясь вырваться — но куда там, держали крепко. Второй гвардеец, окровавленная рука которого висела плетью, ничего не сказал, только всем своим видом показывал презрение к царевичу.

— Если человек клянется Божьим именем, а потом клятву свою нарушает — то кто он? Разве не клятвопреступник? А если такую клятву царь дает, а потом ее нарушает — то достоин ли он царствовать, и всем владети? А если он замыслил убийство собственного сына, на котором вины нет? Вся беда в том, что он встал на дороге выблядка, коего мачеха, что долгое время солдатской шлюхой была, прижила на стороне.

Алексей говорил спокойно, понимая, что его сейчас слушают десятки людей, что стали свидетелями этой сцены.

— Может ли такой человек, каин и клятвопреступник, сыноубийца и еретик, быть православным царем?! Ведь двадцать лет назад он подменил на престоле моего природного отца, и нами правит не царь, а подменыш!

— Что ты плетешь, выблядок?! Я царя Петра с детства знаю, в «потешных» служу с юности. Государь крестный отец моих деток, поместье мне дал, в походах с нами был, войска на битву водил! Да я за него кровь проливал, под Полтавой раны получил…

— Разве я тебя оскорблял, гвардеец?! А ты поносными словами лаешься! Заткните ему рот!

Преображенцу насильно всунули в рот тряпку — тот замычал, забился, но сделать ничего не смог. Алексей же шагнул вперед, прекрасно понимая, что если сейчас не найдет в свою защиту достаточно убойных аргументов, то его репутация может претерпеть ущерб…

Глава 6

— Ты все сказал сам, тебя никто за язык не тянул, христопродавец! И ранами своими не хвались, тут есть служивые, что отважней тебя сражались за землю русскую, державу нашу и веру православную! Давай их спросим, за что у них наградные медали, да сколько ран они получили?!

Алексей обернулся к столпившимся стрельцам, у доброго десятка он видел серебряные кругляшки медалей на ленточках. Подошел к прапорщику с седыми усами и одиноким «кубарем» в петлицах, отрывисто спросил:

— Поведай за что медалью награжден, и ран у тебя сколько?

— За баталию под Лесной, великий государь, и позлащеную копейку имею за Крымский поход князя Голицына. А ранен семь раз — и турками, и татарами, и шведами!

— В церковь ходишь к причастию?

— А как же, государь, грешен азм!

— А ты?

— Дважды ранен, царь-батюшка, — сержант с двумя «треугольниками» смотрел на Алексея преданными глазами, в которых плескалось море обожания, что государь отметил его своей дланью. — А медаль за победу над кораблями свеев у Гангута дадена — первым при абордаже на вражью галеру забрался! Вот крест святой!

— Говорите все, у кого медали за победы дадены — а то перед вами бахвалиться гвардеец только может али как?

— У меня медаль за Калиш! Ранен трижды!

— За победу у Васы!

— Награжден за Полтавскую баталию! Трижды кровь пролил!

— За Полтаву тоже — в ногу пуля попала, до сих пор хромаю!

— У меня также!

— И я сподобился!

— Четыре раза ранен! Татары плечо стрелой пробили! За поход на Азов пятью рублями награжден!

— А я червонным за взятие Казы-Керменя!

Алексей поднял руку, и выкрики стихли — все же в «стремянные» отбирали лучших из лучших, ветераны все.

— Все вы за веру и землю русскую сражались, а этот гвардеец за поместье, за то, что «подменный» царек его деток крестил и деньги пожаловал. Не за православие он воевал, а за царя, что наградами его баловал. Сам ведь сказал, а вы его слышали. Так ведь?!

— Слово сказано было!

— Слышали его!

— Ничего про веру нашу не сказал!

— Сам он христопродавец!

— Язык ему вырвать поганый!

Выкриков было много, пошли даже хулительные. Гвардеец замычал, задергался, лицо от напряжения покраснело — но его держали крепко, а через кляп он мог только мычать. Алексей же поднял руку, вновь добившись тишины среди стрельцов.

— А я вам сейчас скажу почему. Хотите узнать правду?!

Наступила полнейшая тишина, все притихли, даже гвардейцы, а драгуны из лейб-регимента даже шеи стали вытягивать, чтобы расслышать слова молодого царя.

— Мой отец, государь Петр Алексеевич, отплыл за море в неметчину двадцать лет тому назад, а там злобный Франчишко Лефорт подменил его на человечка похожего видом, повадками и манерами. Колдовством своим поганым взял, вот только одного не учел — веры нашей православной! Видели вы, христиане, чтобы «царь», коего Петром Алексеевичем именуют, службы церковные от начала до конца стоял, пост соблюдал, к причастию ходил, святым отцам поклонялся?! Дозволил ли он патриарха всей землей русской избрать на соборе освященном, облегчил ли он подати тяжкие, на православный народ наложенные?!

Наступила зловещая тишина, а потом небольшая площадь взорвалась криками, причем орали даже пленные драгуны. Да и лица у многих приняли такое выражение, словно все разом «прозрели», и теперь увидели то, что раньше не замечали.

— Сам зрел, как монахов палкой гонял!

— И в церкву не ходит, точно!

— А патриарха только недавно в Москве освятили!

— Люда православного в болотах петербуржских погубил уйму!

— Какое причастие?! Да он церковь обходит!

— Семь шкур ныне со всех дерут — раньше столько не брали, ни царевна Софья, ни царь Федор!

— Бороды приказал сбривать!

— Траву никоцианскую курить насильно повелел!

«Глас народа — глас божий! Все собрали — пора им правильное направление дать. Это я с нужных слов зашел — нынешнее правление многих до печенок достало, вон как взъярились!»

Алексей снова остановил выкрики, и негромким голосом стал выкладывать главные аргументы, которые посчитал убойными. И к своей великой радости увидел, как на импровизированный митинг пришли князь-кесарь и новоявленный глава Посольского Приказа Петр Андреевич Толстой, что ехал во второй карете.

— И что это за «отец» мой, что вернувшись из заморских земель, приказал жену свою, что мне матушка, благоверную царицу Евдокию Федоровну в монастырь упрятать без вины всякой и не хотел с ней встречаться. Али забоялся что супруга в нем мужа не признает?! И мыслимое дело для русского православного царя на солдатской шлюхе жениться?!

— Для царя нет, а вот для еретика лютеранского запросто!

Подошедший священник, непонятно как пробравшийся к нему, встал рядом, вздев над головой наперсный крест. И громко заговорил густым басом, накрыв хорошо поставленным голосом служивых:

— И видел я не раз, как падал он земно, как бился в падучей, как пена изо рта его текла, как словами непонятными кричал. А ведь всем вестимо, что так человек себя ведет, когда его бесы одолевают! Оттого и бьет христопродавца, корежит его нечистая сила!

— Видел я это!

— И я зрел!

— Бесы его терзают, бесы!

— Грехов много — люда сколько растерзал и замучил!

— Бился «подменыш», прямо в церкви при клире и боярах! И после в собор не хаживал!

В последнем выкрике Алексей узнал голос князя-кесаря, но его вклад уже не играл роли — о припадках знали многие, даже второй гвардеец, доселе молчавший, явно смутился, видимо припомнив, как вел себя в приступе «падучей» Петр Алексеевич.

— А потому предан еретик, называющий себя царем московским Петром Алексеевичем, всем собором освященным анафеме! А мы все должны молить благоверного царя нашего Алексея Петровича, чтобы оберег народ православный от нужд тяжких, защитил веру наши от лютеранских и папских ересей, да оборонил мечом булатным земли русские! Спаси и сохрани державу и всех нас, великий государь!

Все присутствующие на площади опустились на колени, и бояре, и стрельцы, и подошедшие в большой массе горожане. И так же сделали плененные лейб-драгуны и молчаливый гвардеец, что Алексея изрядно удивило — преображенец был далеко не трус, сражался храбро, и пощаду не вымаливал. Но видимо доводы принял во внимание и сделал для себя определенные выводы, раз склонил колени и голову.

— Обещаю вам, дети мои, что править буду милосердно, судить справедливо, а жить по совести и с христианским смирением. Все подати отменяю, окромя подушной подати и посадских сборов — это в своем манифесте сказал и подтверждаю своим словом. И крест в том целую!

Алексей истово поцеловал поднесенный наперсный крест и подошел к драгунам, что продолжали стоять на коленях, хотя все встали. Сделал над собой усилие, всхлипнул, и негромко заговорил.

— Понимаю, по незнанию на меня пошли с оружием. А потому отпускаю вас! Прошу только об одном — догоните товарищей своих, поведайте им о том, что здесь произошло, что вы сами видели и слышали. Зачем нам лить кровь русскую по приказам «подменного царя»?! Ведь окружил себя иноземцами, и куражится над нашей православной верой и народом! На Москву христианскую, Третий Рим наш, походом идет и всех казням лютым предает! В Твери живых не осталось, и москвичей не пожалеет!

— Все расскажем как есть, великий государь!

— Исполним надежа-царь!

— Крест в том целуем!

— Ты уж прости нас, детей твоих неразумных!

— Все скажу и смерти не побоюсь!

Последний выкрик последовал от преображенца — он смотрел на царя горящим взором. Алексей подошел к нему, положив ладонь на плечо. И поразился — у сурового воина текли слезы. И это растрогало его самого до глубины души, и прерывающимся голосом он произнес:

— Я буду молиться за тебя!

Лицо гвардейца просветлело — а все на него посмотрели с нескрываемой завистью в глазах, многие вздохнули с сожалением.

«Так, я вроде ему немыслимую награду дал, намного значимей, чем любой орден или деньги. Вон как заплакал, да и у меня самого в глазах слезы появились. Так, надо еще с хулителем дело закрыть».

Алексей посмотрел на второго гвардейца — в глазах светилось не смирение, а дикая злоба. Дай ему сейчас возможность — зубами в горло вцепится, как собака кусаться начнет.

— За те слова поносные положено язык клещами вырвать и четвертовать. Но я не хочу тебя казнить, — Алексей задумался на минуту — все молча ждали его окончательного вердикта.

— Ты будешь месяц молчать, кляп вынимать лишь для кормежки. И молитвы читать дозволяю в церкви, но о мирском ни слова. И пусть вериги железные носит, и самый строгий пост соблюдает — грех на нем великий, без вины законного царя срамил и бесчестил. Смирю обиду свою — ибо не ведают, что творят…

Глава 7

— Милосердие хорошо, но проявлять его нужно не к тому, кто при удобном случае воткнет тебе нож в спину, — Алексей скривил губы, и совсем тихо добавил. — Этот гвардеец должен умереть, но не сейчас, а немного попозже. Пусть пока послужит мне рекламой доброго царя, ведь молодые правители так великодушны.

— Такова царская доля, государь, — лицо Ивана Федоровича просветлело, — а то я, как и другие, уже было поверил, что таких лютых злодеев ты будешь и впредь миловать. Да, прежние заслуги принимать во внимание надобно…

— Но руководствоваться токмо целесообразностью. И ничем другим. А потому милость проявлять прилюдно, но наказание в этом случае вершить тайно. Я не собираюсь никого щадить — мне не нужны потенциальные изменники возле трона — князья Алексашка Волконский и Петька Голицын вместе с Николкой Балком наглядно показали, чем может обойтись излишние доверие. Теперь сомнение имею в родичах их, и мысли подспудно терзают — а не предадут ли меня их братья?!

— Не думаю, государь — в том нет ни нужды, ни выгоды. Волконские за тебя стоят, и все они в Москве с чадами и домочадцами, кроме Алексашки. Тот на измену по нужде пошел — дочерей спасти хотел. А потому упирался до последнего, пока его к стене не подперли. А вот Голицыных поберечься надобно — они за «подменыша» всем родом стоят крепко, как Шереметевы за тебя. Да и Долгоруковы со временем на твою сторону все перейдут — много худого они от Петра перетерпели. А измена Балка даже во благо — теперь все кукуйские немцы твоей руки твердо держаться будут, ибо еще одного предательства ты не простишь, а куда они семьи из слободы денут?!

Князь-кесарь последние слова произнес жестко, так что у Алексея холодок прошел по спине. Действительно — «своим» немчикам теперь деваться некуда, все их семейства, по сути, превратились в заложников. И стоит сказать москвичам, что их «немцы» царя предали, как от жилищ только пепелища останутся, выжгут и разорят немилосердно, а тамошних людишек смертным боем линчевать станут.

— Составь заранее проскрипционные списки, Иван Федорович — и внеси туда всех недовольных мною, а также тех, кто со свержением Петра потеряет слишком много. Особенно среди гвардейцев — мыслю, что «потешные» много хлопот причинят нам.

— Уже сделал, государь, хотел тебе их в Москве показать. Там без малого пять сотен имен внесено — не всех на плаху отправлять нужно, но большую часть по полкам и дальним воеводствам разослать надобно.

— Хорошо, — Алексея предусмотрительность князя-кесаря удивила в очередной раз. Да и не было его вины в том, что заговор и «машкерад» тесть просмотрел — он ведь сам запретил ему влезать в дела воинские, положившись на фельдмаршала, а старик Борис Петрович пустил все на самотек. За что и поплатился, позабыв, что предают всегда только свои.

— Что у нас с деньгами?!

— Чеканку червонцев снова начали на манер дукатов голландских, благо «подменыш» их сам приказывал делать. Токмо его надписи латинские убрали — вот где поганый замысел царство наше порочить. И рублей с полтинами, на манер полновесных цезарских ефимков. Правда, Петрушка приказывал долю серебра в них постоянно снижать, но то к порче денег привело, хотя казну пополнило на время. Но мы тут все сделали, как ты повелел, дабы монеты твои в заморских странах охотно везде брали, прежний вес серебра вернув. Парсуной твоей мастера занимались добрый месяц, пока оттисков достаточно сделали. Вот пробные рубли с червонцами. А это прежние монеты разных лет — сам сравнить можешь, великий государь.

Ромодановский развязал мешочек и высыпал на стол пару десятков кругляшей — желтые, небольшие по размеру, а серебристые более крупные и увесистые. Алексей их внимательно посмотрел, повертел в пальцах, разложил в определенном порядке.

Все рубли были почти одинаковые по размеру и весу, вот только проба серебра в них отличалась разительно. Подсчеты Алексей сделал заранее, сумев перевести, пусть и приблизительно, золотники с долями в привычные для него граммы, и вычислив пробу серебра. И если в начале Северной войны придерживались 875 пробы в монете весом в 28 грамм, где на серебро приходилось 24,5 грамма, то со временем доля благородного металла стала стремительно уменьшаться. Вначале, от победной Полтавы до злосчастного Прутского похода стала 800-й с 22,5 граммами, потом 750 с 20,5, а к четырнадцатому году, как раз к победе флота под Гангутом, и по нынешний день стала примерно шестисотой с 17 граммами серебра.

Рубль «похудел» в полтора раза, на что ему еще зимой указали купцы-старообрядцы, а это и есть инфляция с обесцениванием денег, пусть не такая кошмарная, которую он пережил в свое время. Но она вводила сумятицу, «добрая» монета исчезала, иностранцы требовали расплачиваться именно в ней, а «худая» окончательно запутывала все расчеты. И это еще ничего — разменные деньги из серебра, алтыны по три копейки и гривны в десять копеек, имели совсем плохую пробу, фактически биллон, но являлись единственным платежным средством для обнищавшего населения.

Хотя до «Медного бунта» еще не дошло — копейки, деньги и полушки ходили в обороте, но их доля увеличивалась с каждым годом, а это вызывало нешуточную тревогу.

Так что, получив церковное серебро в изделиях, всякой там утвари, и почти такие же приношения от боярства, что пожертвовало блюда и тарелки, а также субсидии от купечества, на общую сумму в полтора миллиона рублей, пришлось поневоле задуматься. Либо ему продолжать порочную политику «папеньки», или начать чеканку новой монеты, полновесной и «доброй», вернувшись к старым стандартам.

— Мелкая монета у нас «худая», иноземцы ее охотно берут, али отказываются, нос воротят?!

— Рубли и полтины токмо в расчете, от гривен с алтынами руками отмахиваются, они токмо у нас меж собой и ходят. Да и то нехватка жесточайшая — приходится ефимки на них переправлять и чеканить. А сейчас не знаю, что и делать — если алтынники и гривенники из доброго серебра чеканить, то его много уйдет, а денег совсем не прибавится, токмо убытки. Да и все «худые» монеты придется выкупать и переплавку делать.

— Вот и чудненько — собрать алтыны и гривны, и в рубли с полтинами перечеканить, в «доброе серебро» таким манером переплавив. И впредь мелкие монеты не чеканить, а с иноземцами расчеты только рублями полновесными вести, — от его слов тесть впал в ступор, даже челюсть отпала вниз.

— Государь, медью заменять нельзя, бунт снова будет, кровавый…

— Мы иную монету введем, от копейки до гривны, токмо медную деньгу оставим с полушкой, для мелочной торговлишки.

— Какую такую иную?! Из какого металла?! Али ты решил из бумаги делать, как в заморских странах? Токмо у нас такие деньги ни за что принимать не станут, кому бумажки нужны?!

— Нет, не ассигнации. Есть металл один — если одну его часть к двум частям меди добавить и сплав учинить, то он от серебра почти не отличим. Чехи… То есть богемцы его «никкелем» именуют, то есть «обманным». А сплав этот называют «мельхиором».

Алексей стал выкладывать тестю все, что знал про этот металл, посуда из которого в его времена почиталась многими чуть ли не за серебряную. Да и деньги в СССР и других странах из никеля чеканили, и ничего — брали монеты везде охотно, и вопросов не задавали. Да и не везде никель найти можно. Недаром нацисты до последнего за финское Петсамо в Заполярье держались. Там даже город Никель появился, когда край отобрали обратно, чтобы осознали, с кем воевали, и за блокаду Ленинграда ответили.

— Из полновесного серебра только рубли с полтинами чеканить и ими с иноземцами расплачиваться. А из оного мельхиора копейки, алтыны и гривны для наших земель и в них расчеты вести. И на рубли обменивать, если у купцов потребность будет с иноземцами расчет сделать. И порчей монеты сие считаться не будет, ибо обмен честный вести — много мельхиора на гораздо меньший вес серебра. Начеканить гривны по два золотника весом, их двадцать на рубль выйдет, в котором меньше шести золотников серебра. Как думаешь — принимать будут?!

— Удивляюсь, откуда ты такое знать можешь, — помотал головой Ромодановский, — но верю, государь, сколько раз сам убеждался в твоей правоте. Если обмен везде честный будет, а рублей много начеканить можно, ежели гривны с половинками оных наберем, то мельхиор твой люд принимать станет. Токмо где «никкель» взять прикажешь? Если у цезаря покупать начнем, то нам самим этой обманной деньги начеканить могут — всем в глотку расплавленный металл не зальешь, а ведь они монету худую у себя начнут делать и в наши земли привозить.

— Никель у нас есть, и много. На севере есть монастырь Печеньга — там искать нужно руду его, она с серебром схожа. И в тайне плавить! А людишек набрать из тех, кто «подменышу» верно служит — казнить их недолго, но зачем?! Они пусть пользу приносят до самой смерти, трудятся на благо державы — кормить до пуза будем, чай не Петербург на болоте возводить, польза изрядная выйдет. И для фальшивомонетчиков простора не будет — монеты достоинством мелкие, но тяжеленькие, если их мешком поменять на серебро, то подозрение сразу у твоих приказных появится. Тогда сам спрос сделаешь — откуда у них столько мельхиора…

Договорить Алексей не успел, в дверь вначале постучали, и на пороге появился рында. Громко доложил:

— Там конь твой пришел, государь. А с ним сотник с черкасами да твой советник Кикин, что от смерти спаслись!

Глава 8

— В сих воровских предприятиях моего брата участия принимать мы с тобой, Виллим, не будем! Ибо всем семейством на плаху возляжем, и за кого?! За «подменного царька», дикого и злобного нравом своим, европейскую одежду напялившего, но так татарином и оставшегося по своей натуре. Зачем выступать за того, кто к нам рачения не имел, кто мою жену, твою сестру, да и тебя самого, кнутом приказал выдрать!

Генерал Федор Балк, как всякий немец, родившийся в Московии, уже давно считал ее своей родиной, а потому реагировал на проблемы чисто по-русски. А ситуация сложилась паршивая — его младший брат в тайне перешел снова на сторону царя Петра, отказавшись от присяги молодому монарху Алексею Петровичу.

И тем самым поставил на грань жизни и смерти не только всех Балков, но их близких родственников, судьбы которых были переплетены со знатными дворянскими семействами. И что самое паршивое — так то, что узнай о его предательстве на Кукуе, то проблемы будут самые горестные, отнюдь нешуточные по последствиям.

Соплеменники отнесутся к ним очень плохо, ибо предательство бросает на жителей слободы подозрение и так крайне взволнованных переворотом москвичей. А ведь и патриарх может выступить с гневным обличением — и вот тут надо упредить события во чтобы-то не стало, и спасать семью, самому избавившись от паршивой овцы в стаде.

Жаль брата, но своя рубашка ближе к телу, как говорят русские!

— Скачи в Звенигород и скажи ему как шурин деверю чтобы арестовал заговорщиков и падал на колени перед царем! Если откажется, то арестуй его, не мешкая. А будет сопротивляться, то кричи «слово и дело»! Ежели оружием решит сопротивляться… То убей его!

Балк сделал короткую паузу, видимо решение далось ему нелегко — но закончил твердым голосом, будто сам шпагой лязгнул, выхватывая ее из ножен. Виллим наклонил голову в полном согласии. Выходку младшего Балка он безоговорочно осуждал, а ненависть к царю Петру его просто переполняла — поротой спиной запомнил царскую ласку за службу верную.

И жаждал мести!

Они с сестрой все просчитали — царица томилась без мужской ласки, ибо ее муж от постоянного пьянства и хворостей, что на него обрушились, к выполнению супружеского долга относился наплевательски. А его супруге он пришелся по сердцу — солдатская шлюха, ставшая царицей к величайшему удивлению всех европейских дворов. Там посчитали такой брак русского монарха прямым оскорблением, моветоном, нарушением вековых традиций и неписаных правил. Да и само русское боярство и дворянство было ошеломлено таким выбором Петра Алексеевича.

Но страх и желание выслужиться заставляли знатнейших князей, ведущих свой род от легендарного Рюрика, целовать ручку Екатерине Алексеевне, а так как все просекли, что камер-секретарь имеет на нее влияние, то к Виллиму Монсу двинулись с подарками — без стыда и с мольбою совали ему деньги, драгоценности, утварь, породистых коней. А царица ни в чем не могла отказать своему фавориту и галанту, познав его неистовую любовь. Правда, он сильно испугался, когда посмотрел на новорожденного царевича Петра Петровича — многие заподозрили, что настоящим отцом наследника престола явился смазливый камер-секретарь.

О чем и донесли царю полгода тому назад, и катастрофа разразилась. Спас глава Тайной Канцелярии Толстой, который не стал пытать его по всем правилам — Виллим бы просто не выдержал истязаний на дыбе. А так все обошлось — жестоко выдрали кнутом за взяточничество, конфисковали имущество, но капитанского чина не лишили, выслав в Москву для службы в гарнизонном полку. Зять моментально устроил его к себе адъютантом, но когда из Петербурга приехала его жена Матрена, старшая сестра Виллима, тоже выдранная кнутом, всем москвичам стало ясно, что генерал-поручика Федора Балка вскоре выгонят в отставку, и будет хорошо, если дадут маленький пенсион за ту долгую службу и полученные раны.

А потому они оба с радостью откликнулись на предложение поддержать царевича Алексея — теперь снова появился шанс устроить карьеру и поправить дела. Молодой царь оказался к ним добр — Виллим получил чин подполковника, а Федора Балка щедро наградили, облагодетельствовали поместьем и деньгами, причем он стал правой рукой фельдмаршала Шереметева, и чин генерал-аншефа подошел, достаточно одержать победу, пусть маленькую. Виктория возможна — в армии «подменыша» растет дезертирство, десятками бегут служивые.

И оба ждали победной баталии, но тут выходка Николая Балка, которая все их старания крест-накрест перечеркнула!

— Нарочного его я приказал в кандалы заковать и в Москву к самому князю-кесарю направить. Грамоту царю Алексею написал, об измене предупредил, и с гонцом отправил. А ты скачи, не мешкая, в Звенигород, вот тебе мой приказ, — Балк протянул перевитый шнурком свиток. — Конвоем тебе эскадрон конных стрельцов, у них заводные лошади — к вечеру прибудете на место. А там поступай, как условились — если изменники выступили, то покончи с ними, никого не жалея. А ежели нет — всех под караул взять, отдашь письмо фельдмаршалу — пусть сам решает, что его царскому величеству отписать. Кого казнят, кого помилуют уже не наша забота — мы свой долг исполнили полностью, как присяга велит!

— А ты как поступишь к их предложению?!

— Приму и белые флаги над редутами, что на Тверской дороге возведены, прикажу вывесить, — улыбка на губах Балка была зловещей. — Только за леском гаубицы еще поставлю. А как колонны близко подойдут, то прикажу их картечью в упор засыпать и гранатами закидать. Думаю, что «подменный царь» сильно удивится — он ведь нас за немцев принимает, а ведь мы давно обрусели и здешних ухваток нахватались.

— То верно, Федор, такого они точно ожидать не будут, посчитают, что дорогу на Москву предателями открыта.

— Гвардию надо проредить — они самые верные, и если с ними конфузия произойдет, то другие полки нестойкими враз станут. В смятение придут! Я тебе как на духу говорю — опасаюсь баталии с «потешными». Злые они на штык, а у меня две трети стрельцов из гарнизонов набраны, да рекруты толком не обученные. На пушки только уповаю, хорошо хоть пороховой запас в избытке имеется. А вот конницы маловато — но казаки с татарами со дня на день подойдут, тогда позиции удержу!

— И тем самым славу и доверие царское обретешь, — подытожил Монс, взял приказ и собрался выйти из комнаты. Но только хотел распахнуть дверь, как был остановлен тихими словами:

— Толстой с детьми царскими прибыл. И если начнет тебя вопрошать снова, то признание сделай, что прелюбодействовал с царицей. Но еще лучше сходи в церковь и покайся на исповеди митрополиту Ионе, он воскресные службы сам знаешь где ведет…

Глава 9

— Попал в задницу, ощипали и сожрут!

Меншиков грязно выругался, никогда он еще не попал в столь безысходное положение. А поначалу все шло так хорошо — внезапным налетом захватили Звенигород, взяли в плен все командование мятежниками с фельдмаршалом во главе. Жаль, что царевич опоздал, и не захватили его потом — смерть Алексея сняла бы все проблемы. Но вот милость царя Петра к нему, сыну конюха, не превысила бы все его ожидания. Да и что ожидать прикажите из того, чего у него нет?!

Чин генералиссимуса?! Приятно, но зачем он ему?!

Ведь за спиной родовитые бояре будут говорить, что и так выполз из грязи в князи. Осыпать деньгами царь его не сможет — в казне их нет. А у него самого по кубышкам всяким упрятано чуть ли не полтора миллиона звонкой монеты. Не считая двух городов и сотни сел, трех дворцов, мешочков с бриллиантами, рубинами и прочими драгоценными камнями, всякую утварь вообще возами считать нужно. Ведь любой возможностью пользовался, чтобы скопить деньжат на «черный день» — вначале по копеечке и алтыну брал, а там по полтине и рублику, а сейчас счет шел уже на тысячи.

Все просители знали, что без них соваться к «светлейшему» нельзя — от ворот поворот получишь!

И вот теперь все богатства, что были нажиты непосильными трудами, в казну попадут, может быть толику малую царь Петр его семье оставит. Но даже такой вариант имеет незначительную возможность воплотиться в реальность, скорее всего он потеряет все — и жизнь, и имущество, и богатства, и семью. Ибо сейчас, сидя под звездами ночного неба, на болоте, кусаемый тысячами комаров, фельдмаршал прекрасно понимал, что если доживет до рассвета, то следующего заката не увидит.

«Машкерад» окончился катастрофически — далеко уйти от Звенигорода не дали. Черкасы преследовали неутомимо и злобно, с каждым часом увеличиваясь в числе. А вот отряд «светлейшего» уменьшался с любой пройденной верстой, а их было полсотни. Убитых и раненых гвардейцев просто бросали на дороге, оставляя на милость царевича. А вот драгуны его собственного лейб-регимента, которых он лично отбирал в полк, просто разбежались. Причем многие перешли на сторону царевича.

Позицию для последнего боя выбрали удачно — слева речка с топкими берегами, сзади и справа болото, спереди кочковатый заливной луг, а на вытянутом бугре большая роща. Отбили атаку черкас, и те отошли, окружив его уже небольшой отряд. Да разожгли костры, от которых сейчас ветерок доносил запах сваренного кулеша с салом — видимо котлы и крупу взяли в ближней деревне. И этот раздражающий ноздри аромат делал гвардейцев угрюмыми, они молча грузли последние сухари, и молча пили воду, что пахла тиной и лягушками. Да курили трубки, охотно делясь табаком — осталось в строю всего две сотни смертельно уставших преображенцев, да семь десятков драгун, что остались верными присяге.

— Эй, гвардейцы! Я бригадир Шидловский — жить вам осталось до рассвета, утром ко мне подойдут пушки, и до полудня я вас в болоте всех утоплю, как худых щенят!

На громкий крик раздался одиночный ружейный выстрел, на стрелка тут же зашикали — в сумках осталось по десятку бумажных патронов, их следовало всячески беречь. На полчаса боя хватит, а там придется уповать только на граненый штык.

— Эй, Александр Данилыч! Ты жив, али как?! Ответь, или не боишься?! Я ведь видел, как ты служивых в рощу уводил!

— Да чего мне тебя бояться, Федор Владимирович?! Хочешь — на шпагу выйду, и сразимся один на один?! Закроем старые счеты?!

Чего-чего, а от драки, которую иноземцы благородной дуэлью называют, Меншиков никогда не отказывался. Но только в бою, никаких поединков царь Петр не допускал — мог на плаху бросить как победителя, так и проигравшего, чему примеров много было.

Но тут Александр Данилович уловил иное — с ним хотят вести переговоры, иначе бы матом покрыли, да руганью забористой. Ибо какая же драка, если перед ней хорошо не полаяться?!

— Хорошо, я иду! На середине луга встретимся, тут кочек уйма, конь ноги сломает. Вели своим не стрелять!

— Хорошо, — Меншиков повернулся к преображенцам, что напряженно всматривались в ночной сумрак. — Не стрелять, пока я не крикну! Но думаю, сего не будет! Ждите!

Чертыхаясь и злословя, осторожно ступая между виднеющимися кочками, фельдмаршал направился вперед, видя впереди силуэт подходившего казака. Остановились ровно посередине, не дойдя друг до друга несколько шагов, цепко держа ладони на эфесах.

— Мыслю, на помощь Репнина надеешься, Данилыч?! К которому гонцов своих отправил за сикурсом.

Бригадир Шидловский усмехнулся, длинные казацкие усы качнулись. Меншиков тут же напрягся — именно на подмогу он и рассчитывал, отправив разными тропами сразу трех верховых.

— Так он с корпусом своим в сорока верстах на бивак встал, кофий ему варят. А твоих двух верховых мы поймали, к Ромодановскому отвезут, если с тобой сейчас не договоримся.

Меншиков постарался сдержать ликующий выдох, все же один прорвался, и через несколько часов Аникита снимется с лагеря, или отправит на помощь драгун. Но тут его огорошили следующие слова атамана:

— А третий офицер рубиться задумал, вот мои казаки и нашинковали его пластами как свеженину! Зря он сие удумал!

— Зря, — глухо отозвался Меншиков — подпоручик был его доверенным, и потеря была совсем некстати.

— Отдай мне Шереметева и других генералов, Данилыч. Выбора у тебя нет — если их порешишь, то сам смерть лютую встретишь. А отдашь их мне, я тебя со всем отрядом отпущу к Репнину на соединение!

— Царевич боится, что без руководства войска остались…

— Наш богом избранный царь ничего не боится, Данилыч, ибо дело его праведное и народ за ним — недаром все твои лейб-драгуны от тебя же и сбежали. А неделька пройдет, так с вами гвардия токмо одна и останется. А на нее тьфу — раздавим походя! А генералов прорва — на нашу службу свейские генералы перешли все, их по полкам распределили, чтоб стрелецким полковникам советы давали верные. Войск у нас больше вашего вдвое, и еще сикурсом идут многие. Пушек и пороха хватает, как хлеба и припасов всяческих — а вы свою округу разорили, в Петербурге голод.

Меншиков окаменел — дела обстояли именно так, как спокойно говорил ему казак, полностью уверенный в конечной победе. И это напугало «светлейшего» — в который раз в голове появилась мысль, что его «мин херц» проиграл в противостоянии с сыном еще до генеральной баталии — слишком многие ненавидели царя Петра, и сейчас его противники получили знамя, вокруг которого и сплотились. Патриарх с церковью анафеме предали Петра, а такое проклятие на всех сторонников перейдет, и их будет ожидать истребление, причем семьи не пожалеют.

Александр Данилович прикинул — конечно, выпускать генералов с Шереметевым из плена очень не хотелось, но своя жизнь намного дороже, перережь он им всем горло собственной рукою. Но все его существо яростно протестовало против такого ультиматума, он предпочел бы, чтобы с ним иначе договаривались, привычно, что ли.

— А тебе в чем корысть, атаман, что так печешься?

— Генеральский чин обещан! Да награда мне и казакам — десять тысяч рублей за живого фельдмаршала, и по тысяче за каждого генерала. Червонными! Но ежели ты их уже убил, то разговор городить дальше нечего…

— Да живы они, связанных комары сейчас едят, кровососы проклятые, — Меншиков хлопнул комара, что уселся на его щеку. Быстро произвел подсчеты и решил выложить свои доводы.

— Неплохо, и генералом стать, и восемнадцать тысяч рублей золотишком получить! Но ежели бы я их в плен в Звенигороде не взял, досюда не довел, то и тебе, Федор Владимирович награды бы не было. Так что как не крути, но то моя награда, пусть не полностью, но две трети точно!

От слов «светлейшего» атаман подскочил на месте, и сколько не заговорил, а зашипел рассерженно:

— Креста на тебе нет! Тебя ведь живого с гвардейцами отпущу, а ты с меня же денег за это требуешь?!

— А как иначе — я ведь тоже трудился, шкурой своей рисковал. Да и заметь — живыми всех взял, никто не изувечен. Ладно, если по справедливости, то половина награды моя, а половина твоя — и отдам всех людей царевича.

— По рукам, — неожиданно быстро произнес Шидловский, и, шагнув вперед, протянул руку. Но Меньшиков ухмыльнулся, он неожиданно понял, почему так быстро согласился атаман.

— Не лови меня на слове! Под людьми царевича я понимал ему верных генералов и фельдмаршала, но трое на сторону царя Петра перешли…

— Не, мы так не договоримся — всех отдай, что царю Алексею присягали, и не важно, что потом его предали. Так они вначале и твоему Петру изменили. Впрочем, согласен с тем, что две трети награды ты можешь получить, а треть казакам — от своей трети откажусь в твою пользу. Хотя ведь по твоей милости меня всего имущества лишили, а оно ведь тебе отошло!

Меншиков задумался — он прекрасно понимал всю сложность ситуации, и рисковать своей жизнью ради трех «каинов» совсем не хотел. Причем, их ничто не спасет — Петр казнит предателей, не простит отступничества, и Алексей их не пожалеет. Так что хоть сову об пенек, хоть пеньком по сове, все равно перья в стороны полетят!

Глава 10

— Я не могу не отметить ваше старание, подполковник, и то, что вы торопились прибыть сюда. Отдохните ночь, а утром возвращайтесь и передайте генералу Балку, что я надеюсь на него в предстоящем сражении, и не могу не отметить его честную службу российской державе. Пусть будет уверен в моем полном благорасположении. И если ему удастся остановить корпус Голицына, то все достойные получат производство в следующий чин и кавалерство в ордене святого Александра Невского. Ступайте.

Взмахом руки Алексей отпустил склонившегося перед ним Виллима Монса, несостоявшегося в этом моменте истории любовника императрицы, супруги «папеньки». Стрелецкий кафтан подполковника пропитался пылью насквозь, дни стояли жаркие, все же по григорианскому календарю уже закончилась первая декада мая.

«А ведь старший Балк своего младшего братца готов был укокошить, только дорога для его шурина оказалась дальняя, не успел прирезать родственничка — события завертелись ранним утром, а уже ночь наступила. Резко действовал, да и не задним числом оформил — гонца сразу же арестовали и князю-кесарю с потрохами выдали. А письмецо его сюда привезли, дабы оно свидетельством измены послужило.

Да, расчет имеется — лучше непутевого братца сдать, чем род погубить и карьеру подрезать на взлете. А так заветный чин генерал-аншефа совсем рядом, остановит „папашу“ с его гвардией, и один шаг до фельдмаршала останется. Все же хоть и обрусели Балки, но немецкая прагматичность чувствуется, впрочем, как и Монсов».

Алексей налил себе взвара из сухофруктов — в этом времени они имелись в достатке, отпил из кружки. Задумался, рассчитывая варианты — события завертелись, и он чувствовал, что скоро наступит кульминация. Из Волока Ламского прискакал князь Григорий Волконский — сказать, что он был взбешен предательством родственника, маловато выйдет. Князь поклялся родовой честью, что сам убьет выродка, как только он в его руках окажется. И пришлось тут же успокаивать рюриковича, клятвенно пообещав, что никакой опалы на род накладывать не станет, наоборот, все достойные будут награждены, причем по-царски.

Алексей взял из коробки папиросу, подкурил от горевшей свечи. Курил он тайком, только оставшись в одиночестве. Тщательно выполняя все возложенные на него, как московского царя, освященные вековыми традициями, обязанности, приходилось скрывать дурные привычки, чтобы не давать верноподданным скверного примера. Даже здесь, вдалеке от Кремля, он прилюдно соблюдал все молитвенные правила и уже дважды отстоял церковную службу в местном храме.

Ничего тут не поделаешь, недаром еще древние говорили — «положение обязывает»!

Все эти месяцы он старательно демонстрировал благочестие в народном понимании — молился, двигался неспешно, ездил в карете, стараясь избегать верховой езды прилюдно. А еще постоянно общался с боярами, купечеством, выборными людьми — реформы предполагались масштабные, а потому их было нужно продумать и просчитать все варианты. И замечал как растет его популярность — в глазах падавших на колени посадских и крестьян, он видел искреннюю любовь и почитание, и прекрасно понимал, что народ связывает с ним яростную надежду на лучшую жизнь.

И раз выпала такая возможность, то грех ее было упускать. Уже сейчас стало ясно, что перспективы у крепостного рабства не будет — никто не будет торговать мужиками и девками по цене певчей канарейки. Не будут крестьяне собственностью помещиков и предметом купли-продажи, а лишь платят им деньгами, трудом или продуктами за пользование землей, причем по твердо установленному окладу долей от подушной подати.

И все — никаких девок в баньку для недорослей, али порок на конюшне тех несчастных, чья вина заключается в том, что не проспавшемуся помещику или зловредной барыне не понравилась бородатая морда. Да и наказывать не в воле помещика, а по мирскому суду — именно с такого низового правосудия и идет уважение к закону, а не с наспех написанных полупьяным царем бумажек, за неисполнение которых идет страшное наказание.

Ведь смех и грех — если царю Петру нравится прокисший сыр с плесенью, то зачем других принуждать к его поеданию под страхом наказания, или заставлять безмерно пить на пирах?!

Алексей подошел к полке, взял золотые монетки — первые двух рублевики, отчеканенные пробной партией на Красном Монетном Дворе в Китай-городе. Если раньше они были на манер дукатов, с высочайшей пробой золота, то теперь, по своему обыкновению, Петр схитрил. Вес монеты остался неизменным. Зато доля золота значительно уменьшилась — до семидесяти пяти долей, вместо высшей 95-й пробы (в золотнике 96 долей).

Произошла та же история, что и с серебряными монетами, что из «добрых» превратились в «худые». И этот процесс порчи монеты государством закономерен — длительная война и непродуманные реформы с реорганизациями, вкупе с небывалым казнокрадством, вытягивали все соки из обнищавшего населения, разоряя страну. Деньги зачастую выбрасывались на ветер — чего стоит спешная постройка кораблей из сырого, совершенно не просушенного леса. Новые фрегаты служили несколько лет, и сгнивали. Да еще зимой их оставляли во льду, не вытаскивая на берег, что приводило к серьезным затратам на бесконечный ремонт.

Сколько миллионов было потрачено на строительство любимого Петром «Парадиза», Санкт-Петербурга, и подсчитать невозможно — ухнуло как в «черную дыру», бесследно растворивших в тамошних болотах вместе с тысячами трупов, но зато выросли каменные здания и дворцы.

Пытаясь разобраться в ситуации, Алексей говорил даже с приказными подьячими, и те сознавались, что раньше запросы взяточников были куда скромнее, и обходились они меньшими подношениями. А тут какое-то всеобщее повреждение нравов произошло от проведенных реформ, и даже жесточайшие наказания никого уже не пугали.

Так что поневоле задумаешься!

Завтра, вернее сегодня утром он вернется в Кремль и будет разбираться с накопившимися делами, каковых скопилась множество. Огромная русская земля била челом на творящиеся повсеместно несправедливости и утеснения, так что созыв Земского Собора от всех городов и окраин настоятельно требовался. Да и сама Боярская Дума будет заменена Государевой, куда кроме бояр войдут выборные представители от всех сословий. И пусть ее решения снимут хотя бы часть тяжкой ноши, что навалилась на его плечи.

Слишком тяжко ее нести в одиночку!

— Нужно перетерпеть, — пробормотал Алексей. — С войнами покончить как можно быстрее, и с гражданской, и со шведами. А там легче будет — дела иные пойдут, да и уральское золото с алтайским серебром начнет прибывать лет через пять в достаточном количестве. Да еще платину на Исе староверы добывать начнут — какой никакой, но прибыток будет.

Надежды на поступление драгоценных металлов были серьезные. Сейчас золотые монеты чеканились из китайского золота, что привозили в коробочках (отчего и называлось «коробчатым»). Либо переправляли из европейских дукатов, дублонов, луидоров, флоринов и всяких там цехинов — Алексей запутался в названиях. А серебра не было вовсе, только привозное — добыча в Нерчинске была мизерной, и еле покрывала расходы на саму плавку. Потому Петр и старался, чтобы стоимость вывоза сырья — пушнины, леса, воска, корабельного леса, железа в чушках — значительно превышала импорт в виде различных изделий и сукна. Разница между ними и давала столь необходимые стране драгоценные металлы, без которых нормальную торговлю не наладишь, а только вести натуральный обмен.

Но главное еще в другом — «папенька» сделал главное дело, за которое ему нужно памятник ставить. Петр Алексеевич провел форсированную индустриализацию, увеличив выплавку железа в пять раз. И довел ее до шестисот тысяч пудов железа в год.

Вроде много, но по перерасчету меньше десяти тысяч тонн — сущий мизер для страны с населением больше десяти миллионов человек. Впрочем, людишек могло быть и двенадцать, и даже пятнадцать миллионов — их никто толком не считал. Так что хочешь, не хочешь, но еще поголовную перепись придется проводить.

Алексей тяжело вздохнул и пробормотал:

— Железа хоть пару миллионов пудов надо ежегодно, но лучше больше. Донбасс нужен с Керчью…

Глава 11

— Живота лишить меня, Данилыч? Так убивай, только сам полудня не встретишь, я ведь тоже крики атамана слышал…

— Ты меня не хорони раньше времени, Борис Петрович! Да и себя тоже. Разговор есть. Ты сколько мне денег дашь за свою жизнь, коли спасу я ее, — Меншиков привалился плечом к березе, к которой был привязан сидящей на земле Шереметев. От его слов фельдмаршал заметно дернулся.

— Не шуткую я — убивать вас не хочу, и везти к царю на расправу тоже, ибо смерть все примите лютую и немилосердную. Двадцать тысяч золотом дашь мне, через час на свободе будешь. Слово даешь мне, что деньги сполна в месячный срок уплатишь?

— Коли ты не шутишь, Александр Данилович, то сполна все выплачу, и точно в срок. Куда привезти золотишко?

— В Митаву, столицу герцога курляндского. Там рижский купец один есть, у него контора голландского банка — Вандеркистом кличут. Он деньги под расписку от твоих людей примет, на мое имя.

— Дукатами и дублонами уплачено будет полностью, не обману.

— Вот и хорошо. Теперь слушай внимательно. В атаку я преображенцев через час поведу — прорываться в лес будем, а там к лагерю Репнина и выйдем. Долго, конечно, но конным черкасам в лесу не развернуться, своих лошадей бросим, только вьючных возьмем, а припрет, и их оставим. Путы тебе разрежут, и как конь по брюхо в речку войдет, с него сползай и в воду. А там в камышах притаись — никто не заметит. Как арьергард пройдет — на берег выходи, тебя черкасы там приветят.

— Данилыч, не бери грех на душу — отпусти генералов…

— Да ты что — увидят и донесут, тогда царь не бить — убивать меня станет! Не-а, своя жизнь дороже!

— Так придумай что-нибудь, а за них выкуп щедрый получишь! По пять тысяч рублей за каждого дам, если они сами не смогут выплатить.

Меншиков невольно задумался, подсчитывая возможный доход, а Шереметев, видя привычный для вороватого царского приближенного вид, горячечно зашептал, прибегнув к соблазну:

— Возьми перстни мои, сними с пальцев — это сверх выкупа, только генералов спаси. А если к нам в плен попадешь, то я за тебя слово замолвить смогу, чтобы не казнили. Сам понимаешь — слишком многие на тебя злы.

— Хорошо, Борис Петрович, сделаю для тебя и них все, что сам смогу, — Меншиков, совершенно не чинясь, снял с пальцев три перстня, сунул их себе в карман, и ловко поднялся на ноги. Наклонился:

— Попробую караульных выставить ненадежных — вот их тихонько посулами соблазняйте, чтобы на сторону царя Алексея перешли. А в реке все прячьтесь с ними в камышах. И тихо сидите, пока вас казаки не найдут.

— Ты в Ригу, если что, сам беги. В Голландии отсидишься, царь Алексей твоего возврата требовать не станет. А если что — предупрежу вовремя, сбежать успеешь — мир велик! Поспособствую — письма рекомендательные дам, возьмут на службу.

— Хорошо, ты сказал, я услышал…

Меншиков медленно отошел к дальним кустам, за которыми стоял поручик его лейб-регимента. Зашептал тому на ухо:

— Слушай меня, Василий! Тухлое наше дело, обложили со всех сторон. А посему надо нам за жизнь побороться. Кто из драгун у тебя на сторону царевича переметнуться хочет?!

— Почитай половина желает, ваша светлость. Только я убью каждого, если замечу измену — и так пара сотен уже сбежала…

— Не надо, поздно уже. Всем скопом ненадежных драгун собери, и на караул возле пленников выстави. А с надежными служивыми в арьергарде будешь — левее с ними заберешь, когда реку переходить будешь. И за пленниками пригляда не дай держать — выбери коня со шведом, и еще с каким пленником, на твое усмотрение, они мешать смотреть будут.

— Понял, Александр Данилович, — поручик хитровато прищурил глаза. — А кого забрать прикажешь?

— Петру Алексеевичу все равно кого на кол усадить рядом со шведом — с того прока нет, как со свиньи шерсти. Токмо не фельдмаршала или старого князя, любого возьми, нам перед царем отчитаться надобно будет. Да вот еще — возьми сие, это задаток.

Меншиков нащупал в кармане взятые у Шереметьева два перстня — отыскал нужный, слишком хорошо он знал его, у самого был подобный. Сунул в ладонь поручика, пальцы того мгновенно сжались как пасть у щуки. Однако «светлейший» успел заметить вспыхнувший огонек алчности в глазах, и только сейчас уверился в том, что дело выгорит.

— Позже тысячу червонцев получишь, вот тебе в заклад еще перстенек, — Меншиков стянул с собственного пальца третий перстень фельдмаршала, который надел минуту назад. — Как деньги получишь, то мне отдашь — он для меня ценен…

— Не буду брать, я ведь верю, ваша светлость…

— Забери! Вот так спокойнее — мало что в бою выйдет, ведь шальную пулю получить запросто можно, а так моя судьба спокойна будет. Да, вот еще дело какое — у тебя три генерала, те самые перебежчики. Улови момент, и двоих по голове огрей несильно — пусть на берегу полежат в беспамятстве, рядышком, пока их черкасы не найдут. Мыслю, царевич такому от нас подарку обрадован будет зело.

— Сделаю, ваша светлость. А кого прикажите?

— Да князей, а вот немчика Балка оставь, и выведи — от тебя и от меня подозрение царское отвести надобно. А так все просто — в ночном бою вырвались из окружения через врага многочисленного, и не виноваты, что многих в той схватке потеряли. Ты только по уму все соверши — сам левее иди, их правее направь, а в середке лошади с теми, кого увезти надо. Остальное не твоя забота, там само собой пойдет.

— А что с преображенцами, они ведь с караульными бдят?

— Так черкасы их в бою убьют, али изменники драгуны зарежут, какая тебе разница будет? В ночном бою десятки потеряем, так что двое еще падут — невелика потеря, теряют больше иногда!

— Понял, Александр Данилович, все спроворим, как нужно.

— Вот и хорошо, раз такие дела пошли, нам с тобой свой интерес блюсти надобно. Держись меня — в полковники выведу, графом станешь! Да и поместье получишь — деревеньку дам, мне верные люди нужны.

— Век тебе служить буду, ваша светлость!

— Так и служи этой ночью. Давай, людишек своих расставляй, а мне гвардейцев в атаку поднимать надо. Прорываться станем!

Меншиков пошел к мерцающим углям прогоревших кострищ, на губах заиграла зловещая улыбка, когда он прошептал:

— Как хорошо, что жадных дураков хватает…

Глава 12

— Кажись, государь, битвы не будет. Белые тряпки с редутов вывесили, хорошо видно, князь Михайло Голицын протянул царю подзорную трубу, и Петр Алексеевич припал к ней правым глазом, удовлетворенно хмыкнул, затем негромко пробормотал:

— Значит, дописался младший Балк старшему братцу, зело хорошо. Живота их не лишу за измену, но со службы пинком выбью! В Сибири век свой доживать станут, злыдни!

— А куда им деваться было, как и всем немцам кукуйским, — Голицын усмехнулся. — Враз бы слободу огнем пожгли и всех ее жителей перебили. И патриарх бы одобрил сие начинание. Ведь еще Адриан, как мне помнится, прямо на Боярской Думе тебе предлагал весь Кукуй выжечь, в геенну огненную превратить. Судный день тем провести, чтобы соблазнов бесовских с иноземных земель идущих, у нас не было. Ну и дурни!

— Прав ты тут, Мишка, — Петр всегда обращался к генерал-поручику по имени, ибо был он одним из первых его «потешных» барабанщиков, и сторонником реформ на европейский манер, которых среди родовитых аристократов было не так много. А тут по роду из Гедеминовичей, к доводам которых царь был вынужден прислушиваться. Отчего князя Василия Васильевича, сестрицы Соньки полюбовничка, не то, что не казнил, даже кнутом не выдрал для острастки. Отправил только в ссылку, далекий Пинежский Волок, где он не так давно и помер.

— На патриарх мне за все ответит, каин он и иуда! А ведь Стефашку местоблюстителем поставил, доверие к нему имел, а он вон как со мной поступил, лиходей и отступник.

— Ничего, государь Петр Алексеевич, разберемся со всеми. Токмо осторожность блюсти надобно — Москва тот еще град, до сих пор по старым укладам живет и стрелецким духом пропитан. И Стефан Яворский в нем влияние большое имеет…

— А я его на место нашего кира Ианикиты поставлю, архиепископом Прешбурхским и патриархом всего Кокуя, в колпаке шутовском скакать у меня будет, — Петр ощерился, и Голицын отвел взгляд, прекрасно понимая, что эти слова отнюдь не шутка.

Последние недели монарх был вынужден ломать свой жесткий норов — показательно посещал церковные службы и прикладывался к кресту. Анафема ведь действовала, и солдаты норовили дезертировать из войск «отлученного царя». Остановить одними репрессиями и казнями неповиновение не удавалось — так что пришлось царю лицемерить. Ведь в полках насчитывалось в лучшем случае шесть, иногда семь сотен солдат, по сути один батальон вместо двух. Лишь гвардейцы были почти в полном составе — беглых насчитывалось только несколько десятков, в основном из московских жильцов, рода которых примкнули к царевичу.

Армия из Твери вышла в двадцатитысячном составе, десятая часть уже «растаяла» в дороге. А мужиков с телегами приходилось охранять, а на ночь даже связывать попарно — волками смотрели, приходилось для острастки вешать наиболее злобных и непокорных. Однако восемнадцати тысяч служивых, пятую часть которых составляли верные преображенцы и семеновцы, должно было хватить для нанесения поражения мятежникам, которых под Клином было до двадцати пяти тысяч, но большей частью гарнизонных солдат и едва обученных рекрутов. И лишь тысяч шесть полевых войск, что перешли на сторону царевича, представляли серьезную угрозу — то были ветераны многих сражений со шведами. Подсылы сообщали, что их переодели в ненавистные царю Петру и его гвардейцам стрелецкие кафтаны, с нашитыми поперек груди разноцветными полосами.

— Стрельцов нет, государь — редуты занимают гарнизонные солдаты, у них есть пушки, но дымков не видно. Нашим драгунам машут треуголками, пропускают по тракту, рогатки убрали.

— Как драгунский полк пройдет, пусть пехота одним батальоном занимает редуты и разоружает бунтовщиков. Но токмо с ласкою, да уговорами — негоже их встревожить раньше времени, потом суд да дело вершить будем! Но офицеров сразу под караул взять!

— О том упреждение сделал, государь, — Голицын мотнул головой — злобная мстительность Петра ему не нравилась, но он прекрасно понимал, что государь в своем праве. Однако, на его взгляд, не стоило устраивать казни в Твери — это не столько запугало народец, сколько озлобило людишек, что стали верой и правдой служить мятежному царевичу. А тот их всех пригрел, и что худо — дворяне и жильцы московские его руку держать стали.

Да еще Долгоруковы, давние противники Голицыных, открыто на сторону Алексея перешли, а вместе с ними Ромодановский, Гагарины и Волконские — а такая княжеская фронда была крайне опасной, и ужалить могла ядовито. Многие из них генералы, пусть и в майорском ранге, да бригадиры — но от того не менее опасные, ибо со шведами с первого дня воевали, еще со дня Нарвы злосчастной. И недооценивать их чревато по скверному исходу, и опрометчиво — они всяко лучше тех иноземцев, которых государь над русскими поставил командовать.

Таких нельзя недооценивать!

Драгуны проехали между редутами, эскадрон за эскадроном — но людей в полку было немного, сотен пять, не больше. А вот на земляных укреплениях, усиленных срубами и эскарпами, народа было побольше, причем изрядно. Голицын прикинул — на первый взгляд на каждом из двенадцати редутов было до полторы сотни служивых. Полнокровная рота фузилеров, усиленная пятью-шестью пушками, причем не полковыми — стволы массивные, по шесть-восемь фунтов, не меньше.

Прорвать линию из дюжины таких укреплений, что перегородили обширное поле, представлялось сложной задачей. Справа, где шел тракт, лес на пригорке, причем густой, для маневра совершенно неподходящий, хотя инфантерия пройдет, но без пушек и обозов. Слева ручей с топкими берегами и небольшим обрывом. Там атаковать можно только пехотой, кавалерия сразу увязнет. Так что хорошо, что Балк изменил…

Мысль оборвалась, и Голицын неожиданно почувствовал как нахлынуло чувство смутной тревоги, знакомой ему по прошедшим баталиям, в которых ему довелось участвовать. Что-то резало наметанный глаз, и спустя минуту генерал понял, что привлекло его внимание. На редутах шляпами размахивали многие солдаты, но потом, словно по команде, они стали подбрасывать свои треуголки в воздух.

Продвижение колонны драгун с пехотой между редутом и леском было безопасным на первый взгляд, если роща пуста. Но если там вражеская инфантерия, то ситуация станет смертельно опасной. А ведь так оно и будет, ибо все походит более всего на засаду.

— Государь, изме…

Договорить Голицын не успел — пригорок на всем протяжении, а это с половину версты, заволокло густым пороховым дымом, и донесся грохот слитного ружейного залпа. И одновременно с боковой стенки редута изрыгнули пламя и дым пушки — картечь свалила десятки драгун. Стоило пороховым клубам чуть рассеяться, генерал все понял — зазеленевшие кусты скрывали хорошо замаскированную траншею, что опоясывала пригорок и была до залпа хорошо замаскирована. Такой прием он еще не встречал за свои года, и, с одной стороны невольно восхитился, а с другой пришел в ярость — ведь на его глазах избивали верных Петру солдат, что в панике обратились в бегство, причем все сразу, и офицеры, и солдаты.

И было отчего — судя по лежащим человеческим телам и конским тушам, там была учинена самая настоящая бойня!

— Балков живыми взять нужно, — пробормотал Петр, государь сдерживал ярость, только улыбка на губах стала жестокой. Ладонь царя цепко схватила эфес шпаги. И негромко добавил:

— Жаль Данилыча, видно, и он стал жертвой подлого лукавства, решив своим «машкерадом» схватить всю головку бунтовщиков с Шереметевым. А оно вон как у нас здесь вышло с этими белыми тряпками…

Глава 13

— Все же уговор соблюли, осталось лишь денег дождаться, — Меншиков разглядывал свою стрелецкую форму — зеленые тряпочки на груди, непонятно для чего царевичем придуманные, были изодраны на обрывки, а полотняный кафтан зиял многочисленными прорехами. Нелепая шапка, напоминавшая богатырский шлем, только не из железа, а сукна, выглядела получше, да и голове в ней было не так жарко, как казалось вначале «анабазиса». А может быть все дело в небольших отверстиях, по паре с каждой стороны от шишака, на четверть вершка дырочки, в медном колечке.

— А сукнецо у царевича дерьмовое, даже я на своей швальне получше делал, а тут дерюга пополам с бумазеей. Видно, Абрашка Лопухин воровать стал, Алешка ведь не в отца, «мин херц» давно бы палкой все кости переломал, я и то в свое время не уберегся…

Меншикова изрядно передернуло от накативших воспоминаний, он насмерть запомнил, как вошел с Шафировым в «кумпанство», и они на своей мануфактуре изготовили сукно, о котором он Петру доложил, что оно не хуже аглицкого. Даже барыши не успел толком подсчитать, как явился царь с кафтаном, что содрал с плеч солдата. И учинил расправу — даже привычный к побоям Александр Данилович экзекуцию перенес плохо, и в себя приходил с трудом две недели. С того избиения Меншиков зарекся иметь дело с обмундированием — любое воровство будет сразу раскрыто, и царю донесут, что сукно на нитки расползается.

Один раз, правда, не удержался — сумма в семь тысяч рублей подвела. Подряд на солдатские башмаки себе подстроил, дело то верное, но кто ожидал, что кожа настолько худо обработана будет, и купцом подсушена, чтоб гнили видно не было. Впервые обмишулился сам, а потом вдругорядь царем был зверски избит — тот даже трость свою сломал.

После этого с подрядами на армию связываться не стал, лучше других покрывать, и долю свою исправно получать. И корабли строить весьма выгодно — хорошие доски снаружи, худые внутри, и потом еще заделать. На воде хорошо держаться, а сколько прослужат — то не его забота, пусть моряки потом от царя оплеухи получают.

Главное для «мин херца» чтобы числом было быстро построено, ценой подешевле, и поскорее — с этими требования Меншиков прекрасно справлялся, зная натуру царя, ведь он у него был по-настоящему преданным и сердечным другом, с самой юности.

— Худое сукнецо, воруют, мерзавцы, наказывать нужно!

Нахлобучив шапку обратно на голову, Александр Данилович стал припоминать перипетии ночной баталии, отнюдь не шутейной. Шидловский соблюл договоренность справа от речки — там черкасов было намного меньше, да и бились они неохотно, хотя лошадок перебили, сколько смогли, устроив им бойню. А вот слева преображенцам жестоко досталось — половину людей потеряли, в рукопашную несколько раз сходились — насмерть грызлись, убитых уйма, раненных почти всех бросили — самим бы ноги унести. Но зато все настолько правдоподобно вышло, что, не видя собственными глазами представление, то подумал, что Шидловский решил его обмануть и собственноручно прикончить.

— Да, старею, неужто в людях ошибаться стал, и Васька поумнел, решив на волю вырваться с перстеньками — ему они триста рублей звонкой монетой принесут, любой купчина купит.

Меншиков заскрежетал зубами — он не знал, что произошло с пленниками, остались ли живы, убиты ли — терять кучу деньжищ ему категорически не хотелось. Да за такой выкуп два линейных корабля построить можно, и всего за день их добыл, сказав несколько десятков слов. Теперь осталось только угрозу от себя отвести, зело Петр Алексеевич подозрителен стал в последнее время, а этот поручик окаянный пропал.

Издалека раздалось несколько выстрелов, никто из уставших гвардейцев, что лежали на мху между елями и соснами, на них реагировать не стал. Лишь после приказа капитана Нащокина, несколько солдат с сержантом отправились на усиление караульных.

— Ни пленников, ни генерала, ни поручика с драгунами — пропал я. Ладно, драка была серьезная, заболтаю «мин херца», да и гвардейцы подтвердят — они ведь все царю расскажут без утайки. Тут все они его глаза и уши, за мной смотрят и подслушивают.

Меншиков уселся поудобнее, навалившись к могучему стволу сосны — от него приятно пахло смолой и хвоей. И не заметил, как задремал — переход был долгий, а он устал от второй бессонной ночи…

— Прорвались с боем, господин фельдмаршал, стрельцы преследуют, и не отстают, всех убивают. Ужас какие злобные, вон какая стрельба началась. Генерала Балка насмерть поранили — я его к коню привязал, хрипит и кровавые слюни пускает. А двух пленников — Шлиппенбаха и бригадира князя Гагарина вывели, с ними и гвардейцы, остальных не смогли. Но я их всех приказал зарезать и в реке утопить.

Слова поручика предназначались для преображенцев, но Васька при этом подмигнул, давая «светлейшему» понять, что дело сделано. Меншиков вздохнул, настраиваясь, и тут, кстати началась такая пальба, что он опытным слухом мгновенно определил, что пора удирать — стрельцы про уговор с черкасами не знали, и настроены были, судя по всему, крайне решительно.

— Шпаги вон, в штыки пойдем!

Александр Данилович прокричал приказ, повернувшись к гвардейцам, и тут же отшатнулся назад, обернувшись. Как он и рассчитывал, Васька выхватил палаш, и его кончик коснулся оборванный кафтан фельдмаршала.

Уколол, что весьма кстати!

— Изменник, — заорал Меншиков в округлившиеся от удивления глаза офицера, и ткнул того в грудь шпагой, попав точно в сердце, как и рассчитывал. Благо рука крепкая была, да и во многих схватках побывал.

— Ваша светлость! Он напал на тебя, я сам видел, — рядом вырос Нащокин, и теперь Меншиков полностью уверился, что капитан приставлен к нему царем для присмотра.

— Да, уколол, вон кровь — еле успел отшатнуться, — Меншиков притворно поморщился. Царапина была случайной, вернее, подстроенной, но зато у царя подозрений не возникнет, так как свидетель есть, которому он поверит. И смерть Балка теперь можно обыграть в свою пользу.

— Собака, предатель!

— Изменник, — подтвердил Нащокин, присевший возле трупа на корточки. Поднял ладонь, отшвырнул палаш — на пальцах блеснули два перстня. От несказанного удивления капитан воскликнул:

— Так я их у фельдмаршала на перстах видел!

— И я их разглядел, — изумлению Меншикова не было предела. Это надо быть полным и законченным болваном, чтобы надеть такие перстни себе на пальцы. Да таких жадных дураков не в дело вовлекать надо, а убивать на месте, а то все предприятие на раз-два завалят. Но сейчас все пошло на пользу — более лучшего расклада Данилыч и представить не мог…

Глава 14

— Все хорошо, что хорошо кончается, — Алексей крепко обнял старого фельдмаршала, чуть сдавив того в объятиях. И отстранившись, заметил, что Шереметев прослезился от оказанной ему чести. Еще бы — кроме него и князя-кесаря молодой царь никому не оказывал такие знаки почтительного внимания от своей особы.

— Ты устал, Борис Петрович, тебе бы отдохнуть хорошенько, в твоем возрасте такие перипетии судьбы выдерживать плохо.

— Хуже бывало, государь. Да и не время сейчас отдыхать — мне нужно в Клин к войскам ехать, и так на два дня задержался тут, вчера должен был выехать, да токмо меня с генералами полонили. Ты уж прости — сам обмишулился, не думал, что столько изменников рядом.

Глаза старика гневно прищурились, лицо словно окаменело — «машкерад», устроенный Меншиковым, до глубины души потряс фельдмаршала. Впрочем, как и старого Долгорукова — тот при упоминании Данилыча тихо, сквозь стиснутые зубы, матерился. Зато Шидловский, уже произведенный в чин генерал-майора, сиял новеньким отчеканенным червонцем.

— Рассказывай, как в плену было?! Меншиков не тиранил, не избивал тебя, лиходей?!

— Чего не было, того не было, государь. Правда и не кормил — бежали его гвардейцы с драгунами шибко, сами даже сухарей не жевали. Лишь в ночь на бугре у болота водицы дали попить, а сухарь я грызть не смог, зубы у меня уже не те, царь-батюшка. Нет, грех на Меншикова возводить не буду — с почтением обходился, бережно, даже путы накладывали сильно не связывая, смотрели токмо, чтобы тайком не освободился.

— Так и было, легонько так стянули, и ноги тоже, — добавил Долгорукий, сморщившись, — хоть на казнь лютую нас всех вез, но понапрасну не мучил. Не истязал и насмешек не чинил. Не упивался властью — мне раз единый даже показалось, что жалеет нас.

— А как освободились от полона?

Задав вопрос, Алексей заметил как горделиво выпятил грудь казацкий атаман — Шидловский аж засветился от гордости.

— Ночью, как только стемнело, Данилыч присел ко мне и сказал, что не хочет меня на смерть везти. Мыслю, что решил он от своего благодетеля сбежать в земли голландские, а потому с меня выкуп решил взять — двадцать тысяч рублей червонцами.

Алексей удивился — сумма была огромной даже для Шереметева, считавшегося одним из богатейших бояр, благо поместий имел изрядно. Долгорукий тоже удивился, а вот Шидловский был изумлен несказанно, даже глаза округлились. А фельдмаршал продолжил свое повествование:

— Сказал, чтобы деньги в Митаву мои людишки доставили, голландскому негоцианту Вандеркисту, в мешочках с дукатами и дублонами, или иной монетой доброй. Но я отказался один бежать, и попросил чтобы он со мною всех генералов отпустил. Данилыч подумал немного и согласился — на пять тысяч рублей каждого оценил, и уговорились, если кто не в силах уплатить будет, то я за него деньги необходимые внесу в полной мере и в течение месяца в Митаву все деньги доставлю.

Алексей ахнул, князь Долгоруков побагровел, а Шидловский нахмурился, и его лицо приняло плаксивое выражение. Шереметев же продолжил свое повествование:

— Поклялся я как на духу, божьим именем и честью родовой, что выкуп за всех вовремя уплачу и в полной мере. Ведь я фельдмаршал, и за своих генералов отвечать полной мерой должен. Вот ночью, когда гвардейцы на прорыв пошли, и стрельба вокруг учинилась знатная, люди князя с поручиком, из его лейб-регимента, нас всех на коней положили, якобы связанных, но от пут освободили. А как лошади в реку вошли, я, как и другие генералы, с них соскользнули, и в камышах скрылись, а с нами и драгуны спрятались. Обещал их всех на службу принять твоему величеству, и препон им чинить не будут, как и на прошлое пенять.

Шереметев с невысказанной мольбой посмотрел на Алексея, и тот правильно понял его взгляд. Дезертирство «папеньки» служивых поощряли повсеместно, оттого стрелецкие войска росли как на дрожжах.

— Ты фельдмаршал, Борис Петрович, и тебе решать, кого в армию мою брать или отказать. А служивым за спасение тебя и генералов моих по рублю можно выдать…

— Зачем им эти деньги, государь, — произнес нахмурившийся Долгоруков, — я им перстни свои отдал как награду, да и другие тоже отдали. Жалко, конечно, но я пообещал выкупить их за тысячу рублей, фамильные все же. Вот, уже вернул, сполна все выплатил, взял из войсковой казны, — князь показал увенчанные перстнями пальцы и добавил:

— Я в Москву уже гонца отправил — деньги к вечеру все возверну. Как и Борису Петровичу половину его заклада отдам — негоже ему одному такой большой выкуп в двадцать тысяч рублей платить. Мы, Долгоруковы чай не бедные, и червонцы найдем. И не спорь со мной, Борис Петрович — тут родовая честь важнее — не может, чтобы за графа Шереметева выкуп больше был, чем за князя Долгорукова. А так двадцать тысяч рублей поровну поделим, и никому не обидно будет.

— Не двадцать, а пятнадцать, — отрезал Шереметев. Лицо старика побагровело, но все прекрасно понимали, что Долгоруков не уступит даже в малости. И тут же пояснил:

— Ты ведь за себя пять тысяч платить будешь, и еще мой выкуп наполовину, а сие по десять тысяч. Неравные доли получаться. А так по двенадцать с половиной тысяч — и все поровну, Василий Владимирович! Ты княжеского достоинства знатного, но я граф и фельдмаршал!

— Ты прав, Борис Петрович, лучше меня считать умеешь. Это я с арифметикой с детства мучился.

Долгорукий поднял ладони, демонстрируя оппоненту покладистость. Боярская склока не состоялась, видимо оба решили уступить друг другу, чтобы обид не случилось. Шереметев, правда, добавил:

— А я перстни свои Данилычу подарил, жаль, что насчет выкупа не согласился — памятны они для меня. Но да ладно — зато пять генералов с бригадиром спаслись. Жаль Шлиппенбаха и князя Гагарина — теперь участь горшая их ждет, если «подменышу» в руки попадутся.

— Придумаем что-нибудь, — отдавать своих генералов Петру на растерзание Алексей не собирался. И быстро произведя подсчеты в уме, бодрым тоном подытожил:

— Меншикову нужно выплатить ровным счетом пятьдесят тысяч рублей — это он неплохой куш сорвал. Видимо, действительно решил когти рвать в Голландию — ибо стоит царю Петру узнать о его «негоции», а ведь мы о том поведать с легкостью можем, то не жить ему…

— Отбрешется, государь, ему не впервой, — пробасил Долгоруков. — А не красть он не может — в воровстве зачат и рожден, и в воровстве живот свой окончит. «Подменышу» какую-нибудь историю жалостливую придумает, что все его оклеветать хотят, и будь уверен, царь-батюшка, помяни мое слово — еще десять тысяч от него получит, никак не меньше!

— Шестьдесят тысяч урвет, шельмец, — Алексею было не до смеха — теперь он воочию убедился, как проворачивал свои делишки «светлейший». И поймал отчаянный взор бригадира — казак чуть не плакал. И тут же, видимо решившись, бухнул, словно камень в воду кинул.

— Прости, государь — ты деньги обещал за спасение фельдмаршала Бориса Петровича и генералов. Так я Меншикову обещался отдать двенадцать тысяч рублей, если он живыми всех отпустит, и предателей выдаст — князей Волконского и Голицына. Слово этому татю дал и саблю целовал. А еще худо, что черкасам моим шесть тысяч рублей обещал за спасение — по уговору с Меншиковым той бой так повели, чтобы коней с пленниками в реке и оставили, дабы они сбежать смогли. И что мне сейчас делать — восемнадцать тысяч золотом! Где мне таких деньжищ прорву взять?!

Алексей в полном изумлении слушал слова Шидловского, а князь с фельдмаршалом пребывали в полном обалдении от такого искреннего признания, что за малым матами не было изложено.

— Вот плут, — только и произнес Шереметев, и впервые на памяти Алексея выругался. И тут он сам не сдержался — несмотря на неимоверную сумму выкупа, которая возросла почти до семидесяти тысяч рублей, весь ее «черный юмор» дошел, как говориться, до самых печенок. И молодой царь искренне заржал, как лошадь, утирая выступившие из глаз слезы — с такой ловкостью отпетого мошенника он еще в жизни не сталкивался. И когда отсмеялся, то заметил кривые улыбки на лицах приближенных — тем было не до смеха, деньги ведь свои, не чужие, и не свидетели они очередной проделки «светлейшего», а самые натуральные «терпилы».

— Теперь вот вам моя воля! Меншиков решил поиграть с вами по своим правилам, ну что ж — тогда пусть сам поиграет по моим нормам, думаю, они ему сильно не понравятся. А потому все расходы беру на себя, и расписки в получении для «светлейшего» ваших денег, вы получите. И не спорить — мне тут за вас решать, и мне платить!

Голос Алексея стал настолько строгим и властным, что князь с фельдмаршалом, переглянувшись, решили не перечить молодому монарху. А он повернулся к повеселевшему атаману:

— Деньги нынче получишь в казне и с казаками расплатишься вдовое от договоренного — ибо доля моя царская! Тебе жалую за службу верную десять тысяч рублей и нагрудный крест кавалера ордена! И пару сел из наследия Меншикова, которое в казну отойдет.

— Живот за тебя положу, государь!

— Лучше сделай так, генерал, чтобы враги мои живот свой положили на поле боя. Ох, Данилыч — курочка по зернышку клюет, зато гадит, как свинья добрая! А посему выкуп в Митаву повезут мои люди — есть у меня на службе для сих задач датский генерал и прусский полковник. Надеюсь, что через пару лет Меншиков подаяние просить будет на паперти Нотр дам де Пари — собора Парижской богоматери, кто не понял. Раз он эти игрища начал, то и мы с ним поиграемся — в охотку!

— Государь…

— Своими делами занимайтесь, служивыми — сражения пойдут, а нам надобно в баталиях побеждать кровь из носа. А иными заботами вашими я себя озадачу — вы мои верноподданные и не грех вашими проблемами мне заняться, от докуки вас освобождая для дел воинских.

— Надежа-государь, мы о другом тебя просить хотели. Бьем челом за князей, изменники они поневоле, деток в заложники брали.

— Могли мне о том сказать, а не врага слушать, измену в тайне учинять!

— Царь-батюшка, прости их, окаянных, ведь не корысти ради…

— А токмо волей пославшей меня матушки, — Алексей неожиданно вспомнил строчки из одного известного советского романа, которым зачитывался в юности. Усмехнулся и подвел черту:

— Государева Дума их судить будет, ни я! Токмо помиловать могу, но отныне пусть добрый суд дела все вершит, но не царь, дабы без гнева и пристрастия обойтись, а все по закону делать!

Глава 15

— Государь, не дело тебе самому в эту свалку встревать, мы и так бунтовщиков потихоньку одолеваем, — Михайло Голицын говорил спокойным и уверенным тоном, хотя и скрывал обескураженность. Баталия пошла совсем не так, как он рассчитывал — за лесками скрывались колонны стрельцов, что после стрельбы из редутов неожиданно стали выходить в поле и медленно выстраиваться для боя.

Попытка атаковать мятежников кавалерий, сорвать им построение и внести в их ряды смятение, сорвалась сразу — везде были прорыты замаскированные траншеи, очень хорошо замаскированные, там были укрыты сотни стрельцов, что встретили драгун залпами. Столь новые приемы ведения боя озадачили князя, и он решил начать правильное сражение, развернув в две линии весь прибывший корпус. Возникшая на пару часов пауза позволила противоборствующим сторонам подготовиться к генеральной баталии, с хода бросив на марсово поле все силы.

И пока без особого успеха, положа руку на сердце!

— Михайло, нужно ручей перейти, оттеснить бунтовщиков к лесу. И взять редуты в два огня, — царь, вот уже несколько часов пребывал в нетерпении, его деятельная натура требовала активности. Вот только Петр Алексеевич сдерживался — царь прекрасно осознал, что большие потери в верных ему войсках недопустимы.

С кем потом прикажите мятежную Москву приступом брать, если взять новых солдат просто неоткуда?!

Нет, набрать рекрутов и снять гарнизоны вполне возможно, вот только вся эта толком не обученная масса одной частью просто разбежится в разные стороны, а большинство на сторону царевича перейдет. И это еще в лучшем случае, а в худшем добрых две трети войска к бунтовщикам в любой момент переметнуться могут. Их сейчас только страх немедленного жестокого наказания сдерживает, не одну сотню солдат развешали на деревьях вдоль всего тракта. А в саму Тверь и заходить страшно — там картины апокалиптические на улицах, даже татарское войско такого разгрома учинить не смогло бы во времена нашествия Батыя, или хоть приснопамятного баскака Шевкала припоминай, или времена Смуты.

Князь как мог сдерживал гневные вспышки царя, что происходили все чаще и чаще. Михаил Михайлович прекрасно понимал, что только одним лишь страхом уже не удержать в повиновении народ, уставший от многолетнего правления Петра с его жестокостями и непродуманными реформами. Да еще отлучение царя от церкви и предание его анафеме сыграло немаловажную роль — ведь раньше люди покорялись миропомазанной сакральной фигуре самодержца, с терпением снося все лишения, а теперь сама церковь объявила его еретиком и освободила подданных от присяги.

Да оно и понятно — выходки с «сумасбродным собором» иерархи терпели до поры и времени, как и лютеранские ереси с наплывом иноземцев и неприемлемыми для православных реформациями. А как выпал момент, когда царевич отцу прямой вызов бросил, так мигом вокруг него сплотились — и народу при том намного больше, в сотню раз, самое скромное, чем верных Петру Алексеевичу сторонников.

Да и Москва почти вся за молодого царя Алексея поднялась — это какая же силища супротив встала?!

— Михайло, гвардию бросать нужно с фланга, да гаубицы через ручей переправить! Тогда редуты сможем один за другим щелкать как орехи, а так мы только перед ними топчемся напрасно и потери несем!

— Хорошо, государь, — Голицын тяжело вздохнул — царь был полностью прав. Солдат важно сберечь, но кровь из носа нужно добиться победы, пусть и с большими потерями. Виктория воодушевит армию, прекратится дезертирство, а бунтовщики пригорюнятся.

Нужен успех, пусть маленький!

В подзорную трубу было хорошо видно, как преображенцы и семеновцы дружно пошли в наступление. Как прошли через топкий ручей, не останавливаясь — гвардейцы падали десятками, шеренги истончались, но «потешные» шли вперед. Вот уже взобрались на берег, нахлынули волной — у траншей закипела рукопашная.

Русские ожесточенно бились с русскими, поле боя, словно белоснежным покрывалом, было укутано пороховым дымом. С трудом отбросили к лесу стрельцов в их чудных шлемах — те уволакивали раненных, пушкари стреляли до последнего, их перекололи штыками. Ожесточение росло — пощады никому не давали.

В подзорную трубу удалось разглядеть Петра Алексеевича — царь с бомбардирами и канонирами в красных кафтанах, протаскивал за ручей гаубицы, надрываясь. Установили на позиции, прикрытой пригорком, теперь пушки с редутов не могли их обстрелять.

— Давай, государь, давай!

Голицын видел, как царь самолично зарядил гаубицу, вбив картузы. А затем бросил полупудовую гранату, убийственную для гарнизона укрепления. Раздался выстрел — показалось, что он увидел полет черного кругляша — и точное попадание. Внутри редута яркая вспышка и черный дым, разбросало служивых, швырнуло искореженный лафет пушки. Затем последовало еще одно попадание, за ним следующее…

— Виктория, государь!

Голицын не сдержал прорвавшегося ликования — потеряв левофланговые редуты, бунтовщики сами покидали оставшиеся укрепления. Вот только не бежали, строились колоннами и отстреливались. Никто не сдавался и не просил милости — огрызались как могли, да и на помощь им выдвинулись, судя по нарядным одеяниям, черкасы.

Конные лавины схлестнулись — не успевшие спешится для «огненного боя» драгуны были опрокинуты, пошла рубка бегущих. На помощь побежали гвардейцы — казаки отхлынули, и повернули коней, догоняя стрельцов. Но это были последние выстрелы — уходящее в закат солнце наложило багровый румянец последним мазком.

— Виктория, Михайло! Теперь на Москву идти нужно!

— Дня два подождать нужно, государь, войска в порядок привести, да и отдых нужен, пусть и короткий — кони устали. А там да — выступать на Первопрестольную, бунтовщики удручены будут этой конфузией! К тому же к ним подкрепления спешат — зачем сего прибытия дожидаться?!

Глава 16

— Скоро обстрел начнут, а стена толком не восстановлена, — полковник Шереметев, командир мятежного Ингерманладского полка, стоял на куртине, что была разрушена во время штурма пятнадцать лет тому назад, и представляла жалкое зрелище.

Василий Петрович не был опытным военным как его старший брат фельдмаршал, и в сражениях не участвовал ни разу. Всю жизнь он выполнял дипломатические поручения, и отметился как неплохой администратор. Вот только карьера при царе Петре никак не пошла, наоборот, несколько раз его жизнь висела на волоске, причем недалеко от плахи.

Двадцать лет тому назад в Москве раскрыли заговор полковника Циклера и примкнувшего к нему Соковина. Заговорщики хотели обратно возвести на престол царевну Софью, впрочем, рассматривали и две кандидатуры на роль будущего выборного царя. Одним был боярин Шеин, а вторым он сам, собственной персоной, так как не без оснований его называли любимцем стрельцов. Среди злейших врагов «кукуйского чертушки» Василий Петрович пользовался уважением и популярностью.

Чудом удалось избежать следствия с неизбежной дыбой, благо князь-кесарь Федор Юрьевич был к нему дружески расположен. Причем настолько, что спустя десять лет отдал свою дочь Ирину замуж за его сына Василия. И этот брак привел Петра Алексеевича в гнев — молодожена сослали в Англию учиться корабельному делу, сам Василий Петрович несколько месяцев бил сваи на строительстве Петербурга, а его жена Прасковья Михайловна, урожденная княжна Черкасская, стала прачкой в портомойне, где ее всячески оскорбляли и унижали.

Помог Меншиков, которого всячески стали упрашивать князь-кесарь и генерал-адмирал Апраксин, которого попросил брат Борис Петрович. Данилычу отказывать было не с руки — иметь личным врагом Федора Юрьевича то еще удовольствие, всем было прекрасно известно, чем занимается глава зловещего Преображенского Приказа. Так что ссориться с таким человеком себе дороже, тем более «светлейшему» генерал-адмирал пообещал дать подряд на строительство линейных кораблей. Видимо, Меншиков тщательно прикинул возможные прибыли, потому что к делу подошел ответственно, и стал всячески смягчать «мин херца» к своевольным «отступникам».

И добился чуда — всего через три месяца царь смягчился и дал прощение. Однако Петр Алексеевич никогда и ничего не забывал, да и не прощал провинившихся перед ним полностью. По большому счету всегда старался напомнить о прежних грехах. В издевку назначил Василия Петровича командиром Ингерманландского фузилерного полка. Себе на голову, как выяснилось — за пять лет солдаты крепко зауважали своего полковника за справедливость, и когда стало известно, что царевич Алексей стал в Москве царем вместо преданного анафеме отца, немедленно приняли его сторону. Еще бы им этого не сделать — родственные связи учитывались всеми в первую очередь, а они у Василия Петровича были очень серьезные.

Молодая царица Екатерина, урожденная княжна Ромодановская, приходилась родной племянницей жены сына Василия, что была для нее теткой, а для него самого невесткой. А родной дядя молодого царя был в свойстве с сыном — у них женами дочери старого князя-кесаря, приходившиеся правителю Москвы сестрами. Старший брат, фельдмаршал Борис Петрович назначен царем главным воеводою, командующим армией.

Так что служивые все взвесили и дружно примкнули в почти полном составе к мятежу своего полковника против Петра Алексеевича. Правлением «старого государя» очень многие были крепко недовольны, и это еще мягко сказано. И с его наследником, ставшим московским царем Алексеем, вторым этого имени, связывали все свои надежды.

Однако пойти на соединение с войсками старшего брата фельдмаршала, Василий Петрович не смог — зато сел в осаду в Шлиссельбургской крепости, и держался в ней с марта. Древняя новгородская твердыня Орешек закрывала вход в Ладожское озеро своими каменными стенами с шестью башнями. Надежно так перекрывала исток Невы, держа под обстрелом своих пушек оба берега. И что самое плохое для Петербурга — мимо нее в строившийся город, ставший столичным, шли по Ладожскому озеру поставки всего необходимого, особенно продовольствия.

Момент оказался самый удобный — перейдя по льду в крепость, полк продержался в ней до начала ледохода, во время которого вести военные действия никто не стал, тем более царь Петр Алексеевич убыл в Тверь, откуда стали приходить известия и слухи. Настолько ужасные, что в них бы никто не поверил — но тут поневоле приходилось. Гневливый и жестокий характер самодержца осажденные солдаты знали достаточно хорошо, как и то, что кровь пролить для него в удовольствие.

В крепости укрылись почти две сотни дворян из числа тех, которым угрожала расправа со стороны взбешенного бунтом царя. Тут были Долгоруковы, Лопухины (один из которых командовал шнявой), Салтыковы и многие другие, хватало и Шереметевых — в «милости» Петра Алексеевича не верилось, потому бежали с женами и детьми.

За два месяца подготовились к возможному штурму как могли, благо пушки с запасом пороха имелись. С продовольствием последний месяц проблем не имелось — мимо крепости в Петербург нескончаемой вереницей плыли дощатники с разными грузами, и с пару десятков направили к пристани — с порохом, оружием, пушками, всяческими припасами. Шереметев пропускал в столицу все, прекрасно зная, какую нужду испытывают жители. Однако последние две недели суда стали редкими — подвоз с Волги прекращен, и население уже принялось затягивать пояса.

— Никак переговорщик направился…

Василий пробормотал себе под нос, видя как от сооружаемых шанцев, на которые уже установили осадные орудия, отплыла лодка под белым флагом. Полковник прошел в башню, спустился вниз, дошел до ворот — они были приоткрыты, везде стояли крепкие караулы. Тысячный гарнизон, вдвое больший, чем имелся у шведов во время осады, да еще с сотней пушек, и стал тем весомым доводом к тому, что осада Шлиссельбурга велась вяло, больше для отвода гневных царских глаз. А еще были перебежчики, что сообщали о плохом настроении в полках петербургского гарнизона — воевать со своими никто не хотел.

Всем хуже горькой редьки, до смертной икоты, надоел город, возводимый по прихоти царя на чухонских болотах и речках с ручейками, со скопищами комаров, скверным питанием и вечными болезнями, от которых людишки мерли как мухи.

— Никак сам Яков Вилимович пожаловал лично?!

Василий Петрович узнал сидящего в лодке генерал-фельдцейхмейстера русской армии, выходца из Кукуйской слободы, потомка королей Шотландии из рода Брюсов…

Глава 17

— Здесь и дадим войскам «папеньки» генеральное сражение, не устраивать же уличные бои в собственной столице. Что-то мне не хочется жечь Москву, она и так в истории несколько кошмарных пожаров пережила. Зачем мне еще один устраивать?!

Алексей рассматривал обширное Преображенское, по сути, родину царя Петра Алексеевича, где он провел свои детские и юношеские годы, когда его из Кремля вначале царь Федор, потом царевна Софья вместе с маменькой вытурили. Огромная такая слобода, отнюдь не сельцо, с множеством солдатских казарм для «потешных» полков, с деревянным дворцом, с «шутейной» крепостью Прешбург, заброшенной после того как детские забавы перестали быть для подросшего царя-реформатора таковыми.

Пригорки с многочисленными рощицами и перелесками с ручьями и овражками, просторные луга и обширные поля, меж которыми вилась синяя лента Яузы, тот самой речки, что воспета в песнях. Именно где-то по ней Петр попробовал плавать на своем знаменитом боте, вот только размерами тот не вышел для сей речушки, которую переплюнуть можно, если сильно постараться. Но вот для замыслов самого Алексея это было как нельзя кстати — в качестве преграды Яуза подходила как нельзя лучше. И не только она — сама слобода должна была сыграть ключевую роль.

Сейчас она превратилась в огромный воинский стан — здесь квартировали выведенные из Москвы Измайловский и Коломенский полки. В них имелось шесть батальонов стрельцов, хорошо экипированных и вооруженных, достаточно прилично обученных — четыре тысячи бойцов, что своим видом напоминали красноармейцев Фрунзе перед штурмом Перекопа. Имелась и кавалерия — «Стремянной» полк в тысячном составе, да два полка переформированных драгун еще на полторы тысячи конных стрельцов.

Их подкрепляло примерно такое же число шведов, что перешли к нему на службу. Шесть полков инфантерии, правда, все в один батальон, зато каждый с генералом во главе. Да столько же конных полков в два неполных эскадрона, но опять же с заполненными сверх штатов генеральскими и офицерскими вакансиями. Нужно же было пристраивать всех к делу, потому что местом временного заключения большинства командного состава шведской армии, плененной под Переволочной после катастрофической для нее Полтавской баталии, была избрана именно Первопрестольная. Причем все семь тысяч бывших военнопленных являлись «природными» шведами, ведь большая часть пленных немцев, да тот же генерал Шлиппенбах, родом из ливонцев, охотно перешли на русскую службу сразу после пленения — обычная практика для всех европейских кондотьеров.

Примерно десятую часть в собранных здесь его резервах представляли артиллеристы и подготовленные егеря, которых именовали «стрелками» или «охотниками». Эти семь полнокровных рот должны были сыграть свою роль в грядущей схватке, как и сотня собранных пушек, которые сейчас лихорадочно устанавливали в полевых укреплениях, что спешно возводились согласно диспозиции, принятой вчера на совете.

Имелась и внушительная на вид подмога в виде десятитысячного ополчения, вооруженного как попало, от топоров с алебардами до фитильных стрелецких пищалей времен царя Ивана Грозного, но настроенного крайне решительно — москвичи тот еще народец, к бунтам привычные. Еще столько же ополченцев закрывало крепкими заставами и караулами земляные валы со всеми воротами и въездами.

Даже без ополчения собранные войска по своей численности не уступали армии Петра, что вышла из Клина и завтра должна была подойти к Преображенскому. Обязательно подойдет, ибо сюда направлялись колонны потрепанного гвардией корпуса генерала Балка — девять тысяч солдат и драгун, что отступили по тракту после неудачного сражения. Хорошо, хоть не в беспорядке — вдали столбом поднималась пыль от идущих колонн.

Все май был жарким не только по погоде, но и принес немало тревог, что не давали спать, и хлопот, от которых порой впадал в отчаяние!

Алексей спустился с высокого помоста, где было установлено креслице под навешенным пологом. Требовалось блюсти древнее благочестие — это «папенька» бы бегал и суетился, самолично устанавливал бы пушки, а ему сие не по чину — он взирал сверху за ходом работ и давал указания, которые немедленно доносили для управляющих. И сейчас, ступая по деревянным ступеням, он чувствовал себя заложником навязанных традиций.

Ступать в парчовых одеяниях, чувствуя нешуточную тяжесть от поддетого под них индуского булатного панциря, то еще занятие выходило, не для слабонервных. Зато скрытый «бронежилет» спокойно держал удар «холодняка», и надежно останавливал свинцовую пулю — провели испытания на рынде, что с рад согласился на эксперимент. Несмотря на поддетый под чудо многовековой давности поддоспешник, синяки достались приличные, а выстрел из фузеи ребро сломал телохранителю — но тот был доволен, что пострадал за царя-батюшку.

Четверо стольников постоянно находились рядом с ним — двое поддерживали шествующего царя, а пара находилась на подхвате. А еще полсотни рынд в белых одеяниях, только не с дурацкими топориками, а вооруженные саблями и пистолетами. Полевую ставку охраняли две роты «надворной пехоты», остальные шесть несли службу на кремлевских стенах. А карету теперь сопровождали три конных эскадрона.

Первый из московских «жильцов», облаченных на манер польских «крылатых гусар», а второй лейб-казацкий, из двух сотен слободских черкес в нарядных красных кунтушах. Обмундирование и вооружение в копеечку не встало — оказалось, что в арсенале этого добра с избытком припасено, еще со времен царствовавших деда и прадеда. Кафтаны, правда, новые пошили, из бархата, зато золотые и серебряные витые шнуры и галуны с польской одежды, которую моль проела, сняли — вполне себе сохранились, даже пресловутые «крысы» в лице вороватых подьячих и приказных чернильных душ, их по своим «норам» не растаскали.

Третий эскадрон Алексей мысленно окрестил «красноармейским» — но только не в гимнастерках на манер 1-й Конной армии, а в отличного сукна кафтанах, щедро вышитых серебряной нитью. И «разговоры» на груди у них шли сплошной «поленницей» из яркого бархата. Вот только последний прикрывал панцирные пластины, что выполняли роль доспеха. Да и в «буденовках» были стальные вставки, и на плечах тоже — неплохая защита от рубящих ударов. Так что теперь охраны была серьезной — драгунский полк разметают схода, порвут как знаменитый Тузик грелку.

— Охолонь тебе говорю, охолонь, — Алексей потрепал по гриве Сивко — сотник Меркулович как-то смог уговорить собственного коня продолжать служить молодому царю. Вот только специально назначенным для его ухода конюхам уже доставалось не раз — то ли за воровство овса, либо за дурной уход, а может и за слова оскорбительные, но двое из них были покусаны изрядно, а третий получил нокаутирующий удар передним копытом по лицу, что превратил смазливого парня в уродца.

— Видишь, золоченые ризы с бармами на мне, куда в седло взбираться в такой одежде, — Алексей терпеливо разъяснил ситуацию — конь презрительно фыркнул, будто понял о чем идет речь. А может все прекрасно понимал — иной раз казалось, что за малым Сивко совет дать не может.

— Зато потом я их в карете оставлю и верхом поеду — прогуляемся немного. Завтра к полудню уже рядом со мной будешь, ибо червячок сомнений грызет — а ну не удержим гвардию?! Ты как думаешь?!

Глава 18

— Не нуди, Данилыч, ясно же сказал тебе — двадцать тысяч получишь, и не алтыном больше!

— Мин херц, да я так, на свои ведь деньги потратился — сам знаешь, ничего на твое дело не пожалею, бог с этими деньгами, обойдусь. Не впервой — сам понимаю, что дела серьезные пошли.

— Да, зело упрям мой сын — теперь вижу, что в меня пошел, а тем он и опасный стал. Крепенько его недооценил — теперь срок расплаты и подошел, и какой деньгой он со мной рассчитается за доброту и ласку мою?!

Петр Алексеевич пребывал в раздражении — не таким он видел поход на Москву. Бунтовщики дрались отчаянно на укреплениях под Клином — как выяснилось ими командовал генерал Айгустов. Тот самый, что, будучи бригадиром, оборонял своим Белгородским полком линию редутов в Полтавском сражении, о которую споткнулись ведомые королем Карлом шведские войска. И хотя удалось рассечь мятежников, но Федька Балк отвел свой корпус к Москве, причем в немалом числе — послухи говорили, что у него осталось тысяч восемь-девять солдат, в основном инфантерия. А вот пушки он потерял практически все — отступили поспешно. Зато Савва, на кол бы его посадить, с редутов десяток орудий забрал и отступил в сторону Троицы в порядке — увел тысячи четыре, фузилеров, драгун и черкасов.

Насчитали после боя семь сотен убитых бунтовщиков, пленили две тысячи, более чем наполовину раненых. Петр бы казнил их, чтоб другим предавать неповадно было, но все-таки смягчился под настойчивыми уговорами Мишки Голицына. Зато теперь понимал, что сделал все правильно, да и верный Данилыч, чудом вырвавшийся из западни, одобрил его решения, сказав, что сейчас надо «всех миловать и приласкать, а после виктории полной, уже и покарать время будет».

И верно — численность войска осталось такой же, несмотря на потери — до двух тысяч беглых служивых удалось собрать под знамена и распределить по полкам. А еще шесть тысяч солдат Меншиков привел из корпуса Репнина — они на подходе, сутки еще идти.

Да, «машкерад» ему удался — захватил всю головку мятежную. Жаль, что сил не хватило из западни вырваться, а предатели (куда без них сейчас), полон смогли освободить большей частью. Но Данилыч все же вырвался с боем, хотя привел всего три сотни гвардейцев — токмо один из двух возвратились из похода, а драгуны большей частью предали, остальные полегли. Но зато урон немалый бунтовщикам учинили, к тому же расстройство ввели изрядное, да панику навели.

— Нельзя нам, мин херц, баталию по всем правилам устраивать — у царевича войск чуть ли не вдвое под рукой находятся. Сам посуди — в московском гарнизоне тысяч двадцать собрано, из них шведов треть — а это вояки добрые, сами с ними долго бились. Да Айгустов у нас в тылу маячит, и у Волконского в Волоке и Звенигороде двенадцать тысяч против тех шести, что у Аникиты Репнина в вагенбурге засело. Да еще говорят, что скоро донские казаки подойдут в числе трех тысяч — а те на нас шибко злы. И царевич Васька Сибирский столько же татар да башкир привел — они наши аванпосты да обозы изводить будут…

— Ты вокруг и около словеса не плети, прямо говори что измыслил. А то манеры твои интерес токмо разжигают!

— Ты генерала Шлиппенбаха, коего я привез, обласкай да к Левенгаупту отправь с посланием. Так мол и так, негоже шведам в русскую новую Смуту вмешиваться, как в прежнюю, что век тому назад случилась. Посему незачем им баталии устраивать, пусть домой идут, с миром. А ты с братом Карлом уговор заключишь, что отдашь ему все нами завоеванное в Ливонии и Выборг, а Ингрию с Петербургом себе оставишь, если они на твоей стороне помогут мятежного сына разбить. А ради того Финляндию уже приказал освободить, свое миролюбие показывая…

Петр побагровел, лицо исказилось — он сунул под нос Меншикова кукиш, не в силах вымолвить ни одного слова, потому что спазм перехватил горло. «Светлейший» торопливо зачастил:

— Что-ты, мин херц! Обмануть их надо, иначе никак! Сам посуди — если они сражаться вполсилы станут, это уже хорошо, а если не будут биться — то у Алешки не будет этих семи тысяч. Зато если на твою сторону перейдут, то мы на четырнадцать тысяч добрых воинов усилимся!

— Ты что плетешь?! Какие четырнадцать, если их всего семь тысяч!

— Так семь на нашей стороне драться будут, а семь у царевича при этом убудет! Вот так то!

— Ну ты и хитер, Данилыч! Может, тогда пообещать отдать Кексгольм с Ямбургом отдать, а то и Псков…

— Ни в коем случае! По Столбовскому миру Сердобольский погост, Корелу, Орешек с Ямом и Ивангородом потеряли — вот ты все обратно по полному праву себе и вернул. Как до первой Смуты было на рубежах между Московским царством и их королевством. И на этом стой твердо. А если больше предлагать, тем более свое исконное — то обман почуют с подвохом. А оно нам надо?!

— Баталию в Преображенском зачем нам понарошку учинять?! Конфузии, подобно нарвской, боишься?!

— Помнишь маневры Кожуховские — как ты Ваньку Бутурлина притворным отступлением заманил?! Я ведь шесть тысяч войска привел, они как раз и послужить могут, для такого маневра.

— Хитер, — во взгляде Петра проявилось немалое уважение. Он хлопнул Меншикова ладонью по плечу и спросил:

— А ежели затея твоя полным успехом не закончится, что тогда делать будем?! Я армию сохранил, и Алешка — как тут быть?! Мирно не разойдемся — решать нужно, кому на этом свете остаться, а кому на тот отправиться.

— А если не получится бунтовщиков на отходе ложном уничтожить, то переговоры Алешке предложи в Лавре провести, святое место, да и патриарх там будет. И келью, где удобно будет его…

Данилыч сжал пальцы в кулак, будто давил кого-то за горло — Петр понимающе кивнул. В Троице он скрывался, начав противостояние с царевной Софьей, и покойный игумен поведал ему некие тайны древней обители, пережившей на своем веку многие осады и потрясения.

Меншиков ухмыльнулся и наклонился почти к самому уху своего венценосного друга. Зашептал горячечно:

— Они войны и баталии ждут, а ты на мир прилюдно пойди! Первым объявление сделай, вроде как при царе Иване Грозном — царевичу земщину, а тебе опричнину. Успокоить их надо, чтобы в свою победу поверили, а мы раз — и все! До баталии все разрешить надобно — предложи переговоры один на один в присутствии патриарха. И пусть царевич людей берет, а ты токмо один будешь, даже если проверят усадебку!

Глаза Петра потемнели, а Данилыч продолжал шептать:

— Домик то рядом совсем, вот туда и позвать. Вспомни, куда тебе девку я от Анисьи Толстой приводил, и как мы ее с тобой… кхе-кхе, ох проказы старые. Неужто не справимся?!