Целитель #12

Глава 18

Суббота, 16 сентября. День

Москва, проспект Калинина

У кинотеатра «Октябрь» простиралась гигантская афиша, настоящее эпическое полотно — на фоне пальм и суровых ступеней пирамид вырисовывался хищный профиль Боярского, простоватое, хоть и жесткое лицо Харатьяна, но в центре композиции пленяла Лита Сегаль. Изящная, прелестная — и опасная.

Наверное, именно сочетание влекущей женственности с холодной решимостью и составляло восхитительный парадокс успеха, что пророчили фильму знатоки.

Во всяком случае, огромная толпа поклонников, колыхавшаяся у кинотеатра, здорово бодрила актеров и актрис. Хорошенькая Наташа Гусева даже заробела, будто стесняясь откровенного выреза на длинном платье — Алисе Селезневой не доставались подобные триумфы. А вот ее товарки красовались вовсю, отрабатывая стандартные голливудские приемы.

Темненькой Ане Самохиной очень шло ее красное макси, а светленькая Нонна Терентьева вырядилась в голубое…

Я обнял за плечи главную героиню, и уловил нервную дрожь.

— Не волнуйся, — ласково шепнул на ушко, — сегодня ты станешь звездой!

— Ага, не волнуйся! — жалобно затянула Рита. — Знаешь, как страшно?

— Это потому, что в первый раз. Потом привыкнешь!

— Нет уж, хватит с меня! — воскликнула «Лита». — Лучше я со своими финансами…

— Трусишка! — нежно обозвал я.

— Ага, боюсь…

Гайдай схитрил, представив киноартистов и киноартисток в коротком парад-алле. Мол, сначала узрите фильм, а интервью дадим потом.

Впрочем, в кинозал мы прошли под звуки аплодисментов — зрители, разогретые за лето рекламой, выдавали аванс.

— Давайте посередке! — громко и уверенно сказала Проклова. — На первом ряду слишком близко.

— Давайте! — благодушно хохотнул Смирнов, раскланиваясь с незнакомыми людьми.

Приглашенные «самой Сегаль» Маша со Светой, Аля, Наташа, Тимоша, Лена, моя мамуля с Филом — все улыбались молча и загадочно, будто посвященные в тайну.

Стоило свету пригаснуть — и людской гомон утих, лишь шепотки таяли в гигантском объеме зала. В темноте заиграла музыка Зацепина, хотя мотивы звучали неузнаваемые — барабаны, индейские флейты и маракасы уводили мелодию в дальнюю южную страну Халигалию…

…Забивая инструменты свистящим гулом, садится громадный «Ил-86». Смешная перебранка в салоне показана скользом, как отсылка к французским комедиям, и вот подан трап. Смена кадра — с визгом тормозов и переливчатым кваканьем клаксонов, на бетонное поле прорываются две машины. Из роскошного «Кадиллака» выскакивает чернявый, зубастый, усатый-волосатый Боярский, он же Мигель Альварадо де Фуэго-и-Риоль, главный конкурент аргентинского скотопромышленника Адольфуса Селестины Сиракузерса. Победительно улыбаясь, богатенький Буратинка несет здоровенный букет алых роз, целый розовый куст…

Неподалеку, мощно взревывая, притормаживает облупленный «Форд-Мустанг», и выпускает Харатьяна — местного партизана Санчо с позывным «Идальго», главного врага империалистов и наркобаронов. Мелкий, подвижный, с дутой харизмой, но и с позывами к справедливости, команданте вытягивается на высоких каблуках…

Два полюса крошечной Халигалии. Два соперника.

Оба встречают начальницу советской археологической экспедиции Литу Сегаль. «Донде эста, донде дьяблос эста?» — рычит дон Альварадо (жеманный голосок переводчицы за кадром: «Где же она, где, черт побери?»).

По трапу, обворожительно улыбаясь, сходят красотки-коллекторши, вперемежку с работягами-копателями, чьими орудиями труда станут не кисточки, а лопаты и ломы.

И вот она, прекрасная и недоступная археологиня! Лицо — крупным планом…

Наклонясь к Рите, я шепнул:

— Надурил всех Леонид Иович!

— Разве? — удивилась жена моя. — Почему-у?

— Да не бывает таких красивых девушек!

И я тут же заработал мимолетный поцелуй от живой Литы. А та Лита, что дефилировала по бетону аэропорта, гордо миновала обоих Ромео, и запрыгнула в кабину третьего авто — звероподобного «газона», выкрашенного в армейский болотный цвет, да еще и в полоску. ГАЗ-97 «Тигр».

Сегаль ловко крутанула руль, и суперджип, низко рыча, пронесся мимо незадачливых женихов. Вновь грянула музыка, пошли титры. На заднем плане мчалась Лита, наслаждаясь скоростью — мимо строя королевских пальм, по окоему голубой лагуны, вдоль сонной авениды Флорида-ди-Маэстра, — а за кадром выпевала Аида Ведищева:

Фильм увлек меня, как геймера — новая игрушка. Гайдай будто доказывал — есть страна Халигалия, есть… Ну вот же ее дикие горы, и зеленый ад сельвы, а вот белоснежные пляжи у самого синего моря! Таинственные гробницы позабытых цивилизаций, индейские пляски, коварные засады, неистовая герилья, бескрайние плантации и безудержная любовь! Где ж всему этому быть, как не в Халигалии, маленькой, но гордой «банановой республике»?

Леонид Иович по всей картине рассыпал массу смешных эпизодов; герои Видова, Инки, Смирнова с Крамаровым, даже Гусевой и Прокловой вечно попадали в нелепые или пикантные ситуации, а уж выходили из сложных положений настолько неожиданно… Зал то замирал, следя за головокружительными трюками Литы, то хохотал над Альварадо, принявшим пятнистую чушку за свирепого ягуара…

А какая тишина стояла, когда Сегаль выбиралась из зловещего подземелья — было слышно ее дыхание, и как плюхают капли в мрачный колодец-сенот. И снова тандем Смирнова-Крамарова по глупости устраивает перестрелку, обращая в бегство целую банду!

Не скрою, я с нетерпением дожидался той самой сцены, но любителям сочной клубнички не обломилось — глазки особо не бегали, чтобы глянуть со вкусом. Ушки, правда, пошевеливались, но стоны и ритмичный скрип кровати смазались пыхтением «Идальго» с Альварадо, вдвоем уползавшим из будуара и шепотом клявших третьего лишнего.

Только и видать было, что Видова, лучащегося в лунном свете, а на другом краю ложа — плечико мирно спящей Литы. Впрочем, и Владлену-Олегу не давалось укротить своенравную «расхитительницу гробниц». Даже в финале, на фоне потрясающего, фантастического заката, темные силуэты Сегаль и Тимошкина не слились в поцелуе, а тихо-мирно разошлись, как бы обещая продолжение — и романа, и фильма.

Зажегся свет, Гайдай повел свою команду на сцену, а зрители молчали. Но вот раздались отдельные хлопки, они множились, расходясь по рядам, пока весь зал не взорвался овациями и криками «Браво!» — кинотеатр заходил ходуном.

Наташка Ивернева, сидевшая у меня за спиной, крикнула, отбивая ладони:

— Получилось! У них получилось!

— Пошли поближе!

Чинного соответствия ряду и месту больше не существовало — народ вставал, протискивался поближе, толокся у сцены. Откуда-то из-за кулис набежали телевизионщики, подтянулась пишущая братия…

— Милицию надо! — встревожилась Наташа.

— А вон!

Строгие блюстители порядка живенько оцепили сцену — и сами очутились в первом ряду. Натолкнувшись на монолитную стену из человеческих тел, я сказал подруге на ухо:

— Бесполезно! Не пробиться. Пошли на улицу!

— Мишенька! — Ивернева сложила ладони. — Мне очень надо Риту увидеть! Такая идея пришла в голову… Прямо посреди фильма!

— На банкете увидишь! Пошли.

— А меня пустят?

— Со мной пройдешь!

Наташа решила отделаться благодарным поцелуем, вот только промахнулась — угодила не в щечку, а в мои губы. И задержала свои — на долгую, долгую секунду… На две… Две с половиной…

Задохнувшись, девушка покраснела, и опускала ресницы всю дорогу до ресторана в Доме кино, стоило мне глянуть в ее сторону. Приятно было. Очень. И грустно.

Тот же день, позже

Москва, улица Вторая Брестская

Наташе чудилось раньше, что ее влюбленность истощилась и отлетела. Нет. Просто свадьба, Америка, Израиль, бедуинские пустыни и стерильные лаборатории — всё это заслонило от нее Мишу. Временно.

Десять лет они не виделись, с самой ее свадьбы — и до Ритиной «днюхи». И разве не прав был Миша в своих упреках? Разве не избегала она встреч? Пусть неосознанно, но обходила — единственного мужчину, к кому ее влекло.

«И чё?», — как выражается смешной Изя. А ничё… Вот, Миша рядом — и тянет к нему по-прежнему. Нет, еще сильнее…

«Я справлюсь!» — пообещала Наташа себе, осторожно, чуть ли не опасливо беря мужчину под руку.

— Нам сюда, — бархатисто сказал Миша.

— Это… Дом кино? — блестя глазами, спросила Наташа, оглядывая громадный, облицованный светлым камнем параллелепипед.

— Угу… Ну, пользоваться родственными связями не буду, — со скользящей улыбкой Гарин выудил из кармана пригласительный.

Девушка с любопытством осмотрелась. Просторное фойе, отделанное каелгой и травертином, было до краев залито светом и воздухом. Потасканные старички из кругов, близких к «важнейшему из искусств», плотоядно взглядывали на Иверневу, и та нарочно придала походке характер эротического танца.

Подействовало.

— Нам сюда, — лукаво улыбнулся Миша. — Хулиганишь?

— Чуть-чуть, — порозовела Наташа.

Гарин провел свою спутницу узким коридором, мимо гардероба, вышел на территорию Союза кинематографистов и поднялся на четвертый этаж, к ресторану.

Приглашенных хватало — почти вся съемочная группа уже вила круги, голодными глазами смакуя явленное меню. Копченый угорь с картофелем пайль, сельдь по-бородински, тарталетки с паштетом из куриной печени, шашлыки по-карски, бутерброды с севрюжкой, котлеты по-киевски на крутоне…

— Идут! Идут! — разнеслись голоса, и тут же с лестницы повалил смех, топот лакированных полуботинок и стаккато женских каблучков.

Первыми в высокие двери вошли Рита и Гайдай — мэтр сиял, как солнышко с утра, а девушка скромно улыбалась, будто луна, отразившая дневную ясность.

— Три-четыре! — трубно взревел сценарист Костюковский, и первым начал скандировать: — По-здрав-ля-ем! По-здрав-ля-ем!

Секунду спустя пышный зал ресторана гремел:

— По-здрав-ля-ем! Ур-ра-а!

— Риточка! — воскликнула Ивернева мажорно. — У вас получилось! Получилось!

Смеющаяся Лита Сегаль грациозно подбежала на каблучках, приобняла Наташу, чмокая в щечку, и повисла на шее у Миши, пища от счастья и болтая ногами. Все мужчины умилились.

— Товарищи! — победно возгласил Леонид Иович, срываясь в фальцет. — Друзья! Получилось у всех нас, и спасибо вам всем — за ваш талант, за ваши умения, за терпение и труд! И давайте уже, наконец, выпьем!

Одобрительный хохот разошелся по залу. Плеск вина и чего покрепче заполнил паузу. Миша протянул Наташе и Рите по бокалу шампанского. Сомкнулись хрустальные края — и зазвенели медовые пузырьки.

— За тебя, Риточка!

— За тебя! — ослепительно улыбнулась Ивернева.

Черные глаза Гариной заискрились, словно отражая игристый хмель.

Наташа быстренько поделилась с подругой тарталеткой, и поволокла Риту в уголок, как паучок Муху-Цокотуху.

— Миша тебе рассказывал, — затараторила она, — что я немного в программировании соображаю?

— «АмРис»? — понятливо улыбнулась Гарина. — Я этой программой на работе пользуюсь — таблицы составляю, графики… У меня на эвээмке восьмая версия стоит, кажется.

— А, эта! — небрежно отмахнулась Наташа. — Вчерашний день! Я еще в Штатах начала сетевые видеоигры ваять, типа «Морского боя». Многопользовательские — это когда рубиться могут сразу тысячи юзеров. А сегодня… О-о! — она затанцевала на месте от возбуждения. — Я еле досмотрела твой фильм! Мне в голову пришла идея… сваять игру «Расхитительница гробниц»! Только, знаешь, с нормальной, такой, трехмерной графикой, чтобы персы… ну, персонажи были не «палка-палка-огуречик», а прорисованы на уровне хорошего мультика! М-м… Как ты относишься к идее сваять твою ма-аленькую цифровую копию?

В темени Ритиных глаз вспыхнули, стали разгораться огоньки азарта.

— Маленькая аналоговая копия у меня уже есть, — сказала она со смешком, оглядываясь. — Я тебе рассказывала про Марину Сильву? Во-он Вера Сетта, это ее мама, а малышка сейчас у Инки дома, строит глазки Васёнку! Тот так мило смущается — уже влюбился в это диво по уши… Слу-ушай… — Рита задумчиво покусала губку. — Идея, конечно, классная! Вон… Ага! Бабу Лиду похитили на танец. Пошли, с дедом Филей посоветуемся!

— Вообще-то… — промямлила Наташа, струхнув. — Старос — мой шеф, я же в «Совинтеле» работаю…

— Называй его по имени, — проинструктировала ее Рита, — и не упоминай отчества. Тогда он к тебе сразу расположится! Пошли! Филипп!

Старос мигом обернулся, расслышав девичий зов, и расплылся в своей фирменной, немного злодейской ухмылке.

— Wow! Рита! Ты была бесподобна, детка! — взгляд генерального директора мигом скользнул по Наташиному платью, туго обтянувшему не по росту большую грудь, а Ивернева вымахала под сто восемьдесят.

— Филипп! — строго сказала Гарина, возвращая мужчину из мира иллюзий. — Нужны ваши помощь и совет. Наташка, излагай!

Волнуясь, Ивернева выложила свой проект, как на презентации.

— Оч-чень, очень интересно… — потянул Старос, загораясь. — Really! — он призадумался. — Мелькала у меня идея… Хм… Понимаете, Наташа, для такой игрушки простой графической карты будет недостаточно. Тут даже проц «Коминтерна-7» не потянет, там уровень «Интел-486», шестьсот-восемьсот нанометров. А нужен мощный процессор на техпроцессе триста пятьдесят нано, и он у нас в разработке, мы его назвали «Байкал»… Идея же в том, чтобы создать отдельный видеопроцессор такой же мощности! — Фил прищелкнул пальцами и «по-пиратски» улыбнулся: — Назовем наш проект «Вёрдж»! Virtual Reality Graphics Engine — ViRGE!

— Тогда карта расширения с ViRGE, — подхватила Наташа голосом, звеневшим от волнения, — пусть будет SELENGA — Single ELemENts Graphics Adapter!

— O’кей! — торжественно рокотнул Филипп Георгиевич, и сильная мужская ладонь бережно пожала обе нежные девичьи ладоши, заключая тройственный союз.

Воскресенье, 22 октября. День

Зеленоград, площадь Юности

Слава к Рите подкралась незаметно — и обрушилась, лишая покоя и уединения. Зрители по всему Союзу штурмом брали кинотеатры, и прокат буквально молился на Гайдая — показ «Расхитительницы гробниц» выдавал сумасшедшие проценты сверх плана.

На «Мосфильме» тоже не зевали — дублировали фильм в английской, французской, немецкой версии, а прежде всего — в испанской и португальской.

Воротилы Голливуда нервно курили в сторонке. «Lita Seagal: Tomb Raider» захватила широкие экраны по обеим Америкам, по Европе Западной и Восточной. «Soviet super-blockbuster» хотели видеть все.

Радовался советский Госбанк, радовалось Госкино, а вот Госплан — не очень. Поклонники живо вычислили адрес нашей квартиры в «красном доме», и устроили настоящую осаду. Ни войти, ни выйти — жаждущие лицезреть живую Литу Сегаль толклись на лестнице с утра до вечера, заваливали подъезд букетами, не боясь мести дворничихи бабы Таси. А уж письма приходили буквально мешками — мы с Ритой делили почту пополам, отвечая на каждое десятое, позже — на каждое двадцатое послание.

Нас здорово спасал служебный коттедж — мы прятались в Щелково-40, как в убежище, хотя и по научному городку страсти разгорались нешуточные, здесь же тоже имелся кинотеатр «Тахион»…

Однако у фанатов изворотливые умы — почитатели Ритиного таланта быстро смекнули, где устраивать засаду. На работе! И обложили Госплан…

Впрочем, недовольство Ритиных коллег было мнимым. Кто первым урвал автограф «самой Гариной» на обложке «Советского экрана»? Сотрудницы Сводного отдела финансов и цен!

А я тихо гордился и млел. Тем более что фото на обложках журналов у Риты выходили великолепными — с ней работали настоящие мастера, умевшие передать не только красоту, но и обаяние, и острый ум, и то невыразимое, что всеми зовется милотой.

Надо отдать должное Ритульке — «звездную болезнь» она не подцепила, по-прежнему стесняясь славы. По-моему, «Лита Сегаль» так и не поняла толком, откуда вдруг на нее свалилось столько обожания. Мне удалось объяснить ей, что поклонение свойственно человечеству, просто всякий раз оно обожествляет нового идола…

Ну, а я продолжал скромно копаться в тайнах пространства и времени, кроясь в тени нашей «super-star». И мой день рождения прошел чисто по-семейному, мы его отпраздновали вчетвером — я, Рита, Юля и Коша. Бедная зверюга еле уползла после ужина, устав подъедать за нами, затворниками.

Юля подарила мне мой портрет в стиле «гёрлз» — ну, о-очень похож! А Рита, через Лену фон Ливен, преподнесла старинную жалованную грамоту в красивой рамочке:

«Се аз царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии, преж сего в лете 7000 в шестьдесят шестом году, в априле в четвертом числе всемилостивейшее пожаловал есми Олександра Николаева сына Гарина с законными от сего числа рожденными и впредь рожденными детьми и потомством их в дворянское достоинство».

«Можете обращаться ко мне „мессир“, донна Фальер», — молвил я церемонно, за что был тут же притянут и зацелован обеими молодыми особами…

…Я шагал, не торопясь, обходя площадь Юности, когда услышал за спиной быстрый топоток.

— Миша! — позвал меня запыхавшийся голос.

— Привет, Наташка! — обернулся я, реально радуясь встрече.

Длинному пальто не удалось испортить фигуру Иверневой, даже тяжелая ткань приятно облегала талию и бедра, а верхняя пуговка упорно не застегивалась — грудям было тесно под кашемиром.

— Привет! — выдохнула девушка, неуверенно беря меня под руку. — Фу-у… Еле догнала! Смотрю: ты или не ты? К маме заезжал?

— К деду Филе, — улыбнулся я. — Убедительно рекомендовал ему сманить к нам одного дьявольски способного финского студента.

— И кого?

— Линуса Торвальдса.

Наташа попробовала наморщить лоб, но у нее это не получилось.

— М-м… Не знаю такого. А Рита тоже здесь?

— У мамы. Там Настя приехала, «Иваныча» привезла — по всей квартире мощное сюсюканье!

— Всё с вами ясно! — коротко рассмеялась моя спутница. — А сейчас ты куда?

— Да никуда, в общем, — пожал я плечами. — Так, гуляю.

— Тогда пойдем ко мне? — предложила девушка обычным голосом. — Я тут недалеко живу. Угощу тебя настоящим кофе по-бедуински! Да, и покажу, что у меня получилось с «Расхитительницей гробниц»! Ну, там еще не игра. Так только — персонажи, то, сё…

— Пошли, — кивнул я.

Натура, само собой, растревожилась, но целителю надлежит быть «спокойну, выдержану и всегда готову».

— Миш, — спросила вполголоса Наташа, — а ты не обиделся, что мы с Ритой сами взялись за игру, без тебя? А я еще и Дворскую подтянула, и Лену Браилову…

— Нет-нет, — наметил я улыбку. — Понимаешь… В программировании я — обычный спец, а вот у тебя — настоящий талант. Там, где я вязну в софте, ты совершаешь настоящий прорыв!

— Ну уж, и прорыв… — забормотала Ивернева, польщенно розовея.

— Поверь, — в моем голосе зазвучал мягкий напор, — я знаю, о чем говорю.

Помолчав, Наташа диковато покосилась на меня, и спросила:

— А этот финн… Линус… что такого он совершит в будущем?

Я похолодел. Шел, как прежде, и молчал. А что сказать?

Девушка прижалась теснее, и выдохнула:

— Кто ты?

— Миша Гарин, — обреченно вытолкнул я.

— Может, и Миша, — возразила Наташа, — но не из мира сего… Я тебя долго разгадывала, все эти годы. Знаешь, что такое паззл?

— В курсе.

— Ну, вот… Самый первый паззлик — твой возраст. То, что ты гораздо старше, чем кажешься, выдают глаза — у тебя взгляд человека, прожившего долгую жизнь. Я же работала на «скорой», и насмотрелась в «зеркала души» пожилых. А вторым паззликом стала повесть Аркадия Стругацкого…

— «Подробности жизни Никиты Воронцова»? — криво усмехнулся я.

— Да! Ее опубликовали в «Знание — сила». Кажется, в восемьдесят пятом. Третий паззлик… М-м… — девушка неопределенно покрутила изящной кистью. — У тебя в речи иногда проскальзывали словечки, которые не бытуют в настоящем. Ты как-то одного отморозка назвал «ксеноморфом», а в восемьдесят шестом я смотрела «Чужого».

— Раскрыт, — притворно вздохнул я. — Наконец-то…

— Ты… из будущего? — шепнула Наташа, замирая.

— Из две тыщи восемнадцатого, — у меня начало портиться настроение. — Только не расспрашивай! Ладно? Не хочу вспоминать. В две тысячи семнадцатом никто не отмечал столетнюю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции… И помнить не хочу!

— Понимаю… — тихо выдохнула Ивернева, и сжала мой локоть, заворачивая к подъезду высотки. — Нам сюда!

— А насчет бедуинов — это что? — сменил я тему, войдя в гулкую кабину лифта.

— О, это давнее увлечение! — оживилась Наташа, нажимая кнопку. — «Молодильное зелье»! Я долго искала его утраченную основу, пыталась выйти на самые древние библейские тексты. Весь Израиль исколесила, а по Синаю меня водили бедуины… Знаешь, что самое интересное? Я нашла то, что искала, но вовсе не в ветхозаветной пустыне, а в Колумбийском университете! Я там случайно пересеклась с одним стареньким рабби, его зовут Рехавам Алон. Алону очень польстило, что девушка, не имеющая никакого отношения к евреям, интересуется иудейскими древностями. А стоило ему узнать, что я работала с тобой, как он выбил мне допуск в лаборатории, где изучали кумранские свитки. Иначе я бы в жизни туда не попала…

Лифт замер, и погромыхивавшие дверцы разъехались.

— Непередаваемое ощущение! — всплеснула девушка, проводя меня к себе. — Когда из запечатанного древнего кувшина достают древний текст, выбитый на медном листе и свернутый в трубочку за пятьсот лет до нашей эры… Он до того хрупкий, что прикоснуться страшно — рассыплется! Я тогда так вдохновилась… За месяц наваяла софт, чтобы послойно развертывать рентгеновскую нарезку медных «рулек»!

— Молодчинка какая! — подивился я. — Нет, правда!

Наташка залучилась, быстренько расстегивая пуговицы.

— Сейчас включу… — пропыхтела она, пылая румянцем на скулах.

Я принял ее пальто, и повесил на крючок. Рядом устроилась моя куртка.

— Иди сюда! — позвала Наташа из комнаты. — Покажу…

Чуть слышно загудел системник.

— А тапки где?

— Здесь! — рассмеялась девушка. — Они все здесь, под столом! Сползлись…

Я прошел в тесную спальню, где, кроме по-солдатски застеленной кровати и шкафа, наличествовал стол, который позже назовут компьютерным.

— Это уже не «Коминтерн-7», — проговаривала Ивернева, чьи пальцы порхали над клавиатурой. — Тут стоит прототип «Байкала»… Вот, смотри! Я назвала программу «Исидис»… «Исидой». Она по рисункам или фото создает трехмерные реалистичные модели людей, животных, да чего угодно… Может дорисовывать части тела или, там, предметы, не попавшие в кадр на снимке, изменять одежду или вовсе удалять ее…

Я смотрел, и обалдевал. Наташка, вот так вот, запросто, опередила время лет на двадцать! Никто в мире даже близко не подошел к тому, что творилось на экране ее монитора.

— Ну, вот… — раздельно выговаривала девушка. — Откроем фотку из этой… Нет, лучше из этой папки — тут сканы Инны Видовой… Дворской, то есть. Замажем одежду «ластиком», и… — она нажала на «Create».

А я, хоть и про себя, но охнул — на меня смотрела Инна Гарина, нагая и прекрасная. Слегка изогнув бедро, она стояла, заложив руки за голову — яркие губы кривились в недоброй усмешке.

— Златовласка, — вырвалось у меня, — ты истинная ведьма!

Наташа радостно засмеялась.

— Ну, что? Похоже на то, что будет в две тыщи восемнадцатом?

— Честно?

— Честно… — заробела девушка.

— До таких чудес тогда еще не додумались!

— Правда⁈

Глаза напротив брызнули небесно-голубым светом. Наташа пыталась унять счастливую улыбку, но у нее плохо получалось.

— Пошли! — воскликнула она. — Напою тебя кофием!

— По-бедуински! — напомнил я.

— Ага!

Девичий смех разнесся по квартире, а следом поплыл знойный запах духов — реально потянуло горячим ветром пустыни и сладковато-тягучими восточными благовониями.

Кухонный интерьер умилял своей типичностью — маленький пузатый холодильничек в углу, столик, стулья, буфет да настенные шкафчики. Зато дух стоял весьма экзотический — пучки неведомых трав сохли под заботливо наброшенными марлевками.

— «Ведьминские штучки»? — ухмыльнулся я.

— Ага! — жизнерадостно согласилась Наташа. — Всё хочу купить в букинистическом словарь Даля на букву «П» — старый, еще с «ятями». Главное, он огромный и тяжелый, как талмуд. Положу на холодильник — будет изображать инкунабулу с заклинаниями!

Я расплылся в улыбке — девушка и без того колдовала и ворожила, бормоча про себя:

— Четыре ложки арабики, не сильно прожаренной — зерна должны быть темно-оливковые, а не бурые… Одна ложка робусты темно-бордовой прожарки — это обязательно, иначе горчить будет… И шесть капель моего зелья… Нет, лучше прямо в джезву.

— Так ты нашла, что искала? — нетерпеливо вопросил я.

— Да! Да! — резво обернулась Наташа, из-за чего груди колыхнулись под блузкой. — Текст Исхода, который был мне нужен, нашелся среди пергаментных свитков времен… Ну, их писали еще до походов Александра Македонского!

— О, как… И что там было? — съехидничал я, чувствуя, что давняя сладкая боль не отпускает меня, становясь всё менее и менее контролируемой. — Указание, где зарыт Ковчег Завета?

Наташины глаза из лавандовых сделались густо-синими, и снова посветлели.

— Прикалываешься? — сощурилась девушка, и насмешливо фыркнула: — Нет, всего лишь заначка с сокровищами царя Соломона! — она помолчала, медленно перемешивая зерна. — Там нашлось самое старое из известных изложений книги Экклезиаста, причем сильно отличное от канонического текста. По мне, так гораздо большая ценность, чем деревянный ящик с двумя каменюками, надписи на которых остались неизменны последние пять тысяч лет!

— Надеюсь, — неловко улыбнулся я, — этим суждением ты с рабби Рехавамом не поделилась?

— А вот и поделилась! — парировала златовласка. — И он, представь себе, со мною согласился! Что апокриф, а что нет, решали не бог и не пророки, а рядовые служители культа, простые смертные. Так что святые тексты не догма, а руководство к действию!

— Что, так и сказал? — ухмыльнулся я. — Молодец, старикан!

Хихикнув, Наташа достала флакончик с золотисто-зеленой, слегка маслянистой жидкостью.

— Само по себе зелье, даже по моему рецепту, никого не молодит, хотя пахнет приятно, — аккуратно свинтив крышечку изящного сосуда, она слегка мазнула запястье содержимым, и поднесла тыльную сторону ладони к моему лицу.

Я вдохнул реально приятный аромат, ненавязчивый и как бы древний, одновременно сочетавший сладкие, пряные и терпкие нотки.

— Чтобы ощутить силу эликсира, его нужно заряжать пару раз в сутки, вот так, — девушка зажала изящный флакон между ладоней. Через несколько секунд жидкость вскипела жемчужными пузырьками. — Его можно добавлять в кофе или чай по каплям, а можно намазать ладони, и приложить к телу… целителя. Это вызовет выброс энергии, причем на порядок сильней, чем заряженная вода.

Не глядя на меня, Наташа засыпала зерносмесь в бункерок хромированного комбайна «Страуме», и ткнула пальцем круглую стальную кнопку, подсвеченную зеленым. «Страуме» весело захрюкала, пережевывая керамическими челюстями кофейные зерна — и ссыпая пахучий порошок в медную джезву, потемневшую от частых заварок.

— Слушай, Миша… — между девичьих бровок залегла складочка. — В Нью-Йорке, перед самым моим отлетом в Москву, на меня вышла одна женщина-израильтянка, вроде как адвокат. Представилась Сесилией. Сказала, мол, я по поручению… и предложила хоть завтра гражданство и… — она передразнила манерную адвокатессу: —…«Работу в государственной структуре, интересную для вас, с хорошей зарплатой и перспективой роста!»

— Сесилия, говоришь? — я внимательно посмотрел на Иверневу. — А фамилию она называла?

— Да вроде нет, — пожала плечами златовласка, качнув грудями, — но визитку с телефоном и электронкой дала. Да, и она очень похожа на эту немецкую теннисистку… Штеффи Граф! Прямо, как Маша на Свету!

— Ах, вон оно что… — затянул я, и щелкнул пальцами. — Сесилию зовут Ципора Ливни, она офицер Моссада и будущий министр иностранных дел. В отличие от меня, дурака, рабби Рехавам не только взор услаждал твоими неповторимыми «вайтлс», но сделал выводы и доложил, кому надо. И что ты этой «Сесилии» ответила?

— Ну-у, поблагодарила, сказала, что ценю их доверие, но приняла твердое решение вернуться в Москву. А эта Ципора ответила, что они, разумеется, уважают мое решение, и что их предложение бессрочное, всегда добро пожаловать… Думаешь, она хотела завербовать меня в Моссад?

— Уверен, — обронил я.

Думая о своем, о девичьем, Наташа бросила в джезву стручок кардамона, затем осторожно накапала зелье. Подумала, и добавила щепотку мускатного ореха и пару цветочков гвоздики.

— Это, как говорит рабби Рехавам, для усиления эмоциональной составляющей! — ответила девушка на мой вопросительный взгляд. — Теперь… доливаем холодной воды, ниже двух пальцев от горлышка… И на огонь. Лучше всего на спиртовке, конечно, но и газ сойдет… — она опустила турку на голубой трепещущий венчик. — Стережем…

Дождавшись, пока шоколадная пенка набухнет шляпкой гриба-боровика, златовласка ловко сняла сосуд с конфорки, постучала донышком по войлочной ухватке — и снова поставила на огонь. Повторив сей пассаж четырежды, Наташа вдохнула исходящий аромат — ее довольное личико изобразило высшую степень блаженства — и отставила парящую джезву на суконку.

— Это не кофе, — с чувством изрекла она, — а мечта истинных ценителей!

Я смутно улыбнулся — не до того было. Наташа услаждала мое зрение. Ей сейчас, как в сказке — тридцать лет и три года, но я вижу двадцатилетнюю девчонку. И всё в ней будоражит воображение точеным великолепием, той самой высшей биологической целесообразностью — стройная «лебединая» шея, дивные покатые плечи и тугие шары грудей, прикрытые слегка тесноватой блузкой, амфорная линия бедер и длинные ноги — они выгодно обтянуты слегка потертыми джинсами… Вот только всё это нудное перечисление — бледный оттиск реальной красы!

Огромные, с легкой раскосинкой глаза Иверневой, как и ее грудь, полностью завладели моим вниманием. В зависимости от освещения или текущей эмоции, Наташин взгляд менял цвет от небесно-голубого до густо-сапфирового.

«Надо же… — подумал я. — Прямо „Сердце океана“!»

Не совладав с собой, я произнес последние слова вслух. Наташка быстро разлила бедуинское варево по чашкам и, по-балетному присев, уперла в подбородок кулачки:

— Что еще за сердце океана?

— Это самоцвет такой — дорогой, редкий и очень красивый. Вообще-то он называется танзанит, но лет через восемь ему дадут именно такое название: «Сердце океана», — подумав, я малость приоткрыл будущее. — В девяносто седьмом Джеймс Кэмерон снимет эпическую драму «Титаник». Сюжет пересказывать не стану, а то тебе потом неинтересно смотреть будет. В общем, там фигурировала драгоценная подвеска с синим бриллиантом в виде сердечка — тем самым «Сердцем океана». Но оказалось, что синие алмазы — редкость несусветная, а сапфир не давал нужной игры света. И тогда Генри Платт, президент «Тиффани», предложил Кэмерону сделать вставку из недавно открытого танзанита — все просто ахнули! Куда тому бриллианту! Смотря, как падает свет, танзанит может быть и голубым, как незабудка, и густо-синим, как вечерний сумрак, а в лучах заката отливает сине-фиолетовым аметистом. Вот такой самоцвет, прямо как твои глаза. Смотрю — не оторваться! — заключил я, ложечкой выковыривая мармелад из курабьешек.

— Да-да… — пропела Наташа с ласковой насмешкой. — Это все здорово, только ты никак не можешь решить, от чего же тебе не оторваться! Вон, правым глазом мне в зрачки целишься, а левым — гораздо, гора-аздо ниже! Хочешь вертикальное косоглазие заработать?

— Ну, а что я могу поделать? — вздохнул я с притворной грустью. — Грудь-то у тебя тоже бесподобная…

Девушка заметно смутилась, отвела взгляд — и обрадованно встрепенулась.

— Ой, кофе-то стынет! Вот, балда… Пей скорее!

Я сделал большой глоток — и удивленно задрал бровь.

— Ничего себе… Никогда такого не пил!

Наташа залучилась, поглядывая из-за синей чашки. Допив свой кофий, она провела кончиком пальца по фаянсовой кромке.

— Миш, скажи… «Бесподобная» — это комплимент?

Я отрицательно покачал головой.

— Нет. Комплимент — это, когда толстушке говоришь, что она стройняшка. А у меня принцип — никогда не обманывать девушек…

Допивая «бедуинский» настой, я почувствовал легкое головокружение, а затем накатила блаженная раскованность.

«Ого, крепкий какой!»

Наташа сильно наклонила голову, руками приподнимая груди — видать, тоже кофий подействовал. Или зелье?

— Да неужели они лучше, чем у твоей? — задумалась девушка, уже почему-то не стыдясь. — Рита ведь гораздо красивей меня!

— Вас нельзя сравнивать, — мотнул я головой, и отставил пустую чашку. — Ты, Наташ, совсем другая.

— А как же Инна? — Ивернева поймала мой взгляд. — У тебя ведь и с ней отношения были? Она тоже блондинка и… и голубоглазая!

— Инна хороша по-своему, у ней своё, нордическое очарование, и глаза, бывает, искрятся голубыми всполохами, — рассудил я. — Но красота твоя иной природы. Ты берёшь некоей первозданностью, что ли. В тебе видны черты женщин народа, жившего на Русской равнине, еще когда Париж звался Лютецией, а на месте Лондона и Берлина лягухи квакали…

Наташа смотрела на меня, глаза в глаза, замирая и чаруя.

— А кто тут вообще тогда жил? Эрзя? Или чудь белоглазая?

— Не знаю, — мои губы повело в дремотную улыбку. — Наверное, чудь, только не белоглазая, а синеглазая. И златовласая.

Ивернева зарделась, как прежде.

— Вот и ты туда же! — забормотала она смущенно. — Рабби Рехавам тоже всё меня разглядывал и пытался угадать, чьих я кровей. Ну он-то старый… наверное, восемьдесят с хвостиком, так что ему простительно…

— Наташка, не забывай — моему сознанию тоже девяносто лет!

— Миша, да быть такого не может! — по-дружески возмутилась девушка. — Ты пятьдесят восьмого года рождения, в две тыщи восемнадцатом тебе было шестьдесят лет. Так ведь? В этом возрасте твоё сознание перенесли в семьдесят четвертый год. Прошло ещё пятнадцать лет, и сейчас твоей личности, твоей душе должно быть семьдесят пять, а никак не девяносто! Правильно?

— Ну-у, вроде да… Просто я суммировал свой нынешний возраст с прошлым.

— А зачем суммировать-то? — озадачилась Наташа. — Твоему телу тридцать один год, а сознанию — семьдесят пять, ты ещё вполне крепкий старик, Розенбом! И перестань выковыривать мармелад из курабье! — заворчала она. — Вон уже четвёртую печенюшку испортил…

Ивернева снова подлила мне кофе, и хихикнула, наблюдая за моим шаловливым взглядом.

— А ещё… М-м… Что я хотела спросить? А! Ты так и не ответил мне, что тебя реально заставило согласиться на… э-э… «ауто-транс-плантацию сознания», — высказалась она, сцеживая себе остаток кофе. — Подогреть?

— Не надо, — мотнул я головой, — микроволновка вкус крадет.

— Ты прав… — девушка сделала большой глоток, и повела чашкой. — В общем, складывается впечатление, что желание спасти Марину Исаеву для тебя было решающим.

Я задумался.

— Знаешь, Наташа, через четыре года Спилберг снимет кино про немца, который выкупал пленных… Так он спас жизни тысячи двухсот человек. Не скажу, что фильм потряс меня, но в нем прозвучала фраза, которую я запомнил: «Спасший одну жизнь, спасает весь мир». Так вот, спасти СССР и спасти Марину для меня было как бы одним и тем же.

— Коль ха-мекайем нефеш ахат кеилю кайям олам кулё, — проговорила Наташа нараспев.

— М-м… — завис я. — Что ты сказала?

— То же, что и ты, — расплылась девушка в улыбку, — только на иврите. Перевод не совсем дословный, но смысл — тот. Рабби как-то рассказывал мне эту историю… Звали немца Оскар Шиндлер, а эта фраза выбита на вратах Яд Вашема в Иерусалиме.

— Так ты выучила иврит, чтобы читать кумранские свитки⁈ — изумился я. — Ну ты даёшь, мне бы точно не смочь!

— Ой, да что тут такого, — отмахнулась девушка, — иврит совсем не сложный, просто необычный.

— А скажи ещё что-нибудь!

Наташа сладко улыбнулась.

— Анú охэвет отхá.

— А что это значит?

— Я тебя люблю.

— Анú охэвет отхá… Я правильно сказал?

— Произношение верное, но так говорит женщина мужчине, а тебе надо сказать: «Анú охэв отáх!»

— А-а… Кажется, понял… В иврите окончания личных местоимений… второго лица… зависят от рода?

— И это тоже…

— А что ещё?

— Женщины и мужчины любят по-разному…

Наталья гибко встала. Поднялся и я, ощущая странное напряжение в мышцах, что прорывалось слабой дрожью. Было такое ощущение, что сознание мало-помалу уступает чему-то иному — властному и совершенному, высшему и светлому… Или это подавленный разум сам себя утешал?

— Мне никто больше не нужен, только ты один… — еле вымолвила девушка. — Я не могу без тебя… Миша, ты же сам говорил мне, что нас очень мало, человек пятнадцать на шесть миллиардов. Это ничто, да и то половина не подозревает даже о своих реальных способностях. Чем больше нас будет, тем больше людей мы сможем исцелить…

— Наш дар, Наташенька, еще и проклятие наше, — язык плохо слушался меня, иные слова надо было угадывать. — Особенно для женщин. В средние века попы жгли на кострах таких, как ты, именно потому, что они исцеляли близких и дальних, истощая свои жизненные силы, настраивая против себя толпу и церковь. Мужчины-то более эгоистичны, они расходовали свою Силу очень скупо, с оглядкой на будущее. И они выживали, вот только дети их не наследовали отцовского дара — этот признак рецессивный, а комплиментарных женщин извели…

Все эти лишние словеса мерещились мне последним усилием холодного разума, но горячая душа затапливала его, одерживая победу.

— Я — твоя женщина! — вытолкнула девушка, делая шажок навстречу.

А я будто опростился, начав жить ощущениями, зато ярчайшими. Но сознание тоже не покидало меня, бездумно свидетельствуя.

Мой взгляд жадно следил за тем, как Наташкины соски набухают, буравя ткань, вот и ручки мои шаловливые потянулись — девушка поспешно расстегнула блузку…

А дальше великий, могучий русский язык утратил всякое значение. Как, какими словами описать то, что было между мной и Наташей? С чем сравнить сверхоргастическое наслаждение, длившееся долгие, нескончаемые минуты? Словно прибой, когда накатывает волна, как у всех людей, только выше и мощней, а затем обрушивается снова и снова, и ты изнемогаешь от сладострастия, ты выгибаешь спину, задираешь голову, словно для истошного крика, но лишь хриплый шепот срывается с губ…

«Das ewig weibliche zieht uns hinan… Вечная женственность влечет нас ввысь».

Квинтэссенция любви…

Там же, позже

Лидия Васильевна с Настей ушли «выгуливать» Максима Ивановича, а Рита с облегчением осталась дома, в тишине и покое.

«Иваныч» — очень милый, симпатичный малыш, но в нем столько жизненных сил, что выматываешься за полчаса «активного общения».

«Вампиреныш! — улыбнулась девушка. — Всю энергию выпил!»

На квартире у Мишиной мамы ей было спокойно — поклонники пока не прознали об этом адресе. Правда, за порог лучше не выходить…

Словно уловив ее мысли, вяло тренькнул дверной звонок.

Как всякий опытный борец с известностью, Рита прокралась в прихожку, и осторожно глянула в «глазок». Перед дверью стояла Наташа, зареванная и несчастная.

— Что случилось? — тревожно спросила Гарина, затаскивая гостью в дом. — Что… Что-то с Мишей⁈

— Нет-нет! — замотала головой Ивернева, и слезы снова полились из горестных синих глаз. — Мы не хотели, честное слово! — запричитала она, давя рыдания. — Это я, я во всем виновата! Я догадалась, что так нельзя, а уже поздно! Пригласила Мишу, хотела показать, как программа «Исидис» работает… И кофием угостить, по-бедуински! А я туда зелья положила…

— Зелья? — насторожилась Рита.

— Нет, нет! Молодильного! Вот! — нервно порывшись по карманам пальто, Наташа достала пробирку, заткнутую пробкой, и до половины полную тягучей золотисто-перламутровой жидкости. — От него только польза, и реальное омоложение — «зелье» подстегивает регенерацию тканей, синтез коллагена… А я, дура, взяла и добавила в кофе мускат и гвоздику! Нельзя же было! Ибо сказано: кто вложит в состав иное, или кто помажет им постороннего, тот истребится из народа своего. Так я ж дура! Вложила! А гвоздичное масло в комбинации с моим дурацким зельем сковывает разум и волю! Миша не мог противиться, просто не мог!

— Раздевайся — и успокойся! — велела Рита. — С Мишей точно все в порядке?

— Да-да! Просто он очень устал! Мужчины слабее женщин…

— Пошли на кухню, расскажешь всё с самого начала.

Полчаса и две чашки обычного кофе спустя Наташа затихла, облегчив душу. Вялая, она поникла, и лишь вздыхала прерывисто, да всхлипывала.

Гарина, стоя у окна, нежно улыбнулась, вторя своим мыслям.

«Мишечка ты мой, Мишечка! Испереживался, небось, родненький ты мой… А Наташка боится, наверное, глупенькая…»

Обернувшись, она перехватила испуганный взгляд Иверневой.

— Пошли, поможем Мише… — мягко молвила Рита, словно воротясь в недавнюю роль.

Наташа с готовностью вскочила.

— Но сначала… — затянула «Лита Сегаль», ловя в темно-синих глазах напротив мгновенную тревогу. — Но сначала ты мне продиктуешь, как готовить этот кофе… по-бедуински.

— Да-да-да! — выдохнула Ивернева, и резво протянула пробирку с зельем. — Шесть капель на двоих…

Записав рецепт, Рита накинула куртку с капюшоном, и спросила гостью, поспешно застегивавшую пуговицы на пальто:

— И… как у вас? Получилось?

Наташа страшно покраснела, и накрыла ладонями пылающее лицо. Мелко-мелко закивала, а в небесно-голубых глазах разливалось ликующее сияние.