Церковная История

Глава 1. О благочестии царя Грациана[186]

Дела и судьба Валента определенно показали, как долго Господь Бог терпит неистовствующих против Него, и как наказывает тех, которые не пользуются по надлежащему Его долготерпением. Человеколюбивый Бог управляет своим милосердием и правосудием, как бы весами и браздами: когда видит Он, что кто-нибудь беззакониями превышает меру человеколюбия, тогда правосудным наказанием препятствует стремительности зла. По смерти Валента, верховную власть над всею римскою империею получил Грациан — родной его племянник, сын Валентиниана. Европою владел он уже давно, с самой смерти своего отца, так как еще при жизни его был соправителем; а теперь, когда Валент умер бездетным, получил в свою власть и Азию, и остальную часть Ливии.

Глава 2. О возвращении епископов.

Восшедши на престол, Грациан тотчас еще яснее обнаружил все, какое было в нем, благочестие, и начатки своего царствования принес Царю всяческих. Он издал указ, которым повелевалось вызвать изгнанных пастырей, возвратить их к своим паствам и соглашающимся иметь общение с Дамасом отдать святые храмы. А Дамас был епископ римский, украшавшийся достохвальною жизнью, и старавшийся все говорить и делать согласно с апостольским учением: он принял попечение о Церкви после Ливерия. Вместе с указом, царь послал и знаменитого тогда военачальника Сапора, чтобы проповедников Ариева богохульства, как диких зверей, он изгонял из святых храмов и передавал их пастырям доблестным и паствам благочестивым. Это повеление Грациана во всех других областях было принимаемо беспрекословно; но в главном городе востока, Антиохии, по сему случаю произошел следующий раздор.

Глава 3. О споре Павлина и о нововведении Апполинария лаодикийского; так же о любомудрии и богочтимости Мелетия.

Защитники апостольских догматов, как сказали мы прежде, разделились на две партии: одни, тотчас после козни, направленной против великого Евстафия, возгнушавшись арианским бесстыдством и собираясь сами по себе, имели своим предстоятелем Павлина; а другие, в след за рукоположением Евзоя, отделились от нечестивых с прежним своим епископом Мелетием и, потерпев вышеупомянутые бедствия, управлялись мудрым учением Мелетиевым. Кроме того, Аполлинарий лаодикийский явился главою еще новой секты. Прикрываясь сперва личиною благочестия и показывая вид, будто защищает апостольские догматы, он вскоре потом оказался явным врагом их: потому что о Божием естестве говорил нечисто, придумав какие-то степени достоинств, и дерзнул утверждать, что тайна домостроительства не совершенна, и что разумная душа, которой вверено управление тела, лишена бывшего спасения. По его учению, Бог-Слово не принимал этой души, и потому не удостоил ее врачевания и не даровал ей чести. Что касается до тела, то сему земнородному покланяются невидимые силы; а душа, сотворенная по образу Божию, носит в себе бесчестие греха, и осталась долу. Много и другого, кроме этого, наговорил заблудившийся и слепотствующий его разум. Так Аполлинарий иногда соглашался, что Христос принял плоть от Св. Девы, иногда утверждал, что плоть вместе с Богом-Словом пришла с неба, иногда же, — что Бог-Слово ничего ни принял от нас, но сам родил плоть. Много и других басен и пустословия присоединял он к божественным обетованиям; но я считаю излишним теперь говорит о них. Проповедуя это, Аполлинарий развращал не только своих последователей, но сообщил язву и некоторым из наших. С течением времени последователи его, видя свою ничтожность и славу Церкви, присоединились к ней все, кроме немногих, и удостоились церковного общения, но не только не оставили прежней болезни, а напротив, заразили ею и многих, бывших дотоле здравыми. Из этого-то корня произросло в церквах мнение о единой природе плоти и Божества и о том, что страдание приразилось к самому Божеству Единородного, да и другие мысли, породившие спор между некоторыми церквами и иереями. Но это произошло уже впоследствии. Итак, когда прибыл (в Антиохию) военачальник Сапор и объявил царский указ, Павлин стал утверждать, что он держится стороны Дамаса. То же утверждал, скрывая свою болезнь, и Аполлинарий. Святой Мелетий между тем хранил молчание и переносил их спор. Но мудрейший Флавиан, причисленный уже к сонму пресвитеров, прежде обратился к Павлину и вслух военачальника сказал: если ты, любезный, дорожишь общением Дамаса, то покажи нам ясно сродство догматов. Дамас, исповедуя единое существо Троицы, прямо проповедует о трех ипостасях: а ты, напротив, отвергаешь троичность ипостасей. Покажи же нам согласие догматов и, по указу, возьми церкви. Таким обличением заставив Павлина замолчать, Флавиан потом сказал Аполлинарию: «удивляюсь тебе, друг, как ты с таким бесстыдством воюешь против истины. Ясно зная убеждение Дамаса, что Бог-Слово принял всецело наше естество, ты всегда утверждаешь противное; ибо наш ум лишаешь спасения. Если же мы говорим ложь, обвиняя тебя в этом, то отвергни теперь вымышленное тобою нововведение, прими с любовью учение Дамаса и возьми священные храмы». Такими-то истинными словами мудрейший Флавиан ограничил говорливость обоих. После того кротчайший из всех людей Мелетий дружелюбно и спокойно сказал Павлину: «так как с того самого времени, когда Господь овец вверил мне попечение об известных овцах, ты принял на себя заботу о других, и наши стада имеют общение благочестия; то соединим их, друг мой, и, оставив спор о первенстве, будем сообща пасти овец, и сообща заботиться о них. Если же повод к спору представляет тебе стоящая на середине кафедра; то я постараюсь удалить его, именно — положу на ней святое Евангелие, а мы будем сидеть по сторонам его. Если придется мне первому окончить жизнь, ты, друг, в то время один управляй стадом; а когда Бог велит тебе прежде меня испытать это, я опять, сколько станет сил, буду заботиться об овцах». Божественный Мелетий высказал это дружелюбно и спокойно; однакож Павлин не согласился с ним. Тогда военачальник, обсудив сказанное, отдал церкви великому Мелетию; а Павлин продолжал управлять теми овцами, которые с самого начала отделились от стада.

Глава 4. О Евсевие, епископе самосатском.

Не достигнув власти над церквами, Аполлинарий стал открыто проповедовать измышленное им учение и объявил себя вождем ереси. Сам он жил большею частью в Лаодикии, а в Антиохию еще прежде рукоположил Виталия — мужа прекрасной жизни, воспитанного в апостольских догматах, но в последствии заразившегося болезнью аполлинарианства. Между тем того Диодора, о котором я упомянул прежде, и который во время сильнейшей бури спас корабль Церкви от потопления, Божественный Мелетий поставил пастырем Тарса и ему же поручил Церковь киликийскую, а святительское попечение об Апамее возложил на Иоанна[187], который происходил от знатного рода, но более славился собственными доблестями, чем заслугами предков. Иоанн равно украшался и словом и жизнью, и во времена бурные управлял обществом единоверных, в чем помогал ему достославный Стефан. Теперь же этого самого Стефана божественный Мелетий поставил на другое поприще. Узнав, что Германикия заражена гибельным учением Евдоксия, он послал того мужа в Германикию, как врача-исцелителя, — послал именно его потому, что он прошел всю греческую мудрость и был воспитан в Божественном учении. И Мелетий не обманулся в своей надежде: духовным своим учением Стефан и волков превратил в овец. Возвратился из ссылки также и великий Евсевий, и епископом в Берию поставил славившегося тогда Акакия, в Иерополис — Феодота, коего подвижническая жизнь и доныне всеми восхваляется, в Колхиду — Евсевия, а в наш Кир — Исидора. Оба последние были мужи дивные, украшавшиеся божественною ревностью. Говорят, что и того Евлогия, подвизавшегося за апостольские догматы и вместе с Протогеном, сосланного в Антиною, он рукоположил в пастыря Эдессы, так как угодник Божий Вирса в то время уже умер. Евлогий же обратил внимание на общника своих подвигов Протогена и в лице его подарил врача-целителя болезновавшему тогда городу Каррам[188]. Из числа епископов, рукоположенных божественным Евсевием, последним был Марис, поставленный в Долиху, а Долиха была немноголюдное и небольшое местечко, в то время страдавшее болезнью арианства. Чтобы этого достохвального и сиявшего многими видами добродетелей Мариса утвердить на святительском престоле, Евсевий сам отправился в Долиху. Но когда он ехал, одна женщина, страдавшая болезнью арианства, с кровли дома бросила в него черепицу и ею раздробила ему голову, от чего он скоро и перешел в лучшую жизнь. Умирая, Евсевий обязал клятвою всех, при нем присутствовавших, не подвергать виновную никакому наказанию, потому что подражал своему Господу, который молился за распинателей, говоря: Отче, отпусти им, не ведят бо что творят (Лук. 25, 34), и сослужителю своему Стефану, который, быв осыпаем тучею камней, вопиял: Господи, не постави им греха сего (Деян. 7, 59). Такою-то кончиною заключил великий Евсевий ряд столь разнообразных своих подвигов[189]. И бежав от фракийских варваров, он не избежал от рук нечестивых еретиков, но именно от них принял мученический венец. Все это случилось по возвращении епископов. Между тем Грациан узнал, что варвары, сожегшие Валента, опустошают Фракию, и потому, оставив Италию, переехал в Паннонию.

Глава 5. О господстве Феодосия.

Около того времени жил Феодосий, и славился как знаменитостью предков, так и собственным мужеством. По поводу этих достоинств, преследуемый завистью со стороны людей, стоявших на той же степени чести, он имел свое местопребывание в Испании, где и родился и получил воспитание. В тогдашних обстоятельствах царь не знал, что ему делать с варварами, которые, возгордившись одержанною ими победою, никак не уступали и почитали себя непобедимыми. Чтобы наконец остановить это зло, он решился вверить начальство над войском Феодосию, и потому, тотчас же вызвав этого мужа из Испании, провозгласил его военачальником и с собранным на ту пору войском послал против варваров. Ограждаемый верою, Феодосий бодро выступил в поход и, по прибытии во Фракию, заметив, что варвары стягиваются к одному пункту, поставил свое войско в боевой порядок. При самой первой встрече они, не выдержав натиска, смешались, показали тыл, обратились в бегство и с ожесточением были преследуемы. Много тогда перебито их; потому что они были убиваемы не только от римлян, но и друг от друга. Когда таким образом большая часть варваров легла на месте, а меньшая, перебравшись чрез Истр, успела скрыться, этот отличный военачальник, разместив свое войско по близлежащим городам, сам со всевозможною поспешностью отправился к царю Грациану — возвестить ему о своих трофеях. Но такое событие слишком изумило царя, так что слово Феодосия казалось ему даже невероятным. Притом завистники продолжали еще пускать свои стрелы и говорили, что Феодосий сам убежал, а войско погубил. Тогда победитель просил послать на место сражения самих его противников: пусть они увидят множество побитых варваров. Впрочем о числе последних, говорил он, не трудно узнать и по добыче. Уступив этим словам, царь послал усмотреть дело на месте и донести себе.

Глава 6. О воцарении Феодосия и о виденных им снах.

Отличный этот военачальник, оставшись при царе, видел дивный сон, который послан ему очевидно самим Богом всяческих. Ему представилось во сне, будто предстоятель антиохийской Церкви, божественный Мелетий возложил на него царскую порфиру и главу его украсил царским же венцом. Увидев это ночью, Феодосий поутру сказал о том кому-то из своих приближенных. Сон ясен, заметил последний; в нем нет ничего загадочного, или двусмысленного. Между тем, по прошествии весьма немногих дней, возвратились исследователи Феодосиева дела и говорили, что варваров побиты многие десятки тысяч. Тогда царь увидел, как он хорошо сделал, избрав Феодосия военачальником, и потому возведши его в царское достоинство, отдал ему державу областей Валентовых. После сего Грациан отправился в Италию, а Феодосия послал в ту часть империи, которая была ему вверена. Как скоро он принял царство, тот час и прежде всего позаботился основать его на согласии Церквей и повелел, чтобы епископы подвластной ему империи съехались в Константинополь; ибо эта только часть ее страдала от арианской заразы, а запад оставался свободным от сей болезни: там дети Константина, старший Константин и младший Констанс, сохраняли веру своего отца неприкосновенною; да и после них опять западный царь Валентиниан соблюдал чистоту благочестия.

Глава 7. О некоторых значительных представителях арианской секты.

Восточная часть империи приняла эту заразу во многих местах. Арий, быв пресвитером в Александрии египетской, породил там богохульное свое учение. А Евсевий, Патрофил и Аэций — палестинские, Павлин и Григорий — финикийские, Феодот и за ним Георгий — лаодикийские, после же Афанасий и Наркис киликийские, старались питать эти прозябшие семена зла. Равным образом Евсевий и Феогнис — вифинские, Минофант ефесский, Феодор перинфский, Марис халкидонский и некоторые другие из Фракии, получившие известность только своею злобою, долго рассеивали, поливали и согревали эти плевелы. Упомянутым злым делателям много споспешествовали также слабость Констанция и нечестие Валента. Вот почему Феодосий приказал собраться в Константинополь епископам одной своей империи. Когда же они собрались в числе ста пятидесяти, Феодосий объявил, чтобы не говорили ему, кто между ними Мелетий: он хотел сам, припоминая свой сон, узнать этого мужа. И, действительно, лишь только весь сонм епископов вошел в царские палаты, Феодосий, оставив всех прочих, прямо подошел к великому Мелетию и, как любящий отца сын, сначала долго наслаждался его лицезрением, потом обнял его и начал целовать ему очи, уста, грудь, голову и короновавшую его правую руку. При этом царь рассказал ему и свой сон. Обласкал он также и всех других и попросил их, как Отцов, рассудить о предложенных делах.

Глава 8. О Соборе, бывшем в Константинополе[190].

В это время в Константинополе находился и Григорий[191], управлявший тогда паствою Назианза и боровшийся с арианским богохульством. Напоевая Божий народ евангельским учением, уловляя заблудших и бродивших вне стада овец, и избавляя их от гибельного пастбища, он таким образом из малой делал ту паству великою. Увидев его и хорошо зная цель правила, которым запрещалось перемещать епископов, то есть устранение повода к расчетам честолюбия, божественный Мелетий вверил святейшему Григорию предстоятельство в Константинополе. По прошествии не многого времени божественный Мелетий отошел в жизнь беспечальную и напутствован надгробными похвалами от всех, кто только владел даром слова. Между тем александрийский епископ Тимофей, преемник Петра, принявшего жребий предстоятельства после Афанасия, вместо дивного Григория рукоположил некоего Максима Киника, у которого тотчас же обрезал кинические волосы. А этот Максим был заражен пустословием Аполлинария. Однако собравшиеся тогда епископы не потерпели этого странного поступка. Между отцами же Собора были мужи достодивные, исполненные мудрости и святой ревности, именно: преемник Василия великого Элладий, Григорий и Петр, родившиеся с Василием от одних родителей, Амфилохий ликаонский, Оптим писидийский и Диодор киликийский. Там же присутствовали: Пелагий лаодикийский, Евлогий эдесский, Акакий и наш Исидор, Кирилл иерусалимский и украшавшийся словом и жизнью Геласий из Кесарии палестинской, и многие другие подвижники добродетели. Все они тогда отделились от епископов египетских, и с великим Григорием составляли особые торжественные собрания. При этом случае божественный Григорий убеждал их, чтобы, собравшись для утверждения согласия, они взаимное единомыслие предпочли несправедливости одного человека; ибо чрез это и я, избавившись от многих забот, говорил он, буду наслаждаться приятною для меня тишиною, и вы после той долговременной и трудной борьбы вкусите вожделенный мир. Ведь крайне нелепо, только что избежав вражеских стрел, нападать друг на друга и тем ослаблять собственную свою силу. В таком случае мы окажемся очень забавными для своих врагов. Итак поищите достохвального и мудрого мужа, который бы мог принять на себя множество забот и усердно исполнять их, и поставьте его архиереем. Убежденные этими советами, доблестные пастыри в епископы того великого города избрали Нектария, мужа благородного, украшавшегося знаменитостью рода и сиявшего собственными добродетелями. Что же касается до Максима, то его, как человека заразившегося безумием Аполлинария, объявили лишенным епископского достоинства[192]. После сего отцы собора, постановив правила касательно церковного благочиния, и утвердив непреложность Символа никейского, возвратились в свои епархии. Но с наступлением лета[193], многие из них снова прибыли в тот город и побуждаемы были к тому церковными нуждами. Здесь они получили соборное послание западных епископов, которым приглашаемы были в Рим по случаю составлявшегося там великого собора, однакож от этого путешествия, как бесполезного, отказались, а только отвечали на послание, давая знать западным епископам о церковных своих беспокойствах и слегка намекая на их равнодушие в этом отношении. В том же ответном послании они кратко изложили и апостольское свое учение. Впрочем мужество и мудрость Отцов, написавших это послание, яснее откроется из самого послания.

Глава 9. Послание константинопольского Собора.

Почтеннейшим господам и благорасположеннейшим братиям и сослужителям Дамасу, Амвросию, Бриттону, Валериану, Асхолию, Анемию, Василию и прочим, собравшимся в великом граде Риме, святым епископам — святой Собор православных епископов, сошедшихся в великий град Константинополь, желает здравия о Господе.

Может быть, излишне было бы возвещать и рассказывать вашему благорасположению — так как бы оно не знало того — о множестве бедствий, претерпенных нами вследствие преобладания ариан. Нам не представляется, будто происходящее у нас вашему благочестию кажется до того сторонним, что мы должны еще объявлять вам о том, о чем вам следовало бы уже соболезновать. При том, свирепствовавшие у нас бури были не какие-нибудь, чтобы, по своей маловажности, могли оставаться неизвестными. Недавнее время гонений еще отзывается в памяти не только пострадавших, но и тех, которые, по любви, усвояют себе страдания их. Как будто бы только вчера или третьего дня одни, избавившись от уз ссылки, чрез тысячи скорбей возвратились в свои Церкви; другие, почившие в изгнании, перенесены в останках; иные, даже по возвращении из заточения подпав свирепствовавшей еще ярости еретиков здесь, дома, испытали бедствия жесточе тех, от которых страдали на чужбине, и подобно блаженному Стефану умерли под ударами бросаемых еретиками камней; некоторые же, растерзанные различными орудиями пыток, и доселе еще на теле своем носят язвы и следы язв Христовых. А кто перечтет денежные пени, городские налоги и конфискации имуществ, принадлежащих тем или другим городам, козни, поношения, темничные заключения? В самом деле, скорби наши умножились без числа и все поражали нас. Может быть, мы наказываемы были ими за грехи свои, а может быть, человеколюбивый Бог испытывал нас множеством страданий. Благодарим Бога, что Он толикими скорбями вразумлял рабов своих, и по множеству своего милосердия, снова даровал нам отдых. Но, для восстановления Церквей, от нас требуется много занятий и трудов, чтобы мы, своими попечениями, тело Церкви, как бы столь долго изнемогавшее, мало помалу избавили от болезни и возвратили ему здравие прежнего благочестия. Хотя теперь мы как будто совсем свободны от жестоких преследований, и совершенно возвратили Церкви, столь долго находившиеся во власти еретиков; однако волки к нам тем не менее неприязненны. Быв изгнаны из ограды, они расхищают стада на пастбищах, осмеливаются делать особые собрания, возбуждают волнения в народе и ничего не упускают ко вреду Церквей. Потому-то, как сказали мы, нам необходимы долговременные занятия. Теперь, по воле Божией, составив собор в Риме и являя нам братскую любовь свою, вы, чрез грамоты боголюбезнейшего царя, призываете и нас, как присные свои члены, чтобы вам не царствовать без нас, и чтобы одни, некогда осужденные на скорби, в настоящее время, при согласии самодержцев относительно благочестия, и мы, по слову апостольскому, соцарствовали вам. По получении этого призывания, хотелось бы нам, если бы только возможно, всем вообще оставить свои Церкви и последовать зову любви, или нужды. В самом деле, кто даст нам крыле, яко голубине и полетим, и почием у вас (Пс. 54, 7)? Но это совершенно обнажило бы только что начавшие обновляться Церкви; а потому поездка в Рим для многих епископов решительно невозможна. Ведь и в Константинополь собирались мы единственно по случаю прошлогодней грамоты, которую ваша часть, после аквилейского собора, прислала к боголюбивейшему царю Феодосию. Только к этому путешествию в Константинополь мы и приготовились, и только на составление этого собора испросили согласие оставшихся в своих епархиях епископов; и в дальнейшем путешествии мы не предполагали и надобности, даже до прибытия в Константинополь о том вовсе и не слышали. Притом краткость срочного времени не представляет нам возможности ни приготовиться к дальнейшему пути, ни уведомить о том находящихся в своих епархиях епископов и получить от них согласие. Поколику же все это и другое кроме того послужило для многих препятствием к отправлению; то для устройства церковных дел, и для возблагодарения вас за любовь к нам, мы избрали второе средство: убедили поспешно отправиться к вам достоуважаемых и почтеннейших братий и сослужителей наших, епископов — Кириака, Евсевия и Прискиона. Чрез них мы объявляем вам и свои миролюбивые намерения, которых цель — единение; чрез них свидетельствуем и о своей ревности к святой вере, потому что и гонения, и скорби, и угрозы, и жестокость судей, и всякое другое искушение со стороны еретиков претерпели мы именно за евангельскую веру, утвержденную святыми и богоносными триста осьмнадцатью отцами в Никее вифинской. Эту самую веру должно принимать и вам, и нам, и всем, кто не извратил слова веры истинной. Она, некогда с трудом нами сохраненная, древняя, соответствует крещению, и учит нас веровать во имя Отца, и Сына, и Св. Духа, то есть, веровать в Божество, силу и существо Отца, и Сына, и Святого Духа, веровать в равночестное достоинство и совечное царствование трех совершенных Ипостасей, или трех совершенных Лиц, веровать так, чтобы тут не имела места ни болезнь Савелия, который смешивает Ипостаси и отвергает личные свойства, ни богохульство евномиан, ариан и духоборцев, которые рассекают и существо, и природу, и Божество, которые в несотворенную единосущную и совечную Троицу вводят какое-то естество, либо послерожденное, либо сотворенное, либо иносущное. И касательно воплощения Господа, мы сохраняем учение неизвращенное: принимаем домостроительство плоти и не без души, и не без ума, и не несовершенное, но допускаем целостность, то есть, что совершенное прежде веков, Слово Божие в последние дни для спасения нашего сделалось совершенным человеком. Такова в главных чертах искренне проповедуемая нами вера! Более же в отношении к ней вы можете узнать наши души, если удостоите прочитать ее в том свитке, который написан бывшим в Антиохии собором, либо в том, который прошедшего года издан вселенским собором константинопольским. В них мы пространнее исповедали свою веру, и письменно анафематствовали недавно возникавшие ереси. Что же касается до частных правил церковной жизни, то вы знаете — у нас в силе древний обычай, утвержденный постановлением святых никейских Отцов, чтобы для всякой епархии совершаемы были рукоположения епархиальными — либо одними, либо, когда они захотят и признают полезнейшим, вместе с предстоятелями епархий сопредельных. Согласно с этим, знайте, управляются у нас и прочие Церкви, и для Церквей знаменитейших избраны иереи. Так, епископом, можно сказать, юной константинопольской Церкви, которая недавно, по милости Божией, исторгнута из богохульства еретиков, как бы из челюстей льва, мы на вселенском соборе, с общего согласия, пред лицом боголюбивейшего царя Феодосия, в присутствии всего клира и по одобрению целого города, рукоположили благоговейнейшего и боголюбивейшего Нектария. Таким же образом и для старейшей, истинно апостольской Церкви в Антиохии сирской, в которой первой зазвучало драгоценное имя Христиан, собравшиеся как из той самой епархии, так и из восточных диоцезий епископы законно рукоположили епископом благоговейнейшего и боголюбивейшего Флавиана, мужа, почтенного как бы единогласным выбором всей Церкви, — и это законное рукоположение принято Собором общим. Извещаем вас, что и в Церковь иерусалимскую — матерь всех Церквей, канонически также рукоположен некогда епархиальными благоговейнейший и боголюбивейший епископ Кирилл, столь многократно и в разных местах подвизавшийся против ариан. С этими законно и канонически поставленными у нас епископами мы просим ваше благорасположение обмениваться приветствиями, иметь общение духовной любви и страха Божия, отложив всякое человеческое пристрастие, и благоустройство Церквей предпочитая расположению или любви личной; ибо когда таким образом слова нашей веры придут в согласие, и христианская любовь между нами утвердится, мы перестанем говорить то, что осуждает Апостол: «аз убо есмь Павлов, аз же Аполлосов, аз же Кифин» (1 Кор. 1, 12). Тогда все мы будем принадлежать Христу, Который не разделился в нас; тогда, по воле Божией, все сохраним тело Церкви неразделенным и с дерзновением предстанем пред престолом Господним». Это писали Отцы против безумия Ариева, Аэциева и Евномиева, также против Савеллия, Фотина, Маркелла, Павла самосатского и Македония; равным образом ясно отвергали они нововведение Аполлинария, когда говорили: «и касательно воплощения Господня мы сохраняем не превратное учение: принимаем домостроительство плоти не без души, не без ума, и не несовершенным»[194]. Всехвальный же Дамас, узнав о порождении этой ереси, низложил и отрешил не только самого Аполлинария, но и ученика его Тимофея, и чрез послание известил о том управлявших востоком епископов. Это послание его я считаю полезным поместить в настоящем моем сочинении.

Глава 10. Соборное послание римского епископа Дамаса, написанное против Аполлинария и Тимофея.

«Что вы, дражайшие дети, по своей любви воздаете апостольской кафедре должное уважение — этим весьма много приписываете нам. Правда, что особенно в той святой Церкви учил св. Апостол, как надобно управлять принятым нами кормилом, в которой сам он восседал; однакож мы признаем себя ниже сей чести, а только поэтому всячески стараемся, нельзя ли нам как-нибудь достигнуть славы его блаженства. Знайте же, что нами давно уже отлучен скверный ученик еретика Аполлинария Тимофей с нечестивым его учением, и мы надеемся, что остатки его затем не будут иметь никакой силы. А если тот давний змий, раз и два пораженный, снова оживает для своей казни; если, и находясь вне Церкви, он не перестает еще смертоносным своим ядом увлекать некоторых неверующих к падению: то уклоняйтесь от него, как от какой-либо гибели. Помня апостольскую веру, особенно как она письменно изложена Отцами в Никее, сильно стойте в ней твердою стопою, и не двигайтесь. Запрещайте, с этого времени, и клирикам и мирянам слушать суесловные и темные исследования. Мы уже дали вам однажды образец, что всякий, признающий себя Христианином, должен соблюдать то, что передано нам от Апостолов, в словах святого Павла: «аще кто благовестит вам паче, еже благовестихом вам, анафема да будет» (Гал. 1, 9). Христос, Сын Божий, Господь наш своими страданиями даровал человеческому роду совершеннейшее спасение, чтобы всего обдержимого грехами человека освободить от всякого греха. А кто говорит, что Христос имеет умаленное либо Божество, либо человечество; тот, исполненный духом диавола, показывает в себе сына геенны. Итак зачем снова требуете, чтобы я отлучил Тимофея? Он и здесь, судом апостольской кафедры, в присутствии александрийского епископа, отлучен уже вместе с учителем своим Аполлинарием и в день суда (Господня) приимет должное мучение и казнь. Если же каких-либо легкомысленных он еще убеждает, так как бы имел некоторую надежду и тот, кто истинную надежду на Христа заменил собственным исповеданием; то знайте, что вместе с ним погибнет и всякий, захотевший противиться постановлению Церкви. Бог да сохранит ваше здравие, дражайшие дети». Собравшиеся в великом Риме, написали и другое послание против различных ересей, и я счел нужным поместить его в своем сочинении.

Глава 11. Другое соборное послание того же Дамаса против различных ересей.

Исповедание кафолической веры, посланное папою Дамасом к Павлину, епископу македонскому, когда он был в Фессалонике.

«Так как после никейского собора возникло столь важное заблуждение, что некоторые скверными устами дерзнули говорить, будто Дух Святой рожден чрез Сына; то мы анафематствуем всех, кто не проповедует с совершенною свободою, что Дух Святой одного и того же существа и власти со Отцом и Сыном. Равно анафематствуем мы и тех, которые, следуя заблуждению Савелия, говорят, будто Отец и Сын суть одно. Анафематствуем также Ария и Евномия, которые с тем же нечестием, но другими словами утверждают, будто Сын и Дух Святой суть творения. Анафематствуем и македониан, которые, родившись от арианского корня, изменили не нечестие, а только имя. Анафематствуем и Фотина, который, возобновив ересь Эвиона, рождение Господа нашего И. Христа (признает) только от Марии[195]. Анафематствуем и тех, которые утверждают, будто есть два Сына, один — прежде веков, а другой — по принятии плоти от Марии. Анафематствуем и тех, которые доказывают, что вместо разумной души в человеческой плоти обитало Слово Божие; ибо самое это Слово Божие не заменяло в своем теле разумной и мыслящей души, но восприняло и спасло именно нашу, то есть разумную и мыслящую, без греха душу. Анафематствуем и тех, которые говорят, что Слово Божие отделилось от Отца протяженно и уменьшено, и богохульствуют, что Оно не ипостасно и будет иметь конец. А тех, которые из Церквей перешли в другие Церкви, считаем чуждыми нашего общения до тех пор, пока они не возвратятся в те города, где сначала были рукоположены. Кто же по переходе кого-нибудь из места в место, получит рукоположение и заместит живого; тот, оставив свой город, дотоле считается лишенным священнического достоинства, пока преемствовавший ему не почиет о Господе. Равным образом кто не говорит, что Отец всегда Отец, Сын всегда Сын и Дух Святой всегда есть Дух Святой, — анафема да будет. Так же кто не признает Сына рожденным от Отца, то есть из сущности его Божества, — анафема да будет. Кто не исповедует, что Сын Божий есть Бог истинный, как и Отец Его есть Бог истинный, что Он все может, все знает, и равен Отцу, — анафема да будет. Кто говорит, что, обитая во плоти и живя на земле, Сын Божий не был с Отцом на небесах[196], анафема да будет. Кто говорит, что в крестных страданиях Сын Божий болезновал Божеством, а не плотью и разумною душою, которую, как говорит святое Писание, восприял Он во образе раба[197], анафема да будет. Кто не допускает, что Бог Слово пострадал плотски, распят был плотски, вкусил смерть плотски, и соделался перворожденным из мертвых[198], поколику Он, как Бог, есть жизнь и Слово животворящее, — анафема да будет. Кто не говорит, что во плоти, которую восприял, и в которой придет судить живых и мертвых, Он восседает одесную Отца, — анафема да будет. Кто не говорит, что Дух Святой из Отца истинно и собственно, как и Сын из Божественной сущности, и есть Бог, как и Слово Божие, — анафема да будет. Кто не говорит, что Дух Святой все может и все знает, везде присутствует, как и Сын и Отец, — анафема да будет. Если бы кто сказал, что Дух Святой — творение, или что он рожден чрез Сына, — анафема да будет. Кто не признает, что чрез Сына воплотившегося и Святого Духа Отец создал все видимое и невидимое, — анафема да будет. Кто не исповедует единого Божества, единой власти и силы, единой славы и господства, единого царства, единого хотения и истины, Отца и Сына и Святого Духа — анафема да будет. Кто не называет трех Лиц — Отца и Сына и Святого Духа истинными, во веки живущими, все видимое и невидимое содержащими, всемогущими, все судящими, все животворящими, все устрояющими, все спасающими, — анафема да будет. Кто не исповедует, что Дух Святой есть предмет поклонения всей твари, как и Сын и Отец, — анафема да будет. Кто об Отце и Сыне хорошо мыслит, а о Святом Духе держится учения неправого, тот еретик; потому что все, зломудрствующие о Сыне Божием и Святом Духе, еретики обличаются в неверии иудеев и язычников. Кто разделяет Божество, называя отдельно Отца Богом, и Сына Богом и Святого Духа Богом, и упорно именует Богов, а не Бога, имеющего единое Божество и владычество, в которое мы веруем, и которое приписывая Отцу и Сыну и Святому Духу, исповедуем единого Бога в трех Ипостасях; или, опять, кто, исключая Сына и Святого Духа, думает называть Богом только Отца, или не верит во единого Бога, — анафема да будет: ибо имя богов даровано от Бога и ангелам и всем святым; Отец же, Сын и Дух Святой, по причине единого и равного Божества, указываются нам и означаются не именами богов, но именем Бога, дамы мы веровали, что крещаемся во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, а не в имена архангелов или ангелов, как безумно утверждают еретика, иудеи, или язычники. Итак спасение Христиан состоит в том, чтобы, веруя в Троицу, то есть во Отца и Сына и Святого Духа, и крещаясь, мы веровали в нее, как в то же самое единое Божество, и владычество и божественность, и сущность».

Глава 12. О смерти Грациана и тирании Максима.

Но это было еще при жизни Грациана. Когда же Грациан, отличавшийся мужеством на войне, благоразумно и правдиво правивший городами, погиб от коварства[199], и не оставил детей, наследников царства, кроме одного, слишком юного брата[200], соименного отцу; тогда некто Максим[201], презрев юность Валентиниана, захватил власть над западом.

Глава 13. О Юстине, супруге Валентиниана и об умысле против Амвросия.

В это время Юстина, супруга Валентиниана великого, и мать младшего, принявшая некогда семена арианского учения, обнаружила их пред сыном. Зная ревность мужа к вере, она все время старалась скрываться; а теперь, усмотрев шаткость и удободвижимость мыслей дитяти, осмелилась привить к нему свое заблуждение, — и дитя предложения матери принимало как полезные, ибо, покоряясь влечению природы, не видело смертоносного жала[202]. Мысли об этом Валентиниан сообщил прежде Амвросию, думая, что если убедит его, то других легко уже склонить. Но Амвросий напомнил ему о благочестии отца, и убеждал его хранить неприкосновенным принятый им жребий: он объяснил Валентиниану и различие догматов, как одни согласуются с учением Господа и с проповедью Апостолов, и как другие, напротив, противны и враждебны духовному законоположению. Однакож юноша, именно, как юноша, подстрекаемый заблудшеюся материю, не только не принял сказанного, но еще исполнился гневом и окружил церковные ограды копьями тяжело вооруженных воинов и щитоносцев. Когда же никакие его дела не устрашали того величайшего ратоборца, ибо Амвросий почитал их игрушками, какие приносят маленьким детям; тогда Валентиниан в неистовстве явно приказал ему выйти из священного убежища. На что однакож тот отвечал: «не сделаю этого добровольно, не предам волкам ограды овец, не уступлю храма хулящим Божество. Если же тебе угодно убить меня, вонзи в меня меч, или копье здесь внутри; я охотно приму такое заклание»[203].

Глава 14. О том, что объявлено было тираном Максимом Валентиниану младшему.

По прошествии долгого времени[204] Максим узнал, на что решались против громогласного проповедника истины, и послал к Валентиниану письмо, убеждая его прекратить войну против благочестия и увещевая не изменять вере отца. При этом грозил он и войною, если Валентиниан не послушается, и к словам присоединил самое дело; ибо, собрав войско, устремился к Медиолану, месту его жительства. Последний же, известившись о наступлении Максима, поспешил убежать в Иллирию, и дознал опытом, сколько получил он пользы от материнского совета[205].

Глава 15. О том, что писал по этому случаю царь Феодосий.

Всехвальный царь Феодосий, узнав о поступках царя (Валентиниана младшего) и о том, что писал ему тиран, говорил в своем письме к убежавшему юноше, что не должно удивляться, если царем овладел страх, а тиран получил силу; ибо первый восстал на благочестие, а последний подал ему помощь, — и теперь изменивший ему бежит обнаженный, а вооружившийся за него одолевает обнаженного, так как с благочестием всегда в союзе и Законоположник благочестия. Это писал он Валентиниану, находясь еще далеко от него, а когда узнал о его бегстве, то пришел к нему на помощь и лично увидел того, кто, оставив собственное царство, скрылся в пределах царства чужого. Здесь он сперва стал врачевать его душу, изгнал из него зарождавшуюся болезнь нечестия и возвратил его к отеческому благочестию; потом, внушил ему мужество и, вооружившись против Максима, хотя не без пролития крови, возвратил юноше царство и умертвил тирана; ибо полагал, что поступит несправедливо и нарушит договор с Грацианом, если за его убиение не подвергнет казни убийцу[206].

Глава 16. Об Амфилохие, епископе иконийском.

По возвращении его оттуда, к нему пришел дивный Амфилохий, о котором часто было упоминаемо, и ходатайствовал, чтобы из города были изгнаны сборища арианские. Царь эту просьбу счел довольно жестокою и не принял ее. Но мудрейший Амфилохий, не сказав тогда ни слова, выдумал потом достопамятную хитрость. Быв опять в царских палатах и увидев, что подле царя стоит сын его Аркадий, недавно провозглашенный также царем, он, по обычаю, самого-то царя приветствовал, а относительно сына не выполнил приличных форм почтения. Царь, подумав, что Амфилохий забылся, приказал ему подойти и приветствовать Аркадия. Но тот отвечал, что достаточно чести, выраженной и ему самому. Когда же раздосадованный этим Феодосий бесчестие своего сына назвал оскорблением себя, мудрейший Амфилохий открыл наконец цель своего поступка и гласно сказал: «Видишь, Государь, как несносно для тебя бесчестие сына, как сильно гневаешься ты на оскорбляющих его: поверь же, что и Бог всяческих отвращается от тех, которые хулят Сына Его единородного, и ненавидит людей, оказавшихся неблагодарными к Спасителю и Благодетелю». Тогда царь все понял и, подивившись поступку и словам Амфилохия, тотчас написал указ, которым запрещалось еретикам делать собрания[207]. Но не легко избегнуть всех сетей общего врага человеческого; ибо нередко случается, что иной, избежав страсти плотской, запутывается в петли любостяжания; а кто окажется выше и этого, в другой раз впадает в бездну зависти; если же выскочил и отсюда, то не минет раскинутых пред собою сетей ярости. Бесчисленное множество и иных силков расставляет диавол под ноги людей, когда уловляет их в погибель. Средствам его убивать душу содействуют также и телесные страсти. Один только бодрствующий ум своим стремлением к божественному уничтожает силу этих козней и становится выше их. Итак, имея человеческую природу, и этот дивный царь был не без страстей, и однажды, не удержав справедливого гнева в пределах умеренности, совершил жестокий и несправедливый поступок. Для пользы читателей расскажу и об этом; ибо это дело дивного царя заслуживает не одно осуждение, но и достойную памятования хвалу.

Глава 17. Об убийствах в Фессалонике.

Фессалоники — город величайший и многолюдшейший: он находится хотя в Македонии, но считается главным городом и Фессалии, и Ахаии, и других очень многих областей, состоящих под начальством префекта иллирийского. Однажды в этом городе произошло возмущение, во время которого некоторые правительственные лица были умерщвлены и влачимы по улицам[208]. При вести о том, воспламенившись гневом, царь не вынес его стремительности и не удержал уздою размышления, но дозволил ему произнести приговор казни. Получив такую власть, царский грев, как самовластный тиран, разорвав узы и свергнув ярем разума, обнажил неправосудно меч на всех и, вместе с виновными, умерщвлял и невинных; ибо семь тысяч человек было умерщвлено, говорят, без всякого суда и без улики в сделанном преступлении: их подрезали всех вместе, будто колосья на жатве.

Глава 18. О дерзновении епископа Амвросия и благочестии царя.

Об этом достойном плача событии узнал и тот Амвросий, о котором я часто упоминал, когда царь, прибыв в Медиолан, хотел по обыкновению войти в храм Божий, встретил его в преддверии, и воспретил ему вступить в священный притвор, говоря так: «Ты, как кажется, не ведаешь, Государь, великости учиненного убийства; разум твой, и по успокоении гнева, не помыслил об этом: высота сана, может быть не позволила ему сознать грех могущества; напротив, она-то может быть, и омрачила силу рассудка. Но ты должен знать природу, ее смертность и тленность, должен знать и прародительскую персть, из которой мы сотворены и в которую обращаемся, и не обольщаясь блеском порфиры, ведать немощь покрываемого ею тела. Ты властвуешь, Государь, над единоплеменными, даже над сорабами; ибо один Владыка и Царь всех Творец всяческих. Какими же очами будешь ты созерцать храм общего Владыки? Какими стопами станешь попирать этот святой помост? Как прострешь руки, с которых еще каплет кровь неповинного убийства? Как этими руками примешь всесвятое тело Господа? Как к этим устам поднесешь честную кровь, когда исшедшее из них слово гнева несправедливо пролило столько крови? Отойди же и не пытайся прежнее беззаконие увеличивать другими; приими вязание, которое Бог, Владыка всех, утверждает горе: оно целительно и доставляет здоровье». Уступив этим словам, царь, воспитанный в слове божием и ясно понимавший, что принадлежит иереям и что царям, с стенанием и слезами возвратился в свой дворец. По прошествии долгого времени, ибо протекло уже восемь месяцев, наступил рождественский праздник Спасителя нашего; а царь еще сидел во дворце, сетуя и проливая потоки слез. Видя это, Руфин, тогдашний министр, пользовавшийся особенным дерзновением пред лицом царя, так как был к нему очень близок, вошел и спросил о причине слез. А царь, горько вздохнув и еще более облившись слезами, сказал: «ты все шутишь, Руфин, ибо не чувствуешь моих бедствий: напротив, я стенаю и горюю, потому что думаю о своем несчастии. Вот теперь и слугам и нищим отверзт Божий храм — и они входят в него невозбранно и умоляют своего Господа: а для меня и храм не доступен, и сверх того небо заключено; ибо я помню глас Господа, который ясно сказал: «егоже аще свяжете на земли, будет связан на небесах» (Мат. 18. 18)». Так я побегу, если тебе угодно, сказал Руфин, и настойчиво буду убеждать архиерея, чтобы он разрешил твои узы. «Не убедишь, сказал царь; ведь я понимаю справедливость Амвросиева приговора: и благоговение к царской власти не позволило епископу нарушить закон Божественный». Когда же Руфин, после долговременных увещаний, действительно обещал преклонить Амвросия, царь приказал ему скорее отправиться, да и сам, обольщаясь надеждою и веря обещанию Руфина, чрез несколько времени последовал за ним. Но Божественный Амвросий, увидев Руфина, вдруг сказал: «ты, Руфин, подражаешь бесстыдству псов, ибо, присоветовав такое убийство, стираешь стыд с чела; столько неистовствовав над образом Божиим, ты даже не краснеешь и не трепещешь». Когда же Руфин стал умолять и сказал, что царь придет, воспламененный божественною ревностью, дивный Амвросий продолжал: «Я, наперед говорю тебе, Рубин, что не позволю ему вступить в священное преддверие. А если царскую власть он превратит в тиранию, то и сам с радостью приму заклание». Услышав это, Руфин чрез кого-то дал знать царю о намерении епископа и убеждал его оставаться в своем дворце. Но царь, известившись об этом уже среди площади, сказал: «пойду, и приму достойное уничижение». Когда же он дошел до святой ограды, то в Божий храм не вступил, а направился к архиерею, который тогда находился в доме приветствия, и умолял его разрешить себя от уз. Амвросий назвал этот приход тиранским и говорил, что Феодосий восстает против Бога и попирает его законы. А царь сказал: «Я не восстаю против положенных законов и не покушаюсь беззаконно войти в священный притвор, но хочу, чтобы ты разрешил меня от уз и, размыслив о человеколюбии общего Владыки, не заключал для меня двери, которую Господь отверз всем кающимся». «Какое же принес ты покаяние после такого беззакония, спросил архиерей? Какими лекарствами врачевал ты неизлечимые раны»? «Твое дело, — отвечал царь, — и указать и растворить лекарства, и врачевать неисцелимое, а мое — принимать предлагаемое». Тогда божественный Амвросий сказал царю: «Так как судить ты дозволяешь гневу, и приговоры произносит у тебя не рассудок, а гнев; то напиши закон, которым упразднялись бы и отменялись определения гнева, и пусть приговоры суда о лишении жизни или имуществ остаются в протоколах тридцать дней, ожидая, пока обсудит их рассудок: а по прошествии этого времени, люди, производившие следствие, пусть покажут тебе свои мнения — и тогда, по успокоению гнева, рассудок будет судить сам по себе и, рассматривая дело, увидит, справедливы ли те приговоры или несправедливы. Если он найдет их несправедливыми, то конечно разорвет написанное, а когда — справедливыми, то утвердит, и такое число дней не нанесет вреда правдивости следствия». Приняв этот совет и нашедши его прекрасным, царь немедленно приказал написать закон и утвердил его собственноручным подписом. Когда же это было сделано, божественный Амвросий разрешил его от уз. После сего благовернейший царь осмелился уже войти в Божий храм и молился Господу, не стоя даже на коленях, но, приникнув главою к полу, и повторяя слова Давида: «прильне земли душа моя: живи мя по словеси твоему» (Пс. 118, 25). Он испрашивал себе прощение, терзая руками свои волосы, ударяясь челом и обливая помост потоками слез. Потом, когда время призывало к принесению облаток на священную трапезу, он встал и с не меньшими слезами приступил к алтарю, сделав же приношение, стал, по своему обыкновению, внутри за решеткою. Но великий Амвросий и тут опять не промолчал и дал ему понять различие мест. Он сперва спросил: «что ему нужно»? Потом на ответ царя, что он ожидает принятия божественных тайн, объявил ему чрез служившего при нем старшего диакона, что внутреннее, Государь, доступно только иереям, а для всех прочих недоступно и не прикосновенно; а потому выйди и приобщись стоя вместе с другими, ибо порфира делает людей царями, а не иереями». Правовернейший царь с кротостью принял и это внушение, сказав в ответ, что он остался внутри за решеткою, не по дерзости, а по обыкновению, существующему, как известно, в Константинополе. Впрочем я обязан быть благодарным и за это врачевство, прибавил он. Такою-то великою доблестью сияли и архиерей и царь! Я удивляюсь обоим — и дерзновению одного, и благопокорности другого, удивляюсь и теплоте ревности в первом, и чистоте веры в последнем. Это самые правила благочестия, принятые от великого архиерея, царь сохранял и по возвращении в Константинополь: ибо, когда один божественный праздник призвал его в храм; то, принесши дары ко священной трапезе, он тотчас же вышел. И когда предстоятель Церкви (а предстоятелем был в то время Нектарий) спросил: «почему ты не остался внутри?» — он, вздохнув, сказал: «едва наконец узнал я различие между царем и иереем, едва нашел учителя истины; понимаю теперь, что один Амвросий достойно называется епископом». Столько-то полезно бывает обличение, произносимое мужем, сияющим добродетелью!

Глава 19. О царице Плакилле[209].

Царь имел и другое побуждение к назиданию; ибо жена, соединившаяся с ним узами брака, сперва сама тщательно изучив божественные законы, непрестанно напоминала о них и мужу. Царское достоинство не затмило ее, но еще больше воспламенило в ней любовь к Богу; ибо великость благодеяния только увеличила ее влечение к Господу. Она, нисколько не медля, различным образом заботилась и об увечных, и о расслабленных всеми членами, и для этого не пользовалась содействием ни слуг, ни телохранителей, но сама трудилась и, приходя в их убежища, удовлетворяла нуждам каждого. Таким же образом обходила она и церковные странноприимные дома, и там сама ухаживала за лежавшими на одрах больными, сама бралась за горшок и, откушивая похлебку, подавала тарелку, сама разламывала хлеб и подносила куски, сама мыла чашку и делала все, что считается делом рабов и служанок. А кто пытался отклонить ее от этого произвольного труда, тому она говорила: «Царскому достоинству прилично раздавать золото; я же за самое это царское достоинство приношу Подателю его произвольный свой труд». Да и супругу своему она имела обыкновение непрестанно говорить: «Тебе надобно, муж, всегда размышлять, что был ты прежде и чем сделался теперь; ибо, постоянно имея это в сердце, ты не будешь неблагодарным к Благодетелю, но принятым тобою царством станешь управлять законно, и тем почтишь Дарователя». Эти всегдашние слова Плакиллы были как бы прекрасною и плодотворною влагою, орошавшею, будто семена, добродетели ее мужа. Впрочем она умерла раньше, чем Феодосий. И чрез несколько времени после ее кончины случилось нечто такое, из чего открылось, как любив ее царь.

Глава 20. О возмущении в Антиохии[210].

Вынуждаемый частыми войнами, царь положил на города какой-то чрезвычайный взнос. Но город Антиохия не перенес этого нового налога. Видя, что не платившие висят на орудиях пытки, народ стал делать свое, что обыкновенно делает чернь, как скоро находит повод к беспорядку: он низверг медную статую всехвальной Плакиллы (это было имя царицы) и влачил ее по многим частям города[211]. Узнав об этом и по всей вероятности разгневавшись, царь отнял у города его преимущество, и старейшинство отдал городу соседственному — в той мысли, что эта мера особенно подействует на антиохийцев, потому что Антиохии издавна соревновала Лаодикия[212]. После же того он грозил даже сожечь, разрушить и обратить город в деревню. А начальники города, схватив некоторых над самым преступлением, уже и казнили их прежде, чем царь узнал об этом печальном событии. Все сие делалось хотя и по повелению царя, но не приводилось в исполнение; ибо препятствовал закон, изданный по убеждению великого Амвросия[213]. Когда же прибыли в Антиохию лица, несшие с собою угрозы царя, именно — тогдашний воевода Элевихий и начальник царского дворца Кесарий, которого римляне, по значению этой власти, называли магистром; тогда все пришли в страх и вострепетали от угроз. Но подвижники добродетели, жившие в части подгорной, где в то время было много мужей отличных, делали тем людям немало увещаний и очень утешали их. Святой Македоний, который был несведущ ни в чем, относящемся к земной жизни, и даже вовсе не знал божественных изречений, но подвизался на вершинах гор, где день и ночь возносил чистую молитву Спасителю всех, этот Македоний, не устрашившись царского гнева и не обратив внимания на власть присланных вельмож, раз среди города схватил за епанчу одного из них, и приказывал им обоим сойти с лошадей. Эти, видя пред собою небольшого старичка, одетого в бедное рубище, сперва было рассердились, но потом, когда некоторые старшины возвестили им о доблести сего мужа, соскочили с лошадей и, обняв его колена, просили прощения. А тот, исполнившись божественной мудрости, обратился к ним с следующими словами: «Скажите царю, любезные мужи: ты не только царь, но и человек, и потому имей ввиду не одно царское достоинство, но помышляй и о природе; ибо, будучи человеком, ты царствуешь над существами одного с тобою естества. Природа человеческая создана по образу и по подобию Божию: не приказывай же так жестоко и свирепо умерщвлять образ Божий; ибо, казня его, раздражаешь Творца. Смотри, вот ведь и ты так гневаешься только из-за медного изображения: но для всякого, в ком есть ум, очевидно, во сколько одушевленное, живущее и разумное превосходнее бездушного. Пусть он сверх того подумает и о том, что нам легко, вместо одного, сделать много медных изображений; а ему — совершенно не возможно создать даже и один волос людей убитых». Выслушавши это, дивные те мужи передали царю слова старца и ими потушили пламень его гнева. Вместо прежних угроз, он написал антиохийцам оправдательную грамоту и объяснил причину своей раздражительности. «За мою вину, — говорил он, — достойнейшая всякой похвалы моя супруга не должна была после своей смерти подвергнуться столь великому поношению. Негодующим следовало бы лучше против меня вооружиться своим гневом». К сему царь присовокупил, как он скорбит и мучится, узнав об умерщвлении некоторых начальствующих. Я рассказал это частью потому, что считал несправедливым предать забвению дерзновение всехвального инока, а частью и потому, что хотел показать пользу закона, изданного по внушению великого Амвросия.

Глава 21. О повсюдном разрушении идольских капищ.

Благоверный царь направил свою ревность против эллинского заблуждения и издал закон, которым повелевалось разрушать капища идолов. Достойнейший всякой хвалы, великий Константин, первый, украсивший царскую власть благочестием, видя свое государство еще в безумии, хотя решительно запретил приносить жертвы демонам, однако храмов их не разрушил, а только приказал запереть их. По следам своего отца шли и дети. Но Юлиан возобновил нечестие и возжег пламя древнего заблуждения. А Иовиан, получив царство, опять воспретил служение идолам. По тем же самым законам управлял Европою и великий Валентиниан. Валент же дозволил всем другим оказывать божескую почесть и служить кому кто хочет, только не переставал воевать против подвижников за апостольские догматы. По этому во все время его царствования и горел жертвенный огонь, и совершались возлияния, и приносимы были жертвы идолам, и производились на площадях народные пиршества, и отправлялись Дионисовы оргии, на которых язычники бегали с щитами, разрывали собак, неистовствовали, бесчинствовали и делали много другого, чем отличаются торжества их учителя. Благовернейший царь Феодосий застал все это и до корня истребил и предал забвению. Первый из всех отличный по всему архиерей Маркелл[214], быв уполномочен указом, разрушил капища во вверенном ему городе, и для сего воспользовался более дерзновением по Боге, нежели множеством рук. Расскажу и об этом, как о событии весьма достопамятном. Скончался апамейский епископ Иоанн, о котором я и прежде упоминал, и на его место поставлен был пламенеющий духом по законоположению апостольскому божественный Маркелл. Между тем в Апамею прибыл префект Востока[215], и привел с собою двух тысяченачальников с их подчиненными. Тогда как, боясь воинов, народ оставался в покое, префект пытался разрушить капище Юпитера, величайшее и убранное разнообразными украшениями здание; но видя крепость и твердость постройки, он понял, что людям невозможно расторгнуть связь камней; ибо они были величины огромной и прилажены один к другому плотно, да еще связаны железом и свинцом. Заметив раздумье префекта, божественный Маркелл послал его в другие города, а сам начал молить Бога о ниспослании пособия к разрушению. И вот на утро сам собою пришел к нему некто — ни строитель, ни каменотес, ни знаток какого-либо другого искусства, а просто человек, привыкший носить на плечах камни и деревья. Пришедши к Маркеллу, он обещал легко разрушить капище, и только просил платы двум работникам. Когда же блаженный архиерей обещал дать ее, тот человек придумал следующее: храм, расположенный на высоте, обнесен был с четырех сторон пристроенным к нему портиком. Колонны его были огромны и одной высоты с храмом; в окружности же каждая имела шестнадцать локтей, и камни в них, по своему свойству сохраняя какую-то особенную твердость, не легко уступали орудиям каменотесов. Тот человек начал подрывать их кругом и подпирать оливковыми деревами и, подрыв одну, тот час переходил к другой. Подкопав таким образом три колонны, он подложил под дерева огонь. Но какой-то по виду черный демон препятствовал им по естественному порядку гореть и мешал действию огня. Когда же люди, сделав это несколько раз, увидели наконец свое усилие бесполезным, то донесли о том пастырю, который отдыхал после полудня. Маркелл тот час побежал в святой храм и, приказав принести в сосуде воду, поставил ее под божественный жертвенник, а сам, повергшись челом на пол, умолял человеколюбивого Господа не уступать более тиранству демона, но обнажить его слабость и свою силу, чтобы отсюда для неверных не родилось повода к большему вреду. Сказав это и подобное и положив знамение креста над водою, он приказал некоему Экитию, удостоенному диаконства и огражденному верою и ревностью, взять воду, и, поспешив к капищу, с верою окропить дерева и подложить огонь. Когда это было сделано, демон не вынес влияния воды и убежал; а огонь, враждебною себе водою питаясь как бы елеем, обхватил дерева и в одну минуту пожрал их. Колонны же, когда подпор не стало, и сами пали и увлекли двенадцать других. Да и соединенная с ними стена храма была увлечена их силою и повалилась. Распространившийся по всему городу треск был столь силен, что собрал всех на зрелище. Между тем, как скоро сделалось известным бегство противника диавола, язык каждого подвигся на песнопение Богу всяческих. Так разрушил этот блаженный архиерей и другие капища. Об этом муже мог бы я рассказать и еще много весьма удивительного; ибо он и сам писал к победоносным мученикам, и от них получал ответы, и наконец лично украсился мученическим венцом: но теперь удерживаюся от рассказа, чтобы обширностью повествования не наскучить читателям этой истории, я перехожу к другому рассказу.

Глава 22. Об александрийском епископе Феофиле, и о том, что случилось в Александрии при разрушении капищ.

Тому всеми прославляемому Афанасию преемствовал дивный Петр, Петру — Тимофей, а Тимофею — Феофил, муж сильный умом и мужественный духом. Он-то освободил город Александрию от идольского заблуждения; ибо не только разрушил до основания идольские капища, но и открыл обольщенным хитрости обольщавших жрецов. Устрояя из меди и дерева пустые внутри статуи и прилаживая их спины к стенам, они делали в стенах тайные ходы. Потом чрез недоступные места проникая туда и скрываясь внутри статуй, приказывали чрез них все, что хотели; а слушавшие, вдаваясь в обман, исполняли приказания. Мудрейший архиерей, при разрушении капищ, открыл это обольщенному народу. Вошедши в храм Сераписа, а это был по словам некоторых самый огромный и прекрасный храм на всей земле, Феофил увидел статую чрезвычайной величины, которая своею величиною пугала жителей. Да и кроме величины, ходила ложная молва, будто, кто приблизится к этой статуе — тотчас потрясется земля, и все подвергнется совершенной гибели. Но почитая такие рассказы бреднями пьяных старух, и презирая огромность статуи, как бездушного тела, Феофил приказал одному, державшему в руках топор, живо рубить Сераписа. Когда тот ударил, все завопили, испугавшись известной каждому молвы. А Серапис, приняв удар, и боли не почувствовал, потому что был деревянный, и даже не испустил голоса, как тело бездушное. Как скоро потом отсечена была ему голова, изнутри его выбежало целое стадо мышей: значит, бог египтян был жилищем этих животных. Наконец, рассекши его на малые части, предали их огню, а голову влачили по всему городу. Поклонники Сераписа смотрели на это и смеялись над слабостью того, кому прежде поклонялись. Таким-то образом демонские капища разрушаемы были на всей земле и морях.

Глава 23. Об антиохийском епископе Флавиане, и о смятении, которое произошло между западными из-за Павлина.

В Антиохии предстоятельство после великого Мелетия получил Флавиан, который с Диодором совершил столь много подвигов для спасения пасомых. И Павлин хотел было управлять церковью: но этому воспротивился сонм иереев, говоря, что кто не принял советов Мелетия, тому после его смерти не следует вступать на его кафедру; напротив, пастырем должен быть тот, кто прославился многими трудами и ради овец много раз вдавался в опасности. Это произвело весьма продолжительный раздор, с одной стороны, между восточными епископами; ибо вражда не окончилась даже и с смертью Павлина, но относительно к великому Флавиану оставалась и после него, когда антиохийскую кафедру занял уже Евагрий — несмотря на то, что последний получил это место вопреки церковному законоположению, так как его поставил один Павлин, нарушив тем многие правила, которые не позволяют умирающему рукополагать кого-либо вместо себя, а повелевают собирать всех епископов той епархии, и возбраняют совершать хиротонию епископскую менее, чем двум епископам. Не захотев однакож знать ничего такого, (западные епископы) Евагрия охотно приняли в общение, а на Флавиана наговаривали царю. Наскучив частыми их наговорами, царь вызвал его в Константинополь и приказал ему отправиться в Рим. Но Флавиан отвечал, что теперь зима и, обещав исполнить приказание с наступлением весны, возвратился в отечество. Когда римские епископы, не только дивный Дамас, но и после него Сирикий, и преемник Сирикия Анастасий[216], сильно затронули благочестивого царя, сказав, что своих-то тиранов он уничтожает, а тех, которые дерзают самовластвовать относительно Христовых законов, оставляет в покое; тогда царь опять вызвал его и заставлял отправится в Рим. Но при этом случае мудрый Флавиан с похвальным дерзновением отвечал: «Если укоряют меня за веру, Государь, так как бы она была неправая, или почитают недостойною священства мою жизнь; то я готов отдать свое дело на суд самих обвинителей и принять, какой произнесут они приговор: а когда спор идет о кафедре и предстоятельстве; не стану ни судиться, ни противоборствовать желающим взять это, — уступлю и откажусь от предстоятельства. Итак отдай, Государь, кому хочешь, антиохийскую кафедру». Подививший такой твердости и мудрости Флавиана, царь приказал ему возвратиться в отечество и пасти врученную церковь. По прошествии долгого времени, прибыв опять в Рим, царь снова должен был слушать от епископов те же укоризны, — зачем он не уничтожит тирании Флавиана: но тут он приказал себе изъяснить, какого рода эта тирания, и сказал, что сам он — Флавиан и что будет его адвокатом. Когда же они отвечали, что с царем судиться не могут; то он стал убедительно располагать их к соединению церквей узами единомыслия, к уничтожению вражды и погашению бесполезного спора, ибо Павлин давно уже умер, а Евагрий поставлен незаконно, восточные же церкви стоят за предстоятельство Флавиана. Да и кроме востока, Флавиан состоит в общении и союзе со всею азийскою, понтийскою и даже фригийскою церковью. Даже вся иллирийская страна признает его главным между епископами восточными. Уступив таким убеждениям, епископы Запада обещались уничтожить вражду и принять послов, которые будут отправлены к ним. Узнав о том, божественный Флавиан послал в Рим несколько достохвальных епископов в сопровождении некоторых антиохийских пресвитеров и диаконов. Во главе всех стоял Акакий, имевший свою паству в сирском городе Бероэ с славившийся везде — на суше и на море. Прибыв вместе с прочими в Рим, он прекратил долговременную семнадцатилетнюю вражду и водворил в церквах мир. Узнав о том, и египтяне также погасили раздор и вступили в единомыслие с Антиохиею. Римскою церковью в то время управлял преемник Анастасия, Иннокентий[217], муж, украшенный силою духа и благоразумием; а александрийскою — Феофил, о котором я и прежде упоминал.

Глава 24. О тирании Евгения и о победе царя Феодосия, одержанной чрез веру.

Таким-то образом благоверный царь водворил между церквами мир. Но еще до водворения этого мира, узнав о смерти Валентиниана[218] и тирании Евгения, он должен был выступить с войском в Европу. В то время в Египте жил некто Иоанн, возлюбивший занятия подвижников. Получив духовное дарование, он многое предсказывал вопрошавшим относительно к будущему. Христолюбивый царь послал к нему и старался узнать, вступать ли ему в войну с тираном? По случаю прежней войны Иоанн предсказал ему победу без пролития крови; а теперь касательно второй — он предрек, что царь одержит победу после великого побоища. С такою надежною выступав на войну, царь из числа врагов многих истребил в сражении, а из числа помогавших им варваров многих прогнал[219]. Когда же военачальники стали говорить ему, что сподвижников у него не много и советовали остановить на время войну, дабы с наступлением весны, собрав войско, одолеть неприятелей множеством, благоверный царь не принял этого внушения. «Не должно, говорил он, спасительный крест обвинять в такой слабости, а изображению Геркулесову приписывать такую силу; ибо этому войску приидет крест, а неприятельскому — то изображение». Сказав это с такою верою и видя, что оставшееся войско его было малочисленно и сильно упало духом, он отыскал на вершине горы, служившей местом лагеря, молитвенный домик, и всю ночь провел в молитве к Господу всех. Но около пения петухов сон одолел силу его чувства. Лежа на молу, он видит во сне каких-то двух мужей, облеченных в белые одежды и сидевших на белых конях: они приказывали ему ободриться, отогнать страх и с рассветом вооружить и поставить войско в боевой порядок. Мы посланы быть твоими помощниками и поборниками, говорили они: один сказал о себе, что он евангелист Иоанн, а другой, что он апостол Филипп. Узрев это видение, царь не оставил молитвы, но еще с большим рвением стал приносить ее. То же видел и один воин, и свой сон рассказал сотнику, который отвел его к тысяченачальнику, а тысяченачальник — к военачальнику. Военачальник же, думая, что донесение его будет чем-то новым, известил о том царя. Но царь сказал: «не ради меня было это видение, потому что я и без того верю обещавшим мне победу, но ради того, чтобы кто не подумал, будто, замышляя битву, я сам выдумал его. Сему воину открыл это Покровитель моего царствования, избирая его в достоверные свидетели моего рассказа; ибо то видение общий Владыка показал мне первому. Итак, отогнав страх, последуем за сими поборниками и военачальниками, и пусть победы никто не определяет множеством сражающихся, но всякий заключает о ней по силе вождей». Сказав то же самое и воинам и такою (речью) внушив всем мужество, царь двинулся с вершины горы. Между тем тиран, видя издали приготовления Феодосиева войска к сражению, вооружил и свое и поставил его в строй. Сам он, оставшись на одном холме, говорил, что царь вступает в битву, ища себе смерти и желая избавиться от этой жизни, и приказал полководцам привести его живого и связанного. Когда фаланги остановились одна против другой, то оказалось, что количество врагов было очень многосложно, а сражавшихся на стороне царя находилось слишком мало. Но как скоро те и другие начали бросать стрелы — поборники видимо стали исполнять свои обещания; ибо сильный ветер, дуя прямо в лицо неприятелям, отвращал и стрелы их, и копья, и дротики так, что никакое оружие не приносило им пользы. Ни тяжеловооруженный, ни стрелок, ни копьеметатель не вредили войску царя. К тому же самая страшная пыль, неслась в лицо врагов и принуждала их закрывать ресницы и защищать глаза. Между тем воины царя, не терпя ни малейшего вреда от этой бури, смело разили неприятелей. Тогда последние, видя это и познав помощь Божию, бросили оружие и стали молить царя о пощаде. Царь уступил их мольбам и даровал им прощение, только приказал поскорее привести к себе тирана. Они побежали и взошли на холм, где находясь, (тиран) не знал о происшествии. Увидев их запыхавшихся и одышкою свидетельствовавших о поспешности своего шествия, он принял их за вестников победы и спросил: не привели ли они с собою связанного Феодосия, как было им приказано? «Нет, не его, сказали они, мы привели к тебе, а тебя поведем к нему; ибо так повелел Правитель всяческих. Говоря это, они сняли его с колесницы и, наложив на него узы, повели связанного. Таким образом незадолго пред тем величавшийся вдруг явился пленником. Царь напомнил ему о преступлениях его относительно к Валентиниану, о беззаконной его тирании, о войнах против законной власти; посмеялся также над Геркулесовым изображением и над суетною, в надежде на него, дерзостью, и потом произнес справедливый и законный приговор казни. Таков был этот царь: и среди мира, и во время войны всегда просил он помощи у Бога и всегда получал ее.

Глава 25. О смерти царя Феодосия.

После этой победы царь заболел и свое царство разделил между сыновьями: старшему отдал он собственную свою область, а младшему скипетр Европы, и убеждал обоих хранить совершенное благочестие; «ибо благочестием, говорил он, и мир блюдется, и война прекращается, и неприятели обращаются в бегство, и трофеи воздвигаются, и приобретается победа». Дав такое наставление детям, он скончался и оставил по себе приснопамятную славу[220].

Глава 26. О царе Гонорие и монахе Телемахе.

Преемники его царства были наследниками и его благочестия; ибо Гонорий, воцарившийся над Европою, отменил издавна производившееся в Риме поединки, и сделал это по следующему поводу. Был тогда некто Телемах, возлюбивший подвижническую жизнь. Удалившись с востока и с известною целью прибыв в Рим именно в то время, когда происходило то ненавистное зрелище, он сам вступил на поприще и сошедши вниз, покушался остановить бойцов, действовавших друг против друга оружием. Но зрители кровопролития были раздражены этим и, воспламенившись неистовством демона, который увеселяется человеческою кровью, побили камнями поборника мира. Узнав это, дивный царь Телемаха причислил к победоносным мученикам, а нечестивое зрелище отменил.

Глава 26. О благочестии царя Аркадия и рукоположении Иоанна Златоустого.

В Константинополе, по смерти пастыря этой церкви Нектария, Аркадий, получив в управление восточное царство и, узнав, что великое светило вселенной, Иоанн введен в сонм антиохийских пресвитеров, вызвал его и, собрав епископов, повелел им низвесть на него божественную благодать и провозгласить его епископом того великого города[221]. И этого уже достаточно, чтобы показать ревность царя о делах божественных. В то время Антиохиею управлял святой Флавиан, а Лаодикиею — Элпидий[222], живший вместе с великим Мелетием и образ его жизни отпечатлевший в себе еще более, чем отпечатлевает изображение перстня. Он был преемником великого Пелагия; а за блаженным Маркеллом следовал всехвальный Агапит, который в бурные времена ереси отличался, как было уже сказано, опытами подвижничества. Между тем в Селевкии, что близ Тавра, епископствовал бывший некогда соученик Иоанна, Максим, а в Мопсуите Феодор, оба стяжавшие знаменитость, как учители. Сиял также разумом и жизнью тогдашний предстоятель Берии, божественный Акакий, озарялся многими видами добродетели и пастырь народа галатийского, Леонтий.

Глава 28. О дерзновении сего епископа по Боге.

Приняв кормило Церкви, великий Иоанн с дерзновением изобличал совершаемые некоторыми неправды, смело внушал полезное царю и царице, и располагал к повиновению установленным законам иереев, а кто дерзал нарушать их, тем запрещал входить в алтарь, говоря, что тому не подобает наслаждаться честью иерея, кто не ревнует о жизни истинно иерейской. И такое попечение имел он не только о своем городе, но и о всей Фракии, которая разделена была на шесть епархий, даже о целой Азии, управлявшейся одиннадцатью начальниками; да и всю понтийскую область украшал он теми же законами, хотя в ней было столько же епархий, сколько и в Азии[223].

Глава 29. О разрушенных им в Финикии идольских капищах.

Узнав, что в Финикии есть еще безумцы, служащие демонам, он собрал пламеневших божественною ревностью подвижников и, уполномочив их царскими указами, послал для сокрушения идольских капищ. А деньги на издержки мастеровым и занимавшимся разломкою работникам их, он брал и расточал не из царских сокровищниц, а у женщин, обиловавших богатством и сиявших верою, убеждая их к этой щедродательности и доказывая, что сими пожертвованиями приобретается благословение. Таким образом остававшиеся идольские капища он разрушил до основания[224].

Глава 30. О церкви готской.

Видя, что и скифский народ опутан сетью арианства, Иоанн употребил хитрость против хитрости и сам измыслил средство уловить добычу. Поставив единоплеменных им пресвитеров, диаконов и чтецов священного Писания, он уделил им одну церковь[225] и чрез них уловил многих заблудших; ибо и сам весьма часто хаживал туда беседовать, употребляя при этом разумевшего тот и другой язык толмача, да и умевших говорить по-готски побуждал делать это же. Все сие совершая внутри города, он уловил многих обольщенных, и показал им истину апостольской проповеди.

Глава 31. Попечение его о скифах и ревность против маркионитов.

Узнав, что некоторые кочующие скифы стоявшие тогда лагерем при Истре, жаждут спасения, но не имеют никого, кто принес бы им воды, Иоанн отыскал мужей, с ревностью к апостольским трудам, и отправил их к скифам. Я читал и послание, написанное им к анкирскому епископу Леонтию, в котором он извещает его об обращении скифов и просит послать людей, способных руководить их. Узнав также, что в некоторых деревнях нашей страны[226] возник недуг Маркиона, он писал тогдашнему нашему пастырю и, убеждая его изгнать болезнь, уполномочивал его к тому царским указом. И из этого уже достаточно явствует, какую, по божественному Апостолу, носил он в душе заботу о церквах.[227]

Глава 32. О требовании Гайны и о сопротивлении Иоанна Златоуста.

Можно и из других случаев узнать о его дерзновении. Некто Гайна, по происхождению скиф, да и по чувствам сердца варвар, с тиранскими замыслами, в это время был военачальником, и под своею властью имея единоплеменников, предводительствовал также конницею и пехотою римлян. Его боялись не только все другие, но и сам царь, замечавший в нем стремление к тирании. Заразившись арианством, он доложил царю об уступке ему одного из Божиих храмов. Царь обещал рассмотреть и удовлетворить его желанию. Признав к себе божественного Иоанна, он объявил ему о просьбе Гайны, напомнил о его силе, намекнул о замышляемой им тирании и убеждал епископа уступкою обуздать гордость варвара. Но благородный этот муж сказал: «не делай такого обещания, Государь, не приказывай отдавать святая псам[228]. Я не допущу, чтобы исповедующие и прославляющие Бога-Слово, выведены были из божественного храма и сдали его хулителям Христа. Да и не бойся этого варвара, Государь, но, призвав обоих нас — меня и его, спокойно слушая, что будет говорено. Я обуздаю его язык и заставлю не требовать того, чего не следует отдавать». Выслушав это, царь обрадовался и на следующий день призвал обоих. Гайна домогался обещанного. Но великий Иоанн возразил, что царю, предызбравшему благочестие, не должно оскорблять святыню. Когда же тот сказал, что и ему нужно иметь молитвенный дом, великий Иоанн отвечал: «для тебя открыт каждый божественный храм, и если хочешь молиться, никто не останавливает». «Но я, возразил Гайна, принадлежу к другому обществу и с своими сообщниками требую одного храма Божия, требую очень справедливо, потому что совершил для римлян много воинских подвигов». «А полученные тобою награды, сказал Иоанн, еще больше твоих трудов; ибо ты и военачальник, и удостоен консульского облачения. Тебе следовало бы посмотреть, что был ты прежде и чем стал теперь; какая прежде была бедность и какое теперь изобилие; какие носил ты одежды, пока не перешел чрез Истр, и какие носишь ныне. Так посмотри, сколь малы твои труды, и сколь велики твои почести, и не будь не благодарен к тем, которые почтили тебя». Такими речами вселенский учитель связал уста Гайны и принудил его замолчать. По прошествии некоторого времени, этот варвар обнаружил давно задуманную тиранию и, собрав во Фракии войско, произвел весьма много грабительств и опустошений. Узнав об этом, все упали духом — и начальствующие, и подчиненные; так что никто не хотел ни идти против него войною, ни безбоязненно ехать к нему посланником: ибо каждый угадывал намерения варвара.

Глава 33. О посольстве к нему Златоуста.

Тогда, оставив всех робких, начали убеждать этого великого воителя, чтобы он принял на себя посольство — и Иоанн, не обратив внимания ни на бывшее противодействие, ни на происшедшую из того вражду, охотно отправился во Фракию. Гайна же, узнав о посланнике и вспомнив о его дерзновении в защиту благочестия, еще издали усердно встретил его, приложил руку его к своим очам, а детей наклонил к священным его коленам. Так-то добродетель и в людях неприязненных обыкновенно поселяет к себе уважение и страх[229].

Глава 34. О том, что случилось относительно к нему.

Однакож зависть не перенесла блеска его любомудрия, но, воспользовавшись свойственными ей средствами, лишила царствующий город, или лучше, всю вселенную его слова и мысли. Дошедши до этой части повествования, я и сам не знаю, что чувствую; ибо, намереваясь рассказывать о причиненной Иоанну обиде, стыжусь другой доблести обидчиков, и потому попытаюсь скрыть имена их[230]. Движимые различными враждебными побуждениями, эти люди не захотели смотреть на молниеносную добродетель мужа. Они нашли каких-то жалких обвинителей и, видя клеветы их явными, составили далеко от города заседание и произнесли приговор[231]. А царь, веря им, как иереям, приказал Иоанну удалиться из города. Поэтому Иоанн, и не слыхав обвинений, и не принесши оправдания, так как бы действительно был обличен в том, в чем обвинили его, нашелся принужденным оставить город и переселился в лежавший при устье Понта Иерон. Так называют это портовое местечко. Но в ту ночь случилось величайшее землетрясение, и пораженная страхом царица чуть свет отправила к изгнаннику послов с просьбою, чтобы он, как можно скорее, возвратился в столицу, и сохранил город от опасности. За этими послами отправлены потом другие, а после этих опять другие, так что послы рассеялись по всему Боспору. Когда же узнал о том православный народ, то совершенно покрыл судами устье Протопонтиды; ибо все с зажженными восковыми светильниками вышли навстречу епископу. Итак скопище врагов Иоанновых на этот раз рассеялось. Но по прошествии немногих месяцев они снова собрались и опять произнесли осуждение — не на основании тех прежних ложных доносов, а за участие его в литургии уже после низвержение. Иоанн отвечал на это, что он и судим не был, и обвинений не слышал, и оправдания не приносил, и не осужден лично, но что царь изгнал его и царь же опять возвратил. Таким образом, созвав второй собор, враги не находили нужды в суде, но убедив царя, что решение над Иоанном законно и праведно, не только изгнали его из того города, но и сослали в один небольшой и пустынный городок Армении, которого имя Кукуз[232], а оттуда хотели перевести в Питиунт, на пределы Понта и Римской империи, на границу с самыми дикими варварами. Но человеколюбивый Господь не допустил победоносного подвижника вселить в то скопище; ибо, по прибытии его в Команы, переселил его в жизнь не стареющую и беспечальную. Благоподвизавшееся же тело его было положено близ гроба мученика Василиска, согласно с повелением, которое дал чрез сновидение самый этот мученик[233]. А сколько ради Иоанна изгнано из церкви епископов и выселено на самый конец империи, сколько людей, возлюбивших подвижническое любомудрие, подверглись такому же бедствию — рассказывать о том и сказаниями растягивать сочинение считаю излишним. При том события печальные, по моему мнению, надобно описывать короче и прикрывать погрешности единоверных деятелей. Из числа лиц, поступивших несправедливо, очень многие понесли наказание, и соображением причины своих страданий принесли другим пользу. На несправедливость относительно Иоанна особенно негодовали епископы европейские, так что даже отделились от общения с виновниками ее. К той же стороне присоединились и все епископы иллирийские; избегали общения с неправдою и весьма многие из городов, лежащих к восходу солнца, хотя тела церкви и не разделяли. По смерти великого вселенского учителя западные епископы не прежде пришли в общение с епископами Египта, Востока, Боспора и Фракии, как присоединив имя этого богоугодного мужа к именам прочих почивших епископов. Арзакия же, который был после него, не удостоили поминовения, а только приняли преемника Арзакиева, Аттика, часто бывавшего послом и не редко водворявшего мир, и то приняли спустя несколько времени, когда он вписал в диптих имя Златоуста[234].

Глава 35. О Кирилле, епископе Александрии, и об Александре, епископе Антиохии.

В это время епископом Александрии был Кирилл, родной племянник Феофила, получивший кафедру дяди. А кафедру Церкви иерусалимской занимал Иоанн, человек дивный, преемствовавший Кириллу, о котором я и прежде упоминал[235]. Антиохийскую же церковь пас Александр[236] и споборником своего архиерейства имел самый образ жизни; ибо до епископства он проводил время на поприще подвижничества и, весьма долго упражняясь в этом, явился мужественным поборником, потому что, уча словом, наставления свои подтверждал и жизнью. Он был преемник Порфирия[237], который, приняв это кормило после Флавиана, оставил много памятников человеколюбия, славился также и силою духа. Божественный же Александр богат был подвигами, любомудрием и нестяжательностью жизни, текучестью слова и другими бесчисленными дарованиями. Он и партию великого Евстафия, которую не допустил до общения сперва Павлин, потом Евгарий, своим убеждением и увещеванием, присоединил к остальному телу церкви и устроил такой праздник, которому подобного никто никогда не видывал; ибо, созвав всех единоверных, как священнослужителей, так и прочих, пришел в их собрание, и взяв певцов, устроил один согласный гимн и чрез то, от врат обращенных к западу, до величайшего храма, всю площадь наполнил народом, как бы словесною рекою, подобию реки, обтекавшей город. Смотря на это, и иудеи, и люди, зараженные арианством, и незначительный остаток язычников стенали и скорбели; ибо видели, что и другие потоки вливаются в море церкви. Он-то первый внес в церковные диптихи имя Иоанна.

Глава 36. О последующем раскаянии тех, которые враждовали против епископа Иоанна, и о перенесении его останков.

В последствии однакож и самые останки великого учителя перенесены были в царствующий град. И православный народ, посредством судов, сделав снова море как бы сушею, устье Боспора около Пропонтиды покрыл светильниками. Это сокровище доставил тому городу нынешний царь, носящий имя своего деда и сохраняющий не поврежденным его благочестие[238]. Склонив на гробе святителя очи и чело, он принес молитву за своих родителей, и просил простить им обиду, причиненную по неведению; ибо его родители давно уже умерли, оставив его в сиротстве весьма юным. Но Бог отцов и праотцев не попустил ему испытать сиротство; ибо устроил так, что он получил благочестивое воспитание, царство сохранил безмятежным и обуздал замыслы тирании. Памятуя всегда эти благодеяния, он чествует Благодетеля гимнами, и общницами в славословии имеет сестер[239], которые, подвизаясь в девственной жизни, находят высочайшее наслаждение в занятии словом Божиим, и считают негиблющим сокровищем подаяния бедным. Сам же царь кроме того украсился и многими другими качествами, а особенно человеколюбием и кротостью, чуждым волнений миром души, безукоризненною и испытанною верою. И я представлю ясное доказательство этой веры.

Глава 37. О вере Феодосия Младшего и его сестер.

Один человек, проводивший жизнь подвижническую, но в душе питавший чувства довольно дерзкие, пришел к царю с какою-то просьбою. Когда же, делав это несколько раз, он не получил просимого, то отлучил царя от церковного общения и, связав его сими узами, удалился. После того благоверный царь, прибыв во дворец, тогда как время призывало уже к столу и сошлись лица, имевшие разделять его трапезу, сказал, что он не вкусит пищи, пока не будет разрешен от запрещения. Поэтому он послал к архиерею одного из самых близких к себе людей, и просил его, чтобы повелено было связавшему разрешить себя. Епископ отвечал, что не следует принимать запрещение от всякого, и объявил, что сам разрешает его: однакож царь не принял разрешения, пока связавший, быв отыскан с великим трудом, не возвратил ему общения. Так веровал Феодосий в Божественные законы! Посему-то приказал он раскопать до основания и самые остатки идольских капищ, чтобы наши потомки не видели и следов прежнего заблуждения. Эту именно мысль внес он в указ о сем предмете, и от таких благих семян постоянно пожинает плоды; ибо имеет покровителя в Господе всяческих. Так, когда предводитель кочующих скифов, Роил[240], с многочисленным войском перешел Истр, опустошал и грабил Фракию с угрозою, что осадит царственный город и при первом приступе возьмет его и разрушить, Бог бросил с неба громы и молнии, и ими истребил как его самого, так и все его войско. Нечто подобное совершил Господь и в войну персидскую. Ибо, когда персы, узнав затруднительное положение римлян, нарушили мирный договор, и начали воевать пограничные города, между тем как подвергавшиеся нападению не получали ниоткуда помощи, потому что, надеясь на мир, царь и военачальников и войско услал на другие войны: тогда Господь ниспослал всеувлекающий дождь и величайший град и, этим воспрепятствовав бегу лошадей, так что в двадцать дней они не могли пройти и двадцати стадий, остановил дальнейший поход врагов; а между тем и военачальники прибыли туда и войско собралось. Да и в прежнюю войну, те же неприятели, осаждая соименный царю город[241], по милости Божией, оказались достойными смеха; ибо Горорану[242], тогда как он более чем тридцать дней осаждал вышеупомянутый город, придвигая к нему множество осадных машин, употребляя бесчисленные хитрости, и воздвигнув извне высокие бойницы, противостал один божественный архиерей, по имени Евномий, и разрушил силу всех употребленных против города хитростей. Тогда как наши военачальники уклонялись от сражения с врагами и не осмелились подать помощь осаждаемым, он своим противодействием сохранил город от разрушения. Слыша, что один из подвластных персам варварских князей отважился на обыкновенные хулы, хвастался Рапсаком и Сеннахиримом, и неистово грозил сжечь храм Божий, этот божественный муж не вынес такого бешенства и, приказав поставить на стенной зубец каменометную машину, носившую имя Апостола Фомы, вложенный в нее большой камень велел пустить именем того, кто терпел хулу. Камень тот час низринулся в упомянутого нечестивого князя, и коснувшись скверных его уст, обезобразил его лицо, раздробил всю голову и разбрызгал по земле мозг его. Видя это, управлявший неприятельским войском и надеявшийся взять город, поспешно отступил и самым делом признал свое поражение, а потом, устрашившись, принял мир. Так верховный Царь всех покровительствует царю благоверному; ибо и он исповедует свое рабство и приносит Господу подобающее служение. Он же и останки сего великого вселенского светильника возвратил пламенно желавшему того городу. Но это случилось после[243].

Глава 38. Об антиохийском епископе Феодосии.

Тому превосходному епископу римскому Иннокентию наследовал Бонифатий. Бонифатию — Зосима, а Зосиме — Целестин[244]. В Иерусалиме же, после дивного Иоанна, попечение о церкви вверено было Праилию — мужу, по истине достойному своему имени. А в Антиохии после божественного Александра предстоятельство в церкви получил Феодот, жемчужина смиренномудрия, муж, отличавшийся кротостью, и украшавшийся строгостью жизни. Он к прочим овцам присоединил секту Апполинария, которая просила у него общения с стадом Христовым. Впрочем многие из аполлинариан и после продолжали носить признаки прежней заразы[245].

Глава 39. О гонении в Персии и о тамошних мучениках.

В это время персидский царь Исдигерд[246] воздвиг брань против церквей, и поводом к тому служило следующее обстоятельство: Был некто епископ Авда[247], украшавшийся многими видами добродетели. Увлекаясь неблагоразумною ревностью, он разрушил пирей: а пиреями у персов называются храмы огня; огонь же в Персии почитается Богом. Узнав о том от магов, царь послал за Авдою и, в первый раз кротко укорив его за этот поступок, приказывал только выстроить пирей. Но когда Авда стал противоречить и сказал, что он никак не исполнит этого повеления, тот грозил разрушить все церкви, и потом свою угрозу оправдал самым делом; ибо, повелев прежде умертвить того божественного мужа, приказал разрушить церкви. По моему мнению, разрушение пирея сделано было не во время; потому что и Божественный Апостол, пришедши в Афины и увидев город, наполненный идолами, не разрушил ни одного из чтимых там требищ, но обличал невежество и раскрывал истину словом. А что разрушивший не построил храма, но решился лучше принять смерть, чем сделать это — тому я очень удивляюсь, как поступку, достойному венцов, ибо воздвигнуть капище, мне кажется, все равно, что поклониться огню. Так вот отсюда-то началась буря, и воздвигла яростные и свирепые волны против питомцев благочестия. Это треволнение, возбуждаемое магами, будто какими вихрями, не утихло и чрез тридцать лет. А магами персы называют тех, которые боготворят стихии[248]. Мифологию их мы раскрыли в другом сочинении, где предложили и решение их вопросов. После смерти Исдигерда, сын его Гороран вместе с царством наследовал от отца и брань против благочестия; а когда сам умирал, то с первым также и последнюю оставил опять сыну[249]. Роды казней и вымыслы мучений, которым подвергаемы были благочестивые, пересказать не легко. Мучители у одних сдирали кожу с рук, у других — с хребтов, у иных обнажали от кожи голову, начиная со лба до подбородка, а некоторые покрывали разрезанным по средине камышом и разрезы приспособляли к телу, а потом, наложив крепкие связи от головы до ног, с силою извлекали каждую тростинку, чтобы, раздирая ею близлежащее место кожи, причинять жестокие страдания. Вырывали также ямы и, тщательно обмазав их, заключали в них стада крыс, и в пищу им приносили подвижников благочестия, с связанными руками и ногами, чтобы они не могли отгонять от себя этих зверей. Мучимые голодом, крысы понемногу пожирали плоть святых, и чрез то причиняли им продолжительные и невыносимые страдания. По внушению губителя природы и врага истины, измышляли они и другие еще более жестокие мучения, но не поколебали мужества подвижников; ибо они произвольно стекались, желая получить смерть, приближающую к жизни нетленной. Я упомяну теперь о двух или трех, чтобы чрез них показать мужество и прочих. Был некто Ормизд, человек между персами весьма знаменитый, происходивший из рода Ахеменидов и родившийся от лица правительственного. Когда царь узнал, что он христианин, то призвал его и приказал ему отречься от Бога-Спасителя. Но последний сказал, что «приказание царя и несправедливо и неприлично; ибо кто научится легко презирать Бога всех и отрекаться от Него, тому еще легче будет пренебрегать волю царя, так как царь есть человек и наследовал смертную природу. Если же крайнего наказания достоин всякий, отрекающийся от твоей, Государь, державы; то каких казней не заслуживает отрекающийся от Творца всяческих»? Царь, долженствовавший дивиться мудрости этих слов, лишил доблестного подвижника и богатства и почестей, и приказал ему, обнаженному и только препоясанному, водить имевшихся при войске верблюдов. По прошествии многих дней, выглянув из комнаты, он увидел, что этот превосходный муж сожигается лучами солнца и покрыт пылью и, вспомнив знаменитость его отца, призвал его и приказал ему надеть небольшой, сделанный из льна хитон. Потом, подумав, что от понесенного им труда и оказанного ему человеколюбия мысль его смягчилась, сказал: «хоть теперь наконец оставь свое упрямство и отрекись от Сына плотника». Но тот, исполнившись Божественной ревности, разодрал хитон и бросил его, присовокупив: «если этим думаешь ты отклонить меня от благочестия, то возьми свой дар и храни его вместе с твоим нечестием». Видя такую его твердость, царь изгнал его нагим из царства. А когда стал противоречить ему и не соглашался отречься от Творца Сунка, господин тысячи рабов, то он спросил: «кто из его рабов самый худший», и тому передал господство над прочими, так что и сам господин должен был служить ему. Да тому же рабу отдал и госпожу, жену господина, в том предположении, что она уговорит поборника истины. Однакож обманулся в надежде, ибо его дом основан был на камне[250]. Царь взял также и одного диакона, Вениамина, и заключил его в темницу. Чрез два года после сего прибыл в Персию римский посол по другим делам и, узнав о диаконе, просил царя освободить его. Царь приказал Вениамину дать обещание, что он никому из магов не будет предлагать христианского учения, да и сам посол советовал ему исполнять приказание. Но Вениамин выслушал убеждение посла и сказал: «для меня невозможно не передавать принятого мною света; ибо история священных евангелий показывает, какого наказания достойно сокрытие таланта»[251]. Впрочем царь в то время не знал ничего этого, и приказал освободить его от уз, а он, следуя своему обычаю, продолжал уловлять одержимых мраком неведения и приводить их к умственному свету. Через год о его делах довели до сведения царя, и царь, призвав его, приказал ему отречься от Того, кому он покланяется. А он спросил царя: «чего заслуживает человек, оставляющий свое царство и предпочитающий другое»? Когда же тот сказал: «смерти и величайшей казни», этот мудрейший муж продолжал: «а чего заслуженно не должен потерпеть человек, оставляющий Творца и Зиждителя, и боготворящий одного из сорабов, и честь, приличную Тому, воздающий этому»? Раздраженный такими словами, царь заострил двадцать тростин, и всадил их за ручные и ножные ногти Вениамина. Когда же увидел, что он принимает эту казнь за шутку, то, заострив еще тростинку, вонзил ее в детородный уд и, беспрестанно вынимая и снова вонзая ее, причинял этим несказанные муки. После такой казни, нечестивый и зверский мучитель приказал всадить в задний проход толстую, со всех сторон сучковатую, палку, от чего этот доблестный подвижник испустил дух. Подобных сим истязаний совершено нечестивыми бесчисленное множество. И не должно удивляться, что владыка всех терпел такое зверство и нечестие: ведь и до царствования Константина Великого, сколько ни было римских царей, все они неистовствовали против последователей истины. Диоклетиан в день страдания Спасителя разрушил церкви в целой римской империи[252]. Но чрез девять лет они снова процвели и получили многостороннее величие и красоту; а гонитель угас вместе с своим нечестием. Эти брани и непобедимость церкви предсказал сам Господь. Да и обстоятельства научают, что брань, доставляет нам больше пользы, нежели мир, ибо последний делает нас беспечными, расслабленными и робкими, а первая и мысли изощряет и помогает нам презирать настоящее, как минутное. Впрочем об этот часто говорили мы и в других сочинениях.

Глава 40. О мопсуэтском епископе Феодоре.

Тогда как Божественный Феодот управлял церковью антиохийскою, учитель всей церкви, мопсуэтский епископ Феодор, победоносно подвизавшийся против целой еретической фаланги, достиг конца жизни. Он наслаждался учением прежнего Диодора и был общником и сотрудником божественного Иоанна, ибо они сообща почерпали из духовных источников Диодоровых. Феодор на своей кафедре провел тридцать шесть лет, и во все это время сражался с полчищами Ария и Евномия, одерживал верх над разбойническою шайкою Апполинария, и святым овцам доставлял превосходное пастбище. А брат его Полихроний прекрасно также пас церковь апамейскую, быв богат и даром слова и блеском жизни[253].

Оканчивая этим свое сочинение, я умоляю будущих читателей вознаградить мой труд молитвами. Моя история обнимает собою сто пять лет времени, начинаясь безумством Ария, и оканчиваясь с кончиною достохвальных мужей Феодора и Феодота.[254] В заключение перечислю по порядку епископов, управлявших великими городами после гонения.

Епископы римские: Мильтиад, Сильвестр, Юлий, Ливерий, Дамас, Сирикий, Анастасий, Иннокентий, Бонифатий, Зосима, Целестин.

Антиохийские: Виталий, Филогоний, Евстафий, это православные. Потом Ариане: Евлалий, Ефроний, Плакит, Стефан, Леонтий, Евдоксий. После них опять православные: Мелетий, Флавиан, Порфирий, Александр, Феодот, к которым надобно присоединить и евстафианских — Павлина и Евагрия.

Александрийские: Петр, Ахилла, Александр, Афанасий, Григорий арианин, потом опять Афанасий, Георгий еретик, потом опять Афанасий, Петр — ученик Афанасия, потом Лукий арианин, потом опять Петр, Тимофей, Феофил и племянник Феофила Кирилл.

Иерусалимские: Макарий, Максим, Кирилл, Иоанн, Праилий, Ювеналий.

Константинопольские: Александр, Евсевий арианин, перемещенный из Никомидии, после него Павел исповедник, Македоний духоборец, по изгнании которого управляли церковью — нечестивый Евдоксий, Демофил из Берии фракийской — еретик, Григорий назианский, Нектарий, Иоанн Златоуст, Арзакий, Аттик и Сисиний.