Цесаревич

Глава 7

Эгейское море, о. Парос, г. Науса.

13 мая 1750 года.

Адмирал Захар Данилович Мишуков был полон решимости. Четыре месяца корабли русского флота охотились за турками, практически парализовали морскую торговлю Османской империи, потопили три фрегата и еще восемь мелких суденышек. Лютовали и союзные пираты, точнее — каперы. Эгейские лихие моряки, и раньше промышлявшие пиратством, сейчас делали это с бумагами от России и были преисполнены счастьем, что уже не бандиты, а гордые каперы.

Но все это было не то, лишь возня, которая не сильно-то и шла на пользу русскому флоту. Мало того, что за эти месяцы были потеряны два фрегата при ошибках в навигации, так и наступал дефицит пороха и ядер, парусины и канатов. Мальтийцы продавали свои пороховые запасы, дорого, но продавали. Однако, и их склады истощались очень быстро. Поэтому нужно было сражение жесткое и бескомпромиссное, чтобы разгромить турку и сразу же послать конвой за всем нужным в Россию.

Победа позволит и непосредственно уничтожить турецкий флот, который мало-мальски, но был турками собран со всех закоулков огромной империи, но еще решительная виктория не даст французам совершить ошибку и напасть на русские корабли. Франция блокирует русские эскадры и не пускает их к Гибралтару, а победа русского флота над турецким, решимости у французов должна поубавить.

— Зюйд-Вест, — кричал офицер на флагмане русского флота, линкоре «Ретвизан».

— Впереди паруса! — услышал Захар Данилович.

— Вот и хорошо, сложно ждать и догонять, — чуть слышно, скорее, для себя, сказал адмирал Мишуков и достал зрительную трубу.

Через двадцать минут, когда оба флота уже отчетливо себя проявили и командующие расценивали шансы победы в сражении, появилась еще одна информация, которая повергла русского адмирала в шок.

— С кормы паруса! — прокричал впередсмотрящий в гнезде.

Все от матросов до офицеров напрягали зрение, чтобы увидеть противника, который приближался к русскому флоту. Проще определить опасность было капитану «Ретвизана», да адмиралу Мишукову с адъютантом, у которых были зрительные трубы.

— Французы! — воскликнул капитан флагмана.

Мыслительные процессы Захара Даниловича Мишукова ускорились в разы. Русский флот оказывался зажат в клещи. Но сведений о том, что Франция вступила в войну с Россией, не было, напротив, французы в разы уменьшили свою активность в направлении Османской империи, только у берегов Испании и части Италии ходят корабли под французскими флагами. Уже два месяца, у Мальты и в зоне действия русских эскадр не было ни одной посудины от Людовика. Тогда что? Пугают? Вступят ли в бой? Если не собираются воевать, то почему тут? Да и как нашли? Очень много было вопросов у адмирала, на которые вряд ли можно было получить ответы в ближайшее время.

— Неприятель впереди! Думайте, господа, как бить турок станем. Францию не трогаем, пока они не станут нас топить, — скомандовал Мишуков, все больше набираясь решимости, пусть и промелькнула мысль, что турок нужно бить, а французам можно и сдаться.

Адмирал скривился и загнал малодушные помыслы глубоко в подсознание.

— Восемь линейных кораблей, одиннадцать фрегатов, двадцать три галеры, еще восемнадцать различных малых кораблей, — отчитался офицер.

«Мы имеем десять линейных кораблей, шесть фрегатов, пять брандеров. Ветер больше благоприятствует нам, турки стоят относительным скоплением, по крайней мере, галеры скучены» — думал Мишуков.

Адмирал понимал, что в таких условиях может повторить победу при Лепанто, когда Бредаль пожертвовал и собой и своим кораблем. Сейчас же приказать кому-то погибнуть, чтобы иные радовались виктории, было не по чести дворянина, может только брандеры сделают свою работу, но такова специфика этих кораблей, чтобы погибнуть, но прихватить с собой неприятеля, да и система эвакуации на брандерах отработана до автоматизма. Самому же Мишукову хотелось славы. Кто ее не хочет? Но, он хотел лично насладиться триумфом, а не взирать на восхваления подвига с небес, ну, или из ада, — это уже как получится.

— Созывайте Совет, — распорядился Мишуков и пошел в каюту, чтобы спокойно позавтракать. Он уже принял решение, теперь нечего переживать, но послушать подчиненных может оказаться полезным.

Как и думал адмирал, толковых решений в сложившейся ситуации предложено не было. Были высказаны мнения, что лучше уходить, если отпускают, говорили и о том, чтобы ударить по французам, которые обнаглели и еще много чего сказанного по-пустому. Но было важно даже психологически, разделить ответственность за принятые решения, что и было сделано, когда предложения адмирала были приняты единогласно.

Почти сутки флоты маневрировали, турки пытались выйти в открытое море, но после непродолжительных обменах пушечными залпами, забились в заливе Сароникос у мыса Капо-Скилли [название мыса Скилион в XVIII в.]. Неприятельский флот не выходил, а и французы немного подтянулись и своим присутствием, которое было не столь и внушительным, скорее политическим и нервозным, стесняли возможности маневра для кораблей Мишукова. Русский флот просто подталкивали к сражению, причем не к линейному бою, а к свалке.

Под самое утро были спущены порядка двух десятков лодок, которые на всех порах устремились к неприятелю, благоприятствовал ветер, но и матросы на веслах подталкивали свои одно парусные суденышки вперед. Вместе с тем, три линейных корабля, без каких-либо огней, выстроились в линию напротив выхода из залива Сароникос и стали выжидать. Задача была ударить всеми орудиями с бортов «в ту степь», для отвлечения неприятеля от реальной опасности.

Вместе с лодками, груженными порохом и под управлением матросов в бой устремились и четыре корабля-брандера.

Лодки уже приближались к турецким кораблям, как там началась суета, а у тех вымпелов, что стояли боком к выходу из залива, стали в ночном, или уже предрассветном сумраке, одна за другой выкатываться пушки. Русские линейные корабли открыли огонь. В ночи было вообще непонятным, куда долетают ядра, и насколько это опасно для турок, но грохот стоял, и паника у османов присутствовала, несмотря на буквально несколько попаданий.

До целей дошло только меньше половины лодок, два брандера-корабля были потоплены турками, но остальные отработали по турецкому флоту. Особо отличился корабль-брандер под началом капитана Василия Сергеевича Ильичева, который смог сцепиться с турецким линкором и взорвать свой корабль, от которого огонь быстро перекинулся и на турецкий вымпел. Команда, в большей части, успела прыгнуть в воду и даже спустить один ял, прежде чем разразился взрыв большой мощности.

От брандера огонь переметнулся и дальше, охватывая пламенем еще пять галер и три линейных кораблях неприятеля. Огонь переметнулся еще на ряд посудин, где команды имели успех в борьбе со стихией и выигрывали в битве за живучесть своих суден, стало ясно, что решающего значения предрассветная атака не принесла.

Весь русский флот, уже готовый к сражению, выдвинулся к месту пожарищ. И началась самая, что ни наесть свалка, которой так хотелось избежать. Русские корабли выходили на пистолетный выстрел и в упор, иногда раньше неприятеля, иногда с обменом ударов, били по туркам. Щепа разлеталась от любого попадания османского ядра, именно щепки от собственного корабля и причиняли больше вреда, чем само ядро. Палубы заливало кровью, но никто не сдавался.

Флагман «Ретвизан» не стоял в стороне.

— Зарядить пушки двумя ядрами по правому борту [подобное в реальной истории использовал Ф. Ушаков], — скомандовал капитан корабля под одобрение адмирала.

Это было опасно — два ядра могли и разорвать ствол орудия, однако, двойной выстрел — это двойное попадание практически в одну точку. Целью «Ретвизан» выбрал турецкий флагман — самый большой в двух флотах линкор со ста пятью пушками. Ветер немного переменился, и нужно было изменить конфигурацию парусов, но времени на это не оставалось, и русский флагман рисковал.

Поворот, левый борт практически погружается в воду, но правый разряжается залпом, не давая шанса турецкому кораблю. Русские матросы, среди которых были и греки и черногорцы сразу же стали бороться за живучесть своего корабля, откачивая воду из трюма, перетаскивая тяжелые пушки на правый борт. В какой-то момент, корабль все же выпрямился и мог продолжать бой.

В это самое время, туркам удалось взять в клещи русский линкор «Три святителя» и там уже шла жестокая абордажная схватка, в которой турецкое численное превосходство продавливало русское преимущество в качестве подготовки абордажных команд. Когда два союзных фрегата, так же потрёпанных, приблизились к русскому линкору, команды на «Трех святителях» уже не осталось, но и турок было убито огромное множество. Абордажный натиск команд с русских фрегатов быстро смял волю к сопротивлению у оставшихся моряков и абордажников противника. Османы стали прыгать в воду, или сдаваться.

Бой закончился. Это была победа — турки разгромлены, и частью сдались. Только шесть галер и еще пять малых кораблей сбежали, как-то протиснувшись между сражающимися флотами. Русские потери составили три линейных корабля, два из которых были потоплены турками, а один совершил таран, погибнув и сам и захватив в Преисподнюю неприятеля. «Три святителя» взят на абордаж, один союзный фрегат так же был потерян, причем без шансов на спасение — взорвалась крюйт-камера [место на корабле, где хранился порох].

У турок потоплены четыре линейных корабля, два захвачены абордажным боем, два изрядно потрепанных сдались. Фрегатов противник потерял восемь, остальные могут и не доплыть до практически видимого берега, но там их неминуемо захватят русские команды, которые готовились высадиться на берег и зачистить его от любых очагов сопротивления. Галеры большей частью сгорели, были и потопленные, а на одной случилось восстание греков-гребцов, которым удалось захватить корабль.

Раненный в руку щепой, а в ногу пулей, адмирал Мишуков, ждал атаки со стороны французов. Уже рассвело, русский флот не просто потрепан, по сути, эта победа чуть лучше, чем Пиррова. Добыча, в роли которой может выступить русский флот, для свежей французской эскадры оказывалась вполне по силам. Доминирующий в организме Захара Даниловича адреналин больше не позволял задаться вопросом о сдаче французскому флоту. Биться до последнего!

— Они уходят! — с необычайным облегчением произнес Мишуков.

Тогда русский адмирал еще не знал, что в Средиземное море ранее вошла еще одна русская эскадра под командованием вице-адмирала Шпанберга. Многое пришлось уступить англичанам, в том числе и пообещать первоочередное исполнение контрактов на поставку пеньки, чтобы они пригрозили Франции, не сметь атаковать русских, обещая вступить в возможное противостояние на стороне России. Средиземноморская французская эскадра узнала, что русские корабли, еще не участвующие в баталиях и полные решимости, приближаются к Пелопоннесу и решила ускориться в направлении Марселя. Вот если бы русским не удалось победить османов, то французы могли бы поучаствовать в полном разгроме, но сейчас, нет.

Прыти и скорости французам предало еще и то, что, расценив ситуацию, как благоприятную, из Генуи вышла и австрийская эскадра, всячески перед тем раструбив по округе, что Габсбурги выполняют и перевыполняют свои союзнические обязательства перед Россией.

Позднее, данные действия австрийского флота, большей частью составленного из кораблей недавно захваченной Генуи, будут представлены русской дипломатической миссии в Вене, как героический шаг австрийского правительства, многим более, чем возможное наступление союзников на Османскую империю. Дескать, спасла Мария-Терезия русский флот от разгрома. Так что победа русского моряка была если не обесценена, то, по крайней мере, принижена. Вот только и в самом, казалось бы, негативе, чаще всего присутствует и позитив, так как срабатывает стратагема, суть которой «если ты сильный, кажись слабым».

Петербург.

Дом Петра Ивановича Шувалова.

16 мая 1750 года.

В просторном кабинете деятельного Петра Ивановича, на удивление было прибрано и чисто. Ранее, кто входил в эту юдоль мучительных мыслей о радении Отечеству, замечал разбросанные листы бумаги, пролитое вино или газированную сладкую воду. Именно что юдоль прожектов и мыслей об Отечестве, как же подумать, что и о своей собственной мошне?! Сейчас же чистый кабинет Петра Ивановича настораживал присутствующих братьев.

— Петр, ты решился действовать? — рассек тишину глава Тайной канцелярии Александр Иванович Шувалов.

— Да, — холодно ответил Петр Шувалов.

— Но в прошлый раз, как мне кажется, не получилось оконфузить цесаревича, — подал голос и последний присутствующий в кабинете, самый младший — Иван Иванович Шувалов.

Фаворита Елизаветы Петр Шувалов не хотел привлекать к столь деликатному вопросу, как «научение наследника», и одномоментно «удару по планам Бестужева». Цесаревич, по мнению и Петра и Александра зарвался и реально стал угрожать положению клана Шуваловых при дворе. Так же и Екатерина становилась не слишком удобной фигурой, если на нее уже делает ставки Бестужев. Не было понятно, зачем это канцлеру, если жена наследника мало вписывается в дворцовые расклады, но недооценивать Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, Шуваловы и не думали. Если обхаживает канцлер невестку императрицы, значит для того у противника по придворным интригам есть все основания.

Родные братья понимали, что их троюродный кузен Иван не того характера человек, что захочет интриговать, тем более, когда все мысли «постельничьего» императрицы уже о скором открытии университета.

Да и Иван видит в цесаревиче только благо. Именно Петр Федорович надавил на строителей и промышленников, чтобы в кратчайшие сроки, даже, скорее, рекордные, закончить строительства зданий университета. А еще наследник — пиит, композитор, чьими произведениями все больше увлекаются в Европе. Да что там, Сам Вольтер, в последнем письме просит Ивана Шувалова свести с русским принцем. Светоч европейского Просвещения заинтересовался деятельностью цесаревича. Беглый француз даже намекал, что с удовольствием приедет в Россию, но опасается немилости религиозной императрицы.

Иван Иванович так же и понимал, что именно его кузены добились того, что он так высоко взлетел, получил возможности к самореализации и своему возвеличиванию, как бойца за Просвещение. Поэтому, рисковать отношениями с Петром и Александром императорский фаворит не станет. Попробует оттереться от грязи — то да, участвовать полноценно в мутных делах — если только косвенно. Это понимали и братья, поэтому от Ивана они ждали лишь малости, чтобы Елизавета Петровна в нужный момент узнала нужную информацию, дабы согласовать доклад Александра Ивановича по наследнику и дискредитации его жены. Ну и, само собой, прикрытие авантюры братьев, прежде всего перед государыней.

— Саша, доклад матушке государыне, что мы составляли, не претерпел изменений? — спросил Петр Шувалов.

— Нет, — коротко ответил глава Тайной канцелярии.

— Ну, и Марфа Егорьевна, благоверная моя супруга, подготовила ушки Елизаветы Петровны, вселила в ее голову сомнения, — усмехнулся Петр Иванович и перешел к обсуждению сути подлости. — Цесаревич отправился к войскам, а Екатерина Алексеевна уже впала в скуку. Этой особе не хватает веселья, и мы поможем развеять тоску. Действовать, как ранее, когда Сергею Салтыкову почти удалось скомпрометировать Великую княгиню, не станем. Уже не важно, будет ли жена наследника предаваться плотским утехам, или нет — она должна быть уверена, что все произошло. Важно, чтобы был в этом же уверен и весь двор. Александр, наш поручик готов?

— Казимир Кейстутовович Карпович в предвкушении. Деньги получил, уже расплатился с долгами, — ответил глава Тайной канцелярии.

— Прекрасно. Через десять дней Екатерина даст прием, Анна Карловна Скавронская-Воронцова, что нынче присматривает за Екатериной, уже работает над тем, чтобы убедить в Великую княгиню дать бал. На этом балу жена наследника должна не только пить хмельное вино, но и употребить опиум. После Карпович уведет немку в покои и так, чтобы придворные слышали об их утехах и, если будет возможным, увидели. Двери оставить открытыми и подвести к покоям кого-нибудь из статс-дам. Лучше Румянцеву, но, коли не удастся, то моя Марфуша сама подойдет. Не хотелось бы Марфу Егорьевну втягивать в это дело, но то на крайний случай, — главный заговорщик потер руки, как бы предвкушая конфуз.

— А потом Карпович умрет, прямо в постели Екатерины, и она проснётся с мертвяком, — улыбнулся и Александр.

Иван пытался сохранить невозмутимость, но такое коварство кузенов не позволяло контролировать эмоции, и они проявились на лице фаворита.

— Что, Ваня, не нравится? — от Петра Шувалова не прошло мимо недовольство кузена. — Ты хочешь, чтобы вернулся Петр Великий? Чтобы хочешь, чтобы еще больше возвысился Бестужев? Рисковать своим серебром и землями? Быть в опале, чтобы дети лично высаживали репу в Сибири?

— Но Елизавету посадили на престол, как дочь Петра Великого? От чего не желать возвращения порядков, что были при нем? — стушевался фаворит.

— Так-то оно и есть, но Лизка не батюшка ейный, она баба, что каждую ночь боится убийства. А у волченка нашего — Петруши, зубы прорезались. Того и гляди, и у тебя отберет ресторацию, и мне отменит выкупные из Сибири, или вникнет в соляные дела. А канцелярия Военной коллегии, которую возглавляет господин Шешковский, скоро сравняется по своим делам с Тайной канцелярией, что снизит наше влияние и даст больше власти Бестужеву.

— Так, может и следовало ударить по Шешковскому? — спросил Иван, напрочь растерявший свою уверенность в правильности не то, что действий, но и самого нахождения здесь и сейчас.

— Это ничего не даст, кроме как побудит наследника действовать решительно. А конфуз с Екатериной не должен показать на нас, — ответил Александр сквозь сжатые зубы — ему сильно не нравилось упоминание того факта, что канцелярия Военного ведомства стала переигрывать даже, казалось, всесильную Тайную канцелярию.

— А что нам даст этот конфуз, да еще с убийством? — повышая голос, спросил Иван.

— По первой, сие рассорит Екатерину и Петра, скомпрометирует Великую княгиню и выключит ее из раскладов за престол. Кто будет ставить на ту, за которой падение нравов, да смерть? Мы еще добро сделаем цесаревичу. Многие в обществе, особливо в гвардии, считают именно наследника виновником всех побед над османами, он герой! Коли так и далее пойдет, ничего уже будет не поделать, а и мы потеряем в силе. Нужно отвлечь общество и зародить сомнения в правду цесаревича. Если Петр Федорович и с женой сладить не может, куда там с империей?! Наши люди скажут, где надо и что надо, дабы закрепить положение дел и мнение двора. Екатерина — слабое место наследника. Он ее любит, и расстройство их отношений лишит Петра Федоровича стойкости. Он станет буйным, увлечется ссорами с женой, разбирательствами. А мы в какой-нибудь случай сведем его с нужной девицей. Екатерина же, будучи особой властолюбивой, станет искать союзников. Мы подставим ей свои плечи, дадим денег. Будем смотреть, как изменяется Петр, коли удастся нам его своим сделать, то и добро, нет, Екатерина Алексеевна будет рядом с нами, но не с Бестужевым, найдем способ ее возвысить. Ссылка в Сибирь к могиле Светлейшего князя Меньшикова — вот что ждет Шуваловых, коли не сладим с делом! — Петр укоризненно посмотрел на своего кузена, который, словно в один миг поглупел и не понимает простых вещей.

— Убить наследника? — прошептал Иван Иванович.

— Об сим молчи и никогда не говори, и мы об том не скажем, — буднично, без видимых душевных терзаний и надрывов, сказал Александр, потом подумал и добавил. — Да пойми, Ваня, дурья твоя голова, что жизни нам при таком императоре не будет, больно шустер, умен, да своеволен. Да кой ляд ему Шуваловы? Петруше подавай таких, как Шешковский, чтобы работали больше, да все по указке, не заботясь о своей мошне. Могли и мы такими стать по молодости, я за Россию радею, только поздно уже, другие мы, елизаветинские.

— Да все он понимает, — встрял в разговор Петр, которому все меньше нравилась ситуация, когда нужно уговаривать Ивана, но без фаворита никак не провернуть задуманное, тем более, что Иван знает уже немало и сопоставить события сумеет. — Рассорить Петра и Екатерину и сделать из Петра Федоровича нашего императора, НАШЕГО императора, с нашей же девицей в его кровати — вот чего мы желаем достичь. И пока молодой он, да до баб охоч, сие сладить можно, пусть только с месяц погорюет, а тело женской плоти попросит. Об остальном думать будем позже.

— Того и гляди, не придется убивать Петра Федоровича. Разобьют османы русские войска, и Елизавета сама племянника заклеймит позором, да лишит чинов, — сказал Александр и в его глазах промелькнул страх, а Петр Иванович гневно воззрился на своего брата.

Иван Иванович не стал акцентировать внимание на сказанном, но не потому, что не понял причину гневного взора Петра, а потому, чтобы не услышать еще более крамольные слова.

«Неужели кузены сообщили о плане военной компании султану? Это же предательство, еще большее преступление, чем политические интриги при дворе!» — думал Иван Шувалов.

Но никуда бежать, чтобы сообщить о своих подозрениях, Иван Шувалов не собирался. Да и к кому бежать? Глава Тайной канцелярии тут, рядом, если только к Елизавете, но и она без своей свиты враз станет слаба. Вместе с тем, таких уж сильных терзаний фаворит не ощущал, скорее страх.

Иван Иванович был из тех людей, которые в письме к Вольтеру будут описывать ужасы крепостничества, но по приезду в имение, требовать для крестьян от приказчиков наказания, или даже пыток. Между тем, Иван не видел картину своего будущего столь ужасающей, чтобы проникнуться словами кузенов. Во-первых, он стал меньше тратить на себя, или даже не так — Елизавета стала давать еще больше денег. И это сэкономленное серебро Иван рассчитывал отдать новому императору, после смерти государыни, в некотором роде откупиться от гнева [Иван Иванович Шувалов в реальной истории действительно отдал после смерти Елизаветы почти миллион рублей Петру III]. Да и цесаревич явно доволен делами Ивана, с университетом помог, обещал еще поспособствовать открытию новых школ и лицеев. Это Петру Ивановичу нужно беспокоится за свою мошну — вон как присосался к соляным деньгам, да целая Сибирь платит Шувалову выкупные за водку. Александр же просто станет ненужным новому императору, так как работает хуже, чем Шешковский. А цесаревич требует именно что работать, а не наводить ужас, пуская пыль в глаза.

— Если Петра не удастся приручить, то России потребуется еще одна точка силы и это может быть только Павел Петрович, а регентом Екатерина. Если мы ей это дадим, то долго останемся в фаворе, еще больше приобретем, — резюмировал Петр Иванович Шувалов.

Потсдам.

Дворец Сан-Суси.

18 мая 1750 года.

Генрих фон Подевильс официально занимал высокие посты в Пруссии. Был и министром иностранных дел и совмещал ряд военных и гражданских администраций. В иной стране, этот политический деятель мог бы действительно считаться важной фигурой, но не в правительстве короля Фридриха.

Свою деятельность Подевильс начал при отце нынешнего прусского монарха. Парадоксально, но тогда он, не занимая важнейших постов, имел кратно больше возможностей влиять на политику Бранденбургского правящего дома, нежели нынче.

Король все решения принимает исключительно самостоятельно. Политика Фридриха явно шла в разрез устремлениям Генриха фон Подевильса, но прусский монарх не гнал от себя старину Генриха, напротив, часто стремился самоутверждаться за счет критики, направленной на мысли и действия опытного политика. Этот самый политик задавал вопросы и себе и прямо спрашивал монарха — зачем он нужен, если король не слушает своего министра? Король улыбался и похлопывал по плечам своего подданного, ничего не объясняя.

Однако, Подевильс все же смог ответить на важный для себя вопрос — зачем он нужен королю, когда ему была поручена ответственная миссия. Генрих должен был найти юридическое обоснование захвата Пруссией Силезии и участвовать в рутинных и часто изнуряющих мирных переговорах. Король не любил сложности в дипломатии, он жаждал принимать быстрые и судьбоносные решения, а уже как там будет выглядеть справедливость или дипломатический этикет и правила — дело десятое. Генрих фон Подевильс умел волшебным образом найти юридическое обоснование любым завоевательным устремлением своего монарха, делая рутинную, чаще бумажную работу, постоянно пребывая в тени своего короля [на самом деле Фридрих тщательно подходил к делу юридического и исторического обоснования своих завоеваний].

При этом министр был смел и даже иногда дерзок с монархом, всегда высказывал свое мнение, даже под страхом быть высмеянным и королем и его окружением. Может Фридрих потому еще и держал при себе Генриха фон Подевильса, что тот всегда говорит правду и не страшится спорить с Великим. Казалось, что министр уже навлек на себя гнев монарха, но Фридрих вновь и вновь приглашал к себе Подевильса.

— Генрих, Вы застали меня в прекрасном расположении духа, — за обедом, на который был приглашен министр, Фридрих первым завел разговор, обращаясь то к Подевильсу, то к еще троим приглашенным к столу генералам. — Господа, господин Вольтер вновь приедет ко мне. Уже в июне я продолжу общение с этим французом. У меня как раз накопилось немало текстов, требующих правки истинного писателя [Вольтер почти всегда занимался редактурой «творчества писателя-короля»].

— Это замечательная новость, мой король, — словно от одного человека прозвучала фраза, сказанная в унисон тремя генералами.

— Но у кого-то за этим столом эта новость не вызывает восторга. Вы, господин министр, против Вольтера? — король улыбнулся и потом еще раз озарил подданных улыбкой, ожидая от военных понимания и одобрения своего сарказма.

Действительно, как можно не пребывать в эйфории, если едет САМ вольнодумец и нахлебник Вольтер.

— Мой король, я спокойно отношусь к господину философу. Для статуса Пруссии присутствие возмутителя Европы будет иметь хорошие репутационные последствия. Тем более в преддверии новой войны, — спокойно высказался Подевильс, но вот слово «войны» было произнесено на выдохе, от чего складывалось впечатление скептического отношения министра к военным авантюрам своего короля.

— Так? Что, Генрих, в чем опять, по-Вашему, я ошибаюсь? Вновь станете говорить, чтобы не воевал? — вдруг переменил тему Фридрих. — Или из последней войны Пруссия не вышла вдвое сильнее? А если еще и Саксонию присоединить? А польские территории, скажем Курляндию?

— Курляндия номинально в Речи Посполитой, а фактически уже Россия, — поправил короля министр.

— Да, бросьте, Генрих, — король отмахнулся. — А что, господа, разве диких московитов не разобьем?

Обращение к генералам и их восхваление гения короля, выглядело, на контрасте разговора с министром, чистой воды лизоблюдством. Но лишь выглядело. Военные действительно верили в своего монарха, были влюблены в него, как в величайшего правителя, да и в Европе уже никто не отрицает военный гений прусского короля. Влюбленность эта, впрочем, может выражаться и физических формах. Ходят упорные слухи, что Фридрих нежится в объятьях рослых барабанщиков, но Генрих фон Подевильс этого не видел. А скорее не хотел замечать [про барабанщиков заявляли в большей степени уже после смерти Фридриха, который, скорее всего, был женоненавистником и отрицал необходимость близости с женщиной, как, впрочем, некогда и Карл XII, так что у Петра Федоровича было с кого брать пример].

— Мой король, я правильно понимаю, что Вы собираетесь начинать новую войну, потому в этой связи и хотите поручить мне проработку дипломатических линий? — проявил свою догадливость, никогда не бывший глупым, министр, он уже давно видел грядущие пушечные залпы и кровь.

— Не только, мой ворчливый друг, не только, — король поставил бокал с немецким вином «оппенгеймер сактрагер» и предельно серьезно посмотрел на Подевильса. — Нужно подготовить обоснование оккупации Саксонии и, на всякий случай, Богемии. В Европе ни у кого не должно быть сомнений, что эти земли наши, а не этой…

Король хотел назвать Марию-Терезию «потаскухой», но даже у Фридриха, уже насколько похабного и скорого на язык, не получалось так приврать. Не императрица, но жена императора — именно так воспринималась Мария-Терезия, Фридрих все еще не признавал право женщин управлять страной. Нельзя не отнять, что австриячка была идеальной женой. Рожала, чуть ли не каждый год, любила свою семью, не имела никаких фаворитов в понимании постельных любимчиков. А вот Елизавету Петровну он бы назвал и еще более уничижительно, не говоря о вообще нравственно падшей маркизе де Помпадур. Ох, как злят короля эти бабы у тронов самых великих держав!

— Все исполню, мой король, — после паузы, когда король запнулся и задумался, сказал министр, вставая со своего стула и кланяясь.

— Это еще не все, мой ворчливый друг, — Фридрих замялся, всматриваясь в лица присутствующих, но решился. — Англия хочет обсудить союзные отношения. Они дают деньги за то, что мы не заримся на Ганновер, ну и подталкивая нас к тому, что и без них было бы неотвратимо — воевать. Что интересно, такой же союз англичане собираются подписать и с Россией [перед Семилетней войной действительно имел место политический казус, когда Россия имела союз с Англией, уже та имела союз с Пруссией, которая собиралась воевать с Россией, что была в союзниках с Австрией].

— Англичанам единственно сейчас что и нужно, так потеснить Францию в Индии и Америке. Они хотят развязать войну, чтобы французы завязли в сражениях и не могли отвлечься на колонии. Что же касается России, то она главный торговый партнер Англии: лес, пенька, воск, канаты, зерно, часть металлов — все везут из Московии. Разрывать такие отношения нельзя. Но получается казус и тут главное, как поведет себя Елизавета, — дал свой политический расклад Подевильс.

— Вот, господа, за что и люблю своего министра — все понимает! — король рассмеялся, казалось бы, и без причин, но три генерала искренне залились смехом. — Готовьте свои предложения, Генрих, ведите переговоры с англичанами, но знайте, что нам еще нужно два-три года для лучшей подготовки армии. А вот деньги, уже необходимы сегодня.

Измаил.

22 мая 1750 года.

Так называемое «наступление» османов началось восьмого мая. Ну как наступление — масса вооруженных людей стала перемещаться в направлении Дуная. Порядка в рядах войска султана было еще меньше, чем в армии, которая была уже разбита русскими в прошлом году. Сложно обучить войска правильному европейскому бою за полгода, в принципе невозможно, если до того солдаты и понятия не имели о такой службе. Особая сложность заключалась в дефиците опытных офицеров. Собирали воинство со всех уголков огромной империи, из-за чего обнаружились и другие проблемы: разобщенность отрядов, как и отсутствие четкого понимания использования этих разноэтнических ватаг, где каждый командир мнит себя независимым стратегом. Была и еще одна проблема — мало кто из османской армии образца этого года принимал участие в действительно масштабных сражениях, или взятии крепостей.

Но были у войска султана и явные преимущества. Это безумный фанатизм. По улицам османской империи, и не только, ходили толпы мусульман, которые рвали на себе одежду, занимались самобичеванием и клялись самыми смертными клятвами не отступать, биться до последнего и грызть зубами ненавистных русских гяуров [подобные явления описываются в реальной истории в период второй екатерининской русско-турецкой войны]. Такое преимущество можно было бы считать условным, так как в бою нужна холодная голова, однако, война против русских приобретала некий сакральный смысл, экзистенциальное сопротивление.

Уже к пятнадцатому мая нами были оставлены все крепостицы и населенные пункты на южном берегу Дуная. Еще ранее началась эвакуация мирного населения, которое изъявило желание бежать от турецкого ига. Повального «переселения народов» не случилось, большинство обывателей, пусть и были благосклонны к русскому воинству, но не решалось покидать обжитые места. Между тем, до пятидесяти тысяч человек сподобилось перебраться в Россию, при том, надеясь уже в ближайшем будущем вернуться в свои дома.

Это становилось проблемой, так как кормить такое количество людей, как и разместить их в молдавских селениях и городах, да и в Причерноморье, было очень сложной задачей. Пожелай они остаться в Российской империи, то тогда можно было и напрячься, выстроить временные бараки, раскошелится на приобретение провианта. Но тратить грандиозные суммы денег на временных гостей, при всем русском гостеприимстве, не рационально. Среди этих временщиков шла необходимая работа, скорее всего, получится часть из них уговорить осесть в Крыму и в районе будущего Николаева, ну или как еще назовется этот город. Одессу же я думал заселять частью караимами, иными евреями, да в противовес им, старообрядцами, что в будущем должны были показывать очень неплохую предприимчивость и трудолюбие.

— А задержим в Измаиле? — спросил я на крайнем военном Совете, когда уже решался вопрос о том, что пора цепляться за территорию и стоять намертво.

— Задержим, море, почитай наше, корабли могут заходить в Дунай и поддерживать гарнизон, как и снабжать, при необходимости. Выстоим, — резюмировал генерал Фермор, который был назначен командующим измаильской армией.

— Петр Федорович, и все равно, я не понимаю, зачем нам отказываться от ранешнего плана и не наносить рассекающие удары по туркам? — не успокаивался Румянцев, которому очень не по нраву пришлось то, что его корпус не станет наносить атакующий удар со стороны Ясс во фланг турок, а останется в Измаиле и рядом с ним, в Аккермане.

— Вынуждаешь меня, Петр Александрович, говорить то, что еще проверить нужно, но понимаю твои тревоги, — я замялся, решаясь. — Казаки вернулись с рейда сильно потрепанные, но кое-что можно сложить и понять. Я приказал эти данные не распространять, пока. Так вот, имеет место быть, скорее всего, — предательство! Турки знают о том, что мы собирались ударить со стороны Ясс в направлении Бухареста, там их сейчас главные силы и ждут того удара. Посему нельзя бить туда, где нас ждут подготовленные позиции неприятеля.

— Не верю, я, уж простите, в предательство, турки могли и сами подгадать удобство для атаки. Но то верно, Ваше императорское высочество, нельзя бить туда, где нас ждут, — вступил в разговор чаще осторожный в решениях Виллим Виллимович Фермор. — Но в Петербурге осведомлены об изменениях плана?

— Виллим Виллимович, под мою ответственность, да и решение сие было от Петра Салтыкова, он знает о турках на направлении Ясс и уже сам готовит оборону. А я еще раз сказываю, что разобраться нужно, откуда турки проведали сие. Казаки-егеря взяли у Бухареста языка — османского пашу, который много чего интересного рассказал. Они будут там стоять и ждать нашего удара, а после уже сами собирались идти на Яссы. Так что я уже послал туда Миниха в помощь к Салтыкову, дабы устроить укрепления — что успеют. Там же и стоять нужно. А бить супостата предлагаю тут, у Измаила с привлечением и тех сил, что собирались для удара на Бухарест.

— Но кто предал? — возмутился Румянцев. — Скоты!

— Разберемся, я уже послал Шешковскому вести, он разузнает, — ответил я, удивляясь вспыльчивости и мужицкой брани Петра Александровича.

Румянцев становился все более рассудительным и даже угрюмым. Та вольность и веселость, что была присуща ему ранее, испарялась после женитьбы. Да, его батюшка продавил-таки идею с венчанием полководца на княжне Галициной, от чего Петр впал в уныние. Екатерина Михайловна Голицына, дочь фельдмаршала Михаила Михайловича Голицына, была безумно влюблена в младшего Румянцева, чего не скажешь о Петре. Мой, надуюсь друг, не был впечатлен суженой. Да, красавицей ее не назовешь! Так что Румянцев становится все более угрюмым, но при этом не забывает задирать мадамам подолы при первом удобном случае, но вне службы [в реальной истории Румянцев виделся с женой только для зачатия детей, а после общался исключительно при помощи эпистолярного жанра, закидывая письмами, при том, что женщины у него были].

Через два дня стали подходить передовые отряды турок. Первая попытка форсирования Дуная была предпринята ниже по течению в шести верстах от ближайшего укрепления Измаила. Казаки выявили скопление сил неприятеля, и Фермор успел подвести артиллерию и ударить по османскому воинству, уже частью перебравшемуся на наш берег реки. Виллим Виллимович было выказал сомнение в необходимости препятствования переправе, но мой нагоняй, как и общее непонимание всех офицеров о нерешительности командующего, сделали свое дело и случилась первая крайне неприятная для турок ситуация. Да, риск был, но эффект неожиданности и в некотором роде удача, что дивизия Василия Петровича Капниста еще не ушла в свой рейд, сыграли свою роль. Да и калмыки с казаками прибыли с подмогой. Русские ударили по перебравшемуся через Дунай авангарду противника. В итоге семь тысяч неприятельского войска двухсотые, чуть меньше трех тысяч трехсотые, из тех, кто еще имел шансы выжить. Что настораживало — никто в стане османов не побежал, сражались турки с остервенением даже, когда начался полный разгром. Отсюда и их большие потери. Из-за упорства неприятеля были и у нас убитые — до трех сотен погибших, чего можно было избежать [подобное соотношение потерь вполне в духе, к примеру, русско-турецкой войны 1768 года].

Еще три дня ничего не происходило — наша мобильная группа маневрировала вдоль берега, напротив неприятеля. Но на четвертый день турки пошли в решительное наступление. Не считаясь с потерями, они плыли на плотах и каких-то лодках, подошедшие наши два пакетбота работали на раскол стволов, но плацдарм неприятель занял. Эта переправа фанатичным османам далась огромной кровью. Наша же мобильная группа не успела вовремя среагировать и планомерно отступить, от чего четыре орудия были потеряны, как и более ста пятидесяти солдат и казаков. Русские потери были бы еще больше, если бы не помощь кораблей.

— Вам пора, я не просто настаиваю, Ваше императорское Высочество, прикажите меня казнить, но в осаженном городе Вам делать нечего, — Фермор настаивал на моем скором отъезде, пока Измаил еще не был взят в окружение.

Я это и сам понимал. Как говориться: «Мавр сделал свое дело, пора и честь знать». Прибыло более чем достаточно вооружения, провианта и фуража, мною лично проведены беседы с предводителями калмыков, башкир, иными иноплеменниками, как и с казаками. Увидел, что именно сделано в Измаиле и еще раз похвалил себя, что вытянул из ссылки Миниха. Так что свою задачу воодушевить войска, показаться перед русским воинством, проконтролировать логистику, все это было сделано, можно и уезжать. Необходимо посетить Яссы, встретится там со знатью, дать денег переселенцам на обустройство, целых три телеги серебра везу. Но только тем положено будет вспомоществование, кто решит принять подданство Российской империи.

Измаил нельзя было назвать непреступной крепостью. Знал я описание той твердыни, что в иной истории покорилась героическому и решительному натиску Суворова, да и был в прошлой жизни в музее битвы в самом, на тот момент украинском городе. В Измаиле, в двадцать первом веке, была грандиозная панорама штурма, вполне адекватные и эрудированные музейные работники. Я тогда решился помочить ноги в грязно-сером Дунае, который сейчас больше похож на «голубой», воспетый в вальсах, пришел на городской пляж, а он оказался на территории некогда существовавшей крепости, память о которой сохранилась в музее, ну и в небольшой части полуразрушенной стены с воротами.

Та крепость конца восемнадцатого века была верхом инженерной мысли современности, просто с невообразимым рвом, бастионами и множеством пушек. Построить такие масштабные укрепления, у нас не было времени. Но и без этого успели соорудить три дополнительных земельно-деревянных бастиона, каждый из которых сообщался подземным переходом с цитаделью. Между бастионами был вал, ров, равелины с артиллерийскими позициями. Взять наши укрепления возможно только профессионалами своего дела и то морем пролитой крови.

Выявил я за время своего присутствия и много нарушений и небрежности. В принципе, такая инспекция и была одной из главных целей моего вояжа. Армию нужно обучать учету и дисциплине. Воевать — это лишь итог большой работы по созданию условий для солдата и военачальника. Мой же статус помогал пробить стену непонимания там, где это было крайне сложно сделать командирам. Прав был Суворов, тот военачальник, в иной реальности, когда говорил, что интенданта, отслужившего уже некоторое время на своем месте, можно без угрызений морали расстреливать — по любому найдется за что.

Ну и состоялись первые вручения медалей «За Отвагу», трех «Георгиевских крестов» и присуждено звание Героя России с вручением золотой звезды и «Ордена Славы» — ротмистр Валишевский первым удостоился этой награды. Сейчас герой, который не позволил коннице противника ударить во фланг артиллеристов, излечивается от ранения и будет отправлен с оказией в Хаджибей и после в Петербург. Всем были выплачены деньги, и уже в солдатской среде наметилось повышение боевого духа, многие захотели награды, особенно когда к ним дается и такая деньга, что доброго пахотного коня купить можно, или корову с теленком. Остается только размышлять, почему раньше нельзя было удостоить солдат такой мотивацией воевать, они же теперь за награду турок голыми руками рвать станут.

За день до полного взятия в осаду Измаила я, в сопровождении трех сотен моей личной казачьей гвардии отправился в Яссы.

Петергоф.

26 мая 1750 года.

Екатерина Алексеевна пребывала в унынии. Активная и деятельная женщина с большим усилием принимала роль жены наследника престола. Всего-то жены. Да, она издательница, занимается организацией двух школ и еще трех больниц. Все это важно и полезно, даже сперва дела сильно увлекали. Но Екатерина желала большего, начиная охладевать к своим деяниям. Она следовала принципу, по которому может начать дело, но в итоге поручить реализацию проекта профессионалу. Екатерина искала таких людей, обращалась за помощью даже к канцлеру, находила человека, а после только наблюдала, как все спорится и без ее участия.

Когда рядом был Петр, Катэ почти забывала об унынии. Да и когда было скучать, если муж рядом? Петр — это ураган! Сам весь в делах, привлекает ее к работе, и потом постель, которая редко успевала остыть. Женщина привыкала к постоянным плотским утехам, а потом он уезжал и Екатерина томилась.

Мысли завести любовника появлялись у молодой женщины часто, даже были примечены несколько кавалеров, могущих скрасить одиночество жаждущей любви женщины. Но то, как повел себя Петр Федорович с Сергеем Салтыковым, как до неприличия был ревнив, — Екатерина страшилась реакции мужа. Ну, и еще одно сдерживало ее… Катэ была почти уверена, что Петр был весьма хорош в постели, пусть она и не знала иных мужчин, но при дворе бытовали вполне фривольные разговоры и обсуждения, в ходе которых Екатерина анализировала и свою супружескую жизнь.

Великая княгиня понимала, что является политической фигурой и что может, или даже обязана, стать объектом для интриг, не боялась этого, принимая, как неизбежное.

— Великолепный прием, Ваше Высочество! — восхищалась Марфа Егорьевна Шувалова.

— Благодарю Вас, Марфа Егорьевна. Слышать от Вас похвалу, дорогого стоит, — устроительница приема Екатерина Алексеевна отвечала любезностью лучшей подруге императрицы.

Для Катэ было удивительно, когда Петр Иванович Шувалов не только пришел сам на бал, но и со своей женой. Было сюрпризом для всего «Молодого двора», что пришла любимая подруга Елизаветы Марфуша. В отсутствии государыни весь свет общества соизволил развеяться у Екатерины Алексеевны, прознав, что сама Елизавета Петровна публично дала разрешение на прием, да еще и в Петергофе. Без влияния Ивана Шувалова, тут точно не обошлось.

Государыня в этот раз отказалась брать кого-либо на богомолье в Холмогоры, и было странно, что Марфа не сопровождала императрицу. Елизавета сама поехала исполнять епитимью к месту заключения «брауншвейского семейства», часто останавливаясь по дороге и совершая пешие переходы. Ну как переходы, ехала она на карете, гуляла, пила ликеры, а утром останавливалась и шла, не долго, да и как можно совершать дальние переходы, когда отдышка съедает уже через треть версты, заставляя задыхаться и кашлять, да бок правый колоть начинает. Однако, болезненная женщина босиком, своими изнеженными ногами идет по дороге, придерживается строжайшего аскетизма на время этого пути, расстоянием редко более полверсты — это нужно было действительно согрешить, чтобы так себя мучить. Уж какие грехи государыни были причиной такой епитимьи стоило только гадать.

— Ах, Екатерина Алексеевна, сколь чудесный прием, сколь много кавалеров, аж томно становится, — ворковала рядом с женой цесаревича фрейлина Кошелева, уже разродившаяся сыном от Николая Чоглокова и только с неделю назад вновь прибывшая ко двору.

— Милая, — на манер своей свекрови обратилась к назойливой бывшей фрейлине Великая княгиня. — Я мужняя жена, и нечего засматриваться на кавалеров.

— Простите за дерзость, Ваше высочество, но это мовитон. В век Просвещения и галантных нравов ревность мужа? — Кошелева состроила пренебрежительную рожицу.

Екатерина ничего не ответила. Будучи еще Фике, она много насмотрелась на похождения матушки, оправдывая их как раз свободой нравов. Видела еще тогда девочка, как мать, пусть и не всегда удачно, управляла мужчинами, получала от каждого некие преференции. И при этом матушка не была сильно порицаема в обществе. Понимая и осознавая поведение матери, явным ударом по психике девочки Софии Фредерики было то, что та же матушка ее, будущую Великую княгиню, воспитывала в строгом аскетизме, при отсутствии примеров благочинных нравов. Порой мать могла рассказывать о добродетелях жены, только что выгнав очередного любовника. Елизавета Августа недооценивала прозорливость и понятливость своей дочери.

Петр ясно дал понять свое отношение к изменам, после чего Катэ только еще больше стала томиться. Екатерина Алексеевна всегда желала запретного, жаждала ощутить опасность.

Полный кавардак в голове, а тут еще половина фрейлин, как по заказу, только и судачат о кавалерах, возбуждая фантазии Екатерины.

— Ваше Высочество! Взгляните на этого красавца. Вот это жеребец! — восхищенно произнесла Матрона.

В девичестве Балк, ныне Салтыкова, уже переставшая в связи с замужеством быть фрейлиной, была лично приглашена Екатериной, даже в отсутствии ее мужа Сергея, который где-то там, что-то инспектирует.

— Матрона, ты же мужняя?! — притворно возмутилась Екатерина, вглядываясь в кавалера, который был действительно великолепен.

Мужчина был высок, черняв, с правильными, в меру волевыми, в меру смазливыми, чертами лица с пухлыми, как показалось Екатерине, очень чувственными губами. Новый мундир прапорщика сидел на Аполлоне, как влитой и придавал мужчине бравый вид блистательного офицера. А этот томный взгляд, который пронзал Великую княгиню…

— Познакомить? — спросила Матрона, выдержав паузу, и наслаждаясь проявившейся несдержанностью Екатерины.

Матрона Салтыкова оказалась мстительной особой. Она была влюблена в своего мужа, а тот, видимо, не мог забыть конфуза с женой наследника. Да и в том, что Сергей чаще в разъездах, чем дома, бывшая фрейлина винила именно Екатерину. На Великую княгиню, бывшая в девичестве Балк, перекладывала и вину за частые измены мужа. Поэтому, когда к Матроне подошел неизвестный ей человек и предложил подвести некого молодого господина к Екатерине Алексеевне, Салтыкова долго не сомневалась.

— Не стоит… я не знаю… если сочтете нужным… — растерялась Екатерина.

Матрона подошла к кавалеру, который и не думал теряться из виду. После, буквально, пары фраз, мужчина, не отрывая взгляда от жены наследника, направился к Екатерине.

— Позвольте, Ваше Высочество, представить Вам Казимира Кейстутововича Карповича, — сказала Матрона Салтыкова и, словно, испарилась.

— Я необычайно рад, Ваше Высочество, — произнес Карпович слегка проскакивающим польским акцентом.

— Вы поляк и на службе Российской империи? — решила все же завязать светский разговор Екатерина.

— Мои предки из пленных литвинов, что еще в середине минувшего века стали служить Алексею Михайловичу, но да, родители чаще говорят на польском языке, чем на французском или русском, — ответил Карпович.

Потом было много разговоров. Казимир сыпал цитатами из Монтескье и Вольтера, поражал знанием истории Германии, рассуждал о Просвещении и необходимости увеличения свободы женщины. Карпович ранее практически наизусть заучивал все так называемые «свои мысли», которые были грамотно составлены Петром Ивановичем Шуваловым и отредактированы Иваном Ивановичем, лучшим знатоком французских просвещенцев в семействе Шуваловых. Дамского угодника готовили лучшие знатоки философии. Знал Александр Шувалов и какие книги особенно понравились жене наследника, поэтому Карпович и говорил только на те темы, которые наиболее волновали Екатерину Алексеевну.

Уже гости начали разъезжаться, наметился рассвет, а Казимир все говорил и говорил, спорил и уступал мнению Екатерины, всячески возвеличивая ее ум и принимая мнение женщины. Вот только Карпович уже стал терять терпение. Намеки на близость Екатерина отвергала, руку свою всякий раз выдергивала из захвата лапищ ловеласа.

— Ваше Высочество, а не желаете выкурить очень модного в Китае и уже в Англии состава? — решился на крайние меры Казимир.

Екатерина была уже немного во хмели, но недостаточно, чтобы совершить некие предосудительные действия. Тем более, опытный сердцеед уже чувствовал, что жена наследника больше наслаждается именно что разговором, чем воспринимая его, Казимира, как мужчину. Проходил первоначальный эффект восторженного внимания к внешности, перестарались Шуваловы с подготовкой Казимира. Нужны были серьезные меры, благо они заранее были предусмотрены. И, если дама сама не идет в спальню, то опиум ее туда затащит.

Екатерина Алексеевна, хотела было отказаться от курения. Петр Федорович негативно относился к тому, что она нюхала табак и уж тем более пробовала курить трубку. Но, в конце концов, может, хватит запретов? Может же хотя бы в этом Екатерина пойти против мнения своего мужа? Прав Казимир — женщины существа возвышенные, но вместе с тем и достойные самостоятельности. Физически слабые, но часто сильнее мужчины волею своею.

— Срочно просыпайтесь! — звенело в голове Екатерины, словно бил Царь-колокол.

Екатерина не знала, насколько громко может бить этот самый колокол, если он расположен прямо над головой, но точно громко, как и те звуки, что вокруг.

— Да прикройте же ее, наконец! — прошипел смутно знакомый голос.

Степану Ивановичу Шешковскому о происшествии сообщили сразу же, как только Екатерина Алексеевна начала предаваться любовным утехам с неизвестной личностью. Глава канцелярии Военной коллегии отправился в Петергоф, но в пути прояснилась вся сложность положения. Мало того, что жена наследника изменила обожаемому начальнику-цесаревичу, так и ее любовник не подает признаков жизни. Но двое соглядатаев в Петергофе не решались зайти в спальню, где спала непробудным сном абсолютно голая Великая княгиня.

— Что происходит? — с большим усилием Екатерина выдавила из себя слова, даже не понимая, что полностью нага.

— Внимательно, Екатерина Алексеевна, нужно взять себя в руки! — жестко сказал Шешковский намеренно «забыв» упомянуть титул. — К Вам пришел мужчина, но ночью он через окно выпрыгнул и убежал.

Данная легенда была уже практически готова. В карауле был офицер, завербованный Шешковским, он и подтвердит, что видел убегающего человека. Скрыть связь не получится, слишком многие слышали, а, может, и видели, как изменяют Петру Федоровичу.

Вот как не старался Степан Иванович оправдать Екатерину тем, что она стала жертвой некой жестокой интриги, все равно отношение к Великой княгине у него изменилось, он был уверен, что и Петру Федоровичу сложно придется в принятии решений. Шешковский ни разу не был тем самым приверженцем вольных взглядов галантного века, пусть и не страдал излишним домостроем, но был уверен, что в семье верность супругу необходима.

До того времени, как во дворце Петергофа стали просыпаться обыватели, тело Карповича было уже спрятано и подготовлено к выезду с территории дворцового комплекса в телеге с дровами. Шешковский понимал, что данные манипуляции станут известны Александру Шувалову — тому человеку, которому номинально Степан Иванович и служит. Но вызов Канцелярией Военной коллегии брошен. Это уже организация, которая имеет не только неких агентов, но и силовое прикрытие, аналитический отдел, следственный отдел. Да, юридически Тайная канцелярия все еще выше, несоизмеримо выше, но не кажется столь уж грозной силой для Шешковского.

— Вызвали казаков цесаревича? — спросил Степан Иванович у своего порученца.

— Так точно, должны прибыть уже сейчас, — четко отрапортовал сотрудник канцелярии Военной коллегии.

— Так что ты тут делаешь? — взъярился Шешковский. — Иди, встречай, иначе гвардейцы не пропустят, еще мордобоя не хватало!

Через полчаса спальня, занятая Екатериной Алексеевной, как и ряд иных соседних комнат, были взяты под охрану казаками цесаревича. Много любопытствующих лиц пытались прорваться к Великой княгине, но были допущены только две фрейлины и личные служанки Екатерины и то, по непосредственному распоряжению и даже требованию самой Екатерины Алексеевны. Шешковский не ощущал пиетета перед той, которая не умеет ценить достойного человека — цесаревича. Раньше он восхищался этой женщиной, которая сумела остановить кровопролитие во время покушения на цесаревича, но один достойный поступок всегда будет крыт подлостью.

Возмущений от появления у покоев Екатерины разного рода людей было много, чуть не случились стычки казаков с Преображенцами. Если бы не то уважение, коим пользовался цесаревич в гвардейской среде, то не миновать кровопролития, казачков, выученным самим наследником признавали уже и гвардейские сибариты, пусть и недолюбливали, чаще ревнуя к вниманию наследника престола.

А вот задержать Петра Ивановича Шувалова, который, как оказалось, остался ночевать в Петергофе, не решились ни казаки, ни сама Екатерина Алексеевна.

— Ваше высочество! Что случилось? С Вами все в порядке? Эти ушкуйники не обижают Вас? — начал сыпать вопросами Петр Шувалов, как только вошел в покои Екатерины.

— Благодарю, за беспокойство, граф. Эти, как Вы изволили сказать, «ушкуйники» охраняют меня, — Великая княгиня всем своим видом выражала расположение к Шувалову, о чем ее настойчиво попросил Шешковский.

— Вы должны знать, сударыня, что я, и не только я, всемерно на Вашей стороне, чтобы не произошло, — начал свою «вербовку» Петр Иванович.

— Да, собственно, ничего и не произошло, — Екатерина улыбнулась. — Представляете, прапорщик некий, кажется его фамилия Карпович, кажется, прельстил меня речами о Вольтере, а после просто попытался ограбить, но бежал через окно и пропал. Я испугалась. А на сей счет муж мой оставил своих казаков. Вот, впрочем, и все.

— Ужасная история. Как же так получается, что добропорядочная и верная жена цесаревича подвергалась опасности. Мало того, но весь двор слышал страстные звуки, которые сложно спутать с чем-либо, кроме как с плотскими утехами, — Шувалов уже перешел практически на оскорбительный сарказм, показывая, что отговориться у Великой княгини не получится.

— Наверняка, этот вор обесчестил кого-то из прислуги, — нашлась Екатерина. Однако, такие отговорки только отсрочка раскрытию измены.

— Обязательно найдут ту бесстыдницу, — Шувалов улыбнулся. — Все же Вы обращайтесь в случае надобности. Все можно получить от истинных друзей, всяческую поддержку.

Петр Иванович вышел недовольный. Опасался интриган, что Карпович остался жив, что не сработал медленно действующий яд, как нужно было. Если Казимир действительно попытался ограбить Екатерину и скрылся — то это — полный провал, и нужно найти негодяя и убить, чтобы его раньше не обнаружили люди Шешковского. Но все же Шувалов был склонен к тому, что Карпович мертв, а его тело было скрыто с глаз долой как раз таки Главой канцелярии Военной коллегии.

Ставка Султана Махмуда I.

18 июня 1750 года.

Махмуд I был тем нетипичным для Османской империи правителем, он иногда умел усмирять свою гордыню и методично, продумано избирать разные пути решения возникающих проблем. Да он эмоционален и может совершить такое, о чем станет сожалеть, но султан умел принимать решения, сложные решения, а не упираться головой в стену. Его обвиняли в том, что он чуть ли не топчется на традициях и славе предков, но султан сумел отбиться от нападок.

Но как можно было довериться французам, которые смели учить их, великих воинов, как нужно побеждать? Да, султан проявил характер и умертвил одного из горе-союзничков, но Махмуд не отказался от идеи создать армию по образу и подобию европейских. Делать же это он собирался не по указанию французов, а самостоятельно, принимая на службу иностранцев. Махмуд был вполне образованным человеком и знал, как получилось у России пройти путь становления Великой европейской державы, что было бы невозможным без новой армии.

Насколько же не вовремя эти гяуры русси развязали войну. Да, именно они, развязали. Ну, собирались в набег крымчаки, разве ранее не ходили? Это русские развязали бойню. Можно было принять войну, как случайность, если бы не подготовленность московитов. Русские были готовы и поймали его, Махмуда, на перевооружении.

Победы, что одержаны северным агрессором, в турецком обществе как раз-таки были объяснены негативным влиянием французской выучки и перевооружения. Нужно найти виноватого и на эту роль султан определил французов, ну не себя же обвинять. На улицах городов империи бытовало мнение, что раньше- то наши предки били гяуров, много рабов брали. Хватало ногаев и крымчаков для того, чтобы держать в напряжении русских и не давать им разрабатывать плодородные земли Дикого поля. А только одно упоминание янычар могло обернуть противника вспять.

— Что думаешь, Селим? — спросил султан своего советника.

Многомудрый, уже сплошь седой воспитатель султана, молчал. Он никогда не давал опрометчивых советов и всегда, даже, когда был полностью уверен в выводах, прокручивал свой ответ в голове, прежде чем вещать.

— Долго в этот раз думаешь, — Махмуд начал терять терпение, за последние два года султан становился все более вспыльчивым и раздражительным.

Пока это не влияло на принятие решений, но как сложится дальше, было непонятным, слишком много Махмуд стал проявлять эмоций.

— То, что я скажу, необходимо сделать, но сделав это, ты на годы станешь тем, кто не смог соответствовать славе своих предков, — начал вещать Селим. — С русскими нужно замириться и как можно быстрее.

— Я это и сам понимаю, но для того, чтобы вести переговоры, нужны победы. Я не могу отдать столько земель, — султан встал, заложил руки за спину и начал вышагивать по комнате, заставляя старика ворочать в след правителя голову.

— Русские пойдут на соглашение по Дунаю, они уже и так откусили больше, чем могут прожевать. Это соглашение вызовет протесты у янычар, поэтому предлагаю именно их, в купе с французами, сделать виновными в поражениях, — вещал советник.

— Ты считаешь, что эти поражения неизбежны? — жестко спросил правитель, остановившись спиной к Селиму.

— Да, господин, Россия сейчас сильна, как никогда ранее, крепости у них в руках, армия численно не многим уступает нашей. Организационно же костяк русских войск весьма силен. Обнародуй воззвание к янычарам, назови их «спасителями и воинами Аллаха», пообещай после победы новые почести и привилегии, но, а за поражение… — воспитатель султана развел руки.

— Поражение будет их, а победу я возьму себе! Ну а после я смогу уже спокойно создавать новую армию, не страшась ятаганов янычар, — Махмуд улыбнулся.

Это был, пожалуй, единственный вариант, как выиграть при поражении. Пусть янычары погибнут в боях, или же их имя и воинское искусство будет предано остракизму. Ну, а победят — и такой вариант вполне сносен. Все равно побеждает султан. И почему вполне и не сложные решения приходят в голову Селиму, но очень редко его, великого султана и первого пресвященного правителя Османской империи, посещают столь простые, но действенные решения. Война выкосит янычар, как и ослабит мусульманское духовенство, некому будет выходить на улицы Стамбула и кричать о смене султана.

— Я отзову Сейида Абдуллу — он хороший визирь, ну или один из немногих, кто может стать таковым. Порту и так лихорадит от частой смены визирей, нужна стабильность и работа. Пусть с Кавказа вернется Хекимоглу Али Паша и возглавит войско в Молдавии и Валахии, — принял решение султан.

Селим сморщился, ему не по нраву были такие решения, старик еще помнил себя идеалистом, когда честь и справедливость ставились прежде циничных, но верных решений. Но советник будет жить, только пока будет у власти его воспитанник, потому и интриговал. Это понимание не давало шансов на проявление эмоций воспитателя. Да и дом младшему сыну Селим еще не достроил, много денег уходит и на гарем, так что — пусть проигрывает Хекимоглу, а с его смертью воспрянет спящая империя Османа.

Западные границы земель войска Запорожского.

13:23, 18 июня 1750 года.

Ежи Нарбут величественно восседал на своем скакуне. Еще полгода назад такой конь был пределом мечтаний у молодого шляхтича Гродненского повета. Сейчас же конфедерат Ежи Нарбут чувствовал себя сарматом, более чем достойным своих героических предков.

Вместе с тем, Ежи был зол на весь мир. Парень, живший в плену рыцарских иллюзий, мнил себя бесстрашным рыцарем короля Владислава Ягеллона на Грюдвальском поле, уничтожающим ненавистных тевтонов. Представлял себя Ежи и крылатым гусаром, влетающим на грозном коне в Полоцк в составе легендарного воинства Стефана Батория. Отец много рассказывал своему второму сыну о подвигах предков, с тем Ежи и жил, часто отрицая реальность, пребывая в грезах.

Какое же разочарование ждало Ежи, когда он начал понимать происходящее вокруг, даже не так — когда реальность стала таковой, что игнорировать ее было бы невозможно.

Отец — Михал Нарбут, оказался далеко не тем человеком, коим считал его, будучи еще мальчишкой, Ежи. Оказывается, глава семейства всю свою жизнь приспособлялся к обстоятельствам и крайне редко брал саблю в руки.

По обрывкам рассказов Ежи узнал, как себя вел его отец, когда еще не родился второй сын. Были шведы — отец угощал их, восхваляя гений шведских военачальников, когда те гнали из-под стен Гродно полчища москальского царя Петра, по мнению Ежи, незаслуженного прозванного Великим. Потом были те же полчища русских, победивших шведского короля Карла XII, и уже с ними Михал Нарбут преломлял хлеб и заручался поддержкой у исконных врагов Речи Посполитой. И это когда нужно было встать плечом к плечу и гнать ненавистных восточных дикарей из многострадальной Польши. Именно русские полки почти сломили шляхетскую гордость, вторгнувшись в Польшу после смерти короля Августа Сильного, отец Михал Нарбут и тогда не взял саблю, лишь на словах поддерживал Станислава Лещинского и был против другого претендента на польскую корону — прорусского ставленника Августа III.

Но даже не это окончательно сломало психику молодого Ежи, а, как это чаще всего бывает в молодости, женщина. Молодой Нарбут, обучаясь в Виленском университете, влюбился в литовской столице Вильно в прелестницу Грету. Это была девушка из приличной, в финансовом отношении, семьи, жаль, что только в материальном достатке и проявлялось это приличие. Ее отец имел две текстильные мануфактуры и немалые площади земли, которые не сдавал в аренду евреям, как это делали многие, а успешно развивал сам. Проблема скрывалась в ином — семья любимой, как и она сама, была лютеранской. Сам же Ежи, как и его отец, являлся ревностным католиком.

Молодые люди начали встречаться. Нет, это не было чем-то неприличным, как уверял себя Ежи в начале их отношений с Гретой. Они сперва только изредка целовались. Но страсти было столь много, что неокрепшие молодые умы полностью погрузились в любовное беспамятство. Грета и Ежи не замечали никого и ничего, даже когда отец, старший Нарбут, проявил жесткость и категоричное неприятие союза двух влюбленных сердец, Ежи не стал подчиняться. Посыльного от отца молодой влюбленный студеозус заколол ножом, выкрал свою любимую, также убив охранника ее дома, близкого человека для отца Греты Никласа Надя.

И они бежали, от всей той суеты, что мешала молодым быть вместе, не забыв прихватить из дома мануфактурщика Надя все наличное серебро. Казалось, что Краков будет счастлив приютить у себя двух молодых людей, которым и было то восемнадцать лет Грете и двадцать Ежи.

Но древняя столица Польши не была столь гостеприимна, повсюду требуя за пребывание на своей территории талеры, благо они были.

А потом Грета понесла, а Ежи, растерявшийся без поддержки отца, стал шататься по борделям и играть в карты. Месяц, всего месяц и он уже не только проиграл все деньги, но и стал должен, причем в два раза больше проигранного. Начались ссоры, Грета уехала к отцу. А вот Ежи считал ниже своего достоинства обращаться к своему родителю, тем более, что и ходу назад не было — он стал убийцей.

Когда Ежи Нарбут, гордый шляхтич, потомок сарматов и героев-рыцарей, проиграл даже свою одежду, коня, но не смевший выставлять на кон саблю, пришло решение всех проблем.

Француз, да, скорее всего он был французом, спровоцировал Ежи на дуэль. Молодого человека отлично учили владеть, прежде всего, саблей, и Ежи показал приличную школу владения саблей, причем против шпаги бретёра, что вообще невообразимо — саблей сложно фехтовать против шпаги в дуэльном поединке. И этот задира-француз предложил оплатить все долги шляхтича, но за это он поступит на службу конфедератам, которые только собирались выступить против воли короля, концентрируясь в крепости Бар, что находилась в Восточных Кресах, на границе с казаками [в реальной истории Барская конфедерация организовалась во время первой русско-турецкой войны «Румянцевской», в книге ситуация схожа, пусть и ускорена по времени].

Не знал младший Нарбут, что лично француз и устроил спектакль со всеми долгами, и не только ему, в схожей ситуации оказали еще несколько молодых шляхтичей. Это был один из рекрутеров пушечного мяса для конфедератов. Вот такие молодые, да горячие, они не станут задумываться о социальных и философских проблемах противления воли короля и сопротивления растущей силе России, они сложат свои головы, истово борясь за то, что им скажут, или погибнут за славу, за признание, за женщин. И в Нарбуте француз не ошибся.

Ежи быстро переменился. Детские мечты, фантазии, они быстро нашли свое место в оправдании всех поступков Нарбута. Редко молодой шляхтич видел среди тех, против кого он сражался, людей. Ежи только в девушках, да и то изредка, замечал нечто, что позволяло окончательно не терять нить с разумом. Эта тонкая грань и стала тем, что удерживало парня от полного превращения в зверя.

Ему стало нравиться чувствовать себя в опасности, крушить врагов, нисколько не вникая в то, почему это они враги, а никто иной. Ежи хотел большого дела, крушить русские полки на поле боя, он не особо гордился тем, что разбивал, по большей части, разрозненные отряды опришков [одно из названий гайдамаков, по сути крестьян, что взяли в руки оружие, сродни казакам, но не являвшимся служилым сословием]. Голытьбу-опришков было мало удовольствия бить. Нет, некоторые отряды вооруженных крестьян умело огрызались, но чего взять с нищих, кроме женщин. Вот женщины в их селениях попадались красивые. Однако, больше всего Нарбуту нравилось уничтожать русские интендантские обозы. Вот тут бывало всякое, иногда даже весьма прибыльное, иногда и очень кровавое.

В последний выход Ежи сильно повезло, когда его три сотни, а он быстро делал карьеру у конфедератов, разгромили достаточно большой обоз русских, что шел к Днепру и был набит турецким барахлом и оружием. С этими же трофейщиками шли и с десяток сербских семей, переселявшихся в русскую Славяносербию, что севернее Бахмута.

Всех убили, почти две с половиной сотни обозников, охранения и переселенцев. Только молодых женщин оставили, все же отряд у Ежи был сплошь еще вчера мальчишки, в пубертатном периоде взросления. И эти взрослеющие волчата не упускали возможность позабавиться с красоткой. Ежи в этот раз так же выбрал себе девушку, самую красивую сербку, и сегодня намеривался сломать эту строптивую девку, которая ногтями разодрала ему щеку, а он перестарался и ударом в лицо, отправил сербскую курву в беспамятство.

— Пан Ежи, впереди поднятая пыль, это большой отряд, — обратился к командиру отряда семнадцатилетний Тадеуш Мациевич, резвый парень, только две недели назад, как присоединился к отряду «сыновей», как между собой называли конфедераты безбашенную ватагу молодежи.

— Не шуми, быстро оповести всех, чтобы через пять минут были уже в седле, — ответил Ежи, предвкушая новую порцию наслаждения от опасности, от выброса адреналина в кровь.

Западные границы земель войска Запорожского.

13:27, 18 июня 1750 года.

Выехав рано утром, после бивуака на границе степной и лесостепной зон, мой отряд двигался быстро, иногда даже на рысях, благо кони были действительно выносливы, да и большинство отряда шли одвуконь. Монотонная дорога скучна, может только необычайно красивые панорамные виды и не позволяли захандрить.

— Цесаревич, впереди большой отряд конфедератов, — казак Никита Рябой, ставший после задействования Степана на войне, начальником моей охраны.

Казак сжал кулаки и в его глазах проявился зверь.

«Вот и не верь в сказки про казаков-характерников, что будто боевые маги или волколаки» — подумал я, с любопытством всматриваясь в глаза казака. Однако последующие слова Никиты вмиг изменили мое настроение.

— Много посечённых, солдат, казаков-донцов, детей малых и баб, — сумел высмотреть Никита, надеюсь, просто отличным зрением, а не какой-либо магией, мне не хватало еще волшебников.

— Готовь людей, есаул, проверить оружие, быстро, — скомандовал я, но казак колебался.

— Не можно, Твое Высочество, ты надежа и опора нам, татей обойти потребно, — неуверенно говорил Рябой, в нем боролись исполнительность и казацкая, может, скорее, мужская, если ты правильный мужчина, потребность покарать злодеев, что покусились на баб и детей.

У казаков женщина была более ценна, чем, во многих иных регионах необъятной России. У них баб и сейчас недостаточно, поэтому убийство женщины встречало, наряду с нравственными нарративами, еще и рациональный протест. Зачем убивать баб, если жен не хватает? А казаку наследник нужен, без того никак.

— Если сейчас не покарать татей, то и ты, Никита, да и я, себе не простим, позор нам, как защитникам земли русской, — я сделал паузу, дождавшись от казака выражения одобрительной эмоции. — Если ты все правильно организуешь, как учили, как уже воевал, то и я не пострадаю. Оставьте мне пару казачков и пять штуцеров, постреляю издали.

И такое верноподданичество было в этом казаке, такой, чуть ли не влюбленный, взгляд. И это хорошо, этот не подпустит к моей тушке никого, умрет, но будет стоять до конца. Сколько там гвардейцев участвовали в перевороте тетушки Елизаветы? Может, чуть больше трехсот. У меня уже больше тысячи обученных казаков, с которыми даже не знаю, кто сравниться. А еще и дивизии, где офицерство лично мне обязано продвижением.

Но, мы подождем, может, только слегка ускоряя болезни тетушки, у которой уже явно прогрессирует и сахарный диабет и камушки в почках, сердечко шалит, особенно после покушения на меня. И на похоронах буду громче всех рыдать, может и искренне.

Пока я об этом думал, казаки начали действовать. Сотня станичников со специализацией телохранителей, да два плутонга суворовских егерей, изготовились к бою. Последние были мне навязаны в Измаиле. В нашем отряде присутствовали и трое вестовых, что несли разные послания в Харьков и дальше, они для безопасности примкнули к нашему обчеству, как говаривали казаки.

Бой начали не мы, разведка донесла, что враг готовится сам атаковать, сработала система знаков, иначе разведчики не успели бы подскакать. Обороняться чаще всего выгоднее, чем нападать, тем более на нас, которые имели перевес в плотности огня.

Триста оголтелых всадников выскочили на дорогу, по краям от которой уже успели залечь казаки. Револьверные выстрелы обескуражили противника, который видел цель только впереди, где успели лечь за дерево егеря, что до время и вели обстрел наступающих без помощи казаков. Вот только числом солдат было две дюжины, а выстрелов, как от всех пяти десятков. И это при том, что часть из них были штуцерниками, чье оружие дольше перезаряжается, нежели обычная фузея.

Я сместился чуть в строну от дороги и занял отличную позицию в овражке. Отсюда я просто методично выкашивал панов, передавая на перезарядку очередной отстрелянный штуцер. Быстро стало понятно, что первоначальное предположение о конфедератах подтвердилось.

Ходили слухи, что сербские и болгарские переселенцы, как и небольшие войсковые обозы, подвергаются нападению польских конфедератов. Были только слухи, так как если уже удастся борцам за католическую Польшу против диссидентов, взять обоз, то живых не оставляли. Пару раз разбойники получали по зубам и те быстро уходили, что и давало основание думать именно на конфедератов, но стягов никаких не было, пленных взять не получалось, поэтому гадали о принадлежности ватаг. Дело было привычное, но сейчас масштабы нападений поляков становились критичными. Если бы не война с османами, была бы показательная порка конфедератов за все сделанное и еще на год вперед.

Между тем, атакующие нашу боевую компанию, пусть и не сразу, но поняли, что дичь — это они. Развернуть коней в атакующем порыве быстро крайне сложно, почти невозможно и когда твои товарищи подпирают тебя сзади. Началась свалка. Но поляки могли бы и выскочить из западни, если бы не просто частые выстрелы, а неутихающие. У большинства казаков было по два заряженных револьвера, плюсом штуцера егерей, да и мое посильное участие.

Битву завершили три десятка самых лихих и опытных рубак-казаков, которые были готовы вскочить на коней и устремиться в погоню еще до начала схватки. Бой быстро закончился, а через еще двадцать минут были выловлены последние мальчишки, которых конфедераты оставляли в охранении польского стойбища, ставшего и местом преступления.

— Есаул! — кричал я, выискивая Никиту.

— Ваше Высочество, есаул погнал ляхов, — ответил мне один из подручных командира казаков.

Слишком увлекается мой начальник конвоя. Раньше за ним таких эмоций не наблюдалось.

— Раненых пока не добивать, поспрашать хочу. Илона Маска мне! — прокричал я, и уже через минуту взлетел в седло своего коня.

Илон Маск был отдохнувшим и резво понес меня к месту стоянки отряда конфедератов, переходя на аллюр три креста.

Я был впечатлен, эмоции били через край. Да, юности присущ максимализм и жестокость. Голые, искалеченные тела, часть из которых получили увечья при жизни, еще будучи либо раненными, либо сдавшимися в плен. Тельца детей разных возрастов, что так же были полностью раздеты. Причем все эти преступления были совершены буквально недавно. По моим прикидкам убитых людей было более двух сотен.

— Севрук, глянь, яка красава! — распылялся один из казаков, стоящий в круге, что, или скорее кто, был внутри оцепления, увидеть не получалось. — Ты, девка, не боись, мы не тати какие, выбери одного хлопца, да по чести в жонки возьме.

— Отставить! — гаркнул я, догадываясь, что молодые казаки, хорохорятся перед девушкой.

В этом мире никто не думает о психологии жертвы, никто из казаков не станет подбирать слова, обращаясь к девушке, на глазах которой зверски убили больше двух сотен человек. У казаков общество более чем традиционное, кроме вопросов женитьбы. Тут более свободные нравы, что вызвано сущностью казачества. В жонки подойдет и черкешенка, и пленная турчанка, или ногайка, жена сгинувшего друга или брата. И вопрос веры не стоит — казак всегда бабу воспитает, выучит и православию. Вот и сейчас один из словоохотливых хлопцев говорил вполне честно и в рамках мировоззрения казачков. Девушке, которую я никак не мог рассмотреть, сильно в плотное кольцо взяли ее парни, предлагали честный брак, но никак не насилие. Могли бы и снасильничать, к примеру, если бы тут были турчанки, или женщины поверженных конфедератов, но не ту девушку, что только что освободили.

Казаки зашептались «Цесаревич», «Такую красу собе возме», «Эх кака девка». Эти перешептывания услышал не только я, но и загнанная тигрица в растрепанном, но далеко не дешевом платье.

— Ваше Высочество! — прозвенел девичий голосок, и прямо осязаемая энергия ударила в меня.

Я попытался сопротивляться, но понимание бренности всего происходящего постепенно уходило на задворки сознания, важное только одно, вернее одна. В двух жизнях такого не случалось, уверен был, что и не бывает так. Нет, есть Катэ, и мне нельзя вот так… я боялся сознаться себе, что влюбился, избегал таких констатаций. Эмоции бурлили, наверняка, свою лепту в мое состояние вносило и сознание мальчишки Карла Петера, может и долгое воздержание.

— Иованна Шевич, дочь полковника Ивана Шевича, что нынче в Славяносербске полк набирает, — красавица исполнила «книксен», не наиграно так, естественно, словно фрейлина императрицы.

— Твою мать… — не сдержался я, когда разорванное на правом плече девушки платье сползло и оголило грудь. Манящую грудь.

Размеры этого великолепия — большая она или малая — были не важны, мозг не способен думать о цифрах и объемах, срабатывала некая химия, или магия. Никакого рационализма, только эмоции. И еще эти ведьмовские черные глаза, ее взгляд, который последовал сразу же после конфуза… так смотрит сильная женщина, просящая о защите, в мгновение делающая героя из слабосильного мужичка. Я хотел ее защитить, взять под свою опеку, закрыть, замуровать и только любоваться. Черные, что смоль волосы, густые, ниспадающие по тому же чуть оголенному плечу, на которое девушка спешно натягивает платье. Ростом чуть выше среднего, а для женщины этого времени, так и высока. Фигура, насколько можно предположить из увиденного, подтянутая… такая желанная. И лицо… да не знаю, какое оно, но прекрасное, лучшее.

— Сударь, позволите мне похоронить своих родных и воспользоваться вашим благочестием и переодеться? — прозвенел звонкий голосок после долгой паузы всеобщего молчания.

Я только сейчас понял, что мы общаемся на французском языке.

«Да, уж… сообразительная и за словом в карман не лезет. Вон как намекнула на обстоятельства и расставила все точки над „i“» — подумал я и постарался отмахнуться от наваждения. Не удалось, но хотя бы вернулась способность говорить.

— Никита! — выкрикнул я есаула, как раз возвращавшегося в лагерь с двумя пленниками. Казак спешился, резво подбежал ко мне и преклонил колено, склоняя голову. — Разборы после. А сейчас скажи! Казакам заняться нечем, как только благородную девицу стращать?

Рябой стал наводить порядок, иногда делая небольшие паузы в своих фразах. Не трудно было догадаться, что есаулу сложно подбирать слова, заменяя грубые, но порой необходимые, выражения, на нейтральные. В присутствии цесаревича казак уже не стеснялся высказывать своим подчиненным, но тут благородная дама. Казаки выполняли приказы своего командира, улыбаясь от конфуза есаула, что не может подобрать слова.

До конца дня провозились на стоянке. Допросы пленных, захоронение убитых, составление списков материального имущества обоза и выявление персоналий убиенных. Справились только к часам девяти вечера, поэтому заночевать пришлось в куцем леску неподалеку, который чуть скрывал нас от сторонних глаз.

Из всего отряда конфедератов раненными оказались больше ста человек, поэтому на долю казаков выпало испытание — умертвить сто два человека. В живых оставляли только одного — некого Ежи Набрута, раненного только в руку, везучий, гад, оказался. Он же и был предводителем этих малолетних разбойников. Завезу его в Петербург, пусть свидетельствует перед комиссией, которую я постараюсь собрать. Фиксировать преступления и разные враждебные действия польско-литовской шляхты нужно, в политике такие свидетельства только для пользы дела.

Иоанну я боялся. Или, скорее всего, опасался себя же, если буду рядом с ней ночью. Как испытание, палатка девушки была поставлена рядом с моей, уж не знаю по чьему разумению. Сербскую девушку сильно удивило то, что мое временное жилище мало чем отличалась от иных, и точно не дотягивало до гордого наименования «шатер». А иначе и никак, иначе будет не перемещение, а ползание с большим тихоходным обозом. В иной ситуации я бы и не отказался от повышенного комфорта, глупо от него отказываться, если это не сказывается на общем деле.

Мне же нужно было срочно в Петербург. Много проектов наметил, очередной корабль из Америки, если хоть в малом ориентироваться на планирование Экспедиции, ожидается через месяц-полтора, а еще с предыдущим калифорнийским золотом не разобрался. Потому и одвуконь и без телег и карет. Может, и пересяду в Харькове в карету, но не здесь, где и слова «дорога» не существует, не говоря уже об их наличии.

Между тем, движение замедлилось и значительно. В плену у конфедератов были еще пять молодых женщин и девушек и три парня, которых оставили в живых, так как те обещали большой выкуп от родственников. Вот они и тормозили нас, замедляя темп передвижения.

Иоанна была постоянно рядом со мной в дороге. Особенно после того, как за ней попытался ухаживать командир егерей подпоручик Платон Гусев. Парень лихой и правильный, но и напористый между тем чрезмерно. Он девушке цветы, она их отвергает, а он уже венок из цветов сплел и вновь преподносит его, наряду с непонятно откуда взятыми карамельными конфетами производства моей мануфактуры. И Иоанна спрашивает у меня, безмолвствуя, лишь сверкая своими волнующими карими глазами «ты когда вмешаешься?» Или я так себе мню. Но в итоге я пригласил девушку на ужин в моем присутствии, перебив очередную попытку подпоручика навязать общение с Ионанной.

Может, и зря ужинал с прелестницей, так как понимал, насколько перед ней становлюсь нелепым, и сколь много просыпается истинного Петра Федоровича. Девушка не была во вкусе наследника, но все меняется, сейчас вкусы Петрова в приоритете.

Иоанна даже в таких вот аскетических походных условиях умудрилась привести себя в порядок. И я ей был сильно благодарен за это. Дело в том, что мое наваждение по этой девушке, пусть и не окончательно, но во-многом спало. Вычурные прически, выглаженные платья с рюшечками, ленточками — все это не было настолько сексуальным, как естественно растрепанные волосы, легкое платье без всяких излишеств на ткани. Поэтому и получалось уже более спокойно строить разговор.

Первое впечатление, что девушка умна, подкрепилось еще и тем, что она неплохо образована. Да, это разные вещи. Умным человек может быть от рождения, образование же позволяет наделить этот ум еще и опытом предыдущих поколений. Иоанна разговаривала на французском, немецком и частично на турецком языке. Отлично, почти без акцента, говорила и по-русски. Читала и французских просветителей, жила раньше в Вене, пока отца, Ивана Шевича — командира полка сербских гайдамаков на австрийской службе, не отправили в отставку.

Дело в том, что в среде гайдамаков и сербских и валашских и хорватских, которые служили австрийской императрице Марии-Терезии, начались некоторые движения, катализатором которых стали русские победы над турками. Часть гайдамаков ушла в Черногорию, где ширилось сопротивление османам, часть подалась в Россию. Поэтому и оставшиеся на австрийской службе вызывали со стороны властей подозрения в лояльности. Союзники с Россией — это да, но они же и потенциальные противники. А славянские и валашские гайдамаки были искусными войнами.

Иван Шевич сначала самостоятельно отправился на Восток земель Запорожского войска, в еще только образовывающийся город Славяносербск, чтобы там освоится, найти себя на службе у русской императрицы, обустроить быт [Иван Шевич — имя действительного полковника-серба, переселившегося из Австрийской империи, но далее — фантазия автора. В реальной истории Славяносербск образовался на три года позже, но военные действия могли ускорить процессы переселения сербов].

Через полгода на новое место жительства направилась и семья, до этого проживая в Яссах у дальних родственников. После набега на обоз, с которым и шла семья Шевичей, в живых осталась только Иоанна, да и только потому, что она приглянулась нашему единственному пленнику Ежи Нарбуту. Два брата, старший и совсем еще маленький, четырехлетний, как и мать и пятеро самых преданных слуг, погибли. Но девушка держалась, большая в ней сила.

— Иоанна, я… — обратился я к девушке и замялся.

А что, впрочем «я»? Женат — это так себе аргумент. Можно и второй раз жениться, если доказать неверность жены или еще что придумать. А дальше что? Я не Петр Великий, который кухарку императрицей сделал, мне могут и не позволить. Предлагать Иоанне стать любовницей? Так и самому такая идея не нравится. И что делать? Нет, Шевичи, по рассказам самой Ионанны — знатный род, служилый и ведет свою родословную с тринадцатого века, но они все равно не ровня Романовым.

Мы ужинали в моей палатке, где всего-то и помещался небольшой стол, да куча соломы для сна. По прикидкам остался всего один дневной переход до Славяносербска, где я должен был отдать Иоанну в руки ее отца и распрощаться с той, что так меня волнует.

— Я потеряла семью, только отец и остался в живых, казалось, все сложно, но я рядом с Вами чувствую себя как то… — начала Иоанна. Я попробовал выказать свои соболезнования, но был перебит. — Прошу Вас, мне тяжело говорить. Вы очень интересный, но мне показалось, что одинокий, вместе с тем сильный мужчина… Нет, не то! Я хочу быть с Вами и чувствую, как никогда не чувствовала, что и Вы тоже… Но, это невозможно, Ваше Императорское Высочество.

Иоанна заплакала и выбежала из палатки. Я хотел побежать, обнять, сказать, что она не права, что для любящих сердец не может быть препятствий. Но это было не так — препятствия были и их очень много. Я стоял и не шевелился, не мог позволить себе вернуть девушку, если это произойдет, то я окажусь не в силах остановиться, испорчу жизнь Иоанне. Время, оно лечит, оно рассудит! Вот только уснуть я так и не смог.

Как же было сложно прощаться в Славяносербске, куда я заранее отправил казаков, чтобы те разыскали отца Иоанны.

Иван Шевич, рослый, поджарый немолодой вояка, узнав о трагедии, рванул мстить единственному и самому главному из катов — Еже Нарбуту. Трое вышколенных казака чуть на чуть сдержали серба, получив при этом несколько ссадин и синяков каждый и, как следствие зауважавшие Шевича, о чем судачили еще два дня пути.

Уже позже, в пригороде Петербурга, я решил, наконец, что Иоанну можно было бы пристроить фрейлиной Екатерины. В конце концов, это интересно с политической точки зрения. Сербка — фрейлина Великой княгини. Убедить бы еще в этом тетушку, которая очень много внимания уделяла составу фрейлин и у себя и у моей жены.

Петербург.

1 июля 1750 года.

Весь оставшийся путь от Славяносербска, наверное, одного из самых бурно растущих городов империи, в отношении и количества населения и строений, я хандрил. Так и не решившись сделать хоть что-то в отношении Иоанны и того влечения, что я испытывал к этой женщине, решил поступить по принципу «с глаз долой и из сердца вон». Вот только мало что получалось и мысли нет-нет, но возвращались к девушке, а на любом недолгом отдыхе в пути ее образ вставал передо мной, хоть закрыл я глаза, хоть с открытыми и даже в обществе. С этим нужно было что-то делать. И пути два — или лекарство общения с женой и долгая терапия, или поддаться болезни и не обращать внимания на то, что она прогрессирует.

Лекарство нашлось уже на заставе у въезда на городскую территорию Петербурга. Тут меня встречали люди Шешковского.

Информация, которая полилась на меня нескончаемым ливнем, порой не только остужала ледяной водой, но и нещадно била градом. Очень много чего случилось, главное — это практическая атака моей семьи. Интриганы решились на серьезные действия? Или все же случайное стечение обстоятельств? Последнее, вряд ли.

Удар был нанесен в самые чувствительные для меня места — семья, мои люди и деньги. Екатерина обесчещена и при дворе я теперь рогоносец. В этом мире не так уж и страшно быть обманутым мужем, но репутация подмочена. Слухи же об убийстве непосредственно Екатериной своего любовника вообще изобиловали извращениями. Что-то вроде того народного творчества из будущего, где Екатерина Великая умерла от «общения» с конем. Двор, как мне докладывал один из заместителей Шешковского, только и судачит, что парень, дескать, умер от того, что нимфоманка Великая княгиня замучила его своими желаниями. Не думаю, что многие конкретно верили в такую чушь, но сплетня передавалась из уст в уста, а чтобы поднять свою значимость люди додумывали и внедряли в рассказ свои извращенные фантазии. Да и хрен с ними, уляжется, но об этом когда-нибудь узнают мои дети.

Супруга стала не единственным объектом для атаки. Был убит, именно что убит, служащий банка, являвшийся моей креатурой. Совпадение? Точно нет, если учесть еще и то, что была ограблена ювелирная лавка моих партнеров, попытка проникновения на мои склады в Ораниенбауме. Взятый лазутчик оказался агентом Тайной канцелярии. Еще и пожар на тайных производствах в Ропше — есть видоки, что видели странных личностей.

Что таким образом хотели мне доказать Шуваловы, что это они уже сомнений не было, я так и не понял. Тут все еще доминировало в обществе восприятие меня, как подростка, которого можно запугать, вот и пугают. Может и так, но, скорее всего, это тщательно продуманные операции, чтобы рассорить меня с женой, чтобы я стал метаться и делать ошибки, ослабить.

Тогда я должен заняться поиском союзников и попечителей. Кто лучше Шуваловых для исполнения роли «решал»? Никто. Кроме того, я должен буду обратиться за помощью в Тайную канцелярию к Александру Петровичу, и он поможет. Уверен, уже и «виновные» назначены. Кто? Иностранцы? Раскольники-староверы? Иезуиты? Некий заговор офицеров в пользу «шлиссельбургского пленника»? Ну, а после, когда мы неминуемо рассоримся с Екатериной, познакомить молодого и энергичного с «правильной девушкой».

То, что ссора случится, даже если все и подстроено, факт. Я не смогу совладать с собой, простить, тем более под впечатлением от другой женщины. По тем данным, что мне предоставили, никто мою жену не принуждал ни пить алкоголь, ни знакомится с офицером, с которым проговорила не менее трех часов до уединения.

Закручивается еще не совсем мне понятная комбинация, где я центральная фигура. Или вот так все и было в той, иной реальности? Все подобные интриги бушевали, пока наследник пьянствовал, да мучил собачек? Но я не только он, я еще и Петров, поэтому усложню элите жизнь, чуть позже, но усложню.

Может еще и потому на меня пытаются давить, или приручить, что я использовал ресурсы государства и начал освоение Русской Америки. Дело в том, что Петр Шувалов, по сути, являлся монополистом китобойного промысла, добычи тюленей, в некотором роде и пушного промысла, пусть последнее из-за своей громадности даже Петру Шувалову не по зубам монополизировать. И тут начинают пребывать шкуры тех же тюленей, морских коров, китовый жир, каланов, иных бобровых, соболей и писца. Огромный, как оказалось, караван прибыл в мое отсутствие.

Вот и последовал удар, для Петра всегда более чем чувствительно потерять и копейку, тут же сотнями тысяч полноценных рублей пахнет. Был бы на моем месте кто иной, а не цесаревич, уверен, что выскочку просто физически ликвидировали. Сантименты тут не уместны. Меня же нужно отвлечь от своих проектов, ослабить, увеличить собственную долю в совместных предприятиях. Хрен им…

— Отставить все приветствия, — я, словно ураган влетел в комнату для совещаний в Ораниенбауме и сразу же одернул присутствующих, которые начали титулоименование. — Время нет для расшаркиваний. Через час я отправлюсь к императрице.

Время действительно не было. Нужно было срочно ехать к тетушке, которая прохворала. Ей часто становилось хуже после долгих поездок на богомолье и исполнение епитимьи. Приступ, судя по описанию таков, что может быть всякое. Уже два дня не подымается с постели. Никто не поймет, если я, как любящий племянник не поспешу к тетушке. Но час есть, я то, якобы, не сразу узнал о приступе Елизаветы, который держится в секрете, пусть и все об этом знают.

— Что сделано? Жду предложения по ответу на дерзости! Он должен быть жестким, но без смертей самих зачинщиков, — задал я вектор совещания.

— Уже отправлены группы в ближайшие поместья трех братьев, готовимся взорвать сахарные заводы. Как работающие, так и строящиеся. Так же взорвем винокуренный завод Петра Ивановича. Следим за тремя управляющими Петра, планируем их убрать в отместку за убийство нашего человека в банке, ожидали дозволения, — докладывал Степан Иванович, повышая свою значимость в моих глазах. Теперь я был уверен, что неплохой ответ получится. — Отправлена группа на тракт, где проходят сибирские обозы Петра Шувалова, чтобы под личиной разбойников именно его людей грабить и отбирать вино и серебро.

— Компромат готов? — перебил я Шешковского, который, может единственный и был посвящен в значение слова «компромат».

— Да, на всех троих. Что-то кривда, что-то правда, — ответил Степан Иванович.

— Цаплин, — обратился я к сидящему тут казаку, который отвечал за оперативную работу. — Всех людей своих Степану Ивановичу.

— Цесаревич, не могу всех. Охрана твоя требует казаков, — пробурчал басовитым голосом старший среди моих казаков из тех, кто не отправлен по поручениям.

— Десяток с Никитой Рябым, больше не надо, я правильно понял, что тренировочный табор егерей охраняет Ораниенбаум? — все закивали.

— Как поступить с Екатериной Алексеевной? — спросил Шешковский, видимо, намеренно не назвав ее «Великой княгиней».

— Она же тут, в Ораниенбауме? — спросил я, но не стал дожидаться ответа, так как его знал и так. — Пусть и будет… О ней позже, должен сперва увидеть и поговорить. Привезите нам детей, тетушка даст разрешение, пусть Екатерина займется ими.

«А то Анна с Павлом забудут, как выглядит мама» — подумал я, посчитав неправильным при подчиненных высказываться о членах семьи.

Мысли о том, что Катэ плохая мать — это отголосок эмоциональности и может даже растерянности из-за собственных чувств. Катя вдруг стала какой-то «не моей», «предательницей». Да, я понимал, что данная измена, это в принципе не так уж и вина жены. Да, я понимал, что, по сути, моя жена более приличная, нежели многие светские дамы, уже проникнувшиеся нравами, внедряемыми с петровских времен. Да и матерью Катя была неплохой, по меркам великосветского общества. У большинства женщин высшего света дети были мимолетным развлечением максимум на час. Приводили воспитатели малявок, показывали мать, уводили обратно. Катерина Алексеевна же периодически проводила время и с Павлом и с Аннушкой, принимала непосредственное участие в их воспитании, стараясь влиять на воспитателей, вопреки воле императрицы. Ну а я скорее был «папой на полчаса».

Иоанна… Вот, зачем ты такая нашлась?.. Даже в этой ситуации я проецирую вероятное поведение сербской красавице, идеализируя ее.

— Послания отсылать? Ваше Высочество? — взывал ко мне Шешковский, пока я вновь путался в своих мыслях.

— А? Что? Да, отсылайте! Я к тетушке, — растерянно сказал я и пошел на выход.

Нужно было прийти к Кате, поговорить, показать, что я ее муж, поддержать. Пусть ее вины тоже хватало — убеждал я сам себя, но тщетно, ее вину я видел более четко, чем других.

Я бежал к Елизавете Петровне. И понимал, что делаю что-то неправильно, осознавал, что нахожусь в плену своих имперских амбиций, уже хочу возложить себе на голову корону и иметь возможность не так откровенно оглядываться на разных фаворитов, да и быть с той женщиной, с которой хочу. Но… я тоже человек, а не машина, да и, пусть и подавленное, но сознание Петра Федоровича во мне есть, а он, оказывается и я, влюбчивая натура и… мстительная. Хочу и корону и… Иоанну.

Елизавета находилась в Петергофе, но быстро добраться не получилось. И это хорошо, немного мысли в дороге привел в норму. Императрица планировала поехать в Москву, отмечать годовщину своей коронации, но болезни свалили.

— Иван Иванович! Какая встреча! Вы не со своими кузенами? — спросил я, злобно зыркнув на фаворита, который раскладывал карты на столике, сидя на маленьком диванчике у дверей спальни императрицы.

— Ваше императорское Высочество, цесаревич! — церемониально приветствовал меня партнер по бизнесу и, и как я думал ранее, если не друг, то товарищ.

— Не знаешь, как себя вести, делай, что предписано! — сказал я обращаясь скорее в пространство чем конкретно к Ивану Шувалову, и не вступая в полемику, открыл двери в опочивальню Елизаветы.

— Тетушка! — мне с порога удалось пустить скупую слезу.

Пропадает талант актера, или лицедея.

— Петруша, заходи, милый! — пригласила меня Елизавета чуть хрипловатым голосом.

Само помещение было явно не приспособлено под спальню, скорее это была толи столовая, толи малая гостиная. Императрица часто меняла локацию спальни даже в пределах одного крыла дворца. Мания преследования доходила до того, что строители изменяли конфигурацию комнат, замуровывали один вход и прорубали срочно другой [исторический факт]. В данном случае вообще использовали для спальни проходную комнату, которая более всего могла бы выполнять функции малой гостиной.

— А возмужал то Петр Федорович! Как думаешь, Марфуша?

«А слона то я и не заметил» — подумал я, наблюдая, как «выплывает лебедушка» более центнера весом.

— Да, Лиза, уж больно на батюшку твоего становится схож, кабы только норов по-мягчее, да признательности тетушке своей поболей, — ответила императрице Марфа Шувалова, возможно, еще больше интриганка, чем ее муж Петр Иванович.

Думал я, как еще один элемент мести, подкинуть Марфе свидетельства похождений ее супруга, но Шешковский выразил мнение, как всегда, обоснованное, что жена прекрасно знает о женщинах и девушках ее любимого венчанного.

— Думаю я, что престолу российскому и нужен тиран, а то распоясались все. Вона, какой пример матери могут подавать своим детям — до смерти довести молодого гвардейца в плотских утехах! — говорила государыня с явным осуждением, между тем и с нотками беспокойства и сопереживания к тому «мужу», вероломно обманутому.

Понятно было, что обработку правильной, в понимании интересантов версии, императрица, но прежде всего женщина, получила. И эти слова звучали, невзирая на то, что и сама государыня имела бурную молодость, изменяла на постоянной основе своему тайному, но все же мужу, перед Богом.

— Позволишь, тетушка? — я выделил родственное обращение к императрице. — Узнать о твоем здоровье?

Марфа чуть скривилась, она была весьма опытной статс-дамой, чтобы понять, что я, на секундочку, цесаревич. Тут следовало бы проявить тактичность и выйти, что Марфе Егорьевне и пришлось сделать. Взгляд обиженной тигрицы я ощущал отчетливо, пока Шувалова не скрылась за дверью.

— Бедный мой мальчик! — сказала Елизавета и вполне лихо, как для безнадежно больной, встала с кровати.

Полная, даже толстая женщина с не одним прыщем на лице, темными пятнами на шее и локтях, как свидетельства сахарного диабета, обняла меня. Через чуть взмокшую от пота ночную рубаху невозможно было не заметить выдающиеся груди. Представив себе, как эта женщина выглядела еще лет так пятнадцать назад, даже я сглотнул слюну. Да, не в моем вкусе, и Елизавета Петровна никогда не была худышкой. Но такое телосложение только приближало дочь Петра Великого к идеалу женской красоты современности.

Елизавета чуть не задушила меня в своих объятиях. Императрица, ничуть не стесняясь своей практически наготы, подошла к окну и лучи солнца, осветившие после продолжительного дождика, комнату, не преминули просветить и без того прозрачную ночную рубаху.

И в этом не было чего-то необычного. Войди сейчас тот же канцлер Бестужев-Рюмин, Елизавета Петровна не придала бы значения появлению еще одного мужчины в своих покоях. Да что говорить, большая половина всех государственных решений принималась именно в таком одеянии императрицы. И Бестужев и Александр Шувалов, как и другие приближенные, постоянно видели в таком виде государыню. Думалось мне, что и она понимала смысл ситуации, что любой мужчина будет заострять свое внимание скорее на теле привлекательном, в прошлом, женщины, чем на любых интригах. А то, что государственные мужи поголовно ее хотели здесь и сейчас, делало из них преданных соратников, в прошлом, красота все же быстро увядала, но привычки оставались.

— Что делать думаешь с Катькой? — спросила государыня, запрокидывая голову, наслаждаясь солнечными лучами.

— Прости, тетушка, а когда это адюльтер стал причиной разрушению брака императорской семьи, или политический союз? — я использовал французское слово «адюльтер», означающую некую не всегда осуждаемую форму супружеской измены.

— Может и так, Петруша, и ни о каком разрушении брака речь быть не может. Поздно, она наследника мать! Однако, весь двор судачит, мне говорят небылицы о разврате, что творила Катька. Сие не хорошо! Что же ты за муж, коли жене разрешаешь такое? — на последних словах Елизавета повернулась ко мне и как выдохнула.

Складывалось впечатление, что государыня сделала, что должно, распекая меня за Катерину, но личное отношение Елизаветы к ситуации не однозначное. Мне было бы важнее именно что личное мнение тетушки, о чем я и спросил.

— Знаешь, Петр, очень много сомнительного в этом деле. Александр Иванович бормочет, все говорит о грехопадении Катьки, я так же мыслю, что она предала. Но и разумею я… — императрица решала говорить, или промолчать, я не стал нарушать тишину и через минуту она продолжила. — пробуют дозволенное Шуваловы и те, кто с ними. Не уверовали они в то, что кровь Петра Великого в тебе начинает бурлить. А я вижу, что сие так. И не смей, Петр, поступать, как твой дед. Шуваловых пощипать можно, пусть знают себе место. Я уже не могу того делать, ты же можешь. Но обещай мне, что все живы будут, а Ваня Шувалов и вовсе не тронутым буде никоим образом.

— Слово в том мое, тетушка! — с нотками торжественности произнес я.

— Ваньку ни нынче не тронешь, ни после, когда меня не станет! И такоже Лешку Разума не чепай. Пристроишь их к делу, али оставь покойно, — давала наставления государыня, уже понимающая, что хворей нахватала преизрядно и может всякое статься.

— Они то, тетушка, и менее всего дурного помышляли, да и мудрые мужи каждой державе потребны.

— Не думай, племянник, что я неразумна. Пережила я и Светлейшего князя Меньшикова — ох, и плут был, стерпела все при Петре Алексеевиче — ином внуке батюшки моего, выжила и при Анне Иоанновне, что зело не возлюбила меня. С Бироном — фаворитом ейным дружбу противную мне водила. Все ушли, а я императрица! Ведаю, что Шуваловы боятся, кабы их вольнице конец не пришел, вот и воспитывают тебя, интриги строят. Такие будут всегда, Петруша. И кабы не они, так и не сдюжила с ношей, что взвалила на себя, — Елизавета улыбнулась, и веяло от той улыбки много не высказанного.

Не сказала больная женщина о том, что не познала счастья материнства, что не могла стать мужней женой, о чем мечтала. Распылила свое огромное сердце на фаворитов, но сама жалела, что не стала женой-герцогиней готторбской, из-за кончины жениха. Не высказалась она и о том, что, видя много дворцовых переворотов, сама страшилась подобного до безумия. И эта женщина сейчас, скорее всего, даже рада, что линия Петра Великого не захиреет, что есть уже и правнук у великого предка и правнучка. Да и внук, который, казалось, был безнадежен, проявляет нынче характер.

— Иди, государь-цесаревич, и помни, что я сказала. Еще в силе я, не позволю тебе соратников моих изничтожать, — меня вновь зажали в тиски больших грудей государыни и поцеловали в макушку.

При выходе из опочивальни государыни я встретился взглядами с Марфой, но тигрица не стремилась расщепить меня на атомы, она жаждала высмотреть реакцию, понять, чего ей, но прежде всего ее мужу, ждать от взбалмошного наследника. Не было криков государыни, которые могли быть услышаны и за дверью спальни, значит, разговор не был выговором племяннику. И тогда можно бояться. Я же лишь улыбнулся — легко, без злорадства и превосходства. И даже благосклонно попрощался с Иваном Шуваловым, который, как только я стал удаляться от «блок-поста» у опочивальни императрицы, поспешил к Елизавете.

Вернулся я в Ораниенбаум только к рассвету. Удалось подремать в карете. Сон окончательно сбил злость и острое желание быстро начать действовать. Нет, диверсанты уже отправились к намеченным объектам Шуваловых, уже агентура Шешковского либо затаилась, либо прибыла в военный городок в Ораниенбауме, усилена охрана всех объектов. Но основное действие начнется через два дня.

Несмотря на раннее утро, меня встречал Степан Иванович. Будущий глава Тайной Канцелярии отлично исполнял свою роль и каким-то образом был оповещен о подъезде моего картежа.

— Петр Федорович, мы можем действовать? — первое, что спросил Шешковский, как только я вышел из кареты.

— Два дня ждем и начинаем, — сухо проронил я.

— Ваше Высочество, ожидание опасно. Александр Иванович Шувалов все еще лютует, за сегодня три наших человека взяты, — возразил Степан Иванович.

— Два дня, — безапелляционно повторил я.

— Прощу извинить мое непонимание ситуации, — Шешковский поклонился. — Вы станете говорить с Екатериной Алексеевной?

Его больше заботит именно мои отношения с женой. Неужели эта бестия взяла себя в руки и смогла добиться заступничества Шешковского? Если так, то это и хорошо. С безвольной Екатериной я точно не знал бы что делать. А вот с сильной — знаю.

— Когда проснется, — ответил я.

— Она не спит, государь-цесаревич, — сказал Степан Иванович и вновь поклонился.