Цесаревич

Глава 8

Ораниенбаум.

1 июля 1750 года.

Войдя в столовую, где уже находилась Великая княгиня, я убедился, что эту женщину сложно сломить. Катерина могла сиюминутно растеряться, но быстро собраться и весьма хитро и мудро себя вести. Простое платье, но по фасону, который мне нравится — а-ля «Наташа Ростова на балу», скромный макияж, минимум украшений, но они были, что подчеркивало, что передо мной женщина — член императорской семьи, в то же время демонстрировало некую подчиненность моему мнению.

«Хорошая попытка, но, нет, уже нет!» — подумал я.

— Присядем? — спросил я и, не дожидаясь ответа, фривольно расположился на ближайшем стуле.

Наступила пауза. Я нерационально, а на эмоциях, хотел своим молчанием и неловкостью ситуации, принудить Екатерину оправдываться, объясняться. Ведь она предала нашу семейную, почти что, идиллию. Рыдала бы, рассказывала, что против нее сыграли главные интриганы двора, что была бессильна.

Тщетно, все еще моя жена, молчала, демонстрируя сильный характер. Этот жесткий взгляд, наверняка, мог бы смутить, заставить опасаться, Карла Петера Ульриха. Но я не только этот взбалмошный юноша, я еще и Сергей Петров.

— Ладно, Катя, давай поговорим. Ранее не было возможности для разговора, да и мне нужно было узнать все, что произошло, в чем было насилие, было ли оно, — я посмотрел в глаза Катерине, не было там раскаянья. — Нам лучше договориться, Екатерина Алексеевна!

— Вина и моя есть, о чем я сожалею, но оправдываться не стану, не в дикое время инквизиции живем, — голос Катерины звучал вызывающе, тон, с которым она произносила слова, был пронизан вызовом, глаза не потуплены в пол, а смотрят на меня, не мигая.

— Какие еще оправдания ты изыщешь? Что не устраивало? Не видишь, какие порой супруги в иных семьях бывают обоюдопротивные друг другу? Мы имели возможность стать нормальной семьей, но уже нет, и ты должна понять и принять, — я также не отводил глаз, не желая проигрывать Катерине в гляделки.

— Я понимаю тебя, как мужа… — Катэ не сразу решилась продолжить. — Пусть я и была в некотором беспамятстве, но тот… был слабосильным в сравнении с тобой, противным, неприятным. Я все никак не могу отмыться, все мерещится…

— Не надо подробностей, Катя, я и так сдерживаюсь. Наш союз с тобой, кроме прочего, еще и политический. Ты не могла этого не понимать, между тем, ты отказалась от моей охраны, все опасаясь, что твоя воля будет ограничена, ты приблизила того поручика, вела с ним разговоры прилюдно весь бал, посему пожинай то, что посеяла, — максимально жестко сказал я.

— И что ты предлагаешь? Коли думаешь, что в монастырь по доброй воле пойду, так — нет. Силой погонишь в Суздаль, где томилась жена Петра Великого? Так сил тех у тебя покуда и нет, а государыня милостива. Петр, лучше договориться нам, да прощать друг другу. Меня оклеветали, опоили, а я, замест того, чтобы увидеть в тебе опору, вижу угрозу себе. И ты мне о доброй семье говоришь? Муж — первый защитник жены своей! — распылялась Екатерина.

— Это хорошо, что ты о домострое вспомнила! Да, я не могу сослать тебя в монастырь, даже государыня поостережется принять такое решение без Синода. Но никто не может указывать мне на то, как я должен вести себя с женой, это наше, семейное дело, — я злорадно улыбнулся, и резко, во все горло позвал одного из тех казаков, кому доверяю. — Никита!

— Твое Высочество, чего изволите! — Никита Рябой уже через минуту входил в столовую.

Екатерина скривилась. Если раньше ее забавляло мое общение с казаками, в чем жена сама признавалась, то сейчас любые несуразицы в словах станичников, переходы на «ты», или, напротив, на «вы», раздражали женщину. Причину изменения в восприятии казаков Катей я вижу в том, что она начала ассоциировать их с пленом, ограничением свободы. И в этом она была близка к истине.

— Никита! Нынче вольница для Екатерины Алексеевны заканчивается. Жить мы будем, как жили до Петра Великого. Будет женская половина, куда пускать только девиц, да и следить, чтобы никаких записок, да крамольных разговоров не вели. Ни театров, ни посещений, ничего. Меняй охрану, дабы кого из казаков не стращала, коварная она, иные указания после дам. Ты отвечаешь за мою жену головой!

Я специально давал указания есаулу Никите Рябому при Екатерине, пусть проникнется русским домостроем. Варвар я или не варвар?

Пропуская мимо ушей возгласы «ты не посмеешь!», «это варварство!», «ты сам меня предал!», я отрешенным взглядом провожал свою жену, которая пыталась сопротивляться казакам, но те все равно вели Катерину в противоположное крыло дворца в Ораниенбауме.

Было тяжело. Да и не столько от того, что было чувство любви, привязанности, или что-то в этом духе. Нет, эмоции бушевали от другого. Ну, во-первых, я искренне рассчитывал, что Екатерина станет мне соратницей и с ее управленческим потенциалом, она станет помощницей и даже способной закрыть целое направление, может здравоохранение, или образование. С ее способностями, о коих больше я наслышан из послезнания, Екатерина могла закрыть и оба важных направления. Злило отсутствие понимания у Кати сущности своих проступков. Ну, покайся, съезди на полгодика в какой монастырь, да помолись, прими и исполни епитимью, вернись и покажи на деле, что ты действительно жена, а не соперник. Не было этого.

Что делать дальше с женой, я не знал. Может быть нужно заручиться поддержкой кого-нибудь из присутствующих в Синоде, чтобы поднять тему с развратом Екатерины. Для церковников развратом является уже то, как может одеться современная светская дама, ну и много иного, что уже обыденность для сегодня, но в допетровское время было верхом разврата. Так что члены Синода, особенно архиепископ Арсений, наиболее ярый оппозиционер самой государыни, уцепятся за саму идею критики высшего света и его нравов. Повод-то существенный, венценосное семейство затрагивающий.

Чуть более полугода осталось до того, как пройдет большое собрание Синода с обязательным присутствием всех его членов. До этого времени можно попробовать договориться с некоторыми церковниками о поддержке.

Это будет сложно, я до сих пор особо не распространялся о своем мнении насчет главного для церкви вопроса — секуляризации земель. В случае же, если с меня потребуется отречение от намерений отобрать огромные земельные площади с почти двумя миллионами крестьян, будет нелегко. Тут либо лгать и тогда позже вступать в серьезную конфронтацию с церковью, либо соглашаться, становиться «правильным царем», но лишать возможности эффективного управления сельскохозяйственными угодьями, что сейчас ничего не дают стране.

Немного придя в себя, выпив крепкого кофе, я послал за Шешковским. Нужно было начинать работать по Шуваловым.

— Степан Иванович, через два дня и у Ивана Шувалова и у Петра Ивановича с его женой-ведьмой, должны быть присланные нами посылки. В них, кроме всех собранных на Шуваловых доказательств о злочинствах, белила… — давал я распоряжения своему безопастнику.

Насчет белил необходимо прояснить. Дело в том, что Елизавета Петровна буквально меньше года назад увидела молодого будущего офицера, как она его назвала «Адониса». Молодой человек играл одну из женских ролей в представлении, что давали слушатели Сухопутного кадетского корпуса [данное описание действительно имело место в истории, однако происходило годом позже].

Юный Никита Афанасьевич Бекетов был столь утомлен многочисленными репетициями, что уснул прямо на сцене, а государыня повелела красавца не будить. После же случилось невообразимое. Еще сонного его, какого-то юнца, стала одевать сама Елизавета Петровна. На следующий день Бекетов был уже сержантом, потом сразу же адъютантом Алексея Разумовского, через полгода — полковником.

Весь двор понимал, что фавор Ивана Шувалова, который только входил в свой зенит, теперь под большим вопросом. У Бекетова же было немало веснушек, из-за которых парень комплексовал и тут «на помощь» пришли Петр и Марфа Шуваловы, которые предложили чудо-белила, что должны были избавить парня от волнующих его веснушек. Вот только лицо Бекетова, после наложения средства, моментально покрылось оспинами и иными признаками воспаления. Тут же Марфа нашептала подруге-государыне, что Никита болен и теперь уже навсегда станет безобразным. Елизавета повелела держать несостоявшегося фаворита подальше от двора, а Шуваловы не позволили ему приблизиться к государыне для объяснения, та и не догадывалась о коварстве своих друзей, или делала вид, что ничего не произошло. Ну, а Шуваловы ликовали — управляемый ими кузен Иван остался фаворитом и мог продолжать оказывать влияние на императрицу.

Я не помнил из истории об этом эпизоде, который мог перекрыть в глазах женщины-Елизаветы по скверности злодеяний все доказательства финансовых преступлений Шуваловых. Однако, когда в первый раз услышал фамилию Бекетова, то что-то стало всплывать в памяти, по крайней мере, после работы людей Шешковского, разрозненные свидетельства сложились в общую картину.

Был найден тот умелец-шарлатан-алхимик, который помог консультацией человеку от Шуваловых, изготовлены точно такие же белила. И главный козырь, который придержит прыть Шуваловых, при раздаче карт нашей игры, оказался у меня, так я думал в тот момент.

Шуваловы себя проявляли, как искусные интриганы, которые уже добились части своих задумок. Важно было понять, чем чревата «война компроматов» с этими сановниками. Сколько не думали о том, могут ли братья выложить на стол нечто равнозначное белилам, не придумали, что еще больше предало уверенности в правильности действий.

Но мы были не правы, скорее, менее опытны в существующих реалиях.

Дом Петра Ивановича.

Шувалова в Петербурге.

4 июля 1750 года.

В гостиной, которая была отдельно взята под охрану людьми из Тайной Канцелярии, были трое — женщина и двое мужчин полноватый, кажущийся добрым толстячком и лысый, достаточно поджарый, вселяющий страх каждому встречному. Женщина же могла вызвать некоторое отвращение. И в молодости она была далеко не красавица, с неприглядным лицом, повышенной волосатостью, уже не говоря о том, в кого превращалась к старости. Марфа становилась просто карикатурной ведьмой в большом теле. Да, это были главные заговорщики — Марфа, Петр и Александр, которых объединяла общая фамилия — Шуваловы.

Ивана Ивановича не стали звать на совещание. Во-первых, он проявил характер и, в достаточно вызывающей манере, высказал свое отношение к деятельности двоюродных братьев. Этот порыв Ивана оттереться от случившегося, впрочем, мог быть спровоцирован и ярой защитой императрицей, которая, не только намеками, но и напрямую потребовала не трогать своего фаворита и не вмешивать в грязные дела.

Иван Шувалов ранее был в не курсе той истории, когда молодого и явно более красивого и статного Бекетова отстранили от фавора, потому, когда это стало известно Ванечке, тот близко к сердцу принял грязную интригу, которая в итоге помогла ему взойти на Олимп фавора. Кроме того, сама государыня потребовала от своего любимого не встревать в ситуацию. Но и запрета что-либо делать для старшей ветви Шуваловых не последовало. Данное обстоятельство означало то, что Елизавета предоставила волю на поступки и наследнику.

Петр Иванович, как мозг и направляющая длань партии Шуваловых, высоко оценил те доказательства преступлений, что были принесены курьером-мальчишкой. Вьюнош не знал тех людей, что вручили ему аж цельный рубль за доставку свертка с бумагами и еще с чем-то. Обидно Петру Ивановичу было то, что примерно треть всех финансовых махинаций были на самом деле и не его вовсе, а совершались только лишь под прикрытием всесильного Шувалова. Далеко не глупый человек, уже вычислил пять своих управляющих и приближенных, которые крали из казны и не делились с ним, хозяином. Петр не знал о воровстве в своем окружении, а вот Шешковский узнал. Петр Иванович в некоторой степени даже был бы благодарен за такую информацию, он за копейку пекся, ненавидел вороватость в иных, в себе сего не замечая. Свое воровство Шувалов считал справедливой платой за труды на благо отечества. Столько прожектов воплотил, переписал крестьян всей империи, мануфактуры ставит, внутренние мытни отменил.

Компромат был оценен по достоинству и Александром, Марфа же, мало разбирающаяся в цифири и бумагах, особо впечатлялась белилами, это же она придумала и реализовала коварный план по удалению Бекетова от тела императрицы.

— Мыслите, что это все? Приходят вести из имений. Уже два из четырех сахарных заводов подорваны, две суконных мануфактуры из пяти сгорели. Тати лесные напали на два поезда в Сибирь и оттуда. Один был с хлебным вином, иной с откупным серебром. При том не убили ни охотников, ни иных людишек, а только своровали добро, не иначе, как эти лешие-казаки наследника были. Исчезли одиннадцать моих людей, все особливо важные, — вещал Петр Иванович.

— Семь моих человек пропали, — словно пожаловался самый жестокий человек в империи.

Жесткий! А как иначе, если он глава ужасной Тайной канцелярии?

В способах дознания Александр Иванович Шувалов уже явно превзошел своего учителя Ушакова. Вот только главе Тайной Канцелярии явно не хватало аналитического ума и гибкости своего предшественника. Складывалось ощущение, что такая истовая и преданная дружба Петра и Александра — попытка природы создать истинного охранителя Отечества. Гибкий ум Петра и упорство, часто топорное, стремление довести каждое дело до конца Александра. В этой компании был еще один фактор, который, если бы ужился в одном человеке наравне с характерами братьев, создал уже не охранителя, но Зверя. Это коварство Марфы, а ее зависть и изворотливость были просто невообразимы. При неказистой внешности, женщина обладала исключительной способностью втираться в доверие.

— А ты, Сашка, сколько взял человек Петруши? — спросила Марфа у брата мужа.

Петр и Александр поморщились, они уже не осмеливались государя-цесаревича именовать «Петрушей». О, нет — этот не отрок, но муж, уже фигура, иначе и не было смысла интриговать против мальчика «Петруши». Оставался бы Брюммер, который спаивал глупыша, а Шуваловы были бы уверены в своем будущем. Но, нет.

— Ты, Марфа Егорьевна, зазря так к наследнику. Силен и смышлен он. Силу набрал у нас под носом. Коли все это, — Александр потряс стопкой бумаг. — Ляжет на стол государыни, да найдется человек, что обскажет, что к чему, так из соратников в одночасье ворогами лютыми станем. Ранее и не страшно было, на кого еще Лизе рассчитывать, коли как не на нас, да нынче наследник в силе и поддержит государыню, да и партия Бестужева в стороне не останется, ослабел канцлер, но не сломлен. Гвардия и армия за наследника горой, лишь частью более за Елизавету.

— Дурно вы знаете Лизу. Ей все эти бумаги нипочем, она более осерчает за белила и, что Бекетову рожу подпортили, — Марфа злобно посмотрела на шкатулку с теми самыми белилами.

— То я разумею, Марфа Егорьевна, — говорил Петр.

Петр Иванович очень редко одаривал свою супругу эпитетами «милая», «родная», не говоря уже о признании любви. Но бывали такие моменты, когда Петр Иванович был больше похож на супруга, уважающего жену, это когда Марфа, через подругу Елизавету-государыню, выбивала новые преференции для мужа. Казалось, что возможность еще больше заработать денег возбуждала мужское естество Петра больше, чем женщины. Так думала Марфа, но на самом деле, это имело место лишь отчасти. Петр Иванович не брезговал молоденькими и слегка пухленькими барышнями, выбирая чаще мелкопоместных шляхеток-дворяночек.

— Что делать станем, Петр? — спросил Александр, которому не терпелось ответить на удар еще большим ударом.

Преисполненный решимости, глава Тайной Канцелярии не предполагал, что именно можно было сделать.

— Мириться. Всякая война заканчивается миром, — ответил Петр.

— Но… — в унисон попробовали возразить соратники.

Петру Ивановичу Шувалову пришлось потратить более пятнадцати минут для объяснения, почему именно нужно идти на переговоры. Начав с самого наболевшего для него — потери производств, серебра, водки и людей, Петр рассказал, что императрица не защитила их уже потому, что они зарвались, или даже точнее «заворовались». И это Елизавета не знает об интриге с красавцем Бекетовым и теми самыми белилами. Для государыни личное, эмоции и чувства часто стояли на первом месте, чем государственное, пусть и не всегда, но в отношении с фаворитами, такой расклад был точно. Оказалось так же, что человеческих ресурсов у Шуваловых не так, чтобы и много. Боевых групп нет практически никаких. Нет, для драк в подворотне, хватало, но не для практически войсковых операций, которые могли бы начаться. Предотвратить диверсии было просто некем.

К атакам на имущество Шуваловых их противник подошел выборочно и крайне цинично. Петр Федорович не стал насылать своих татей на производства, где он же и был совладельцем. Между тем, уменьшил в разы возможности конкурентов и партнеров. Так, теперь уже построенные новые сахарные заводы наследника смогут покрыть весь рынок сахара без конкуренции с заводами Шуваловых. Текстильные мануфактуры цесаревича так же получат больше выгоды от сожжения шуваловских. Петр Иванович знал, что суконные производства цесаревича открылись в Нижнем Новгороде, Самаре и даже в Оренбурге и работают больше на сырье от киргизов.

— Отпускай, Саша, тех людей Шешковского, что ты приказал взять, начнем переговоры. Как же просмотрели такого шельмеца, как этот Шешковский, вот бы кого нам?.. Мы еще не проиграли, попробуем избежать краха, но ударим с другой стороны. Остается надеяться, что Екатерина разругалась с Петром Федоровичем, и он начнет ошибаться, — резюмировал Петр Иванович Шувалов, уже содрогаясь от тех репутационных, но главнее, финансовых потерь, что уже имели место.

При всех прочих, Шуваловы не были ни разу против самой сути российской империи, даже не собирались создавать что-то вроде Верховного Совета, что был при Екатерине I. Шуваловы просто видели себя рядом с троном божьего помазанника-императора. Истово верили, что именно они и их соратники создают истинные блага для развития государства российского. Отчасти это было так, выстроенная система не казалось злом, несмотря на то, что чиновники мало терзались моральными муками за кражи и мздоимство, государство уже свыклось со сложившимся положением дел. Это для цесаревича, в теле которого произошла синергия с сознанием человека XXI века, была не особо понятна открытая позиция государства, что чиновнику не обязательно платить. Дескать, должность и сама прокормит. Для наследника престола российского, размеры воровства и взяток были шокирующими, он жил до попадания в тело Петра Федоровича, казалось, в самой коррумпированной стране. Все познается в сравнении.

— Думаю я, мужи Вы храбрые, что нужно тот доклад императрице дать, — после слов Марфы, в комнате наступила тишина.

Братья Шуваловы не опасались, а именно что боялись, давать ход тому докладу, что настрочили люди Тайной канцелярии на цесаревича и который редактировали и Петр Иванович и его старший брат Александр. Это был большой опус, который при Петре Великом не оставил бы в живых ни наследника, ни тех, кто предоставил бумаги.

Но как себя поведет Елизавета? Большой вопрос даже для тех, кто ее очень неплохо знал.

— Алексашка, отдай сей доклад Лизе, то твоя работа, я уже ей много крамолы на Петрушу нашептала, Пимену так же наказала говорить государыне дурное о цесаревиче, когда тот чешет ей пятки. Лиза же, как и ейный батюшка может вспылить, — говорила Марфа Егорьевна Шувалова, которая сочетала в себе и решительность, и властность, и коварство.

Петергоф.

5 июля 1750 года.

Александр Иванович Шувалов шел на аудиенцию к государыне с тяжелым грузом на сердце. Нет, он не был милосердным или сердобольным человеком, напротив, но сердце тяготилось сомнениями и опасением за свое будущее. Разум говорил, что все правильно, такое в истории уже было, ставили наследников на место. Тот же Толстой при Петре Великом сработал против царевича Алексея Петровича и ничего, долго еще оставался при царе. И у Елизаветы Петровны есть наглядный пример от своего отца, когда тот сгубил собственного сына, а она всюду вторит, что правит, как и батюшка ее.

Но, все ли правильно? Может энергичный император и нужен Руси? А получится ли выдюжить России еще одного Петра Великого? Тогда, при Петре Алексеевиче, как был уверен Шувалов, прошли по краю пропасти.

У покоев императрицы, которой резко стало хорошо, и хвори вновь отступили, сидела статс-дама Мария Румянцева, это обеспокоило идущего, словно на Голгофу, Александра Шувалова, лучше бы, конечно, Марфа. Усилило беспокойство и наличие у приемной государыни помощника, канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. Что скажет канцлер? Как поступит? Нужно было и с ним как-то договориться, чай так же должен быть не в восторге от деяний цесаревича.

— Матушка-государыня! — Александр Иванович низко, как было раньше принято на Руси, поклонился.

— Ты спину то не гни, Александр Иванович, чай по европейскому укладу нынче живем, садись за стол, выпей ликеру! — сказала Елизавета и повела рукой в направлении свободного стула.

За столом сидел Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, о присутствии которого уже догадался глава Тайной канцелярии, так как помощник канцлера у покоев императрицы без самого Бестужева не может находиться во дворце.

— Сказывай, Александр Иванович, зачем испрасил меня о встречи, когда мы и так часто видимся? — задала вопрос императрица, а канцлер, после легкого кивка приветствия, начал деловито рассматривать свои бумаги, делая задумчивый вид, будто разговор Шувалова с государыней его и не волнует.

— Я с докладом, государыня, ты, матушка просила меня, слугу твоего, присматривать за цесаревичем, да говорить тебе о делах его, — решился Александр и окунулся как в омут с головой.

Шувалов начал доклад с того, что в армии не все приняли новшества Петра Федоровича. Если из числа командующих дивизиями никто не жаловался на безликую новую пехотную форму, пусть и со скрипом, но принимая ее, то на батальонном уровне, частью и на полковом, командиры уже критиковали. Командующие дивизий каждый, как и их заместители и даже адъютанты имели хорошие зрительные трубы английской выделки, поэтому они без особого труда замечали перемещение полков и батальонов на поле боя, могли рассмотреть неяркие знаки отличий. Тем самым особых проблем в определении конкретного полка не было. Иное дело, что сами командующие полками, те, у кого не было зрительной трубы или те, кто пользоваться ею не особо привык, или же не мог в силу нахождения в бою, могли спутать даже свой полк с иным, а егерей не заметить и вовсе. Командиры полков чаще находились именно со своими полками на поле боя, и им порой было просто некогда высматривать в зрительные трубы, командовать приходилось непосредственно в бою. Невзрачность же формы путала подразделения, тем более в условиях ограниченной видимости от пороховых дымов. Жаловались офицеры и на драконовские меры по санитарии. Нет, все понимали, что они нужны, но не кипятить же воду черти знает сколько раз в условиях просто отсутствия деревьев в степи. А за нарушения санитарных норм могли отчитать и прилюдно.

После армии, сообщения о которой были лишь прелюдией, Шувалов перешел к деятельности казаков. Вот тут уже были, по мнению Александра Ивановича, не просто спорные моменты, а железные аргументы в пользу злоупотреблений со стороны наследника.

Так, казаки, что обучены подло воевать, не соблюдали субординацию, действовали практически самостоятельно, бравируя тем, что сам глава Военной коллегии, цесаревич, дал им волю на то. Тут Александр Иванович не упомянул, но должен был и Петра Салтыкова и Петра Румянцева и других, которые поощряли такой порядок дел, но ссориться с теми, кто вот-вот преподнесёт победу русскому оружию, Шувалов не хотел.

Касательно казаков, докладчик не преминул упомянуть и о их вероисповедании. Часть из станичников были староверами и, пусть и не хулили прилюдно священников, что были при армии, но и на службы их не ходили, что уже нарушение порядка. Наследник же к данному факту относился спокойно, даже более того, окружал себя казачеством, имея при этом огромную поддержку в их среде. Тут же промелькнуло в докладе и то, что цесаревич еще в Самаре встречался с казацкими старшинами, многие из которых так же придерживались старой веры, о чем говорили тогда казаки с наследником не известно, но поддержка цесаревича и у донцов и у яицких казаков огромная, того и гляди…

— Ты не стращай, Алексашка меня, ведаю я, что у казаков обрядцы обитают, да и в Сибири много отступников от веры истинной, то беда моя, — перебила Елизавета докладчика.

У Бестужева был шок. Он выпучил глаза и только крутил головой, то на Шувалова, то в сторону императрицы, пытаясь рассмотреть и понять ее реакцию. В раскладах канцлера Шуваловы не могли решиться на такой доклад. Да, Алексей Петрович знал почти обо всем, что сказал глава Тайной канцелярии и понимал, что доклад тенденциозен, когда замалчивается хорошее, но выкатывается вперед спорное или плохое. Именно это и удивляло — настолько открыто пойти против Петра Федоровича, когда императрица еще не критично больна. Они же лбами сталкиваются с наследником, идут чуть ли не ва-банк. И единственное объяснение тому — это деньги, очень большие деньги.

— Давай, читай дале, — тоном, не предвещающим ничего хорошего, произнесла императрица.

— Еще, матушка на Урале много стало голштинцев, которые в купе с казаками, могут быть благодарны Петру Федоровичу, там и башкиры, проблемы коих он решил. Благоприятствует ему и младший Демидов. Казак Данила Кривко, что у ближних Петра Федоровича в трактире сказывал, что нужда будет, и весь Дон с Яиком и башкирами и калмыками станут за Внука Петра Великого.

Дальше пошли финансовые вопросы. Тут еще недавно и нечего было сказать, пока люди из канцелярии не смоги разузнать у одного служащих Военной коллегии, что все личные вложения наследника уже компенсировали, когда годовые деньги были перечислены в казну ведомства. Обнаружилось так же и то, что трофеи от войны, как и кассы гарнизонов и воинских подразделений османов, не поддались описи и никак не фиксировались. Шувалов знал, что такое нарушение, вызвано сложностями в проведении денег, полученных от Фонда вспомоществования и от самого наследника. Перед Петром Федоровичем отчетность, скорее всего, была, но Военная коллегия сих бумаг не имела.

Между тем, армейцы скупали везде, где только можно, мясо и иные припасы, из-за чего в центральных губерниях, прежде всего в Москве, цены на продукты выросли от двадцати процентов до семидесяти, а на соль и того боле. Бунтов не случилось, но только лишь потому, что, как и с солью ранее, из Петербурга в Москву пошли обозы с продуктами. Тут Александр Иванович не преминул уточнить, что заслуга в решении вопроса принадлежит Петру Ивановичу Шувалову. Между тем, глава Тайной канцелярии объединил деятельность наследника с проблемами Первопрестольной. Москву поглотили поджоги и разбой. Шувалов описал проблему, как следствие выкупа большого количества продуктов в старой столице людьми цесаревича.

И не понятно было вообще, сколько денег удалось украсть Петру Федоровичу, так как на войну потратили столько серебра, сколь было выделено из казны и даже меньше. Но в докладе было немало аргументов за то, что кражи были. Даже свидетельства против цесаревича какого-то дивизионного интенданта, обиженного понижением в должности из-за небрежения в службе.

Дальше Шувалов перешёл к социальным вопросам. Елизавета молчала, тяжело дыша, а Александр Иванович все накидывал и накидывал ей на сердце грузов. Наследник и поощряет переселение в Сибирь беглых крестьян, о чем громогласно говорил и казакам, он же и устраивает непонятные эксперименты в своих усадьбах, начиная освобождать крепостных. Прознай о том высший свет — ополчится на Петра Федоровича. Это ведь можно говорить о свободе и Вольтере в светских беседах, на деле то, никто и не помышляет крепостным волю давать, это просто не укладывается в сознании помещиков. Вот тут Елизавета вообще заволновалась, а канцлер впялил свой взгляд на Шувалова, прожигая того насквозь.

А напоследок Александр Иванович и вовсе стал играть на страхах Елизаветы.

— Прапорщик Восьмого Московского полка Николай Михайлович Васильцев, в трактире сказывал, что в его полку, да и иных за цесаревича горой готовы стать, что он истинный царь. А поручик Мишин из Семеновского полка вещал и вовсе крамолу, что потребно освободить из крепости императора Ивана, да поставить его с Петром Федоровичем на престол, чтобы было, как при Петре Великом, когда правил Петр, а его брат Иван соправителем был, — добивал Елизавету Александр Иванович Шувалов.

— Ты, Александр Иванович, побереги матушку-государыню, — прервал докладчика канцлер.

Бестужев отвел, наконец, взгляд от Шувалова и просмотрел на императрицу — Елизавета держалась рукой за стол, была бледна так, что и через небольшой слой белил было понятно, что цвет кожи поменялся, глаза женщины были неестественно выпучены.

— Медикуса! — закричал Бестужев под недоумение Шувалова.

— Медикуса! — во все горло закричал испуганный Александр Иванович.

Еще не хватало, чтобы его обвинили в доведении до смерти императрицы. Подобное было главным в обвинении Эрнста Бирона, будто тот не следил за здоровьем Анны Иоанновны, а тут можно и прямой умысел при желании усмотреть.

— Петра не трогать, я сама… апосля… как с туркай мир станет… кхе… в Царское село… пусчай… кхе… едит один, — сказала Елизавета и обмякла аккурат тогда, как в комнату вбегал дежурный лейб-медик, которых при императрице в последнее время становилось все больше.

После очередного ухудшения здоровья Елизавета не на шутку испугалась и в коем веке, но согласилась с требованиями медикусов умериться в еде. Она за целый день, почитай, ничего и не ела. Чувствовала себя государыня в последние полчаса все хуже и хуже. Если бы знали доктора, что именно с императрицей, то не стали бы настаивать на диете. У Елизаветы уровень глюкозы упал ниже трех, подступала гипогликемическая кома. Судорога сковала ноги и грудную клетку, сердце забилось часто-часто, подступала тошнота.

Прибежавший молодой медикус Антон Иванович Кашин, только пару недель как представленный в сонме придворных врачей, или знал, а скорее, посредствам наблюдения, догадался, чем можно было облегчить состояние государыни, и сразу же вложил в рот императрицы шоколадную конфету. Молодого врача быстро оттерли от государыни. А кто-то, кто именно, Антон Иванович не увидел, стукнул наглеца по печени.

Между тем государыня прохрипела, чуть приходя в себя, чтобы Шувалов и Бестужев никуда не уходили. После Елизавету отнесли в спальню, где дали настойку для сердца, и стали пускать кровь.

Двор не узнал о резком ухудшении, на грани жизни и смерти, состояния здоровья императрицы, никакие увеселительные мероприятия не были отменены.

Покой и медленное возвращение рассудка позволили Елизавете подумать, что именно делать с Петром Федоровичем. Она не могла его вот так просто взять и посадить в крепость, казнить же не могла и тем паче, еще никого за время правления она не казнила, в том клялась перед началом государственного переворота, так и поступать станет впредь. Поэтому единственное, что пока нужно сделать, так это отправить племянника куда-нибудь прочь. Но не в Сибирь или на Урал, не на Волгу, а в Царское село, откуда съехал Алексей Разумовский. Пусть подумает Петруша, а она, законная самодержица, так же поразмыслит, да мнения поспрашает, что делать далее.

Елизавета не рассматривала принудительный отъезд своего племянника в Царское Село под присмотр верных ей людей, как ссылку. Она скорее хотела оградить Петра от всего того, что может случится и заложником каких вероятных событий он может стать. Когда придут сведения о победах русского оружия над турками, есть вероятность, что появятся люди, что захотят перемен. Воспользоваться патриотическим подъемом, тем более, если раструбить, что наследник и является отцом тех побед, может кто угодно. Если уже в трактирах говорят о том, что лучше на троне Петр, чем она, Елизавета, то есть вероятность, что нечто затевается.

Паранойя не отпускала Елизавету, вокруг исподволь говорили о бывших ранее дворцовых переворотах, намекая на то, что, если это уже неоднократно было, то отчего не случиться еще раз. Государыня в таких условиях даже вызвала к себе Алексея Разумовского, которому, несмотря на то, что отлучила от постели, доверяла не меньше, чем Ивану Шувалову, а может и более того. Ваня был возвышенным, не думал о силе в решении проблем, а Алексей мог быть разным. Бывший фаворит и все еще венчанный муж выписал себе казаков из Малороссии, среди которых были и запорожцы. Этими бойцами государыня приказала разбавить свою охрану и караулы во дворцах.

В душе Елизаветы не прекращались терзания, которые выдвинули единственное решение, которое не противоречило с одной стороны стремлению не допустить даже вероятности переворота, с другой — оградить любимого племянника от греха и влияния кого-либо. Нужно отправить Петра «отдохнуть» подальше от двора, гвардии, преданных наследнику казаков, ото всех. Самой же стать вновь народной любимицей, хорошо, что в казне есть больше двух миллионов на «благодарности» или, если быть откровенной, то на «подкуп» общественного мнения, особенно гвардии. Все получат от Елизаветы-императрицы богатые дары по итогам войны. Даже поганое сословие узреет, какой может быть щедрой матушка-государыня, когда выкатят сотни бочек с хмельным и зарежут сотни быков.

Петербург. Ресторация «Элит».

6 июля 1750 года.

Предстоящую встречу я бы перенес на после, если в этом мире были самолеты и людям не составило уж слишком много усилий прилететь, к примеру, через месяца два. Но те, с кем я сегодня встречался, могут все эти два месяца только добираться до Петербурга с мест, где они проживают и работают.

Разговор с моими компаньонами Никитой Акинфиевичем Демидовым, Иваном Семеновичем Мясниковым, Иваном Борисовичем Твердышевым созрел уже давно. Это я должен был еще с полгода назад поехать на Урал и на месте переговорить с важными для меня и для всей России людьми. Столькими делами, что они сделали на благо страны, мало кто может похвастаться. Это и помощь Демидова в строительстве университета, подготовке артиллеристов и производство самих орудий. Мясников организовал снабжение армии большей части мясных продуктов, по очень выгодным для страны ценам. Твердышев не отставал от своих партнеров в пользе.

Сейчас эти трое ругались, кричали, радовались и огорчались, демонстрируя неподдельные эмоции и страсть. Они играли в аналог настольной игры «Монополия», которую я, наконец, забрал из типографии «Петербуржских ведомостей». Это был единственный экземпляр игры, названия которой я еще не утвердил, пока назвал «Негоциант», так как слова «монополия», или «менеджер» мне показались не подходящими.

— Я покупаю сахарные заводы в Малороссии! — выкрикивал сорокалетний Иван Семенович Мясников.

— С чего ты будешь делать сахар, коли у тебя нет свеклы, я скупил уже все посевы, — восклицал пятидесятилетний Твердышев.

— Иван Борисович! — взывал к самому старшему партнеру в нашем Товариществе двадцати шести летний Никита Демидов. — Вы на моем заводе стоите, соизвольте оплатить постой!

Я уже два часа периодически наблюдал за игрой зубров российской промышленности. Проверяя документацию ресторации, так как на слово верить соучредителю «Элиты» Ивану Шувалову не собирался. Я отвлекался и поднимал себе настроение, глядя, как «рубятся» и веселятся мои компаньоны.

— А что, господа? По нраву будет обществу такая игра? Станут покупать? — задал я вопрос.

— Ну, откель столь много задумок у Вас, Ваше Высочество? — спросил Мясников, раскрасневшийся от напряжения недавнего спора о приобретении текстильной мануфактуры в Туле.

— А что, задумка ладная? — ответил вопросом на вопрос я.

— В долю войти желаю по производству игры. Это ж и карты заменят, — пробасил Твердышев.

Желание войти своими капиталами в производство настольных игр пожелали и остальные партнеры. С такими деньжищами, что в сумме составляли капиталы присутствующих, можно было распродать настольные игры в каждый дом в России и не только. Есть некоторая сложность — произвести большое количество того же «Негоцианта» крайне сложно, не каждая типография справится.

Была и другая сторона в интересе производить подобную игру. Не за горами внедрение бумажных денег, что произойдет ровно тогда, как я смогу всемерно контролировать этот процесс. В игре уже бумажные деньги, что печатают на выкупленной мной типографии, имеются, они с рисунком и водяным знаком — проба пера и анализ долговечности бумаги для будущих денег. Ну, и еще одна грань — если игра зайдет и будет популярной, что часть общества, прежде всего те, кому и начинать расплачиваться бумажными купюрами, не станут того чураться и опасаться.

— Господа, нужно поговорить о делах, доиграете, как только закончим, я договорюсь, чтобы в ближайшее время изготовили четыре таких игры и подарю вам, — я улыбнулся, наблюдая на лицах партнеров разочарование из-за необходимости прервать коммерческие баталии.

— Петр Федорович, а почему четыре? — спросил Твердышев.

— Я хотел бы, господа, чтобы в нашу компанию влился еще один человек — Илларион Иванович Лугинин [купец, горнозаводчик, основатель Миасса].

— Это сын Ивана Корнеевича Лугинина? — спросил Мясников, хорошо знавших многих богатейших купцов России.

— Петр Федорович, а разве Вы не противники с ним? Вы начали производить парусину, да снабжать ею флот, а до того токмо Лугинины и продавали ее Адмиралтейств-коллегии, — поинтересовался Твердышев.

— Моя доля в том не велика, только и покрывает часть потребностей кораблей Русско-Американского компанейства. А выгоден нам Илларион Иванович и потому, что он хочет обследовать реку Миасс. Я так же интерес имею на то, как и предложить прожект, — увидев заинтересованные взгляды, я поспешил остудить любопытство партнеров. — Господа, я уже послал за Лугининым, он прибыл в Петербург по моей воле и сейчас живет у своих знакомцев. А, коль его нет, то о другом… Как обстоят дела с прожектом железных дорог?

Недавно, перед моим отбытием на театр военных действий, удалось уговорить Ломоносова взять под свою опеку Ивана Ивановича Ползунова — человека, которого я искал полгода, потом еще полгода уговаривал через своего доверенного, еще чуть ли не год ждал, когда он приедет из Сибири, а после занялся обучением в перспективе инженера. Ну, не сам я обучал, в иной истории русского изобретателя и создателя паровой машины, а искал учителей, пока не сбагрил Ползунова под опеку Михаилу Васильевичу Ломоносову.

Были мысли обогнать Англию в области железнодорожного транспорта. Россия производит и больше чугуна и железа и леса много, а в передовиках Англия. Да, у англичан лучше дело обстоит с инженерами, и промышленность передовая во многих областях, но у нас же есть послезнание.

Нарисовать по памяти паровоз, который неоднократно видел и в кино и не только, было не такой уж и сложной задачей. А по мере прорисовки некоторых деталей, всплывали в памяти и особенности конструкции паровых движителей. Потом вспомнил и об историческом мастодонте железнодорожного транспорта — английской «ракете», уж не знаю, когда этот агрегат был изобретен, но явно в XIX веке и стал массовым в производстве.

Сложно ли произвести паровоз? Не знаю! Наверное, этого и не должен знать. А вот что могу и должен, так это найти увлекающегося человека, дать ему направление, помочь ресурсами, если нужно, то и образованием.

— На одном из моих заводах мы построили ползуны, — сказал Никита Демидов.

— Что? Ползуны? — я усмехнулся.

— Так прозвал сие дело не я, — виноватым, немного оконфуженным тоном сказал Никита Акинфиевич.

— Народное творчество, полагаю? Давайте называть это проще и соответственно «железная дорога». И как показали себя железные дороги? — обратился я к Демидову.

— Кони тащат большой груз, можно перевозить много чего, даже и руду, — ответил главный наследник рода Демидовых.

— Господа, железа выплавляется немало, есть чугун, может дешевле пока делать железную дорогу из обшитого металлом дерева. Нужны исследования и результат, быстро уже на практике, — я обвел взглядом, сидящих в задумчивости партнеров. — Представьте, господа, что такие дороги, что и быстрее и груза можно перевозить больше, будут соединять ваши заводы, наши заводы, или Москву с Петербургом, Дон с Волгой! Сколько можно заработать?

Внедрение конки представлялось весьма перспективным направлением, тем более, не если, а когда, будет создан паровоз, в России уже будут хоть где-то дороги, как и люди, ее обслуживающие… При достаточном распространении железных дорог, может и пароходов, следовало бы и создать логистическую компанию.

Тогда же можно и думать о железнодорожном транспорте в военных целях, соединяя места расквартирования войск и регионы рядом с будущими театрами боевых действий. А войн хватит на каждое поколение.

Пока обсуждались перспективы конок, какие лучше породы лошадей закупать для них, мне сообщили, что прибыл Илларион Иванович Лугинин.

Передо мной предстал еще на вид молодой человек, в богатом купеческом одеянии, среднего роста, с небольшой залысиной, круглым лицом со следами усталости… нет, скорее всего, господин Лугинин увлекся вчера хмельным.

После взаимных приветствий и знакомства, я направил разговор в нужное русло:

— Илларион Иванович, ходили слухи, что Вас заинтересовали местности у реки Миасс? — спросил я.

Если сейчас Лугинин скажет, что никакого интереса к названному региону не имеет, то просто распрощаемся. Я уже знаю, что люди именно Иллариона, а не его отца, тайно отправились недавно исследовать Миасс. Человек Шешковского в Самаре написал об этих личностях и о том, что удалось у них проведать во время застолья. Другой агент отписался об том же из Оренбурга.

— Не могу знать, откуда Ваше Высочество ведает о том, что я имею интересы к Миассу, я токмо измышлял о тех окраинах, а оно воно как… Полагаю, что нынче мне не след глядеть в ту сторону? — Илларион Иванович посмотрел на меня и сразу отвел взгляд.

— Вы не правильно расценили мой вызов на разговор, господин Лугинин. Если Вы даете свое согласие войти деньгами и своими людьми в прожект, о коем я расскажу, то оставайтесь в нашей компании и будем работать, — я посмотрел на моих уже сложившихся компаньонов и обратился к ним. — Господа возражений нет?

Подобным построением фраз я не оставил шансов уральским горнозаводчикам не согласиться со мной. «Свежая кровь» в виде купца Лугинина и его управленческих ресурсов была необходима. Все мы страдали от кадрового голода, и было бы крайне сложно, даже с напряжением больших сил, реализовать масштабный проект, что я хотел предложить.

— Итак, господа, если все согласны, то опишу ту задумку, что у меня есть. Когда я это сделаю, то возможности выйти из нашего компанейства не будет, — я сделал паузу, давая время еще раз обдумать мною сказанное, или задать вопросы. Выждав более минуты, продолжил. — Итак, господа все Вы, я скорее обращаюсь к Вам, Илларион Иванович, ибо мои друзья уже это сделали, вкладываетесь четырьмястами тысячами рублей в Русско-Американское компанейство. Уже есть нужда, как говорят англичане, собирать большой конвой в Америку. Но окромя заморских земель, есть интерес к реке Миасс.

— На одном из притоков, каком именно, не знаю, [река Ташкутарганка] реки Большой Иремель есть золото, — не успев насладится удивленными лицами сидящих рядом, я продолжил обескураживать. — Но мы его добывать не будем, ну почти, самыми золотоносными жилами, конечно, заинтересуемся, но не более.

— Ваше Высочество, прошу простить мое недопонимание, но почему? — спросил Твердышев.

— А вот и послушайте, да свои мысли выскажите, — сказал я и начал излагать суть своего проекта.

То, что я предлагал, можно было бы назвать проект «Сан-Франциско», ибо именно золотая лихорадка в Калифорнии, случившаяся в иной реальности и натолкнула на мысли сотворить похожее в России, пусть такого масштаба и вряд ли получится достичь. Тогда десятки тысяч золотоискателей, узнав про золото в Калифорнии, устремились туда за своим счастьем. Мало кто это самое счастье нашел, но и некоторого количества примеров удачливых искателей хватало, чтобы толпы американцев приезжали в регион, становившийся вдруг густонаселенным. Зарабатывали там действительно большие деньги те, кто предоставлял услуги золотоискателям: еда по завышенным ценам, аренда инвентаря, трактиры и бордели, обменные операции, проживание. Тот же Хилтон, приехав в Калифорнию, выкупил какой-то дом и сдавал за большие деньги койко-место по часам, а за заработанное создал свою империю лучших отелей.

— Ваше Высочество, Вы предлагаете зарабатывать на всем, но отдать добычу золота вольным искателям? — удивился Лугинин.

— Именно, господа! Давайте обскажу все по порядку. Первое — нужно послать верных людей обследовать реки. Далее — подумать, как договориться с башкирами. Войны в тех местах не нужно, плохо будет и просто выгнать местных кочевников. Их не должно быть много, потому, что и лесов там в достатке, а кочевий меньше, но договориться нужно. Весь проект будет ладиться от Русско-Американского компанейства и компания может платить налог за башкир, или заплатить им за земли трофеями, что в большом числе лежат в Москве и Петербурге, а будут еще трофеи после последней турецкой компании. Они же могут и принять участие в прожекте, купить себе делянки и пусть слазят с коней и моют золото. Со всех золотодобытчиков компанейство берет двадцатую долю, остальное золото, что они намоют заберем хмельным, игровыми ресторациями, трактирами, платой за постой, лопатами, кирками и иным.

— А дозволение на то будет, Ваше Высочество? — спросил Мясников, который часто сталкивался с противлением власти.

— Я добьюсь его, — уверенно ответил я.

Я рассчитывал на психологию людей, для которых мечта к обогащению застилает глаза и они готовы хоть на край света идти за добычей. Были такие пассионарии в Америке, немало таких и в России, иначе было не видать ни Сибири, ни Камчатки с Аляской.

Таких людей будет много, они купят себе делянку у реки, начнут намывать золото, тратить деньги в предлагаемых заведениях. Ну а не будут, ладно, в целом для России такое положение дел тоже полезно, так как вырабатывается источник первоначального накопления капиталов.

В газете, издавать которую в Миассе нужно обязательно, можно выдумать неких золотодобытчиков «Пупкиных», которые, дескать, намыв золота, открыли трактир или свою мастерскую по ремонту и пошиву обуви, да что угодно, главное, чтобы было описание, как им счастливо живется. Налоги, опытные работники, достаток с возможностью выучить своих детей — то малое, что получит Россия от таких товарищей.

— Татей приедет много, все дороги будут разбойничьими, — высказал сомнение Мясников.

— Казаки за хорошую плату изловят татей, башкир нанять для этого можно, они те места всяко лучше знают. В городе, что мы построим, будет стоять полк голштинцев, надо, еще направлю солдат, оружными быть разрешать станем только тем, кто получит бумагу от городского головы. Будут тати, свары, но обуздать сие под силу, коли жестко пресекать, — ответил я на действительно важный вопрос о безопасности.

— Разумно! Не ведаю сколь сия выдумка получится, но на слух, разумно, — на правах старшего, высказался Твердышев.

— А еще лопаты, кирки, топоры, пилы, иное — все это производить станете на своих заводах. Кроме и того, когда людей станет много, будет с кого выбрать и в работники на заводах, кои там ставить нужно, — привел я еще аргументы.

— А от нас что потребно? — спросил Демидов.

— От вас всех нужно все это и сладить. Найти приказчиков, одного головного, от каждого из нас еще по одному в товарищи к голове, також обдумать дорогу к Миасу, коли нужда, так и прорубить ее. Ну, а когда я заполучу дозволение, пришлю туда три сотни казаков, да батальон голштинцев, вы найдете артели строительные, да и отстраивать город почнете, — сказал я уже уставшим голосом.

Долгий разговор утомил, а предыдущие тяжелые дни изматывали. Каждый день получал сводки с «шуваловской войны», с Катериной вошли уже в такие контры, что чуть не опускаемся до площадной брани. Она обвиняет меня, я ее, а домашний арест только усугубляет уже, как кажется, неминуемый разрыв.

— Ваше Высочество, слышали мы, — Мясников осмотрел всех сидящих за столом, без исключений для Лугинина. — Свара у Вас с Петром Ивановичем Шуваловым…

— Что замялся, Иван Семенович? Есть та свара, али нет, до дел наших не касаемо. Сказать только могу, коли Петр Шувалов чинить станет запреты, то говорите мне, но том пока все, говорить об сим не желаю, — жестко сказал я.

Расходились все в задумчивости, много чем я сегодня озадачил предприимчивых людей. И ладно вопросы железной дороги, это более менее понятно, к новинкам эти люди уже привыкают. Но проект с Миассом не вязался с пониманием коммерции, присущей русским заводчикам. Если есть золото, то нужно его добывать, чего огороды городить? Но, нет, нужны и огороды!

Кроме всего прочего, бурный рост Миасса это точка опоры для освоения не только юга Урала, но и Сибири.

Ораниенбаум.

7 июля 1750 года.

Пятого июля было объявлено в некотором роде перемирие. Жаль, что пока нет перемирия, которое венчало бы переговоры с османами, а лишь мы с Шуваловыми решили поговорить. Однако, и этого немало.

Я не сомневался в результате своих ответных действий против уже практически всесильного семейства. При рациональном подходе и с уже имеющимися ресурсами, загнать меня «под плинтус» не получилось бы и без того компромата, что я имел на Шуваловых. За меня были многие: казаки, армия, более-менее благонадежное положение в гвардии, кроме тех, как я их называю «обнаглевших трехстах». Это гвардейцы, что принимали непосредственное участие в елизаветинском перевороте и которые считались неприкосновенными. Эти «кумовья», а многих детей гвардейцев действительно крестила Елизавета Петровна, наглели все больше. Они не занимались совершенствованием своих боевых качеств, дебоширили в трактирах. Когда же в воздухе начало витать некими событиями и рекрутеры от Шуваловых решили прозондировать настроение гвардии, «кумовья» были не готовы к новым свершениям. Иные в гвардии, либо воздержались от проявления активности, или вовсе посчитали момент подходящим, чтобы решить некоторые свои личные споры с неприкасаемыми «елизаветинцами». Три десятка дуэлей, только входящих в моду в России, и новая поросль гвардии показала свою силу.

Елизавета же молчала, она так же миловалась с Иваном Шуваловым, просто не выпуская его из своих покоев. По крайней мере, об этом судачил двор, ибо иные причины для частого пребывания Елизаветы в постели, жаждущие любовных историй, не находили. Государыня меж тем, а скорее кто-то ею назначенный, создала новую систему охраны дворца, где кроме гвардейцев стали дежурить егеря, запорожские казаки и иные доверенные люди, скорее всего Алексея Григорьевича Разумовского. Как по мне, так Елизавете было незачем волноваться, но «прививка» от дворцовых переворотов у нее была действенной.

— Государь-цесаревич, рад видеть Вас во здравии! — Петр Иванович Шувалов начал переговоры с лицедейства.

Пусть обращение и было уважительным, но сам факт, что он решился первым произнести слова при входе в гостиную дворца в Ораниенбауме, говорил о желании главы шуваловской партии, обозначить себя как равноценного переговорщика, несмотря на то, что я все же цесаревич.

Пока что я не стал акцентировать внимание и указывать «на место» своему противнику. Иначе это были бы не переговоры, а всеподданический доклад цесаревичу, или разговора вовсе бы не состоялось. Пусть так, потешит свое самолюбие. Цели максимального унижения Шуваловых не было, пока не было, они уже подписали себе приговор, но исполнить его я намерен в ту же минуту, как буду обладать возможностями для того. Сегодня мне нужны были более всего материальные преференции от интриги, ну или можно сие назвать «репарациями». Я собирался ударить по самому больному — карману Шуваловых.

— Я полон сил, Петр Иванович, но вот душа слегка побаливает. Когда же на Руси будут у власти люди без корысти?! Вот хороший человек был Морозов при прадеде моем Алексее Тишайшем, так стал грабителем, что свет еще не видовал. Был Сашка Меньшиков, пирожками торговал, смелый отрок, но також воровал. Кого ни приблизить к престолу, все воруют. Как сие исправить, Петр Иванович? — лицедействовал и я, напоминая, что я царской крови.

На переговоры прибыли двое — те же братья Александр и Петр. С моей же стороны был я, и Шешковский. Присутствие моего безопасника было уже в некотором роде попыткой унизить Шуваловых. Шешковский, который еще недавно и близко не претендовал на место в элите, одномоментно поднимался на десяток ступеней в социальной лестнице. Графья могли бы и просто отказаться вести переговоры, когда за столом сидит не столь возвышенный дворянин, но они промолчали. А не промолчали бы, так и я за словом в карман не полез, а указал на худородность графьев, сыновей чуть ли не сапожника, возвысившегося при Петре Великом.

— Как думаете, Ваше императорское Высочество, что нужно нам сделать, чтобы всякого рода злочинства перестали преследовать род Шуваловых? — спросил Петр Иванович, который, видимо, выступал в роли главного переговорщика.

И такой соперник представлялся для меня не легким переговорщиком. Не имея какой-либо действительно большой должности, он, по сути, был чуть ли не соправителем в империи. Александр Иванович стал главой Тайной Канцелярии только по протекции Петра Ивановича, или скорее Марфы Егорьевны. Так что главарь банды — Петр Шувалов.

— Мои предложения я изложил в письменной форме, — я кивнул Шешковскому, который открыл свою большую папку и передал два листа Петру и Александру.

Понадобилось минут пять для прочтения и поверхностного понимания контрибуций и репараций. Желваки тряслись у Александра, Петр Иванович выглядел невозмутимым, если бы не покраснение щек и проявления капилляров на глазных яблоках.

— Ваше Велич… Высочество, это как же, по миру пустить думаете? — замогильным голосом произнес Петр Иванович под пристальным и недоумевающим взглядом своего брата Александра.

— Ой ли, не драматизируйте, сие не спектакля, все подсчитано. Из тех более шести миллионов рублей, что имеете Вы, граф, — я указал на Петра Шувалова. Потом перенес внимание на Александра. — И Вашего миллиона двухсот тысяч, я прошу у Вас за защиту и покровительство от татей, что жгут ваши мануфактуры, всего миллион. Отмечаю, что Иван Иванович, как и Михаил Илларионович Воронцов, могу еще несколько имен предоставить, все были участны в том непортребстве, что случилось с моей супругой. Если это требование для Вас невыполнимо, что ж, соглашения не будет.

— Но еще Вы требуете железоделательный завод на Урале и земли нашего рода у Казани! — чуть не сорвался Петр Иванович.

— А еще я не требую вернуть в казну откупные за водку и трактиры в Сибири, за соль, что прямо на солеварнях торгуется столь дорого, словно в сибирской глубинке, где до соли сотни миль, да много чего… — я позволил себе улыбку и перешел от «кнута» к «прянику». — Я не намерен столь умудренных мужей держать во врагах. Предлагаю войти паями в Русскую Американскую Компанию. Строим флот, пересылаем людей в Калифорнию, Аляску, Алеутские острова, осваиваем Дальний Восток. Сейчас компания стоит два миллиона рублей.

Переговоры шли сложно, торговались на всем, так казалось, но я вычленил то, что Шуваловы не так уж и цепляются за свое имущество. Это было странным, кажущееся невозможным при подготовке к этой беседе. Оставалась вероятность того, что никакого перемирия не будет, и браться не отступились, скорее, хотят усыпить мою бдительность.

Поддерживая происходящее театрализованное представление, я отталкивал от себя мысль, но она вновь вгрызалась в сознание. «Убить! Только так!» — вот что довлело надо мной. Сохранять голову холодной было сложно, прорывались эмоции, и они, не факт, что принадлежали Карлу Петеру, на сознание которого я чаще всего списывал бурные реакции. Я, Сергей Викторович Петров, негодовал не меньше.

— Господа, это хорошо, что мы не омрачили своими поступками грядущие именины государыни и договорились. Как только будут выплачены средства и исполнены иные обязательства, мои люди начнут работу по пресечению разного рода непотребств, что творятся с вашим родом. На сим считаю разговор законченным, — я встал и показал всем, что переговоры завершились.

Как только Шуваловы уехали, я прошел в столовую, чтобы выпить чего покрепче, после рассчитывал лечь спать. Время было чуть за полдень, но предыдущие дни были сверх напряженными.

Мы же не просто жгли текстильные мануфактуры Шуваловых, а сперва обчищали их до голых стен. Пусть примитивное, но оборудование, материалы, готовую продукцию, все нужно было изъять. То же самое было и с сахарными заводами, строительство которых на моих землях идет полным ходом, но те приспособления, которые уже внедрены в производственный процесс, не успевают производиться, или же успевают, но скверная логистика не позволяет приспособам вовремя пребывать на строящиеся заводы. Разграбление Шуваловых решало эти задачи, хоть как-то компенсируя беспрецедентные расходы на охрану собственных предприятий.

Практически все верные мне казаки отправились охранять имущество цесаревича, а это не много не мало, а почти тысяча мужиков, лошади, подводы. В какой-то момент я даже почувствовал себя незащищенным — казаки на войне либо на предприятиях, гольштинцы в Магнитной либо на войне, егеря так же добивают османов.

Между тем, прибыль с первого этапа «мести» образовывается. Кроме того, исчезла необходимость траты собственных средств на армию. Чудесным образом пришло финансирование Военной коллегии на год, до копейки. Поэтому нагрузка на Фонд Вспомоществования, как и на мой собственный бюджет, была снижена до минимума. Получилось забрать ранее потраченное из своих. Копились деньги, которые можно вкладывать в самые масштабные проекты.

В этих сложных условиях, когда, казалось, в стране имеет место быть серьезная свара, Елизавета решила дать прием по случаю своих именин, ну и выздоровления, которое, впрочем, было весьма условным. Там, при дворе, где соберутся все власть имущие, и Шуваловы, и Воронцовы, и Бестужев-Рюмин, часть Голицыных, главным «экспонатом» будет Екатерина Алексеевна, ну, и частью я собственной персоной. Наверняка, тетушка стремится показать всему двору, что беспокоится нечего, все под контролем, свары в доме нету.

Шешковский уже успел доложить все слухи в высшем свете. Говорят, что у меня проснулся характер, что я оттер Шуваловых от их капиталов, практически сделал их нищими. Особенно смакуют поражение, казалось всесильного, Александра Ивановича — главы Тайной Канцелярии. Екатерина уже представляется не падшей женщиной, а жертвой коварных Шуваловых. Я же некий рыцарь, спасший свою возлюбленную от дракона и покаравшего его. Ни слова нет о том, что моя жена находится под домашним арестом, и наше общение… да нет его вовсе.

Идти на мероприятие придется, как и придется больше и крайне дружелюбно общаться на приеме с Петром и Александром Шуваловыми, чтобы отвести часть общественного презрения с них. Это у меня железобетонный и разнообразный компромат, титул и мощь спецслужбы с силовым блоком. Что у других, которые решат потягаться со знатным кланом? Так и до беспредела недалеко с неминуемыми карами. Необходимо показать, что свары никакой нету, что это они, Шуваловы эти, зарвались, получили удар и откатились. Я же удовлетворен таким стечением обстоятельств. После, когда я увижу окно возможностей, уничтожу клан, но сейчас, как в мультфильме того времени, что я покинул: «улыбаемся и машем ластами».

Однако, моя победа не казалась уж такой сокрушительной. Что не удалось некогда Лестоку — расстроить мой брак с немецкой принцессой, оказалось по силам Шуваловым. И понимаю это прекрасно и, казалось бы, наоборот, должен быть в обществе любящим мужем, демонстрировать, что у недоброжелателей ничего не вышло, но невозможно мне натянуть настолько лицемерную маску. Тем более, что двор, так или иначе, но скоро узнает о проблемах в нашей, для меня уже бывшей, семье.

Петергоф.

10 июля 1750 года.

За буквально полтора часа до нашего отправления на очередные празднества при дворе, в Ораниенбаум прибыл вестовой от Румянцева. Это было настолько вовремя, что и придумать сложно. Хорошие новости — лучший подарок ко Дню Рождения тетушки.

Войска султана были измотаны в постоянных боях, осада Измаила не была таковой, по сути, так как сами осаждающие страдали от набегов русских иррегуляров — степняков, башкир, калмыков, даже некогда подданные крымского хана, решили порезвиться и пограбить бывших хозяев.

Пока все это происходило, Петр Салтыков организовал контрудар на Бухарест, обойдя практически вдоль австро-турецкой границы укрепления османов. В это время бригада Капниста уже переправилась выше по течению Дуная в километрах сорока северо-западнее Измаила, и так же лихим набегом устремилась к Бухаресту. Город был взят кавалерией Капниста, Румянцев, после удачного контрудара от Аккермана, отправил к Бухаресту соединения арнаутов — валахов и молдован. Сам же Петр Александрович сходу взял Журжу. Турки стали организовываться для сдерживания дальнейшего наступления Румянцева на Сербию, о данном направлении трубили во всех селениях, чтобы ввести противника в замешательство, но Петр Александрович резко изменил направление и стал пробираться к Болгарии. Перевалы удалось взять быстро, пусть и получились атаки кровавыми и в сторону уже взятого Бухареста поплелись телеги с раненными русскими солдатами.

Петр Семенович Салтыков, вновь ставший командующим всех русских войск, прознав про стремительность Румянцева, приказал оставшимся своим войскам ударить по туркам, все еще пытавшимся концентрироваться у Измаила. Создалась ситуация, которую в будущем назвали бы «котел». Больше тридцати тысяч турок сдались, кому удалось вырваться из окружения, рассеялись. Командующий османской армией героически, или бессмысленно, как посмотреть, погиб, пытаясь прорваться через русские укрепления.

Как станет ясно позже, в Черногории началось новое восстание и уже часть Сербии и Хорватии освобождены от османских войск и администрации. Такая резко начавшаяся неразбериха с постоянными поражениями, а у страха глаза велики, вынудили Махмуда I искать мира и концентрироваться на национально-освободительном движении.

Османская империя стала трещать по швам. Курды попытались воспользоваться ситуацией и подняли восстание. Оно было достаточно быстро подавлено, но необходимость тушить пожары восстаний не позволили вовремя прибыть новым пополнениям на фронт. Подняли восстание и армяне, даже выбили из малых городов и селений турок, взволновались и их соплеменники в Персии, но были быстро разгромлены в обоих государствах.

Русская армия под командованием родственничка — двоюродного моего и родного дяди Екатерины Алексеевны — Георга Людвига Гольштейн-Готорбского, которая была дислоцирована на границе Северного Кавказа, не успела прийти на помощь армянам. А вероятнее всего, Георг Людвиг даже и не предполагал такого стечения обстоятельств. Ему-то было приказано держать оборону и только демонстрировать намерения вторгнуться вглубь Османской империи. Армяне же рассчитывали на помощь, но, увы.

Что касается моего двоюродного дядюшки, то это был еще тот фрукт. Предан Фридриху Прусскому до мозга костей, его фанат, видимо, не меньший, чем в иной истории, должен быть я. Он уже писал прусскому королю, на службе которого находился, чтобы тот отпустил подполковника в Россию. Но Фридрих отказал [эпизод чуть изменен, на самом деле Георг Людвиг трижды просился на службу в Россию, но Фридрих отпустил тогда уже генерал-майора только в 1761 году и скорее потому, чтобы уже скоро ставший императором Петр не растерял своей любви к Пруссии]. Георг Людвиг прибыл в Россию только полгода назад и был более приветливо встречен императрицей, нежели мной. Нет, я включил актерский талант и выказал сверх нужного приветливость, настоял даже, чтобы дядя получил сразу генерал-майора, то есть с повышением на два чина, рассказывал ему и своей любви к дядюшке Фридриху.

Но я уже понимал, что моя игра в фаната прусского короля все больше становится в глазах общественности фальшивой. Послали новоиспеченного генерал-майора с двумя дивизиями и сворой ногайцев и калмыков на границу Северного Кавказа, он и согласно приказу там он и стоял, «не пущал турку». Это не инициативный Румянцев, который уже привык принимать решения. Шпион Фридриха в моем стане, а ничем большим дядя не был, исполнял приказ безукоризненно. А жаль, насколько я уже понимаю, окно возможностей потрепать нервы османам в том регионе было. Можно прислать вестового, получить указания, если сам не видишь перспективность активных действий, но нет.

Между тем, Бестужев-Рюмин, как канцлер, уже был готов отправиться на переговоры, что планировалось провести в Бухаресте. Скорее всего, будущую столицу Румынии придется отдать султану, но вот то, что он не отвертится от признания и Крыма российским, и иных территорий — факт. Будет русский дипломат еще и биться за то, чтобы проливы стали свободны для торговых кораблей, как и за репарации. Позиции России сильны, армия, хоть и потеряла до пятнадцати процентов личного состава, но полна сил, даже ротация происходит. Румянцев стоит неподалеку от Софии и может идти на Константинополь. Даже в Петербурге слышится бой копыт его коня, нетерпеливого, в предвкушении исполнения извечной русской мечты. Но, нет. Нельзя съесть слона целиком, только по частям. Этот бы кусок проглотить. Тем более, что, несмотря на неразбериху, турки все более ожесточенно сопротивляются и на территории Болгарии, как оказалось, за столетия ига образовалось немало султанских почитателей.

Однако, для русской общественности отсутствие поражения от Блистательной Порты уже победа, а тут и закрепление территорий. И эти новости я везу императрице. По русской традиции за такие вести полагается награда и то, что именно мне первому сообщили о запросе султана к переговорам, проявление признательности со стороны командующих. Да и я в накладе не останусь, пусть и считаю вредным раздавать имения, но деньгами отблагодарю, да подумаю, может, кому и какую мануфактуру отписать, пусть занимаются производством.

Я не мог не взять с собой Екатерину, в письме была четко указана воля императрицы на это обстоятельство. Пусть идет со мной, но мы уйдем при первой же возможности, а потом вновь попадёт под домострой. Таких обязательных приемов и за год не много, до заседания Синода так и вовсе может уже и не быть, так что успеет прочувствовать традиционный семейный быт царского семейства.

Императрица выглядела довольной, пыталась улыбаться, но для тех, кто хоть немного знал Елизавету не как императрицу, а человека, было видно — чувствовала себя не очень, и присутствие давалось сложно. Искренняя улыбка появилась на лице государыни только тогда, как она первая в России попробовала шоколадные конфеты с начинкой из молотых орехов. Пока такие конфеты планировалось поставлять только Елизавете, ну и за немыслимые деньги по специальному заказу. Производство было еще кустарным, каждая конфета отличалась от иной и была отдельным шедевром, но фабрика строилась, а запасы какао накапливались.

— Петр Федорович, государь-цесаревич! — сквозь звонкий смех какой-то из фрейлин, увидела нас императрица и призвала к себе.

Мы пришли уже как полчаса назад, но сперва сразу не нашли государыню, чтобы вручить ей подарок, а после были втянуты в круговорот великосветского общения. Все, кто мало-мальски что-то из себя представлял при дворе, стремились выразить свое почтение и восхититься нарядом Екатерины. Свое раздражение этими словоблудиями я старался не показывать. Екатерина Алексеевна не жаловалась, а с неким вызовом говорила с каждым, стараясь демонстрировать свой статус Великой княгини.

Елизавета Петровна была в окружении своей неизменной свиты. Все три Шуваловых, Алексей Разумовский, Бестужев-Рюмин. Ломоносов же с избыточным пафосом читал очередную оду восхваления, причем и Елизавете и Ивану Шувалову. Подхалим!

— Милая, — с некоторым недовольством произнесла государыня, обращаясь к Екатерине Алексеевне. — На такого мужа, как Петр, молиться надо. Такие украшения на тебе! Красота какая!

— Не серчай, государыня, — сказал я, поцеловал руку императрице и протянул шкатулку.

— Едрит твою… — высказался Разумовский, сразу смущаясь от несдержанности.

В сравнении того, что было надето на Екатерине, подаренные императрице украшения имели и камень побольше и оправу побогаче, богаче всего, что было на дамах в этот вечер, ну или уже ночь.

— Оставьте нас все, — неожиданно твердым и жестким голосом сказала Елизавета, создавая первый «скандаль» приема.

Мало того, что свита, что была при государыне, услышала и прониклась тоном, так еще шарахнулись находящиеся вокруг придворные. Резко замолчал Ломоносов, фрейлина-хохотушка аж закашлялась. Моментально никого в радиусе метров десяти не стало.

— Это добрый подарок, мне нравится, — сказала императрица тоном, который никак не вязался с благодарностью за презент. — Ты заигрался, Петруша!

— Государыня, Вы о чем? — недоуменно спросил я, сама же давала индульгенцию на потрепать Шуваловых.

Большой крови избежали, а то, что мошной своей они слегка поступились, так сами шли на риски.

— Матушка, ты позволишь переговорить с Петром Федоровичем? — проблеял, словно баран, Александр Шувалов, нарушив повеление императрицы, подходя к нам.

— Ты, Алексашка, не понял воли моей? — громко сказала императрица, роняя авторитет главы Тайной канцелярии, а после, уже тихо добавила. — Али страшишься, что Петр поведает мне чего?

— Простите, государыня, — испуганный Шувалов поклонился и, не разворачиваясь, сгорбленно, посеменил прочь.

Я стоял и молчал, лихорадочно думая, что могло произойти, чтобы Елизавета вот так прилюдно унизила одну из своих опор на троне. Крайне сложно оказаться вот такой ситуации, когда не знаешь, что именно происходит, а главное, почему.

— Шуваловы в казну отдали аж девять сотен тысяч рублей, — начала Елизавета после долгой паузы. — То недоимки их, что наворовали. Я простила, ибо осознали…

Начало разговора с тетушкой немного проливало свет на ситуацию, и было крайне негативно для меня. Получается, что сейчас вывали я компромат, и та его часть, что касается финансовых операций и недоимок в казне, уже не важна. Да, награбили они больше миллиона, многим больше. Вот только не дураки Шуваловы, особенно Петр, посмотрели на доказательства, проанализировали, как и чем могут прикрыться, выявили, что имеет мало доказательств, определили сумму доказуемых преступлений. Вот ее то они и отдали, так что эта часть компромата — бумага для растопки печи.

— Государыня, так не только в воровстве серебра виновны Шуваловы, — сказал я и поморщился.

Петр Федорович так боялся свою тетушку, как и Шуваловых, что и сейчас провоцировал меня на нервозность. Я до попадания в подобной ситуации оставался бы спокойным.

— Так за тем Александр Иванович и хотел порушить наш разговор, что страшится, что я про мазь для Бекетова прознаю, так знаю я. Ваня раскаялся и грех тот отмолил, а я отослала Бекетову десять тысяч рублей.

Были другие грешки за Шуваловыми, но я смолчал, остальные факты звучали бы, как ябеды подростка, даже ребенка.

— Что, государыня сказывали тебе обо мне? — спросил я прямо.

И тут на меня вылили, причем, как я задним числом понимал, немало истины. Вот почему все «задним»? Нужно было что-то сделать, чтобы пьяные морды не кричали по кабакам глупости, посадить в тех кабаках своих людей, хотя бы. С деньгами нужно было аккуратно. А то получается, когда своим серебром дыры в бюджетах закрываешь, то никто не скажет «не нужно». Только станешь покрывать потраченное — казнокрад, однозначно. А тут еще и казаки. Да я же для общего дела, не собирался я смещать тетю, я и без того первый в очереди на престол, а Елизавета больна. Может, только немного я ускоряю процессы, но очень даже гуманными способами — жирная еда, да сладости без меры. Меня даже обвинили в намерении сломать устои Российской империи, в частности крепостничество, которое по исконно русскому общественному договору. Мол, крестьяне работают на бояр, а те их защищают и помогают. Больше всего зацепило императрицу мое безразличие к старообрядцам, что были у меня на службе. Я и не интересовался особливо, кто как креститься, а надо было.

— Что скажешь? Племянник? — закончила Елизавета и обмякла на кресле. Нет, она была в сознании, просто устала и удобно расположилась на мягком кресле, наплевав на какие-то условности.

— Неразумен я, государыня, хулы на тебя никогда не взводил, то, что бают в трактирах, так пьяное мужичье, придумывают себе небылицы, — сказал я и стал ждать своей участи, понимая всю несуразность оправданий.

Молчание было долгим, а потом Елизавета Петровна сказала:

— Перед тем, как взять престол своего отца, меня вызвала к себе Анна Леопольдовна и спросила, не замышляю ли я супротив ее. Тогда мы лили слезы, я клялась ей в том, что ничего не измысливаю… — государыня посмотрела мне в глаза. — В тот же день, но вечером, я поехала к преображенцам, и мы вошли во дворец и арестовали и Анну и ее сына Ивана. Нынче в гвардии неспокойно, понять нужно, как сладить все по-доброму.

— Я не собирался после ассамблеи ехать к преображенцам, или семеновцам, — сказал я, не отводя взгляда от пронзающих глаз императрицы. — Ты понимаешь, что то против меня наветы возвели? Настолько тебе нужны Шуваловы? Да я и примирился с ними. Как убедить тебя, что я верен твоему престолу?

— Не только в том дело, Петруша, не только в том. Мне нужно оградить тебя от зла, даже вопреки твоему желанию. Проверить все. Потому ты поедешь в Царское село и под охраной, что даст Алексей Разумовский, своих рынд отправишь в Ораниенбаум, или где они у тебя и живут. Скажу я, что ты устал, что пожелал вирши писать, али музыку, а ты и напиши, ведаю, умеешь. За ценности, спасибо, но и спускать все не мочно, Бестужев свой доклад предоставит, там и посмотрим, — сказала императрица и махнула Разумовскому.

Граф Алексей Григорьевич Разумовский, улыбаясь, подошел, и мы с ним, словно друзья, не проявляя никаких дурных эмоций, направились из бальных залов.

— Своих близких людей сбереги! — тихо сказал мне Разумовский, когда передавал сотне вооруженных до зубов казаков.

Это были запорожские казаки и рубаки из Черниговского полка.

Еще до моего отбытия на День Рождения Елизаветы Петровны, была договоренность с Шешковским на предмет, если меня вдруг, к примеру, оставят в Петергофе у подола юбки государыни. Я искренне надеялся, что большего наказания не случится. Но тогда я думал о наказании за действия против Шуваловых, а тут чуть ли не явная попытка государственного переворота инкриминируется.

Шешковский в случае моего исчезновения должен обеспечить себе безопасность в лагере подготовки казаков-диверсантов. Между тем, сбор информации, как и иные направления должны отрабатываться.

Шуваловы переиграли, они смогли большей частью обелить себя, при том, что, даже не зная такого слова, имели компромат и на меня. Да, этих идиотов, что кричат о моем воцарении, можно было и придумать, или подпоить, да внушить крамолу, но кто будет особо разбираться. Тайная канцелярия? Так она этих крикунов и создавала.

Получалось также, что я отправляюсь один, про Екатерину ничего не было сказано. Дети точно остаются у Елизаветы и тут они в моем понимании чуть ли не заложники. Как ни прискорбно признавать, но для Аннушки и для Павла ничего не изменится. Как не было постоянно куда-то спешащего папы, так его и не будет.

Ну, и не успели мы как должно подготовиться к мероприятиям по дискредитации Екатерины. Может и к лучшему, рванет моя декабристка в ссылку в Царское село за своим революционером, так и передумаю. Нет, не передумаю! Ибо не рванет! А вот общество от того, как я ворвусь во власть, рванет и сильно. Хотели Петра Великого? Вы его получите!

Конец второй книги.

Третья часть пишется, надеюсь найти и время, и вдохновение на продолжение истории.

Спасибо всем, кто был со мной!