Цезарь

Строптивый и неукрощенный

Нетерпеливый читатель давно уже мог гневно воскликнуть: «Где же сам Цезарь, какая причина заставляет автора ходить вокруг да около, а не сразу приступить к жизнеописанию героя — родился, женился, возвысился, умер?» Искушенный же читатель понимает, что история, даже одной личности, — это не прямая дорога, а лабиринт и пока доберешься до главного персонажа, придется обойти массу тропинок и побывать во множестве тупиков, в конце которых находится постамент с очередным великим деятелем эпохи, без которого история героя неполна.

А мудрый читатель вообще не обратит внимания на расшаркивания автора, поскольку знает, что любая мало-мальски примечательная личность в истории — это вершина пирамиды, причем неустойчивой — достаточно вынуть один камешек, и причинно-следственные связи распадутся, персонаж останется торчать, как одинокое изваяние на голом поле, усеянном обломками непонятного происхождения.

Поспешим успокоить нетерпеливых: перемещаясь из века в век, переходя от человека к человеку, мы уже вплотную приблизились к самому Цезарю. Пока еще, правда, не подозревающему о своей великой судьбе, но, как и всякий истый римлянин, вполне к ней готовому. Биография его еще куца — родился, женился…

Вот о его брачных делах стоит поговорить, ибо они стали одним из звеньев в цепочке событий, следствием которых стала гибель Республики. Или же ее спасение, но в другом обличье — суждение зависит от политических вкусов оценивающего.

Брак у римлян был делом серьезным. Семьи выстраивали отношения, создавали политические альянсы и перспективные связи, основанные на брачных узах. Когда речь шла о карьере молодого человека или о решении финансовых проблем семьи, кто вспоминал о любви? Справедливости ради надо сказать, что разводились супруги столь же быстро, как и сходились, если внешняя ситуация угрожающе менялась. Впрочем, в брачных отношениях элит с тех пор ничего не изменилась.

Известно, что юный Цезарь был помолвлен, а может, и женат (сохранившиеся сведения несколько противоречивы) на некоей девице Коссутии из богатого всаднического сословия. Обедневший семье Цезарей приданое невесты было весьма кстати, но тут резко переменилась обстановка, и дядя Марий вместе с консулом Цинной стали хозяевами Рима.

Незадолго до смерти Марий при поддержке консула выдвинул кандидатуру молодого Цезаря на важную жреческую должность. Причины такого шага тоже неизвестны, возможно, шла игра на перспективу, либо же под рукой не оказалось подходящего человека из своих сторонников, чтобы занять престижное вакантное место. Не исключено, что Марий перед кончиной хотел как-то облагодетельствовать племянника.

Жрецом на этом месте мог быть только патриций, женатый на патрицианке по особому древнему обряду, причем и родители его должны были удовлетворять этим условиям. Вообще-то Аврелия, мать Цезаря, была из плебейского рода, что могло помешать Гаю Юлию в его жреческой карьере, но во время междоусобиц на такую деталь могли и не обратить внимания, тем более что юношу продвигали первые лица Рима. Другое дело, что ему предложили развестись (или же расторгнуть помолвку) с Коссутией и взять в жены дочь консула Цинны.

На что Цезарь немедленно соглашается. Как мы уже говорили, брак в те времена являлся исключительно деловым союзом, да и Гай Юлий был слишком молод, чтобы, как говориться, прикипеть сердцем к невесте.

И вот его женой становится Корнелия, дочь Цинны. Блестящая карьера обеспечена, да и Цезарь, судя по всему, вполне доволен семейной жизнью.

Однако происходит резкая смена политических декораций.

Цинна убит, Сулла снова входит со своей армией в Рим. Цезарю в это время исполняется восемнадцать лет. По нашим меркам — юноша, но в те годы взрослели быстро. К тому же надо иметь в виду, что жреческая должность, на которой находился Цезарь или собирался в нее вступить, требовала от него не брать в руки оружия и не покидать город. Так что он был свидетелем сначала террора марианцев, а затем кровавой жатвы проскрипций Суллы.

Родственные связи в какой-то степени позволили ему на первых порах остаться в безопасности, хотя племянник Мария и зять Цинны, которых ненавидел Сулла, должен был оказаться в первых же списках. Но мы уже говорили о том, что родня Аврелии имела влияние на Суллу. Да и какой-то юнец, не обладающий богатством, достойным зависти, не представлял политической опасности.

Сулла ограничивается тем, что велит Цезарю развестись с Корнелией.

Что характерно для диктаторов прошлого, настоящего и будущего, так это их склонность к управлению людьми не только в их общественных взаимоотношениях, но и в личной жизни. Поскольку браки являются в сословном обществе также политическим инструментом, то, естественно, все более или менее серьезные решения принимает правитель.

Но тут Цезарь уперся!

Возможно, ему показалось уроном для чести слишком быстро менять жен. Хотя в Риме это было делом обычным, особенно в критические периоды его истории. Так, к примеру, Гней Помпей после аналогичного распоряжения мгновенно развелся с женой и сочетался с приемной дочерью Суллы, которая вообще-то уже была замужем и со дня на день должна была рожать. Во время родов она и умерла, так что Помпей снова стал завидным женихом.

Гай Юлий Цезарь продемонстрировал не только свою верность жене, но и храбрость, граничащую с безумием. Такое пренебрежение политической целесообразностью выставило его в весьма выигрышном свете на фоне беспринципной римской молодежи и заставило многих вспомнить героев древности. Не исключено также, что на столь необдуманный поступок его заставило пойти обостренное чувство собственного достоинства. По всему выходило, что головы ему не сносить и скоро ее добавят к головам других знатных римлян, выставленных в центре Рима для устрашения врагов и в назидание сторонникам.

Случилось странное — Сулла не покарал строптивца. Скорее всего, диктатора настолько удивила дерзость юнца, что он оценил его отвагу. Намного более знатные и богатые мужи Рима склонились перед Суллой, трепеща от страха быть внесенным к жуткие списки. Или же, пресытившийся кровью, он забавлялся, играя с ним, как кошка с мышкой.

Сулла ограничивается тем, что отбирает приданое Корнелии в пользу казны и отрешает Цезаря от жреческого сана. Отделавшемуся легким испугом юноше следовало благоразумно отойти в тень и более не искушать судьбу.

Как бы не так!

Проходит немного времени, и Цезарь выставляет свою кандидатуру на другое вакантное место в жреческий коллегии. Сулла, мягко говоря, недоволен и доводит свое мнение до сведения коллегии, провалив тем самым попытку Цезаря. Отвага юноши в глазах диктатора граничит с прямым оскорблением. Приказ о задержании Цезаря не заставляет себя ждать.

Понимая, что за этим последует, юноша пускается в бега. Он направляется на северо-восток и прячется у сабинян. Но вынужден каждую ночь менять убежище, потому что гарнизоны Суллы стояли по всей Италии. Патрули вылавливали беглецов, поскольку за тех, кто попал в проскрипции, выплачивали награду. Скорее всего, при нем находилось несколько рабов, но в любой момент они могли предать его. В довершение всех бед он заболевает малярией.

В таком вот бедственном положении его задерживают легионеры, но вовремя предложенная взятка в двенадцать тысяч серебряных денариев помогает избежать неминуемой смерти.

Тем временем Аврелия убеждает своего двоюродного брата Гая Корнелия Котту и другого родственника, Мамерка Эмилия Лепида, поговорить с Суллой и попросить его о милосердии к ее сыну. Котта и Лепид были влиятельными сторонники диктатора, а юный беглец не казался опасным.

Тем не менее вопрос быстро не решился. Как пишет Светоний, «Сулла долго отвечал отказами на просьбы своих преданных и видных приверженцев, а те настаивали и упорствовали; наконец, как известно, Сулла сдался, но воскликнул, повинуясь то ли божественному внушению, то ли собственному чутью: «Ваша победа, получайте его, но знайте: тот, о чьем спасении вы так стараетесь, когда-нибудь станет погибелью для дела оптиматов, которое мы с вами отстаивали: в одном Цезаре таится много Мариев!»[35]

Некоторые историки полагают, что это часть сформированного позже мифа о чудесном спасении, но даже для мифологизированного сознания, для которого нет понятия чуда, а общение с богами носит характер вполне бытовой, такая реакция Суллы может показаться обыденной. Так что вполне вероятно, что диктатор в сердцах мог сказать нечто подобное: опыт и интуиция подсказывали, что в круговерти гражданской смуты у каждого появляется шанс стать «Марием» или даже «Суллой».

Сулла-реформатор

Описывая государственные преобразования Суллы, которые он начал после захвата власти, современный историк Том Холланд отмечает: «Ирония пронизывала всю программу его реформ. В качестве диктатора Сулла был обязан принять все меры, чтобы впредь никто не мог последовать его примеру и повести армию на Рим. И все же можно усомниться в том, что сам Сулла видел в этом парадокс. Если, как упорно твердила его пропаганда, он был неповинен в разжигании гражданской войны, значит, виновен был кто-то другой. А если, как утверждала она же, честолюбие заставило Мария и Сульпиция подвергнуть Республику опасности, значит, они получили возможность процветать благодаря разложению ее учреждений. Сулла был слишком римлянином, чтобы считать преступным желание первенства. У него, безусловно, не было никакого намерения отказывать своим соотечественникам в извечно присущей им жажде славы. Напротив, он намеревался направить ее по должному руслу, чтобы теперь, не разрывая государство на куски, она служила вящей славе Рима».[36]

Но следует отметить, что введение возрастного ценза в тридцать лет для выдвижения своей кандидатуры на самые низшие должности и требование определенной выслуги лет, фиксированного стажа на каждой должностной позиции перед тем, как претендовать на следующую, были не самой значительной частью реформ Суллы. Холланд, в деталях описав, сколько лет на каждой ступени должностной лестницы обязан прослужить любой карьерист, чтобы от квестора дорасти до претора, а только затем до высшей должности консула, не обратил внимания на самые важные аспекты преобразований.

Для начала Сулла раздал своим ветеранам конфискованные земли, в том числе и отобранные у городов, которые «неправильно» себя вели во время гражданской войны. Города в Этрурии и Самнии были разорены и разрушены, а часть их земель отошла в государственную казну. Сто двадцать тысяч его легионеров оказались владельцами плодородных участков, тем самым возродив мелкое землевладение. Более того, семьи ветеранов, получивших землю, становились новым ресурсом для армии, они в будущем должны были обеспечить ее пополнением, верным полководцу, обеспечившему их благосостояние.

Ирония судьбы заключалась не в том, что Сулла хотел воспрепятствовать появлению новых диктаторов, а в том, что аграрный вопрос, некогда являющийся могучим средством популяров-демократов для давления на оптиматов-олигархов, теперь был вывернут наизнанку. Сулла превратил аграрную проблему в оружие олигархата, ну и заодно в средство укрепления личной власти.

Более того, не желая повторить ошибку оптиматов, Сулла признал права римского гражданства жителей Италии равными правам «старых» граждан Рима. Таким образом у марианцев не было лишнего повода для разжигания волнений в италийских городах. Сулла выбил из рук популяров еще один сильный козырь.

Усилив полномочия Сената и вернув ему контроль над государственной казной, Сулла основательно урезал права народного собрания. Судебная реформа нанесла собранию сильный удар — фактически все дела были отданы в распоряжение постоянно действующих судебных комиссий, которые возглавлялись преторами или же иными магистратами. Народным трибунам запрещено было выдвигать свои кандидатуры на более высокие должности. То есть возникал почти непреодолимый барьер для карьеристов, которые собирались использовать трибунат для рывка к консульству.

Теодор Моммзен в своей «Истории Рима» не без основания хвалит судебную реформу: «Устройство, приданное Суллою римским судам, послужило источником замечательного и в высшей степени полезного юридического развития. Оставляя в стороне подробности, скажем только, что Сулла строго и правильно разграничил судопроизводство по делам уголовным и по делам гражданским и установил целый ряд специальных судных комиссий по определенного рода делам, от чего дело правосудия весьма существенно выиграло по сравнению с порядками, сложившимися постепенно в течение веков, не согласованными одни с другими и часто крайне запутанными. Сулла ускорил отправление правосудия, значительно усилив численный состав судей, а устранением от судопроизводства всадников суды были возвращены к их истинной задаче — отправлению правосудия, — политическая борьба партий изгнана из них».

Попытался Сулла навести порядок и в провинциях, где, говоря современным языком, царил беспредел откупщиков, торгашей, ростовщиков и финансистов. Подавляющее большинство их было из сословия всадников. Теперь в качестве наместников туда полагалось отправлять консулов и преторов, отслуживших свой срок и худо-бедно имеющих опыт управления. А поскольку судебная власть была передана Сенату, то злоупотребления наместников могли быть обжалованы в суде.

Цезарю предстоит изучить механизм судопроизводства и воспользоваться им для своего блага, но об этом чуть позже. А пока он, воспользовавшийся «амнистией», возвращается домой, в Рим. Он в безопасности. К тому же благодаря настойчивым ходатаям ему даже разрешают начать политическую карьеру, что само по себе удивительно, поскольку детям и внукам тех, кто оказался в проскрипционных списках, запрещалось претендовать на государственные должности или же быть сенаторами. Не исключено, что сработала казуистика — отец Цезаря умер, мать никоим образом не была репрессирована, а в запрете, наверное, не говорилось о тех, кто сам оказался в списке или же подлежал аресту — мертвецу не сделать карьеры в Риме.

Но Гай Юлий понимал, что под пристальным оком Суллы его продвижение по должностной лестнице не будет победным маршем и самое лучшее — скрыться с глаз долой. Странствия и малярия сделали его благоразумным и расчетливым. Но честолюбия не убавили.

Венок из дубовых листьев

Для любого римского гражданина, не служившего в армии и не принимавшего участия в военных действиях, шанс оказаться на общественной должности был, как правило, ничтожным, а вернее, его вообще не было. Поэтому военная служба для Цезаря — двойной выигрыш, он исчезает из поля зрения Суллы и получает возможность проявить себя в армии.

Он направляется в Азию. Лет десять тому назад его отец был губернатором провинции и оставил о себе добрую память. И что более важно, связи с местной элитой. Цезарь поступает на службу к наместнику Азии, претору Марку Терму, в качестве так называемого «компаньона», «помощника». Так называли молодых воинов, которые постоянно находились при полководце, что-то вроде адъютантов, штабных офицеров и посыльных в одном лице. Постоянно наблюдая за деятельностью своего начальника, они учились военному руководству. В свое время так начинал в Африке свою карьеру Марий.

Римляне в Азии чувствовали себя не очень уверенно — Митридат быстро восстанавливал свои силы и продолжал исподтишка мутить воду. Пользуясь его тайной поддержкой, город Митилена, что располагался на острове Лесбос, прославленном в свое время поэтессой Сафо, не сдавался Сулле и успешно сопротивлялся римской армии. Марку Терму было предписано взять город любой ценой, и после осады город был захвачен. Во время приступа на городские стены Цезарь проявил себя отважным бойцом и заслужил так называемую corona civica — «гражданскую корону». Она представляла собой венок из дубовых листьев и являлась одной из наиболее престижных наград за воинскую доблесть. По статусу этой награды она полагалась за спасение в бою жизни римских граждан. Даже сенаторы обязаны были стоя приветствовать такого героя в таких общественных местах, как цирк во время игр.

Для Цезаря это означало широкую известность среди сограждан и успех на политическом поприще. Такой небывалый успех молодого человека неизбежно должен был вызвать волну зависти у его коллег, к тому же такая высокая награда, доставшаяся племяннику Мария, явно вызвала гнев у сулланцев. Неудивительно, что этим же временем датируется слух, который всю жизнь преследовал Цезаря.

Еще до осады Митилены Цезаря отправили в Вифинию, к союзнику римлян царю Никомеду IV Филопатру. У царя имелся флот, а Марку Терму для взятия Митилены требовались корабли. В задачи Цезаря входило уговорить Никомеда выделить часть своего флота для поддержки боевых действий.

Историки предполагают, что Никомед был в свое время знаком с его отцом и поэтому именно Цезаря послали с дипломатической миссией в Вифинию. С задачей он справился и привел корабли на Лесбос, после чего в бою и заслужил венок из дубовых листьев.

А теперь предоставим слово Светонию:

«На целомудрии его единственным пятном было сожительство с Никомедом, но это был позор тяжкий и несмываемый, навлекавший на него всеобщее поношение. Я не говорю о знаменитых строках Лициния Кальва:

Умалчиваю о речах Долабеллы и Куриона Старшего, в которых Долабелла называет его «царевой подстилкой» и «царицыным разлучником», а Курион — «злачным местом Никомеда» и «вифинским блудилищем».

Не говорю даже об эдиктах Бибула, в которых он обзывает своего коллегу вифинской царицей и заявляет, что раньше он хотел царя, а теперь царства; в то же время, по словам Марка Брута, и некий Октавий, человек слабоумный и потому невоздержанный на язык, при всем народе именовал Помпея царем, а Цезаря величал царицей. Но Гай Меммий прямо попрекает его тем, что он стоял при Никомеде виночерпием среди других любимчиков на многолюдном пиршестве, где присутствовали и некоторые римские торговые гости, которых он называет по именам.

А Цицерон описывал в некоторых своих письмах, как царские служители отвели Цезаря в опочивальню, как он в пурпурном одеянии возлег на золотом ложе и как растлен был в Вифинии цвет юности этого потомка Венеры; мало того, когда однажды Цезарь говорил перед сенатом в защиту Нисы, дочери Никомеда, и перечислял все услуги, оказанные ему царем, Цицерон его перебил: «Оставим это, прошу тебя: всем отлично известно, что дал тебе он и что дал ему ты!»

Наконец, во время галльского триумфа его воины, шагая за колесницей, среди других насмешливых песен распевали и такую, получившую широкую известность:

Еще раз напомним, что римляне, при всем их уважении к греческой культуре, весьма негативно относились к гомосексуальным связям, практикуемым в греческих городах. Хотя пресыщенная римская знать частенько предавалась такому пороку, все делалось скрытно, в глубокой тайне. Весьма поучителен эпизод, рассказанный Плутархом:

«Под началом Мария служил военным трибуном его племянник Гай Лузий, человек вообще не плохой, но одержимый страстью к красивым мальчикам. Влюбившись в одного из своих молодых солдат, Требония, он часто пытался совратить его, но ничего не достиг. Наконец, однажды ночью, отослав слугу, он велел позвать Требония. Юноша явился, так как не мог ослушаться приказа начальника, но когда его ввели в палатку и Лузий попытался овладеть им насильно, Требоний выхватил меч и заколол Лузия. Все это произошло в отсутствие Мария, который, возвратившись, велел предать Требония суду. Многие поддерживали обвинение, никто не сказал ни слова в защиту юноши, и тогда он сам встал, смело рассказал, как было дело, и представил свидетелей, подтвердивших, что он неоднократно отказывал соблазнявшему его Лузию и не отдался ему, даже когда тот предлагал большие деньги. Удивленный и восхищенный, Марий приказал подать венок, которым, по обычаю предков, награждают за подвиги, и, взяв его, сам увенчал Требония за прекрасный поступок, совершенный в то время, когда особенно нужны благие примеры. Этот случай стал известен в Риме, что немало способствовало третьему избранию Мария в консулы».[38]

Кстати, увенчал Марий морально устойчивого солдата именно венком из дубовых листьев. Какой-то потаенный сарказм проглядывается в недоброжелателе, придумавшем историю о совращении Цезаря. Именно эта деталь — гражданская корона — и заставляет полагать, что ничего подобного на самом деле не было. Слишком складно получается: Марий награждает венком убийцу своего порочного племянника, а другой порочный племянник награждается таким же венком.

Впрочем, оставим этот сюжет для любителей исторических детективов. Сам Цезарь всегда отрицал какую-либо порочащую его связь с Никомедом и даже готов был публично поклясться в этом. Но его нервная реакция, как и следовало ожидать, лишь распаляла врагов на новые насмешки.

Между тем в 80 году до P. X. до провинции доходит весть о том, что Сулла добровольно отказался от диктаторских полномочий. Казалось бы, самое время вернуться в Рим и воспользоваться наградой за доблесть для карьеры. Но к этому времени Цезарь научился считать на несколько шагов вперед. Несмотря на то что впоследствии как-то обронит, что «Сулла не знал и азов, если отказался от диктаторской власти», он понимает, что хоть и бывший, но еще живой диктатор может изрядно попортить ему кровь.

И поэтому он пока остается в армии. После взятие Митилены его направляют для продолжения службы к наместнику Киликии. У Публия Сервилия Исаврика он прослужит два года.

Только после этого вернется в Рим.

В Рим без Суллы.

Дела судейские

После реформ, когда многие важные посты занимали его сторонники, а Сенат, в который он ввел дополнительно триста человек из сословия всадников, был ему подконтролен, Сулла объявил, что отказывается от диктаторских полномочий. Он был уверен, что ему ничто не угрожает, и не только потому, что в Рим был нашпигован его приверженцами. Сулла полагался на свое счастье.

«Сулла, выступив перед народом, стал перечислять свои деяния, подсчитывая свои удачи с не меньшим тщанием, чем подвиги, и в заключение повелел именовать себя Счастливым — именно таков должен быть самый точный перевод слова «Феликс» [Felix]. Сам он, впрочем, переписываясь и ведя дела с греками, называл себя Любимцем Афродиты. И на трофеях его в нашей земле написано: «Луций Корнелий Сулла Любимец Афродиты». А когда Метелла (его жена. — Э. Г.) родила двойню, он назвал мальчика Фавстом, а девочку Фавстой, потому что у римлян слово «фавстон» [faustum] значит «счастливое», «радостное». И настолько вера Суллы в свое счастье превосходила веру его в свое дело, что после того, как такое множество людей было им перебито, после того, как в городе произошли такие перемены и преобразования, он сложил с себя власть и предоставил народу распоряжаться консульскими выборами, а сам не принял в них участия, но присутствовал на форуме как частное лицо, показывая свою готовность дать отчет любому, кто захочет».[39]

Счастливчик Сулла был настолько уверен в том, что при его жизни у него все будет хорошо, что даже не поморщился, когда консулом избрали Марка Лепида, который не скрывал своей неприязни к бывшему диктатору. Но Гнею Помпею, который поддержал Лепида, он все же намекнул на то, что Помпей не очень-то хорошо разбирается в государственных делах. А потом Сулла пророчески добавил, что Помпей сам создал себе соперника.

Расхаживая по Риму с друзьями без телохранителей, он словно демонстрировал свою неуязвимость. И действительно, никто не осмелился напасть на него или призвать к ответу на суде. Вволю насладившись своей безнаказанностью, Сулла отбывает в загородное поместье.

Поскольку он там жил в окружении давних приятелей — актеров, мимов и прочих людей, не пользующихся уважением граждан, то стали ходить слухи, что Сулла устраивает оргии, пьянствуя с утра до вечера со всякой швалью.

Его скоропостижная смерть в начале 78 года до P. X. тоже вызвала кривотолки, среди которых самая экзотическая, будто бы его живьем съели вши, повторив судьбу поэта Алкмана или богослова Ферекида. Скорее всего, это тоже вымысел.

Вернемся к живым действующим лицам.

Цезарь появляется в Риме в тот момент, когда консул Марк Эмилий Лепид поднимает мятеж против сената. Лепид набирает армию, захватывает большую часть Италии и по примеру Суллы собирается взять Рим. Он уже стоит со своим войском у стен города, требуя, чтобы его снова избрали консулом. Но в это время Помпей, выступивший со своей армией в защиту Сената, громит войско союзника Лепида, занявшего Галлию. Союзником мятежного консула был некто Брут, потомок знаменитого римлянина, изгнавшего Тарквиния, последнего римского царя. После того как Брут сдался, на следующий день он был убит, по слухам, людьми Помпея. У Брута остался сын, тоже Брут. Тот самый…

По некоторым источникам, к Цезарю, только прибывшему в Рим, от Лепида обратились с заманчивым предложением примкнуть к консулу. После некоторых колебаний Цезарь все же отказывается. На его памяти несколько раз Рим уже захватывали честолюбцы, и все кончалось большой кровью. Но Лепид, как, скорее всего, было известно Цезарю, не пользовался такой популярностью, как Сулла или Марий, да и народ устал от честолюбцев.

Узнав о разгроме войска Брута и его гибели, Лепид бежит из Италии на Сардинию. А там, по словам Плутарха, умирает, причем не из-за болезни или краха своей авантюры, а от того, что случайно узнал о неверности своей жены. Странно видеть среди жестоковыйных римлян такую легкоранимую натуру.

А Цезарь, оглядевшись, решает идти проторенным веками путем и начинает политическую карьеру в русле римских традиций.

Он становится защитником, своего рода «адвокатом».

После судебной реформы Суллы появились семь судов, которые возглавляли преторы, а в качестве присяжных, решающих, виновен или невиновен кто-то, могли выступать только лица, набранные из сенаторов. Судоговорение производилось на виду у всех либо на форуме, либо в другом удобном месте, но всегда на глазах у зрителей, обожающих это зрелище. Состязание ораторов, обличающих и защищающих, превращалось чуть ли не в театральное действо, здесь можно было завоевать популярность у народа или потерпеть неудачу. А потому красноречие, эффектность подачи ценились больше, чем следование тонкостям законов.

Тут надо отметить, что в Риме не было профессиональных юристов или государственных обвинителей, поскольку все дела решались только посредством частных исков друг к другу. И если кого-то признавали виновным в серьезном преступлении, то его ждала смерть, правда, вначале гражданская. В Риме не было полицейского аппарата и тюрем, осужденному позволялось отправиться в изгнание, и если он был человеком состоятельным, особо не бедствовал. Однако если бы он посмел вернуться в Италию, то любой мог убить его.

Магистраты и некоторые другие административные должности пользовались судебной неприкосновенностью. Но как только заканчивался срок их пребывания на своем посту, любой мог засудить их. Поэтому частенько шли на подкуп, запугивание, провокации, лишь бы не оказаться обвиненным. С тех пор ничего не изменилось…

Защитники, представляющие интересы своих сторон, выступали порой одновременно в качестве обвинителей — дискредитировать противника, выставить его в невыгодном ракурсе давало преимущество. Защита обвиняемого считалась более престижной, поскольку под ударом часто оказывались государственные мужи, которые не жалели средств для своего оправдания. Впрочем, связи и деньги могли решить дело вне зависимости от красноречия ораторов. Они, прекрасно это понимая, во многом работали на публику, нарабатывая себе авторитет и завоевывая сердца будущих избирателей.

Марк Туллий Цицерон, к этому времени постепенно набирающий политический вес, уже становился более или менее известным ораторам. Позже он вспоминал, что в те годы он находился в тени великих ораторов и всячески старался быть похожим на них. Цицерон называет имена Гая Аврелия Котты, того самого, что спас Цезаря от Суллы, и знаменитого Квинта Гортензия, самого «главного» оратора Рима. Впоследствии он превзойдет их, пройдя обучение на Родосе у самого выдающегося ритора тех лет Аполлония Молона. Одолев Гортензия во время процесса, Цицерон займет его место и будет держаться на нем до конца своих дней. Но это другая история…

Первым делом Цезаря, по всей видимости, было его выступление в 77 году до P. X. в качестве защитника провинциальных общин в Македонии, то есть обвинителя Гнея Корнелия Долабеллы, соратника Суллы, бывшего македонского проконсула. Долабеллу, героя гражданской войны, удостоившегося триумфа за подвиги, обвиняли в вымогательстве. Обирание провинций было делом самым обычным, и Долабелла, скорее всего, был изрядным хапугой, как и большинство римских начальников в провинциях. Для Цезаря это была выигрышная ситуация: с одной стороны, обвинялся известный сулланец, что обеспечивало интерес со стороны публики, с другой — процесс не имел политического характера, поэтому не должен раздражать сторонников покойного диктатора. Цезарь, скорее всего, понимал: этим выигрышем ему следует и ограничиться. У провинциалов, от имени которых он выступал обвинителем, как правило, было немного шансов добиться справедливости в Риме. А когда он узнал, кто будет выступать в защиту Долабеллы, то, наверное, понял, что шансов нет вообще.

Защитниками оказались как раз двоюродный брат его матери Гай Котта, а вторым — сам Квинт Гортензий.

Уже это должно было польстить начинающему защитнику, но он и не собирался сдаваться. Его речь не дошла до наших дней, но мы знаем, какое впечатление она произвела на современников.

«В красноречии и в военном искусстве он стяжал не меньшую, если не большую славу, чем лучшие их знатоки. После обвинения Долабеллы все без спору признали его одним из лучших судебных ораторов Рима. Во всяком случае, Цицерон, перечисляя ораторов в своем «Бруте», заявляет, что не видел никого, кто превосходил бы Цезаря, и называет его слог изящным, блестящим и даже великолепным и благородным. А Корнелию Непоту он писал о нем так: «Как? Кого предпочтешь ты ему из тех ораторов, которые ничего не знают, кроме своего искусства? Кто острее или богаче мыслями? Кто пышнее или изящнее в выражениях?» По-видимому, за образец красноречия, по крайней мере в молодости, он выбрал Цезаря Страбона: из его речи в защиту сардинцев он даже перенес кое-что дословно в свою предварительную речь. Как передают, говорил он голосом звонким, с движениями и жестами пылкими, но приятными».[40]

Поясним лишь, что, говоря об образце красноречия, Светоний имеет в виду Гая Юлия Цезаря Страбона, дальнего родственника нашего Цезаря. «Страбон» — это не имя, а прозвище — «косой, косоглазый». Такое же прозвище было и у отца Помпея.

Короче, репутацию оратора Цезарь приобрел, но процесс, естественно, проиграл. Слишком уж «тяжелая артиллерия» была выставлена против него, да и присяжные явно были подмазаны вороватым консулом.

Через год он выступает обвинителем против Гая Публия Антония, уличенного в мародерстве (по другим источникам, во взяточничестве) во время сражений с Митридатом. Вина Антония очевидна, Цезарь произносит блестящую речь. Но обвиняемому удалось то ли подкупить одного из народных трибунов, то ли как-то иначе повлиять, словом, трибун воспользовался правом вето, и суд прекратил слушания.

Несправедливость такого решения всем понятна, популярность Цезаря растет. Но растет и неприязнь могущественных сулланцев, которым не нравится деятельность племянника Мария. Возможно, имелись какие-то веские причины временно удалиться с политической арены, и в 75 году до P. X. он снова покидает Рим. На сей раз для того, чтобы отточить свое ораторское мастерство на Родосе, в школе красноречия Аполлония Молона, о чем он объявляет друзьям и знакомым. Хотя не исключено, что он просто хотел избежать смертельной опасности.

Избежать не удалось.

Дела пиратские

Морские приключениях Цезаря описаны у Светония и у Плутарха. Светоний лаконичен, Плутрах же красочно и в деталях повествует об этой истории.

Не поленимся привести цитату из «Жизнеописания»:

«…на обратном пути у острова Фармакуссы был захвачен в плен пиратами, которые уже тогда имели большой флот и с помощью своих бесчисленных кораблей властвовали над морем. Когда пираты потребовали у него выкуп в двадцать талантов, Цезарь рассмеялся, заявив, что они не знают, кого захватили в плен, и сам предложил дать им пятьдесят талантов. Затем, разослав своих людей в различные города за деньгами, он остался среди этих свирепых киликийцев с одним только другом и двумя слугами; несмотря на это, он вел себя так высокомерно, что всякий раз, собираясь отдохнуть, посылал приказать пиратам, чтобы те не шумели. Тридцать восемь дней пробыл он у пиратов, ведя себя так, как если бы они были его телохранителями, а не он их пленником, и без малейшего страха забавлялся и шутил с ними. Он писал поэмы и речи, декламировал их пиратам и тех, кто не выражал своего восхищения, называл в лицо неучами и варварами, часто со смехом угрожая повесить их. Те же охотно выслушивали эти вольные речи, видя в них проявление благодушия и шутливости. И как только прибыли выкупные деньги из Милета, а Цезарь, выплатив их, был освобожден, он тотчас снарядил корабли и вышел из милетской гавани против пиратов. Он застал их еще стоящими на якоре у острова и захватил в плен большую часть из них. Захваченные богатства он взял себе в качестве добычи, а людей заключил в тюрьму в Пергаме. Сам он отправился к Юнку, наместнику Азии, находя, что тому, как претору, надлежит наказать взятых в плен пиратов. Однако Юнк, смотревший с завистью на захваченные деньги (ибо их было немало), заявил, что займется рассмотрением дела пленников, когда у него будет время; тогда Цезарь, распрощавшись с ним, направился в Пергам, приказал вывести пиратов и всех до единого распять, как он часто предсказывал им на острове, когда они считали его слова шуткой».[41]

У Светония нет таких ярких подробностей, но весьма существенно то, что хронология у этих уважаемых историков не совпадает! Если у Светония это приключение идет после начала карьеры Цезаря в суде, то у Плутарха он попадает в плен к пиратам, возвращаясь после сомнительного времяпрепровождения у царя Никомеда! И ни строчки о военной службе Цезаря у Марка Терма, о его награде «гражданской короной», о службе в Киликии… У Плутарха, собственно, Цезарь оказывается в гостях у Никомеда во время бегства от Суллы, после того, как откупается от захватившего его патруля.

При всем уважении к великому биографу, датировка Светония представляется все же более достоверной — без воинской службы перспектив у Цезаря на общественном поприще не было.

Пираты, тысячелетний бич Средиземноморья, в ту пору распоясались сверх меры. Митридат втайне поддерживал их грабительские налеты на италийское побережье, а захватывая торговые корабли римлян, они подрывали их экономическое могущество. Порой им удавалось захватить знатных римлян — некоторых убивали, но в большинстве случаев отпускали после выкупа.

Не исключено, что пираты делились с наместниками добычей, а те покрывали их делишки. В этом смысле нерасторопность Марка Юнка становится подозрительной. Впрочем, в недалеком будущем Цезарю еще предстоит столкнуться с ним.

Поведение Цезаря в минуту смертельной опасности во многом раскрывает его характер, вполне типичный для молодого патриция, получившего правильное воспитание в духе римской традиции.

Из великого множества произведений, рассказывающих о жизни Цезаря, можно вылущить одну интересную деталь, вернее, сделать интересный вывод — каждое по отдельности достоинство Цезаря, каждая его способность, его талант ненамного превосходили, а то и слегка уступали таким же качествам выдающихся деятелей того времени. Но только у него они были в таком, если можно выразиться, комплекте!

Современные историки, анализируя этот эпизод, пишут о бесстрашии, решимости и безжалостности молодого Цезаря.

Но эти черты характера должен был демонстрировать едва ли не каждый римский гражданин, особенно знатного рода. Интересно другое — владение словом у Цезаря к этому времени действительно достигло таких высот, что он попросту «уболтал» своих пленителей. Возможно, именно тогда при всей своей самоуверенности он осознал, что действительно может манипулировать людьми, подчинять их своей воле без всякого нажима, так, чтобы ему подчинялись с любовью, а не с ненавистью.

А пока он все же направляется на Родос. Учится у Молона, отшлифовывая свое красноречие до такой степени, что потом Цицерон назовет его одним из лучших ораторов своего времени. А уж кому-кому, но Цицерону в этом вопросе можно верить безоговорочно, особенно учитывая взаимную неприязнь, которую питали друг к другу эти два великих человека.

В 74 году до P. X. неугомонный Митридат снова вторгается в Азию, угрожая римским союзникам, и без того не очень-то надежным. Они начинают колебаться: не переметнуться ли опять к Митридату?

Цезарь бросает учебу и, добравшись до Азии, быстро формирует из гарнизонов, стоящих в городах, войско и дает отпор врагу. Понтийская армия, по всей видимости, была уверена, что больших сил римлян в этом регионе пока еще нет и они успеют вернуть утраченные в первую войну территории. Наверное, встреча с воинством Цезаря была настолько неожиданной, что инициатива была утеряна и сражение кончилось полным разгромом.

Если у кого-то из союзников были планы сдать города Митридату, то после победы Цезаря эти мысли быстро испарились. Уверенность Цезаря в своем великом предназначении явно окрепла, он понял, что может разобраться с проблемой не только словом, но и мечом. Но вместо того, чтобы отплыть сразу в Рим и вкусить заслуженный почет, он снова отправляется на Родос, продолжить учебу у Молона. Желание, чтобы слава опережала его? Или трезвое понимание, что сулланцы не простят ему успех?

Тем не менее вскоре он прерывает занятия и спешно возвращается в Рим.

Появилась вакансия на жреческий пост.

Гай Аврелий Котта, который дважды повлиял на судьбу Цезаря при жизни, изменил ее и в третий раз — после смерти. Он был членом жреческой коллегии понтификов, а когда скончался, коллегия проголосовала за то, чтобы Цезарь занял его место. Здесь есть о чем поразмыслить любителям исторических загадок, возможно, здесь таятся сюжеты для беллетристов или мистиков, но это все-таки вне канвы нашего повествования…

Место сулило блестящую карьеру — в коллегию из пятнадцати понтификов входили представители самых знатных семей, попасть в нее — все равно что в ныне забытую номенклатуру высшего партийного состава бывшего СССР. Несмотря на все дополнительные препоны, которые Сулла установил для подъема по карьерной лестнице, от понтифика дойти до консула было проще, чем начинать с первых ступенек.

Вернувшись и вступив сан, Цезарь тем не менее продолжает выступать в суде. На сей раз обвинителем против Марка Юнка, которого вифинцы уличили в вымогательстве. К этому времени, в 74 году до P. X., царь Никомед умер и, не имея наследника, завещал свое царство Риму. Злоупотребления наместника, и при царе-то особо не церемонившегося, стали невыносимыми.

Современные историки полагают, что и этот процесс он проиграл, так как против награбленного в провинции золота мало кто мог устоять. Тогда же Цицерон испортил ему настроение репликой о Никомеде. Но авторитет Цезаря настолько велик, что шуточки завистников уже не могут его остановить. Он впервые выставляет свою кандидатуру на общественную должность военного трибуна. В отличие от народных трибунов, военные занимались исключительно армейскими делами. Если прибегнуть к аналогиям, то это была первая ступень карьеры на пути к высшим военным или общественным должностям, а заодно проверка молодых честолюбцев, пользуются ли они расположением электората или нет.

Цезарь становится военным трибуном.

Поскольку не сохранилось никаких сведений о том, что он был откомандирован, как полагается, на службу в провинцию, то историки делают вывод, что он служил в Италии, причем не исключено, что под командованием Марка Лициния Красса.

Дело в том, что именно в это время судьба Республики снова повисла на волоске.

Рабы и гладиаторы

Рабовладение, составляющее основу экономического развития человечества на протяжении многих веков, а вернее, даже нескольких тысячелетий, моралистами клеймилось позором, наверное, с момента его возникновения. Институт рабства, в зависимости от времени, места и законодательной специфики, мог варьировать взаимоотношения между хозяином и рабом — от патриархальных, почти семейных до жесткой и чаще всего жестокой эксплуатации обезличенных групп людей, лишенных каких-либо прав.

В наши дни, когда торжествует не менее обезличенный гуманизм, а борьба за права человека, не предполагающие формирование в нем одновременно и обязанностей, порой принимает характер фарса, говорить о рабстве как о неизбежной манифестации человеческого неравенства просто неприлично. Насильное принуждение к рабству, вне всякого сомнения, отвратительно, рабство добровольное отвратительно вдвойне. Но как это объяснить бедняку, который поставлен перед выбором — или умереть с голоду, или идти в услужение к тому, кто накормит тебя и даст крышу над головой? Что делать с захваченными в плен солдатами врага, который грабил и насиловал, убивал и разрушал? Убить всех в назидание другим или содержать в заключении? Так ведь тюрем и концлагерей для такого количества людей в те времена просто не было и кормить пленников, в то время как своим не хватает, — реально ли это?

Чтобы не слишком глубоко погружаться в эту проблему, скажем лишь, что человек, который не в состоянии сам обеспечить себя и свою семью, вынужденный обратиться за помощью и не расплатившийся с долгами, не может претендовать на всю полноту прав свободной личности. Это касается вообще-то и государственных образований. Рабство не исчезло и сейчас, оно приняло более тонкие формы, это понимает любой трезвомыслящий человек, не отравленный пропагандой.

Но вернемся к нашим римлянам. Кстати, римского гражданина вот уже давно нельзя было продать в рабство. Хватало рабской силы и без них — войны давали пленников, а провинциалы — должников. Но после того, как италики получили искомое, население, обладающее правами римского гражданства, увеличилось с полумиллиона до двух миллионов. Свободных людей в это время, по оценкам историков, во всей Италии было около семи миллионов человек, а рабов в два раза больше.

После аграрных реформ землю, раньше принадлежащую государству, передали в частное владение. Возникло большое число мелких и средних хозяйств, появились поля, виноградники, сады, оливковые рощи…

Вспомним, что римляне, строя дороги и выводя колонии в провинции, несли с собой также водопровод, канализацию и бани. Личная гигиена римлян способствовала меньшей смертности населения и быстрому его росту — по сравнению с племенами, живущими согласно иным обычаям. Рост населения требовал новых земель, новых войн и новых рабов, чтобы земли, которыми наделялись отслужившие ветераны, обрабатывались.

Инженерная мысль римлян, как мы уже говорили, была на высоте, особенно в военном деле. В аграрном тоже — римляне первыми стали применять плуги с отвалом и железным лемехом, а также позаимствовали из Малой Азии идею колесного плуга. Города Италии славятся ремесленными производствами — в Калах и Минтурнах изготовляют орудия для сельского хозяйства, Путеолы поставляют изделия из железа, Канузий славится шерстяной тканью, Капуя знаменита свинцовым и бронзовым литьем, Ареций своей керамикой…

В Риме строят дома не только из мрамора и туфа, но также из обожженного кирпича и вот уже почти сто лет сооружают многоэтажные дома из… бетона! Строительное мастерство тоже на высоте — акведуки обеспечивают чистой водой из горных родников, поэтому воду из римских кранов и даже фонтанов можно пить даже в наши дни. Дороги, которые идут из Рима во все стороны, строятся так добротно, что по ним будут перемещаться много веков. Война с владычицей морей — Карфагенской державой — научила римлян строить корабли, больше и лучше. На них теперь ставят дополнительные паруса, рулевые весла улучшены.

Разумеется, все это создавалось руками рабов.

В принципе научно-техническая революция могла начаться уже в те годы — труды Архимеда, ненароком убитого римлянами в Сиракузах во время Пунических войн, изобретение Героном паровой турбины, опыты с электричеством — что еще требовалось для качественного рывка?

Книгопечатание? На первый взгляд да. Накопление навыков и умений, возможность любого почерпнуть необходимые сведения, доступность и распространение знаний — это могло сыграть важную роль в быстром развитии технологий. Пергаментные и папирусные свитки горели вместе с библиотеками. У бесценных сокровищ человеческого разума могла быть иная судьбы, возникни тогда полиграфическое ремесло, хотя бы и ценой исчезновения каллиграфии и переписчиков.

Но это только на первый взгляд. Дешевый, а порой и почти дармовый рабский труд делал бессмысленными любые попытки перевести цивилизацию на иные рельсы. Любой здравомыслящий римлянин объяснил бы нам, что предложенные новшества не только противны богам и нарушают традиции, но и попросту негуманны, так как сделают бесполезным труд миллионов рабов, обрекая их на гибель от голода.

Во II веке до P. X. Катон Старший в трактате «О земледелии» сформулировал основные принципы взаимоотношений между хозяевами и рабами. Рабы, учил Катон, подобны животным, и обращаться с ними надо соответственно. Излишняя жестокость не нужна, потому что раб тогда будет плохо работать, а работа, доход, который он должен приносить владельцу, — вот смысл существования раба.

Раб должен или работать, или спать, ему не следует общаться с себе подобными сверх необходимости по работе. Наставления Катона были продиктованы здравым смыслом человека, для которого раб человеком не являлся, а был лишь инструментом, домашним животным, от которых следовало избавиться, если инструмент сломался, а животное состарилось и обессилело.

Впрочем, о том, что рабовладение аморально, бесчеловечно и тормозило прогресс, мы проходили еще в школе и поэтому больше не будем вникать в его, назовем так, материальную часть. А вот что касается моральной…

«Раб завладевал римским гражданином с самого раннего его детства; он влиял на его юность в силу своего образования. Под властным требованием новых веяний, стремившихся приобщить республику к идеям и обычаям Греции, к ней обратились за учителями и нашли их среди рабов. Их взяли, совершенно не считаясь с тем, что один лишь факт принадлежности этих наставников к классу рабов лишал их руководство всякого морального авторитета. Лучшие из них имели право давать советы, но не имели силы придать им обязательный характер…. Многие учителя оказывались более сговорчивыми и становились соучастниками тех беспутств, которые они должны были бы обуздывать. Та минимальная заботливость, с которой их выбирали, только облегчала им эту снисходительность и делала соучастие самым обычным явлением. В самом деле, что требовали от раба, которому поручали воспитание ребенка? Знание языка и литературы, так как хороший тон требовал, чтобы дети обучались этим наукам. Казалось, что раба слишком презирали, чтобы требовать от него других гарантий. Так как детей следовало знакомить с памятниками предков и великими примерами из их жизни и преданности Родине, то считали, что они без вреда для себя могут соприкасаться с рабскими нравами, полагая, что будто бы инстинкт национального достоинства и чувство гордости, присущие римлянину, могли предохранить их от этого влияния. Но злое начало, живущее в человеческой природе, не знает различий, установленных народным правом. Оно воспринимает всякое влияние, содействующее его развитию, не спрашивая о происхождении, и нередко раб прививал порученным ему юным душам свои собственные пороки. Каких только последствий не приходилось ожидать при такой системе воспитания, опирающейся на развращенные нравы».[42]

В трактате «О воспитании детей», приписываемого Плутарху, автор издевается над хозяевами, которые, имея нескольких толковых рабов, заставляют одних обрабатывать поля, других — управлять его судами, третьим доверяют денежные дела, а если найдется ни на что не годный пьяница и обжора, то именно ему поручают своих детей.

Словом, дешевый рабский труд возвысил Рим, но он же его и погубил впоследствии. И был прав один из самых серьезных исследователей истории рабства Анри Валлон: «Институт рабства в Риме дал нам новое доказательство своего влияния на порчу нравов, но еще в значительно большей степени он содействовал их огрубению! Выводы напрашиваются сами собой на основании той картины, в которой мы обрисовали положение рабов. Одна фраза резюмирует все. Рим был городом гладиаторов. Ни одно зрелище в эпоху Республики не имело такой притягательной силы, как эти кровавые битвы, где люди, обучавшиеся вместе и евшие из одной чашки, должны были прерывать начатый ими разговор, чтобы идти хладнокровно избивать друг друга для удовольствия толпы; это были сцены не кровопролития, но смерти, так как народ не желал терпеть, чтобы благодаря заранее условленному бережному отношению друг к другу жертва ускользнула из его рук. Он подумал бы, что его одурачили, если конец сражения не показал бы ему, что оно было серьезным. Оно было вполне серьезно, и когда сам победитель останавливался перед своим поверженным противником, народ приказывал ему довести до конца свою победу. Женщина, робкая девушка подавали большим пальцем легкий знак, который погружал нож в рану побежденного. Эти сцены убийства стали благодаря существованию рабства одним из факторов воспитания римлян».[43]

Справедливости ради надо отметить, что первые гладиаторские игры, на которые римляне могли попасть бесплатно, были устроены консулами за пять лет до рождения Цезаря, в 105 году до P. X., якобы для того, чтобы граждане не утратили своего воинственного духа.

Но к тому времени, когда Цезарь начинал свое политическое восхождение в качестве военного трибуна, а Помпей и Красс, военные и финансовые гении Республики, ревниво следили друг за другом, гладиаторские игры уже стали для римлян привычным и востребованным зрелищем. Гладиаторские школы, в которых рабов обучали не только убивать друг друга, но и делать это максимально эффектно, множились. Для того чтобы завоевать сердца избирателей, политик устраивал для избирателей бои, не жалея денег, так что натаскивание гладиаторов было делом прибыльным, хотя и не престижным. Сами школы располагались вдали от Рима — вооруженные и обученные сражаться рабы были опасны. В истории Республики восстания рабов не были редкостью.

И поэтому, когда в 73 (или 74-м, по другим источникам) году до P. X. в одной из школ, расположенных в Кампанье, взбунтовались гладиаторы, никто в Риме и бровью не повел. Граждане Республики справлялись и не с такими проблемами. Старики еще могли рассказать молодым гражданам, как они справились с восстаниями на Сицилии.

Сириец Евн и флейтист САЛЬВИЙ

Принуждение ненавистно человеческой природе, и даже самые забитые, бесправные существа иногда восстают против тех, кто выше их волею случая или же по происхождению. В любом сообществе живых организмов происходит естественная сепарация лидеров, тех, кто следует за лидером и готов в любой момент оспорить его место лидерства, тот, кто следует за вторым и так далее. «Альфы» и «омеги», первые и последние, в биологических популяциях иногда меняются местами — вследствие изменившейся внешней обстановки или же в силу не всегда ясных внутренних причин, когда срабатывает механизм сохранения вида и требуется «освежить кровь».

Рабы пытались поменяться с хозяевами местами столько времени, сколько существует рабство. В разных странах и в разные времена это удавалось.

Были попытки и в Риме.

О первых восстаниях рабов точных сведений не сохранилось, известно лишь, что все они были одержимы одной целью: поджечь город и захватить Капитолий. Первая более или менее организованная попытка была предпринята в 460 году до P. X. Причем попытка относительно успешная. В том смысле, что Капитолий захватить удалось. Тит Ливий так описывает это восстание:

«Изгнанники и рабы, числом до двух с половиною тысяч, ведомые сабинянином Аппием Гердонием, ночью заняли капитолийскую Крепость. Те в Крепости, кто отказался примкнуть к ним и взяться за оружие, были перебиты; остальные в суматохе и страхе помчались сломя голову на форум. «К оружию! Враг в городе!» — кричали они. Не зная откуда — извне или изнутри, — пришла нежданная беда, из-за ненависти ли плебеев, из-за предательства ли рабов разразилась она над Римом, консулы опасались и вооружать плебеев, и оставлять их безоружными. Консулы обуздывали волнения, но, обуздывая, лишь возбуждали новые, и охваченная страхом толпа была уже не в их власти. Они все же раздали оружие, но не всем, а столько, сколько нужно, чтоб иметь надежную охрану против неизвестного врага. Остаток ночи они провели в заботах, расставляя караулы в ключевых местах по всему городу, не зная о врагах, ни сколько их, ни кто они такие».[44]

Но торжествовали Гердоний сотоварищи недолго, и после гибели главаря всех, кого взяли живыми, распяли.

Были и другие заговоры и восстания рабов. Одни раскрывались сразу, иные приходилось гасить массовыми казнями. Во время подавления восстания в Апулии в 185 году до Р.Х. к смерти было приговорено более семи тысяч человек. Но самой грандиозной попыткой до Спартака были восстания на Сицилии.

Сицилия в то время была источником зернового изобилия Республики. Земля была поделена между всадниками и обрабатывалась, понятное дело, рабами. Поскольку убежать с острова было практически невозможно, то можно было не опасаться побегов. Рабов завозили в большом количестве, клеймили и заставляли работать, не обеспечивая взамен ничем — ни едой, ни одеждой, ни крышей над головой. То есть хозяева открыто поощряли своих рабов воровать и грабить, чтобы добыть себе пропитание. Если поначалу они нападали на одиноких путников, то вскоре обнаглели, стали сбиваться в ватаги и грабить слабо защищенные фермы и дома, убивая всех, кто пытался дать им отпор. Диодор описывает, как рабы пришли к своему хозяину, некоему Дамофилу, и стали жаловаться, что они голы и голодны. Разгневанный хозяин велел их выпороть, приговаривая, что могли бы и сами добыть себе все, что нужно, а не шляться по стране без толку.

Для защиты своего имущества хозяева вооружали своих рабов, да и вооруженным шайкам легче было промышлять разбоем. Такие теоретики и практики рабовладения, как Катон Старший, рекомендовали сеять среди рабов раздор, никогда не позволять им собираться вместе без разрешения, чтобы у них не было возможности сговориться. На Сицилии же рабы оказались предоставлены сами себе. Неудивительно, что они стали собираться, обсуждать свое положение, распалять друг друга ненавистью к хозяевам. Не хватало только вожака. Но вскоре появился и он.

В 138 году до P. X. сириец Евн (или в некоторых переводах — Эвн, или Эун), ловкий фокусник, с помощью несложных трюков сумел внушить невежественным рабам, что он прорицатель и что ему суждено великое будущее. Слухи о Евне дошли до хозяина, некоего Антигена, жителя Энны, а тот, потеряв бдительность или забыв наставления Катона, стал показывать своего раба гостям во время пирушек, требуя от него для них предсказаний. Гостей весьма развлекали слова Евна, что он будет царем, пирующие кидали ему куски мяса, приговаривая, чтобы он потом отблагодарил их, когда пророчество исполнится.

Вскоре ему суждено было исполниться.

Уже известный нам Дамофил своей бессмысленной жестокостью довел рабов до предела. Жена Дамофила тоже не отставала от мужа в наказаниях даже за самый малейший проступок. Рабы пришли к Евну и попросили узнать, дозволяют ли боги расправиться со злыми и несправедливыми хозяевами.

Евн сразу же сообразил, что настал его час, и объявил, что боги требуют именно этого. Причем не мешкая. И что он сам возглавит их.

И вот четыре сотни разъяренных и вооруженных заговорщиков врываются в город Энну, расправляясь со всеми, кто попадается им на пути. Мгновенно восстают и городские рабы. Они убивают своих хозяев и присоединяются к Евну. Жестокий Дамофил с женой схвачены и над ними учиняется показательная расправа в местном театре, в который собираются новые хозяева города. Впрочем, дочь Дамофила, известную своей скромностью и добротой к рабам, не трогают и даже поручают заботу о ней рабу, который убил ее отца. Это позволило Диодору позже заявить, что все злодеяния рабов следуют не из-за врожденной жестокости натуры, а являются местью за дурное обращение.

Победившие рабы провозглашают сирийца Евна царем. Он меняет свое имя на Антиоха, велит убить всех свободных жителей города, оставив в живых только оружейников, и начинает строить государство, чем-то подозрительно похожее на Рим. Функции Сената исполняет совет, в котором заседают назначенные царем самые толковые соратники, все важные вопросы решаются на народном собрании.

Успех Евна воодушевил рабов Западной Сицилии. Киликиец Клеон, возглавив пятитысячный отряд, наводит ужас на крупных землевладельцев. Римляне пытаются столкнуть Клеона с Евном, но киликиец приводит свои силы к царю и становится его правой рукой, главнокомандующим, который обладает почти такой же властью в военных вопросах.

Римские войска, посланные навести порядок на острове, были разбиты. Слухи о событиях на Сицилии достигают материка, среди рабов на юге Италии начинаются волнения. Снова посылаются войска, и снова римлян громят. К тому же выясняется, что мелкие земледельцы, которых восставшие предусмотрительно не трогали, поддерживают новоявленного царя.

Государству рабов удалось продержаться до 132 года до P. X. Лишь консулу Публию Эмилию, который прибыл на Сицилию с большой армией, удалось взять хорошо укрепленную Энну, да и то благодаря изменникам среди осажденных. Царя Антиоха сгноили в тюрьме, рабов, захваченных в городе, пытали, затем сбросили с башни.

Второе восстание на Сицилии во многом походило на первое, хотя толчком к нему послужили события, имевшие место далеко от острова.

Мы помним, как Марий во время войны с Югуртой стал набирать в армию людей из неимущих слоев населения. А когда над Римом нависла угроза вторжения кимвров, то Марию было позволено Сенатом набирать войска даже у союзников в Малой Азии и в других местах. Когда Марий попросил у безотказного Никомеда людей, тот кротко ответил, что у него в Вифинии никого не осталось, так как римские откупщики забрали почти всех за неуплату налогов и продали в рабство. Царь, конечно, преувеличивал, но Сенат забеспокоился и постановил свободнорожденного человека, принадлежащего союзному народу, в рабство больше не обращать, а тех, кого обратили, отпустить на свободу. Предполагалось, что ими можно будет пополнить войска для борьбы с кимврами. Но сицилийские рабовладельцы думали иначе.

Сразу же после того, как постановление Сената дошло до острова, трибунал наместника, претора Лициния Нервы, освободил почти восемьсот несправедливо лишенных свободы человек. Со всей Сицилии к трибуналу потянулись толпы рабов, и крупные землевладельцы убедили наместника золотом или угрозами, что это пора прекращать, иначе у них не останется рабочих рук. И наместник согласился с ними. Трибунал закрыли, а пришедшим рабам велели возвращаться к своим хозяевам.

Возмущенные рабы взбунтовались, перебили своих хозяев и встали укрепленным лагерем. Попытка силой захватить укрепления не удалась. К восставшим начали постепенно стекаться подкрепления. И тогда наместник воспользовался услугами предателя, впустившего римлян в лагерь.

Перебив рабов, Нерва распустил свое войско, сочтя порядок в Центральной Сицилии восстановленным. Слух о том, что в Западной Сицилии близ города Гераклеи своими рабами убит римский всадник, наместника не обеспокоил. И он ничего не предпринимает.

А зря! Осмелевшие рабы поднимают мятеж, и вскоре их число от восьмидесяти человек возрастает до двух тысяч, а потом, когда они разбивают римский отряд, и до шести тысяч. И прорываются во Внутреннюю Сицилию.

В 104 году до P. X. восставшие рабы, следуя примеру своих предшественников, выбирают царя. Им становится флейтист Сальвий, который принимает имя Трифона. Сальвий, как и Евн, тоже поразил воображение рабов предсказаниями.

Как и в прошлый раз, восставшие начинают подражать римлянам. Флейтист, ставший царем, носит тогу с пурпурной каймой, на голове у него корона, а при нем находятся ликторы. Совет и собрание воинов вместе с ним на равных решают важные вопросы. Столицей была избрана крепость Триокала, находящаяся в стратегически важном месте, в центре острова.

Сальвий демонстрирует отменные качества правителя и военачальника: он держит основные силы вдали от городов, чтобы вчерашние рабы не впадали в соблазн и сохраняли боеспособность. Разделив армию на три части, Сальвий умело сковывает маневренность римских отрядов по всем направлениям и вскоре громит их вблизи города Моргантины. В отличие от Евна, Сальвий поступает с врагами гуманнее, а удерживая рабов от бесчинств, обеспечивает себе поддержку большинства населения. Таким образом, на острове не остается сил, способных одолеть его. Тем более что одновременно с действиями Сальвия на западе Сицилии вспыхивает победоносное восстание, которое возглавляет киликиец Афинион. Его тоже, как и в прошлое восстание, провозглашают царем, и снова римлянам не удается столкнуть двух предводителей. По примеру своего предшественника Афинион объединяет свои силы с Сальвием-Трифоном в качестве его первого помощника.

Сицилия опять становится государством рабов, так как вся территория, кроме нескольких портовых городов, находится под властью новоявленного царя.

Римляне, возможно, на время оставили бы рабов в покое, поскольку были заняты внутренней сварой и угрозой со стороны кимвров. Но пример успешного мятежа на Сицилии оказался заразительным, и вот уже пламя восстания грозит полыхнуть в Италии. Причем спровоцировать его может любой пустяк. Например, похоть.

До нас дошло имя римского всадника, который воспылал страстью к молодой рабыне. Его звали Веттий, и он привык себе ни в чем не отказывать. Но ее хозяин заломил несусветную сумму — семь аттических талантов, а один аттический талант — это, на минуточку, почти двадцать шесть килограммов серебра. Не имея при себе ста восьмидесяти килограммов серебра, Веттий пишет долговую расписку. Но у него вообще нет таких денег, и когда проходят все сроки по оплате, вместо того, чтобы, допустим, вернуть красавицу рабыню, он вооружает четыре сотни своих рабов, объявляет себя царем и велит отрубить головы своих кредиторов. Бросает клич, и вскоре в его лагерь стекаются рабы со всех окрестностей, и у «царя» Веттия теперь четыре тысячи готовых сражаться, как им думается, за свободу воинов. Им даже удается разбить в сражении близ Капуи присланный из Рима отряд знаменитого соратника Суллы, полководца Луция Лукулла. После поражения Лукулл прибегает к испытанному методу и находит изменника в рядах Веттия. В итоге Веттий кончает жизнь самоубийством, остальных казнят. Судьба прекрасной рабыни осталась неизвестной. Для любителей игры с архетипами здесь есть где развернуться — история красавиц, губящих царства, от Елены Троянской до наших дней читалась бы как авантюрный роман.

Несмотря на кажущуюся курьезность этого восстания, Сенат понял, что сидит на сухой соломе и ветер в любой момент может принести искры с Сицилии. А раз Лукулл одолел, не важно каким образом, Веттия, то его и отправляют в 103 году до P. X. навести там порядок.

Поначалу успех сопутствует Лукуллу. В сражении близ местечка Скиртея военачальник Афинион получает тяжелое ранение, римляне побеждают. Но их войско измотано упорным сопротивлением рабов, и после безуспешной осады Триокалы Лукулл отступает. Вскоре Афинион выздоравливает и становится царем, потому что Сальвий умирает. Действия нового царя носят все более жестокий характер, его воинство начинает грабить города и сельские поместья, убивая не только свободных людей, но и рабов, если они отказывались присоединиться к нему.

Наконец, кимвров одолели, и на остров присылают большое войско, которым руководит соратник Мария полководец Маний Аквилий. Римляне преследуют отряды Афиниона, прижимая их к Триокале, и в 101 году до P. X. наносят решающее поражение. Мятежники казнены, а царь Афинион был, по некоторым сведениям, убит лично Аквилием во время боя. Сам Маний Аквилий во время схватки был ранен, но быстро поправился.

Судьба Аквилия хранила… до встречи с Митридатом.

Фракиец Спартак

И вот, наконец, мы возвращаемся к мятежным гладиаторам, судьба которых известна нам в общих чертах по фильмам и книгам.

Плутарх со свойственной ему основательностью так описывает начало кровопролитнейшего эпизода истории Рима, известного как восстание Спартака.

«Восстание гладиаторов, известное также под названием Спартаковой войны и сопровождавшееся разграблением всей Италии, было вызвано следующими обстоятельствами.

Некий Лентул Батиат содержал в Капуе школу гладиаторов, большинство которых были родом галлы и фракийцы. Попали эти люди в школу не за какие-нибудь преступления, но исключительно из-за жестокости хозяина, насильно заставившего их учиться ремеслу гладиаторов. Двести из них сговорились бежать. Замысел был обнаружен, но наиболее дальновидные, в числе семидесяти восьми, все же успели убежать, запасшись захваченными где-то кухонными ножами и вертелами. По пути они встретили несколько повозок, везших в другой город гладиаторское снаряжение, расхитили груз и вооружились. Заняв затем укрепленное место, гладиаторы выбрали себе трех предводителей. Первым из них был Спартак, фракиец, происходивший из племени медов, — человек, не только отличавшийся выдающейся отвагой и физической силой, но по уму и мягкости характера стоявший выше своего положения и вообще более походивший на эллина, чем можно было ожидать от человека его племени. Рассказывают, что однажды, когда Спартак впервые был приведен в Рим на продажу, увидели, в то время как он спал, обвившуюся вокруг его лица змею. Жена Спартака, его соплеменница, одаренная, однако же, даром пророчества и причастная к Дионисовым таинствам, объявила, что это знак предуготованной ему великой и грозной власти, которая приведет его к злополучному концу. Жена и теперь была с ним, сопровождая его в бегстве».[45]

Сведения о Спартаке противоречивы. Говорили, что он попал в плен во время войны и был продан в рабство — типичная история большинства рабов того времени. Но говорили также, что он поначалу был свободным человеком и служил наемником в римской армии. Затем по каким-то причинам бежал, вскоре был пойман и в наказание, лишившись свободы, отдан в гладиаторы. Относительно предсказаний его жены тоже мнения расходятся — по другой версии, она предсказывает своему супругу счастливый конец. Возможно, Плутарх скорректировал предсказание, исходя из реалий.

Бежавшие гладиаторы устроили засаду и разгромили посланный вдогонку отряд, захватив боевые доспехи и настоящее оружие. После этого они провели несколько успешных налетов на города и виллы в Кампанье, обрастая примкнувшими к ним гладиаторами и просто рабами. К началу 73 года до P. X. его отряд уже насчитывал почти десять тысяч человек. Это большое число даже для переполненной рабами Италии, скорее всего, у страха глаза были велики, иначе Сенат послал бы не трехтысячное войско претора Клавдия, а более внушительные силы. К тому же Клавдию удалось быстро выдавить повстанцев из густонаселенных мест и прижать их к Везувию.

Спартак и его соратники были вынуждены подняться на гору и держать там оборону. Стратегически место было выгодное, штурмовать лагерь гладиаторов, поднимаясь по единственной тропе, узкой и крутой, для римлян было бы самоубийством. Претор Клавдий не был самоубийцей и попросту перекрыл эту тропу, предоставив рабам выбор — сдаться или умереть от голода.

Что было дальше, вы наверняка помните по роману Рафаэлло Джованьоли «Спартак» или по одноименному фильму Стэнли Кубрика 1960 года с неподражаемым Кёрком Дугласом в заглавной роли. В последние десятилетия появились и другие произведения и фильмы о Спартаке. Но фабула остается неизменной.

Гладиаторы сплели длинные лестницы из лозы дикого винограда (по другой версии, из ивняка) и тихо спустились по отвесной, а потому неохраняемой скале. Последний оставшийся наверху спустил все оружие, а потом и сам присоединился к ним. Незаметно подобравшись с тыла к римлянам, гладиаторы напали на лагерь Клавдия. Неожиданная атака привела римлян в замешательство, они дрогнули и побежали.

Весть о разгроме Клавдия мгновенно распространилась по Кампанье, к Спартаку начали присоединяться не только беглые рабы, но и обнищавшие свободные люди.

Беспокойство Сената возросло, против гладиаторов послали претора Публия Вариния с двумя легионами. Это было внушительное войско, но Спартак выбрал самую правильную тактику и, совершая хитрые маневры, сумел разделить римлян на отдельные отряды и разбить их по очереди. Как пишет Плутарх, «вступив сначала в бой с его помощником, Фурием, предводительствовавшим отрядом в три тысячи человек, гладиаторы обратили его в бегство, а затем Спартак подстерег явившегося с большими силами Коссиния, советника Вариния и его товарища по должности, в то время как он купался близ Салин, и едва не взял его в плен. Коссинию удалось спастись с величайшим трудом, Спартак же, овладев его снаряжением, стал немедленно преследовать его по пятам и после кровопролитного боя захватил его лагерь. В битве погиб и Коссиний. Вскоре Спартак, разбив в нескольких сражениях самого претора, в конце концов взял в плен его ликторов и захватил его коня».

К этому времени восстание полыхало уже не только в Кампанье, но и в Южной Италии, в Лукании и Апулии. Спартак увел свое войско на зиму, у него уже было семидесятитысячное войско, с которым можно было творить великие дела. Но он был не только хорошим тактиком, но и неплохим стратегом. Он понимал, что с необученным и плохо поддающимся дисциплине войском с Римом, когда тот возьмется за восставших всерьез, справиться будет трудно, почти невозможно. И поэтому всю зиму он занят муштрой, переформировывая свое войско по образу и подобию римской армии.

Спартак организовывает в лагере производство оружия, чтобы не зависеть только от трофеев. Вся добыча делится поровну, хождение золота и серебра в лагере запрещено. Его авторитет необычайно высок, но он не провозглашает себя царем. Возможно, это было ошибочное решение — отсутствие жесткой иерархии управления привело к раздору среди его военачальников. Весьма несвоевременное — римляне ужаснулись тому, что творится на юге страны, двинули в 72 году до P. X. на Спартака армии Геллия и Лентула, то есть сразу двух консулов, к чему прибегали обычно в моменты чрезвычайной угрозы для Рима.

Причиной раздора в армии рабов стало решение Спартака уйти из Италии на север. Возможно, он просто хотел предоставить им возможность обрести свободу. Не исключено, что с такой силой он мог завоевать себе небольшое царство. Но не все его соратники хотели того же. И когда Спартак начинает поход по Адриатическому побережью на Северную Италию, его ближайший сподвижник Крикс, с которым они начинали еще в Капуе, остается с тридцатитысячным войском в Апулии. Им явно не хотелось уходить из богатых на добычу мест в края, где неизвестно что их ждало.

Участь Крикса и его людей была незавидной. Римляне внезапно напали на отряд, когда тот находился у Гарганской горы. Неожиданное нападение вызвало панику, и в итоге все люди Крикса были перебиты.

Окрыленные такой победой римляне собрались одним ударом покончить и со Спартаком. Они пытаются окружить его с севера и юга, причем консулу Лентулу удалось даже окружить восставших, но Спартак не стал ждать, пока с юга подойдет вторая армия, и сам перешел в наступление. Лентулл и его войско разгромлены, обоз римлян захвачен повстанцами. Спартак, не теряя времени, сразу же выдвигает все свои силы навстречу южной армии, и римляне терпят очередное поражение.

Теперь рабов и гладиаторов никто не мог остановить по дороге к Альпам. Кассий, наместник Северной Италии, пытается у города Мутины задержать их, но два его легиона просто сметены армией Спартака.

«Узнав обо всем этом, возмущенный сенат приказал консулам не трогаться с места и поставил во главе римских сил Красса. За Крассом последовали многие представители знати, увлеченные его славой и чувством личной дружбы к нему. Сам он расположился у границы Пицена, рассчитывая захватить направлявшегося туда Спартака, а легата своего Муммия во главе двух легионов послал в обход с приказанием следовать за неприятелем, не вступая, однако, в сражение и избегая даже мелких стычек. Но Муммий при первом же случае, позволявшем рассчитывать на успех, начал бой и потерпел поражение, причем многие из его людей были убиты, другие спаслись бегством, побросав оружие. Оказав Муммию суровый прием, Красс вновь вооружил разбитые части, но потребовал от них поручителей в том, что оружие свое они впредь будут беречь. Отобрав затем пятьсот человек — зачинщиков бегства и разделив их на пятьдесят десятков, он приказал предать смерти из каждого десятка по одному человеку — на кого укажет жребий. Так Красс возобновил бывшее в ходу у древних и с давних пор уже не применявшееся наказание воинов, этот вид казни сопряжен с позором и сопровождается жуткими и мрачными обрядами, совершающимися у всех на глазах».

Наказание, о котором говорит Плутарх, — это децимация, казнь каждого десятого, средство, весьма способствующее укреплению дисциплины.

Претор Марк Лициний Красс, о котором мы уже не раз говорили и еще не раз скажем, был столь же честолюбив, сколь и богат. А богат он был сверх меры. Мало того что ему досталось огромное, несмотря на конфискации, наследство, так во время диктаторства его алчность показалось чрезмерной даже его покровителю Сулле. Впрочем, разрыв с Суллой несколько укрепил авторитет Красса в глазах римлян, но не намного. Коварство, подпираемое большими деньгами, превратило Красса в этакого паука, к которому тянулись нити почти всех интриг в Риме. Его родственник Гортензий, знаменитый оратор, поддерживает его словом, а готовые на все честолюбцы — делом. Пожары, частые в Риме, тоже обогащали Кассия. Он содержал личную пожарную команду, и когда загорался чей-то дом, первой на месте оказывалась именно она. И прежде чем тушить, требовала, чтобы владелец продал дом Крассу, предлагая при этом смехотворные суммы. Жадность его была притчей во языцех, и когда его обвинили в святотатственно преступной связи с весталкой, Красс оправдался тем, что между ними ничего не было, а он всего лишь собирался захватить имущество жрицы Весты. Это вполне соответствует его натуре, решили судьи, и оправдали.

По какой же причине такой человек берет на себя ответственность, обещая справиться с тем, кто уже разбил всех посланных против него военачальников? Как мы помним, в свое время Красс неплохо проявил себя на полях сражений, оказав значительные услуги Сулле, а однажды спас ему жизнь. Но честолюбие его было ущемлено, при всех заслугах и богатстве его постоянно заслонял Гней Помпей, прозванный Великим. Военные победы Помпея восхищают римлян. После того как «юный мясник» подавил восстание Лепида (к которому, напомним, благоразумно не примкнул Цезарь), он не распустил свою армию, а захотел еще повоевать во славу Рима и добился того, чтобы его послали в Испанию, подавлять мятежников. И успешно навел там порядок.

Испытывая к Помпею жгучую зависть, Красс ищет случая прославиться. Естественно, что единственно возможным образом, а именно военными победами. И поэтому когда Сенат решал, кого послать против Спартака, он сделал смелый ход, предлагая свою кандидатуру…

В случай победы, уверен Красс, он станет спасителем Рима и превзойдет в славе Помпея. Поэтому готов идти на самые безжалостные меры не только против врагов. И после того, как каждого десятого их товарища легионеры сами же запороли до смерти, стало ясно, что шутки с Крассом плохи и смерть в бою все же лучше децимации.

Спартак же вместо того, чтобы перейти через Альпы, снова поворачивает на юг. Существуют предположения, что тому причиной очередной раздор между Спартаком и его ближайшими помощниками. Свидетельств, конечно же, не сохранилось, но не исключено, что Спартака буквально вынудили развернуть армию обратно и идти через всю Италии к Мессинскому проливу, чтобы потом переправиться на Сицилию. Сицилийский «след» в странном решении Спартака вероятен хотя бы по той причине, что его самого или же его соратников вполне могли уговорить эмиссары заговорщиков с острова, готовых восстать и провозгласить гладиатора царем. Не исключено также, что армию Спартака такая перспектива устраивала больше, чем поход на север. Судьба Крикса и его отряда была грозным напоминанием, что с таким воинством полководец в какой-то миг может оказаться в одиночестве — среди лидеров восстания не могло не быть людей, уверенных, что при случае и они могли бы стать царями. Удалось же это Евну и Сальвию!..

Армия Спартака беспрепятственно идет через всю Италию, к нему присоединяются новые рабы. Красс идет следом, не вступая в сражения, и лишь прикрывает Рим на всякий случай, если вдруг восставшие двинут на столицу.

Надо сказать, что Спартак, прежде чем начать марш на Сицилию, договорился с киликийскими пиратами (по другим версиям, с купцами, что не составляет большой разницы) о том, что они встретят его войско у Мессинского пролива и переправят на остров. Пираты согласились, но потребовали деньги вперед.

Когда армия Спартака вышла к водам залива, то оказалось, что никто их там не ждал. Вероятнее всего, пираты сочли, что вмешиваться во внутренние дела злопамятного Рима выйдет себе дороже. Не исключено также, что им рекомендовали поступить именно таким образом, чтобы не испортить тайные деловые отношения с наместниками. Через несколько лет они войдут в такую силу, что сожгут порт Остию, которая была фактически пригородом Рима.

Спартак, не дождавшись киликийских кораблей, собирается опять идти на север, к Альпам.

Но Красс тоже не терял времени даром.

«Вынужденный отступить от побережья, Спартак расположился с войском на Регийском полуострове. Сюда же подошел и Красс. Сама природа этого места подсказала ему, что надо делать. Он решил прекратить сообщение через перешеек, имея в виду двоякую цель: уберечь солдат от вредного безделья и в то же время лишить врагов подвоза продовольствия. Велика и трудна была эта работа, но Красс выполнил ее до конца и сверх ожидания быстро. Поперек перешейка, от одного моря до другого, вырыл он ров длиной в триста стадиев, шириною и глубиною в пятнадцать футов, а вдоль всего рва возвел стену, поражавшую своей высотой и прочностью. Сначала сооружения эти мало заботили Спартака, относившегося к ним с полным пренебрежением, но когда припасы подошли к концу и нужно было перебираться в другое место, он увидел себя запертым на полуострове, где ничего нельзя было достать».

Триста стадиев Плутарха — это почти пятьдесят пять километров. Но труд легионеров идет насмарку, потому что Спартак в одну из бурных ночей, когда шел сильный снег, засыпал участок рва землей, хворостом и ветками и прорвал блокаду.

Армия Спартака идет к порту Брундизию, возможно, для того, чтобы переправиться оттуда в Иллирию. Часть его войска, забыв, что стало с Криксом, решила остаться в Италии и откололась от Спартака. И сразу же была разбита Крассом.

Теперь Марк Лициний не осторожничал, а торопился как можно скорее уничтожить восставших. Он уже знает, что Сенат, недовольный его медлительностью, вызвал на помощь Марка Лукулла из Македонии и, что еще хуже, Помпея из Испании.

В 71 году до P. X. недалеко от Брундизии он настигает Спартака, и там происходит решающее сражение.

Легенда гласит, что Спартак перед сражением заколол перед строем своего коня, что означало «ни шагу назад». Битва была кровавой, Спартак с группой воинов пытались прорваться к шатру Красса, но безуспешно, а когда его соратники бежали, то он в одиночку сражался с окружившими его легионерами и погиб в бою. В других источниках таких живописных деталей нет, что свидетельствует об их относительно большей с точки зрения здравого смысла достоверности. В них говорится, что тело Спартака так и не было найдено. Судьба его жены-пророчицы тоже осталась неизвестной.

Неудивительно, что такая выдающаяся личность, как Спартак, стала символом борьбы за свободу. В наши времена появляются довольно-таки забавные теории о том, как пусть даже талантливому, но рабу удалось чуть ли не поставить на колени Республику. Есть даже версия, исходящая из одного из основополагающих принципов римского правосудия «кому выгодно?». А поскольку дестабилизация Рима в то время выгоднее всего была Митридату, то автор этой гипотезы ищет «понтийский след». Впрочем, там же предполагается, что Спартак — это на самом деле Савмак, не менее знаменитый вождь не менее знаменитого восстания на Босфоре. И гипотеза плавно переходит в разряд фантастической литературы, наподобие романа в жанре альтернативной истории, в которой Спартак одерживает победу над Римом.

Как уже говорилось, мы не знаем, служил ли Цезарь у Красса в это время. С большой долей вероятности можно предположить, что служил и участвовал в разгроме повстанцев. И не исключено, что в это время его стали посещать мысли о том, что назревает кризис управления огромным государством. Республиканская власть рыхла, система принятия решений вяла и нерасторопна, а лучшие люди большую часть времени тратят на то, чтобы, возвысившись самим, не дать сверх меры возвыситься другим. Что же касается рабов, то лишь через несколько поколений в сочинениях Сенеки прозвучит требование относиться к ним как к людям.