Цезарь: Крещение кровью

Глава 3 БУМЕРАНГ.

КОСТЕР АРТУРА ДЖОРДАНО

13 сентября 1991 года, 11.45

Россия, Москва, тюрьма Бутырки

Фанатики — народ своеобразный. Как и Россию, умом понять их невозможно. Временами Артур сам не понимал, зачем он совершает тот или иной поступок; идея, завладевшая его существом, была гораздо сильнее доводов рассудка. Она глушила даже инстинкт самосохранения.

Взять, к примеру, хотя бы его самопожертвование. Ну зачем, спрашивается, он добровольно отправился за решетку? Ведь то, что это верная смерть, и дураку ясно. Ни один нормальный человек не пошел бы на такое. Из чего Артур со свойственным ему чувством юмора, не изменившим ему и в тюрьме, сделал вывод: значит, он ненормальный. А раз так, незачем ломать голову, пытаясь отыскать мотивы своих действий. Все равно ничего не получится, а если и получится, то ничего от этого не изменится. Как он был фанатиком, так им и останется. Ни к чему усложнять себе жизнь, перегружать мозги неразрешимыми задачами. Лучше направить нервную энергию на что-нибудь другое. Если уж ему доставляет удовольствие обмусоливать идею взойти на костер за мафию, то надо держаться именно этой линии. «Смотрите на вещи проще», — советовал он сам когда-то. В принципе что изменится от его смерти? Да ничего. Самое главное, Солнце не взорвется и Земля вращаться не перестанет. А сам он относился к смерти с поразительным безразличием.

Возможно, это происходило оттого, что жизнь Артура, как и любого фанатика, была пустой. Он оказался не в состоянии решить проблемы, поставленные перед ним жизнью, поэтому сбежал от них в иллюзорный, продуманный им самим мир. Как бы ни был плох человек, у него есть душа, и время от времени в душе каждого возникают пустоты — уходит любовь, рушатся идеалы, теряются цели и разбиваются мечты. Человек стремится заполнить эту пустоту первым, что попадается под руку, потому что не

Может жить без цели, без привязанностей, без мечтаний. У него появляется новое увлечение, заставляющее забыть о потере, и со временем боль затихает. Но иногда эти пустоты бывают слишком большими, бездонными и сосущими, как вакуум. «Черная дыра» в душе поглощает все, она ненасытна. И если человек не находит новой страсти, способной заглушить голод внутреннего вампира, тогда в статистических сводках в графе «Самоубийства» появляется новая фамилия. А если находит... Что ж, тогда на свете ста-новится одним фанатиком больше.

Тот день он помнил прекрасно. 68-й год, ему исполнилось всего — или уже? — тринадцать лет. Его отцом был танкист; он называл единственного сына Арчи... Белозу-бый, он вечно над чем-то смеялся, вечно шутил, никогда не сидел без дела. Он редко бывал дома, и в такие праздники мать кружила вокруг него, из рук у нее все валилось, она не знала, как угодить мужу. Отец служил за границей, а Артур с мамой жили в Москве. Мать работала на «почтовом ящике» — военном заводе, — и за границу вместе с мужем ей выехать не разрешили. Отец служил в Чехословакии...

Подходило время, когда он должен был приехать в отпуск. Его ждали, мать потихоньку отмечала на календаре дни, оставшиеся до его приезда. И он приехал. На неделю раньше срока — в цинковом гробу. В Чехословакии в том году были «волнения»...

Только тогда Артур понял, как же сильно он любил своего отца. Потом, годы спустя, он удивлялся своей сдержанности в те дни. Он не проронил ни слезинки, у него даже хватало сил утешать мать. Но именно с тех пор он стал нелюдимым. Друзей у чего и до этого было мало — он отличатся серьезностью, не слишком естественной для ребенка, — а после похорон окончательно замкнулся в себе. Теперь он мог часами сидеть неподвижно, глядя в окно пустыми глазам,!, и мечтать. Вот только мечты его были окрашены не в розозый цвет, а в багрово-красный.

Он представлял себя взрослым, в его руках был большой, тяжелый пистолет. Он стрелял, люди падали, сраженные пулями... Его не интересовало, кто эти люди, каковы их прегрешения и есть ли таковые вообще. Он ненавидел всех, весь мир — в далекой Чехословакии погиб его отец.

Ему уже никогда не услышать: «Арчи»... Артур смотрел за окно — там люди смеялись, тащили хозяйственные сумки с продуктами, ходили в кино и целовались. И все они счи-тали обычным - делом, что где-то за границей убили его отца. Им было наплевать на это!

Шли годы. Артур со временем все реже возвращался к своим фантазиям. Вторично вышла замуж мать, отчим Артура был хорошим человеком и с приемным сыном обращался как со взрослым и заслуживающим уважения мужчиной. У Артура появилась крохотная сестренка Анжелика. Жизнь продолжалась... Окончив школу, он легко поступил в педагогический институт — выбрал профессию учителя физики.

Конечно, он не был нормальным парнем. Его не привлекали дружеские вечеринки, у него не ладились отношения с девушками, хотя у прекрасного пола он вызывал живейший интерес. Но они не догадывались, что происходило в его душе, считали его чудаком. И уходили. Выходили замуж за других парней, рожали им детей, а про Артура забывали. Зато во время практики в школах у него всегда складывались чудесные отношения и с учениками, и с учителями. Дети очень любят необычных учителей, а у него одно имя чего стоило — Артур Рэмович. Кроме того, у него был талант в доли секунды концентрировать на себе внимание аудитории. А что до коллектива школы... В школах работают в основном женщины, и молодой воспитанный мужчина никогда не будет изгнанником в их среде.

Институт он закончил с «красным» дипломом, от аспирантуры отказался, пошел работать в обычную среднюю школу. На дорогу тратил почти полтора часа в один конец, потому что жил на «Первомайской», а распределили его аж в Беляево. И пошло день за днем — учебники, методички, тетради, транспорт... Вспоминать о себе было некогда. Сначала он зверски выматывался, потом привык и, когда подвернулся шанс перевестись поближе к дому, отказался — успел привязаться кбеляевской школе...

Артур был вовсе не так глуп, чтобы надеяться выйти из тюрьмы живым. Главарей крупных группировок на волю не выпускают. Душу грело только сознание, что люди, прикрытые им, не забывают его, не складывают рук. За девять месяцев они проделали грандиознейшую работу, запутав следствие так, что бедный следователь уже не понимал, что явь, а что ему только приснилось. Жаль, что все их усилия пошли коту под хвост.

Нельзя сказать, чтобы Артуру совсем не хотелось жить. Тем не менее он не сопротивлялся тому, что органы пытались с ним сделать: это было не только бесполезно, но и опасно — для оставшихся на воле. А там гуляло несколько личностей, которых Артуру совсем не хотелось приветствовать как своих соседей по Бутырке.

Во-первых, это был Сергей Маронко. Артур никогда не считал себя впечатлительным, но этот человек поразил его. Был бы Артур помоложе лет на десять, он бы боготворил его, как это делал весь молодняк Организации. Вполне возможно, что на самом деле он испытывал именно такие чувства, но упорно не сознавался себе в этом — как-то неудобно в тридцать пять лет иметь кумиров.

В Организации от Артура шарахались — «аварийщик» все-таки. Считалось, что его визит к Ученому яаляется предвестником либо очередной резни, либо ликвидации преда-телей. А Артур часто заходил к нему просто так, когда одиночество, обусловленное уже профессией киллера, особенно сильно давило его. Он давно жил отдельно от родителей, в той самой квартире в Беляеве, в которой его и арестовали. Только тогда она была значительно скромнее обставлена и в нее не заглядывали ни «быки», ни «горничные». Он жил один.

Надо сказать, что Маронко, как бы он ни был занят, всегда находил для него несколько минут, впрочем, как и для любого другого. В отличие от иных лидеров Маронко никогда не показывал своего недовольства, если его беспокоили по вопросам, не имеющим отношения к делу, — он прекрасно понимал, что в минуту дурного настроения человек работает хуже, и если он пришел облегчить душу именно к нему, то, значит, верит своему лидеру. Одного Артур не понимал — как Маронко ухитряется находить время решительно для всех?

На первый взгляд ничего загадочного в Маронко не было. Но при всей своей доброжелательности и приветливости он удерживат людей на расстоянии. Он мог ответить на любой вопрос, но как трудно было спросить его о чем - либо, не имевшем прямого отношения к делу! И он обладал таким умом, такой интуицией, о каких Наполеону можно было только мечтать.

А вот в том, что Артур за несколько лет ни разу не попался на глаза милиции, как раз не было ничего удивительного. С его наблюдательностью он быстро нашел способ оставаться незамеченным. Всем известно, что собаки не обращают внимания на тех, кто их не боится, но в любой толпе на большом расстоянии безошибочно определяют трусов. У собак, конечно, чутье хорошее, но вполне возможно, что имеют значение и какие-то внешние признаки. Артур распространил это наблюдение на людей и через пару недель убедился в правильности своего вывода: среди толпы люди, чувствующие неуверенность, напряженность, просто бросаются в глаза. Вольно или невольно они приглядываются к окружающим, ищут что-то, стараются обратить на себя внимание или. наоборот, прячутся, пытаются остаться незамеченными. А остальные ведут себя спокойно, уверенно, не обращая пристального внимания на обстановку вокруг. Тс же менты, чьей работой является поиск, натренированным чутьем определяют ненадежных людей по малейшим признакам неуверенности.

Что получается? По улице идет человек, совершивший преступление или имеющий сложные отношения с законом. Естественно, ему не хочется лишний раз попадаться на глаза милиции, он волнуется, выбирает безлюдные места и темное время суток, и уже поэтому привлекает внимание именно тех, кого боится. На ловца и зверь бежит — поговорка известная, верная как в прямом, так и в обратном прочтении. И никому даже и в голову не приходит посмотреть на абсолютно спокойных, углубленных в свои раздумья людей, чье поведение не отличается от поведения окружающих и не дает ни малейшего намека на неблагонадежность.

Первое убийство Артур совершил белым днем, голыми руками и чуть ли не на улице. Он мог использовать другой способ — снайперскую винтовку, к примеру, — но ему по-казалось, что лучше не применять оружие. Он думал о лом, что не мешало бы зайти в хозяйственный магазин посмотреть сантехнику, еще о какой-то ерунде, но вовсе не о том, зачем на самом деле приехал в тот район. Он зашел в подъезд. Вместе с жертвой, встал рядом, ожидая лифта. Клиент

Посвистывал, поглядывая на часы. На третьем этаже Артур вышел, а кабина лифта поехала выше, увозя мертвое тело со сломанной шеей. Убийца невозмутимо направился к автобусной остановке. Тело обнаружили очень быстро, Артур сше не успел уехать. Впрочем, он не торопился — из семи указанных на табличке номеров автобусов ему подхо-дил только один, и он был намерен дождаться именно его.

«Бобик» подъехал к автобусной остановке, начался поиск возможных свидетелей, а Артур в это время вспоминал свою институтскую подружку и с трудом очнулся от раздумий, когда подошла его очередь отвечать на вопросы. Тогда же он понял еще одну вещь: чтобы заставить других поверить в ложь, надо самому принять се за непреложную истину.

Артуру такая манера работы давалась ценой глубокой сосредоточенности и самовнушения, но в Организации был человек, от природы одаренный такой способностью. Впервые он увидел его в тот день, когда тот проходил «экзамен». Ученый вызвал Артура к себе и сказал: «Подстрахуй парня. По первому разу идет. Только смотри, чтобы он об этом не узнал — очень уж он самолюбивый товарищ». В том дачном поселке все прошло гладко, помощь если и требовалась, то не страхуемому, а его напарнику — тому пришлось сжечь труп, а потом закопать пепел. Парню было настолько плохо, что он сутки отлеживался и трое сую к даже на воду смотреть не мог — его кровью рвало.

Цезарь и Финист... В детской песенке поется: «Один серый, другой белый, два веселых гуся». Один черный, другой белый — два веселых рэкетира. Одному Богу ведомо, чего на самом деле стоила эта парочка тогда еще совсем мальчишек. Артуру ужасно нравились эти ребята, прекрасно дополнявшие друг друга до идеала: один яркий, импульсивный, порывистый, второй — устойчивый и рассудительный.

До чего додумались — написать идеологическую платформу! Идеология, верно подобранные слова, доходчивое объяснение — оружие страшной силы, потому что спокой-ные слова, особенно изложенные на бумаге, оказывают на сознание человека большее влияние, чем вид дула, направленного в лоб. Именно это оружие используют политики со времен античности, и именно тогда, когда это оружие

Появлялось у мафии, она получала возможность захватить государственную власть. Чем обычно пользовалась, только называлась она тогда уже не мафия, а партия... Артур помнил, как эти мальчики сидели у журнального столика — плечо к плечу, голова к голове, — на столе были разбросаны листы бумаги, на которых они ставили торопливые пометки... Пожалуй, от своих предшественников на этом пути они отличались тем, что постарались избавить свой труд от политической окраски и программы действий на будущее. Артур тогда внезапно понял, что если эта пара не погибнет в ближайшие пять лет, то через десять Цезарь поставит ногу на шею миру, а Финист доходчиво объяснит, почему это произошло.

Над ними смеялись — открыто, с издевкой, — когда они начали подготовку своей команды по усложненной программе. А Маронко восхищался: «Артур, это замечательные ребята! Я могу сейчас все бросить, махнуть с ними в Штаты, и ручаюсь — через два месяца нам принадлежал бы материк. Я уверен в них больше, чем в себе». И предложил Артуру довершить их образование — устроить нечто вроде высшей офицерской школы для части команды Цезаря.

Лучших учеников у Артура не было никогда. Они с явным удовольствием слушали его, но кто знает, какое удовольствие получал от этих уроков сам Артур?! Он быстро попал в число своих, стал желанным гостем. Стоило ему показаться в поле зрения буйной бригады Цезаря — если они чувствовали, что он в данный момент не занят, — как его облепляли грубоватые бывшие десантники, требовали немедленного ответа на бесчисленное множество вопросов, тащили его с собой в гости иди на рыбалку, в спортзал или в ресторан — смотря по тому, куда собирались сами. Они делади большие успехи, и Артур по праву гордился ими.

И третьей сильной привязанностью Артура была девушка. Раиса. Точнее, совсем еще девочка, восемнадцати лет не исполнилось. Он познакомился с ней, когда она еще училась в школе. У него тогда какой-то шутник угнал машину, и Артур ездил на автобусе. Возвращаясь поздно вечером домой, стал свидетелем не самой привлекательной

Сцены: в ломину пьяный молодой парень приставал к девушке. В салоне автобуса их было трое — считая Артура.

Вообще-то он никогда не вмешивался в публичные выяснения отношений: милые бранятся — только тешатся. Однако, прислушавшись, он понял, что ни о каких милых не может быть и речи: они незнакомы. Тогда он подошел к водителю, попросил остановить автобус и открыть двери, а затем ухватил парня за шиворот и просто вышвырнул его. А девушку потом пошел провожать до дома, благо жили они по соседству. По юроге выяснил, что она берет уроки французского языка, поэтому поздно возвращается. Невольно Артур вспомнил, что сам знал этот язык едва ли не лучше французов...

Сначала он учил ее и се старшего брата языку, потом они начали встречаться и просто так. Рая нравилась ему до головокружения, но он никогда даже речи об этом не заводил — уж больно молода она была. Да и имел ли право киллер связывать чью-то жизнь со своей? И с ее братом, который готов был любому голову за сестру оторвать, у него сложились прекрасные отношения. Володя, кстати, догадывался, что Артур занимается далеко не честным промыслом, но ему не было до этого дела.

До бесконечности так продолжаться не могло. Рая часто бывала у него дома и уходила всегда с неохотой. А в один прекрасный вечер она залпом высказала все: и то, что любит его, и то, что ей безразличен его бизнес — она любит его, а не его профессию, и то, что никуда не уйдет... Поздно ночью, обняв доверчиво пциникшую к нему спящую девушку, Артур думал: а почему бы ему не жениться? Ведь никому в Организации бизнес не мешал иметь семью; тот же Маронко не женился лишь потому, что пары себе не нашел. Это было за месяц до ареста Аспиранта...

Он сам сказал ей, что в их распоряжении осталось всего несколько дней. И, возможно, они никогда больше не встретятся. Раиса разрыдалась, но упреками не изводила — знала, что дело он ставит превыше всего остального. Он так и не предложил ей зарегистрировать брак: и поздно было, и теперь ей мог повредить этот штамп. Она попыталась отравиться снотворным, но ее успели доставить в реанимацию. Больше всего Артур жалел, что не имеет права съездить к ней в больницу — по «сценарию» он был равнодушен к

Ней. Туда поехали ее брат Володя и Сашка Цезарь; тогда же она предложила свою посильную помощь.

Артур хохотал до слез, услышав «сценарий», составленный Маронко при активном участии Сашки. Лучше ничего придумать было нельзя. И вот — тюрьма. День за днем он играл свою роль, а там, на воле, которую он никогда не увидит, люди делали все, чтобы вытащить его.

По идее, самым разумным было бы забыть про его, Артура, существование. Тем более, его в Организации боялись и ненавидели. Так нет — рискуя быть раскрытыми, они рьяно принялись спасать его — это уже согласившись на его жертву. Слово «аварийщик» было забыто, в тюрьму он приехал под прозвищем Джордано. Он превратился в героя, и каждый стремился внести свою лепту в дело запутывания следствия.

Следователь за голову хватался: один за другим свидетели отказывались от своих показаний, зато появлялись совсем другие, которые говорили не то, что хотелось услышать следователю. Вскоре тот внезапно перестал нервничать и суетиться, вопросы задавал формальные — Артур догадался, что кто-то длиннорукий нашел' к нему подход. Подобрали отличного адвоката, который заодно держал его в курсе последних новостей, передавая коротенькие подбадривающие записки.

Среди беляевцев, отделенных от мира решетками, одного человека уже недосчитывались: покончил с собой парень, застреливший мента; перед смертью он написал чистосердечное признание, в котором брат на себя основную тяжесть разборки в «Мифе». Шли переговоры об освобождении до суда под залог еще четырех человек.

Настала очередь и Раисы внести свой вклад; номер, который она выкинула, для следователя оказался неожиданным. Она заявила, что вся история с изнасилованием — сплошное вранье. Не было никаких развлекающихся «быков», а Артура она любила. Даже скрывала от него свой возраст, чтобы он не прогнат ее из-за того, что она несо-вершеннолетняя. Справки — поддельные, и вообще — во всем виноваты ее родители. Поссорившись с родными, она месяц жила у Артура, он обещал жениться на ней. Но полагал, что для соблюдения принятых в обществе приличий им до свадьбы лучше пожить раздельно, и убедил ее искать примирения с родителями. Раиса вернулась домой, а там се встретили скандалом: где шлялась столько времени? Перепутавшись, под нажимом не только матери и ото а, но и старшего брата она наговорила всякой ерунды. Брат поклялся сквитаться с насильником, а Раиса, испугавшись еще больше, что Артура могут посадить за изнасилование, отравилась. Немного оправившись, она из больницы позвонила Артуру и предупредила его о происках своего брата. Он посмеялся, заверив ее, что не причинит вреда Володе. Собственно говоря, когда Володю привели к Артуру, последний просто не успел устранить последствия недоразумения. Ни о каком «приговоре» речи быть не могло. Артур собирался отпустить парня, когда в квартиру ворвалась милиция.

И чем старательнее следствие распутываю этот клубок, тем охотнее он запутывался. Ясно было одно: нот он, лидер знаменитой беляевской группировки, можно пальцем его потрогать, а укусить не получается... Уходил, уходил из рук, уплывал безнаказанным. И в конце концов случилось именно то, чего Артур, как всякий уважающий себя пессимист, ждал. Поменялся следователь, круто изменивший тактику. Но это было бы полбеды — улик против Артура по-прежнему не собиралось. По крайней мере, таких, чтобы «пришить» расстрельную статью.

Чтобы выбить из него чистосердечное признание — иначе его и на суд не с чем было бы выводить, — к нему применили крайнюю меру: бросили в беспредельную «хату». Однако ничего из этого не вышло — даже беспредельщики сначала смотрят, кого к ним привели. И один из них оказался более-менее осведомленным. Услышав прозвище Джордано, он потихоньку сделал знак остальным: «Не трожьте его. Себе дороже. Нас перебьют прямо в тюрьме, и следов никто не найдет». На Артура не обращали внимания — и правильно, жить веем хочется. На несколько дней Артур получил передышку. Знать бы, что эти дни - пос-ледние в сто жизни... Под предлогом карантина по чесотке его перевели в новую камеру. Он только успел нацарапать три строки — маляву на волю, — сунул клочок бумаги тому самому, осведомленному, сокамернику: «Переправишь». Он прощался со всеми, кто был ему дорог. Карантинная камера была помостом для костра Джордано...

Он был двенадцатым жильцом тесной сырой каморки. Один против одиннадцати — десять человек и пидор. Наверное, последнее обстоятельство было самым гнусным ~ к его смерти будет иметь отношение опущенный, существо, лишенное человеческого достоинства.

Нет, поначалу он надеялся на лучшее, он еще предполагал, что следователь лелеет мечту получить его «чистосердечное». Вот отделают его в этой камере, как бог черепаху, а затем явится кто-нибудь и намекнет, что лупить его буду г, пока он не сознается. Это не страшно, это можно вытерпеть. Но действительность выглядела куда более неприглядно.

На «карантин» его неревели утром, и день прошел относительно спокойно. Мало того, если бы Артур не прислушивался к отрывочным фразам, которыми его соседи лениво обменивались между собой, он бы решил, что интуиция обманула его и ему ничего не грозит.

Все они, включая пидора, были осужденными, всем оставалось по одному-два года до освобождения. Им обещали свободу через два дня — за убийство лидера беляевской группировки. Они были куплены, наняты... Впервые Артур оказался в своей «рабочей» обстановке, вывернутой наизнанку, он имел возможность лицезреть своих киллеров.

Пожалуй, именно ожидание было хуже всего. Артуру невольно приходило в голову, что сам он с этой точки зрения был милосерднее: его визит всегда был внезапным и кратковременным. Человек не успевал ни испугаться, ни даже сообразить, что пришел к конечной точке своего пути. Он шел по жизни и в какой-то момент просто делал шаг за край бытия. Артур не истязал своих жертв осознани ем происходящего.

Не так было с ним самим. Он не боялся смерти в любом ее виде, но он, как любой нормальный человек, вовсе не считал, что жизнь хуже смерти. День, последний день стал мучительно тягучим и вязким; ощущения Артура были сродни переживаниям тонущего в трясине человека. Ожидание смерти было таким же безболезненным физически, но с каждой секундой, с каждым вздохом могильная тьма приближалась. А палачи были так же холодны и неторопливы, как и мертвое гнилое болото. А куда им торопиться? Удрать от них Артур не мог, и следующее утро ничем не отличалось бы для них от предыдущего.

Да, он убивал сам, на его совести немало смертей. Это была его работа. Он не получал удовольствия от вида трупа, он был удовлетворен тем, что выполнил задание — и только. Он не издевайся над своими клиентами — зачем? Это работа, а не развлечение. Его задачей было тихо, не привлекая ничьего внимания, быстро — быстро! — не давая опомниться, оборвать чью-то жизнь. Не растягивая агонию до бесконечности.

Его тюремщики не собирались упускать возможность скрасить однообразное течение будней таким развлечением. Они собирались еще поиграть с ним, как играет кошка с пойманной мышью перед тем, как съесть ее. Перед неизбежной смертью Артуру предстояло вынести все результаты того унижения, которому подверглись его палачи, — ведь они, как и все осужденные, считали лишение свободы наказанием справедливым для кого угодно, только не для себя.

Вот он, его путь на костер. Когда он умрет, его палачам будет рукоплескать толпа — как же, убит убийца. В средние века толпа, собравшаяся на аутодафе, рассматривала это событие как праздник. Палачам, убивавшим несчастных еретиков самыми мучительными способами на потеху толпе, подносили вино... И никто не задумывался, что они — такие же убийцы...

Ничего не изменилось. Взошел на костер Джордано Бруно, ученый, еретик и вероотступник, чьи вольнодумные высказывания мешали жить церковным — а тогда это означало, что государственным — деятелям. Артур, конечно, не был ни великим ученым, ни философом, он был обыкновенным наемником, но при этом — убежденным мафиози. Будь он просто убийцей, его тихо, без издевательств, расстреляли бы — убили бы так, как убивал он сам. Но он осмелился не только убивать, но и всей своей жизнью противоречить государственным устоям. Он был одним из тех немногих, кто восстал, причем осознанно, кто посчитал существующее государственное устройство неприемлемым для себя, кто пошел против закона, создав мафию. Такой же еретик, только отступил он от другой веры — от веры в правоту и непогрешимость государственной машины. И эта машина собиралась поучительно — для других — растоптать его.

Человек, посягнувший на жизнь равного себе, — подонок. Но где проходит эта грань между убийцей и палачом? Почему киллер — мерзавец, а палач — едва ли не герой? И тот и другой убивают по приказу. И чем, собственно говоря, различаются командиры? Один — государственный деятель, заботится о благе своего государства (предполагается, что собственные амбиции здесь ни при чем). Второй — главарь мафии. Но ведь что такое мафия? Государство. Государство для людей, преступивших законы другого, чуждого для них, общества, которое отвергло их, посчитало непригодными, отбросами задолго до того, как человек стад преступником. Общество когда-то не дало выхода энергии человека, не обратило внимания, забыло про него и вспомнило только тогда, когда человек пришел в мафию и взялся за оружие. И что получается? Там — государство, и здесь — государство. Два правителя, которые в одинаковой степени заботятся о процветании своих народов. Раз-ница в законах. И наверное, только история рассудит, кто из них на самом деле прав. Возможно, что никто. Возможно, существует какой-то иной закон, с точки зрения которого они оба — преступники. Робин Гуд, английский разбойник, был преступником с точки зрения тогдашнего правительства — а история оправдала его, сделала героем. Вор, убийца, а какие легенды сложены о нем... Так где же эта грань между добром и злом?!

В принципе Артур был далек от того, чтобы требовать оправдания своих действий. На это хватило бы наглости только у Мишки Соколова. Нет. Точка зрения Артура была несколько иной. Он вредил государству, действуя как разведчик или диверсант в чужой стране, его поймали, осудили, естественно, — по их понятиям, он был не прав. Все это понятно, глупо ожидать, что его поблагодарят за то, что он делал. Попался — отвечай. Эта заповедь, одна из немногих, действенна для всех видов государств. Но одною Артур не понимал: почему к иностранному шпиону, совершившему несколько терактов, относятся с уважением, берегут его человеческое достоинство, а его, Артура, отдали на расправу подонкам? Вот тут-то где разница? Или кое - кто уверен, что с мафией не стоит считаться, что на нее

Можно плюнуть? Погодите, то ли еше будет... Еще не подрос молодняк во главе с Цезарем, а через десять лет они перевернут все устои и понятия. Погодите, раскроют они крылья, настанет для многих черный день... Настанет день, когда в любой тюрьме никто не посмеет оскорбить члена мафии, когда к ним будут относиться так же, как к заезжему шпиону, а то и в двадцать раз лучше. Эти мальчики всех заставят понять и запомнить, что у преступников тоже есть «права человека», что призвать человека к ответу вовсе не значит унизить его самосудом. Растоптать так, как Артура, их не посмеет никто. Их будут ненавидеть, но их станут уважать. Эти мальчики вырастут людьми, чье достоинство поостережется задеть даже государство. С ними будут бороться, воевать, но плюнуть в них с презрительной усмешкой не осмелятся.

Артур лежал на своей шконке, безуспешно пытаясь заставить себя думать о чем-либо, кроме надвигающейся смерти. Измученный мозг зациклился на этой мысли, метался по кругу, как мышь в мышеловке. Внешнее самообладание с каждой минутой давалось ему ценой все больших усилий. Будь он менее горд, он бы, возможно, умолял своих палачей не тянуть время, сделать свое дело побыстрее. Но такая просьба только позабавила бы их, стала бы еще одним поводом для издевательств. Умирать надо с достоинством, даже если жил свиньей, - без криков, без жалоб, не давая возможности посмеяться над собой.

Будь он менее смел, он бы поддался трусливой надежде найти защиту, получить у ментов отсрочку казни. Попросился бы в другую камеру, написал бы «чистосердечное» признание. Но Артур ни на минуту не забывал о том, какую роль он играет, — он не имел права быть слабым, ведь он лидер беляевской группировки. Он не мог сдаться, отказаться от этой маски — там, на воле, он хорошо понимал, что идет на смерть. Он только не ожидал, что в преддверии перехода в мир иной его будут терзать такие сомнения и колебания. Да и бесполезно искать защиты — он приговорен. Ему сделали исключение из правил, осудив без суда. И никто не придет ему на помощь, как никто не кинулся спасать горящего в пламени Джордано Бруно.

И так некстати ему припомнилось последнее полученное с воли послание. Писал его Цезарь после того, как

Прошел слух, что Артура могут освободить из-под стражи за неимением улик. «Джордано, мы тебя вчера делили. Поступило даже предложение разорвать тебя на четыре кусочка — чтобы никому обидно не было. Все пылают желанием платить тебе пенсию. Я разорялся до последнего, чуть не передрался со всеми. Что это такое — у всех есть пенсионеры, а у меня нету? Добился своего. Мы тебе дачку присмотрели — какой же пенсионер без дачи? Взяли под покровительство юную особу, которой не терпится принять от тебя обручальное кольцо — к свадьбе все готово. Медик обещал тебе щенка подарить — потомка его Коли. Юной особе и щенок, и дача понравились. Она клянется завести корову и каждый день поить тебя молоком — чтобы ты стал толстым. Так что выйдешь, займешься разведением потомства — своего, овощей, телят, щенят и написанием мумуаров. А мы будем с должным благоговением внимать твоим мудрым изречениям». Записка была испещрена мелкими схематическими рисунками — Сашка баловался. За почти год от него не поступило ни одного письма в серьезном тоне — все с шуточками, с нарочитыми грамматическими ошибками, все иллюстрированные... Человечки (очень забавные), животные, домик, окруженный детскими колясками и репками величиной с дом — Артуру всегда ста-новилось теплее при воспоминании об этих каракулях. Они ждали его, они показывали ему, что и в тюрьме он не одинок. Как они ему были дороги...

Последний раз захлопнулась за вертухаем входная дверь... Никто даже не подойдет к камере до утра. Это Артур понял, когда перехватил взгляд уходившего вертухая. Он смотрел хитро, с торжеством, мол, отбегался наконец. От звука запираемого замка у Артура все зазвенело внутри. Ты умрешь, а я останусь — это ясно было написано на лицах его соседей... Он прикрыл воспаленные глаза, облизнул давно пересохшие губы. Виски были мокрыми от холодного пота. Но ни единым движением он не выдал своего волнения, дрожь так и не прорвалась наружу. Вот что это, значит, такое — быть казнимым...

Палачи ходили по камере, почесывались, бросая в сто рону обреченного все более откровенные взгляды. «Когда?» — спросил один. Другой, которому, видимо, было отдано старшинство, решил отложить экзекуцию до ночи —

Ему сначала захотелось отодрать пидора. Что ж, из этого явствовало, что пидор в камере находится не для дополнительного унижения Артура, а для увеселения все тех же палачей. «Ну, нет, так просто вы меня не получите».

Пидор постанывал под размеренное кряхтение мужика; к нему подошел второй — мол, побыстрее, не один. Кто-то подкинул совет — мол, чего вы все к одному пристали? На шконке еще клиент валяется. Если он не пидор — что ж, недолго его таким сделать, ему все равно терять нечего. «Вот именно, - подумал Артур. — Поэтому минимум трое из вас сдохнут еще до утра».

Неторопливые шаркающие шаги у шконки; из-под полуприкрытых век Артур видел подошедшего только до середины груди, но этого было достаточно. В человеческом теле много точек, удар в которые является смертью с отсрочкой. Артур не шевелился. Мужик, посмеиваясь, стянул с себя брюки, приводя рукой в готовность свое орудие, сказал: «Ну, что, снимай штаны — знакомиться будем». И в тот же момент Артур сделал молниеносное движение левой рукой, напряженные прямые пальцы глубоко погрузились в мягкий волосатый живот — пониже пупка... Тот сдавленно охнул, сел на соседнюю шконку, а Артур вскочил на ноги, как на пружины...

Девять здоровых морд против одного, на их физиономиях было написано искреннее непонимание причин внезапной атаки Артура. А он пользовался короткими секундами передышки, чтобы «прицелиться», определить места нанесения единственных, но смертельных ударов. Только по одному — на повторные у него не будет времени. Плевать, что за убийство десятерых — на пидора время тратить не стоило — ему точно «вышку» дадут. Расстрел лучше, чем смерть в камере. Хотя, возможно, и до расстрела не дойдет — это не более чем самооборона. Артур успокоился, собрался в тугой комок. Он на работе, он должен убрать этих девятерых; условия тяжелые, но он должен справиться, он всегда справлялся с заданием. И вновь он тяжелым взглядом прощупывал каждую клеточку тел соперников.

— Ты чего взбесился? — выговорил наконец старший. — Ты чего человека ударил? Думаешь, если мафией заправлял, так все можно?

Артур молчал, не тратя ни джоуля драгоценной энергии

На слова. Они удивлялись, они еще не поняли, что он намерен драться насмерть, что он не смирится со своей участью. Из угла выглянул пидор — ровесник Артура или даже постарше, — съежился под холодным взглядом бывшего киллера, уполз обратно. Они переглянулись, к Артуру шагнули трое.

Три коротких удара с интервалом в полсекунды — один отвалился с разбитым кадыком, второму Артур нанес удар в область печени — тоже смертник, — третьему повезло больше: удар в висок оглушил его, временно вырубил. Этот, возможно, и выживет.

Больше они не переглядыватись. Они навалились все вшестером, стремясь подмять его под себя. За счет небольшого роста и гибкости Артуру удаватось вырываться из захватов, но бить с прежней результативностью он уже не мог — его противники оказались вовсе не так неуклюжи, как показалось сначала. Тем не менее через две минуты нападавших осталось трое, но у старшего в руке появилась «заточка», а еще один выразительно помахивал сделанной из простыни удавкой.

Артур не думал сдаваться. Прислонившись к стене, он находился в относительно выгодном положении — напасть сзади не мог никто. Старшин сплюнул кровь из разбитого рта:

— Не, это ему не пройдет. Братва, до смерти не бить — мы его затрахаем. Только глушить.

Но подойти к нему не решались. Старший метнул «заточку», Артур уклонился, отделавшись царапиной; воспользовавшись тем, что Артур на мгновение отвлекся, они набросились вновь. Он остервенело, как берсерк, дрался, в крови были все, в том числе и он сам. И в какой-то момент он вырзался на середину камеры, чтобы перевести дух. Тень, метнувшуюся по полу, он не заметил; холодные липкие пальцы сомкнулись вокруг щиколотки, резко рванули. Падая, Артур успел сообразить, что напрасно не следил за пидором. Бетонный пол стремительно летел на него...

...Окровавленный человек лежат неподвижно. Некоторое время в камере слышались лишь стоны побитых да чриплое дыхание тех, кто устоял на ногах.

— Ну, здоров, — сказал старший. — И не подумаешь —

Таким хилым казался. — Он обернулся к пидору. — Эй, ты, как тебя там? Толик'? Ты ничего, почти как мужик.

Они недружно засмеялись. Второй предложил:

— Слушайте, а что, если ему пидор «целку» сломает? Эва, Толик, хочешь главаря мафии в задницу отодрать? Не боись, он без сознания, не дернется.

Идея понравилась. Они перетащили неподвижного человека, бросили поперек шконки лицом вниз, содрали штаны. Егозя и нервничая, пидор пристроился сзади. Третий из оставшихся на ногах закурил, подошел ближе — он не принимал участия в обсуждении этой идеи, — постоял и внезапно спросил:

— Тебе больно было первый раз задницу подставлять?

— Очень, — согласился пидор.

— Что ты имеешь в виду? — насторожился старший.

— От боли он пришел бы в себя. Смотри. — Он прикоснулся зажженной сигаретой к руке Артура. По камере поплыл неприятный запах, но Артур даже не вздрогнул. Куривший поискал пальцами пульс, махнул рукой пидору: — Все, отваливай, если ты не некрофил. — Помолчал. — Умер он мужиком.

— Ты уверен, что он готов? — переспросил старший.

— Не дышит, и пульса нет. Да на рожу его посмотри — глаза остекленели, он остынет через полчаса.

Через два часа в камере стало одним трупом больше, и состояние еще двоих оставляло желать лучшего. А к утру вся тюрьма гудела: по ментовскому приказу насмерть забит Артур Джордано. Вскрытие показало смерть от обширного кровоизлияния в мозг, происшедшего в результате сильного удара головой о твердый предмет. По версии работников тюрьмы, он погиб, упав во сне с верхней шконки на пол... Во всех камерах имена убийц знали наизусть.

К вечеру следующего дня умер еще один из одиннадцати — врачи оказались бессильны против разрыва печени.

Замедленная смерть настигала тех, кто убил Джордано...

* * *

Телохранитель Маронко провел Сашу в гостиную, где обычно собирался совет, а в другую комнату. Странно; это был второй необычный фактор после оговоренного Ма-

Ронко расширенного состава — вместе с Сашей приехали Соколов, Яковлев и Сере га Лекарь,

В комнате, помимо хозяина квартиры, находились еще Слон с Севой Ватсоном, Белый, Костя Корсар и Вахо со своим «офицером», настоящего имени которого Саша не знал, называя Мишей вроде бы откликался. Представители трех группировок, весь союз в сборе; своеобразная Антанта под эгидой Ученого. Возможно, речь пойдет о какой-то крупной акции.

Единственное, что настораживало, — присутствие почти всех разведчиков Организации. Костя Корсар — профессионал экстра-класса, уникальный хотя бы потому, что учился в Высшей школе КГБ и три года работал за кордоном. Потом чем-то не потрафил начальству и в результате уже восемь лет был предметом жгучей зависти всех главарей прочих группировок. Яковлев (многие были уверены, что Яковлев — это прозвище, но никак не фамилия, тем более настоящая), прославившийся тем, что нашел «черную кассу», пока Корсар три месяца прохлаждался в Бутырке под следствием. Яковлев считался наиболее перспективным мафиозным разведчиком Москвы, и даже его знаменитые ледяные глаза не являлись помехой — когда было нужно, он становился в буквальном смысле слова невидимым. Сева Ватсон — разведчик Слона, его Яковлев учил кое-каким приемам и хитростям. Правда, в отличие от «универсала» учителя, «фирменным блюдом» Севы была только слежка за клиентом, остальное давалось хуже. И Миша-грузин — насколько Саше было известно, в команде Вахо поиск вел именно он. И, надо отметить, качественно вел.

Не успели они рассесться, как приехал Хромой со своим разведчиком Михаилом и Колей Утюгом из отряда Белого. Саша открыл рот — все разведчики в сборе. Никак, тотальная облава или всесоюзная «охота» намечается. Маронко обвел всех глазами, собираясь что-то сказать, но в этот момент зазвонил телефон. Он поднял трубку, потом сказал: «Сейчас» — и начат листать записную книжку. Воспользовавшись паузой, Саша наклонился к сидевшему рядом Белому:

— Что за экстренность?

— Джордано погиб, — тихо ответил Белый. — Сам сегодня с его матерью за телом ездил. Избит до неузнаваемости.

Саша оцепенел. Как же так... Господи, ведь вся тюрьма знала, что у него статус неприкосновенного лица... Как-то это не укладывалось в голове, тем более что он буквально неделю назад получил ответ на свою последнюю записку. Всего две недели назад состоялся совет, на котором четыре «офицера», как мальчишки, оспаривали друг у друга право дальнейшей опеки над Артуром. Это был редчайший случай, когда «пенсионер» оказался настолько ценен, что обеспечивать ему до смерти достойное существование считал для себя честью любой член совета. Саша с пеной у рта доказывал свой приоритет перед остальными, рассмешив всех до слез своей горячностью. Умом он, конечно, понимал, что для смерти хватит нескольких секунд, не то что недели, но никак не мог поверить в это — как это, был жив, и вдруг — умер... В сознании вертелся дурацкий вопрос: «Что, совсем умер? И больше не придет? Не может быть».

Маронко диктовал по телефону какие-то цифры — Саша догадался, что он заказывает гроб. Потом Маронко сделал еще одну пометку в свою записную книжку и положил трубку. Все шепотом обсуждали трагическую новость. Заметив, что шеф закончил переговоры, Хромой громко возмутился:

— Да что за чушь?! Я неделю назад по своим каналам узнавал — все в порядке! Да, его перевели в беспредельную хату, но там его и пальцем не тронули! Белый, ты не мог его с кем-нибудь спутать?

Удивительно — в голосе Хромого прозвучала отчаянная надежда. Это ужасная боль, когда уходит человек, ставший своим, близким, неотделимой частью твоей жизни. А в течение последнего гола все как-то вдруг заметили множество достоинств Артура, незаметных ранее под маской «аварийщика». И Хромой, выходит, переживал то же самое, что и Саша. И он не хотел верить.

— Спутать? — мрачно спросил Маронко. — Не веришь, можешь сам сходить, посмотреть — он в гостиной.

Все опешили. Осипшим голосом Хромой переспросил:

— Он здесь?.. Его... Его привезли сюда?

Никогда раньше Саша не видел Маронко в гневе. Он медленно поднял голову, и темные глаза сверкнули так,

Что всем стало здорово не по себе. Этот взгляд был страшнее оскала Цезаря.

— Да. А куда я должен был его привезти? — Начав спокойно, он сорвался в крик, лицо его исказилось. — Куда, черт бы тебя подрал, я должен был его везти? Куда я должен везти человека, который встал на мое место?! Который ответил за меня?! Человека, который за сутки знал, какая смерть его ждет, и доигран до конца? Я должен был оставить его в морге, так?! Пусть бы и дальше эти собаки делали с ним все, что хотели? Пойди, посмотри, как он изуродован! Его мать не узнала, ты понимаешь, что это значит?! Твари, я всего ждал, но не этого... Ведь уже в Серпухове договорился — при худшем обороте его признали бы не-вменяемым, но жив он остался бы. — Он помо. лчал. — Саша, у тебя сигареты далеко?

Саша молча достал «Кент», щелчком отправил пачку вдоль поверхности длинного журнального столика. Вообще-то считалось, что Маронко бросил курить, когда узнал, что болен раком, но время от времени он хватался за прежнюю игрушку,

В принципе все понимали, что неосторожный вопрос Хромого продиктован не страхом привлечь внимание милиции таким шагом. Это просто было слишком неожиданно; в то же время сразу стало ясно, насколько болезненно воспринимал случившееся Маронко. Арест Артура был ошибкой, это стало ясно давно, и Маронко проклинал себя за то, что позволил Артуру утоворить совет на эту жертву. Она была лишней, даже вредной — можно было обойтись без спектакля с подставным лидером. Маронко считал это одной из своих крупнейших ошибок, делал все для того, чтобы повернуть время вспять, вернуться к исходной точке, избежать потерь. А теперь, когда Артур погиб. Маронко не мог простить себе этой нелепой смерти. Когда к нему вернулось привычное хладнокровие, он вновь заговорил:

— Вчера вечером я получил его прощальную записку. Он написал ее неделю назад. Из беспредельной хаты, где его, кстати, уважали, его перевели на лак называемый карантин. Маляву передали сначала Аспиранту, который к тому моменту уже знал все подробности, и он переслал ее мне. В той камере находилось десять человек и опущенный, которым была обещана свобода, и семеро, включая

Опущенного, ее получили. Четверо мертвы — троих, как я понял, Артур уложил, одного на ночь перед освобожден и ем поселили в общую камеру. Утром из камеры вынесли куски. В Бутырках они объявлены вне закона.

— Мы, наверное, тоже так сделаем? — спросил Белый.

— Мог бы не задавать дурацких вопросов. Эти шестеро — опущенный не в счет — вне закона по всей России. Мало того, самыми первыми, даже вперед меня, об этом узнали в Измайловском союзе, и ночью Гончар сообщил мне, что одного они поймали. Остальные пятеро в бетах. Но дело не только в них. — Он сделал паузу. — Мы не трогаем людей, работающих в правоохранительных органах. Никто из наших не связывается с ними. Перестрелка, устроенная Аспирантом, и судья Муравич — исключение. До сих пор мы во всех многочисленных столкновениях с ними вели себя значительно корректнее тех же измайловских. Вплоть до того, что в некоторых случаях мы шли на сотрудничество; как при инциденте в Ясеневе, когда Саша «брал» банду наркоманов.

Все с недоумением посмотрели на него, ему пришлось пояснить:

— На фиг мне нужна куча спятивших убийц под боком? Они аптеки по всему району кровью залили, а местные опера по этому поводу мое алиби проверяют — они давно на меня косятся, с тех пор, как я осмелился прописаться один в трехкомнатной квартире, А мне их излишнее внимание нужно, как рыбке торпедоносец, — у меня дома оружия на небольшой гарнизон хватит. Когда эти придурки открыли стрельбу в моем подъезде, да ехце и во время драки со мной же, что мне оставалось делать? Соседи вызвали наряд, и, если бы наркоманы смылись, за жабры взяли бы меня. Я выбрал меньшее из двух зол и предпочел работать в связке с операми возможности круто погореть.

На самом деле все это произошло из-за Таньки Кудрявцевой. Они вчетвером — Саша, Мишка, Яковлев и ВДВ — играли в преферанс, когда позвонила Танька и напросилась в гости. Времени было уже что-то около одиннадцати вечера, и он пошел се встречать, а заодно и ребят проводить. Обычно Танька приезжала на такси, он дожидался ее у подъезда, расплачивался за машину, и все проходило нормально. А в тот вечер ее почему-то потянуло на

Метро. И где-то по дороге к ней — девчонка красивая все- таки — привязалась эта банда совершенно одуревших «красавцев». Танька успела добежать почти до его дома — он увидел ее. Конечно, они вчетвером рванули ее выручать.

До тех пор ему не приходилось драться с обколотыми наркоманами. Их было человек пятнадцать — против четверых. Они абсолютно ничего не соображали, не чувствовали боли — их сбивали с ног ударами, от которых лошадь померла бы, а они поднимались, как куклы-неваляшки. Как назло, ни у кого из ясеневцев не было при себе стволов, только ножи у Яковлева и Соколова. Их четверых загнали в подъезд, окружили — часть наркоманов поднялась на лифте, — взяли в клещи.

И у них-то пушки были. Лупили они из них наобум, куда придется. Саше тогда крупно повезло, что ни его, ни кого-то из ребят всерьез не задело шальной пулей — наркоманы были не в том состоянии, чтобы бить прицельно. Хорошо еще, что жители догадались вызвать милицию.

Наряд милиции прибыл как раз вовремя: если у Саши с Соколовым, оборонявшимся от наступления снизу, положение было еще более-менее сносное, то Валерке и Андрею на верхнем этаже пришлось совсем худо. В других условиях Саше нравилось наблюдать, как Соколов и Яковлев — два фаната холодной стали — отрабатывали приемы боя на ножах, но тогда он остро пожалел, что только наблюдал за ними. Сталь сверкала молниями, но было бы лучше, если бы этих молний было четыре, а не две. Крови на ступеньках натекло бы побольше, а нападавших стало бы поменьше... Надо отметить, что приехавшие менты спокойно закрыли глаза на наличие множественных ножевых ранений у наркоманов — какое им было дело до холодного оружия, когда они обезвредили семь стволов?!

— Ладно, это личное дело каждого — устанавливать порядки в своем доме, — отмахнулся Маронко. Он эту историю знал во всех деталях, в том числе и то, что Саша давал свидетельские показания. Ему совсем не нравилось, что Саша не брезгует пользоваться помощью ментов для своих целей. Закон есть закон. — Дело не в этом. Речь о том, что в гибели Артура повинны не только те, кто был в камере, но и те, кто отдал этот приказ. Против него не было улик, расстрелять его не могли, тогда они избавились от него

Иначе. И если мы сейчас не ответим на это достаточно громко, эта практика войдет у них в обычай.

— Теракт? — спросил Хромой таким тоном, словно он изо дня в день только этим и занимался. Между тем это был первый на Сашиной памяти случай, когда на совете обсуждался террористический акт.

Маронко кивнул.

— Именно. И вот почему. Я не знаю, задумывался ли кто-нибудь из вас, кто мы на самом деле, куда мы идем, зачем и к чему мы можем прийти. Считается, что люди к нам приходят исключительно из-за денег. И в то же время существует такое понятие, как подвиг. То, что сделал Артур, — именно подвиг. А подвиги, дорогие мои, из-за денег не совершаются — из-за любви, из-за идеи, но не из-за денег. Артур отличался от нас, мы придумывали разные объяснения, но не нашли главного. Он не был ни бандитом, ни киллером. Хотя в России до сих пор нет классической мафии, он стал первым настоящим мафиози. Мафия — это не структура, не методы работы, не способ отмывания денег. Это люди. Мафиози отличается от бандита прежде всего тем, что у него есть кодекс чести, есть идея. Деньги для него второстепенны. Банда может иметь любую, пусть хоть самую сложную структуру, ворочать огромными деньгами, проникнуть в правительство и даже править страной — она все равно останется бандой до тех пор, пока в ней не появятся люди, подобные Артуру. Он погиб из-за идеи, которая пока не нашла своего воплощения и которая рано или поздно станет общей для всех нас. Ему надо было родиться на Сицилии в средние века — там он оказался бы на своем месте. Но раз он родился здесь, раз он был одним из нас, мы не имеем права забыть или не придать должного значения этому факту. Это нужно не для Артура — ему уже все равно. Это нужно прежде всего для нас, для того, чтобы мы сами осознали — мы не банда. Мы должны показать всем, а еще в большей степени себе, что мы ничего и никого ни забываем. Мы не сброд, мы уже сделали первые шаги к тому, чтобы стать мафией, и мы достаточно сильны, чтобы ответить на удар. А Артур будет похоронен так, как он этого заслужил. Никакой тайны, никаких ночных захоронений.

— Государственных героев хоронят со всеми почсстями, — негромко заметил Корсар. — И оружейный залп над могилой...

— А кто нам мешает сделать то же самое? — перебил его Саша. — Риск? Это ерунда. За несколько часов до начала выстроить цепь из наших людей вдоль всего пути и вокруг кладбища. Кого не надо, они не пропустят, а внутри оцепления можно делать все, хоть испытания ядерного оружия проводить. И игру Артура мы не сломаем. Ведь лидер беляевской группировки — это такой человек, хоронить которого будут все авторитеты Москвы. И на лбу ни у кого не написано, кто он и каков его статус.

— Нуда, — согласился Слон. — Толпа большая, и попробуй разбери — беляевская это группировка или какая другая. Да нет, похороны — это святое дело. Артура надо проводить по достоинству, с этим никто не спорит. Мы живем не только сегодняшним днем, но и вчерашним, и завтрашним. И своих мы не забываем. А что с козлами делать?

Все вновь посмотрели на Маронко. Тот задумчиво сказал:

— Когда Артура забрали, я предупредил бутырскую братву, что причинение любых неприятностей человеку по прозвищу Джордано окажется на руку нашим врагам, так сказать, по убеждениям. А посему такие действия будут расценены мной как добровольная помощь Петровке. Руки у меня длинные, я таких недоумков везде достану, хоть в Кремле, хоть в «Белом доме». И ждать могу хоть десять лет. Сам не доживу — ради Бога, у меня наследников злопамятных хватает. Я предупредил, что человек, нарушивший мое условие, будет опущен, и это еще не все. Этого мало. Если он выживет после того, как пройдет через всех желающих — а их и сорок человек сразу может найтись, — он все равно будет убит. Таким способом, какой фантазия подскажет мастерам из отряда Бориса. Ограничений им ставить не стану. Эти ребятки славятся по всей России, и я не думаю, что им в руки мечтает попасть даже закоренелый мазохист. А после того, как они побалуются, все оставшееся от дурачка будет распределено следующим образом: мясо продано на рынке под видом телятины, остальное выкинуто на помойку — бродячим собакам тоже что-то есть надо.

Саша сидел, опустив глаза. Вот это да... Вот это при

Каз... Кто бы мот подумать, что Маронко на такое способен?! Пожалуй, Саша только теперь понял, почему Ученого очень многие боялись. Даже Хромой его здорово опасался. Вовсе не из-за той военной силы, которой он располагал, а из-за того, что он мог отдать фанатично преданным ему боевикам любой, самый дикий, приказ.

В обычное время он сурово сдерживал все звериные инстинкты своих подчиненных. Его политика была жесткой, но без крайностей — ничего особо пугающего, мытищинская группировка славилась куда более зверскими выходками. А выходит, один Саша не знал, что он далеко не всегда против жестокости и садизма. Видимо, остальные знали, что Ученый способен в любую минуту снять все ограничения, «спустить с цепи», и тогда его фанатики слепо и без рассуждений разорвут в клочья любого указанного им человека. И все боялись, что могут стать коронным блюдом на этом пире крови...

За себя Саша переживал мало, он смог бы выполнить любой приказ. А его люди? Он скосил глаза. Мишка сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и что-то писал в блокноте с отсутствующим видом. Мишку после экзамена на кровь таким приказом не проймешь. Саша вспомнил, что Мишка рассказывал... Поскольку на его совести уже одна жизнь была, Мишка на убийство шел гораздо спокойнее Саши.' А все пошло не по плану... Мужичок, убираемый одновременно с судьей Муравичсм, просек дурной поворот Событий и, когда Мишка привел его к заранее выкопанной яме, начал сопротивляться. У Мишки был «макар», но машинально он схватился за более привычное оружие — за нож. Своей жертве он нанес только один удар — выпустил кишки. Мужик успел отползти на два десятка метров и затих. Мишка за ноги дотащил его до ямы, скинул, не проверяя, жив он или мертв, облил бензином и поджег... Он был жив; услышав его жуткий вопль, Мишка едва не спя-тил. И после злого напрочь потерял всякую чувствительность, до его сознания акты садизма просто не доходили.

На подлокотнике кресла рядом с Соколовым примостился Серега, лак и оставшийся маленьким и худеньким. Серега, между прочим, был очень жестоким. Трупы, их части и кровь в любом количестве после морга и анатомички его не смущали абсолютно. Вот за Яковлева Саша беспокоился больше всего. Он был отчаянно смел, самолюбив, азартен, в драке доходил до аффекта, но садизм противоречил всей его натуре. Для себя Саша решил, что любой ценой удержит Яковлева подальше от этого приказа.

Он обвел комнату глазами и, к своему удивлению, увидел, что почти все стараются подавить отвращение. Н-да, смерть Артура будет уроком для всех - - и для врагов, и для членов Организации. И нет никаких сомнений, что такой приказ будет отдан — еще никто не слышат, чтобы Ученый не сдержал своего обещания. Предупредил — значит, так оно и будет.

— Думаете, слишком жестоко? — тихо, с угрозой спросил Маронко. Его взгляд был полон ледяного презрения. - Пойдите, взгляните на то, что осталось от Артура. Они взяли опущенного в камеру — для утехи, — но этого им показалось мало, поэтому они поиздевались над трупом.

За одно мгновение атмосфера в комнате накалилась до предела, хотя никто не издал ни звука. Казалось, еще одно слово Маронко — и помещение вспыхнет десятком молний. Саша заметил, как грозно сдвинул густые брови Вахо, как затрепетали ноздри едва справлявшегося с яростью Хромого, как побелели костяшки кулаков Слона. Белого Саше не было видно, но он имел все основания полагать, что Белый не остался равнодушен.

Артур... Они все знали его, кто боялся, а кто и любил — как ясеневский молодняк, например. Мало того, что эти козлы забили его до смерти, так еще поизгалялись над тру-пом... Падлы, опустить его живым у них, десятерых, мочи не хватило, а хотелось так, что даже смерть не остановила.

Яковлев поднял голову, его глаза недобро блеснули. Нет ром ко окликнул Хромого:

— Борис, я хочу поделиться одним секретом. Классная пьпка. В задницу вставляется трубка на глубину сантиметров двадцать, только осторожно, чтоб кишки не порвать. И через трубку внутрь загонягся какое-нибудь крупное кусачее насекомое. Скажем, жук, а лучше — два или три, чтобы они дрались между собой. В Афгане бандиты для этих целей саранчу держали и запускали десятками. А трубку потом вытаскивали, чтобы вся эт а живность наружу выползти не могла. — Он помолчал, его лицо на мгновение исказила судорога. — На моих глазах человек сам себе внутренности

Вырвал — боль безумная. А вам, наверное, перед таким опытом будет лучше связать клиенту руки.

У Хромого вытянулось лицо — никак он не ожидал подобной ремарки именно от Яковлева. А Саша уже ничему не удивлялся.

— И много ты таких фокусов знаешь? — поинтересовался Белый.

— Толя, инквизиторы столько не знали, сколько я всего за две недели плена увидел. У меня самого на спине живого места нет — меня колючей проволокой секли.

— Ну, ради такого случая и я своими секретами поделюсь, — вставил Корсар. — Я тоже знаю не одну феньку из ассортимента китайских палачей.

— Послушайте, зачем нам мастера Хромого? — с мрачным восторгом спросил Слон. — У нас разведчики любого умника из гестапо за пояс заткнут, тем более что гитлеровцы не отличались изобретательностью.

— А затем, что я сам не собираюсь этим заниматься, — ответил Валерка. — У меня зла столько, что я убью слишком быстро. Пусть этим занимается тот, у кого темперамент похолоднее моего.

— Делайте с ними все, что хотите, — неестественно мягко сказал Маронко. — Они ваши. Шесть человек объявлены вне закона. Я также снимаю все ограничения в отношении тех, кто попытается их спрятать — в отношении мужчин старше пятнадцати лет, разумеется, если они осведомлены об истинном положении вещей. Женщин не убивать и не калечить, но любым другим способом поучить можете. До того момента, как они все — считая того, которого поймали люди Гончара, — будут в сборе, ничего серьезного с ними не делайте. Поиграйте, но оставьте и другим. Держать их будем в квартире на «Академической» — Толя, позаботишься об охране. А вот, — он наклонился, вытащил из ящичка стола шесть папок, раздал всем разведчикам, — досье на наших беглецов. Заранее ищите двух человек, которые продавали бы мясо на рынке.

— А разделывать их надо живьем, — медленно и громко сказал Серега, заглядывая Мишке через плечо в его блокнот. Все затихли, тогда он пояснил: — Иначе мясо будет отравлено трупным ядом, и мы перетравим кучу невинного народа. Кровь-то нашим подопечным никто сливать не

Будет, поэтому разделывать надо живьем, чтобы она сама стекла.

— Э, а у меня рацпредложение, — не удержался от ремарки Саша. — Зачем кости и кишки на помойку выкидывать? Привезти и вывалить на мостовую перед Петровкой, 38. А что? Пусть все видят, каково с нами связываться.

— Цезарь, ты охамел, — оторопел Хромой. — Это же центр города, сколько народу... Облава будет. Зачем так нагло?

— Послушай, — загорелся Саша, — мы что собираемся устроить — массовую резню или теракт? Теракт всегда делается напоказ. Ничего, пусть скажут спасибо, что не на Красную площадь все это дерьмо вывалим. Облава? Ерунда. Это могут взять на себя мои ребята, они уйдут без проблем, как вода в песок. Мы можем даже специально собак наловить для этой цели — самых драных и злых.

Маронко невольно улыбнулся.

— Так мы и сделаем. Именно на Петровку останки и привезем. Пусть даже в прессу попадет отчет о наших безобразиях — чем больше шума, тем лучше, тем большее ко-личество людей крепко призадумается: так ли мы слабы, как им того хотелось бы? Я уже не говорю, что за такой бардак в центре Москвы полрозыска разгонят, что опять же нам на руку. Расклад получается такой: разведка ищет, отловом и конвоированием будет заниматься Шура, Белый охраняет, а далее — Борис со своими мастерами. Продавцов найдете. Саша возьмет на себя вывоз останков и, — он еле сдержал смех, — отлов бродячих собак. С этим все ясно. Осталась без внимания наша многоуважаемая милиция. Так вот, друзья мои, в число жертв пролонгированного теракта попадают еще работники тюрьмы, без ведома и пособничества которых нельзя было убить Артура, а также следователь и человек — или несколько человек, — отдавшие этот прихаз. Вот тут нужна очень большая осторожность й осмотрительность, потому что под следствием более двадцати человек наших. Костя, информационная база по милиции — целиком под твою ответственность. Работники тюрьмы... Вахо, что ты думаешь по этому поводу?

— Что? Это очэн просто. Их же нэ надо убивать напоказ? Мои люди подождут, пока они будут нэ в форме, и прытворятся грабытэлями.

Да, наверное, это будет идеальный вариант. Действительно, не стоит ментов убирать наглядно, лучше тихо и незаметно, под видом попытки ограбления. Кому надо — поймет, что это была месть, но доказать ничего не сможет. И лучше, если за это возьмется Вахо, — никто не припишет деяния «лиц кавказской национальности» разгромленной белясвской группировке. Лишний довод в пользу той мысли, что за смерть одного лидера мстит весь московский криминалитет.

— Со следователями будет заниматься Саша, — сказал Маронко. — Понятно почему?

— Мне, собственно говоря, без разницы. Приказ есть приказ, — ответил Саша, хотя прекрасно все понял: из-за банды наркоманов. Он должен делом доказать, что у него нет близких друзей среди ментов. Чертова Танька, понесло ж ее тогда общественным транспортом добираться. — И сколько у .меня времени?

— Достаточно. До Нового года, даже желательно где-то в декабре.

— Ничего, если вместо явного убийства они «покончат с собой» или умрут от белой горячки?

— Без разницы. Важен результат.

Саша кивнул. Маронко устало потер глаза пальцами, вздохнул:

— На данный час у меня все. И на ближайшую неделю забудьте о всех ссорах и спорах. Семь дней — траур. К нам никто не полезет — у всех совесть есть, в дни траура нас не потревожат, не лезьте только сами. Похороны послезавтра, отсюда выезжаем в восемь утра, в девять — отпевание, из церкви — на Хованку. Естественно, никто никого не приглашает, придут те, кто считает необходимым отдать последний долг. Сережа, — он повернулся к Лекарю. — Ты, когда в морге работал...

— Умею, — перебил его Серега. — И обмывать, и одевать, и грим накладывать, чтобы повреждения на лице скрыть. Мне сейчас остаться или потом приехать?

Мишка толкнул Сашу под локоть, передав блокнот. Вот, оказывается, чем он все это время был занят — четыре исчерканных листочка, и на пятом написано звучное чет-веростишие. Надпись на надгробье... Саша отогнул нужный лист, протянул блокнот Маронко. Тот кивнул:

— Да, это значительно лучше нашего первоначального варианта.

Вее расходились. Саша прошел в гостиную, где на разложенном столе находилось накрытое простыней тело. Только сейчас Саша заметил, что Артур был невысоким, как Маронко, и почти таким же худым. С таким чувством, будто вторгается в запретную область, он осторожно откинул простыню с головы.

Спутанные, влажные волосы, кожа восковая, будто это кукла, а не человек, мертвые глаза видны из-под полуприкрытых век, везде — бледно-голубые размывы кровоподтеков. Шов до самых ключиц — след вскрытия. Приглядевшись, Саша заметил, что вскрыта была и черепная коробка.

Странно, он смотрел на труп и никак не мог поверить, что видит мертвого Артура. Как же так? Он совсем другим был... И холодная ярость копилась внутри.

Он протянул руку, опустил веки до конца, поймав себя на ощущении, что не испытывает ни отвращения, ни суеверного страха, прикасаясь к остывшему телу. Он знал Артура, но на столе лежал не он — его здесь не было.

Чуть позади стояли Соколов и Яковлев, молчали. А что тут можно сказать? В коридоре послышались шаги, в комнату вошли Маронко и Серега. Маронко подошел к столу с другой от Саши стороны, помолчат, патом задумчиво сказал:

— Вот так в результате ошибки уходят люди, замену которым уже не найдешь. Можно найти хорошего работника, но нельзя найти Артура. Не второго, не копию, а этого. — Он надолго замолчал, отошел к окну и заговорил вновь только через несколько минут: — Семь лет назад, летом, ко мне пришел школьный учитель физики Артур Рэмович Свиридов. Я был очень удивлен его визитом и еще более — его предложением. Он полагал, что из него выйдет прекрасный наемный убийца — тогда еще не было в ходу слово «киллер». Фанатик, обладал ни й редким для людей такого типа качеством —"острым умом. Я не могу сказать, что понимал его до конца, и даже не предполагал, что он в своем служении идее заходит т ак далеко. Такие люди долго не живут, и, может быть, в этом их счастье — слишком много самопожертвования, слишком много сил требует такое служение. И когда наступает разочарование — неизбежный спутник чересчур сильной любви, фанатизма, —

Они обнаруживают, что в старой жизни у них ничего не осталось, а для новой нет сил. Преданность отнимает у человека все, и для Артура даже в какой-то мере лучше, что он умер раньше. А разочаровался бы он обязательно — он жил идеей мафии и мафией называл структуру, которая от банды ушла всего на один шаг. Он был редким человеком. А мы? Мы только теперь, когда его нет, поняли, кого потеряли. Но почему мы разглядели его лишь тогда, когда он пошел в тюрьму? Ведь он не изменился от этого, но почему-то раньше мы его не замечали. Что имеем — не храним...

— Сергей Иванович, — негромко окликнул Лекарь. — Я извиняюсь, что перебиваю вас, но у меня дельный совет.

— Да? — Маронко будто очнулся.

— Его нельзя здесь оставлять.

— Почему? Думаешь, запах появится?

— Не в запахе дело, хотя и это тоже. Он пролежат неделю в морге, его держали в «морозилке». Еще немного, он оттает и... Здесь уже мокро, а будет еще хуже. Мало того, здесь тепло, и гниение после разморозки пойдет очень быстро. Он до похорон в нормальном виде не долежит. Если хотите, я сейчас позвоню в морг, где я работал, и договорюсь с ребятами, чтобы они его на два дня в «морозилку» положили. Там же я его обработаю, он будет похож не на труп, а на спящего. По крайней мере, мы его сохраним.

Маронко думал несколько секунд, досадливо приподняв брови, затем показал на телефон:

— Ты в этом вопросе больший специалист, чем я. Если считаешь перевозку необходимой, то созванивайся. Машину я дам, все документы в порядке.

Серега уселся за телефон; не отрытая взгляда от лица Артура, Саша спросил:

— Отец, на кладбище стрелять будем?

После секундной заминки Маронко ответил:

- Когда я разговариват с ним в последний раз, он говорил, что хотел бы умереть с почетом. Умер он в камере, но хоронить его надо как нашего героя. Пусть раньше такого не было — теперь будет. Он станет первым героем русской мафии. Так что залп необходим, и скорее всего я отдам эту привилегию тебе — он же учил твою команду. Вы ему многим обязаны, вам его и почтить.

— А у нас еще и униформа есть. Не хуже почетного караула.

— Из чего стрелять будешь?

— Это без вопросов. Классическое оружие мафии — обрез.

— Добро.

Серега договорился, но ничего сказать не успел — только он положил трубку, как телефон зазвонил вновь. Маронко подошел, и по первым же словам Саша понял, что звонит «спец»-посредник. Таких в Москве было всего семь человек, они обеспечивали «правительственную» связь. Если обычный посредник связывал лидера с внешним миром, то «спец» устраивал переговоры между лидерами. Телефоны всех «спецов» «черной дюжины» знал каждый из двенадцати наиболее авторитетных лидеров. «Спец» знал телефон только представляемого им лидера; наседать на чьего-либо представителя с требованием дать координаты его лидера считалось едва ли не худшим беспределом и не допускалось даже в дни войны. Вытрясти из «спецов» информацию даже силой было практически невыполнимой задачей.

Два «спеца» находились на особом положении. Первый мог связать с любой из группировок Измайловского союза, второй выполнял аналогичные функции в беляевском союзе. Кроме того, он имел выход на трех крупных немафиозных авторитетов, проще говоря, воров в законе, в том числе и на Ювелира — давнего приятеля Ученого. А Ювелир, в свою очередь, — единственный вор в Москве, который постоянно выступал в роли арбитра в спорах между крупными командами в тех случаях, когда они не хотели или у них не было возможности решить спор при помощи оружия. Ювелира бандиты почему-то сильно уважали, хотя с другими ворами считались мало. Слово его было последним, его приговору спорщики подчинялись беспрекословно. И, учитывая огромное количество стычсК, учитывая постоянную грызню за класть между группировками, без дела он не скучал.

Саша знал, что Маронко утром, пока Белый ездил за телом Артура, обзвонил всех «спецов» и связался с Ювелиром — предупредил, что ни одна команда не должна давать «крышу» шестерым, объявленным в Бутырке вне закона.

Никто не имеет права защищать их, справедливость притязаний Маронко подтвердят все, в том числе и Ювелир.

Маронко записал семь цифр, названных посредником, сделал знак собиравшемуся уходить Саше:

— Не спеши. Возможно, сейчас поедешь к Гончару. Сдастся мне. он меня разыскивает для того, чтобы кто-то забрал у него нашего клиента. Сам уже наигрался.

— Интересно, сильно они его покалечили?

— Не думаю. Они не будут нам удовольствие портить. Опустили, конечно, так я уверен, что всех на месте — где поймают — лишать «невинности» будут. Может, сше как - нибудь зло сорвут —- у Слона ребята особой добротой не отличаются. Артема-то помнишь?

Еще бы, подумал Саша. Артем лишь немногим уступал размерами Слону, и его громилы соответствовали начальнику. Девять только что сбежавших из джунглей горилл под командованием десятой. Именно туда и были распределены «салаги» Матвеев и Соколов. Саша помнил, как ему пришлось доказывать свое мужество на третий день пребы-вания в отряде Слона. Один из амбалов Артема принялся задирать Сашу. Вмешался Мишка. Кончилось это дракой, в которой «щенки» оказались вдвоем против семерых громил. Из них в буквальном смысле слот сделали отбивные, но они дрались до последнего. В конце концов зачинщик прекратил забаву, объявив, что проверку они выдержали. Оказалось, их испытывали на душевную крепость — не заноют ли при угрозе здоровью, не предпочтут ли положение вечных «шестерок» вполне серьезным побоям. С этого момента щенками их звать перестали. Саша потом, уже по собственной инициативе, еще раз выяснял отношения с задирой — один на один. Ему здорово досталось, но и противнику было не до шуточек. И только после этого у них установились дружеские отношения. В спокойном состоянии Артем и его мужики были неплохими собеседниками, только в карты с ними играть нельзя было — жульничали сильно.

— Боюсь, что после Артема мастерам Хромого делать будет нечего, — скептически заметил Саша.

— Ошибаешься. Я знаю Артема чуть подольше, чем ты, и могу утверждать — он не сторонник скорой расправы. Конечно, они не смогут удержаться, чтобы совсем не тро

Гать их, бесполезно было бы запрещать, поэтому единственное ограничение, которое я поставил, — чтобы крупные кости были целы, чтобы ниоткуда ничего не оторвали, и все в таком духе.

Саша вгляделся в номер телефона, недоверчиво спросил:

— Это домашний телефон Гончара?

— Господь с тобой... У кого-то на квартире прохлаждается, — отозвался Маронко, набирая номер. За свой телефон он не переживал: в аппарат вмонтирован анти-АОН, с которым можно звонить в КГБ без риска быть вычисленным. — Да? Михаил? Здравствуй еще раз, это Сергей... Я так и подумал. Диктуй адрес. — Придерживая трубку плечом, он быстро царапал на листочке бумаги район, улицу. — Все. Спасибо еще раз... Кого пришлю? А Цезаря!.. Что? Чем он тебе не нравится? — Маронко сдержанно рассмеялся. — Прекрати, Миша, ты так от него отмахиваешься, будто он исчадие ада, а он на самом деле такой же, как ты, только сплетничают о нем больше... Брось ты, ему сейчас не до сведения старых счетов... Нет, эту неделю я никакими делами ни с кем заниматься не буду. У нас траур, эти семь дней мы отдаем памяти погибших. Это святое, их надо вспомнить, они это заслужили... Ради Бога, это внутренние дела твоего союза, можешь присоединиться ко мне. В газетах о нас не пишут, оно и к лучшему, сами со всем справимся. Да, только позвони Ювелиру и скажи, что поддерживаешь идею перемирия на дни траура, чтобы никому - не пришло в голову полезть с тыла...

Конца разговора Саша не слышал — он обувался в ко ридоре. Ему пришлось подождать еще несколько минут, пока Маронко вышел и вручил ему листочек с адресом.

— Езжай. Белого я предупрежу, чтобы ждал клиента. И без глупостей!

— Я не маленький, — буркнул Саша. — И на полное отсутствие мозгов не жалуюсь. Так, значит, чтобы крупные кости были целы. А мелкие?

— Иди! — слегка подтолкнул его Маронко.

Не торопясь, Саша спустился вниз. Серега остался — заниматься телом Артура, — Соколов с Яковлевым стояли у Сашиной «девятки», курили. Саша протянул листок Ва-лерке. Сезон охоты можно считать открытым.

* * *

За окнами похоронного автобуса все было совершенно серым. Сентябрьский дождь хлестал без передышки вторые сутки подряд, холодный порывистый ветер был настолько сильным, что приходилось наклоняться вперед при ходьбе против ветра.

Автобус был полон, ни одного свободного места. Води теля взяли своего — того, который пригнал машину, отправили прогуляться, доверительно сообщив, что «меньше видел — дольше проживешь», и пообещав вернуть автобус точно в назначенное время.

По-разному, но в одинаково траурную одежду одетые, автобус заполняли молчаливые люди разного возраста. Женщин только две — мать и невеста погибшего, пожилая и молоденькая, обе с одинаково заплаканными лицами. На общем сером фоне как-то слишком ярко выделялись три фигуры — молодые парни с окаменевшими лицами. Черные кожаные куртки, черные кожаные штаны, черные водолазки под куртками — ни единого светлого пятна.

Между сиденьями на помосте стоял гроб, обитый кроваво-красной тканью. Крышка была забита в церкви священником после отпевания, но лицо человека в этом гробу, лицо с закрытыми глазами было навеки запечатлено в памяти провожавших. Когда его положили в гроб, он ничем не напоминал то тело, что двумя днями раньше лежало на столе в квартире Маронко. Человек в гробу был именно тем Артуром, которого они знали, даже его снисходительная усмешка, как прежде, слегка изгибала бескровные губы. И эта идентичность больно резала глаза. В его смерть не хотелось верить, и, возможно, это была единственная причина, заставлявшая многих отворачиваться от гроба, стараться не смотреть в ту сторону. Не хотелось лишний раз напоминать себе, что Артура-«аварийщика», Артура Джордано, давно ставшего такой же неотъемлемой частью их жизни, как Ученый, как Хромой или Цезарь, — что Артура больше нет. И они провожают его в последний путь.

Площадка перед входом на кладбище была заполнена до отказа. Машины, люди; не стоило искать в этой толпе праздно любопытствующих или осведомителей — растянутая с предыдущего вечера цепочка охраны служила надежным фильтром. Но сказать, что толпа однородна, тоже было нельзя — люди собирались в кучки вокруг своих центров. Здесь были представители восемнадцати группировок Москвы и Подмосковья — перемирие, предложенное Ученым и Гончаром, стало всеобщим. Пусть большинство из них никогда не видело, даже не слышало об Артуре при его жизни — это никого не смущало. Они провожали человека, сознательно пошедшего на гибель ради идеи зарождавшейся мафии, заслонившего подлинного лидера от серьезной угрозы. Они пришли отдать долг не личной памяти — человеку, убитому в Бутырской тюрьме без суда. Имя Артура Джордано грозило стать нарицательным обозначением их криминального героизма, фанатической преданности своему выбору. Пусть все видят, что и у них есть свои герои, которыми они гордятся, которым они оказывают почести и ради которых могут забыть о своих междуусобицах.

Собравшиеся люди ждали появления похоронного автобуса, не обращая внимания на дождь и ветер. Когда мрачный кортеж показался на дороге, люди зашевелились, подались в стороны, освобождая место в центре площадки; ближе подошли представители беляевской и ясснсвской группировок.

Автобус остановился; к распахнутым задним дверцам подошли трое мужчин, через несколько секунд к ним присоединились трое в черной коже, приехавшие на автобусе. Толпа прихлынула вплотную, кто-то сдержанно приветствовал выходивших наружу людей.

Гробу не дали коснуться земли, его тяжесть приняли на свои плечи шесть рослых мужчин. Люди расступились, давая им проход; медленно они двинулись к воротам кладби-ща. Сразу за гробом шли две женщины с покрытыми черными кружевными шарфами головами и седой невысокий мужчина, в котором многие легко узнавали Ученого.

Чинная процессия шла в полном молчании. Редкие женщины, чье присутствие в многолюдном хвосте провожающих казалось немного странным, сдерживали свои эмоции так же, как и мужчины. Даже те две, что шли сразу за гробом, не плакали. Может быть, они стеснялись показывать свое горе, хотя оно было неподдельным, а может, слез уже не осталось. В руках многие держали живые цветы, но

Нигде не было видно венков, ставших привычным атрибутом похорон.

Сырая земля обрамляла глубокую могилу; этого участка не коснулись руки наемных рабочих — беляевские все готовили сами. Гроб бережно опустили на широкие полосы прочной ткани; шесть человек, донесших тело Артура до его последнего пристанища, отошли в стороны. В длинную тесную выемку в земле гроб опускали уже не они.

Не было никаких речей. Да и зачем они здесь нужны? Нужны ли были здесь вообще какие-то слова? Все и так знали истинную цену поступку человека, которого навеки отделила от мира крышка гроба. Но они не спешили бросать горсти земли, и через несколько минут вперед вышли десять молодых ребят в черной униформе, держа в руках обрезы.

Стоя по обе стороны могилы, лицом к изголовью, они подняли стволы вверх. Без команды, но удивительно слот - но раскатился грохот десяти одновременных выстрелов, накрыл кладбище, заставил содрогнуться землю. И те, кто мог видеть лица стрелявших — их сжатые губы, играющие желваки на скулах, жутковатый отблеск мрачного торжества во взглядах, устремленных в никуда, — понимали: эти ни перед чем не остановятся, эти пойдут до самого конца, эти будут идти по следу до тех пор, пока не отомстят или не умрут сами. Они синхронно перезаряжали оружие, вновь и вновь десять стволов целились в низкое свинцовое небо, будто угрожали местью и ему, вновь и вновь от грохота залпа вздрагивали ветви деревьев на кладбище. Семь раз гремели десять слитных выстрелов — столько раз, сколько лет своей короткой жизни отдал Артур мафии.

Затихло вдали эхо от последнего залпа, но десять человек не двигались с места, стояли неподвижно, опустив головы. Окружающие с некоторым страхом вглядывались в лица этих совсем еще молодых парней. Они из ясеневской группировки, из той, возникновение и деятельность которой были окружены покровом таинственности и о которой по Москве уже поползли слухи один страшнее другого. Вот они, десять молодых ребят, чьи лица еще не застыли в привычной маске жестокости — следствии кровавого бизнеса; десять непонятных людей во главе с Цезарем, в свои двадцать два года ставшим живым воплощением слова «кош

Мар». Они провожали своего учителя, провожали с тем уважением, с которым относились к нему при его жизни.

Губы Цезаря шевельнулись, но никто не разобрал его слов. Повинуясь внезапному импульсу, он бросил обрез в могилу и отошел так быстро, как будто хотел скрыть слезы, выступившие на глазах. И остальные последовали его примеру.

Они смешались с толпой, а вперед выступил Ученый. Ни на кого не глядя, он наклонился, взял горсть земли... Глухо стукнули камешки по доскам гроба, один резко звяк-нул, ударившись о ствол обреза. Ученый постоял, склонив голову в прощальном поклоне, потом тихо отошел.

Один за другим подходили люди к краю могилы, бросали горсти пропитанной холодной дождевой влагой земли. И никто не проронил ни слова. Зачем? Слова нужны живым, они для них и придуманы. Здесь не было нужды в .показухе, люди собрались не для того, чтобы что-то доказать другому. Они почтили память человека способом, который сочли наилучшим. Л слова... они не вернут мертвого и не утешат живого. Артура больше не было, оставалась только память о нем.

* * *

Зябко свернувшаяся в глубоком кресле Раиса казалась еще более маленькой и хрупкой. За неделю, прошедшую со дня, когда стала известна участь Артура, она потеряла много сил, и последнее время по большей части сидела неподвижно, будто находясь в полудреме. Хотя в квартире было тепло, она постоянно мерзла; Саша пододвинул электрокамин поближе к ее креслу и пошел варить кофе.

Раиса приходила к нему каждое утро и сидела до вечера. И Саша не усматривав в поведении девушки повышенного внимания к своей особе. Ей в принципе было все равно, кто находится рядом, — ей просто страшно остаться в одиночестве. Поэтому он не давал ей ни малейшего повода считать себя лишней. Даже когда ему требовалось уйти, он вызывал кого-нибудь из ребят посидеть с ней. Нельзя же бросать девчонку в таком состоянии.

Он вспомнил, как приехал к ней, чтобы сообщить убийственную новость. Как он, Кровавый Цезарь, жестокий человек, в течение часа не мог сказать ей этого. Как ему при

Шлось уставиться в окно, чтобы не видеть ее глаз. Когда он через полминуты повернулся, она сидела, закрыв лицо ладонями. Она не всхлипывала, не билась в истерике, но слезы лились безостановочно. И Саша поймал себя на невольном ощущении вины. Он остался жив, а Артур умер. Умер, чтобы спасти и его в числе прочих. Тогда он сам себе и пообещал, что не оставит девушку по крайней мере на тот период, который потребуется ей для возвращения к нормальной жизни.

О ее безопасности и материальном благополучии ему думать не стоило. Ее брат Володя уже занял положение звеньевого в бригаде Хромого; девушек, чьи братья или близкие числились в Организации, никто не осмеливался трогать. А деньги... Проблему с деньгами, оставшимися на «счету» Артура, Маронко решил просто: он разделил их между его матерью и Раисой. Раиса отказывалась, но это ничего не меняло. А Саша пытался оказать ей моральную поддержку — в ней на данный момент девушка нуждалась наиболее остро.

Она входила в число тех немногих людей, с которыми Саша постоянно был начеку. Он следил не только за тем, что он говорит, но и как — каким тоном. Он старался не ранить ее каким-нибудь неуместным жестом, стремился не дать ей почувствовать себя забытой и брошенной. За все время общения с ней он не отпустил в ее присутствии ни единой черной шутки из разряда тех, которые так часто от него слышали в других условиях. Мало того, Раиса во многом изменила его отношение к женщинам. Пустоголовые создания встречаются и среди мужчин, все недостатки рода человеческого свойственны в равной степени обоим полам. Как и достоинства. Пожалуй, Раиса избавила его от предубеждения, появлением которого он был обязан Евгении. Исключение из общего правила он делал для единиц, будучи уверенным, что достойные уважения женщины встречаются в среднем одна или две на миллион. И всех таких в Москве он уже знает и может по пальцам пересчи-тать. Теперь же он смотрел на это по-другому. А может, дело было не в Раисе — просто сам он стал старше.

Она вовсе не была такой красавицей, как Вика или Таня Кудрявцева. Обычная девушка, каких на улице — тысячи. Наверно, ее бы очень красила улыбка, но Саша ни

Разу не видел, как она улыбается. Он познакомился с ней, когда она лежала в больнице, и с того момента она была или грустной, или серьезной. Когда он услышал: «Я буду ждать его хоть пятнадцать лет», он подумал: девчонка позирует, играет на публику. Где это видано — ей семнадцать лет тогда было, и чтобы она сумела провести лучшие годы своей жизни в одиночестве? Однако через два месяца он уже ничуть не сомневался, что Раиса дождется Артура. И вот... Не пятнадцать лет — меньше года, и она рассталась с надеждой.

Тогда, после поминок, мать Артура увезла Раису к себе, решив, что первую, самую тяжелую ночь им лучше провести под одной крышей. А на следующее утро девушка по-просила у Саши разрешения приехать к нему.

Она мало говорила, молчала целыми часами, и в ее поведении Саша узнавал сдержанность Артура. Ей было невыносимо тяжело, но она пережигала боль в себе, не пытаясь разделить ее с окружающими. Саша жалел девушку, как беспомощного больного ребенка. Впрочем, она им и была — восемнадцать ей должно исполниться только в ноябре. В том возрасте, когда другие девчонки расцветают, только начиная познавать радости жизни, Раиса лишилась всего — опоры, надежды, цели и смысла существования.

Сварив кофе, он поставил чашечки на поднос, принес в комнату. Раиса сидела, глядя невидящими глазами в окно. Два раза пискнули часы, сигнализируя, что уже пять. Саша пододвинул поднос, чтобы ей не пришлось тянуться за чашкой через весь стол.

Какие у нее бьши пальцы — тонкие, кожа бледная, полупрозрачная... Саша посмотрел ей в лицо. Да, изменилась она очень сильно — осунулась, под глазами залегли черные тени, уголки губ скорбно опущены. Увядший бутон. Призрачную, синеватую ее бледность еще более подчеркивала траурная одежда.

Звякнул телефон. Подходить или нет? Саша бросил косой взгляд в сторону табло АОНа — Валерка. Придется ответить. - Да?

— Привет.

— Здорово.

— Саш, мои панки одного нашли.

Ну вот, теперь Белому будет заботы охранять не одну, а две игрушки. Глядишь, через недельку всех шестерых соберут.

— Где?

— В Люберцах. Спрятался у бывшего сокамерника, алкаша. Там же ошивается парень, который ударился в бега после изнасилования. Девчонка на него заяву кинула, вот он и сховался.

— Замечательно. Целый зоопарк. Они в курсе, что приютили поставленного вне закона?

— В курсе. Они уже обращались к местным крутым, какая-то мелкая команда, те не стали рисковать — так самим вне закона можно оказаться. Не угомонились. Алкаш связался еще с одной командой, те ему популярно объяснили, что помощи им не окажет никто, и рассказали, что его ждет, если он не сдаст своего «подопечного». Прошло три дня — он не чухается.

Саша задумался. По идее, надо было позвонить Слону и сообщить адрес, но делать этого не хотелось. В конце концов, его команда обозлена не менее остальных, и если не «спустить пары», то эта злоба может выплеснуться в иное, менее желательное, русло. Если иметь повод вольничать, то Слону можно было бы и не сообщать ничего. А таким поводом можно посчитать спешку.

— А есть риск, что они могут сломиться оттуда?

Яковлев молчал. Скорее всего он обдумывал совсем не

То, что Саша спросил. Искусством чтения между слов владели почти в равной степени все ребята его команды, и Валерка наверняка пытался понят ь, что на самом деле стоит за заданным ему вопросом.

— Знаешь, могут. Они же предупреждены. Нам, впрочем, выловить их будет проще пареной репы — там Витька дежурит, — а Слону будет труднее. Ему ведь придется по-стоянно координировать свои действия с нами, поскольку слежка наша, а люди — его. Неудобно.

— Ладно. ВДВ дома?

— Ага. Дрыхнет без задних ног.

— Придется обломать ему этот кайф. Ты никуда не уходи, поедешь вместе с ним. Ватер, и привезете их — всех троих — не к Белому, а на ту хату, где мы зимой воронеж

Скую семейку держали. Ничего страшного, если Белый их завтра или послезавтра получит.

— Саш, а что мы с ними будем делать? Если уж на то пошло, мы их даже опустить не сможем. Я вообще не знаю, как к такому делу подойти. По-моему, ни у кого из наших просто не встанет.

— Яковлев, тебе не стыдно? А фантазия тебе на что дана? Ус11, объясняю популярно, как это делается. — Он на мгновение прикрыл микрофон трубки ладонью, повернулся к девушке. — Рая, заткни уши, а то они высохнут от моих советов.

— Не волнуйся, мне Володя уже расписал во всех подробностях, что вы намерены делать. По-братски секретом поделился, — обронила она невыразительным голосом.

— Вот оно — тлетворное влияние Хромого. Три четверти наших планов для женских ушей явно не предназначены. Мог бы и опустить детали... Яковлев, ты меня слушаешь?

— Все внимание.

— Снимаете с клиента штаны — или пусть сам снимет, если вам лень. Ставите его раком и держите, чтоб не дергался. А затем берется обычная швабра и ручкой засовывается в задний проход на глубину двадцати сантиметров.

— До этого я и сам додуматься мог.

— Тогда какого черта задаешь дурацкие вопросы? Что делать, что делать... Тоже мне, Чернышевский. Короче, вата задача — с дать их в более-менее приличном состоянии, чтобы основные функции организма сохранились, а воля была бы сломлена. Делайте, что хотите, но к Белому вы должны привезти не людей, а покорных животных.

— Ясненько. — Яковлев оживился. — То есть сутки или двое мы можем повеселиться. Ты с нами поедешь?

— Нет... — Саша поморщился. — Я на первого насмотрелся, когда забирал его у Гончара. У меня другое занятие есть.

— А-а... — Яковлев был немного разочарован. — Тогда я жду ВДВ.

Он отключился, а Саша быстро набрал номер Воронина. Один длинный гудок, второй, третий... Может, он уже слинял куда-то? Может, когда Яковлев ему звонил, он и

Спал, а потом проснулся и сразу ушел... Наконец щелчок, и сонный хриплый голос:

— Да, слушаю.

— Хватит спать, - сказал Саша. — Подъем.

— Я уже встал.

— Тогда одевайся. В Люберцах троица клиентов, их надо привезти к нам. С тобой поедет Яковлев, подробности тебе расскажет.

ВДВ уже нормальным голосом сообщил, что через двадцать минут будет у Яковлева и все сделает в лучшем виде.

Саша вернулся к девушке. Нет, все-таки она была сонная, и даже кофе ее не взбодрил. Она явно из последних сил старалась держаться.

— Рая, может, лебе лечь поспать?

Она вздрогнула, как от звонка будильника.

— Ты прав, я сейчас поеду.

— Ты не поняла меня. Ты можешь устроиться у меня в маленькой комнате. Никаких шумных сборищ у меня сегодня не намечается, так что ты прекрасно выспишься. Что ты будешь изматывать себя транспортом?

Она отнекивалась, говорила, что не хочет его стеснять, но как-то слишком неуверенно. Саша почуял, что дело совсем не в скромности.

— Рая, давай начистоту: ты спала эту ночь?

Она отрицательно покачала головой.

— У тебя дома что-то не в порядке?

— Все нормально.

— Ты лжешь. Что случилось?

Она замялась, потом подняла глаза, взгляд ее был умоляющим.

— Саш, только Володьке ничего не говори, ладно?

— Ладно, — пожал он плечами.

— Я вчера с матерью поругалась. И с отцом. Я же ничего им про Аргура не говорила, совсем ничего. С самого начала врала. Сказала только, что встречаюсь, а чем он занимается, не говорила. И Володя тоже. А когда после похорон об этом в газетах написали, я все эти статьи попрятала. Матери кто-то на работе рассказал, что вот, были похороны на Хованке, она нашла газеты, а я в черном хожу, она и догадалась, в газетах имя-то названо было, и она поняла, что

Это и есть мой Артур. Она такая правильная и никак не могла понять, что я любила Артура, хоть он и бандит. Я ее спросила, почему она за отца замуж вышла: потому, что он в Генштабе работал, или потому, что она его любила. Она раскричалась, влепила мне пощечину, сказала, что, если я не выкину дурь из головы, она на меня заяву накатает. В том смысле, что если мне дорог уголовник, то мне самое место в тюрьме. Потом с работы пришел отец, заявил, что ту, которая связалась с бандитами, он не желает называть своей дочерью, и мне не место в его доме. Я и ушла. До утра на лестнице посидела, а утром — к тебе.

Знакомая ситуация. До боли. Саша никому не пожелал бы оказаться в таком положении.

— Надо было сразу ко мне ехать, хоть ночью. И куда ты в таком случае сейчас собралась?

— Не знаю. Может, у кого-нибудь из подруг переночую.

— Отменяется. Подруг, которые живут с родителями, ты стеснить не боишься, а я живу один в трехкомнатной квартире, и ты мне помешаешь?

— Но, Саша, я и так у тебя столько времени отнимаю...

— Замяли этот вопрос. Считай, что я заставил тебя остаться. Силой. Я не выпущу тебя из квартиры, а если будешь возмущаться, то запру в комнате. А почему ты просила не говорить Володьке?

— Он так ожесточился за последние полгода... Я боюсь говорить ему о неприятностях, потому что он сразу лезет разбираться. Будь это посторонние люди, мне было бы все равно, но ведь это родители.

— Исключено. С родителями он разбираться не будет, это табу. С отцом — еще туда-сюда, но мать он не посмеет не то что ударить — даже словом обидеть. Это святое. Если он подерется с отцом, это ерунда. Отец — мужик, и сын — мужик, так что ничего страшного, хотя факт неуважения многим не понравится. Но если он поднимет руку на мать, Хромой лично выдерет его, как Сидорову козу. Что ты! Мать может со своим сыном делать все, что ей нравится, — если она с ним плохо обращается, значит, он того заслужил, значит, он дурной сын. Но сын не имеет права ничем задевать ее достоинство. А сказать надо.

— Саша, я же просила!

— Рая, а как ты намерена мириться с родителями? Я бы поговорил с ними, но не могу вмешиваться в ваши семейные дела! Не волнуйся, я правильно поговорю с Володей, все в порядке будет. А сейчас ты пойдешь спать.

Почти силой он отвел ее в маленькую комнату. На его взгляд, там было вполне удобно и уютно. Помог ей разложить диванчик, кинул одеяло, подушки, постельное белье. И ушел на кухню.

Когда он через полчаса тихонько приоткрыл дверь, она спала. Повернулась спиной к двери, свернулась клубочком, до ушей закуталась в одеяло. И почему-то Саше показалось, что не одну ночь она проведет в его квартире, хотя он не имел ни малейшего представления о том, как сложатся их отношения в дальнейшем.

* * *

В десять часов угра центральные улицы Москвы обычно уже запружены народом. Все спешат, никому нет дела до окружающих. Улица Петровка не отличается безлюдьем, но здесь прохожие позволяют себе проявить любопытство. Они с интересом поглядывали на окна знаменитого здания с табличкой «38», будто пытаясь угадать, раскрытием каких чудовищных преступлений заняты люди, работающие в этом здании.

Солнце, такое редкое в конце октября, радовало своим блеском, но уже не давало тепла. И ничто не предвещало очередной зверской выходки бандитов...

Две машины — «рафик» маршрутного такси и «ПАЗ» с областными номерами — двигались от ЦУМа параллельно друг другу. Подъезжая к известному всей стране зданию, они внезапно начали оглушительно сигналить, а затем блокировали движение на своей полосе проезжей части, встав поперек дороги в тридцати метрах друг от друга. Это про-изошло буквально напротив проходной, на глазах дежурных...

Двое людей в масках в течение долей секунды вытряхнули на мостовую содержимое трех пластиковых мешков, привезенных в микроавтобусе. Кровь, кости, и, самое страшное, — во все стороны раскатились человеческие головы... Из открытых дверей «ПАЗа» с визгом и лаем вылетела целая стая тощих бродячих псов. И никто не обратил

Внимания на бросившихся наутек трех людей в масках — шокированные очевидцы не могли оторвать взглядов от ободранных собак, остервенело рвущих на части человеческие останки. А может быть, объятые паническим ужасом люди шарахнулись от зверей в человеческом облике, невольно освобождая им путь для бегства.

Воздух оглашался визгом, лаем и рычанием собак, дерущихся на куче кровавых ошметков. Летели клочья шерсти, собаки торопливо заглатывали еще теплые внутренности недавно убитых людей. Многих очевидцев одолели приступы неудержимой рвоты; толпа собралась мгновенно. Только через десять минут милиционеры сумели взять ситуацию под контроль. Место трагедии было оцеплено, людей и транспорт заворачивали за сто метров. Кое-кого из прохожих и водителей пришлось доставить в больницу — сильнейшее потрясение требовало помощи психиатра.

Всех собак милиционеры были вынуждены застрелить. Осатаневшие псы, попробовавшие человечины, в дальнейшем могли стать убийцами. К полудню движение транспорта и пешеходов было восстановлено.

Москва содрогнулась. Такого вандализма столица не видела, наверное, со дня основания. Газеты кричали о беспримерной наглости бандитов, осмелившихся привезти обезображенные трупы четырнадцати человек прямо к зданию ГУВД. Простые обыватели боялись после наступления темноты выходить на улицу — на милицию надежды больше не было. Бандитам потребовалось всего несколько минут, чтобы до основания разрушить веру граждан в защитников-милиционеров. Если подонки позволяют себе такое в центре Москвы белым днем, то чего же ждать на городских окраинах ночами?!

А что, в самом деле, милиция? Личности четырнадцати человек, чьи останки послужили кормом для собак, были установлены очень быстро, и детали преступления также удалось легко выяснить. Среди погибших было шестеро, за полтора месяца до этого одновременно освобожденных из мест лишения свободы, а остальные восемь человек по-страдали за то, что предоставили им кров вопреки пожеланиям воровских авторитетов. Любопытно, что среди убитых не было ни женщин, ни детей — только мужчины. Пре-ступление это стояло в непосредственной связи с событием, произошедшим в середине сентября. В следственном изоляторе Бутырки при невыясненных обстоятельствах погиб находившийся под следствием главарь так называемой беляевской группировки. Криминальный мир Москвы устроил ему пышные похороны со стрельбой и помпезными клятвами отомстить.

Осведомители были на редкость единогласны в своих показаниях. Они докладывали, что на кладбище в тот день собрались представители всех крупных группировок Москвы, в том числе и состоящих из «гостей столицы», и все более-менее известные воры в законе. Но, как только разговор касался подробностей, решительно у всех осведомителей пропадало желание откровенничать. На мостовую перед зданием ГУВД не хотелось никому.

После похорон один за другим начали пропадать люди, чьи останки обнаружились солнечным субботним утром... Свидетели похищений существовали, но их как бы и не было, потому что они наотрез отказывались давать показания — «сажайте, но ничего не скажу». Боялись. Искать убийц было бесполезно — это могла сделать любая группировка. За одного лидера мстили всем «миром», а бандиты, забыв о принципиальных разногласиях, объединились ради мести с ворами.

Случившееся заставило под другим углом зрения взглянуть на два убийства, совершенных в конце сентября. В разных местах, в разное время, при разных обстоятельствах погибли двое работников Бутырской тюрьмы. Одного ограбили, второй заступился за свою жену, которой в его присутствии угрожали изнасилованием четверо грузин. Убийцы и в первом, и во втором случае с места преступления скрылись бесследно. А общим с жертвами теракта у них было то, что они имели несчастье дежурить у карантинных камер в ночь, когда умер беляевский главарь. И шестеро убитых в ту ночь находились в той же камере... Не могло ли это быть одним растянутым во времени и холодно рассчитанным актом мести? Если так, то кто станет следующей жертвой бандитского произвола? Странно одно: в камере в ту ночь было двенадцать человек, одиннадцать из них погибли. Один остался без внимания, хотя и не пытался скрыться.

У экспертов, исследовавших останки, временами волосы дыбом вставали, когда они устанавливали, каким пыткам и истязаниям подверглись четырнадцать жертв при жизни. Судмедэксперты — люди бестрепетные, повидавшие на своем веку много такого, чего рядовой гражданин и в фильме ужасов не увидит, но и они с таким изуверством столкнулись впервые.

Поздно ночью в опустевшем здании на Петровке, в кабинете, за одним столом друг против друга сидели два человека, в свое время давшие негласное указание физически уничтожить скользкого подследственного Артура Свиридова. Они не сомневались в том, кто станет следующей жертвой. Опасность подползла слишком близко, плескалась у колен, тянулась к горлу смертоносными щупальцами.

Они не смотрели друг на друга. В возникновении цепной реакции убийств, потрясших город, была и их вина. Думая убить пчелу, они сунули палку в улей, казавшийся брошенным, — а оттуда вылетел рой. Мало того, все говорило за то, что они своим опрометчивым указанием спровоцировали представлявшееся до той поры невозможным объединение разобщенного криминалитета. Нашлась-таки рука, связавшая всех в одну упряжку... Налицо был беспрецедентный факт слияния русских группировок с кавказ-скими: на почве мести забылись даже межнациональные раздоры. В терроре они участвовали совместно и с равной охотой.

Это была страшная осень. В прессе многие обозреватели удивлялись: откуда в России появился настолько хорошо развитый рэкет? Ведь совсем недавно к нашим доморощенным рэкетирам относились с легким презрением; милиция, казалось, держала ситуацию под жестким контролем. Еще год назад достаточно набрать спасительное «02», и хамы-налетчики спешили скрыться. Невиданной силы взрыв криминальной активности заставил отказаться от привычных стереотипов. В большинстве случаев милиция оказывалась бессильна укротить взбесившихся бандитов.

Криминальный мир мутировал с такой же скоростью, как и вирус гриппа. Чернобыль, что ли, на них так повлиял? Криминалитет менял методы «работы», будто сбрасывал старую змеиную кожу. Буквально на глазах возникали

И расцветали новые группировки, их громили, но проку от этой суматошной ловли блох не было. Слезала с основы, уходила в небытие шелуха, и с каждым новым содранным слоем все отчетливее проступал костяк. Вслед за волной мелкой шушеры, будто со дна моря, поднимались мощные, прекрасно организованные структуры, выбирались из коконов черно-кровавые бабочки, раскрывали зловещие крылья...

И вот эти-то стальные структуры, до сих пор привлекавшие внимание чье угодно, только не правоохранительных органов, в короткие сроки убедительно доказали: забавы итальянской мафии — детские игры по сравнению с тем, чем занимается мафия русская. Подняли головы, вышли из тени самые страшные и прославленные авторитеты Москвы. Долго они ждали своего часа, часа своей власти. И при свете дня как-то разом обнажился истинный размах их деятельности: они опутали своей паутиной все, до чего дотянулись, они проникли в высшие эшелоны власти, сгноив все здание. Тонкие, но крепкие ниточки сетью накрыли страну, уверенно протягивались за границу. Мафия — именно мафия! — на поверку оказалась значительно более грозной силой, чем можно было рассчитывать. И оставалось только растерянно вопрошать: когда? Ну когда успела сформироваться и настолько окрепнугь эта зараза?

Никогда еще рэкет так не свирепствовал, как в ту осень. Москва задыхалась от наплыва преступников, оружия в ней было столько, что никто уже не удивлялся количеству пациентов с огнестрельными ранениями в московских больницах. Налеты, погромы... Горели склады кооперативов и ряды коммерческих палаток, падали люди, сраженные киллерами, гремели выстрелы на кровавых «разборках», проводившихся уже открыто, прилюдно, безо всякого стеснения.

Сколько угроз выслушали в ту осень следователи, работники отделений милиции и РУВД! Сколько покушений произошло... Рэкетиры держались все более и более вызы-вающе, по улицам ходили хозяевами; подследственные откровенно издевались, уверяя, что все равно найдут способ избежать наказания. Но так вела себя мелочь, а крупная рыба просто разрывала сети и уходила меж пальцев, как

Вода сквозь сетку решета. Это был кошмар, повторявшийся изо дня в день.

В начале декабря с диагнозом «алкогольный делирий» (в простонародье — белая горячка) в больницу угодил один из тех двоих, кто отдал приказ вершить самосуд... Врачи не сумели спасти ему жизнь. И через неделю после этого в своей квартире, в ванной комнате, был найден мертвым второй участник того «заговора». Он вскрыл себе сонную артерию.

Перед смертью он написал письмо, где указывал истинную причину гибели Артура Свиридова, принимая всю ответственность за это злостное злоупотребление служебными правами на себя, и просил одного — ничего не объяснять его семье. Жена самоубийцы сообщила, что последние две недели ее муж вел себя крайне странно, маялся бессонницей и обращался к психиатру. Однако тяжелого расстройства психики врач не обнаружил. И вот — результат...

Странно, но после этих двух смертей криминальные костры стали затухать. Может', наступившая зима охладила ныл бандитов, а может, их жажда мести была'удовлетворена. Как бы то ни было, всплеск преступности пошел на спад. Рэкетиры вновь закопались в шелуху, ушли в тень лидеры, «разборки» приняли привычный вид. И только одно осталось неразгаданным: стихийным был этот всплеск или чей-то холодный злой гений программировал поведение сотен людей, будто написал сценарий для театра марионеток?...

КОМУ БЫЛ ВРЕДЕН КОМПРОМАТ

Валера лениво поднимался по лестнице. Вот везет же этому подъезду — как зима, так лифт ломается. В эту зиму стабильно два раза в неделю ломался, в ту... Правда, Валера точно не знал, с какой частотой лифт выходил из строя в прошлую зиму, потому что тогда жил в другом месте. Зато в лом году — пардон, в прошлом, потому что наступил январь — подвернулась уникальная возможность купить квартиру. Законом теперь это было дозволено, денег хватило бы и на несколько квартир, но уникальность заключалась в другом: свое жилье решили продать Сашкины соседи.

По идее, жилплощадь позарез была нужна Соколову, по сей день прописанному в общаге, но Мишка хотел трехкомнатную, а в этой комнат было две, причем одна — совсем крошечная. Поэтому ближайшим соседом Матвеева стал Валера, который оказался поскромнее в запросах.

Сашка немедленно извлек выгоду из такого соседства. Они установили еще одну дверь, общую, отгородив свои квартиры от лестничной площадки и выделив себе маленький тамбур. А выгода заключалась в том, что на звонки к тамбурной двери подходил только Валера. Матвеев заполучил дополнительную охрану (основная в лице Дмитрия снимала квартиру этажом ниже).

Всем нравилось Валере его новое жилище, кроме одного—уж больно часто ломался лифт. А этаж, как-никак, седьмой...

На лестнице сидела скрюченная фигура. Острые коленки торчат выше ушей, между ступней — ополовиненная бутылка пива. Заслышав шаги, человек поднял голову, и Валера встретился с невыразимо грустным взглядом панка Виктора.

— Ты чего здесь сидишь?

— Тебя жду, — хмуро отозвался Витька.

— Мог бы к Мишке зайти, мы там всей толпой с утра обитаем.

— Да ну... Может, у вас свои дела.

— Не, в карты играли. А потом Мишку на разговоры прорвало, он опять загрузил всех идеологией под завязку. Я и ушел-то потому, что мозги раком встали.

Валера открыл дверь, кивнул Витьке — мол, заходи. Разделись, протопали на кухню. Витька за время общения с командой Цезаря здорово изменился, его оригинальность стала менее вызывающей, зато ума явно прибавилось. Летом он постригся — попрощался с панковской молодостью, — к зиме отрастил не гребень, а просто гриву. На данный момент Яковлев считал его лучшим работником разведблока и самой большой надеждой.

— Сашка тоже сейчас у Мишки? — зачем-то спросил Витька.

— А что?

— Да я с водкой пришел, а он вроде запрет на это дело наложил.

— Не совсем. Если ты ужрешься и пойдешь куролесить, то он применит какие-то санкции. Если «залетишь» по пьяни, то штраф, если не «залетишь», но попадешься ему, то по морде даст. Если не попадешься, то ничего не будет.

— Если, если... С понтом, ты пить не будешь?

— Кто тебе сказал? Но я не ужрусь.

— А есть риск, что Сашка зайдет?

— Определенная вероятность есть. Но вообще-то мы его до утра не ждем — он к Раисе поехал.

— Слушай, я тут сплетню поймал. Правда, что ли, он женится? — Выражение лица у Витьки почему-то было испуганным.

— Трудно сказать. Собирается, думает, но точно еще неизвестно. По крайней мере, от него я об этом не слышат. Тебя-то это почему волнует?

— Да ну, такой хороший парень. Зачем ему жениться?

Валера расхохотался:

— Вить, мы все этим переболели. Типа того, что курица не птица, женщина не человек. Чушь это, потом сам поймешь. И то, что жена не нужна, когда вокруг баб полно, тоже ерунда. Не знаю, как насчет жены, но постоянная девчонка, причем одна, необходима. Уверенней себя чувствуешь.

— Но ты-то жениться не собираешься вообще, так?

— Официально, — уточнил Ватера. — И исключительно из-за суеверия. Что до остального, то я один из немногих, кто охотно работает с женщинами. Им, пожатуй, только руководство не стоит доверять — они либо слишком мягкие, либо наоборот. В крайности ударяются. Да и не все мужики с ними считаются, это тоже надо во внимание принимать. Но я тебе скажу одну вещь: нет равных женщине по части хитрости. Когда надо сделать кому-то гадость, спроси женского совета. Мужики до таких тонкостей не додумаются никогда.

— Это да! — неожиданно мрачно согласился Витька.

Решив, что пора переходить от слов к делу, он извлек

Из бездонных карманов своей куртки две бутылки водки, одну поставил на стол, вторую сунул в холодильник. Вдвоем они быстро сообразили закуску, уселись за стол. Валера присмотрелся к бутылке, принюхался: похоже, Витька на

Учился отличать спирт от скипидара, и в этот раз принес водку, а не отраву.

— Ну, жалуйся.

Витька тяжело вздохнул, взгляд его опять наполнился такой скорбью, на какую способны только истинные панки.

— Вот ты говорил, что охотно работаешь с женщинами. А ты хоть представляешь себе, на какие пакости они способны?

— Представляю. Противоядие существует только одно — не общаться с ними вообще. А поскольку свинью может подложить и мужик, то, если хочешь спокойной жизни, уходи в горы или в тайгу и живи отшельником.

— А если вредит собственная мать?

Вопрос повис в воздухе. Витька еще раз вздохнул, брезгливо скривившись, опрокинул в рот вторую рюмку водки.

— Мечту жизни мне зарубила...

— Это что-то новенькое — я не слышал, чтобы у тебя была мечта жизни.

— Ты много чего не слышат. Кстати, напомни мне потом — я та-акую вещь узнал. И тоже — баба пакость готовит.

— Кому?

— Сашке. Но это позже, сегодня, но позже. Это пока не горит, у меня даже не все данные собраны.

— Уговорил. И что учудила твоя мать?

— Убила меня. Наповал. Прикинь, я хотел быть программистом.

— Ты?! Вить, ты на каком курсе техникум бросил?

— На втором. А какая разница — он все равно пищевой. Какой из меня повар? Я пошел-то туда, чтоб мать отстала, мне эта специшгьность на фиг не уперлась. Я сам книжки читал, языки программирования учил... Знаешь, сколько у меня книжек дома? К парню знакомому ходил, у него компутср есть...

— И мать тебе запретила? И книжки отобрала?

— Хуже. Я же компутср хотел купить. Свой, понимаешь? Чтоб стоял на столе в моей комнате, чтоб я на нем извращался столько, сколько хочу. Э, что тебе объяснять? Ты не программер, тебе не понять... Для меня компутср значит столько же, сколько Джульетта для Ромео.

— Вот только не говори, что ты Шекспира читал. Все равно не поверю.

— Не читал. И пока не собираюсь. Я понаслышке знаю. Да что ты прицепился ко мне с этим Шекспиром? Я не на уроке литературы, я про компутер рассказываю. В общем, я как начал с тобой работать, начал потихоньку бабки откладывать. Не все, понятно, часть тратил — с ребятами пивка попить, на баб, по мелочам. Но там много было, в одинаре столько не пропьешь, а поить весь район мне в падло. За два года накопилось, осенью я еще мотоцикл продал... Короче, предложили мне «трешку», я так подумал — она подержанная, да и зачем мне «трешка»? Да ну, думаю, пару месяцев поработаю — новую «четверку» возьму. Отказался. Перед Новым годом показали мне еще две машины. Нулевые, на одну мне хватало, но вторая — лучше и именно то, что мне надо. Я спросил у парня: «Две недели ждешь?» Я так прикинул — через две недели я как раз дотягивал до второй. Идиот, надо было сразу первую брать или в рассрочку добазариться... Ладно, Новый год я с ребятами встречаг, потом за этой дурой следил — я потом про нее расскажу, — в обшем, полторы недели меня дома не было. Прихожу — и никак не въеду, в чем дело: батя на диване в стельку пьяный валяется, на стене в большой комнате ковер какой-то задрипанный висит, стенку купили — тоже дерьмо. Квартира стала похожа на склад дешевого барахла. Захожу к себе — кровать какая-то стоит. Что такое, думаю? Отец вроде не так много зашибает, чтобы такие покупки сразу делать, тем более что мать золото в ломбард закладывала, а расплачиваться еще в конце декабря нечем было. А оказалось — мать нашла мою заначку! Она же как думает: все деньги в доме должны отдаваться ей, чтобы она давала отцу на бутылку, а остатки тратила своему усмотрению. Нет, я понял бы, если бы она взяла столько, чтобы побрякушки выкупить, на праздник там, а остальное оставила бы. Я и так собирался дать ей, я же понимаю, что родителям надо часть отдавать, я только сначала хотел комп взять, а остальное отдал бы ей, не считая... Знаешь, Лсрыч, что меня потрясло больше всего? Она ждала, что я буду хлопать в ладоши и радоваться, как дурак, что она забрала мои бабки! «Я же и тебе кое-что купила»... На кой ляд мне, спрашивается, кровать? В технарь съезди

Ла, взятку директору дала, чтобы меня восстановили. Ну зачем это надо было?! Я ее об этом просил? Так нет, она же мать, она же лучше знает, что мне надо! Она, видите ли, нашла деньги и испугалась, что я их пропью. Ну да — два года копить только для этого... В конце концов, это мои деньги, я сам их заработал, так какого хрена она ими распоряжается? Какая разница — я бы их пропил или батя?

Кто-то другой посмеялся бы над злоключениями Витьки, но Валера его прекрасно понимал. В один день лишиться всех своих сбережений — и именно тогда, когда они нужны позарез. Самое обидное, и не сделаешь ничего — мать родная, не посторонний человек. Домашний рэкет, ей-Богу.

— Вот так, — сказал Витька. — Я хлопнул дверью и ушел. И больше туда не пойду, потому что это не жизнь. Взял водки и пошел к тебе горе заливать. А к кому еще? Больше ни к кому не хочется... Ты мало говоришь и много слушаешь, тебе можно выговориться. Вот сейчас напьюсь, все скажу и пойду спать к кому-нибудь из ребят...

Первая бутылка опустела, а Витька еще не излил все свое зло на окружающий мир. Ему все надоело, надоело даже быть панком, потому что все к ним привыкли и не считают их сумасшедшими. Обидно было, что не удается жить свободно, что ему приклеена куча тягостных обязанностей. Он только начал выбираться из болота, а обуза тянет его назад...

Звонок в дверь оборвал рассуждения Виктора на самом интересном месте. «Начинается», — немного раздраженно подумал Валера. Наверняка кого-то — а если точнее, то Цезаря — жареный петух в одно место клюнул, придется все бросить и ехать к черту на кулички, как обычно. Сделав Витьке знак на всякий случай спрятать рюмки, Валера открыл дверь.

Привалившись плечом к косяку внутренней двери, стоял Цезарь. И выражение его лица было точно таким же, как у Витьки. «Тяжелый день, — подумал Валера. — Ему тоже на жизнь пожаловаться приспичило». Судя по тому, что он был в тапочках и без куртки, он уже заходил домой, а Валера, заговорившись с панком, проморгал момент его возвращения.

Сашка подозрительно покосился на Валеру — тот притворился, что ничего не было, они и не пили, — постоял, приглядываясь к Витьке. Панк был настолько пьян, что притворился чересчур трезвым. Саша фыркнул, плюхнулся на Балерину табуретку, оперся затылком о стену.

— О Господи, ну что это за жизнь... Как мне все это надоело! Витька опять нажрался, а побить его жалко... Вить, по какому поводу нажрался-то?

— Я не на... наж-рал-ся.

— Нажрался. Ты слова по слогам произносишь и все буквы выговариваешь. Думаешь, так никто не заметит, что у тебя язык заплетается? Ладно, повод хоть серьезный?

— Ага. Мать за-нач-ку наш-ла.

— Понятно. И много?

— Он компьютер собрался покупать, — объяснил Валера. — Говорит, мечта жизни.

— А что, он умеет с ним обращаться?

— Понятия не имею, не проверял. Говорит, умеет.

— А какого черта ты ему ходу не дал? Привет, через два года в России хорошие программисты на вес золота будут. А нам он необходим — тот же промышленный шпионаж, вирусы, антивирусы... Свози его завтра к отцу в офис. Там есть программисты, пусть посмотрят, на что он годен. Если скажут, что из него выйдет толк, я сам ему компьютер подарю. Какой он захочет.

Воспрянув духом, Витька убежал в ванную — его разобрала икота, и он решил, что в таком состоянии неудобно находиться в обществе более трезвых людей. Валера поставил чайник — пора переходить на чай и кофе, пока сам не окосел.

— Водка еще есть? — спросил Сашка.

— В холодильнике.

— Наливай. Что ты на меня уставился? Думаешь, вам можно расслабиться, а мне нельзя? Меня жизнь бьет похлеще, чем вас всех, вместе взятых.

Валера не спорил. Молча достал бутылку, поставил на стол третью рюмку. Налил ему и себе, так же молча выпили.

— Валер, хочешь совет? Никогда не сходись с девчонкой, если она до тебя что-то имела с твоим другом. С кем угодно, только не с твоим другом. Какая бы она хорошая ни была, не сходись.

Понятно. Он опять поругался с Раисой. Как они сошлись, не заметил никто; она довольно долго жила у Сашки, он дал ей ключи от квартиры. Хозяйничала по дому, он перезнакомил ее со всеми своими друзьями, потом они ни с того ни с сего расплевались, Раиса вернулась домой. Сашка вроде бы скучал без нее, злился на весь белый свет. Помирились быстро, но больше она к нему не переезжала. Ночевали друг у друга, по большей части он у нее, но вместе нежили.

— Ты с Раисой поссорился, что ли?

Саша кивнул.

— Надоело. У меня терпение не бесконечное. Вот всем она хороша, кроме одного — постоянно сравнивает меня с Артуром. Нет, при жизни я его уважал, я со всем почтением отношусь к его памяти, но дальше так невозможно! Ежедневно, по поводу и без повода — Артур. А я-то кто? Я ей зачем? Я ненавижу, когда из меня пытаются кого-то сделать. Вот выбрала себе эталон и примеривается, будто оценивает меня. Да, я далеко не идеал, и что с того? Я же не могу и не хочу стать Артуром только потому, что ей этого захотелось! Я — это я, я сам по себе. Почему она в упор не видит именно меня? И первый раз мы поругались из-за этого, и потом... Ну ладно, в конце концов мне вроде бы удалось втолковать ей, что не стоит этого делать, что мне это дико неприятно. Но что она сегодня отколола! Я, как белый человек, приезжаю к ней с цветами, выбираю подходящий момент, говорю, мол, не пора ли нам оформить наши отношения в официальном порядке. И что ты думаешь? Она отвечает без задержки: «Хорошо, я согласна при одном условии — ты забудешь про криминал». — Сашка сделал выразительную паузу. — Я выпал в осадок. Ее, конечно, можно понять: потеряв Артура, она боится и за меня. Поэтому я как можно спокойнее объясняю, что не могу этого сделать по многим причинам. Во-первых, не хочу. Во-вторых, от меня зависит судьба многих и дел, и людей, я не могу просто так взять и все бросить в угоду ей. В-тре-тьих, если я все же это сделаю и меня не убьют свои же — а закон есть закон, — то точно не смогу жениться. Я не буду в состоянии обеспечить семью материально. Я еще не закончил институт, работы у меня нет, жене я работать не позволю, а на мою стипендию вдвоем не проживешь. Дохлый номер — она уперлась на своем. Припомнила мне все

Мои старые грехи, опять Артура приплела... Моего самообладания хватило только на то, чтобы сказать «до свидания» и уйти. И что дальше?

— Честно говоря, я ничего тебе посоветовать не могу.

— Я знаю. Я не прошу совета, я сам себя вслух спрашиваю. И ведь знаю, что через неделю она позвонит, опять помиримся. Зачем? А черт его знает... Она мне все нервы истрепала, я жениться собирался только для того, чтобы иметь определенность в этом отношении. Теперь-то, конечно, меня в загс трактором не затащишь — на фига мне сдались такие головные боли. Она же меня до смерти пилить будет... И знаю, что все равно прощу ее. Влюбился я, что ли? Что-то не так я себе это рисовал.

- Все может быть. У всех ведь по-разному.

Из ванной вылез Витька с мокрой головой. Валера позвал его:

— Э, Вить, ты в каком состоянии?

— Я срочно трезвел. По-моему, получилось, а то у меня уже соображалка барахлить начала. Знаешь, у тебя дома вода вроде мокрее, чем у меня.

Сашка отвернулся, сдерживая смех. С мокрой головой Витька выглядел гораздо потешнее, чем с «ирокезом»; его, однако, это не смутило, он деловито протопал на кухню и, ежась, протянул руки к горящим конфоркам газовой плиты.

— Чаю себе налей, — посоветовал Валера, - сразу согреешься. И выкладывай, что ты разнюхал.

— Я для этого и трезвел. Сами понимаете, заплетающимся языком много не скажешь, как бы ни хотелось.

— Ох, Витька, какой же ты многословный, — поморщился Саша. — Может, как разведчику и программисту тебе и нет цены, но слушать тебя невозможно: трижды спятить успеешь, пока ты до сути доберешься.

— Я коротко, — пообещал Витька. — Только с начала, потому что это важно. В общем, Раису я не знаю, но все остальные твои бабы — дряни.

— Выкопал новость, — не удержался от ехидного замечания Валера.

— Нет, это новость, — упорствовал Витька.

— Ну и что? — равнодушно спросил Сашка. — Это кого-нибудь касается? С кем хочу, с тем и сплю.

— И спи на здоровье. Что вы меня сбиваете? Дело сказать хочу, — возмушался Витька.

Сашка развеселился. То ли водка положительно сказалась, то ли Витька невольно сыграл роль шута. И, судя по всему, именно делами ему в его законный выходной зани-маться не хотелось. А так всегда — Валера не помнил случая, чтобы выходной прошел спокойно. Как назло, именно в часы отдыха происходило что-то экстренное, все ругались четырехэтажным матом, но — ничего не поделаешь.

— Короче, началось все летом. Нет, началось гораздо раньше, но я влез в игру летом, точнее, в конце весны, — начал рассказывать Витька, демонстративно отвернувшись от насмешливо прищурившегося Саши. — Это еще до того было, как вы на Кавказ слиняли. Ездил и вы как-то на Ленинский проспект, и я уже не помню, что я там делал, но случайно оказался на положении постороннего зрителя. И засек знакомую фигуру, которой там не должно было быть. Ба, думаю, где-то я эту телку уже видел, и не один раз. Ну, ладно, по идее, видеть ничего не могла и запросто могла случайно мимо проходить. Я не обратил на это особого внимания. Потом вы вернулись с Кавказа, и в октябре я опять вижу ее! Странно, думаю, нехорошее совпадение. Но когда я ее увидел в третий раз — и с фотоаппаратом, — я понял все. Следит, сука.

— Ясно. — От игривости Матвеева не осталось и следа, он весь подобрался. — И кто же эта бесстрашная охотница за нашими головами?

— За твоей, — поправил Витька. — Мы ей не нужны. Ей нужен сэр Кровавый Цезарь, она бредит им. А он не ждет от нее ничего дурного и пребывает в наивной уверенности. что она о нем ничего не знает. Это Таня Кудрявцева.

— Танька?! — Саша подался вперед. — Вот уж действительно в последнюю очередь на нес подумал бы... Ну, овца — додумалась! И что конкретно ей от меня нужно?

— По порядку. Значит, засек я ее, но надо же поподробнее все узнать! Я раздобыл ее адресок, прикинул, где она бывает, и познакомился. Это не сложно — если очень захотеть, и королеву можно раком поставить. Меня она до этого не видела, поэтому приняла за лоха с горы. Добился я, чтобы она меня на хату привела, напоил ее до глюков, и

Вот что узнал. Она с первого курса встречалась с одним дико крутым парнем, была от него без ума, а он ее трахал, но не женился. Потом он замочил папашу ее подружки, и она его за этим делом видела. Причем он-то ее не заметил. Кстати, я только от нее и узнал, кто же грохнул Муравича. Ментам и подружке она этого парня не сдала, а сама начала следить за ним. У нее мечта — выйти замуж за бандита, это ее собственные слова. Накопила кучу фотографий, видела столько, что ее милому пять «вышек» дали бы, пойди она на Петровку, в лицо знает практически весь верх Организации и половину команды своего любимого. И только ждет момента, чтобы предъявить ему ультиматум: или женись, дорогой, или пойдешь к стенке.

Трудно сказать, что чувствовал Сашка, но Валера при мысли о таком свидетеле почему-то сразу протрезвел.

— От черт... Знал, что она дура, знал, что тупа как пробка, но чтобы до такой степени... Фотографии сами по себе уликой служить не могут, — рассуждал Саша. — Другое дело — негативы. И показания свидетеля, то бишь Татьяны. Это уже слишком серьезно. И ведь не понимает, что собирать компромат на меня — это все равно что носить в кармане бомбу с испорченным часовым механизмом. И что это за дикая блажь — замуж за меня? Я понимаю, если б деньги или карьера...

— Датсе, — продолжат Витька. — Фотографии и негативы я видел собственными глазами. Я не знаю одного: где она держит снимки. Неделю назад они были у нее дома, но она их перепрятала, и я не успел их перехватить.

— Наверняка отвезла на дачу к себе или к Ленке Муравич, — задумчиво сказал Саша. — Больше некуда. Надо ведь учитывать, что ей не нужны любопытные глаза — если что, она рискует сесть вместе со мной. Значит, она хранит их где-то, где никто не живет. То есть на даче, где есть гарантия, что их никто не тронет по крайней мере до весны. — Он оживился. — Значит, делаем так. Валера, найдешь фотографии — и не трогай их, только смотри, чтобы никуда не ушли. За Танькой следите в оба. Не хочется мне убивать ее — слишком подозрительно...

Он задумался, глядя перед собой, как в пустоту...

...Просыпаться не хотелось. Зачем это надо, ведь они уснули совсем недавно? Какой, к такой-то матери, может быть институт, если они всю ночь занимались любовью? Таня не открывала глаз, несмотря на все уговоры.

— Таня, вставай. Опоздаем.

Нежный шепот звучал над самым ухом. Теплые губы коснулись виска, закрытых глаз, добрались до ее рта. Спать ей расхотелось, но еще менее ее тянуло в институт. Что бы им не остаться в постели? Это так приятно...

Она старательно притворялась спящей. Сашка неожиданно откинулся на спину, потянул Таню на себя. Якобы недовольно она сказала:

— Сашка, я не в состоянии. Лучше поедем в институт.

— «Не в состоянии» бывает мужик. А женщина может быть не в настроении. Если не хочешь, так и скажи.

Говорить что-либо было поздно — Тане совсем немного надо было, чтобы разгореться, и, конечно, она не устояла.

Впрочем, эти игры были скоротечны, что неудивительно после такой ночи. Сашка ушел в ванную, а Таня лениво раскинулась на постели. Хорошая у него была тахта — низкая, широкая, занимала весь центр комнаты, изголовьем примыкая к стене и оставляя узкий проход у противоположной стены. С одной стороны стоял музыкальный центр, подставки для кассет и компакт-дисков, и там же, среди кассет, маленькая коробочка, в которой Сашка держал презервативы; с другой стороны — платяной шкаф. Толстый ковер на полу глушил все звуки, будто впитывая их; тяжелые портьеры на окнах почти всегда задернуты — Сашка любил полумрак. А Тане в его спальне больше всего нравились светильники. Два высоких бронзовых канделябра по обе стороны изголовья, по три «свечи» в каждом, причем лампы были красного витого стекла. Свет они давали слабый, окрашивая полумрак в багровый цвет. Занятия любовью при гаком освещении приобретали мистический опенок.

— Ты все лежишь? — Сашка вернулся из ванной. — Можешь не торопиться — на первую пару мы уже опоздали.

— Ты расстроился?

— Не особо. По-моему, никто не удивится, что мы вдвоем проспали. Нам даже объяснять ничего не придется.

Таня из-под полуприкрытых век наблюдала за ним. Он не спешил одеваться, стоял перед зеркалом, расчесывая волосы.

— Саш, у меня давно язык чешется спросить тебя кое о чем.

— Держу пари, тебя заинтриговала внезапная вспышка моего интереса к тебе. — Он обернулся, плутовато улыбнулся. — Да?

— Почти. Видишь ли, я хорошо помню, что ты сказал мне на первом курсе. А сейчас сам нарушаешь рамки, обрисованные тобой же.

— Тебе не нравится?

— Этого я не говорила. Мне просто интересно.

Он вздохнул.

— Тань, а что еще я мог сказать на первом курсе? Суди сама: мне было восемнадцать лет, материальное положение крайне шаткое, даже своим жильем не располагал. Имел ли я право связывать тебя какими бы то ни было обещаниями? Потом, я прекрасно знал о своих наклонностях плейбоя. Я не думаю, что моей жене пришлись бы по вкусу мои гулянки. Я же сбился со счету, сколько женщин побывало в моей постели. А сейчас я нагулялся, материальное положение у меня твердое, семью я обеспечить смогу независимо от того, как сложится моя судьба. Я стал постарше, пора остепениться, подумать о будущем. Я посмотрел — ты вроде бы относишься ко мне как прежде, я и... — Он сделал неопределенный жест рукой.

— Что, уже и жениться не прочь? — немного иронично спросила Таня.

Он молчал, и сердце Тани замерло. Внезапно ей стало страшно, что он может отшутиться или посмеяться. К тому моменту, как он заговорил, она уже проклинала себя за то, что начала этот разговор.

— Если ты не против самой идеи, то мы отложим это событие до августа. — Он сделал паузу, затем пояснил: — Я в сентябре уезжаю на стажировку в Германию, и мы могли бы совместить эту поездку со свадебным путешествием. Скажем, поехать на пару недель в Швейцарию, а оттуда — в Мюнхен. Если хочешь, можно будет и для тебя

Интересную работу подыскать, а немецкий ты за это время выучить успеешь. И, я думаю, это будет твое первое и последнее место работы, потому что я не хочу, чтобы моя жена интересовалась карьерой больше, чем мной. Впрочем, за несколько месяцев ты наработаешься вволю. Скучать дома тебе не придется — я человек общительный, мы постоянно будем на виду. К тому же я надеюсь, что ты примешь посильное участие в моих делах, а их у меня будет много. Дело в том, что после Германии — это уже точно извест-но—я войду в совет директоров концерна. Так что можешь себе представить, какое положение тебя ожидает.

Таня слушала его, закрыв глаза. О Господи, вот это поворот... Ей было все равно, кем он станет, хотя и эти его планы радовали. Все-таки он сделал ей предложение, все - таки не напрасно она терпела все годы. А она еще, дурочка, следила за ним, хотела вынудить его на такой шаг... Таня мысленно возблагодарила судьбу за то, что не было подходящего случая заговорить на эту тему. Зната бы раньше, не тратила бы силы и нервы на сбор компромата.

Они поженятся, поедут за границу, потом она будет женой одного из тех, кто управляет О'МР. Это была новая фирма, существовала всего около года, но уже прославилась. 1ЛУ1Р занималась производством бытовой техники, промышленной электроники и еще многих вещей; Таня по отзывам знала, что технику они гонят качественную и недорогую. Вот, собственно, и все, что она знала об этой компании. И ее сейчас меньше всего волновала эта сторона вопроса.

Сашка ушел на кухню, поставил чайник. Потом вернулся, присел у кровати на корточки, глядя на Таню.

— Ты так и будешь голышом ходить? — улыбнулась она.

— Тебя это шокирует? Я считаю, что у меня красивое тело, поэтому не стесняюсь его. Хотя вообще-то по квартире я хожу хоть наполовину, но одетый.

— Наполовину — это как? Тапочки и кепка?

— Точно. Еще солнцезащитные очки и презерватив. — Он усмехнулся. — Нет, я имел в виду шорты. Да ну, Тань, одежда нужна, когда холодно, а у меня дома вечно Ташкент. Ты вставать думаешь или нет? Или так и будешь лежать? Тоже голышом, между прочим.

Таня пропустила вопрос мимо ушей. Она разглядывала

Его так, будто видела впервые. Этот человек станет ее мужем... Крепкая шея, широкие прямые плечи, на груди пробиваются черные курчавые волосы, тонкая талия... На том, что находилось ниже талии, она невольно задержала взгляд. В напряженном состоянии его «приспособление» было более чем внушительным, и ее счастье, что он умело с ним обращался. Иначе занятия сексом превратились бы в пытку — 24 сантиметра мужской плоти могут нанести серьезнейшие травмы. Таня не удержалась от шутки:

— Знаешь, на что похоже твое «хозяйство»?

Он немного удивленно посмотрел себе между Ног:

— По-моему, на половой член. У тебя есть другие версии?

— Ага. Это похоже на отвратительную харю, заросшую черной бородой. И эта харя с толстыми губами высунула длинный розовый язык.

Его глаза заискрились смехом.

— Ах вот как ты обо мне думаешь? Хорошо, пусть это будет харя с высунутым языком. А если взять два презерватива, надуть их, покрасить кончики в коричневый цвет, то получатся точь-в-точь твои груди.

Таня швырнула в него подушкой, он увернулся, спрятался за шкафом, смеясь:

— Тань, шутка за шутку! Я ведь не кидался в тебя ничем... Тань, прекрати буянить — мне одеться надо!

— Вот только вылези оттуда! — грозно сказала Таня.

— И что будет?

— Увидишь!

Но через минуту она сдалась. Да и вставать пора было. Нехотя она поднялась, заправила постель, пошла умываться. Сашка на кухне с кем-то разговаривал по телефону, и Таня не успела разобрать суть беседы — когда она вошла, он положил трубку.

— Танюш, у меня к тебе будет просьба, — сказал он за завтраком. — Я сегодня вечером уеду, запишешь мне лекции под копирку?

— Уедешь? — У нее упало сердце. — Надолго?

— Дня на три. Запишешь?

— О чем ты говоришь... — Она замялась, потом решилась: — Саш, ведь ты сейчас официально не работаешь, а командировки продолжаются.

— Ты ревнуешь? — удивился он. — Не ревнуй, это деловая поездка, не гулянка.

— Да нет, не в этом дело...

Он откинулся на спинку стула, пристально глядя ей в глаза. Взгляд его был серьезным, но не злым.

— Ладно. Таня, давай начистоту, если уж зашла речь об этом. Я вовсе не слепой, й я не один раз видел тебя в местах, где чье-либо присутствие было нежелательно. Понимаю, тебе интересно, чем я занимаюсь, но не думаю, что стоит продолжать эту практику. Есть вещи, которые нельзя знать даже тебе. Я видел тебя в лесу около Ленкиной дачи и обязан был застрелить тебя. Я не сделал этого — рука не поднялась, хотя рисковал очень сильно. Если бы ты сказала ментам хоть слово, я должен был бы пойти на суицид, чтобы оборвать цепочку следствия. Я связан со многими людьми, и если провалюсь, то пострадает огромное количество людей. Я не моху убить тебя, я не зверь, но если ты попадешься на глаза кому-то из моих людей, то ты погибнешь. Они сначала убьют, а потом будут разбираться, кого же они убили. Если будут разбираться. И я не смогу их наказать за это — есть правила работы, они выполняют их. Это я знаю, что ты умеешь держать язык за зубами, а они - то нет! Поверь, мне совсем не хочется присутствовать на твоих похоронах, поэтому давай мы с тобой договоримся, что больше ты рисковать не будешь. И если кто-то когда - то спросит, чем занимается твой муж, ты назовешь только легальный бизнес. Это распространяется и на те случаи, если я «завяжу» или умру.

— Умрешь? — испугалась Таня.

— С моей профессией это не исключено. И я забочусь не о себе — мне при таком раскладе будет все равно, — а о тебе. Я не хочу, чтобы ты умерла раньше времени, поэтому советую: никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не говори, что твой муж занимается или занимался криминалом. Если я погибну и ты через десять лет после моей смерти проболтаешься, тебя все равно убьют. Ч к 'Г. м ты невольно не выдала других. А кто, сама подумай, будет растить наших детей, если мы оба погибнем? А? А будет их у нас, м-м... Для начала остановимся на трех. Что ты скажешь?

Таня смущенно засмеялась:

— Не рано ли ты заводишь подобные разговоры?

— В самый раз, А будешь возмущаться, — с шутливой угрозой пообещал он, — так я в первую же после возвращения ночь сделаю тебе такой подарок. Как раз к октябрю одно дите у нас уже будет. А? Кстати, Тань, когда я вернусь, ты переедешь ко мне. А то что такое? Мне надоело звонить тебе, я хочу видеть тебя каждый день.

Слыша такие слова, Тане хотелось плакать от радости. Надо же, и в ее изломанной жизни появился просвет..

На вторую пару они едва не опоздали, влетев в аудиторию в последний момент. Таня заметила, как отвернулся Васин, скрывая усмешку, как переглянулись остальные ребята, как опустили глаза девчонки, пряча зависть. Конечно, ведь в группе не было ни одной, которая не мечтала бы заарканить Матвеева. А он делал вид, что ничего не замечает, что перешептывания за его спиной не имеют к нему отношения, сидел с наивной физиономией прилежного «ботаника».

Это было настоящей сказкой. Таня не видела и не слышала, что происходило вокруг. Склонив голову над тетрадью, она смотрела не на бумагу, а на Сашку, искоса следила за каждым его движением, забыв обо всем остальном. Вот он быстро-быстро покрывает тетрадную страницу каракулями, которые выдает за буквы. Таня никак не могла привыкнуть к тому, что он левша. Вот он на мгновение оторвался от писанины, исподлобья глянул на преподавателя, загнутые вверх ресницы коснулись низких бровей. И как он может думать об учебе после того, как утром произнес эти слова...

Она не провожала его, после института они поехали в кафе — отметить помолвку. Он был еще предупредительнее и нежнее, чем даже несколько дней назад, он смотрел в ее глаза не отрываясь. Таня не могла вспомнить, о чем они говорили, она не только мыслями — всем своим существом была в уже совсем близком августе. А вечером он уехал, обещав звонить ей каждый вечер, и Тане разом все опостылело. Все стало таким пошлым, обыденным. Когда Сашка присутствовал на занятиях, Таня была убеждена, что институт — лучшее место на земле. Теперь удивлялась, что она могла находить интересного в нудных лекциях, что ей могло нравиться в общении с однокурсниками. Какими плоскими, скучными, пресными они были — и девчонки, и парни. Даже Толик Васин, ближайший институтский приятель Матвеева, ничем не выделялся из общей массы. Они все до единого не годились Сашке в подметки, он отличался от них так же, как алмаз от щебенки. Таня пыталась понять, как они могут жить такими примитивными интересами — каждодневной заботой о куске хлеба, стремлением побыстрее получить диплом и избавиться от необ-ходимости ходить на лекции. Они все говорили об одном и том же, они ничем не отличались друг от друга.

Как им не тошно от самих себя? Они были выхолощенными, они боялись одиночества, они сбивалась в кучки. Таня припомнила, что Сашка всегда был занят какими-то важными делами, и ему не становилось скучно одному — он легко находил пищу для ума и занятие для рук. Не то что ее бывшие друзья.

Он не позвонил ей ни в первый, ни во второй вечер. Таня успокаивала себя мыслью, что он может быть загружен делами, и никто не знает, как там у него сложились обстоятельства. Может быть, у него нет возможности позвонить. Криминал — это не турпоездка в соседний город, все может произойти, никто ни от чего не застрахован.

На четвертый день его отсутствия Таня летела в институт, как на крыльях. Ей казалось, что он обязательно приедет, он ведь сам сказал, что намерен отсутствовать всего два-три дня. Но... прошла первая пара, вторая, а его не было. Чуть не плача, Таня подошла к Васину:

— Толик, ты не в курсе, где Матвеев?

Толик воззрился на нее с нескрываемым удивлением:

— А ты что, не знаешь?

— Нет. — У Тани задрожали колени: ей показалось, что Толик скажет ей нечто страшное.

Толик пожал плечами:

— Он в больнице. Четвертые сутки в реанимации.

— Что?! Что с ним? — Она судорожно вцепилась в его рукав.

— Да не ори ты так, — он досадливо поморщился. — Жить будет. Перетравились они всей бригадой. Поехали в кабак, в эту, как ее, «Синюю розу» на Каховке, и отравились. Они еще вовремя спохватились, да и то потому, что Сашка со своей язвой быстро отреагировал. У него кровь горлом

Пошла, его в больницу повезли, а по дороге еще восемь человек свалилось. Сашку сразу в реанимацию — он без сознания был, — остальным кишки промыли и по обычным отделениям рассовали. Пятнадцать человек госпитализировали. «Синюю розу» закрыли менты — помимо наших, еще двадцать три человека в больницу попали. Говорят, отраву какую-то в водке нашли — то ли ртутную соль, то ли еще что...

— Откуда ты это знаешь?

— Мне Мишка, брат его, звонил. Вчера. Говорит, через неделю всех выпишут. Ну, Сашка-то задержится — ему весь желудок разъело.

Нельзя сказать, чтобы Таня успокоилась. Вот как бывает — не успели расстаться, и он едва не погиб. И тут же Таня насторожилась: как он мог оказаться в кабаке, если собирался в другой город? Он и в обычной ситуации почти не пил, тем более — водку. Он ее терпеть не мог. А перед выездами вообще не пил никогда и своим людям запрещал. Это их правило Таня знала хорошо, она не раз об этом слышала.

Видимо, Толик по каким-то причинам врал. Чтобы проверить это предположение, Таня после третьей пары спросила у него, в какой больнице лежит Сашка. Без малейшего смущения Толик ответил, что не имеет понятия, — а зачем ему это знать, если в реанимацию посетителей не пускают?

Неугомонная Таня, вернувшись домой, взяла телефонный справочник и принялась обзванивать больницы. Занятие это оказалось гораздо более длительным, чем она рассчи-тывала, и к одиннадцати часам она обзвонила вс. его двадцать московских больниц. На всякий случай позвонила Соколову, но его не было дома — об этом крайне сухо и неприязненно сообщила девушка Соколова. Таня стала объяснять, что она разыскивает не столько Михаила, сколько Сашку. В трубке некоторое время слышалось только гуканье ребенка, которого Ирина держала на руках (они не были женаты, но прошлым летом у них родился сын Славка, и они жили вместе), а затем она зло ответила: «Я не справочное бюро». И положила трубку. Таня больше ей не звонила.

На следующий день она не поехала в институт, с самого утра методично обзванивая больницы. Как она и подозревала, ни в одной из них такого пациента не оказалось. Были однофамильцы, были люди с похожими фамилиями, но Сашки Матвеева среди них не нашлось. «Ну, Васин...» Таня еле сдерживала гнев. Зачем, спрашивается, он врал, да еще и так нахально? Однако стало ясно, что с Сашкой произошло что-то неладное. Таня заметалась, придумывая способ срочно узнать правду. Попробовать выследить кого-нибудь из Сашкиной команды? Не годится. Во-первых, она обещала не делать этого, во-вторых, могло оказаться и так, что Сашка сам — из соображений «производственной необхо-димости» — ввел Васина в заблуждение, и Таня, начав слишком рьяные поиски, рискует нарушить его планы.

Ее раздумья прервал телефонный звонок. Она мгновенно, схватила трубку, с отчаянной надеждой спросила:

— Да?

Нет, ее надеждам не было суждено оправдаться.

— Привет, Тань. Это Толик Васин. Ты чего сегодня прогуляла?

Его радостный тон вызывал у Тани настоящее отвращение.

— Не прогуляла, а всего лишь плохо себя чувствую.

— Понятно. К понедельнику оклемаешься?

— Не знаю. А что?

— Меня попросили кое-что передать тебе.

— Что? — Танины надежды возродились.

— Мне вчера вечером Соколов звонил. Я специально для тебя спросил, где они валяются. В 7-й градской.

— Не может быть! Я звонила туда, там нет Матвеева!

— Все правильно. В приемном покое документы перепутали, и он под другой фамилией лежит. Но он там, и Соколов там же, я разговаривал с ним. Сашка пришел в себя, но слаб, как котенок, даже голову от подушки оторвать не может — много крови потерял. Говорить тоже не может — ему зондом все горло ободрали. Только глазами хлопает. Его через неделю уже в обычное отделение из реанимации переведут. А Соколова выписывают в понедельник. Он тебе записку написал, просил передать.

Таня тихо плакала, сидя у телефона. Угораздило же ее влюбиться в рэкетира, и был бы он просто рэкетиром, так ведь Сашка, которого она помнила еще курносым мальчишкой, Сашка, чьи глаза всегда были наивно-честными, оказался лидером ясеневской группировки.

Лежит себе в больнице, а она что только не передумала за эти несколько дней! То ей казалось, что его арестовали, то — что убили. И так будет продолжаться до конца жизни: он будет уезжать, а она — сходить с ума от беспокойства. Странно, до откровенного объяснения между ними она так не нервничала. Может быть, потому, что раньше не пред-ставляла себе отчетливо всех опасностей, которыми была наполнена его жизнь. А с другой стороны, ей даже немного нравилось это волнение — ей есть за кого переживать. А какое наслаждение приносят встречи после всех тревог и страхов!

В субботу с самого утра она занялась уборкой. Наверное, еще ни разу она не выполняла эти нехитрые обязанности с таким рвением. Она стремилась ни на секунду не оставаться без дела, ветром носилась по квартире, не позволяя себе даже передышки. Мать, понаблюдав за ней, подошла, когда Таня стирала белье, как бы между прочим заметила:

— Что-то Саша перестал звонить. То телефон обрывал, то пропал.

— Он в больнице, — откликнулась Таня.

— Как же это его угораздило? — недоверчиво спросила мать. — А почему ты его не навещаешь?

— А к нему не пускают. Вот когда его переведут из реанимации в обычное отделение, тогда поеду.

— Он в реанимации?

— Ага. Отравился чем-то, а у него язва желудка - одну операцию уже перенес. Четверо суток без сознания был, только вчера в себя пришел. Еле откачали.

— Интересные вещи ты говоришь. Он не похож на язвенника. По-моему, уж чем-чем, а здоровьем его Бог не обидел. Скажешь тоже — язва. — Мать насмешливо фыркнула. — Была бы незалеченная язва, он бы на строжайшей диете сидел, и никаких занятий спортом. И в больнице бы минимум раз в год по два месяца валялся. А он ест все подряд — и на боли, заметь, не жалуется — в том числе и острую пищу, от которой любой язвенник загнулся бы. И со спортом в большой дружбе. Чем он занимается? Карате, кажется? И разряд имеет?

— Рукопашным боем, — раздраженно ответила Таня.

Сашка не нравился ее матери, и Таня бесилась, когда

Мать начинала копаться в его недостатках и придираться к словам, выискивая ложь.

— Рукопашным боем, — задумчиво повторила мать. — Стало быть, уличную драку возвели в статус вида спорта. Танечка, ты хоть раз задумывалась, куда наносят удары в драке? Многие удары нацелены в живот. С язвой желудка один удар средней силы сделал бы его безнадежным инвалидом.

— Послушай, мам, ну какая тебе разница, чем он болен и в чем это выражается?

— Жалко мне тебя. Девка красивая, не тупица, а отравила себе всю жизнь, связавшись с этим красавчиком. Открой глаза, сними ты свои розовые очки. Сколько лет ты за ним бегаешь? Пять лет. И все это время он то к тебе, то от тебя. Поиграл — ушел к другой, та его пошлет к чертовой матери — он опять к тебе. И так будет до бесконечности. Не любит он тебя и никогда не любил. И не нужна ты ему по-настоящему. Чего ты ждешь? Того, что через пару лет он женится, а тебя про запас оставит? Так и будешь всю жизнь его любовницей на черный день.

Таня выпрямилась, решительно завернула водопроводные краны и с нескрываемым торжеством ответила:

— К твоему сведению, мама, жениться он намерен на мне. И не через пару лет, а в августе этого года. Он сделал мне предложение неделю назад. В августе мы поженимся, а в сентябре уезжаем за границу.

— Ах, даже так...

Усевшись на край ванны, Таня принялась рассказывать. И то, что он не женился раньше только потому, что считал себя неспособным обеспечить семью, и то, что они восемь месяцев будут жить в Германии, пока он будет стажироваться. И то, что перед этим они поедут в Швейцарию — в свадебное путешествие. А под конец добавила, что он войдет в совет директоров ЦМР, а потом, возможно, и президентом компании станет (вот это уже были не его слова, а Танины мечты). Но мама недоверчиво рассмеялась:

— Ох, ну и мастер же он сказки рассказывать! А ты, как Маня-колхозница, уши развесила и веришь ему. Значит, полгода назад он был нищим — по его собственному при-

Знанию, — а теперь у него нашлись деньги и на жену, и на свадьбу, и даже на Швейцарию. Ты не подумала, что восемь месяцев стажировки за границей стоят очень недешево? За него, возможно, какая-то фирма будет платить, а за тебя? Он раскошелится? Красиво как получается — прям как в кино. То нищий, то на него с неба миллионы сваливаются. И насчет ТЛМР я сомневаюсь. Это российско-американское СП, и почему он будет стажироваться в Германии, а не в США, непонятно. На директорское кресло замахнулся, ждут его, видите ли, там. Танечка, да в эту компанию уборщицей невозможно устроиться! Ты газеты не читаешь, а напрасно: про эту компанию и до ее официального открытия, и сейчас ой как много пишут! Это предприятие для элиты. Специалисты там получают огромные деньги, но эти специалисты — из числа тех, кто свое дело знает от корки до корки, кто имеет богатейшую практику, кто зарекомендовал себя прекрасной работой в других местах. Понимаешь? Попасть туда труднее, чем в Кремль. А по твоим словам получается, что человек, только что окончивший институт, пусть и с красным дипломом, сразу попадает в число не просто рабочих, а руководителей.

Таня повернулась спиной к ней, покусывая с досады губы. Матери ничего не докажешь, и спорить не рекомендуется: она недавно выписалась из больницы, ее нельзя было нервировать. Таня многое могла бы сказать, многое накипело в душе, но в этом доме никто никогда не позволял себе говорить откровенно. Мать была психически больна, периоды ремиссии становились все короче, лекарства она принимала горстями, и, хочешь не хочешь, Таня с отцом вынуждены были учитывать это.

Она молила Бога, чтобы Сашка побыстрее выписался из больницы, чтобы уйти к нему навсегда. Там была настоящая, кипучая жизнь, там можно говорить то, что думаешь, там не было настороженности, как в палате психиатрической больницы. Она старалась не думать об этом, мать все-таки не виновата в своей болезни, но она устала. Конечно, это плохо, что она тяготилась матерью, но Тане было всего-то двадцать два года, и ее душила беспросветность собственной жизни.

Перед матерью она испытывала чувство вины. Та болела уже больше десяти лет, отец, жался ее и дочь, не разводился, но они давно стали чужими друг другу и даже спали в разных комнатах. Отец и мать почти не разговаривали между собой, отец мало находился дома — у него было две работы, вечерами и по выходным он торчал в каком-то ко-оперативе. Он был готов работать и в трех местах, лишь бы не проводить тягучие и нудные вечера наедине с больной женой. Женщина понимала, что давно стала обузой для не такого уж и старого мужа, она была благодарна ему за видимость семейных отношений, за то, что он навещает ее в больнице и с присущей ему тактичностью избегает «больничных» тем в разговорах. Она жила иллюзиями, давно смирилась с непрочностью своего мирка и старалась не заглядывать в будущее — ничего, кроме унылой больничной койки,„там не было.

Фактически семья давно развалилась. Каждый из троих жил обособленной жизнью, не доверяясь другому. Таня еще как-то пыталась сохранить теплоту отношений, скрасить одиночество матери, потому что отец возвращался на ночь домой, похоже, только из вежливости. Тане казалось, что мать ревнует ее к Сашке — он ведь мог забрать дочь, последнюю радость и утешение бедной женщины. Но не могла же Таня всю жизнь провести сиделкой у постели матери! Ее тянуло к молодым, она любила и была любима, она хотела иметь свою семью и растить своих детей. Она вовсе не собиралась жить прошлым, быть до конца привязанной к несчастной и фактически никому не нужной женщине. Сашка, который всего на полгода старше ее и казался чуть ли не взрослее ее отца, обещал ей красивое будущее. Можно ли осуждать ее за то, что она не отказалась от выполнения своей мечты ради исполнения долга перед матерью?

Таня стирала; мать не уходила, стояла и молча смотрела на нее. Таня не выдержала:

— Мам, почему тебе Сашка так не нравится? Что ты вечно ищешь изъяны в нем?

— Он не пара тебе.

— Да? Он что, хуже других? Или я хуже, я ему не подхожу?

— Таня, поверь, я редко ошибаюсь в людях. Он очень нехороший человек.

— Почему это?

— Он эгоист, но это не так страшно по сравнению с остальным. Он двуличен, считается только со своими прихотями, он способен на любую ложь и подлость, лишь бы добиться своего. Ему хочется быть центром вселенной, но он презирает эту вселенную. Он не задумывается, причиняют ли его действия боль окружающим и насколько сильна эта боль. Если он дорвется до власти, он будет ломать и калечить судьбы окружающих. В нем нет ни жалости, ни чуткости, ни душевности, он недобрый человек. Ты будешь очень и очень несчастна с ним.

— Брось ты, мам. Ты не знаешь его так, как я.

— Таких людей видно сразу, и степень знакомства не играет роли. Мне со стороны заметно многое такое, чего ты не видишь. Он лицемер, он говорит с тобой, уверяя, что любит тебя, а смотрит с одинаковым выражением лица что на тебя, что на стену. В его внутреннем мире ты ничего не значишь, ты даже не имеешь статуса личности. Ты для него не человек, а какое-нибудь насекомое или вещь. И взгляд у него...

— Какой же? — с вызовом спросила Таня.

— Знаешь, бывают люди, которые посмотрят на тебя — и на душе теплее станет. Взгляд у них светлый, доброжелательный. Большинство людей равнодушный к себе, и к

(другим, и взгляд у них пустой. А у Саши взгляд тяжелый, темный. Он вроде бы такой общительный, открытый, а глаза у него будто темными очками спрятаны. Не хочет он, чтобы кто-то догадался о его мыслях, боится, что кто-то в душу ему может заглянуть. Он лжет с таким видом, будто абсолютно искренен, и смеется, когда видит, что ему поверили. Он издевается над всеми, он топчет людей. Все святое в людях достойно лишь его едкой насмешки.

— Нет, мам, вот тут ты не права. Ты терпеть не можешь врачей, а у Сашки есть общая с ними черта — он циничен. Циники не издеваются, они говорят неприкрашенную правду. Совершенно верно, все циники в какой-то мере безжалостны и бездушны — они не думают, насколько другим неприятно слышать правду о себе. И Сашку ты не любишь именно потому, что он в твоем представлении ассоциируется с психиатрами. А что? Они тоже не говорят правды своим пациентам, не посвящают их в свои планы, не доверяют им. Иногда и лгут. Что, не так?

Мать резко повернулась и ушла, а Таня, остыв, сообразила, как больно она ударила по чувствам матери в запале. Ей стало ужасно стыдно, но сказанного не воротишь, и Таня еще не успокоилась настолько, чтобы просить прощения.

Была одна вещь, которую Таня не могла простить матери. Ругала себя, но не могла. Когда Сашка на втором курсе женился и Таня увидела обручальное кольцо на его руке, она пыталась отравиться. Ее откачали в обычной больнице, и все закончилось бы семью днями пребывания в обществе медиков, если бы не мама... Она пришла к заведующему отделением, сообщила, что больна сама и переживает за психическое здоровье дочери. Кончилась беседа тем, что Таню отправили на полуторамесячное «обследование» в психиатрическую больницу. Каким образом ее обследовали, она так и не поняла, потому что все встречи с врачами ограничивались трехминутными беседами с лечащим врачом во время обхода и оброненными мимоходом приветствиями заведующего. Все остальное время ее пичкали огромным количеством таблеток, даже названия которых медсестры отказывались ей сообщить. Неусыпный контроль санитаров — они днем и ночью следили за каждым вздохом шестидесяти пациенток отделения. Все по расписанию — подъем, уборка, завтрак, «общественно-полезный труд» (конверты для сухих супов вручную клеили), прогулки, на которые Таню не выпускали — боялись, что удерет. Затем обед, послеобеденный сон, полдник, просмотр телевизионных программ (в специальной комнате и по особому разрешению врача), ужин, сон. В своей одежде ходить запрещалось, ей выдали убогий безразмерный халат, хлопчатобумажные чулки без пояса и резинок и кирзовые шлепанцы. Посещения больных неродными людьми не разрешались, звонить домой можно было только с позволения врача и не чаще раза в неделю, внеплановые разго-воры с врачом допускались только с санкции медсестры... Сигареты — и те по счету выдавали (при себе нельзя было держать ни сигареты, ни спички). Таня долго не могла привыкнуть к этому заключению, мало чем разнившемуся с тюремным — вплоть до того, что в палатах всю ночь горели красные контрольные лампы, — к тому, что она внезапно лишилась всех человеческих прав, но в конце концов

Смирилась. И из больницы она вышла с тем же диагнозом, который был у ее матери, хотя у Тани никогда не было ни галлюцинаций, ни даже беспричинной депрессии.

Только к вечеру она заговорила с матерью, но та отвечала сухо и неохотно. Потом пришел с работы отец, мать почти сразу же легла спать. А Тане в ту ночь было не до сна. Странное предчувствие угнетало ее; она вертелась с боку на бок, считала до тысячи, но сон не шел к ней.

В коридоре тихо звякнул телефон. Таня вскинулась — кому не спится без четверти два ночи? — сдернула трубку. Кто-то хулиганил, потому что ответом Таниному «алле» была гробовая тишина. Пожав плечами, она вновь забралась под одеяло и тут сообразила, что же ей показалось неестественным в словах Васина.

Язва. Язва желудка. Мать тысячу раз права, говоря, что Сашка не похож на язвенника. Он и не был им — та его «операция» на втором курсе на деле являлась сквозным ог-нестрельным ранением. Таня знала это, но так привыкла врать, что уже сама себя убедила во лжи. Но язвы-то не было! Каким образом тогда он очутился в реанимации, ведь он не мог отравиться сильнее остальных... Что-то здесь неувязочка получается. Впрочем, что переживать? Все выяснится в понедельник, когда из больницы выйдет Соколов.

А в воскресенье выяснилось, что ей нечем заняться. Все домашние дела она переделала накануне, и безделье в ожидании понедельника портило ей настроение. День тянулся мучительно медленно, минуты текли, как вязкий сироп, — лениво, нехотя. Поэтому незваный гость, явившийся вечером, оказался кстати.

Таня познакомилась с ним не так давно, звали его Витей, он был ужасно забавным, и с ним было весело. С ним можно было болтать на любые темы без всякого стеснения, как с лучшей подружкой. Буквально с первой встречи у Тани установились такие отношения с ним, как будто они были знакомы много лет. Единственное, что слегка напрягало Таню, — она как-то по глухой пьяни сболтнула лишнее о Сашке и опасалась за последствия своей разговорчивости. Но Витька выглядел обычным лохом, и она надеялась, что пьяные откровения сойдут ей с рук.

Витька поудобнее устроился в кресле (поудобнее у него называлось сесть по-турецки, чтобы острые тощие колен

Ки торчали выше ушей), дождался, пока она плотно притворит дверь в комнату, и заметил:

— Ты здорово похорошела за те полтора месяца, что я тебя не видел.

— Хотелось бы верить, — вздохнула Таня. До красоты ли ей было, если Сашка лежал в больнице?

— Рада, наверное, — сделал совершенно необъяснимый вывод Витька.

— Чему?

— То есть? — не понял Витька.

— Чему мне радоваться? Одни проблемы.

— Да ладно! От такой угрозы тебя судьба избавила, а ты кислую морду строишь.

— От какой угрозы? Вить, я тебя что-то не понимаю.

— Ну, ты боялась этого, как его... — Витька прищелкнул пальцами. — А, Цезаря! Все вспоминал, что он за император — Цезарь или Наполеон?

— Я не боялась его.

— Ну, ты врать здорова! А кто бумажки на него собирал?

— Это для другого дела. Вовсе не для того, чтобы защититься.

— Ладно, твое дело. А где, кстати, ты их держишь? Все еще дома?

— Много будешь знать — не своей смертью помрешь, — отрезала Таня. — И забудь про них. Ты их не видел, и мало ли чего я могла спьяну наболтать?

— Ну да, — ухмыльнулся Витька. — А я тоже пьян был и ничего не помню. Может, мне это все приснилось. Это мы в первом классе проходили, урок такой у нас был — «ничего не видел, ничего не слышал» называется. И от природы я вообще глухонемой. У меня местечко есть на примете, надежнее не придумаешь, поэтому я и спросил.

— Спасибо за заботу, но этих фотографий больше нет, я их сожгла. И отвяжись от меня.

— А я и не привязывался, это вообще не мое собачье дело. Чего ты ко мне пристала? Кстати, ты с ними рисковала влететь очень и очень круто. Если бы он пронюхал про такие дела, тебе пришлось бы гроб заказывать. Для себя.

— Ему на это наплевать.

— Сейчас — конечно. Сейчас ему на все наплевать.

Тане эта реплика показалась странной.

— Да, ему не позавидуешь. Четверо суток в реанимации, и неизвестно, сколько придется еще пролежать.

— В какой больнице?! — Витька даже глаза вытаращил. — Он в больнице?

— Ну да.

Витька погрузился в размышления. Выражение лица у него было такое, какое могло быть у компьютера, которому загадали детскую загадку «А и Б сидели на трубе». Казалось, еще немного, и у него из ушей пар повалит. В конце концов он выдал:

— А кого тогда похоронили на этой неделе?

— Понятия не имею.

— Черт возьми, ведь шум был на всю Москву. Может, мы с тобой о разных Цезарях говорим? Но все твердят, что грохнули именно Кровавого Цезаря, главаря ясеневских...

Таня тихо осела. Нет, только не это...

— Самое интересное, я видел его могилу, — разглагольствовал Витька. — На Щербинке. На могиле цветов больше, чем на рынке перед Восьмым марта. И надгробие уже поставили, надпись из чистого золота, не латунь там какая - то. Я и имя запомнил — Матвеев Александр Сергеевич, родился 11 мая 1969 года, умер...

Тане показалось, что она закричала, но крик прозвучал только в ее голове. Горло не слушалось ее, и наружу вырвался лишь хриплый шепот: «Нет...» Из закрытых глаз полились слезы, на какое-то время она перестала воспринимать окружающий мир. Сбылись-таки ее самые черные предчувствия... Как глупо, как неожиданно, ведь все складывалось так чудесно. Значит, та ночь была последней, самой последней. Больше этого не повторится — он умер. Он навсегда ушел, его не вернешь, как трудно это принять, какое это ужасное слово — «навсегда»...

Витька покинул свое кресло, сидел рядом, гладил ее по руке и обеспокоенно спрашивал: «Тань, ты че?» Знал бы он, ЧТО сказал, понимал бы он, КЕМ был Сашка для Тани.,. Витька выскочил, через некоторое время вернулся с флакончиком валерьянки и стаканом воды, накапал.

— Танюш, на, выпей.

— Не надо, — отказывалась она. Зачем ей успокаиваться, если случилось худшее?

— Танечка, я тебя очень прошу, выпей! — Витька сам чуть не плакал, суетился вокруг нее, уговаривал.

Устав от его просьб, она сдалась. Витька сидел расстроенный и старался не смотреть ей в глаза.

— Тань, прости, я не думал... Блин, я не знал, что ты так к нему относишься... Я-то думал...

— Прекрати. Ты здесь ни при чем. Не ты же его убил. — Она помолчала, потом тихо спросила: — Как?

— Точно никто не знает. Мне мент знакомый в общих чертах рассказал. Там большая игра была. Его расстреляли у собственной входной двери, восемь пуль всадили, и пистолет бросили рядом. Заказное убийство. При нем самом менты пушку нашли и кучу всего такого, от чего весь уголовный розыск на уши встал. В квартире обыск был, а там... В общем, предполагают, что он собирался обложить данью 11МР, влез в политические дрязги, успел отравить жизнь авторитетам повыше себя, запугал пол-Москвы... И в конце концов его убрали, потому что он всем надоел и к тому же подкопался под кого-то такого, к кому подступать еще ни у кого наглости не ХЕатало. Менты считают, что его убрали из-за наездов на 11МР, потому что только там люди располагают такими политическими связями. 11МР отпирается, говорит, что ничего подобного, даже награду за данные об убийце пообещала. Ясеневские, которых менты хотят основательно потрепать — благо все данные о команде теперь на Петровке есть, — снялись с хат, попрятались и пообещали: если хоть кто-то ляпнет ментам о бизнесе Цезаря — резня будет похлеще прошлогодней. Короче, всем, кто что - то знал, после этого заявления резко отшибло память. И тоже бешеные бабки за имя киллера предлагают, как и ТГМР. Никто толком не знает, с какой стороны «заказ» пришел — то ли его люди с 1ШР устранили, а плата за данные об убийстве — обычный блеф, то ли кто-то из воров в законе распорядился избавиться от беспределыцика, то ли ни те, ни другие, а кто-то третий. Одна путаница.

Боже, как все это жутко... И как похоже на Сашку — он вечно был замешан во всех мыслимых интригах. Он был слишком молод для того, чтобы с ним считались, и его признавали только тогда, когда он наносил неожиданный удар. Ему приходилось нагло плевать на все законы и понятия, на всякую субординацию (если этот термин приме

Ним к криминалу) — хотя бы для того, чтобы его заметили. И вот — не только заметили, но и на мушку взяли... И выстрелили... Невольно Таня представила его себе — окро-вавленный, он упал на ступеньки, а убийца все стрелял и стрелял... Она содрогнулась, в горле встал плотный комок. И, чтобы как-то отвлечь свое воображение от страшной картины, она выдавила из себя:

— Ты-то как?

— Да я-то нормально. Вот, на работу устроился... Программистом...

Он отвечал машинально, совершенно удрученный Та - ниной реакцией. Он не собирался причинить ей боль и теперь чувствовал себя едва ли не виновником гибели Саш-ки. Сникнув окончательно, он скомканно и торопливо распрощался и ушел.

Таня впала в прострацию. Что-то вокруг происходило, она это видела, как-то участвовала в этом, но ничего не понимала. После Витькиного ухода в комнату заглянула мать, села рядом, обняла, начала говорить что-то ласковое. Таня, кажется, даже отвечала — невпопад и какую-то ерунду. Мать пыталась вытянуть из нее, что произошло, и этот вопрос был единственным, четко дошедшим до сознания девушки. Неестественно ровно она сказала: «Сашка умер». Потом вспомнила, какие наставления он ей давал — правду о нем нельзя выдавать даже после его смерти, — и на всякий случай добавила: «В больнице». Мать заплакала, но она жалела не его, а свою дочь. Она просила прощения, почему-то считала себя виноватой за сцену накануне. Таня кивала, говорила ничего не значащие слова. Ей хотелось, чтобы ее оставили одну, в покое, чтобы никто не лез к ней, не пытался разделить ее горе.

Что значила ее ссора с матерью по сравнению со смертью Сашки? Все бывает, говорила и думала Таня. Поссорились из-за пустяка, это ерунда. Все бывает. Только мертвые не воскресают. Это всегда так — утром видишь человека, смотришь в его глаза, потом говоришь: «До встречи». А через несколько часов его нет. Как это — нет? Ведь только что был, только что смеялся, только что ты целовалась с ним, и сразу — пустота. Будто и не было его вовсе. Утром сидел на лекциях, забавно царапал что-то левой рукой в тетрадке, поддразнивая, показывал язык Васину, а вечером

Уже лежал на лестничной площадке. Утром строил грандиозные планы на жизнь, которая оборвалась этим же вечером. Как нелепо...

Таня вспоминала, как он смеялся... Он вечно все делал на ходу, вечно был страшно занят, вечно разрывался на части между своими проблемами. Сколько раз бывало, что она уговорит его сходить куда-нибудь вечером, а когда они спускаются из аудитории в раздевалку, то там их уже ждет Сашкин приятель Валера, глядит на него невинно-вопро - шающим взглядом. «Извини, Танюша, сегодня ничего не получится», — говорит Матвеев... Дело превыше всего — это было основное правило его жизни.

Он ничего не боялся; Таня много раз видела, как он и Васин устраивали турниры в спортзале, это было очень красиво и совсем не похоже на бой — диковинный танец, и только. А потом к ней недалеко от его дома прицепилась компания придурков, хотели куда-то затащить, и Таня увидела его другим — таким, каким он был в деле. Он, и с ним еще трое его ребят, заметили ее издали, подбежали, и на их; лицах ясно было написано желание не разогнать, а убить тех подонков. И танец стал поединком; Таня помнила, как она удивилась, — Сашка выбросил руку вперед, кулак едва коснулся груди парня, державшего ее за волосы, и парень рухнул на колени. Кто-то выстрелил, а у Валеры в руке блеснула финка. Таня впервые увидела, как человек получает удар ножом. Валера сделал движение плечом, парень шагнул к нему... Блеск ледяных прищуренных глаз, неприятный хлюпающий звук, будто хлопнули ладонью по поверхности вязкой жидкости, и нож по рукоятку ушел под ребра... Валера с усилием выдернул лезвие, кровь была не красная, как у раненых в фильмах, а черная, густая, как сироп. Парень упал, а Сашка сквозь зубы процедил: «8еЬг §иЬ... Таня только потом узнала что приставшие к ней идиоты были бандитами и наркоманами. Настолько страшными, что брали их менты вместе с мафией.

Мафия. Красивое слово. И Сашка тоже был очень красивым. Красивым до жути, жестоким и ласковым, фанатично преданным делу и нежным... Как такие немыслимые противоположности уживались в кем, непонятно. Будто не один это был человек, а два. Два в одном, он совмещал в себе все достоинства и все пороки людские. «Они еще на

Хлебаются горя с ним, — сказал о нем один человек. — Они еще наплачутся. Когда-то они измывались над ним, он еще поломает им хребты». Кто были эти «они», Таня так никогда и не узнала. Может быть, это те, кто подослал к нему убийц. Может, «они» — это был весь мир. Сказать точно мог только Сашка.

Она старалась представить его таким, каким он бывал в лучшие моменты жизни, но помимо воли перед глазами вставала другая картина, которой она не видела, но которая прочно завладела ее воображением. Вот приезжает лифт, Сашка выходит, звеня ключами. А по лестнице медленно поднимается убийца — бесшумно, пистолет на изготовку, палец на спусковом крючке... Сашка открывает замок на внешней двери, и в этот момент — грохот, боль, кровь. Он сползает по стене вниз, судорожно вцепившись длинными пальцами в косяк двери, будто пытаясь устоять, и уже понимает — это смерть... Распростертое тело, черные волосы, слипшиеся от крови, и уходит по капле жизнь. Равнодушные руки переворачивают мертвое тело, чей-то голос говорит: «Готов», а скрывшийся бесследно киллер шепчет «Ше11 допе» и мысленно прикидывает, как он рас-порядится деньгами, полученными за убийство. Чьи-то руки выворачивают наизнанку карманы убитого в поисках документов...

Телефонный звонок. Сначала Таня подумала — показалось. Оторвала голову от подушки, прислушалась. Второй звонок в тишине спящей квартиры прозвучал требовательно и нахально. Таня подскочила к аппарату, сняла трубку: - Да?

Молчание.

— Я слушаю вас.

Тишина. Слова тонут, как в тумане.

— Я внимательно вас слушаю, — зло повторила Таня.

Ноль внимания. Будто там ее не слышали.

— Не надо хулиганить по ночам, — сказала Таня и повесила трубку.

Наверное, ничего более глупого сказать было нельзя, мимоходом подумала она. На всякий случай постояла у телефона — может, шутники не угомонились, еще разок по-звонят? Звонков не было; поежившись — в коридоре сквозило, — Таня отправилась в постель. Посмотрела на часы — без десяти два ночи. И замерла — «немой» звонок в то же время, что и прошлой ночью. Ей стало немного не по себе, в голову почему-то полезли нехорошие мысли. А что, если убийцы считают ее опасной свидетельницей и начали охоту за ней?

Уснула она только под утро. И проснулась от мутного кошмара: ей снилось, что они в тот момент были вместе, Сашка упал, а она обернулась. Там стоял Витька и, хохоча, целился в нее из большого пластмассового пугача. Тане стало жутко, она метнулась в сторону, но мертвый Сашка крепко схватил ее за ноги, закричал: «Мы умрем вместе —, ты же хотела быть со мной». Она вырывалась, Витька приближался, а она никак не могла проснуться... В ужасе, в ледяном поту, со слезами на глазах она села на кровати, отчаянно мотая головой — чтобы быстрее сбросить с себя остатки липкого сна. Все понятно — одеяло намоталось на ноги, поэтому она и не могла вырваться из Сашкиных рук во сне.

Спать ей больше не хотелось. Она поднялась, с неохотой начала собираться в институт. Может, не ходить? Как это, наверное, тяжело — молчать и делать вид, что все нормально. Лгун Васин с идиотским весельем опять начнет убеждать ее, что Сашка в больнице, и ей будет очень хотеться ему верить, но через правду не перешагнешь... Нет, надо ехать - он должен передать записку Соколова. Да, хорошо бы с ними встретиться — с Мишкой, с Валерой. От них не надо таиться, с ними не надо притворяться, они испытывают те же чувства, что и Таня, — ведь они потеряли самого близкого друга.

На первой паре Васина не было. Таня решила, что если он не появится и на второй, то с третьей она сбежит. Но вот и вторая пара прошла, а Толика не было. Несмотря на нестерпимое желание побыстрее отделаться от шумных однокурсников и уединиться в маленькой комнатке у себя дома, Таня ждала. И ожидание оказалось не напрасным — Толик соизволил явиться. С красными от предвесеннего сырого ветра щеками, улыбка — до ушей... Как же было омерзительно его оживление. Он протолкался к Тане, взял под локоть, отвел в сторону. Таня хотела отойти еще дальше, чтобы никто не слышат их разговора, но Толик упорно

Не понимал ее намеков. Он стоял, копался в карманах и растерянно приговаривал:

— Куда же я ее дел? Точно помню, что не оставил дома... Или оставил?

— Толик, в какой больнице они лежат? — тихо спросила Таня.

— В седьмой, я же тебе уже говорил.

— Ага. И Сашка в реанимации. С язвой желудка, которой — тебе это известно не хуже меня — у него никогда не было.

Толик удивленно воззрился на нее.

— Я тебе сказал то, что услышал от Соколова. Ему, наверное, лучше известно, чем болеет Матвеев.

Он говорил громко, не стесняясь, и Таня одернула его:

— Потише, не ори так. И ты Матвеева не видел, да?

— Нет, к нему же не пускают. Мишку видел, а Матвеева — нет.

— Но он же умер!

Толик вытаращил глаза.

— Кто тебе это сказал?!

— Да слухом земля полнится. Вся Москва неделю только об этом и говорит. — Стремясь уличить Васина во лжи, Таня для убедительности приврала сама.

— Не знаю. — Толик смутился, отвел глаза, чем еще больше укрепил Танины подозрения. — Я ничего такого не слышал. Да ну, Тань, этого не может быть. Кто он такой, чтобы о нем вся Москва трепалась? Добро бы политик был, или журналист, или спортсмен, а то — студент. Потом, не станет же Соколов врать!

К ним подошла Лика Колесникова, которой Толик последнее время усиленно строил глазки, взяла его под руку, осведомилась:

— О чем это вы секретничаете?

Не успела Таня и рта раскрыть, как Васин ляпнул:

— Какие секреты... Матвеев в больницу загремел, а Та - нюха почему-то решила, что он умер. Да еще говорит, что об этом вся Москва знает.

— Я не знаю, — елейным голоском пропела Лика. — Уже не вся.

— Ты понимаешь, о чем я говорю, — сказала Таня.

— Да ничего я не понимаю! — взорвался Толик.

На шум подошли еще две девчонки — Светка Никитина и Кира Левина. Таня ненавидела их с первого курса — что Лика, что Светка с Кирой были самыми большими сплетницами в институте.

— Давайте по порядку, — распорядилась Лика. — Матвеев все-таки в нашей группе учится, так что это не одной Кудрявцевой касается. — Она метнула в Танину сторону насмешливый взгляд из-под отягощенных французской тушью ресниц. — Итак, Матвеев в больнице. Или умер.

— Как — умер? — ахнула Кира.

События принимали нежелательный оборот. Таня хотела уйти, но Светка властно удержала ее. Лика продолжала:

— Это Кудрявцева так говорит. А с чего вы вообще все это взяли? Может, он прогуливает? Или опять в командировку поехал?

— Он сейчас не работает, — сказала Таня.

— Работает, дорогуша, — вставила Светка. — Это даже я знаю. По трудовому соглашению, уже год. Девчонки, между прочим, не кем-то, а старшим менеджером, и знаете где? Я почему знаю — мой парень в деловом плане очень Сашку интересовал. Я их знакомила.

— Это не важно, — перебила Лика. — Вернемся к основному вопросу. Начнем вот с чего: кто-нибудь за последнюю неделю видел Матвеева? — Она обернулась к группе и повторила вопрос.

Теперь стало еще хуже, потому что их обступила вся группа. Все толкались и переспрашивали, что произошло. Матвеева, естественно, никто не видел.

— Тихо, — сказал Толик. — Мне в прошлый вторник звонил брат Матвеева, и он сказал, что Сашка в больнице. Я думаю, после новогодней дискотеки его брата запомнили все.

Да уж, пара была еще та. И номера они откалывали такие, что внимание на них обратили все. А как они танцевали рок-н-ролл с девчонкой со второго курса! Та была профессиональной танцовщицей, но на их фоне смотрелась куда слабее...

— Вот поэтому я и уверен, что Матвеев в больнице. А Таня говорит, что он умер. Откуда у нее такие данные, не имею ни малейшего понятия.

— Да слушайте вы ее больше! — неожиданно встрял

Лешка Акимов. — Она на втором курсе нас всех на свадьбу уже приглашала, и что? Матвеев-то женился, да только его жену вовсе не Таней звали. Зато Таня два месяца в психушке «отдыхала». И в этом году опять то же самое будет, вот увидите. Опять Таня за него замуж собралась, только на этот раз у нее крыша в другую сторону съехала!

— Заткнись! — крикнула Таня. — Это тебя не касается! Не твое дело, где я «отдыхала»! Я в твою жизнь не лезу и не сообщаю всем, сколько раз ты от гонореи лечился!

Скандал... Гнусный, мерзкий, с самыми низменными высказываниями, когда двое говорят друг другу гадости, а остальные с упоением слушают их.

— Знаешь, что я тебе скажу? — Акимов, всегда отличавшийся хамским поведением, вылез вперед. — Матвеев просто дурак, что не посылает тебя открытым текстом куда подальше. Мы-то знаем, что там у вас за свадьбы. Я в двух шагах от него живу и его подружку знаю прекрасно. А ты просто свихнулась на этой почве, вбила себе в голову, что он без ума от тебя. Ты достала его так, что он сейчас лежит в больнице и радуется, что хоть пару недель от тебя отдохнет! Ты сама ненормальная, а теперь пытаешься сделать нас такими. Прихожу я как-то в деканат, — с гадкой усмешкой начал рассказывать он, - сидит там ее мать и просит декана помягче относиться к ее дочери, потому что она больна... не гонореей, всего-навсего шизофренией. А потом ее мама долго расспрашивала меня, что за такое чудовище Матвеев, который не хочет жениться на ее больной дочери...

Дальше Таня слушать уже не могла. Схватив сумку и не обращая внимания на льющиеся слезы, она продралась наружу и побежала к лестнице. Ее трясло от гнева, от бессильной злости, мысли путались, она только всхлипывала. Внизу, в раздевалке, ее догнал Васин. Пряча глаза и неуверенно переминаясь с ноги на ногу, он протянул Тане сложенный вчетверо листок бумаги.

— Держи, я еле нашел ее.

— Что это? — ощетинилась Таня.

— Записка Соколова. — Он помолчал, потом нерешительно добавил: — Извини, Тань, такая безобразная сцена вышла... Акимов, конечно, сволочь, с этим никто не спорит...

— Да чего уж там, — пренебрежительно ответила она. — Я ж Шизофреничка, я больная, об этом можно и нужно орать на весь институт. А все, что я говорю, это бред. Толь-ко Акимов, да и не только он, почему-то не вспоминает об этом на экзаменах, когда «шпору» просит. И когда я ему с курсовым помогала, он тоже обращался со мной вежливо и не помнил, что я сумасшедшая.

— Это все так, Тань, но... Сашка действительно в больнице. Не будет Соколов врать в таких делах. Да и когда он успел умереть? Нормально все, откачали его...

— Дурак ты, Васин. Не было его в больнице. Не было! — Танины глаза сверкали негодованием, тон был презрительным. — Не волнуйся, я знаю, что за дела да коман-дировки у него были. И какую роль в этом играл ты, для меня тоже не секрет. Так что не прикидывайся невинным. Убили его, и именно в тот вечер, когда он, по твоим словам, отравился. И не отравили его, а застрелили. И приятели его вовсе не в больнице, а в бегах. Я не думаю, что тебе имеет смысл лгать и дальше. Мне Сашка доверял.

Вид у Толика был такой, будто он минуту назад с Луны свалился.

— Тань, ты что? Что ты говоришь? Кому он нужен — убивать его? — Он растерялся окончательно.

— Васин, не морочь мне голову. Не надо из меня дуру делать!

— Знаешь, Кудрявцева, — вспылил Толик, вовсе не отличавшийся долготерпением. — Акимов, по-моему, был недалек от истины, и тебе стоило бы обратиться к психиатру...

Таня влепила ему пощечину и выскочила из раздевалки, краем глаза заметив стоявших в сторонке и ехидно усмехавшихся Лику и Киру. В спину ей донеслась реплика Толика:

— Дура! Такая же сумасшедшая, как и твоя мать!

Она шла по улице и плакала. Вот и все. Как она ненавидела свою группу! Проучившись пять лет, она ни с кем никогда не сближалась. Сначала девчонки недолюбливали ее, потому что за ней бегали все мальчишки, потом появился Сашка, и она увела его у всех, и та же Лика ей жгуче завидовала. А Кира до пятого курса бросала в его сторону призывные взгляды, да и теперь, похоже, мечтает переспать с ним. А потом у Тани появились свои заботы, которыми ни с кем нельзя делиться, да и неинтересно ей стало

С однокурсниками. Хотя Сашка находил в них нечто примечательное.

И вот все это вылилось наружу, и ревность, и женская зависть. Таня была чужой в группе, ее недолюбливали, а она платила им высокомерием и презрением. В конце концов, это только учеба, она никого потом не встретит, думала она. Ее тянуло только к Матвееву. Но Сашки больше нет, а ее ославили сумасшедшей. Знали бы они, как он относился к ней... Был бы равнодушен, считал бы ее больной — никогда бы предложения не сделал.

Ясно было как белый день, что в институт ей пути нет. Даже если выяснится, что Сашка мертв, если в холле повесят его фотографию в траурной рамке, никто не забудет ядовитых высказываний Акимова. Годы учебы пропали зря — Таня поняла, что в институт не поедет даже за документами.

Она села в метро, поехала куда-то, не думая. Вот так все сразу и рушится. В один день, в один час ломается жизнь. Опошлено, опоганено все лучшее, разбиты мечты, и остается только брести, не разбирая дороги... Таня машинально развернула записку Соколова: «Таня, позвони мне домой около шести вечера, Михаил». Что ж, интересно, сколько ведер лжи выльет на ее многострадальные уши Мишка. Таня уже не хотела верить никому.

Она не стала заезжать домой. Набирая номер на диске таксофона, заранее страдальчески морщилась, представляя, что придется разговаривать с Ириной. Щелчок соединения, и сразу — мягкий голос Михаила:

-Да?

— Здравствуй. Это Таня, мне Васин передал твою записку.

— А-а, понятно. — Он молчал, будто пытался припомнить, кому же он писал.

— Ты просил меня позвонить, — подсказала она.

— Я помню. Я думаю, как нам лучше состыковаться. Ты сегодня вечером свободна?

— Как фанера над Парижем, — мрачно пошутила Таня.

— Где ты сейчас находишься?

— На Таганке.

— Давай сделаем так: ты возьмешь такси и приедешь в

Ясенево. Встречаемся через сорок минут у Сашкиного подъезда. За машину я заплачу.

Он положил трубку, не дожидаясь Таниного ответа. Пожав плечами, она последовала его указаниям. И всю дорогу в такси терзалась, кидаясь от светлых надежд к сообщению Витьки.

Соколов ждал ее. И одного взгляда на его лицо Тане хватило, чтобы понять: никаким надеждам места нет. Слишком мрачным он был. Молча они вошли в лифт, он нажал кнопку седьмого этажа. Лестничная клетка. Таня поискала глазами следы недавней трагедии; кровь, конечно, уборщица давно смыла, но на стенах должны были остаться выбоины от пуль. Странно — их не было. Соколов деловито открыл внешнюю дверь; Таня знала, что у него есть ключи от квартиры Матвеева, поэтому не удивлялась. Видимо, он счел неудобным приглашать Таню к себе — там были Ирина и маленький Славка.

На соседней двери, там, где жил Валера, были приклеены бумажки с печатями. Таня вздрогнула: Сашкина дверь опечатана точно такими же полосками бумаги. Соколов недрогнувшей рукой сорвал их, отпер замки, пропустил ее внутрь.

Тепло. Еще не выветрился запах парфюмерии, которой обычно пользовался Сашка. Так все привычно, только бумажки на двери... Таня сглотнула слезы. Надо же, был обыск, а совсем незаметно — слегка запылившиеся вещи лежат на своих местах. Мишка провел ее в гостиную.

— Таня, я очень прошу: постарайся выслушать меня спокойно. — Он не смотрел на нее. — Я знаю, это будет тяжело. Меня коробит при мысли, что я должен это говорить, но это необходимо. Я знаю, что у тебя с Сашкой были очень близкие отношения, но... Он погиб. Неделю назад.

— Я знаю. — Таня отвернулась, пряча слезы.

— Откуда?!

Таня удивленно посмотрела на нею.

— Видишь ли, мы держим это в тайне, пока не найден убийца. Вплоть до того, что еще не все его друзья извещены. Я буду называть вещи своими именами, Саша говорил, что ты в общих чертах осведомлена о состоянии вещей. Так вот, еще наша, то бишь ясеневская, группировка не знает о его гибели.

— Но как же... Такие слухи были... Говорили, что на его похоронах пол-Москвы присутствовало.

— Странно, в высшей степени странно... Похорон-то ведь не было.

— Как — не было?

— Так. Я потом расскажу. Кто тебе сказал об этом?

— Парень знакомый.

— Что он тебе сказал? — не унимался Соколов. — Таня, это очень важно.

— Ну, сказал, что погиб Кровавый Цезарь, что он сам видел его могилу, имя, фамилию назвал — все точно.

Соколов молчал, и Таня быстро пересказала ему Витькин рассказ, разумеется, умолчав, что впервые Витька услышал о Цезаре от нее. Соколов хмурился все сильнее.

— Чушь какая-то, — выговорил он наконец.

— Разве не так все было?

— Абсолютно по-другому. Говорю точно, потому что я это видел собственными глазами и до конца жизни не забуду. У тебя есть координаты этою человека?

— Телефон. Но записную книжку я дома оставила, а так не вспомню. Миш, что произошло на самом деле?

— За ним кто-то следил. Давно, по меньшей мере два года. У нас были подозрения, но нам не удавалось даже разглядеть этого человека, и сдается мне, это как-то связано—и слежка, и его гибель, и этот твой знакомый. Мы сейчас ищем не только убийцу, но и того, кто следил. Наше положение сильно осложнено тем, что мы потеряли разведчика, поэтому цепляемся за малейшую ниточку. Может быть, это действительно связано с 11МР, только не так, как предположил твой знакомый. С 11МР Сашка не враждовал никогда, просто потому, что это наша фирма, и Сашка, как и я, входил в число учредителей. Ты не знала этого? — Он помолчал. — Он брал домой расчеты для IIМР, вел переговоры на перспективу и по этому поводу кое-кому мешал. Но мешал он многим, это могли сделать совсем другие люди. Пока мы ничего толком сказать не можем.

— А почему не было похорон? Из-за следствия?

— Какое следствие? Бог с тобой, такие вещи недопустимы. Это зафиксировали как несчастный случай. А похороны... Нечего хоронить было. Просто нечего. От него ни

Чего не осталось. И от трех человек, которые были с ним в машине. В том числе и от Валерки.

— Он тоже погиб? Хотя что я спрашиваю - квартира опечатана...

— Это был результат глупой беспечности... Сашка оставил машину на два часа за домом, а Валерка перед отъездом не проверил се. Мы выехали на двух машинах, в его тачке было четверо, и в моей — пятеро. Ехали по МКАД, они шли метрах в трехстах передо мной. И только они проехали Симферопольскую трассу, как машина рванула. — Соколов запнулся. — Я не знаю, сколько туда положили взрывчатки, но в машине был полный бак, и в багажнике еще канистры с бензином — мы всегда берем с собой, чтобы в дороге не зависеть от АЗС. Рвануло с такой силой, что взрывной волной с дороги сбросило два встречных «КамАЗа». — Он замолчал, потом продолжал через силу: — Мы стояли, сняв шапки, и ничего не могли сделать. Полыхало так, что ближе пятидесяти метров подойти было невозможно. Мы просто смотрели. Четыре человека... И костер. Сгорели. Если кто-то и выжил после взрыва, то в огне все равно погиб. Когда приехали пожарные, там уже нече-го тушить было. Один пепел. Знаешь, Тань, это самое ужасное — видеть, как гибнет человек, и не иметь возможности помочь ему.

Таня плаката. Мишка сидел, подперев щеку кулаком, с задумчиво-потрясенным видом.

— Я до сих пор не могу к этому привыкнуть. Иногда кажется, что все это только приснилось — та ночь и пламя на дороге. Красное, а дым густой, черный. И я стою, мне хо-чется плюнуть на все, на бессмысленность этой затеи, но влезть в горящую машину и вытащить хоть кого-то — хоть живого, хоть мертвого. Или бежать оттуда, чтобы ничего не видеть, не слышать немого крика в голове... Мы перед самым взрывом разговаривали по рации, и я даже не запомнил его последние слова. Только, как в замедленном кино, — сноп искр, его голос оборвался, куски металла во все стороны, и пламя — багровое такое, кровавое. Помню, я заорал, как ненормальный... И мы стояли... Мне каждую ночь это снится, я уже боюсь глаза закрывать. Мы, кто это видел, спим только со снотворным, чтобы кошмары не снились — силы нужны, а уснул трудно. Таблетки пачка

Ми глушим, и не помогает. Такое не забудешь. Я смотрю на свидетельство о смерти и не верю. Он же хитрый был, как черт, недаром ведь наполовину турок, да еще и царских кровей — помнишь «12 стульев»? Сын турецкоподданного... Вот и Сашка — сын турка. Он и черноволосый из-за этого... Всегда всех дурил, всю Москву за нос провести мог, изворотливый был, везло ему постоянно... И вот — на моих глазах сгорел. — Мишка потряс головой, будто отгоняя видение, зачем-то достал из кармана бумажник, вытащил из него плотный листок голубой бумаги.

Свидетельство о смерти... Слезы покатились крупными горошинами. Таня быстро вернула документ, пошла в ванную — умываться холодной водой.

С Соколова слетела вся его суровость, даже четкие черты лица стали мягче, и теперь он чем-то напоминал обиженного ребенка.

— Миша, а почему ты Васину сказал, что Сашка в больнице?

— Ох, Таня, не надо про Васина! Это такое трепло, каких свет не видывал! Я даже думаю, не он ли стал вольным или невольным осведомителем, потому что адрес Сашки и номер его машины проще всего было узнать в институте. Я специально навешал ему лапши на уши и не имею представления, как дальше буду выкручиваться. — Он сделал паузу. — Таня, я тебя очень прошу: вернешься домой, попробуй вспомнить, не видела ли ты кого-нибудь подозрительного, когда с Сашкой встречалась. И телефон этого твоего осведомленного знакомого найди, ладно? А еще лучше — устрой встречу, вернее, договорись встретиться с ним где-нибудь в укромном местечке, а мы уж там разберемся. Найти бы человека, который следил за Сашкой... Мы бы из него все вплоть до костей вытрясли, — мечтательно сказал Мишка. — Но мы все равно найдем, я весь мир наизнанку выверну, но найду. Танюш, по-человечески прошу — помоги. Ведь он мне братом был. Я не останусь в долгу.

— Миш, не надо об этом. Я его любила не меньше, чем ты. Конечно, я помогу.

Соколов улыбнулся робко и застенчиво, отчего стал еще больше похож на ребенка.

— Хорошо, и звони мне сюда — я некоторое время буду

Жить здесь. Мне придется занять его место, это очень много шума и суеты, а у меня дома... Ну, когда дома маленький ребенок, особо не пошумишь и не посуетишься. И звони, что бы ни случилось. Любые затруднения, проблемы — сразу сообщай мне. Может, начнут прощупывать Сашкиных знакомых, и провокации возможны самые что ни на есть бытовые. Надо быть готовыми ко всему. Ладно?

— Да, конечно, — поспешно кивнула Таня. — Я позвоню сегодня или завтра вечером, скажу, как договорилась с этим парнем.

Она попрощалась и ушла поспешнее, чем следовало. И дело было не в жутком рассказе Соколова. Слежка. Значит, не только Сашка ее видел, и если ее вычислят, им уже не объяснишь, что она не имеет отношения к убийству. А на что способны русские бандиты, разъяренные гибелью вожака, Таня себе представляла отчетливо. Попасть к ним в руки ей совсем не хотелось. Тем более что Соколов подозревал: информация утекла из института. С фотографиями срочно надо было что-то делать.

Хорошенечко подумав, Таня пришла к выводу, что уничтожать компромат нецелесообразно. Витьку они поймают, она сама будет вынуждена помогать им, а он непре-менно ляпнет лишнее. Ей не поверят, что никаких фотографий больше не существует. Она вспомнила, как Сашка высказался по поводу детективного фильма, где гангстеры на протяжении полутора часов действия охотились за уликами против них и ничего не добились: «Факты уничтожать глупо. Это самое бесполезное занятие, какое только можно придумать. Факты надо обращать на пользу себе». Судя по тому, что за четыре года он ни разу не попал в поле зрения милиции, он-то хорошо умел любые факты обращать на пользу себе.

Итак, пусть факты остаются фактами. Соколову известно, что слежка была, наверняка он догадывается, что осталось что-то вещественное, и он станет искать до посинения, пока не найдет. А в ходе поисков может найти то, что совсем не нужно Тане. Нет уж, пусть найдет фотографии — по крайней мере, это то, к чему Таня готова. И он не будет после этого копать глубже, чем надо. Далее, он знает, что существует целый набор сомнительных личностей. Кто-то следил, кто-то информировал киллера, кто-то

Подозрительно много знает. Имена ему неизвестны, и он склонен предполагать, что предать мог любой человек, знавший Сашку. А самое главное — ему остается только фантазировать на тему, кто из сомнительных личностей что делал.

Витька откуда-то знал о Сашкиной смерти, он назвал истинную дату. Откуда ему, в самом деле, могло быть это известно? Это такой же факт, как и фотографии, от этого никуда не денешься. Так почему бы не совместить два факта и из двух подозреваемых людей не сделать одного предателя? В принципе, реальность от этого не сильно исказится, потому что Таня не имела никакого отношения к убийству. Просто на совести Витьки будет одним грехом больше, а Таня заработает хорошую репутацию у Соколова. И волки сыты, и овцы целы.

Конечно, Витька будет отпираться, утверждать, что фотографии принадлежат не ему, что это Таня проболталась по пьяни. Но кто ему поверит, если компромат найдут у него? Ведь с таким же успехом Таня могла бы услышать историю похождений Цезаря от Витьки, и никто не докажет, что было наоборот — свидетелей-то не существует.

Приняв такое решение, Таня вечером созвонилась с Витькой, созналась, что вовсе не сожгла фотографии, и попросила срочно перепрятать их. Витька не имел ничего против, тайником, о котором он ей говорил, он по-прежнему мог воспользоваться в любой момент. Они договорились встретиться неподалеку от станции метро «Южная», в достаточно темном и безлюдном месте. И после этого она сразу же набрала другой номер — такой знакомый, только находился по нему другой человек... Соколов был счастлив получить координаты места встречи, а время Таня намеренно назвала более позднее — чтобы успеть всучить Витьке пакет с фотографиями.

Она была так взбудоражена событиями дня, что весь вечер носилась по квартире как угорелая. Ей совсем не приходило в голову, что ее оживление выглядит подозрительным. Мать посматривала на нее искоса и с явным сомнением, временами переглядывалась с отцом, но Таня не обращала внимания на это. Ее беззаботное заявление о намерении бросить институт на последнем курсе потрясло мать, но Таню почему-то не удивило, что мать не рассердилась и не попыталась переубедить ее. Мать соглашалась со всеми высказываниями дочери, какими бы противоречивыми они ей ни казались, и Таню совсем не настораживала эта необычная робость родителей.

Спать она легла во втором часу ночи. В принципе ей не было нужды стараться уснуть пораньше — в институт не вставать. В планах на день грядущий у нее значилось: днем забрать фотографии и вечером избавиться от них. а заодно и от Витьки, свидетеля ее болтовни. Никаких сложностей не предвиделось; снимки Таня хранила у своей дальней родственницы, женщины немолодой, нелюдимой и на редкость нелюбопытной. Таня сказала ей, что в пакете лежат письма ее подруги своему парню. Якобы им родители запретили встречаться, поэтому подруга попросила Таню сохранить драгоценные для нее листочки. Под подрутой подразумевалась Лена Муравич; по Таниным планам, в случае ее внезапного исчезновения мать искала бы среди ее записей какое-либо указание на местопребывание дочери, и она заранее заготовила записку для Ленки. Ленка забрала бы фотографии у тетки, передала бы их куда следует, и каша заварилась бы — будь здоров. По мнению Тани, другие меры предосторожности принимать не обязательно. А сейчас и в этом не было необходимости — Сашки нет...

Кстати, эту записку надо бы уничтожить. Если родители случайно обнаружат ее, будут неприятности. Таня быстро разыскала маленькую писульку, разорвала ее на крохотные клочки и выбросила в унитаз. Вот так-то лучше будет, подумала она и с сознанием выполненного долга улеглась обратно в постель.

Ни с того ни с сего ей подумалось, что Ленка Муравич последнее время совершенно невыносима. Конечно, пережить смерть отца трудно, но с нею стало невозможно общаться. Когда они учились в школе, Ленка всегда была самой заводной, душой компании; хотя она не отличалась красотой, да и фигура не ахти — ноги худые, узкие бедра, плоская грудь, черты лица мелкие, «лисьи», но на отсутствие кавалеров она не жаловалась никогда. Вон, даже Мишка Соколов, уж на что красавец, «запал» на нее. Они часто встречались, куда-нибудь ездили вчетвером — Таня, Ленка, Сашка с братом. Даже после смерти Ленкиного отца такие пикники не были редкостью. Правда, потом отноше

Ния стали ухудшаться — Ленка принялась открыто строить глазки Матвееву, Тане приходилось одергивать ее. А на четвертом курсе компания развалилась сама собой. Соколов почти не появлялся, и Матвеев спокойно пояснил, что причиной такого забвения является гражданская жена Михаила. Она ждала ребенка, Мишке это очень нравилось, и свободное время он проводил с Ириной, а не с Ленкой. Таню тогда немного удивила Ленкина реакция: она не расстроилась, не плакала, а фыркнула и по-старушечьи поджала губы.

Ее интересы и интересы Тани разошлись. Из универа Ленка перевелась в Высшую милицейскую школу — решила стать следователем. Что ж, о вкусах не спорят, но после перевода Ленка превратилась в ужаснуло ханжу. Она боготворила Закон, педантично следила за своими поступками — чтобы не замарать репутацию, — она без умолку трещала, какие замечательные люди их преподаватели, какие они честные, умные, благородные и так далее. Настоящие ангелы, и вообще — в милиции работают лучшие люди на земле, потому что они защищают общество от всяких ублюдков и подонков. Ленка стала правильной, и сомнения относительно чистоты намерений любого работника милиции воспринимала как личное оскорбление. Милиционер не может поступать низко, потому что он — на страже Его Величества Закона. Таня не спорила, среди милиционеров много героев, кто-то действительно идет под пули, кто-то берет озверевших бандитов чуть ли не голыми руками, но ведь кто-то и от взятки не отказывается! Ленка не верила в это.

Но хуже всего на их отношениях отразился случай с пресловутой бандой наркоманов в Ясеневе. Таня рассказала ей, подсознательно предлагая по восхищаться смелостью Матвеева, и сдуру ляпнула, что у Валеры и Мишки были ножи. Так Ленка заявила, что их должны были задержать, а потом и судить за ношение и применение холодного оружия, равно как и за использование приемов рукопашного боя, что равнозначно применению холодного оружия. А про то, что наркоманы открыли по ним огонь из пистолетов, Ленка даже не заикнулась. После этого Таня долгое время разговаривала с ней крайне сухо. Ленка, похоже, этого не заметила — она была всецело поглощена своей будущей

Работой. Вот интересно, что она сказала бы, узнав, что ее репутация основательно подпорчена близким общением с Кровавым Цезарем и Финистом...

Телефон. Таня уже привычным жестом потянулась за часами. Опять без четверти два. Кто-то над ней просто издевается. Может, не подходить? Все равно молчать будет. Попросить бы у Соколова АОН на одну ночь, вычислить номер загадочного абонента... Третий звонок; ишь ты, упорный какой. Нет, подходить придется, а то мать проснется, а это ни к чему. Таня прошлепала в коридор, якобы сонным голосом произнесла «алле». И затаила дыхание — тишина в трубке была не абсолютной. Кто-то осторожно царапал микрофон с той стороны.

— Я слушаю?

Таня плотнее прижата трубку к уху, оглянулась: в коридоре появилась светлая фигура в ночной рубашке — мать проснулась.

— Кто там? — спросила мать.

— Не знаю, не слышно ничего. Я слушаю вас! — повторила Таня громче.

Шуршание, треск заполнили линию, и ей по казалось, что в шуме помех она расслышала свое имя.

— Да? Я слушаю!

Что за ерунда? Может, кто-то безуспешно пытается дозвониться, а АТС упорно не дает связи, и вдруг... Танины глаза полезли на лоб. помехи ушли, будто их и не было, и в наступившей тишине прошелестело: «Привет, Танюша»... Не узнать этот голос, эти интонации было невозможно... Таня отчаянно завизжала, швырнула трубку и даже выдернула штекер из розетки: Дрожа и тяжело дыша, она прислонилась к стене; на крик из своей комнаты выскочил отец:

— Что? Что случилось?

Он включил свет, и Таня увидела свое отражение в зеркале — мертвенно-бледная, с расширенными от ужаса глазами. Да нет, этого не может быть, он же мертв, он умер неделю назад, сгорел дотла, даже костей не осталось... Слова словами, но ведь она своими глазами видела бумажки с печатями на дверях и свидетельство о смерти. Он не может говорить, он же умер, он не может звонить... Нет, это не он, это кто-то хулиганит, издевается, треплет ей нервы...

Она рыдала, не чувствуя, как мать обняла ее, как отец обеспокоенно и нервно гладит ее волосы.

Родители привели ее в комнату, усадили на кровать, мать побежала за валерьянкой. Когда рыдания перешли во всхлипывания, отец ласково спросил:

— Танечка, что случилось?

— Да ничего... Вы только не подумайте... Я знаю, мне только показалось... Там такие помехи были, и мне послышался Сашин голос.

Горло сдавило спазмой, и только тут Таня заметила, какое озабоченное лицо у матери. Она смотрела на нее с явной тревогой. Таня поспешила успокоить ее:

— Да ничего страшного, мам, я же знаю, что этого не может быть, что это вовсе не он звонил. Мне показалось. Ты же знаешь, как иногда трудно узнать голос по телефону. Я просто перепутала, обозналась, все ведь бывали в таком положении?

— Конечно, конечно, — кивала мать. — Ничего удивительного. Это такое потрясение, ничего удивительного, — повторяла она. — Это пройдет, это естественно, ничего страшного... А я завтра схожу в милицию, попрошу проверить нашу линию, чтобы никто не звонил по ночам. Пусть они прослушают, узнают, кому по ночам спать не хочется.

— Нет! — истерически вскрикнула Таня, вспомнив, что о Сашкиной смерти никому нельзя говорить. — Не надо! Я не хочу, чтобы кто-то подслушивал мои разговоры! И не шутники это, я знаю, кто звонит, там всегда плохо слышно. Я утром позвоню туда и скажу, чтобы больше не звонили по ночам. Там люди не знают, что я бываю дома днем, поэтому звонят ночью. Они всегда с трудом дозваниваются...

Таня сбивалась, она несла какую-то чушь, стараясь только убедить родителей не ходить в милицию, стремясь доказать, что это вовсе не телефонное хулиганство. Трудно сказать, поверили ли ей родители. Мать сидела возле нее еще целый час, перебирая короткие пышные волосы дочери, что - то монотонно говоря, пока Таня не провалилась в сон.

Проснулась он$1 опять, как и в прошлую ночь, в холодном поту. На этот раз она не запомнила, что ей снилось, но это было что-то тягучее, вязкое и жуткое. Постукивая зуба-ми, как в ознобе, она выбралась из-под одеяла, взяла сигареты и пошла на кухню. Вздрагивая от холодка, открыла форточку и торопливо чиркнула спичкой. И тут же за спи-ной раздались шаги — на кухню вышла мать, сонно щурясь на яркий свет лампы.

— Ты чего не спишь?

— Да проснулась что-то, вышла покурить.

— Вредно курить по ночам. Вообще, давно пора бросить. Посмотри, в Америке молодежь почти не курит, здоровье бережет.

— Я брошу, — пообещала Таня. Ей совсем не хотелось спорить по поводу того, каких взглядов придерживается молодежь в Америке.

— И спать ложись. Отцу через час на работу вставать, а ты всю ночь по квартире топаешь, как молодая лошадка. — Мать вымученно улыбнулась и ушла.

Таня выбросила окурок за окно. Надо же, времени — пять утра, а сна ни в одном глазу. Она улеглась, повертелась, но спать не хотелось. Тогда она включила настольную лампу, взяла первый попавшийся под руку учебник и принялась усердно его читать. Более надежного снотворного она не знала.

Бесполезно. И не читалось, и не спалось. Кому это надо — звонить ей? И ведь, гад такой, пунктуальный хулиган попался: третью ночь подряд звонит ровно без четверти два. Соколову бы сказать об этом, а не милиции, Соколов вычислит шутника так же быстро, как и менты, а накажет куда более впечатляющим образом. Интересно, а Уголовный кодекс предусматривает наказание за телефонное хулиганство? Штраф, наверное, рублей десять. Надо у Ленки спросить ради прикола.

А Соколов тоже плохо спит, он же говорил, что снотворное пачками глушит, думала Таня. Теперь и она спать перестала. Но ей хуже — Соколов хоть делами может заняться, когда его бессонница мучает, а ей придется притворяться спящей, чтобы не волновать родителей.

Она не выходила из комнаты до тех пор, пока не осталась в квартире одна. Отец ушел в семь утра, мать со своей третьей группой инвалидности работала в регистратуре их районной поликлиники. Только когда в половине восьмого за матерью захлопнулась входная дверь, Таня вскочила с постели. Энергия, жажда деятельности переполняли ее, хотя последнее время она мало спала и почти ничего не ела.

Есть ей хотелось еще меньше, чем спать, поэтому она пренебрегла материной запиской, где подробно расписывалось, что ей оставили на завтрак и обед. Наскоро выпив чашку кофе, Таня поехала к тетке. Дело — прежде всего, так жил Сашка, и так теперь будет жить она. Почему бы ей не присоединиться к мафии? У Сашки работали девушки, а у Тани немалый опыт слежки. Правда, об этом нельзя говорить, но можно продемонстрировать свои способности, выдав их за природный дар. А начать можно прямо сейчас. Они потеряли разведчика... А кто у них был разведчиком? Вот этого Таня не знала. Чего она не знала, так это кто занимался сбором информации. Ну ладно, она может предложить Соколову свои услуги, они будут ему весьма кстати, тем более что ее ничему учить не надо. И они ее знают, уверены в ней, если доверяют больше, чем скотине Васину. Надо сегодня же поговорить с Соколовым на эту тему, решила Таня.

Тетка была слегка ошеломлена ранним визитом. Таня быстренько забрала фотографии и поехала домой, чтобы разобрать их без помех.

Часы показывали полдень. До девяти вечера — времени, назначенного Витьке, — можно успеть многое. Она распечатала пакет, разложила его содержимое по поверхности незастеленной кровати. Две пленки, третья отснята только наполовину, пачка фотографий. Нет, все она не отдаст, кое-что оставит на память. Все равно никто не заметит недостачи — Витька, единственный, кто видел злосчастные фотокарточки, конечно, не станет говорить, что они наличествуют не полностью. Ведь из него же вместе с жилами будут вытягивать недостающие данные. Так что можно не опасаться.

Эти картинки она могла перебирать до бесконечности. Многие с нерезким изображением, не самого высокого качества, но Сашка на них был живым. Очень трудно оказалось остановить выбор на конкретных снимках — он везде был разным, и она хотела запомнить его всяким. Потом она придумала компромисс: это покажется подозрительным, если часть кадров будет переведена на бумагу, а часть — нет. Обычно если печатают пленку, то всю. Поэтому она решительно сложила все фотографии в пакет, а негативы завернула в бумагу. Пакет спрятала под матрас, негативы сунула в карман полушубка. Так-то лучше будет.

Когда она вышла на улицу, с неба валил густой мокрый снег. Скорей бы весна наступала — надоел холод и тяжелая верхняя одежда. Ждать недолго осталось — сейчас февраль, не за горами март, апрель... Выйдя наружу на «Южной», Таня долго искала остановку нужного автобуса. Маршрут №674, до конца; если верить смутным воспоми-наниям, место там подходящее: безлюдное, пустынное и лес в двух шагах. А через лес, если не заблудиться, можно за пятнадцать минут пешком прийти в Ясенево. Очень удобно.

Таня немного опоздала; долговязая Витькина фигура виднелась издалека. Притулившись под крышей автобусной остановки, он старательно дымил сигаретой. Таня подбежала, огляделась — Соколова нигде не видно, значит, никто не заметит, кто кому передает негативы.

— Привет, Витька.

— Привет, — буркнул он.

— Держи, — она быстро сунула пленки ему в руку.

— Это что?

— Негативы. Спрячь их.

— А фотографии?

— Их нет. Я же уничтожила их, оставила только пленки.

— Ну правильно. Прятать легче, а отпечатать всегда можно.

Пленки исчезли во внутреннем кармане безразмерной Витькиной куртки. Таня вздохнула с плохо скрытым облегчением, оглянулась еще раз — где же Соколов? Самое время ему появиться.

— Ты чего вертишься? — спросил Витька.

— Неспокойно как-то. Угостил бы сигаретой, что ли.

— Что, стремно пленочки со всякими мафиози хранить? — осклабился Витька. — Слушай, может, зайдем ко мне? Я в двух шагах отсюда живу.

— В другой раз, — нетерпеливо отмахнулась Таня. — Ты-то, кстати, сам не боишься «залететь»?

— У меня «крыша» хорошая.

«Крыша»? Это что-то новенькое. Таня напряглась в предчувствии: Витька может стать настоящим кладом по части информации. Похоже, что в ее сети заплыла совсем не мелкая рыбешка. Но выведать что бы то ни было она не успела.

Скрип тормозов, две машины резко остановились по обе стороны от Тани и Витьки. Тот, увидев такие дела, сориентировался мгновенно — бросился между ними и через проезжую часть припустил к лесу. Но и приехавшие ушами не хлопали: вторая машина лихо развернулась, пересекая дорогу, устремилась в погоню. Из первой неторопливо вылез Соколов, подошел к Тане.

— Он не уйдет? — забеспокоилась Таня.

— Нет. Снег глубокий, он может бежать только по дороге, а по дороге и машина пройдет. Даже если свернет — гам ребята тоже не дураки побегать. Они его в крайнем случае в лес загонят, где нам все тропинки знакомы. Дурак, — фыркнул Михаил. — Нашел куда от нас бежать — в Ясенево.

— Миш, по-моему, он неспроста так рванул.

Соколов кивнул.

— Мы еще на подъездах его узнали. Дрянь еще та. Мы давно за ним охотимся, и на этот раз он не уйдет.

— Он говорил, что у него «крыша» есть.

— Есть. Он на мытищинских работает. Но от этого ничего не меняется — он находится в нашем районе, и мы здесь в своем праве. Никто даже вякнуть не посмеет. Но тебе лихо удалось заманить его — он хитрый, сволочь, дважды у нас из рук уходил. Тебя подвезти до дома?

— Миш, я хотела бы поговорить с тобой.

— Поехали. Ничего, если опять в Сашкиной квартире посидим? Это единственное известное мне место, полностью защищенное от прослушивания.

Таня не возражала. По дороге ее воображение разыгралось с неудержимой силой, она уже видела себя в новом качестве. Вот она — не кто-то, а она! — ловит скрывающегося убийцу Матвеева, вот она пользуется авторитетом даже большим, чем многие ребята в бригаде. А дальше — чем черт не шутит? — она занимает Сашкино место. Думаете, женщина не может справиться с мафией? Ошибаетесь, спорила Таня с неким безликим оппонентом, еще как может, любого мужика за пояс заткнет.

В квартире на первый взгляд все было по-прежнему, только пыль стерта. Но что-то неуловимо изменилось, сразу чувствовалось, что здесь живет не хозяин. Тоска болезненно полоснула по сердцу, но Таня, усилием воли заставила себя не думать об этом. Это личное, это потом, а сначала — дело. Зазвонил телефон, Соколов показал Тане на кресло в гостиной, а сам ушел разговаривать на кухню. И как Таня ни прислушивалась, ей не удалось ничего понять из его отрывочных фраз. Эзопов язык, сленг, жаргон — между собой они, похоже, разговаривать по-русски давно разучились.

Соколов вернулся страшно недовольный, плюхнулся на диван, закурил, кинул сигареты Тане. Прощупывая обстановку, она спросила:

— Витька ушел, что ли?

— Да нет, — поморщился он. — Взяли его. Но все выглядит несколько хуже, чем я предполагал. Мне в голову не приходило, что в нашей среде столько неосторожных людей. Ладно, это мелочи. У тебя что-нибудь новенькое есть?

Вначале Таня хотела выпалить о своем желании поработать с ними, но потом решила начать не с этого:

— Миш, непонятная история: какой-то осел звонит каждую ночь без четверти два и молчит. А вчера, то есть сегодня, назвал меня по имени. И, знаешь, голос у него очень поож на Сашкин.

— Да? Интересно... Очень даже интересно. Это не вписывается в мою схему, — пробормотал Соколов. — Совсем не вписывается. — Откинувшись на спинку дивана, он задумался, потом неожиданно спросил: — А что по этому поводу думают твои предки?

— По-моему, они считают, что я слегка двинулась.

— А звонков они не слышат, что ли?

— Слышат, но... Там еще есть свои затруднения.

— Ясненько... А твои родители не могут положить тебя в больницу? Я имею в виду, в психиатрическую.

— Могут. Один раз мама клала меня туда.

— Об этом кто-нибудь может знать? Что твои родители способны на это?

— Н-ну, в институте... Я вот боюсь, что мама узнает о том, что было в институте, тогда она действительно потащит меня к врачу.

— А что там произошло?

— Я с Васиным поругалась, и меня теперь вся группа сумасшедшей считает. Он долго распалялся, что V мен л

Шизофрения, что у меня бред, поэтому ни одному моему слову верить нельзя...

— Стоп, Таня, кажется, я все понял. — Соколов оживился. — Ну-ка, какие первые признаки острого периода шизофрении?

Таня задумалась, вспоминая, как вела себя мать в обострении.

— Ну, это возбужденное состояние, резкие перемены настроения, плохой сон и аппетит, затем начинаются галлюцинации... — Она замолчала, оборвав себя на полуфразе.

— Тань, все признаки налицо, так? — весело предположил Соколов и тут же развил свою идею: — Смотри сама: ты угнетена, плачешь — вполне естественная реакция на смерть любимого человека. Далее ты помогаешь искать его

убийцу и в связи с этим развиваешь довольно бурную деятельность. Ты плохо спишь, потому что тебе снятся кошмары, что опять же вполне объяснимо — мне они тоже снятся. И на фоне всего этого тебе просто не до еды — этот вывод я делаю, глядя на твое лицо. Ты здорово осунулась и побледнела. Но ты не можешь сказать правду, почему так происходит, поэтому твоим родителям смены твоего настроения кажутся странными, твои высказывания звучат противоречиво. И в довершение некто начинает звонить по ночам и ты слышишь голос Сашки. Представь себе реакцию твоей мамы, если ты ей заявишь, что разговаривала с мертвым человеком! Что она подумает? Естественно — галлюцинация!

— Ты хочешь сказать, что кто-то пытается сделать из меня дуру?

— Не совсем. Кто-то пытается убедить в этом окружающих. Кому-то надо, чтобы с твоим мнением не считались.

— Но зачем?

— Для кого-то ты представляешь серьезную угрозу. Я не исключаю, что от тебя таким способом попросту хотят избавиться. Убивать подозрительно, поэтому тебя решили упрятать в психушку. Возможно, ты знаешь убийцу, способна вычислить его быстрее нас. Возможно даже, что без тебя мы вообще его не найдем. — Он внезапно замолчал, опять потянулся за сигаретами, прищурился. — А ведь, Тань, получается так, что ты действительно его знаешь. И очень хорошо, если судить по тому, что тебя он знает превосходно.

— С чего ты взял, что он меня хорошо знает? — испугалась Таня.

— Это же элементарно! Дело в том, что нормальному рядовому человеку, не имеющему контактов с душевнобольными, в голову не придет интересоваться первыми признаками шизофрении. Он заметит, что что-то не в порядке, только когда начнется явный бред. А этот тип строит свои расчеты именно на первых признаках, отлично понимая, что до настоящего бреда тебя довести не удастся. Этот человек знает, что ты лежала в больнице, и рассчитывает, что необычное поведение с твоей стороны будет расценено окружающими как болезнь. Он уверен, что нехитрой инсценировки будет достаточно, потому что твои родители, опасаясь, что ты будешь болеть, как и мама, спохватятся раньше и положат тебя на лечение.

Таню осенило:

— Слушай, у нас в группе есть такой — Лешка Акимов. Так именно он без всякого повода начал орать на весь институт, что я спятила! Всем сообщил, что у меня больна мама и у меня тот же диагноз. Живет он где-то здесь, в Ясеневе, в двух шагах отсюда.

Соколов нахмурился:

— Опять институт? Это мне уже совсем не нравится. Третье указание. Васин последнее время держался как-то очень странно, потом Сашка вел переговоры с женихом одной из твоих однокурсниц, и его пытались использовать втемную в грязной истории, теперь — Акимов. Но все — разные люди.

— Да уж, разные! Одна компания. Васин влюблен в Лику Колесникову, ее ближайшая подруга как раз и есть невеста того бизнесмена, и Акимов в прекрасных отношениях с Васиным. Слу-ушай, что я вспомнила! Кира, еще одна подруга Лики, вообще живет в Мытищах! Ты говорил, что Витька работает на мытищинских.

Соколов смотрел на нее с явным одобрением:

— Ну, ты даешь! Вот поэтому они тебя и боялись. У вас талант, девушка, вы знаете об этом?

Таня скромно потупила глазки.

— Хорошо. Пусть даже так. А что дальше?

— Это смотря по тому, поможешь ли ты нам доиграть игру.

— Мог бы и не спрашивать, я не из тех, кто сворачивает на полпути.

— Но это далеко не безопасная игра.

— Ох, Миша, будто я не знаю, в какие игры вы играете!

— Прекрасно. Тогда слушай. Один из способов победить — это притвориться побежденным. Мы временно примем их правила игры, уже зная схему. Фактически мы заставим их раскрыться. Ничего не произошло, ты по - прежнему выглядишь сумасшедшей, твои родители планируют положить тебя в больницу, и ты своими действиями укрепляешь их в этом намерении. Не волнуйся, весь этот цирк только на одну ночь. Я не сомневаюсь, что тебе опять позвонят, и вполне вероятно, что услышанный тобой голос будет принадлежать именно Сашке. Ничего сверхъестественного в этом нет, наверняка они используют магнитофонную запись. Обрати внимание: если ты начнешь разговаривать, его ответы будут бессвязными, будто он не слышит тебя. Если это так, то ты имеешь дело с записью. Если нет — то с человеком, обладающим похожим голосом.

— Так. Это на ночь. А утром?

— У тебя есть место, где ты могла бы спрятаться на несколько дней? Чтобы об этом вообще никто не знал и не увидел тебя.

— Если только на дачу уехать. Дачный поселок маленький, и сейчас там никто не живет — зима все-таки.

— А сторож?

— Там нет сторожа. Деревня в трех километрах.

— А как с удобствами? Электричество, водопровод, телефон есть?

— Ну-у, и личный вертолет на крыше в придачу, да? Телефон только в деревне на почте, вода в колодце, но он не замерзает на зиму, так что ничего страшного. Электричество есть. С отоплением, правда, так же, как и с телефоном, но это мелочи — я из дома старенький камин возьму. Никто и не заметит — мы им не пользуемся, потому что он с открытой спиралью, может загореться. Отец другой купил, чтобы мать в бреду не спалила дом. Ну а мне все равно, лишь бы тепло было. Да ничего, несколько дней выдержу, — уверяла Таня.

— А теперь смотри, что я хочу сделать. Ты будешь приманкой. Это хорошо, что там сторожа нет — я на соседних

Дачах своих ребят размещу. Ты их видеть не будешь, но, если, к примеру, начнешь кричать, они услышат. Я хочу заманить эту теплую компанию и взять «их без лишнего шума. Для этого ты сейчас, прямо отсюда, позвонишь Васину и скажешь, что Сашку убили, а ты знаешь имя убийцы и скажешь его мне, как только я вернусь из командировки. Утром оставишь родителям какую-нибудь идиотскую записку' типа того, что пошла на прием в Центр психического здоровья или в Институт психиатрии. Что ты слышать ничего не желаешь об обычной больнице и намерена лечиться у настоящих врачей. После чего уезжаешь на дачу.

— Я должна сбить их со следа, — уточнила Таня.

— Нет. Ты должна инсценировать попытку сбить со следа. Узнать, что ты не пошла к врачу, очень просто, и тебя быстро разыщут. А мы их встретим. Причем искать тебя будут тем более рьяно, что ты попытаешься скрыться, а значит — располагаешь опасными данными. Тань, одно «но»: они могут сообщить твоим родителям, что ты не в больнице. Причем выглядеть это будет совершенно невинно — однокурсники беспокоятся. Поэтому проследи, чтобы дома не осталось ничего подозрительного, что указывало бы на твою связь с нами. Будет лучше, если ты даже записную книжку возьмешь с собой. Твои родители могут подать в розыск, и если хоть одна сомнительная бумажка попадет в руки ментам, то заварится совсем не та каша. Поскольку Сашкина смерть официально считается несчастным случаем, мы крайне уязвимы. Вмешательство милиции свяжет руки только нам и увеличит их свободу действий. Мы попросту не сможем ничего сделать, даже зная имя убийцы. Понимаешь?

— Вроде бы у меня дома нет ничего подозрительного, — сказала Таня и осеклась, вспомнив про фотографии. Слава Богу, что в квартире поддерживался любимый Сашкой полумрак, поэтому Соколов не заметил, как Таня изменилась в лице. — Давай я Васину позвоню, — поспешно сказала она.

План Соколова начал осуществляться. Разговаривая с Васиным, она откровенно злорадствовала — попались, голубчики. От ясеневских не уйдешь, их не обманешь безна-казанно.

Вернувшись домой, она первым делом заперлась в

Своей комнате и перерыла все свои вещи. Чтобы ничего подозрительного, сказал Соколов. Правильно, когда идет такая рискованная игра, нужна максимальная осторожность, «ужно предугадать все последствия, предвосхитить все шаги противника — иначе малейшая непредвиденная случайность может привести к краху. Она быстро отобрала вещи, которые намеревалась взять на дачу, сунула в сумку пакет со снимками.

Ночной телефонный звонок уже не вызвал дрожи. Таня больше не кричала, не пугалась. Да, Соколов трижды прав — это запись, причем отвратительного качества. Из комнаты опять вышла встревоженная мать; Таня расплакалась от обиды — какой-то подлец бьет по самому больному месту. На этот раз мама не просто успокаивала ее — она осторожно завела разговор, что не мешало бы проконсультироваться у врача. В больницу ложиться вовсе необязательно, можно и дома лекарства пить. Но какие-то меры принимать необходимо, а то как бы хуже не вышло... Таня соврала, что записалась на прием в Институт психиатрии, там врачи знающие, и если положат в клинику, то это будет настоящее обследование, а не изоляция от общества, будто шизофрения — заразная болезнь. А можел, и нет се вовсе, этой шизофрении, в чем Таня была уверена. Мать оставила ее в покос.

Таня еле дотерпела до утра. Мать смотрела на нее со слезами жалости и, уходя на работу, напомнила, что Тане надо идти на прием к врачу. Таня кивнула; закрыв дверь за родителями, наспех перекусила, нашла камин, в последний раз оглядела комнату — вроде бы все в порядке.

Дачный поселок имел пустынный и заброшенный вид. Густой снегопад превратился в метель, и Таня, пока добежала от станции до дачи, стала похожа на снежную бабу. Закоченевшие пальцы с трудом удерживали ключи, когда она снимала висячие замки с калитки и входной двери. С наслаждением прямо у порога скинула на пол покрытый толстым слоем тающего снега полушубок и поежилась: в доме было ненамного теплее, чем на улице. Таня даже засомневалась: а не преувеличила ли она свою стойкость и сможет ли выдержать несколько дней в этом холодильнике?

Но делать нечего, если взялась — надо выполнять. Тяжело вздохнув, Таня принялась приводить дачу в пригод

Ный для жизни вид. Она не стала убираться везде, ограничившись одной комнатой и кухней. В комнате поставила камин, перетащила туда же старенький черно-белый теле-визор, застелила скрипучую кровать чистым бельем, привезенным из дома, накидала сверху одеял — чтобы во сне в ледышку не превратиться. Сбегала к колодцу за водой, с любопытством оглядела окрестные дачи — где же Соколов своих людей разместил? Не видно. Но, по идее, они должны были быть где-то поблизости, потому что разыгравшаяся метель сильно ограничивала пределы видимости.

Хорошо, что она догадалась купить продукты в городе; ближайший магазин находился в деревне, и тащиться три километра гуда и три обратно через метель ей совсем не хотелось. Вскипятив чайник и поев, Таня решила прилечь с книжкой — все равно больше нечем было заняться. Однако, прочитав две или три страницы, она почувствовала неодолимую сонливость. Наверное, сказались бессонные ночи. Что ж, спать так спать; она задернула шторы, чтобы дневной свет не мешал ей, разделась и нырнула под груду одеял. И мгновенно уснула.

Проснулась она так же внезапно, как и уснула. Видимо, уже наступила ночь, потому что непроглядная тьма рассеивалась только красноватым светом раскаленной спирали электрокамина. Сначала Таня хотела перевернуться поудобнее и продолжать спать дальше, но очень быстро поняла, что что-то не так.

В доме она была не одна. Кто-то, стараясь передвигаться бесшумно, ходил в соседней комнате. Вот едва слышно скрипнула рассохшаяся половица... От страха у Тани заше-велились волосы на затылке, она рывком села на кровати, громко спросила:

— Кто здесь?!

Тишина. Шумы разом прекратились. Таня инстинктивно прикрыла грудь одеялом, затаила дыхание, прислушиваясь. Может быть, померещилось? Мало ли, в старых деревянных постройках все время что-то скрипит и потрескивает, вовсе необязательно это должен быть человек.

Не может быть, чтобы ее нашли так быстро, успокаивала себя Таня. Страх заполз в каждую клеточку, голова кружилась, руки и ноги мгновенно стали ледяными. Может быть, это ребята Соколова? Может, они решили для надежности забраться именно на ее дачу? С них станется... И пришли ночью, чтобы никто не засек. Таня понимала, что не успокоится, пока своими глазами не убедится: либо она одна на даче, либо это ребята Соколова. Надо было подняться, зажечь везде свет, пройти по комнатам, но она боялась...

Шли минуты, она не шевелилась, подозрительных скрипов тоже больше не было. Показалось, решила она. Все - таки показалось. Нервы никуда не годятся, расшатаны до предела. Конечно, ничего странного в этом нет — потрясения следуют одно за другим. Смерть Сашки, охота за убийцей, роль приманки... Да и находиться в полном одиночестве в трех километрах от ближайшего населенного пункта страшновато. Таня медленно опустила голову на подушку.

То, что заснуть ей не удастся, было яснее белого дня. Тишина ничем не нарушалась, страх потихоньку проходил, а на смену ему росло любопытство. Ей захотелось все-таки пройтись по даче, проверить замки на входной двери... Как бы это сделать? Да элементарно, Ватсон, как сказал бы Шерлок Холмс. Соколов же обещал разместить своих людей с таким расчетом, чтобы они могли услышать ее крик. Стоит ей закричать, и они будут рядом через несколько секунд.

Включив свет в своей комнате, она решительно распахнула дверь в коридор, потянулась к выключателю. Пальцы коснулись чего-то мокрого и на ощупь похожего на кожаную куртку. Откуда здесь кожаная куртка, да еще мокрая... Сообразив, что это и есть ее ночной гость, Таня взвизгнула не своим голосом, но на ее лицо легла рука в перчатке, плотно зажав рот, неизвестный всем телом прижал ее к стене и негромко, но зло сказал:

— Дура, не ори — свои...

У бедной Тани потемнело в глазах, ноги подкосились... Пожалуй, если бы он не держал ее так крепко, она бы рухнула на пол. Голос... Она была потрясена настолько, что не сопротивлялась, когда он втолкнул ее назад в комнату, закрыл дверь...

— Я тебя отпущу только в том случае, если не станешь визжать. Будешь голосить?

Она слабо покачала головой и, когда он выпустил ее, едва не упала.

— О Господи, то орет как резаная, то в обмороки падает...

Подняв ее на руки, положил на кровать.

— Ты... живой?

— Как видишь.

— И мне не мерещится?

— О-о, Боже мой... Да живой я, живой! Если ты думаешь, что от меня так легко избавиться, то глубоко заблуждаешься. — Он нервничал, почему-то злился.

— А зачем...

— Затем, что надо так. Тихо. — Он повернул голову в сторону двери, прислушался. — Нет, все в порядке. Поори ты еще пару секунд, и мне пришлось бы объяснять своим же людям, какого черта я делаю здесь, хотя должен быть совсем в другом месте.

- Саша...

— Нет, сначала скажу я. Ты сумасшедшая, ей-Богу, у меня волосы дыбом встали, когда я узнал, что ты натворила. Из-за твоей глупости мне пришлось шестнадцать часов без остановки гнать машину, чтобы успеть до того, как до тебя доберутся мои же ребята. Я плюнул на все, на то, что мне в полдень надо кровь из носу, но быть в Воронеже...

— Да что я такого сделала? — не выдержала Таня.

— Фотографии. То, что ты сообразила подсунуть их Витьке, — блестящее решение, я готов был аплодировать тебе. Но когда Мишка сказал, что там оказались только негативы, у меня все опустилось. Я же тебя хорошо знаю, я понимаю, что если ты отсняла пленку, значит, обязательно распечатаешь. И сжсчь фотографии ты тоже не могла — обязательно оставила что-то на память. — Он улыбнулся. — Понимаешь, ведь о том, что могли существовать еще и отпечатанные снимки, никто, кроме меня, не подозревает, и если узнает, то я окажусь в крайне двусмысленном положении. Я не смогу объяснить, почему я знал, что ты следишь за мной, и не убил тебя.

— Ты действительно хорошо меня знаешь. И ты только из-за этого сорвался сюда?

— А ты как думала? Если бы я этого не сделал, ты через два часа погибла бы.

— Почему?

Он нетерпеливо вздохнул.

— Ладно. Видишь ли, я задумал одно дело и в это время

Узнаю, что кое-кто из моих врагов намерен навсегда избавить мир от моего присутствия. Для того, чтобы выжить и осуществить задуманную авантюру, мне надо было каким - то образом отвлечь внимание от моей персоны. Поэтому я инсценировал собственную смерть — это один из моих любимых розыгрышей. Дальнейший план был таков: от части нежелательных лиц Мишка избавился бы здесь, использовав тебя как приманку, и на этом этапе ты из игры выбывала. Оставлять тебя в поле зрения этих скотов и дальше означало слишком сильно рисковать твоей жизнью. Поэтому Мишка инсценироват бы и твою смерть, и утром ты уже была бы со мной в Воронеже. А через пару недель мы вновь вернулись бы в Москву. Но ты едва не сорвата все. Соль в том, что тебя должны были вывезти даже без верхней одежды, не говоря о вещах. Все твои вещи останутся здесь. Я прекрасно понимаю, что фотографии ты держишь при себе, полагая это наиболее надежным местом, и когда мои ребята будут наводить здесь «порядок» для инсценировки, они неминуемо найдут снимки. Взять их с собой не получится — кто-нибудь обязательно заинтересуется, что ты такое держишь под одеждой. И как только Соколок увидит, что ты прячешь, твоя смерть перестанет быть иллюзией. Понимаешь?

Таня кивнула. До нее только начало доходить, что он не умер, что жизнь не кончена, что мечты не разрушены, что все еще будет очень хорошо... А все, что произошло за последние дни, — всего лишь кошмарный сон, который уже закончился.

— Сашка... — Она всхлипнула, на глаза навернулись слезы. — Ты последний негодяй. Неужели не мог предупредить?

— Мог. Намеренно не предупредил. Иначе ты не смогла бы так достоверно сыграть свою роль, — улыбнулся он.

— Боже мой, ты жив... Я даже боюсь верить.

Он усмехнулся, подошел, сел рядом с ней на кровать, стянул перчатки. Таня закрыла глаза, прижалась щекой к его ладони — теплой, твердой, знакомой до каждой черточки.

— По твоей милости меня все знакомые и родные ненормальной считают.

— Тебя это расстраивает? А я-то всегда думал, что тебя волнует только мое мнение.

— Это, конечно, так...

Как же он умел целоваться! Таня затаила дыхание, на миг забыв о том, что они находятся на даче, что вот-вот начнется разборка...

— Таня, мне пора ехать. Я должен уйти до того, как здесь кто-нибудь появится. И фотографии я заберу с собой.

— И что ты с ними сделаешь?

— Сожгу, естественно. А зачем тебе снимки, если есть оригинал?

Потянувшись, Таня вытащила из-под кровати сумку, достала пакет со снимками, отдала ему. Кинув быстрый взгляд в сторону окна и убедившись, что плотные шторы надежно защищают их от наблюдателей снаружи, Сашка сунул пакет за пазуху.

— Обещай, что больше ты таких глупостей делать не станешь.

— Хорошо, я буду послушной девочкой, — смеясь, ответила Таня.

Он опять склонился к ее лицу, целуя. Его пальцы ласково гладили ее плечи, шею... Вот он коснулся мочки правого уха, потом — левого, осторожно ущипнул. Прикосновения стали более сильными, будто он хотел нащупать кончиками пальцев что-то под кожей. Слегка удивленная Таня открыла глаза... и в ту же секунду все поняла. Она дернулась, но поздно... Сильные пальцы нашли то, что искали — пульсирующую под тонкой кожей сонную артерию, — сомкнулись на горле стальной хваткой...

...Минута, полторы, две... Хватит, наверное. Мозг умирает, если в течение пятнадцати секунд доступ кислорода прекращен. Положил ей руку под левую грудь — сердце перестало стучать. Будем надеяться, что она не придет в себя во время пожара, подумал Саша.

Натянул перчатки, огляделся — ничего не оставил? Впрочем, если какие-то следы и есть, то они самоликвидируются в огне. Поставил камин поближе к кровати, скинул на него ватное одеяло, мгновенно вспыхнувшее. Обошел разгоравшийся на полу костер, вышел на улицу.

В ста метрах от дачи стояла его машина. Метель покрыла ее приличным слоем снега, и со стороны в кабине даже

Не было видно задремавшего в ожидании босса Яковлева. Саша постучал ему по стеклу; вдвоем они быстро счистили снег с поверхности машины.

— Все нормально? — спросил Яковлев, когда они выехали на трассу.

— Да. Валер, сначала меня до больницы довезешь, а то мое алиби лопнет. Если не успеешь до рассвета машину на место поставить, брось ее в любом переулке и забудь про нее.

— Как скажешь.

Машина была угнана, правда, угнана почти понарошку — они позаимствовали ее на ночь и даже собирались поставить на место. Но хлопоты с машиной оказались мелочью по сравнению с беспокойством, которое ему доставила Татьяна всего за пару месяцев. Вот где он убедился, что нет врага хуже дурака. Именно из-за этого он был бессилен предсказать ее дальнейшие шаги; она опрокидывала его планы один за другим. Ему пришлось спешно начать ухаживать за ней, чтобы она не пустила в ход собранный на него компромат, а это сближение было не менее опасным, чем продолжение прежней «политики» по отношению к ней. Ведь за сближением имела возможность наблюдать вся группа, и далеко не все верили, что Матвеев искренне привязан к красивой, но глупой Кудрявцевой. Любой сле-дователь способен заподозрить Матвеева в том, что по каким-то причинам он желал избавиться от подружки, причем все причины буквально лежат на поверхности. Во - первых, очень многие знали, что у него есть Раиса. Во-вторых, от диагноза «шизофрения» никуда не денешься, и Саша менее всего хотел идти на самопожертвование и связывать себя на всю жизнь с больной женщиной. И, в-третьих, он просто не любил ее.

Но из двух зол пришлось выбирать меньшее. Он целый месяц терпел, изнемогая от ее глупости и необходимости прикидываться влюбленным, — все для того, чтобы у Валерки была возможность найти фотографии и подготовить ситуацию для устранения весьма опасной свидетельницы. Как показало время, это был напрасный труд — компромат они так и не нашли, а планы пришлось менять в последний момент.

Он надеялся, что, услышав об открытой Соколовым охоте на следившего за Цезарем человека, она сознается,

Поплачется Мишке и отдаст ему снимки. Таня этого не сделала. Потом он думал, что она подсунет весь компромат Витьке, но она отдала только половину. И, в конце концов, развила такую бурную деятельность, что ее пришлось выманить из города, сочинив нелепейшую сказку, чтобы избавиться от нее.

Это был единственный случай в его жизни, когда он практически все делал на авось. Он положился на непроверенных людей, и было неизвестно, чего ждать от них. Толик Васин — еще куда ни шло, он хоть представляет, что может крыться за вполне безобидной шуточкой Матвеева. А Лешка Акимов? Интересно, как он отреагирует на известие о смерти Кудрявцевой... А то ведь начнет болтать всем и каждому, что Матвеев подбивал его травить однокурсницу. Правда, доказать что бы то ни было в этой истории непросто, но совсем не хотелось, чтобы дело дошло до доказательств, обвинений и так далее. Алиби у него есть на все время отсутствия в институте — он лег на обследование именно в 7-ю больницу, предварительно договорившись с врачом, что сведения о нем в справочную передаваться не будут.

В принципе насчет разговора с Акимовым можно не беспокоиться: речь шла всего лишь о том, чтобы «поставить на место» высокомерную Кудрявцеву, хорошенько проучить се. Васин будет молчать по двум причинам: во - первых, испугается, что его притянут к ответу вместе с Матвеевым и может открыться их давнее сотрудничество, во-вторых, знает, сколько Матвеев может заплатить за помощь. По ночам Тане прокручивали магнитофонную запись, и занимался этим Валерка, так что хоть об этом можно не думать. Из того, что Таня встречалась с Мишкой — может, об этом кто-то и знает, — тоже ничего дельного выудить не удастся, потому что они знакомы не первый день.

Нет, с Акимовым проблемы все-таки возникнут. Он парень хамоватый, но по своей натуре далекий от криминала и связанной с ним жестокости. Когда он поймет, что своими действиями ускорил чью-то смерть, может сломаться. Придется отправить его к Мишке на «философскую беседу».

Самого Сашу муки совести обходили стороной. Он

Очерствел настолько, что, убивая человека, не испытывал никаких чувств. Наверное, поэтому его так и боялись. Странно, в юности он не предполагал, что дойдет до такого безразличия. Теперь же, читая в газетах об очередном убийстве, он только удивлялся: ну и по какому поводу вопли? В «горячих точках» люди гибнут сотнями, и паники никто не поднимает. А тут — «заказное» убийство, и огромный город в ужасе. Как будто раньше в Москве убийств не случалось... «Убийца хладнокровно застрелил»... А как еще он должен был это сделать? С трясущимися руками и угрожающими речами?

Все кричат: куда милиция смотрит? А туда же, куда и вы. Хочешь жить — соблюдай элементарные правила безопасности. Если знаешь, что воры не стали частью давно забытой истории, ну позаботься сам о себе! Милиция не вездесуща, сам хоть на рожон не лезь. Не пей с кем попало, о своих капиталах, не разгуливай по ночам с «лимоном» в кармане, не суй нос, куда не просят. Или не жалуйся, что тебя ограбили. Или убили (хотя Саша не себе, как можно жаловаться в последнем случае).

То же самое и с мафией. Риск поймать «заказную» пулю существует во всех странах, не только в России и не только в бизнесе. Эта опасность реальна для всех, кто имеет большие деньги и большое влияние. Ну найми себе дельную охрану и не ищи лишних приключений на свою задницу! Мафия, между прочим, окажется бессильна, если человек соблюдает правила личной безопасности в полном объеме. Мафия пользуется промахами, не делай их — и будешь жить долго-долго.

Вот Татьяна. Задумала грандиозную авантюру, а о тылах не позаботилась. И ждала, главное, что с ней все будут честны и откровенны — а ведь речь шла даже не о деньгах, а фактически о жизни. Ну и получила удар с тыла, куда позволила зайти противнику. Какая глупость...

Неприметная бежевая «шестерка» подъезжала к Кольцевой автодороге. А где-то позади, посреди ночной метели, в заброшенном дачном поселке разгорался пожар. И яркие языки пламени отражались в мертвых глазах очень красивой девушки, понадеявшейся на честность и милосердие бандита, которого она любила...

ВОЗВРАЩЕНИЕ БУМЕРАНГА

Отец неторопливо переставил коня на другое поле.

— Твой ход.

Саша любил играть черными фигурами. Отцу шахматные фигурки резали на заказ, а красил и лакировал их он сам, и черные получились лучше — глубокий цвет, блестящие, гладкие. А может, просто из суеверия — ему везло на черный цвет. Он давно стал опытным шахматистом, победа давалась отцу с каждым разом все труднее. Мало того, за Сашей числился десяток «ничьих» — своеобразный рекорд среди постоянных партнеров Маронко. Но выиграть до сих пор не удавалось.

— Как у тебя в институте? — спросил отец.

— В пределах нормы. Васин запугал Акимова, я намекнул, что мог бы обоим помочь с трудоустройством — читай, начать свое дело. Акимов сказал, что не хочет случайно умереть, а мечтает годам к тридцати тихо-мирно сколотить капитал и уехать за границу. Васин просится под «присягу», уверяя, что лучшего коммерческого директора группи-ровки мне не найти. Это при том, что я сказал — несчастный случай.

— Шах.

— Уже?!

— Зевать поменьше надо.

— А если так?

— Все равно проиграешь.

— А вдруг?

— Кто достоверно знает о том, что произошло на даче?

— Только Яковлев. О том, что имел место шантаж — Мишка и Витька Панк, тот, которого ты взял в качестве ученика программиста.

— Да, способный мальчик, не ожидал от него такой прыти. Хакер еще тот.

— Эти двое сомневаются в достоверности версии о несчастном случае, но свои сомнения держат при себе. Остальные сочли версию убедительной. Васин и Акимов тря-сутся по другой причине: считают, что с моей помощью спровоцировали у Тани обострение шизофрении, и она в бреду наложила на себя руки. В принципе, их волнует, не скажется ли это происшествие на отношении к ним преподавателей — защита диплома не за горами. И именно поэтому они отрицают предварительный сговор со мной. В про-куратуре без изменений?

— Пока да. Ты только сам к следователю не лезь. Все их подозрения строятся на ненависти к тебе ее матери да на фотографии. Но по фото они ничего не выяснят — и каче-ство съемки неважное, и в маске ты там. Ну, есть у тебя такая куртка, что с того? Я сказал следователю, что добрая треть работающей в моем концерне молодежи щеголяет точно в таких же. Так что доказать, что снят именно ты, невозможно.

История с Таней Кудрявцевой, как Саша и опасался, получила малоприятное продолжение. Дача сгорела дотла, пожарники так и не приехали, от нее занялись соседние домики. Ущерб был огромен, но это еще не все: на одном пепелище обнаружились человеческие останки. Началось следствие; Танина мать нашла в комнате дочери странный снимок... Один из кадров компрометирующей пленки был отпечатан дважды, и дубликат снимка завалился за кровать. На фотографии просматривался силуэт мужчины в черной одежде, в маске и с автоматом в руках. Определили, что снимок был сделан в районе Павелецкого вокзала приблизительно год назад, когда имела место довольно шумная разборка, участники которой остались неизвестны правоохранительным органам. Мать погибшей уверяла, что точно такую же куртку видела на приятеле ее дочери Александре Матвееве... Ну, и началось.

Ему прислали повестку с приказом явиться в РУВД по месту жительства Татьяны. Он, естественно, приехал — с трехдневной щетиной, немытыми волосами, в мятых брюках. Мало того, он успел перед выходом из дома хватануть стакан водки, так что являл собой вид нормального совершенно убитого горем молодого человека.

Следователю он длинно и путано — складно врать нельзя было, никто не поверит, что человек в таком состоянии способен связно мыслить, — рассказал историю их взаимоотношений с Татьяной, сообщил, что она ему с самого начала страшно нравилась, было в ней что-то оригинальное, но решимости сделать предложение набрался только к пятому курсу, когда понял, что если не женится, то она попросту бросит его, решив, что с нее хватит терпеть

Его измены. А он, хотя и гулял от нее, все же прекрасно понимал, что для него она будет идеальной женой.

Потом он добавил, что лег в больницу на ежегодное обследование по поводу язвы желудка, а выписавшись, узнал от однокурсников, что его любимой не стало. Ну, и запил с горя, и черт с ней, с язвой...

Ясеневская команда мгновенно перешла на аварийное положение — не путать с военным! — их места на контролируемых территориях временно заняли отряды Белого и Слона, оружие было убрано в надежные тайники, все занялись мирным трудом на пользу обществу, любые стычки были запрещены. Переход был обусловлен непосредственной угрозой ареста лидера. И уже полтора месяца команда находилась в законсервированном положении.

— Как настроение у людей? Разброда еще нет?

— Что ты! Дисциплина — выше, чем обычно. Ходят, подбадривают, будто меня вот-вот к стенке поставят.

— А положение серьезное. Менты узнали, что в той разборке с одной стороны принимали участие вологодские ребятки, с другой — ясеневская команда. Плохо уже то, что стато известно о существовании твоей группировки.

— Если ты думаешь, что моих людей поймать легче, чем твоих, то...

— Саша, всегда легче поймать того человека, о котором знаешь. До сих пор менты видели творения рук ваших, но не знали, кому эти творения приписать. Теперь им извест-но, что в Ясеневе есть группировка. И, я думаю, ты хорошо сделал, что с самого начала запретил работу с дельцами твоего района. Уж в Ясеневе тебя искать без толку.

— А что изменится от того, что менты узнали про мою команду? Ничего. Про беляевскую группировку знают, по - моему, все, в любом московском дворе у десятилетнего пацана спроси — он тебе расскажет пару легенд. Хромой в прошлом году из Отрадного армян выгонял, так весь район об этом до сих пор судачит. А Гончара менты вообще в лицо и по имени знают. И что? Все на своих местах.

— Дорогой мой, не надо сравнивать себя и Гончара. Ты тянешь такой же воз работы, если не больше, а людей у тебя вчетверо меньше. Соответственно, в пересчете на головы твои люди при разгроме пострадают значительно сильнее. Не забывай о том, что ты, если будет раскрыта хотя бы

Десятая часть твоих проделок, пойдешь к стенке, и тебя Господь Бог не спасет. То, что ты сделал со своей однокурсницей, — ерунда, тут даже самоубийство трудно доказать, не говоря об убийстве. Алиби у тебя надежное, но я не советовал бы тебе сейчас рвать на себе рубаху и лезть на баррикады. У тебя еще будет время походить по головам. Лучше сейчас какой-то период побыть в тени, чем потом — пятнадцать лет за решеткой.

Пальцы Маронко потянулись за шахматной фигурой, и Саша затаил дыхание. «Ну же, сходи именно так, сходи, пожалуйста!» — мысленно молил он. И, чтобы скрыть на-пряжение, притворился подавленным.

— Сколько же, по-твоему, я должен бездействовать?

— Год, как минимум.

Саша фыркнул:

— Я не волшебник. Через год то, что останется от моей разбежавшейся команды, гроша ломаного стоить не будет.

— Если просто прекратить всякую деятельность — да. А если сильно уменьшить размах работы, то год можно прожить с пользой.

Вот. Вот она. Единственная и неповторимая. Она — крупная шахматная ошибка Маронко. Другой такой нет и никогда не будет.

Отец выжидательно и с любопытством смотрел на Сашу, а тот — на него. Ему пришлось закусить нижнюю губу,- чтобы рот не разъехался до ушей в плутоватой ухмылке.

— Что-то у тебя, дружок, глазки нехорошо заблестели. А? Или мне это кажется?

Осторожным, вороватым движением Саша передвинул ферзя на соседнее поле и вновь оторвал взгляд от шахматной доски. Отец больше не удивлялся — ловушка захлопнулась. Задумчиво потирая подбородок, он просчитывал возможные комбинации, но ни одна из них не вела к победе. Это был верный проигрыш. Если, конечно, Саша не наделает глупостей, но, к сожалению Маронко, тот стал далеко не слабым шахматистом.

— Ай-ай-ай, как же это я проглядел... Хм, но это еще не победа. — Отец сделал вид, будто и теперь ему не составляло труда выиграть. — До победы тебе далеко, как до Луны. Это всего лишь ход, хотя и на редкость удачный. Но, из жалости к твоим внешним проблемам, я могу пойти тебе

Навстречу и предложить ничью, чтобы ты не перенапрягал голову.

— Не-ет, только полная капитуляция, — ехидно пропел Саша и вкрадчиво осведомился: — Так что мы будем делать с моими людьми?

— А если я так пойду?

— Пожалуйста, — Саша, не задумываясь, переставил свою фигуру. Ох, как долго он мечтал о такой игре, где правила диктовал бы он... — Ничего страшного. Говорят, даже компьютер проигрывает. Про чемпионов мира я молчу — они всего лишь люди.

— Ты меня не успокаивай, я не сильно расстроился. А люди... Что люди будут делать... Я бы предложил такую схему. Часть людей будет работать на 17МР по своим легальным специальностям, и это прежде всего Николаев и Маркин. Часть людей позаботится о своем образовании, как ты и Миша. В этом отношении я бы рекомендовал тебе особое внимание уделить Валере, потому что использовать его талант разведчика в твое отсутствие я не буду, и он со скуки может начать маяться дурью Отправь его в любую бизнес-школу в Америке, ему это не помешает. А оставшуюся часть я распределю по отрядам Белого и Шуры Слона. Когда же ты осчастливишь нас своим возвращением, то шум уляжется, и твою команду можно будет расконсервировать без опасений.

— Я вот думаю, имеет ли смысл так глубоко уходить на дно. Измайловский союз наверняка заметит перемены, сделает правильные выводы — нас громят, поэтому мы не высовываемся — и немедленно воспользуется нашим временным бездействием.

— Во-первых, руки связаны у тебя, но не у меня. Во - вторых, Гончар сейчас сам никуда не лезет. Их громят похлеще, чем нас два года назад. По моим данным, арестован Стефан, под колпаком и остальные лидеры.

Саша присвистнул:

— Лихо! Интересно, что будет Стефану?

— А ничего. Их за вымогательство взяли, откупится. Но этот же год, что будешь бездействовать ты, никуда не рыпнется и Гончар. Так что используй передышку с макси-мальной пользой. Кого ты оставишь вместо себя?

— ВДВ. Он, с одной стороны, сумеет сохранить дис

Циплину, с другой — сам привык беспрекословно выполнять приказы вышестоящего начальства. У тебя не будет проблем с ним.

— Но ему надо забыть об автономии.

— Разумеется. Это не я и не Мишка. Да он сам никуда не полезет.

Количество фигур на доске сильно поуменьшилось, остался только один ход. Сашин ход.

— Кто-то предлагал мне ничью, — начал Саша.

— Как ты вовремя об этом вспомнил, — язвительно отозвался отец.

— Кто-то жалел мои бедные перетруженные мозги, сомневался в моих способностях, — упрямо гнул свое Саша. — Кто-то полагал, что я совсем потерял голову, что мне не помешает отдохнуть, что единственное, чего я достоин, это жалости.

— Ух ты, гляди-ка — оскорбился! — весело сказал отец.

Отточенным, красивым жестом Саша переставил ферзя.

Финал.

— Мат.

— И что ты на меня так смотришь? Как говорит Миша, мат — он и в Африке мат.

Отец собрал листки с записями ходов, просмотрел их, задумчиво сказал:

— Н-да, так я даже не одну ошибку совершил, а две. Не надо было ставить тебе шах в начале игры... Не удержался от соблазна. Ну, зато теперь знаю, что вырастил еще одного хорошего игрока.

— А первый кто?

— Ювелир. Слышал про такого?

— Кто ж его не знает? — усмехнулся Саша. — Отец, а я слышал, что ты настолько хорошо его знаешь, что...

— Что использую его авторитет в своих целях, да? Это не совсем гак. До сих пор он пользовался дружбой со мной. Я пока еще достаточно силен, чтобы обходиться без помощи. Но когда-нибудь настанет и для меня черный день, тогда он будет первым, к кому я обращусь. Я действительно хорошо его знаю. — Отец помолчал. — Пять лет на соседних шконках жили... Побратались, помню, — как ты с Мишей. Фактически юром его сделал я. Он первое время по пятам за мной ходил и в рот заглядывал. — Отец

Смеялся. — Вдруг я выдам какой-нибудь перл, а он не услышит? Для Владека это стало бы трагедией. Он молодой тогда был, совсем еще птенец неоперившийся... Но пока сидел, крылышки-то выросли.

Саше очень хотелось послушать о похождениях знаменитого вора, получившего свое прозвище за филигранную работу, но у отца пропало желание делиться воспоминаниями.

— Ты развлечься не хочешь?

Саша, мягко говоря, удивился:

— Кто-то пятнадцать минут назад настоятельно рекомендовал мне временно забыть про криминал.

— А это не совсем криминал. Можно сказать, это совсем не криминал.

— Интересно. И о каком «не криминале» пойдет речь?

— Видишь ли, во мне на старости лет заговорила фамильная кровь. Я имею в виду семью Лопухиных.

— Отлично.

— В России я единственный необнищавший потомок этой фамилии.

— Так. И ты хочешь восстановить дворянство. Получить графский титул, выкупить родовое поместье, и так далее.

— Зачем?

— Ну, чтоб было.

— Нет, во-первых, мне это не нужно, а во-вторых, я потомок боковой ветви, и доказать даже мое дворянское происхождение будет проблематично. Нет, речь о другом. Существуют фамильные драгоценности, принадлежавшие одной из самых красивых представительниц этой семьи.

— Понятно. Драгоценности, имеющие к тому же историческую ценность, стоимостью в пару миллионов баксов, которые лежат где-нибудь в Эрмитаже за семью замками. Ну да, забрать их оттуда — совсем не криминал.

— Ты не дослушал. Хранятся они в шкатулке розового дерева, снабженной секретным замочком. На внутренней стороне крышки эмалью выполнен портрет той самой Ло-пухиной. В набор входят серьги, браслет, брошь, кулон и два перстня. Золото, бриллианты и мастерская ювелирная работа. В моих руках находятся браслет, один из перстней, ключик от замочка и — и! — документы на весь набор

Вместе со шкатулкой. Подлинные документы. Я вполне официально купил их неделю назад. Хозяйка этой шкатулки приехала в Москву из Ленинграда, перстень и браслет надела, а все остальное оставила дома.

— Непростительная небрежность, — пробормотал Саша, поняв, что имела место банальная кража. — Оставлять такие вещи в гостинице или наемной квартире...

— Я сказал ей то же самое. Она остановилась у знакомого, и, когда вернулась, ее приятель был убит, а в квартире остались только стены. Дурацкое совпадение, что квартира была ограблена именно в тот день. Шкатулка пропала, документы на нее остались в Ленинграде, а их хозяйка оказалась под подозрением.

— Вот повезло, как утопленнику.

— Ей срочно понадобились деньги, и я предложил следующее: я покупаю у нее оставшиеся украшения и избавляю ее от следствия с тем, чтобы она передала мне доку-менты на весь набор без указания пропажи. И вчера я узнал, где находится вторая часть.

— Моя задача — просто выкрасть ее.

— Совершенно верно. Это не криминат, потому что я возвращаю принадлежащую мне вещь. Пусть не совсем законными методами, но это не кража. Только, Саша, постарайся взять их без крови.

— Это элементарно.

— Тогда слушай. Шкатулка была продана приезжему с Кавказа и у него в ту же ночь украдена проституткой...

Саша не удержался от смешка.

— ...но и у нее задержалась всего на две ночи. Приятель-альфонс быстренько реквизировал красивую игрушку и подарил как гарантию своей щедрости другой подружке. У той хватило ума рассматривать подарок в метро, где она попалась на глаза двум подросткам. Те выдернули сумку у нее из рук и дали деру. На Павелецком вокзале они быстренько сбыли добычу с рук некоему предпринимателю из Каширы. Тот решил сделать подарок к 8 Марта жене. И добром отдавать шкатулку он не желает. Его адрес есть, ты получишь фотографии украшений и доверенность. Могут возникнуть сложности — или тебя поймают с этой шкатулкой, или выкрасть без крови не получится, придется забирать с милицией.

— Хорошо, — кивнул Саша. — Я сегодня съезжу.

* * *

...Валера топтался у входа в магазинчик, как последний дурак. Проходившие мимо девушки строили ему глазки, он подмигивал им. Жаль, что они этого не видели: его глаза были спрятаны за солнцезащитными очками. Ватера плевался: в очках он выглядел как заправский шпион. В другое время он не расстраивался бы по этому поводу, но сейчас был занят именно слежкой, и меньше всего хотел походить на «хвоста». И без очков нельзя: его глаза настолько запоминающиеся, что лучше быть похожим на частного детектива, чем на киборга. Тем более что дама, за которой он ходил третий день подряд, оказалась на редкость глазастой.

Никогда еще его так не преследовато невезение. Да и не только его. Второй месяц подряд они гонялись за этими побрякушками, и без каких бы то ни было результатов. Ка-залось бы, куда проще — приезжай и возьми их по указанному адресу. Не тут-то было!

В Каширу поехали вчетвером: Сашка, Валера, Димка Чех и Вадик Пересмешник из десятки ВДВ. Никакого плана не было и в помине, хотели просто вломиться к клиенту в квартиру, показать документы и забрать шкатулку, пользуясь численным перевесом. В Кашире долго искали Садовую улицу; даже имея ориентир — клиент обитал где - то около местного торгового центра, — найти нужный адрес в этом городе оказалось непросто. С грехом пополам отыскали дом. В тот вечер у клиента была большая попойка, собралось человек десять гостей, и Сашка, поразмыслив, решил не соваться. Вернулись в Москву; ни свет ни заря в том же составе сорвались в Каширу. И приехали, что называется, к шапочному разбору: вокруг дома скопилась вся каширская милиция. Тройное убийство — хозяин, его жена и пятнадцатилетний сын.

Дублируя действия милиции, они искали убийц, стараясь опередить следователей и желающих завладеть шкатулкой. Их преследовал самый настоящий рок: Валера нашел несчастного покупателя шкатулки, горестно оплакивавшего потерю. Было что-то сверхъестественное в скорости, с которой драгоценности меняли хозяев. Они не задерживались в одних руках больше чем на три дня и редко уходили

Мирным путем. Потом совсем исчезли из виду, и Ватера вновь взял след случайно. Впрочем, в этом ничего особенного не было — как правило, Валера находил искомое именно случайно, зачастую — спрааляя малую нужду в неположенном месте. Его прямо-таки тянуло пописать именно там, где скрывался разыскиваемый им предмет или че-ловек. Вот и тут: заскочил за ряды коммерческих палаток, и туда же пришел мужчина лет сорока, но с иной целью. Он принялся стучать в двери ларьков и предлагать продавцам купить шкатулку... К сожалению, пустую. Шкатулку Валера без зазрения совести отобрал, продолжив таким образом список ограблений на счету красивой вещицы.

Оставались сами драгоценности. Валера, по выражению Чеха, потерял сон, аппетит и потенцию в погоне за побрякушками. Но вычислил даму, с гордо поднятой головой ласкавшую их. Вернее, как вычислил — видел, хотя ни разу не удавалось проследить ее до дома. Не знал даже ее имени. Каждый день она встречалась Валере на станции «Филевский парк», но откуда прибывает, ему засечь не удалось.

Метро — неудобное место для слежки. В первый день он промотался за ней с утра до вечера, а под конец его вынесло из вагона толпой выходивших пассажиров. Войти обратно он не успел. На следующий день ему удалось проследить ее до автобусной остановки, но на этом этапе он застрял: к остановке одновременно подошли автобусы грех маршрутов, и, в который она села, он не увидел.

Привыкнув к личной «Вольво-850», он совершенно позабыл все ужасы общественного транспорта в часы пик. И на третье утро, направляясь к «Филевскому парку», Валера думал, что дальше так продолжаться не может, и обреченно просчитывал следующий вариант: подойти и познакомиться. Прикинуться ловеласом. Она была в два раза старше Валеры, совсем ему не нравилась, но дело есть дело. Он только боялся, что она окажется добропорядочной матроной и устроит скандал прямо на улице.

Валера посмотрел на часы. Интересно, что ей потребовалось в овощном магазине неподалеку от Киевского вокзала? Как будто не могла купить картошку около дома. И чем можно сорок минут заниматься в задрипанном магазине,

Где всего-то два посетителя? Поколебавшись, Валера зашел внутрь.

Один-единственный покупатель хмуро глазел на мытые яблоки, казавшиеся муляжами, и ждал продавца. Но в этом отделе продавец отсутствовал. Зато у соседнего прилавка со всякими импортными «Сникерсами» в витрине скучала девушка с выражением бесконечного одиночества на накрашенном личике. Дамы в магазине не было. А где же она?

Валера растерянно оглянулся. Девушка за прилавком уже бросила в его сторону пару кокетливых взглядов. Он прошелся по магазину, делая вид, что целиком поглощен изучением содержимого витрин, и искоса поглядывая на девушку. Она явно относилась к тому типу, что живут в постоянном ожидании сказочного принца, поскольку ничего, кроме этого, толком делать не умеют. Такие девушки всегда становились легкой добычей разведчика и идеальными информаторами; Валера часто пользовался этим методом, хотя и заранее морщился при мысли о море слез и упреков при расставании. Он терпеть не мог таких мечтательниц.

Но делать нечего. Он на работе, его личные симпатии и антипатии здесь значения не имели. Собирался же он подкатить к даме, надевшей фамильные драгоценности. По крайней мере, продавщица молода. Он снял очки, спрятал их в карман — такие девицы обожают нестандартных, и чем больше демонического во внешности, тем выше шансы им понравиться. А дальше — надо лишь показать, что они товарищи по несчастью, что он тяготится непониманием и одиночеством, что он чувствует себя чужаком в мире людей... Внешность демона и сердце ангела — вот чего ждала продавщица. И не подозревала, насколько легко любому мужчине дается эта роль. Валера расправил плечи, демонстрируя, что, помимо жутких глаз и большого сердца — наличие которого предполагалось, — имеются отличная фигура и физическая сила, затем подошел к девушке.

Она мигом отложила газетку, встала. Вежливая, приветливая улыбка далась ей безо всякого труда, тем более что Валера весь лучился желанием познакомиться.

— А... — начал он. — Вы не знаете, скоро ли подойдет продавец из того отдела?

— Не знаю, к сожалению.

Сожаления на ее лице не читалось. Она улыбнулась еще приветливее:

- Если вы торопитесь, я могу обслужить вас.

Валера в этом не сомневался. Но его целью была вовсе не покупка пары лежалых апельсинов.

— Ну что вы. Как я могу просить вас выполнять чужую работу? Вы и так устаете. Разве вы виноваты, что другой продавец где-то прохлаждается? Я только хотел бы знать, скоро ли он вернется, я бы подождал.

Понимание тяжкой женской доли, нежелание усложнять ей жизнь, вежливость и терпимость — для продавщицы, привыкшей выслушивать гневные выкрики покупателей, последнее было особенно важно.

— Да нет, это не очень долго. Мою напарницу на «ковер» вызвали.

— Недостача? — понимающе спросил Валера. — Или обвес?

— Ни то, ни другое. Личные счеты. — Девушка воровато посмотрела на плотно прикрытую дверь служебного входа, быстро проговорила: — Жена директора ревнует мужа к моей напарнице.

— А-а, вечная история. Он — затюканный любитель заложить за воротничок, предпочитает лучше пропадать все дни на работе, чем торчать под боком супруги, усматри-вающей в рвении мужа пошлую интригу. —Тут Валера сделал смелое предположение: — Представляю, как она выглядит. Этакая высокая дородная дама лет сорока с хвостиком, напыщенно таскающая свои телеса. Дорого, но мещански одетая, волосы обязательно свернуты в «ракушку» и покрашены хной — чтобы седина не проблескивала Вишневая помада на губах, пальцы в перстнях, а лак на ногтях — не в тон помаде. Тяжелые серьги с бриллиантами, на пышной груди — брошь под старину. Это чтоб достаток всем прохожим в глаза бросался. Лет сто назад она была бы купчихой первой гильдии. А ваша подруга — обольстительная красавица. Этакая высокая гибкая брюнетка с восточными глазами, гордостью испанки и смуглой кожей.

Девушка хихикнула:

— Вы удивительно точно описали директора и его жену, а вот с подругой промахнулись. Она блондинка, совсем не смуглая и очень кроткая. Правда, высокая и с восточными

Глазами. Директриса ее ненавидит, придирается к мелочам, а директор ее жалеет. А откуда вы знаете, как выглядит директриса? Вы, наверное, ввдели ее.

Валера смущенно засмеялся:

— Честно говоря, я по профессии фоторепортер. И мой взгляд привлекают ярко выраженные типажи. Я видел похожую даму возле этого магазина и подумал: «Вот она — современная купчиха». Я хотел попросить ее попозировать перед камерой, а зашел в магазин — ее уж и след простыл. Наверное, я не заметил, когда она вышла.

— Точно, это директриса. Она здесь, в кабинете директора. Но она не будет позировать. Что вы! Это такая ханжа. Ничего, кроме оскорблений, вы от нее не услышите. А знаете, я сразу поняла, что вы необычный покупатель. У вас в лице есть что-то такое... — Девушка покрутила рукой.

— А как вас зовут? Или я спрашиваю лишнее?

— Ну что вы! Вероника, можно просто Ника. И можно на «ты».

— Валера.

— Мне так нравится это имя! Честное слово. — Она засмеялась. — Когда я училась в школе, у нас был отличник Валера, и он всегда давал мне списывать. Хороший парень. На моей соседке по парте женился.

— Ника, я вот о чем думаю. Пойми меня правильно, я с большим удовольствием поболтал бы с тобой, но в любую минуту здесь может появиться ваша директриса...

— И отвернуть нам головы. Тебя она примет за грабителя — ты похож на него.

— Вот спасибо.

— Да, но для меня это не страшно. Она решит, что ты ищешь сообщников среди рабочих, и обвинит меня в пособничестве, — весело сказала Ника. — У нас был такой случай, ходил парень к одной нашей девушке, директриса на всякий случай уволила ее. А потом выяснилось, что это ее брат был.

— Всякое бывает. Так вот, Ника, чтобы такого не произошло с тобой, может, мы перенесем наш разговор на вечер? Встретимся, сходим куда-нибудь...

— Ты приглашаешь? — За смущением она прятала удовольствие.

— А что, среди твоих знакомых так не принято?

— Да я мало с кем общаюсь. Устаю на работе, не до гулянок. Но ты — другое дело.

— Тогда, скажем, сегодня в девять вечера. Подойдет?

— А где?

— Где? Где... — Валера задумался. — А где ты живешь?

— На Беговой.

— Фью-у... Далековато. А что у вас есть в качестве ориентира?

— А почему бы не в метро? В центре платформы.

Валера страдальчески поморщился.

— Нет, только не общественный транспорт. У меня аллергия на него. У меня машина, так что метро не подойдет точно.

— Машина? Тогда давай около АЗС на Беговой. Ее легко найти.

— Я знаю, где это. Хорошо, давай в девять у заправки.

— Валер, а у тебя друга нет? — спросила она извиняющимся тоном. — А я бы Ленку взяла. Это напарница моя.

— Ради Бога! Я хотел спросить тебя об этом, но ты меня опередила. У меня есть давний друг, с которым мы почти неразлучны.

Дверь служебного входа приоткрылась. В образовавшуюся щелочку Валера углядел контуры дородной дамы. Пора сматывать удочки, пока она его не засекла. Кивнув Нике, он выскочил на улицу.

Что ж, зацепка есть. Дама — жена директора, адрес директора можно вычислить по названию магазина. Для этого надо заехать к Косте Корсару, который раз в месяц получал всю информацию из Регистрационной начаты, и покопаться в его компьютере. Если это не сработает — после полутора месяцев невезения Ватера не был склонен верить в легкую удачу, — оставались еще продавщицы. Причем не столько Ника, сколько ее напарница. Ее директриса грызет постоянно, и, какой бы кроткой Лена ни была, она не станет защищать интересы жены директора.

Вот еще проблема — кого взять в качестве приятеля? ВДВ? Он недавно обзавелся подружкой Лидой и все вечера проводил с ней. Вообще, «афганцы» мало подходили для этой деликатной миссии. Серега Лекарь? Нет, его циничные шутки могут шокировать кого угодно, и у него тоже семья. Если только... Ну конечно — Чех. Этот идеально

Подходил на все роли, связанные с обольщением женщин. Профессиональный донжуан. Невысокий, где-то 175, с длинными волнистыми волосами и длинным же тонким лицом — прямо-таки белокурый и голубоглазый ангел во плоти. Женщины просто пищали в восторге от него. Затмить его мог, пожалуй, только Цезарь, но тот в последнее время не разменивался по мелочам, сконцентрировавшись на Раисе. Ну и Бог с ним, хотя Валера в последнее время все чаще вспоминал высказывание пьяного Панка: «Такой хороший парень! Зачем ему жениться?»

Конечно, Валеру никоим образом не касалась личная Сашкина жизнь, но размышлять по этому поводу ему никто не мешал. Чем больше он присматривался к Раисе, тем меньше она ему нравилась. Дело было даже не в том, что она регулярно трепала Сашке нервы, и не в том, что се старший брат Володя работал у Хромого. Этот факт, кстати, Валере не нравился совсем: не для того они обособлялись, чтобы создать родственные связи между отрадами. Нет, Валера думал о другом.

У каждого человека есть определенный предел развития, «потолок», достигнув которого он становится ограниченным. И, если доверять некоторым внешним признакам, Раиса должна была достигнуть своего предела очень скоро. И тогда она перестанет понимать Сашку, как стоячая вода пруда не может понять воды Гольфстрима. Она станет обузой, будет связывать его по рукам и нотам, наскучит ему. К чему это приведет, Валера представлял четко: упреки, скандалы, месть ветреному возлюбленному... И чья-нибудь смерть, потому что все они привыкли играть с огнем и мало задумывались о ценности человеческой жизни. Что поделаешь — профессия...

В Беляево Валера приехал без четверти пять. Корсара он вытащил из-за стола, потому что тот, увиден Яковлева, первым делом прожевал и проглотил то, что у него было во рту.

— Проходи.

— Я тебя от жратвы оторвал?

— Есть немного. Да ничего, это не страшно. Что-нибудь новенькое? — Он провел Валеру в комнату, служившую ему рабочим кабинетом. — Как с побрякушками?

— Нашел, — кивнул Валера. — Точнее, за хвост поймал. Я по этому поводу хотел твоей картотекой воспользоваться.

— Баш на баш, — быстро сказал Корсар.

— А что тебе нужно?

— Сейчас ничего, но если понадобится, я в твой архив залезу.

— Хоть целиком, с ушами и ногами, — великодушно согласился Валера.

— Да ну, Валер, какие счеты? Это я гак... Слушай, может, поедим сначала? Я сам целый день мотался, жрать хочу, только за ложку — а гут ты пришел.

— Хм. А что твоя жена скажет?

— Тоня? Она еще одну тарелку достанет. Молча.

Они вернулись в кухню. Тоня уже приготовила Валере тарелку и ложку, налила борща и даже сметану положила. Глядя на борщ, Валера немедленно испытал чувство зверского голода и вспомнил, что с утра ничего не сл.

— А где Надька? — спросил Корсар у жены. Надей звали его шестнадцатилетнюю дочь. — Опять намерена в техникуме до десяти вечера торчать?

— Костя, я хотела тебе сказать: у нее появился какой - то приятель, и мне он не нравится. У него отвратительные привычки, он не здоровается, когда звонит к нам... Ты представляешь себе, один раз пришел за Надькой совершенно пьяный. Погулять ему, видите ли, захотелось. Это в шестнадцать-то лет! А что будет в двадцать?

Корсар работал ложкой. Время от времени он издавал мычание с набитым ртом, выражая свое полное согласие с женой. Но на самом деле, как подозревал Валера, Корсар вспоминал, в каком же возрасте случилась первая в его жизни попойка, и молчал потому, что наверняка был акселератом по сравнению с кавалером дочери. Впрочем, это могло быть только Балериной фантазией. Однако Тоне простого поддакивания было мало.

— Костя! Что ты молчишь? Надя встречается с прохвостом, а тебе все равно? Ведь она твоя дочь!

— Разве я когда-нибудь утверждал обратное? — флегматично отозвался Корсар, давно привыкший к наскокам жены.

— Но ведь надо что-то делать, какие-то меры принимать, ну, я не знаю... Или ты намерен ждать, пока что-нибудь случится?

— Ты хочешь, чтобы я принял меры прямо сейчас, не

Сходя с места? Тогда на этом вопрос закроем. Вечером я поговорю с Надькой.

Доев, Корсар потянулся, блаженно зажмурился; просидев так несколько секунд, поднялся, кивнул Валере. Поблагодарив Тоню за вкусный и сытный обед, Валера просле-довал к компьютеру, встал за спиной Корсара, уставившись на монитор.

— Кури, если хочешь, — благодушно сказал Корсар. — Только дверь закрой, чтобы дым в квартиру не шел, а то Тонька не курит. Что тебе нужно?

— Мне нужен адрес директора фирмы «Марианна».

— Тонька почему-то обожает это имя. У тебя лишней сигареты не найдется? А то мне лень на кухню идти.

Они закурили, пока компьютер искал нужного человека в архиве. Им пришлось просмотреть две дискеты, прежде чем искомая «Марианна» выплыла на экран.

— Вот она, — негромко отметил сей факт Корсар. - ТОО «Марианна», четыре учредителя. Воронцова Нина Петровна, Дятлова Ольга Сергеевна, Сарычев Николай Павлович, Сарычева Мария Георгиевна. Директор Сарычев Николай Павлович, бухгалтер... Ах да, тебе он не нужен, тебе адрес нужен. Вот: Вешняковская улица, дом 8... Что с тобой?

У Ватеры вытянулось лицо.

— Это же Перово, если не ошибаюсь.

— Где-то там.

— А должны быть Фили или Филевский парк.

— Подумаешь — могут просто квартиру снимать или жить у родителей.

— Может быть... Не знаю.

— Я на твоем месте не маялся бы дурью с адресами, а с утречка съездил бы к директору в магазин. Можно вместе с Цезарем.

— Не, я к нему ночью наведаюсь. У меня есть еще один якоречек. От тебя позвонить можно?

— Дурацкий вопрос, — сказал Корсар и пододвинул ему телефон.

Чеха он поймал в буквальном смысле слова на пороге. Сказав, что ждет его в восемь вечера, Валера поехал к себе домой. Надо было переодеться, взять машину — не на такси же на свидание ехать.

Торопиться в принципе было некуда. Чех явился без четверти восемь и сначала был разочарован, узнав, что ехать надо по делу, но потом воспрял духом, выяснив, что «дело» заключается в вечере с девушками. Вот от этого Чех не отказывался никогда. На место они приехали загодя, встали в темном проезде, где ультрамариновую «Вольво» видно было плохо.

Появившиеся вскоре девушки повергли Валеру в состояние легкого шока. Нет, одеты они были не слишком вульгарно, и накрашены не как вокзальные шлюхи. Но Лена действительно была высокой, значительно выше подруги. И, как Валера предполагал, заметно выше Чеха. Внешне она была своеобразна: ярко-белые волосы ниже плеч (Валера подозревал, что она «пережгла» волосы «Суп- рой», поэтому они и казались пушистыми), черные миндалевидные глаза. Стройная, с красивыми ногами... Боже, она еще и туфли на высоких каблуках надела.

— И которая моя? — спросил Чех.

— Блондинка. Но я думаю, что нам придется поменяться ролями ——- она выше тебя.

— Еще чего! Я всю жизнь влюблялся в высоких. У высокой женщины победоносный вид, она как богиня... Тем более — блондинка.

— Это все равно на один вечер, — остудил его пыл Валера. — Нам нужен адрес их директора, и ничего больше.

— Фу, как ты прозаичен. А вдруг это моя судьба? Вдруг это на всю жизнь? Ты запретишь нам встречаться, если мы влюбимся друг в друга с первого взгляда?

— Пошел ты, — беззлобно бросил Валера и выехал из тени.

Девушки никак не ожидали, что их кавалеры явятся на иномарке, и этот маленький сюрприз превратил их и без того хорошее настроение в великолепное. Ника сразу же сообщила, что они не очень-то надеялись, что Валера их не обманул, но теперь убедились в его честности.

Недолго думая, Валера повез их в «Золотой дракон», чтобы сразу обезоружить, потрясти и настроить на ожидание всяческих чудес. Самого Валеру немало беспокоила Лена — Фатюшина, как сообщила трещавшая без умолку Ника. Причем не то чтобы его настораживало ее поведение, нет. Она кого-то сильно ему напоминала, и он никак не мог сообразить кого.

Как старались обе девушки скрыть свое удивление! Им хотелось повертеть головами по сторонам и поахать, но приходилось изо всех сил сохранять достойный вид. Очень скоро Валера услышал нечто вроде упрека — мол, почему не предупредил? В ресторан надо вечернее платье надевать, а они оказались не подготовленными к «выходу в люди». Выручая Яковлева, Чех посоветовал им расслабиться и не комплексовать по пустякам.

Разговор не клеился. Вернее, они болтали очень оживленно, но совсем не на желательную для Валеры тему. О работе и прочих неприятностях вспоминать не хотели ни в какую, но Валера и здесь нашел выход. Когда Лена, доставая сигареты, раскрыла сумочку, он краем глаза углядел старую, пухлую, засаленную записную книжку. Такие книжки обычно бывают настоящим кладом и бесценным сокровищем не только для их хозяев; ее надо было незаметно выкрасть и до самого дома не позволять Лене заглядывать в сумочку — чтобы не обнаружила пропажу.

Удобный случай представился ему, лишь когда они уходили из ресторана. Естественно, Валера сумел правильно распорядиться двадцатью секундами, в течение которых на него никто не обращал внимания. Теперь надо было вежливо отделаться от девушек и закончить полуторамесячную нервотрепку. Девчонки отклеиваться не хотели, причем Лена, не воспринимавшая Чеха всерьез, имела самые невинные намерения — ей хотелось побродить по ночной апрельской Москве. А вот Ника, подвыпив, вспомнила, что ее сказочный принц — реальный человек, земной мужчина с земными инстинктами. Тешить свои инстинкты в обществе Ники Валере не хотелось, и он выкрутился из щекотливого положения, шепнув, что порядочный мужчина не потащит девушку в постель в первый день знакомства. А Валера считал себя джентльменом — не в работе, конечно.

Ника пришла в восторг — какое благородство! Ну, точно принц, никаких сомнений. Валера еще довез обеих до дома — они снимали квартиру на двоих, — записал их телефон и договорился о следующей встрече. Отъехал с километр, приткнулся к обочине.

— Адрес мы так и не узнали, — подытожил Чех.

Валера пожал плечами, извлек записную книжку. На

Какую букву может быть записан требуемый телефон? С, наверное. И точно — черной ручкой в красной рамке, ниже торопливой рукой приписан адрес. Валера аж крякнул от удовольствия.

— Узнали, — торжествующе объявил он. — Я у Лены под шумок записнушку позаимствовал. Ну, что? Поедем?

— А Сашка?

— Это лишняя потеря времени. Лучше поедем, пока камешки опять не уплыли.

— Как знаешь. Мне все равно.

Через двадцать минут они были на «Филевском парке». Сарычевы проживали недалеко от известной всему молодняку Москвы «Горбушки», где Валера в свое время был частым гостем. Въехали во двор, поставили машину в скверик.

— Какой план? — спросил Чех.

— Обыкновенный. Обрезаем телефонные провода, ты звонишь в дверь и на все вопросы пидористическим голосом отвечаешь: «Почта. Срочная телеграмма». Все учредители фирмы родом из Ставрополья, наверняка там родня осталась. Сочинишь какой-нибудь текст. А я со стволом посижу на корточках под глазком. Войдем и возьмем.

— Лады. Мне нравится.

В лифте Чех прокашливался, учился пищать невинным голосом. Ножом, с которым Валера не расставался, перерезали телефонный провод; Яковлев с «кольтом» на изготовку присел под глазком, прижавшись к двери. Самым сложным было не рассмеяться, когда Чех строил умоляющие рожи в глазок и размахивал листком бумаги. Сарычев не понимал, какая может быть телеграмма в два часа ночи. Чех плаксиво твердил: «Да срочная она... Я-то при чем? Мне сказали доставить, я и доставил...»

В конце концов Сарычев открыл дверь; Валера вкатился, направив пистолет в лицо хозяину квартиры... Сарычев, похоже, не испугался, только удивился. Он стоял в холле, машинально почесывая грудь, в одних семейных трусах и шлепанцах. Всклокоченный, заспанный, обрюзгший, он явно соображал — это кошмарный сон или всамделишное ограбление? На шум из спальни выскочила его жена, спросонок растерявшая все величие почтенной матроны. Теле

Са, весьма откровенно просвечивавшие сквозь ночную рубашку, на плечи накинут легкомысленный розовый хата - тик, волосы растрепаны, без макияжа ее лицо было блеклым и вялым, опухшие ноги вдеты в тапочки. Разглядев пистолет, направленный в лицо мужу, она взвизгнула дурным голосом; Сарычев вздрогнул, неуверенно оглянулся на жену.

— Не кричи, Маша, не надо, не кричи, — монотонно повторял он. Его голос был таким же бесцветным, как ее лицо.

— Совершенно верно, — сказал Чех, входя в квартиру и запирая за собой дверь. — Кричать не надо. Все можно сказать спокойно.

— Вы кто? — не унималась Сарычсва. — Ты, я узнала тебя! Ты следил за мной! Что тебе нужно?

Валера поморщился, посмотрел на хозяина.

— В квартире сеть кто-нибудь еще?

— Да. Моя племянница. В дальней комнате.

— Давайте договоримся: пока вы выполняете наши требования, мы вас не трогаем. Ведите себя спокойно.

— Мне главное, чтобы женщины не пострадали. Это единственная моя просьба, — сказал Сарычев.

— Скажите вашей жене: пусть она зайдет в комнату вашей племянницы. В окно звать на помощь не стоит — это неблагоразумно.

— Маша, делай так, как он говорит. Не волнуйся, я договорюсь с ними.

Ватера проследил глазами, как она ушла, кивнул Чеху:

— Запри их снаружи.

Чех без долгих размышлений отвинтил ножку у табуретки и вбил ее между ручкой двери и косяком.

— Где будем разговаривать? — спросил Валера.

— Да где хотите... На кухне?

Они уселись в кухне; Валера положил «кольт» на колени, чем успокоил Сарычсва.

— Серьезная штука, — сказал он, глазами показав на «кольт».

— Да, — согласился Валера.

— Что-то давно я не видел таких гуманных рэкетиров.

— Они часто вас навещают'?

— Относительно. Я из-за этого и квартиру снимаю — они мою тещу до инфаркта довели. Они же обычно врываются и сразу бить начинают. Вы отличаетесь.

— А я не рэкетир.

— Одиночка, если можно гак выразиться? — вежливо осведомился Сарычев.

— Да я вообще не грабитель. Я частный детектив.

Удивлению Сарычева не было предела.

— Надо же, как в романе... И чем могу помочь?

— Я нанят для поиска украденных драгоценностей. По моим данным, они у вас.

Валера достал фотографии, рассказал историю каждой безделушки, подчеркнул, что побрякушки фамильные.

— Значит, я выступил в роли скупщика краденого, — подытожил Сарычев.

— Мало того. Из-за этих камней за два месяца погибло четыре человека.

— Даже так? И вы знаете убийц?

— Знаю.

— А почему не арестуете? И меня вместе с ними?

— Зачем? Мне же не вы нужны, а камни. Я не следователь, и за аресты мне денег не платят.

— А если я не верну вам драгоценности? Поймите меня правильно, у вас же нет никаких документов, подтверждающих ваши слова...

Валера расхохотался.

— Николай Павлович, а у грабителей вы тоже документы попросили бы? Взвесьте ваши шансы и поймите: кем бы я в конечном итоге ни оказался, суть для вас не меняется — в любом случае вы лишаетесь драгоценностей, потому что мне не важно, каким способом я верну имущество хозяину. Если вы не отдадите их сами, я отберу их. Разница в том, что в первом случае мне не придется применять, а вам испытывать силовые методы.

— Хорошо, — кивнул удрученный Сарычев. — Хорошо. Вы, конечно, правы. Конечно, я не справлюсь с вами, тем более - вы вооружены... Хорошо. — Он поднялся: — Я сейчас принесу их. Вы со мной пойдете?

— Зачем? Контролировать, чтобы вы не позвонили в милицию? Это ни к чему, ваш телефон не работает.

— А, вы уже позаботились...

Он копался в спальне минуты три, потом вернулся, держа на раскрытой ладони украшения.

— Вот все, что я купил неделю назад.

Валера тщательно сличил украшения с фотографиями, исключая возможность ошибки, отодвинул два перстня.

— Это лишнее и ко мне отношения не имеет.

Одну за другой он осторожно сложил в маленький пакетик найденные драгоценности, спрятал их в глубокий внутренний карман. Убрал «кольт» в кобуру, собрал свои бумаги, поднялся:

— Спокойной ночи, господин Сарычев. Надеюсь, вас никто больше не побеспокоит.

Они вышли на улицу. Можно было вздохнуть с облегчением — все сделано, — но Валере не дышалось полной грудью. Его не оставляло ощущение, что мелькнула какая - то деталь, которая могла бы пролить свет на еще одну запутанную историю, а он не уделил этой детали должного внимания. Задумавшись, он споткнулся и чуть не упал.

— Что с тобой? — удивился Чех.

— Отстань, — огрызнулся Валера. — У тебя права с собой?

— С собой. А ты что, так переволновался, что боишься влететь куда-нибудь?

Валера пропустил шпильку мимо ушей. Молча кинул Чеху ключи ол машины, продолжая думать о своем. Что же это за история, оставшаяся неразгаданной? Какая деталь насторожила его? По методу обратного отсчета Валера принялся раскручивать события минувшего дня. Лишние перстни, Сарычев в семейных трусах, его растерявшая ве-личественность жена, спящая племянница, записная книжка, стоп. Стоп. Лена Фатюшина. Теперь Валера был уверен — она встречалась ему ранее. Причем не фамилия — ее он слышал впервые, — а именно девушка. Это лицо он видел и запомнил очень хорошо. Оставалось вспомнить, при каких обстоятельствах они встречались.

Вот на этом этапе Балерина память взбунтовалась. С одной стороны, интуиция и все внутренние голоса хором твердили ему, что он не может не знать Фатюшину, с другой — память в своих архивах не отыскивала следов пересечения их путей. Яковлев был материалистом до мозга костей, верил только в то, что видел собственными глазами, и не верил в привидения и переселение душ. Таким образом, встреча в предыдущей жизни исключена. А в этой они не встречались. Вывод? Ее видел кто-то, а затем очень

Подробно описал Валере. Настолько подробно, что «фоторобот» в сознании Валеры совпал с оригиналом и создал иллюзию знакомства.

В связи с чем же ее могли так подробно описать Валере? Наверное, в связи именно с той запутанной историей, которую он не может припомнить. Нет, так он зайдет в тупик. Надо с другого конца. Кто мог рассказать Валере о ней? С этим было проще, потому что попросить Валеру о подобной услуге могло ограниченное число людей.

Начнем с верха. Маронко. У него не было запутанных историй с женщинами, у него и женщина-то была одна — Анна, и то они разошлись три года назад. Но у Анны была дочь, которую Валера один раз видел и которой Маронко приходился крестным отцом. Фатюшина ею не была. Дочери Анны три года назад было пятнадцать лет, а Лене, по ее собственному признанию — двадцать четыре. Неувязочка. Да ну, это чушь: хотя Маронко и разошелся с Анной, он не позволил бы своей крестной дочери жить в наемной квартире и работать в грязном магазине.

Хромой. Его Валера исключил сразу. Хотя у него было огромное количество женщин, но среди них не было ни одной продавщицы. Их Хромой игнорировал. Да и не мастак он по части детального описания внешности. Белый. У него была жена, которую Валера прекрасно знал, и двенадцатилетняя дочь. Любовницы не имел никогда — Белый относился к числу однолюбов, зато была сестра. Старшая. По возрасту она явно не подходила. Слон? Нет, это тоже не то. Вахо? Они мало общались, Вахо не откровенничал о своих любовных приключениях и ни разу не просил Валеру ни о чем. Он всегда обращался к Корсару. Сашка? У этого запутанные истории с женщинами случались сплошь и рядом — взять, к примеру, ту же Кудрявцеву, — но всех его пассий Валера знал в лицо и по именам. Стоп...

К немалому удивлению Димки Чеха, сосредоточенный Валера ни с того ни с сего расхохотался. Он-то голову ломал, откуда он может знать это лицо, а ведь она была просто похожа! На очень хорошо знакомого ему человека, только что другого пола. Она напомнила ему Сашку.

— Валер, ты головой на днях не стукался? — осторожно спросил Чех.

— Нет. Я, как мудак, ломал голову над тем, откуда я могу знать Фатюшину, а она всего лишь похожа на Сашку.

— Есть немного. А я не удивляюсь: отец у него турок царских кровей, наверняка имел склонность к гарему. Не исключено, что у Сашки имеются братики и сестрички. Бегают себе по Москве, а мы на них натыкаемся и думаем: ну надо же, как похожи! Прям как брат и сестра. А кстати, женщины с таким типом лица должны быть красивыми.

— Ну, как Лена. И сдается мне, она от природы брюнетка, причем жгучая.

— Волосы у нее крашеные, это я сразу заметил. Но каково сочетание — белые волосы и черные глаза? Причем она не смуглая, как и Сашка. Слушай, а может, они в самом деле брат и сестра?

— Я не его отец и ничего по этому поводу тебе сказать не могу.

Чех помолчал.

— Обалденная девица. Твоя Ника, извини, обычная прищепка, а в этой чувствуется... Не знаю, как это назвать. Что-то загадочное, колдовское. Я не я буду, если упущу ее. Как ты думаешь, я ей понравился?

Валера прыснул:

— Дим, вы рядом отлично смотрелись! У нее и так не меньше метра восьмидесяти, да еще и каблуки, и ты — почти на голову ниже ее.

— А это не имеет значения. Рост — не главное в мужчине. И если все есть, но ростом не вышел, любая разумная женщина с этим примирится. Лена не производит впечатления неразумной.

Валера рассеянно кивнул, перелистывая записную книжку. Все листочки исчерканы, свободного места почти нет; в темноте строчки сливались, и он достал из «бардачка» кар-манный фонарик. Книжке Фатюшиной было лет шесть, не меньше, края листов пожелтели, уголки засалились. Часть телефонов записана аккуратным ученическим почерком, затем ремарки становились все более и более небрежны.

Очень часто встречались пометки «Сашин друг», и Валера был заинтригован: что за Саша? Друг? Первая любовь? Телефоны Саш, Шуриков и Александров встречались, но все с фамилиями, а Валере казалось, что фамилия именно того Саши должна отсутствовать: ученицы пытаются таким

Образом скрыть от родителей, в кого именно они влюблены. Дойдя, он остановился. Это было уже занятно. Вверху странички — телефон, адрес (конец Каширского шоссе, определил Валера), затем два имени: Рамов Анатолий и Рамов Алексей. И вот тут-то он и углядел слово «Саша». Саша был старше Лены, потому что все тем же ученическим почерком был выписан его рабочий телефон, и ниже — торопливые каракули. Пометок не было, но Валера знал эти номера. Справочные Бутырки и «Матросской тишины». Видимо, ее Саша загремел за решетку. Знать бы, за что... Тут Валера понял, что его насторожило: Лена общительный человек, у нее были сотни знакомых по всей стране, но он нигде не видел координат ее родителей. Он нашел ее рабочий телефон, адрес квартиры на Беговой, но ни одного указания на родителей. Не детдомовская же она, в самом деле...

Валера еще раз перелистал страницы. Вот оно! На самой последней странице: «Фатюшина Елена Степановна»... Как она себя официально величает. Какой-то колхоз в Мордовии... За своим Сашей на зону поехала? Там много зон... А это чло такое?! «29.06.68 — 21.06.87». Так обозначают период жизни. Погиб ее Саша, что ли? На зоне такое бывает... Валера заглянул на предыдущую страницу и опешил. На адрес он не обратил внимания, только заметил, что внизу написаны имена двух человек, имеющих общую фамилию, и стояла карандашная пометка: «Родители Ленки». Вот так так... Выходит, период жизни имел отношение не к Саше, а к Лене Фатюшиной. Получается, она умерла?

Чушь какая-то. Все записи в книжке сделаны одним человеком — почерк менялся, но не настолько, чтобы можно было допустить смену хозяев записной книжки, — и последняя запись внесена не позже этой весны. Получается, Лена сохранила способность писать после смерти? И с кем тогда Валера встречался этим вечером? С призраком? Это, конечно, шутка, но ту девушку, которой так восхищался Чех — нельзя сказать, что и Валера остался к ней равнодушен, — звали вовсе не Леной Фатюшиной. А как? И зачем ей потребовалось представляться именем умершей? Самое интересное, она же и в магазине числится под этим именем. Вот вам и продавщица... Валера машинально прощупал обложку. Верхняя «корочка» толще нижней, будто между картоном и дерматином обложки что-то было. Он посветил фонариком: так и есть. Край дерматина подрезан лезвием, затем заново заклеен.

Недолго думая, Валера аккуратно надорвал заклеенный шов и вытащил три фотокарточки. Ох, как любил Валера старые записные книжки и пожелтевшие фотографии! Сколько они могли ему рассказать... На первом снимке он увидел двух девочек, почти девушек — брюнетку и шатенку. Рослая брюнетка имела отдаленное сходство с его сегодняшней знакомой, а шатенка могла быть Леной. На втором снимке женщина лет тридцати с выражением покорности судьбе на красивом добром лице. Хотя она не была похожа на брюнетку, Ватера предположил, что это ее мать. Таким образом — в записной книжке — будут хранить только самые дорогие снимки: родителей, любимых, ушедших друзей...

А ют третья фотография заставила его ахнуть. Не может бьть! Это был один из тех редких случаев, когда Валера усомнился в своем зрении и психическом здоровье одновременно. Трое: брюнетка, которой на этом снимке лет пятнадцать, ее магь и молодой парень. Мама и дети, у всех троих — предельно простодушные лица. Девочка с двумя толстыми косами, женщина, выражение лица которой, несмотря на улыбку, было обреченным. И парень лет семнадцати. Коротко остриженный, с торчащим вихром на затылке; впалые щеки, тонкая шея, курносый и лопоухий. Уши у него замечательные — настоящие локаторы.

Добрая, наивная, немного смущенная улыбка; ничто в этом лице не говорило о будущем этого парня. И кто бы мог подумать, глядя в эти доверчивые глаза, что всего через несколько лет именно он станет «кошмаром российского бизнеса»...

Но как такое могло произойти? Девушка на фотографии, она же сегодняшняя знакомая, никак не могла быть Леной Фатюшиной, и у нее хранились семейные фотографии Сашки. Она была похожа на его сестру, но Наташа Матвеева умерла. Или... Или с самого начала что-то напутал Корсар, разыскивавший ее. Но это пусть уже Сашка разбирается.

Чех отправился домой спать, а Валера поехал датьше. Сначала он собирался отнести Сашке драгоценности с утра, но фотографии изменили его планы. Валеру не прельщало до утра мучиться догадками, поэтому он бросил машину у подъезда и пошел сразу к Сашке, не заходя к себе домой.

Сашка спал, и, к счастью, один — Раиса ночевала у родителей. Открыл дверь; сонно щурясь, уставился на Яковлева, застегивая джинсы.

— Заходи, — сказал он наконец хриплым спросонья голосом. Посмотрел на часы в кухне: — Яковлев, ты что, спятил?! Три часа ночи! Я думал, хоть полночь или час... Три часа до утра никак нельзя было дотерпеть?

— Никак.

Матвеев удивился. Валера положил на стол пакетик с украшениями.

— Это первое.

Сашка вытряхнул на ладонь тонко звякнувшие драгоценности, включил свет поярче, полюбовался сияющими камешками.

— Отлично. Подожди пять секунд, я уберу их.

Валера неторопливо закурил. Погремев дверцей сейфа

В спальне, Сашка вернулся, на ходу заправляя рубашку в джинсы, поставил чайник на газ.

— С этим мы ждали два месяца и три часа могли подождать точно. А что у тебя срочного?

— Саш, тебе что-нибудь говорит имя Елена Фатюшина?

Матвеев вздрогнул, помрачнел, но ответил спокойно:

— Это подруга Натальи. Последняя подруга. С чего это ты ею заинтересовался?

— Она была моей невольной помощницей в поисках, и вот еще... — Валера достал записную книжку. — Саш, кому могла принадлежать эта вещь?

Его лицо окаменело. Он перелистывал страницы с таким видом, будто был в квартире один и ничего более на свете не существовало. Валера никоим образом не осуждал его — в этот момент Сашка держал в руках маленький кусочек прошлой жизни, за крах которой считал себя ответственным. Валера налил чаю себе и ему, пододвинул чашку, но тот ничего не замечал.

— Это Натальина книжка, — сказал он наконец. — Ее почерк, а пара телефонов еще мной записана. Как она к тебе попала?

— Этой книжкой пользовалась Лена Фатюшина. Вот ее рабочий телефон, вот домашний... — Валера показывал ему записи, надеясь, что тот обратит внимание на сходство почерка. Сашка ничего не замечал, тупо кивая, тогда Валера прямо показал на какую-то запись: — Саш, это почерк твоей сестры?

— Ее.

— И это?

Сашка присматривался к закорючкам, кивал, но в смысл написанного явно не вдумывался.

— Значит, книжка полностью заполнена твоей сестрой, за исключением пары записей, сделанных тобой, — сделал вывод Валера.

— Послушай, Яковлев, что-то ты темнишь. На кой ляд мне рабочий телефон Фатюшиной? Чего тебе вообще от меня надо?

— Блин, Цезарь, ты что, отупел со вчерашнего вечера? — взорвался Валера. — Ты хоть понимаешь, что ты говоришь?! Фатюшина работает в этой фирме от силы полгода, а твоя сестра умерла четыре года назад! Как может быть записан рабочий телефон Фатюшиной рукой твоей сестры?! На, смотри! — Он сунул Сашке под нос книжку, раскрытую на последней странице.

Несколько секунд Сашка молча смотрел, потом пробормотал:

— Пусть я тупой, но я ничего не понимаю. Это невозможно...

Он сорвался с места, ушел в комнату и тут же вылетел. Лихорадочно зашнуровал кроссовки, бросил Яковлеву:

— Поехали.

— Куда?

— К Фатюшиной, к черту на кулички, куда угодно, но я должен все выяснить...

В отличие от людей посторонних, Валера мог разобрать, когда Цезарь спокоен, а когда волнуется. Но таким взбудораженным он его еще не видел; его взвинченное состояние было заметно невооруженным взглядом.

До Профсоюзной улицы они ехали молча; неожиданно Сашка взбесился:

— Яковлев, садюга, ты можешь ехать побыстрее?!

— Могу, — невозмутимо ответил Валера и «утопил» педаль газа в пол. — Я все могу.

«Вольво» понеслась, прижимаясь днищем к асфальтовой полосе трассы, стрелка спидометра закачалась у крайней отметки... Хорошо, что ночью машин почти нет. До Беговой они долетели в рекордно короткие сроки — минут за двадцать.

Пятиэтажка в глубине двора. Ни одной живой души на улице — правильно, времени-то четыре утра, — во всем доме светятся только два окна в последнем подъезде. На третий этаж поднялись бегом; Саша отступил подальше, Валера требовательно нажал кнопку дверного звонка. Несколько секунд томительного ожидания — и испуганный голосок Ники за дверью:

— Кто там?

— Это я, Валера.

Она защелкала замками, приоткрыла дверь; Валера заметил, что цепочку она снимать и не подумала, оставила щелочку, чтобы удобнее было говорить, и все.

— Что случилось?

— Вы забыли одну вещь в моей машине...

— Утром бы отдал. Зачем ночью-то...

— Утром мне некогда будет.

— Ну вечером или потом, когда тебе удобнее будет. Мы же не последний раз видимся.

Сашке надоело слушать их препирательства у полуоткрытой двери.

— Ну-ка, Яковлев, отойди.

— А это кто? — ахнула Ника, только тут заметившая, что Валера приехал не один.

Ничего больше она сказать не успела — Сашка вышиб дверь. Звенья дверной цепочки выдержали удар, но болты, которыми она крепилась к косяку, были вырваны с корнем. Створка двери задела Нику, она коротко вскрикнула, но крик был подавлен, что называется, в зародыше — Сашка профессионально зажал ей рот.

— И чего ты топтался у двери, не понимаю, — с улыбкой сказал он Яковлеву. — Как будто не умеешь входить туда, куда тебя не пускают. Это Фатюшина?

— Нет, — ответил Валера.

На шум вышла Лена, зябко кутаясь в халатик.

— Что здесь происходит? Что... — Ее голос сорвался, когда она увидела Матвеева. — Сашка?...

Он бросил Нику, шагнул... Валера отвернулся, чтобы не быть свидетелем душераздирающей сцены. Невозмутимо закрыл дверь, сказал перепуганной Нике:

— Не обращай на него внимания. Он у нас бешеный.

Ника никак не могла прийти в себя, ошалело глядя на

Подругу, разрыдавшуюся на Сашкиной груди.

— Это кто такой? Парень ее?

— Брат.

— Ага, брат... А дверь зачем вышибать? Так нельзя сказать?

— Ника, я же говорю — он бешеный.

Лена, вернее, Наташа ушла в комнату. Ника с нескрываемым ужасом смотрела на Сашку, а тот с издевкой стал извиняться:

— Простите, девушка, ошибочка вышла. Но я не люблю, когда меня маринуют под дверью, а потом еще и крик поднимают.

— А-а, понятно... — Растерянная Ника на всякий случай отошла от него подальше. — Значит, ты — ее брат. Не тот, которого за изнасилование на семь лет посадили?

Сашка удивился.

— Насколько мне известно, я — ее единственный брат. Но никогда не сидел. Тем более — по 117-й.

— Ну, как же... Мы же ездили к вашим родным на «Домодедовскую», к отчиму и дяде... Отчим весь из себя набалатыканный, фу-ты-ну-ты-пальцы-гнуты, весь татуированный, крутой — куда деваться. И он сказал, что работал баландером, так, кажется, и видел тебя в Бутырке. Такие гадости рассказывал!

— И давно это было? — насторожился Сашка.

— Перед Новым годом. Знаешь, мы еле унесли ноги оттуда.

Саша переглянулся с Валерой:

— По моим расчетам, ему еще сидеть и сидеть. С чего бы это его раньше выпустили? Ладно, потом разберемся.

— Так ты не сидел? — не отставала Ника.

— Если только на лекциях в институте.

— А где ж ты был все это время?

— Дома, естественно. Я давным-давно живу в другом месте.

Из комнаты выглянула уже одетая Наташа.

— Саша, ты еще четверть часа подождешь?

— Можешь не особо торопиться. Институт я в крайнем случае прогуляю, а на работу мне только вечером.

— Да, но ей-то на работу с утра! — возмутилась Ника.

— На какую? — удивился Сашка. — Какая может быть работа, если мы друг друга четыре с половиной года не видели?

— Но ее же уволят за прогул...

— Значит, не будет работать, вот и все. И хватит с нее этого безобразия — какая-то работа, наемная квартира... Я своей сестре не позволю вести такой образ жизни.

В предвкушении расставания с подругой Ника заметно погрустнела и наверняка жалела, что у нее нет такого брата. И даже постоянного приятеля нет. Она с надеждой взглянула на Валеру:

— Забираете ее? А меня хоть изредка навещать будете?

— За себя не отвечаю, — пожал плечами Валера. — У меня времени нет.

Ника все поняла и ушла помогать Наташе собираться. Валера скривился — он терпеть не мог, когда женщина натягивает на себя самую жалкую из всех имеющихся в ее распоряжении личин.

Сашка прислонился к стене, закрыл глаза.

— Яковлев, — негромко позвал он. — Я тебе медаль выдам. Золотую. Большую, чтобы ты ее только волоком таскать мог. Я ж Наташку пять лет мертвой считал, даже урну с пеплом в Москву перевез... — он засмеялся. — Господи, я не верю ни своим глазам, ни своим ушам... Валер, я не сплю?

— Не знаю. Я не сплю точно, потому что спать мне очень хочется.

— Да? — Сашка прошелся по коридору. — Нет, но бывает же такое! Пять лет я думал, что ее больше нет, пять лет почти каждую ночь видел ее в кошмарных снах... Все, самое главное — она жива и здорова. Но тебе, Яковлев, я этого не забуду. Я в долгу перед тобой.

— Спасибо. Позволь тебе напомнить: кто-то когда-то поступил вопреки установленным им же законам, послушавшись интуиции и оставив мне жизнь. Будем считать, что я вернул долг за Воронеж.

Сашка смотрел на него с изумлением:

— Ну, Яковлев, ты даешь... Более странных людей я еще не видел.

— Саш! — позвала Наташа из комнаты, и голос ее был растерянным. — Слушай, эти сборы — дело долгое. Тут и зимние вещи, и все такое... У меня просто все валится из рук. Может, я потом их соберу?

— Наташа, я же тебе сказал: бери только то, что тебе дорого. Что тебе нужно как память, просто любимые вещи. Игрушки, безделушки, фотографии — то, что для тебя представляет ценность и с чем ты не хочешь расставаться. Все остальное купим.

- Тогда я готова.

Она на прощание расцеловалась с Никой. Ника подставила Валере заплаканное лицо — чтобы поцеловал на прощание; Валера чмокнул ее в щеку и быстро отвернулся, чтобы не видеть умоляющих глупых глаз... Пожалуй, эта сторона его работы была одной из самых неприятных. Спустившись на первый этаж, он вздохнул с нескрываемым облегчением. А Сашка в эгоизме счастливца ничего не заметил. Одной рукой он обнял сестру за плечи, в другой нес ее сумку; Валере показалось, что тот сегодня не пойдет ни в институт, ни на работу. Наверное, Сашка в эту минуту даже был рад, что его команду законсервировали и нет риска в любую минуту получить срочное задание.

В машине Наташа сказала:

— Нику жалко. Она теперь одна останется.

— А меня тебе не жалко? — возмутился Сашка. — Я пять лет терзаюсь! А я, между прочим, твой единственный родной брат.

— Я помню об этом. Естественно, между подругой и тобой я выберу тебя. Мне просто жаль ее.

— Ты лучше скажи, как могло так получиться? Мы же тебя по всей стране искали! Откуда взялось это свидетельство о смерти?

— Саша, это ужасное недоразумение. Я еще в Москве познакомилась с девчонкой, у нее были очень серьезные неприятности с милицией, а меня... — Она запнулась, бросив взгляд в сторону Валеры, но потом продолжала: — Меня армяне, друзья Рамова, запугали до предела. И мы с Ленкой решили уехать из Москвы куда глаза глядят. Устроились в колхоз по моему свидетельству о рождении, паспорт

Я там получала, все нормально было. Потом Ленка заболела. А там колонии вокруг, и ее врач не хотел в больницу без документов брать. Я в суматохе сунула свой паспорт, чтобы у нее не было неприятностей и милиция на нее не вышла бы. Я не думала, что она умрет... Когда я выбралась в областной центр, в больницу, то уже было поздно. Мне так жалко ее, она такая хорошая девчонка была...

— Не горюй, Наталья, - ободрил ее Сашка. — Зато у тебя неприятностей больше не будет. Восстановим тебе все документы... Редкую проблему я не могу решить.

— Ты у нас волшебником стал? — шутливо спросила она.

— Ага. Сказочником, — с неожиданным сарказмом отозван с я Сашка.

— Саш, а ты тоже журналист?

— Что значит — тоже?

— Ну, Валера фоторепортер, ты говоришь, что сказочник — что-то пишешь...

— Я не в том смысле сказал. А Валерку слушай больше, он наврет с три короба и не поморщится. Он, скажем так, кто-то вроде частного детектива.

— Ты серьезно? — ахнула Наталья. — Здорово как... Знаешь, Сашка, я только сейчас понимаю, насколько ты изменился. И вырос, возмужал, и даже манера говорить у тебя другая.

— Ты тоже мало похожа на себя. Особенно с этим цветом волос. Ничего более ужасного ты с собой сделать не могла, — он засмеялся, ткнулся лбом в ее плечо. — Ладно,

Наташ, вот теперь точно все будет в порядке..

* * *

От густого запаха цветущей сирени кружилась голова. Наверное, зря они устроились в этом цветнике. А с другой стороны, более удобного места для наблюдения, чем заросли сирени, в округе не нашлось. Саша нетерпеливо посмотрел на часы — что-то запаздывает Рамов. Снежана — девушка из Ватеркиного разведблока — тоже начала нервничать. Неужели не придет?

Пять лет назад он поклялся отомстить двум братьям. Старший, Анатолий, был его отчимом и убил его мать. Младший, Алексей, издевался над Наташей. Оба были обречены. Пять лет назад Саша, где, как и когда это произойдет. Знал только, что рано или поздно убьет обоих. И, только увидев Наталью, понял, что час пробил.

Трудно сказать, можно ли назвать счастьем то состояние, в котором он пребывал, встретив почти через пять лет свою сестру. По крайней мере, это было что-то близкое к счастью. Конечно, никуда не денешься от того, что два подряд несчастья произошли по его оплошности, но теперь он мог утешиться сознанием, что последствия одной из его ошибок не такие тяжелые, как ему казалось.

И тем сильнее было его желание отомстить. Теперь, когда он ежедневно видел сестру, то первым делом вспоминал, что где-то живут два мерзавца. Убив его мать, выбросив на улицу двух беспомощных детей, они запустили бумеранг. Они, и никто другой, разбудили дремавший в безобидном парне дух Кровавого Цезаря, «генетического гангстера». И нет такого бумеранга, который не возвращался бы; должен был вернуться и этот, готовясь поразить выпустившую его руку.

Его команда была законсервирована, ему самому запрещено даже думать о криминале. Тем не менее Маронко скрепя сердце дал согласие на «финальный» выход Цезаря на сцену. Да, это было опасно, но он имел право на месть. Сын должен мстить за смерть матери, и брат должен мстить за надругательство над сестрой. Саша никому не уступил бы это право.

Он ни слова не сказал Наташе о своих планах — быстро выяснил, что она унаследовала кроткий характер смиренницы-матери, и не стал путать ее. Он вообще не говорил ей правды о себе, вскользь заметив, что сделал состояние на крупных мошеннических аферах. Это было нормально, никто в Организации не откровенничал со своей семьей. Правду, и то — изредка, знали жены и взрослые сыновья, принимавшие участие в бизнесе отцов. Для своей сестры Саша сделал все, что должен был сделать брат с его положением. Он добился восстановления ее документов. Он представил ее отцу и всем авторитетам беляевского союза; он показал ее Гончару и намекнул, что эту девушку нельзя трогать. Он открыл на ее имя счет в банке. Наконец, он убедил ее изменить прическу и обновить весь гардероб. Вновь став брюнеткой, Наталья подстриглась под «каре» — что выгодно подчеркивало ее стройную шею — и стала похожа

На восточную принцессу. Его ребята без цветов к нему домой не появлялись и наперебой напрашивались к ней в телохранители. И Саша прописал ее по старому адресу, чтобы у нее было персональное жилье.

Но для того, чтобы эта квартира принадлежала его сестре, из нее надо было выселить Рамовых, и выселить законно, чтобы у Натальи в дальнейшем не возникало никаких трений с милицией. План был прост: запугать их до такой степени, чтобы они сами захотели продать свою часть квартиры Наталье и на эти деньги купить хибару в глухой деревне. В этой акции Саше помогали Слон — косвенно — и Хромой. У Слона Саша позаимствовал на денек Артема с его громилами. На что способен Артем, Саша видел — сам начинал под его руководством. А за Хромым числился должок такого рода — года два тому назад Саша дал ему возможность красиво свести счеты двадцатилетней давности. Кроме того, будучи человеком мстительным, Хромой всячески приветствовал обычай вендетты и обожал принимать участие в подобных актах.

Были еще два фактора, заставивших Хромого безоговорочно принять сторону Цезаря вплоть до того, что Хромой сам потребовал от Маронко разрешить Цезарю «повеселиться» и в случае осложнений соглашался взять ответ на себя — Саша все-таки ходил под следствием. Точнее, таких факторов было три. Во-первых, когда-то давно, когда люди Хромого оказались на скамье подсудимых, от «вышки» их спас Цезарь, застрелив судью. В ответе за то, что было выгодно Хромому, оказался бы Цезарь... Долг чести. Правда, откуда Хромому стало это известно, для Саши осталось загадкой. Во-вторых, в кои-то веки Цезарь действовал точно по «понятиям». В-третьих, братья Рамовы были вне закона. Прощупывая обстановку, Саша быстро узнал причину досрочного освобождения отчима: он находился в камере, где погиб Артур. Неудивительно, что Рамова в числе прочих не выбросили на мостовую перед зданием угрозыска: кто же свяжется с пидором? Его проигнорировали, побрезговали трогать, а зря. По глухой пьяни Рамов распалялся перед соседями, что, дескать, все эти группировки — фуфло. Вон, он сам убил лидера беляевских. И в задницу отодрал. И ничего ему за это не было.

Когда у Рамова спрашивали про детей его бывшей

Жены, он отмахивался: «Девка — дешевая шлюха, парня в Бутырках опустили, теперь задницу всем желающим подставляет». О собственном положении Рамов умалчивал, делая загадочные намеки на свои связи. Кое-какие связи у него были, но появились они буквально в последние дни: Хромой подослал ему своего человека. Осталось лишь найти повод, заставивший бы Рамова искать заступничества.

Вот это-то было проще всего. Пользуясь тягой младшего Рамова к брюнеткам, Саша подставил ему девушку, которую родители будто в насмешку назвали Снежаной. Рамов клюнул. Снежана назначила ему свидание. И все они замерли в ожидании...

Ну, наконец-то! Саша поморщился — до чего противный мужик! Ему было около сорока, кругленький, мягонький, услужливый, с маслеными глазками. Под шляпой он прятал намечавшуюся лысину, на плаще — ни единой лишней складочки. Снежана, развязно усевшаяся на спинку парковой скамьи — красавице можно все, — надвинула ему шляпу на нос, он захихикал.

— А где цветы? — капризно спросила Снежана. — Почему ты без цветов?

В скверик вошла старушка с болонкой. Вот незадача, придется тянуть время, пока она не уйдет.

— Цветы дома, моя прелесть. Я побоялся, что они завянут без воды.

— Слышала я эту сказку — «дома». Все вы горазды дворцы и золотые горы обещать, а придешь — голые стены, сосед-алкоголик и матрас на полу.

— Ну, зачем так грубо, — подобострастно хихикнул Рамов. — У меня отдельная квартира, никаких соседей. Пойдем, покажу, если не веришь.

Он попытался обнять ее, старушка с болонкой неодобрительно покосилась на них. Снежана вывернулась из его рук.

— Я хочу в ресторан! Ты поведешь меня в ресторан? Или он тоже у тебя дома?

— Нет, не дома. Мы сходим, обязательно — потом.

— А я хочу сейчас!

— Ну что ты такая меркантильная, — сладко пропел Рамов. — Будет тебе и ресторан, и подарок, не волнуйся. Но я не даю авансов.

— Ты старый прыщ, вот что я тебе скажу. Тебе не двадцать лет, чтобы молоденькие любили тебя просто так. Ты уже должен платить. И не потом, а вперед.

— Я расплатился бы, да бумажник дома забыл.

Старушка повернулась спиной и поплелась домой. Ну,

Снежана, еще немного потяни, чтобы она не видела ничего...

— А, так ты пошел на свидание с девушкой, оставив дома бумажник? Хор-рош кавалер! — Она презрительно засмеялась. — Ну, хоть сигареты-то у тебя есть? Или тебе даже этого дерьма для красивой девушки жалко?

Рамов полез за сигаретами. Снежана, вывернув шею, посмотрела, насколько далеко ушла старушка, затем повернулась к Рамову. Баллончик был спрятан у нее в рукаве; с хищным оскалом удовлетворенной ненависти она направила струю газа ему в лицо. Рамов откинулся на спинку скамейки.

Порядок. Яковлев и ВДВ подхватили обмякшее тело, потащили в машину. Саша подошел к Снежане.

— Улыбка у тебя под занавес была великолепная. — Он положил ей на колени несколько пышных кистей сирени.

— Я уделяю большое внимание мимике, — отозвалась Снежана. — Что хорошего, если мое лицо будет такое же каменное, как твоя физиономия? Хотя, надо признаться, после этого пупсика смотреть на тебя — одно удовольствие. — И без всякого перехода строго спросила: — Сирень сам ломал или кого-то попросил?

— Сам. Для тебя я могу и сам наломать. — Двумя пальцами он приподнял ее лицо за подбородок, поцеловал в губы. — Смотреть на меня тебе приятно, это мы выяснили. А каково целоваться со мной?

— Если ты сейчас скажешь, что ждешь меня вечером у себя дома, я дам тебе пощечину, — весело предупредила она.

— Нет, я сделаю иначе. Я приглашаю тебя в ресторан. Что ты думаешь по этому поводу?

— Что мне обзавидуются все женщины — с таким кавалером по кабакам разгуливаю. Разумеется, завидовать будут только те, которые не спали с тобой.

— А что, остальные не будуг?

— От остальных мне придется отстреливаться.

Он засмеялся.

— Тогда приготовь пару запасных обойм, и в восемь ча

Сов я за тобой заеду. Надо же как-то вознаградить тебя за неприятные переживания, — пояснил он. — Деньги не в счет.

Саша прыгнул в машину, где на заднем сиденье аккуратным тючком лежал Рамов. Поехали они в новостройки в районе «Красногвардейской». Здесь местные жители не рисковали гулять по вечерам без кавказских овчарок, и очень немногие знали, как найти участкового инспектора. Подходящее местечко. Заехав на территорию стройки, бес-церемонно выкинули из машины мешковатое тело.

Черная «Волга» явилась минута в минуту. Из нее на свет божий выбрались пять амбалов; Артем подошел, протянул лапищу для рукопожатия.

— Привет, Цезарь. Этот? — он кивнул в сторону Рамова.

Рамов на свежем воздухе начал приходить в себя. С трудом перевернулся на бок, но сесть, тем более встать у него не получалось. Веселенькая ночка ему предстоит. Потраха-ется вволю — как и рассчитывал. Море поклонников ему обеспечено. По крайней мере, до утра.

—Да.

— Он пьян, что ли?

— Нет, мы его «черемухой» траванули.

— Где вы только ее взяли... Его просто опустить?

— Нет, Артем, ему надо задницу на фашистский знак разодрать, чтобы потом год просраться не мог.

— Нет проблем. Сделаем в лучшем виде. Сам знаешь, работал с нами — мы все делаем на совесть.

Саша знал. Поэтому и остановил свой выбор именно на нем. Эх, Артем... Это он и переименовал заурядного Матвеева в Цезаря. Символично, что и счеты ему помогает свести именно Артем.

— Вот-вот. Жалеть его не стоит. Пусть повизжит от вольного. По полной программе его... Да вообще делайте с ним все, что хотите, только чтобы выжил и не спятил. Зубки ему удалите — а то вдруг укусит?

Они весело рассмеялись. Артем взвесил на руке кастет.

— Не, Артем, лучше не выбить, а выдрать. Пассатижи есть?

— Найдутся.

— Отлично. Да, глаза ему завяжите, чтобы он вас не разглядел. И скажите, что задницу ему дерете за то, что его брат в тюрьме наехал на беляевекого лидера. Пусть передаст брату — тому похлеще достанется. Запугайте его основательно. А утром разденьте догола, оставьте только плащ с оборванными пуговицами и без пояса. Пусть домой босиком и без штанов топает.

— Как скажешь. Можем и совсем голенького выпроводить.

— Ну-у, Артем, это слишком жестоко. По отношению к окружающим. Народ-то зачем пугать?

Саша посмотрел еще, как амбалы Артема без лишней спешки заломили Рамову руки за спину, завязали глаза, и поехал домой. Первая серия спектакля сыграна. Вторая будет через три дня, и главную роль в ней сыграет Хромой.

И только в финале выступит вперед Кровавый Цезарь...

* * *

Побриться хотелось невыносимо. Трехдневная щетина жутко раздражала Сашу, но иначе нельзя. Он надел на шею толстую золотую цепь, помимо золотой печатки натянул массивный перстень, застегнул золотой браслет часов. Он не любил обвешиваться золотом, но сегодня выбрал именно этот имидж — богатого, а поэтому наглого кавказского бандита. Гладко зачесал волосы в хвост, раскрыл коробочку с гримом. Темного грима почти не осталось — весь израсходовал, когда чеченцев дурил, — но на один раз хватит.

Наталья подошла, встала в дверях ванной, скрестив руки и наблюдая за манипуляциями брата.

— Я сначала думала, ты на свидание собираешься.

— Почти, — ответил Саша, втирая грим в кожу. — С Рамовыми повидаться хочу.

— Зачем? — поморщилась Наталья. — Оставил бы ты их в покое.

— Я ничего особенного делать не собираюсь. Припугну их и заставлю за символическую цену продать свою часть квартиры тебе, чтобы квартира была твоей.

— И куда они потом денутся?

— Какое мне до этого дело? Главное, чтобы их в квартире не было. Наташа, их не заботило, как мы будем жить, и я не считаю нужным беспокоиться за их судьбу. В конце концов, они взрослые мужики, выкрутятся как-нибудь.

- Мстишь?

— Скорее олицетворяю собой Возмездие.

— Не связывался бы ты с ними, не искушал бы судьбу. Не дай Бог, еще сядешь из-за этих подонков.

— Не сяду. Я очень хорошо знаю грань, где кончается закон и начинается уголовное дело, и умею ходить по этой грани, как по проспекту. Не переживай, все будет по - моему. Лучше скажи, я похож на «лицо кавказской национальности»?

Грим сделал его лицо смуглым, худым и замаскировал широкие, европейского типа скулы. Наталья пригляделась:

— Присядь на край ванны, я тебе брови подрисую.

— Зачем? Они и так черные.

— Они у тебя не срастаются на переносице, как у кавказцев. Потом, твои брови для кавказца узковаты. Я тебе просто лишние волоски нарисую.

Когда Саша вновь взглянул на себя в зеркало, ему по казалось, что он не имеет права говорить без акцента. Он влез в просторные темно-зеленые, слаксы, затянул ремень с таким расчетом, чтобы штаны висели на бедрах, а расстегнутая на груди цветастая шелковая рубашка выбивалась из них. Набросил на плечи ярко-коричневую кожаную куртку, водрузил на короткий нос круглые зеркальные очки с фирменной нашлепкой.

— Ну как? — спросил он у Натальи.

— Отлично. Самое главное — белые носки и лакированные туфли. Этим ты подчеркиваешь свое незнание правил хорошего тона?

— Наташа, я эти правила знаю. Но Мохаммед, коего я сегодня представляю, считает: если есть деньги, можно обойтись без всяких правил.

— Ты уверен, что имя Мохаммед имеет отношение к Кавказу?

— Нет, но это не имеет значения. Ты думаешь, Рамовы разбираются в этом лучше меня? Я сделаю наглую рожу и буду настолько уверен в себе, что мне поверят.

Наталья усмехнулась.

— Ну ладно. Ты сегодня поздно придешь?

— Не очень. Если Рая позвонит, передай ей, что я утром перезвоню, хорошо?

— Хорошо.

Насвистывая, он спустился вниз. Соседка с первого

Этажа, с которой он мимоходом поздоровался, удивленно посмотрела ему вслед, явно не узнав. Отлично. Он завел свой джип «Чероки» и поехал на место встречи с Хромым, заранее посмеиваясь — пытался представить реакцию Хромого на загримированного Цезаря.

До назначенного времени оставалось еще две минуты, но «Мерседес» Хромого уже стоял у обочины. Саша запер машину, подошел к «мерсу», взялся за ручку задней дверцы. Окошко водительской дверцы опустилось, оттуда по казалась голова Володи Шалаева, родного брата Раисы. Очевидно, Хромой задействовал его на сегодня в качестве шофера. Володя смерил взглядом нахального кавказца и посоветовал идти своей дорогой.

— Не грубил бы ты, Володя.

Шалаев явно опешил, услышав знакомый голос, не вязавшийся с чужой внешностью. Хромой ликовал — его порядком позабавила эта метаморфоза. Ну правильно, не поедет же Цезарь к людям, которые хорошо его знают, в обычном виде.

— Честно говоря, Цезарь, меня всегда поражал твой подход к любой авантюре. Это, знаешь ли, артистизм. Ты обращаешь внимание на каждую мелочь, ты разыгрываешь аферу, как спектакль. Если в твоем плане значится ограбление, то жди ограбления века. Если это мошенничество, розыгрыш, то будет умопомрачительная мистификация со вполне достоверными привидениями и выходцами с того света. Красиво работаешь.

— Мир потерял во мне актера, режиссера и сценариста одновременно. А все почему? Скучно мне рисковать понарошку. Вот я и играю в кино по-настоящему.

— Если так посмотреть, то вся наша жизнь — это съемочная площадка, где люди — актеры, природа — декорации, а режиссер — Судьба. И каждый играет свою роль. Злодей ты или Спаситель — в сущности, это не важно. Ты должен играть качественно, кем бы ты ни был.

Саша изумленно воззрился на Хромого.

— Что это ты в философию ударился?

— Это не моя мысль. Это Ученый высказался.

— А-а.

— Я посмотрел на тебя и вспомнил. Ты загримирован — ну точно перед съемкой.

— Заметно, что это грим?

— Я бы не сказал. Да и кому в голову придет, что тебе потребовалось накладывать грим? Это заметно, если знаешь о твоих планах, а так... Мохаммед и Мохаммед, что с него возьмешь? Ты, кстати, акцент имитировать можешь?

— Естественно. Еще когда чеченцев дурил, научился. Володя, у метро налево поворачивай.

— Знаю, — буркнул Шалаев. — Карта есть.

— Борис, у меня одно уточнение. Я хочу установить в квартире пару микрофонов и не хочу, чтобы меня за этим поймали.

— Я не думаю, что они посмеют обращать внимание на что-то во время беседы с таким авторитетом, как я, — ехидно ощерился Хромой.

Вот и дом, дорогу к которому Саша мог найти с закрытыми глазами даже сейчас, спустя столько лет. Его подъезд; на лавочке сидит его одноклассница, покачивая детскую коляску. С любопытством посмотрела на подъехавший «Мерседес», но недовольно поморщилась, увидев вылезшего наружу кавказца. Саша всласть потянулся, огляделся. Из-за соседнего дома виден школьный двор, он учился там; в конце дома — задняя, глухая стена магазинчика, где работала его мать, а позже и он сам. Как давно он здесь не был...

Дверь квартиры, из которой он ушел пять с лишним лет назад. Точнее, убежал. Слепой щенок, лопоухий щенок, который еще не научился ходить и у которого не выросли зубы, как же он выжил? Уму непостижимо. Это сейчас он нигде не пропадет, а тогда? Но он вырос, он вернулся, и горе тем, когда-то унижал его.

Он смотрел через голову Хромого на открывшего им дверь отчима. Какой же он мелкий, оказывается... Мелкий, старый, сморщенный стручок. Хромой был ниже его рос-том, худее и старше, но смотрелся куда величественнее.

— А это кто? — шепотом спросил Рамов у Хромого.

— Мой чеченский партнер, Мохаммед.

Хромой брезгливо отстранился, когда Рамов протянул ему руку. Тюремная закалка: он избегал соприкосновения с опущенным. Саша стоял, сунув руки в карманы с таким видом, будто в Чечне не принято здороваться.

В большой комнате был накрыт стол. Саша едва не засмеялся, увидев младшего Рамова: тот сидел на табуретке

Бочком, болезненно морщился при каждом движении, нервно жевал губами беззубого рта. Да, чувствуется, Артем хорошо постарался. Засуетившись, Анатолий пригласил дорогих гостей к столу. Саша, так и не сняв очки и надменно выпятив челюсть, заявил:

— Нэт, мы нэ будэм. Дэла.

Хромой кивнул. Если Саша ради поддержания игры еще мог выпить со своим злейшим врагом, то Хромому пришлось сложнее. Он не мог перешагнуть через впитавшееся в кровь правило: пидоры — каста неприкасаемых. У них даже глотка воды нельзя брать, как бы туго ни скрутила жизнь.

Не дожидаясь, пока хозяин предложит им сигареты и опять поставит Хромого в затруднительное положение, Саша достал пачку «Кента», протянул партнеру. Удобно усев-шись в кресле, купленном Рамовыми совсем недавно, Саша обвел глазами стены. Почти все то же самое. Обои клеили они с Натальей после похорон — прежние были в крови. На окнах висели те же шторы, паркет в углу так и остался вздутым. Саша не сомневался, что и в остальных помещениях квартиры изменений мало.

— Что у тебя стряслось? — Хромой без предисловий перешел к предмету встречи. — Только поскорее, у нас вечер занят.

Анатолий вздохнул, покосился на брата.

— Беляевская группировка.

— И что? — холодно спросил Хромой.

— Наезжают. По беспределу.

— На кого?

— На брата... На меня. Управу бы какую на них найти.

Хромой развалился по-царски.

— Беляевские... Как мне надоела эта мелочь! Лезут, как грибы после дождя. Две недели от роду исполнится, трех прохожих ограбят и уже мнят себя великими.

— Но... — робко начал Анатолий, — в том-то и дело, что они не новички. Их лидер в тюрьме...

— Знаю, знаю, — лениво поморщился Хромой. — Слышал я эту историю. Ну и что? Про этого лидера только и узнали, когда его в тюрьме убили. А про меня уже двадцать лет вся страна знает. Мой отец с дедом Мохаммеда побратимом был. Вот это авторитет, это я понимаю. А все эти лидеры-однодневки гроша ломаного на поверку не стоят.

— Мне от этого не легче. — Рамов начал нервничать. — Мне защиту бы найти. Я бы отблагодарил...

— Я никого не защищаю. Я могу дать совет. А уж как ты решишь — твое дело. Можешь послушаться и тогда, возможно, спасешься, можешь не послушаться. Во всяком случае, я не намерен никого охранять, кроме самого себя.

— Шовещ умнофо шеловека мнофо шнашиш, — открыл рот младший Рамов.

— Что? — не понял Хромой.

— Совет умного человека много значит, — перевел старший брат.

— У него что, зубы отсутствуют?

Как будто Хромой не знал!

— Так я и говорю — беляевская группировка.

— Ас какой радости вы им поперек горла встали? — поинтересовался Хромой.

— Я в тюрьме жил в одной хате с их лидером. Однажды ночью началась драка, я спросонья ничего не понял, на меня кто-то бросился, я его оттолкнул, он упал — и головой об пол. Я потом узнал, что это их лидер был.

Не понравилось Саше это нарочитое смирение. Это страх раньше времени. Возможно, конечно, что Рамов боялся не Хромого. Он мог испугаться беляевских и на всякий случай принялся говорить о них в почтительном тоне. Он мог сообразить, что Хромой, зная историю гибели Артура, знает и о том, что его убийцы вне закона. Соответственно, Хромой мог сделать с Рамовым все, что ему заблагорассудится.

— Формально они правы. Мохаммед, дай мне сигарету.

— И что делать?

Хромой пожат плечами. Закурил, глубоко затянулся.

— Я не имею никакого права помогать вам._ Вы вне закона. И никто вам не поможет. Я могу дать совет, остальные не сделают и этого. Бсляевские обещали бабки за ваши головы. Я не нуждаюсь в их деньгах, но остальные продадут вас. — Выждав паузу, он веско добавил: — Вам надо уезжать.

— Но... — начал было Анатолий.

— Я сказал: если хотите жить — уносите ноги.

— Но куда?!

— Только не в город. Куда-нибудь в сельскую местность, подальше от райцентров. Продавайте квартиру —

Кжкяяг

Вам в любом случае сюда вернуться не придется, и этих денег вам хватит, чтобы устроиться на новом месте.

Саша молча поднялся, вышел из комнаты. «Куда он?» — донесся з спину ему голос старшего Рамова. «В сортир», — ответил Хромой. «Показать бы ему...» — «Сам найдет. Не маленький, и с гор не вчера спустился». Пока Хромой будет уламывать Рамовых, Саше как раз хватит времени поставить «жучки». Лучше всего, наверное, ставить на кухне и над входной дверью. Таким образом они постоянно будут в курсе настроений Рамовых, а также знать, какого рода гостей они принимают.

Саша зашел на кухню. Куда бы их прилепить? Ага, можно спрятать за решетку вентиляционной трубы, туда никло никогда не заглядывает. Потянувшись, Саша легко достал до решетки, потом отошел. Даже с его ростом микрофон не заметен. Замечательно. Со входной дверью было еще проще — прицепил к телефонным проводам, идущим по верхнему краю дверной коробки, прикрыл клочком надорванных обоев. А теперь можно и в туалет сходить, дабы не будить лишних подозрений.

Когда он вернулся в комнату, судьба Рамовых была решена. Хромой обстоятельно рассказывал им порядок действий:

— Квартиру продавать не через фирму — так вас не вычислят. Здесь еще кто-нибудь прописан?

Рамовы переглянулись.

— Еще моя падчерица, — сказал Анатолий. — Но я не имею ни малейшего понятия, где она шляется. Пасынок выписался года три тому назад.

— Падчерица... Она замужем?

- Нет. У нее и паспорта-то нет. Двадцать с лишним лет, кобыла выше меня, а все паспорт получить не может.

— Хоть какие-то ее координаты есть?

— Рабочий телефон оставила. На тот случай, если ее братик появится. Тот небось и думать о ней позабыл.

— Прекрасно. Мохаммед, тебе московская прописка нужна?

— Канэчно.

— Тогда найдешь хороший домик в Подмосковье, купишь у них часть квартиры, а девчонку мы потом выдадим за тебя замуж. Заодно женой обзаведешься.

Саша приподнял брови в знак согласия. Хромой повернулся к Рамовым:

— Девчонку я найду. В течение трех дней выписывайтесь, через три дня получите документы на новое жилье. С собой берите только носильные вещи, мебель там будет.

Алексей Рамов тем временем нашел Натальин рабочий телефон. Знал бы он, что она давно не работает там... Хромой переписал семь цифр.

— На сегодня все, — сказал он, поднимаясь. — Я больше не приеду, подъедет мой человек, привезет документы и объяснит, как добираться до вашего дома. Мохаммед, пошли.

Никак не мог удержаться Хромой, чтобы хоть немного не покомандовать Цезарем. Вышли на лестничную клетку, Хромой брезгливо вытер руки носовым платком, скривил губы:

— Надо же, мерзость какая...

Саша был полностью солидарен с ним.

* * *

...С электрички сошло не так уж и много людей. Будний день, все дачники в городе. Это в пятницу наплыв будет, а в среду, да еще и с последней перед обеденным перерывом электричкой, мало кто приезжал. Да и местность не близкая от Москвы.

К двум средних лет мужчинам, в буквальном смысле слова обвешанным тюками и чемоданами, подошел молодой усатый парень в грязных джинсах, расстегнутой до пупа клетчатой рубашке без рукавов и в тапочках на босу ногу. Он встречал москвичей, явно переезжавших. Оказалось, что до дома, определенного им под место жительства, предстояло еще два километра идти через поле. Конечно, проводнику в его легкой одежде и без поклажи эти два километра представлялись пустяком, а вот братьям Рамовым совсем не улыбалось тащиться в такую даль под палящим июньским солнцем.

Проводник подгонял их:

— Давайте побыстрее! К вечеру ливень будет, возможно, с грозой. Вам еще устроиться надо до этого. Мало ли, молнией пробки вышибет, такое у нас часто случается. И будете до рассвета без электричества куковать.

Пройдя половину пути, братья Рамовы взмокли от пота.

— Далеко еще? — спросил Анатолий.

— Не! Вон, видите, впереди перелесок? Дорога идет в обход, а мы срежем через лес. С километр до леса, и километр по лесу, в тенечке. Правда, там комарья полно.

На опушке совершенно выбившиеся из сил братья свалились на землю среди своих тюков. Легконогий проводник, неподвластный усталости, стоял, прислонившись к березе, спокойно курил. Докурив, скомандовал:

— Пошли!

После кратковременного и неполноценного отдыха братья почувствовали себя еще хуже. Лучше бы они не останавливались. Измученные и разбитые, они тащились за проводником, громко проклиная все на свете. Тропинка под ногами временами преграждалась упавшими деревьями, проводник легко перескакивал через препятствия, а обремененным поклажей Рамовым приходилось перелезать.

Хотя они ориентировались с трудом, им показалось, что они уже отшагали расстояние, значительно большее указанного проводником. Старший Рамов охрипшим от жажды голосом окликнул парня:

— Эй, фраер, долго еще?

Тот обернулся. От его приветливой простоты не осталось и следа.

— Еще ровно десять минут.

Анатолий потянулся было за спрятанной под брюками финкой — припугнуть парня, — но передумал: удерет еще, блуждай здесь потом. И вновь они угрюмо топали гуськом по лесной тропинке, перебирались через бурелом и матер- но крыли весь белый свет. Алексей засекал время; в какой-то момент он показал брату на таймер наручных часов: прошло девять минут, а никакой деревни на горизонте не появилось.

Однако через минуту между деревьями забрезжил просвет. Еще несколько шагов — и они вышли на лесную поляну. Только густая трава выше колена. Схватившись за нож, Анатолий метнулся к проводнику, но тот опередил его. Нагнувшись, он вытащил из травы у подножия раздвоенной кривой сосны карабин. Раздался негромкий свист, и на поляну выскочило еще человек семь. Все, как на подбор, — молодые, здоровые, у всех карабины... Проводник усмехнулся:

— С новосельем! А теперь мы сыграем в охоту на козлов.

Пуля вырвала кусок дерна у ног Алексея. Бросив тюки, оба Рамова сломя голову кинулись назад, в лес, по той тро пинке, что привела их сюда...

...Саша сидел на краю настила, курил, лениво болтал ногами. Временами он поглядывал на небо — успеть бы до дождя. Мостки угрожающе шатались, когда он делал резкие движения, и Саша каждый раз замирал: грязь под ногами, покрытая тонким слоем гнилой воды, являлась, наверное, самой страшной топью во всем Подмосковье. Это было огромное болото, и местные власти, отчаявшись осушить его, проложили мостки по самой узкой его части.

Через болото проходила короткая дорога к автобусной остановке на Волоколамском шоссе. Междугородные, да и вообще все рейсовые автобусы не заходили в деревню, рас-положенную в пяти километрах от болота. Существовала объездная дорога — четырнадцать километров до автострады. А через болото получаюсь семь. Вот и пришлось прокладывать мостки, чтобы люди не гибли, оступившись на узкой стежке.

Мостки оказались удачной идеей, и местным жителям понравились настолько, что они сами следили за сохранностью шатких конструкций. Весной и осенью болото напоминало озеро, разбухая от талой и дождевой воды. Окружала это озеро непролазная грязь, и местные жители по собственной инициативе гатили подступы, укрепляли настил и опорные столбы. Но люди все равно гибли. Возвращается, скажем, из города какой-нибудь сильно подвыпивший гражданин, шагнет в сторону — и все. Даже следов не остается, кроме как на досках настила. Говорили, не было случая, чтобы кто-нибудь спасся, упав в это болото.

Вот эту топь Саша и облюбовал в качестве кладбища для своих личных врагов. Он не один вечер ломан голову над способом казни; месть — штука тонкая, убивать из мести быстро и безболезненно нельзя. С другой стороны, мысль о физических мучениях мало привлекала его. Дело не в гуманности — которой Цезарь был лишен, равно как и совести — и не в мысли, что так он ничем не будет отличаться от Хромого. Его не волновало, на кого он будет похож, но физическая боль вызывает шок, отупение, потерю сознания. Что это за казнь, когда одуревший от боли приговоренный уже ничего не чувствует и не понимает?

Месть должна быть бескровная, медленная и мучительная. Он хотел обречь Рамовых на что-то такое, чтобы они, умирая, видели друг друга и палача, чтобы понимали, что спасение не придет, чтобы до последней секунды находились в сознании. Чтобы не чувствовали боли. Сначала он хотел закопать их живьем в землю, но передумал — тогда никто никого бы не видел. Все варианты восточных казней он отверг сразу: китайцы, безусловно, весьма изобретательные палачи, но их казни рассчитаны на длительное время и требуют специальных технических приспособлений. Саша не хотел возиться дольше двадцати минут. Была еще одна причина, которая сильно осложняла его выбор: он не хотел убивать их своими руками, ему было противно даже прикасаться к ним. Вот если бы они сами или почти сами умерли... Как ни странно, он быстро решил казавшуюся неразрешимой задачу.

Болото. Гиблое, топкое болото. Их надо было только загнать туда, а все остальное трясина сделала бы сама. Что особенно прельщало Цезаря — смерть от воды считается безболезненной, но далеко не мгновенной. Человек живет под водой несколько минут, уже выпустив весь воздух, когда в легкие попала вода. А болото — штука хитрая, жертвам даже руки не надо связывать, оно и так не выпустит их. Пусть побарахтаются, попаникуют — от этого ничего не изменится.

Ну, а найти нужную вещь очень легко, если знаешь, что искать. Валерка припомнил, что километрах в пятнадцати отдачи его родителей было какое-то болотце. Волоколамское шоссе, почти на границе Московской области; съездили, посмотрели, признали годным. Соколов в десять секунд придумал название и все необходимые характеристики на-селенному пункту, куда надлежало выселить Рамовых, за ночь нарисовал купчую на дом на главной улице... Хорошо нарисовал, если не знать, что фальшак, то и не отличишь без приборов. Мишка к подделке документов относился, как художник, — что ни работа, то произведение искусства.

ВДВ вызвался быть проводником. Саша не собирался растягивать казнь на целый день, но его ребята возмутились: как это так, они же тоже имеют право помучить Рамовых. Ведь оба брата вне закона, соответственно, принадлежали всей команде. Они хотели поохотиться на людей. Погонять их вволю по лесу, попугать. Убить — право Цеза

Ря, но никто не мог запретить его людям побаловаться. Обложить их со всех сторон, поиметь первым попавшимся под руку сучком, заставить сесть голой задницей на мура-вейник или залезть в осиное гнездо — Саша не прислушивался ко всем их фантазиям. Он прекрасно знал, что они сумеют максимально разнообразить меню своих развлечений, не сломав кайфа лидеру. И, наигравшись, они должны были пригнать Рамовых на мостки над трясиной. Где их с утра ждал Цезарь...

Небо все быстрее затягивалось низкими свинцовыми тучами. Сразу потемнело, похолодало, налетел резкий пронизывающий ветер. На доски упали первые тяжелые капли дождя. Саша выругался сквозь зубы, еще раз оценивающе взглянул на тучи: непохоже, чтобы ливень был кратковременным. Скорее всего до ночи, если не до утра, зарядит. Он поежился, сплюнул; так и знал, что парни до дождя дотянут. Мокни теперь... М-да, неприятно. Но не уходить же из-за этого!

...Дождевые капли мерно стучали по листьям деревьев. Андрей, скривившись, посмотрел на небо, затем толкнул локтем Яковлева:

— Цезарь нас самих утопит. Он же сказал, чтобы мы до дождя успели.

— А мы здесь при чем? Это не мы игрушки затянули, это дождь раньше времени начался. Вообще, что это за ориентир — дождь? Кто его знает, когда он точно начнется? Может, его вообще не будет. — Яковлев помолчал, потом с хищным оскалом вытащил из-за пояса сложенный пастуший бич. — Ладно, погнали их.

Рамовы мало походили на людей. Одежда превратилась в лохмотья, с головы до ног они были покрыты ссадинами, дыхание стало тяжелым, как у загнанной лошади. Они больше не прятались, не дергались, когда в землю у ног впивались пули. Им было все равно — пусть застрелят. Молча стояли они под деревом, глядя на окруживших их преследователей. Ждали смерти, но она не входила в планы охотников.

Они устали бояться. Всему на свете есть предел. Они знали, что их завели в засаду, знали, что не доживут до полуночи, но бесконечное бегство от неутомимых беспощадных палачей притупило даже панический страх смерти. У них не было смелости и сил поднять голову и посмотреть в лицо медленно подходившим молодым жестоким парням. Младший Рамов отвернулся, по-женски закрыв лицо ладонями. Старший не мог терпеливо дожидаться.

— Волки... — еле выговорили его запекшиеся губы. Голос сорвался в яростном вопле: — Ну, кончайте, волки? X... ли ждете?!

Охотники остались равнодушны к бессильной злобе приговоренных самосудом. Один, с пронзительно-ледяными глазами, отвел назад руку, будто замахиваясь, чтобы бросить камень подальше — чуть присев и отклонившись назад, опустив кисть руки почти до земли.

— Получайте, козлы!

Бича они не видели. Казалось, свист — просто звук — разрезал пелену дождя, ядовитая боль обожгла ляжки стоявших у дерева, разорвав остатки брюк и оставив ярко - красные полосы на коже. Боль придала сил обреченным, а вместе с силами вернулся страх. Тоненько взвизгнув, младший кинулся наутек, ведомый лишь безрассудным желанием убежать, спастись. За ним рванул и старший.

Им оставили лишь один путь. Рамовы не знали, куда ведет размокшая тропинка. Они падали, не удерживая равновесия на скользкой глине, но поднимались и бежали вновь. Вперед — позади была боль. Они бежали не от смерти — от боли. Опушка; они продрались сквозь кустарник на луг. Зеленый луг, раскинувшийся на берегу озера; густая зеленая трава подступала к самой воде... Им не дали перевести дух — вновь послышался жуткий свист, и бич прошелся по спинам и ягодицам. Подпрыгнув, они бросились вперед — на хлюпающие под ногами доски, на ненадежные мостки, перекинувшиеся через красивое озеро.

Последовали за ними лишь двое карателей, да и они, пробежав метров пятьдесят в глубь болота, остановились. В этом месте доски настила лежали внахлест; вдвоем они с трудом втащили на свою сторону трехметровый участок настила. Пути к отступлению были отрезаны.

— По-моему, без разбирания мостков вполне можно было обойтись, — недовольно заметил Соколов. — Мы бы с неменьшим успехом сыграли роль заградительного барьера.

— Миш, это не обычный заказ. Это месть. Он хочет расплатиться с ними сам, без посторонней помощи. Это дело чести, он обплевался бы, если бы мы их держали.

— Мне чихать на то, что хочет сделать он. Я убедился,

Что мстители теряют рассудок, и ненависть — это такое же помешательство, как и любовь. Смотри: их двое против одного Сашки. Страх и безвыходное положение увеличивают силы человека. Сашка не напутан. Так он еще поставил себя в невыгодное положение и отказался от страховки. Понимаешь, им необязательно защищаться — от столкновения в болото упадут все трое. Я не знаю, на что Сашка надеется. Или ему до фонаря, что самому утонуть проще простого? Пусть так, но мне не все равно.

— Ты намерен вернуть доски на место?

— Нет, это долго. Если он через минуту не появится, я попробую перепрыгнуть на ту сторону. Обвяжусь веревкой, которую мы для Сашки приготовили, если свалюсь — ты меня вытащишь. А потом и тебя на ту сторону перетащу...

...Мостки зашатались. Вот и все. Саша вскочил на ноги, встал поустойчивее, чтобы ненароком не свалиться. Дождь лил сплошной стеной, резко ухудшая видимость. Э, так они не заметят его и снесут, как стадо быков сносит все препятствия на своем пути.

На востоке полыхнула молния; от громовых раскатов Саша присел. Вот только грозы ему до полного счастья и не хватало. Если гроза пойдет над болотом, лучше на все махнуть рукой и уйти. Это верная смерть — торчать посреди громадной лужи в качестве громоотвода. Черт бы с ними, с Рамовыми, все равно далеко не уйдут. Еще одна вспышка осветила болото, не приблизившись на опасное расстояние; в трех метрах перед собой сквозь мутную завесу ливня Саша разглядел два силуэта.

Они стояли лицом к лицу, стояли без движения. И внезапно Саша понял — они не ждали его увидеть! Да, они надеялись, что их попугали, зашали в болото и отстали! И они не узнали его...

— Эй, ты, — сказал Анатолий. — Посторонись, дай пройти.

Откинув мокрые волосы со лба назад, Саша усмехнулся. Широкая недобрая улыбка, его знаменитый оскал...

— Посторониться? — медленно произнес он, Кивнул на болото; — Тебе мало места? Обходи вброд.

— Фраер шелудивый, это ты сейчас вброд пойдешь! — вскипел Рамов.

Все с той же усмешечкой Саша спросил:

— Рамов, ты меня узнаешь? Помнишь меня? Ты ведь не ждал, что я вернусь, да? — Он зло расхохотался: — Ты всем говорил, что меня опустили в Бутырках, а твоего братца, между прочим, опустили именно по моему приказу. Соображаешь, на кого нарвался? И ты думаешь, ему задницу за Джордано разорвали?

Анатолий попятился, оказавшись за спиной младшего брата.

— Ошибаешься. Джордано отомщен. А вы подохнете здесь по другой причине. Ты — за мою мать, а твой беззубый братец — за мою сестру.

Огненный зигзаг прочертил небо, осветив призрачным голубоватым светом бледные лица Рамовых с вытаращенными глазами. Нет, гроза все-таки проходила стороной.

— Ты?! Так это ты... — Слова старшего Рамова заглушил гром.

— А вы решили, что я уйду, все забуду, прощу вам маму и сестру?! Такое не прощают, Рамов...

Чего не сделаешь, чтобы выжить? Саша предполагал подобный вариант. Старший Рамов что было сил толкнул брата в спину, надеясь, что тот своим весом столкнет мсти-тельного пасынка с мостков. Он думал только о себе, только собственное спасение имело значение для него. Но маневр не принес желаемых результатов: Саша сделал несколько шагов назад, «подправил» падавшего Алексея. Фонтан грязи окатил мостки.

Отступать Анатолию было некуда. За те две или три секунды, пока Саша избавлялся от Алексея, он успел вытащить финку, бросился вперед... Шум ливня был перекрыт ис-тошным криком барахтавшегося в гнилой жиже Алексея:

— А-а-а! Это трясина!! А-а!

Крики перемежались бульканием. Саша не терял времени на лицезрение тонувшего Алексея, а вот старший Рамов засмотрелся на брата. Доля секунды, и Саша оказался на расстоянии вытянутой руки от него... Блеснувшее лезвие финки лишь поцарапало Саше кожу, подсечка сбила Рамова с ног, но он успел вцепиться мертвой хваткой в длинные волосы Матвеева. Они упали вдвоем, сцепились, покатились по жалобно затрещавшим доскам мостков.

Любой ценой надо было отлепиться от Рамова; Саша молотил его голову о доски, но это не помогало. Финка уже несколько раз касалась его кожи, не оставляя ран глубже царапин.

Треск... Громкий треск... Гнилые доски не выдержали, два тела рухнули в болото, но и там не оставили друг друга. Выжить мог только один из них, они это знали. И никому не хотелось быть похороненным на дне болота.

Липкая жижа стесняла движения, заливала уши и ноздри. С содроганием Саша почувствовал, как болото схватило его ноги, медленно повлекло вниз. Он убьет Рамовых; их смерть была неизбежной, но Саше самому отчаянно хотелось жить. Он вдруг понял, что не выберется из трясины... Спазма сдавила легкие, паника закрутила мысли в бешено вращающееся колесо. Его самообладания хватало лишь на то, чтобы не сделать рефлекторный вдох под водой. Нет, только не дышать, только не дать этой слизи проникнуть в дыхательные пути, иначе его Господь Бог не спасет. Нет, он может задерживать дыхание на две с половиной минуты, в критической ситуации еще минуту выдержит — это колоссальный запас времени.

Пальцы Рамова ослабели; ушла в бездонную холодную тьму финка. Сосредоточившись в едином усилии, Саша вырвался, оттолкнулся от Рамова, сумел поднять голову над поверхностью... Пальцы тонувшего Рамова железным кольцом сомкнулись вокруг его щиколоток, дернули вниз. Погружаясь, Саша с ужасом понял — это агония, это судороги, пальцы Рамова не удастся разжать... Нет, нет! Он все равно мертвец, но Саша не собирался умирать здесь! Он успел только вдохнуть побольше влажного воздуха перед тем, как вновь с головой уйти в трясину...

Чудовищным усилием он оторвался от Рамова, но... До поверхности было далеко. Но это еще не смерть. Думай, Шурик, думай, подгонял он себя. Если хочешь жить — вы-живешь, если помрешь — значит, плохо жить хотел. Стоп. Мостки проложены по бывшей тропинке, здесь не очень глубоко. Опорные столбы мостков должны быть во что-то вбиты, настил держится не на плаву. Здесь есть дно, причем на глубине не больше четырех метров. Вязкое, илистое, но дно. А до берега метров пятьдесят... Нет, по дну не дойти, времени не хватит. А зачем идти по дну? Надо добраться до опорного столба и по нему вылезти наверх. Надо вытянуться по горизонтали в полный рост, и тогда от кончиков пальцев ног до кончиков пальцев рук будет около трех с половиной метров — именно на таком рассто-янии вбиты столбы. Самое главное — дотянуться до столба.

Перед зажмуренными глазами плыли разноцветные круги от недостатка кислорода. Он тянулся изо всех сил, но столба не было; в голову огненным шаром ударила мысль: а вдруг он не в том направлении тянется? Вдруг он в стороне от мостков? А погружение ускорялось... В отчаянии он резко дернулся, рука ушла в сторону, и — о чудо! — пальцы коснулись дерева! Вот столб! Совсем близко, рядом с его головой. Он легко подтянулся, обхватил столб руками и ногами.

Подъем давался с невероятным трудом, руки и ноги соскальзывали с подгнившей поверхности гладкого столба. Нащупав ступней маленькое углубление, Саша покрепче зажал столб ногами. Мускулатура у него хорошо развита, ноги выбросят его на поверхность, как пружины, преодолев затягивающую силу болота. Готовясь к прыжку, он невольно приоткрыл рот, наружу вырвался маленький пузырек воздуха, а вместо него в легкие влетели брызги болотной гнили. Судорожно дернувшись, он бессознательно закашлялся, ноги сорвались с опоры... Пытаясь перебороть кашель, он зажмурился, ладонью зажал рот, но в легких осталось слишком мало воздуха... В его распоряжении были секунды; он, ломая ногти и сдирая кожу с ладоней, пытался хоть на сантиметр подняться вверх по столбу. Инстинктивно вдохнул, грудь будто разорвали и засыпали песком. Теряя сознание, он упорно лез вверх, но пальцам не за что было зацепиться. Он неудержимо соскальзывал вниз...

...Прыгнув вперед, Михаил грудью упал на мостки. Больно, конечно, но терпеть можно. Ноги окунулись в болото по колено, мостки заходили ходуном. Главное, чтобы настил совсем не развалился.

Яковлев на другой стороне обвязал веревку вокруг талии, отошел на три шага от края, разбежался и прыгнул «рыбкой», будто в воду. Сотрясение от падения тяжелого тела было настолько сильным, что Михаил едва не слетел вниз. Не развязываясь, они быстро пошли вперед.

Разбитые, расщепленные доски, провал в мостках и пузырящаяся от дождя поверхность болота. И ни одной живой души вокруг... Соколов попятился:

— О Господи, — бормотал он. — Нет, только не это...

— Смотри! — крикнул Яковлев.

Вспышка молнии осветила «обезглавленный» опорный столб и сползающие по нему скрюченные пальцы... Со

Всем немного не хватило руке, тянувшейся из болота, чтобы достать до верхнего среза столба... И только кровавые борозды оставались там, где сползати латыш.

— Держись за мостки! — крикнул Соколов.

— А если это Рамов?

— Потом разберемся!

Он нырнул; болото глухо чавкнуло, приняв еще одно тело. Вслепую, на ощупь Михаил искал виденную им руку, суетливо, судорожно разбивал грязную воду руками и ногами. Вот, что это? Кажется, запястье. Он протянул вторую руку, наткнулся на слабеющие пальцы, все-таки ухватившиеся за него. Ногой дернул за веревку... Готово. Яковлев не жалуется на отсутствие силы, он сумеет их вытащить.

Черного, будто слепленного из болотной грязи Матвеева можно было узнать только по габаритам и длинным волосам. Соколов успел в последний момент — Матвеев еле трепыхался. Они выволокли его на мостки, затем Яковлев помог вылезти Михаилу.

— Жив? — спросил Соколов.

Ответом был приступ судорожного кашля у Матвеева. Сашка корчился на мостках, как в эпилептическом припадке, изо рта потекла черная с кровью слюна, его сотрясала рвота. Они положили его на бок и поддержи ваш, чтобы не свалился еще раз.

— Все это хорошо, — глубокомысленно заметил Яковлев, — но как мы его на берег будем переправлять? Мостки с одной стороны разобраны, с другой — поломаны. Мы, считай, на острове.

— Ерунда. Минут через десять ВДВ насторожится.

— Он в деревню пошел.

— Значит, кончится дождь — сами вернем мостки на место.

Сашка приходил в себя. Рвота утихла, он уселся, стирая окровавленными трясущимися руками грязь с лица, но перемазался еще сильнее. Потом догадался просто подставить лицо струям нестихавшего дождя. Не говоря ни слова, Михаил и Валера уселись по обе стороны от спасенного.

Они ждали, пока кончится дождь.