Чабанка

Лето 1984. Чабанка. Подарок старшины

Так и хочется сказать: веселой гурьбой мы пошли в четвертую роту – отец, мать, Лариса, Корнюш и я. Конечно же у меня для веселья особых причин не было, комбат нарисовал на перспективу такую картинку – и мокрой тряпкой не сотрешь, но я надеялся, что из всех зол мне досталось все же наименьшее. Казарма четвертой приятно удивила, архитектурно копия казармы первой роты, но было в ней что-то более домашнее, чем все то, что я до этого видел в части. Теплей как-то было, что ли. Вроде те же краски – все оттенки грязно-коричневого цвета, а как-то уютней, веселей.

Прапорщик Корнюш провел моих в спальное отделение. Очевидно, по причине воскресенья там и сям вольно околачивались солдаты. Корнюш показательно гордился всем, что нас окружало, рассказывал о планах по улучшению сурового солдатского быта, всех ребят называл по именам, налево и направо сыпал шутками, иногда солдаты ему отвечали, достаточно вольно, иногда на грани. А я чувствовал себя крайне неловко, я понимал, что роль экскурсанта неправильная для новичка, признаться, я боялся, что меня могут возненавидеть с первых минут. Но рядом была Лариса и всё внимание окружающих было приковано к ней. При этом никакой скабрезности в глазах своих будущих сослуживцев я не замечал, только удивление и восхищение – молодая, красивая девчонка в солдатской казарме. Ну, думаю, похоже и личный состав соответствует высокому имиджу четвертой роты.

– А вы где, Григорий Иванович, остановились? – спрашивает Корнюш моего отца.

– У нас палатка с собой, матрацы надувные, мы переночуем на берегу моря и утром пораньше назад. Не хочется по жаре такой ехать.

– Так я вам место покажу, рядом с частью, спуск к морю, безопасно. Кстати, раз такое дело, я и вашего сына с вами на ночь отпущу. А то как он спать в казарме спокойно будет, если знает, что жена молодая где-то рядом. Ещё грех на душу возьмет – побежит.

Я оторопел, равно как и мои. Такого подарка уже никто не ожидал. Вместо первой ночи в роте оказаться с женой на море…!

– Григорий Иванович, зайдите ко мне в каптерку, я вам схему нарисую, как проехать, это несложно, уверяю вас. Геша, а ты занимай свое место, переодень парадку, здесь она тебе не нужна и заходи ко мне за увольнительной.

– Ну ты и везунчик! Поздравляю! – меня подхватил Войновский, показал свободное место рядом с собой, конечно же, на верхнем ярусе. Приберег. Я переоделся и мы вместе с Серегой заскочили в туалет.

– Откуда, земели?

В умывальнике голые по пояс умывались двое солдат. Возрастной диапазон в стройбате поражал. Если многие, уже виденные до этого, стройбатовцы казались мне взрослыми мужиками, как Аслан или Карев, то эти двое выглядели настоящими дедами, по крайней мере, лет за сорок, сорок пять. Один был небольшого роста, коренастый, сутулый, лицо как грецкий орех а другой побольше и попельменистей, тела обоих были синими от татуировок.

– Из Киева.

– Отку-уда, отку-уда? – в лучике солнца сверкнули железные фиксы.

– Из Киева.

– Ну тогда вешайтесь, салабоны, – говорит первый без всяких особых эмоций, без злобы и без агрессии, продолжая водные процедуры.

– Нет в натуре, мы же видим, вы вроде бы путёвые пацаны, поэтому и советуем – вешайтесь сразу, вам же легче будет, – поддерживает второй идею первого, тоже как бы между прочим, при этом занимаясь своим делом.

– Когда Сапог будет? – спрашивает один другого.

– Да, вроде как завтра. Он сегодня на дежурстве.

– Ну тогда завтра вам и кранты с повидлом. Лучше нам с тобой, Михалыч, этого не видеть. Нет, без бэ, пацаны, удавитесь раньше – наш вам совет. Хоть уйдете как настоящие мужики, без воплей и соплей этих. Ну обделаетесь напоследок, не без этого, так то ж уже навроде и не вы, а так – кусок сырого мяса. Б-р-р, – его передернуло.

Мы, не задерживаясь, вышли из умывалки:

– Ладно, Ген, не бзди. Завтра видно будет.

– Ты, Серега, тоже не бери в голову. Как договаривались – спина-к-спине.

Обменялись мы поддержкой, не глядя друг другу в глаза. А там… как завтра карта ляжет.

Парадку я сдал старшине, он выдал мне первую в жизни увольнительную – клочок бумаги с печатью и заветными цифрами «от и до». В графе «до» значилось 06:30.

– Будь как штык на проверку. Это приказ. Ну, с Богом. Жену не обидь.

Сказать, что я с легким сердцем выскочил из роты? Нет. С одной стороны получить увольнительную в первый же день службы – нонсенс и я, конечно, был этому очень рад. Но с другой стороны нет-нет да вспоминался разговор в умывалке – настроения он не поднимал. Давление на организм всё увеличивалось.

Немногим позже я понял, что в армии не бывает всё только хорошо, за хорошим следует плохое, за спокойствием – опасность, за хорошее надо платить. Армия это непрерывная борьба за существование, это череда интриг, а порой это шахматная партия. Одна неприятность заканчивается, начинается другая. От этого – постоянное ожидание удара в спину. Но в то же время пришло и понимание того, что хорошим надо пользоваться сразу, как только оно появляется, ведь дальше будет хуже. И так до самого дембеля. А до дембеля оставалось всего два года. Я пошел наслаждаться хорошим, для этого родители оставили палатку молодоженам, а сами ночевали в машине. Лорка плакала над моими ногами, результатом действия сапог и клопов.

Клопов всегда больше, чем нас.

Лето 1984. Первый день в роте

– Ну, как вы ночью? Сильно гоняли?

Я успел вовремя, заходить в роту не хотелось, закурил на крыльце, там и встретил выходящего на проверку со всеми Войновского.

– Да не очень, стандартно – «отбой-подъем» пять раз, после отбоя наших ребят, из тех, кто неделю назад в роту пришел, туалет послали драить. Нас не тронули. Зато утром все салабоны, без исключений, на уборку помещений.

Мы с Серегой шли в числе первых строиться. На аллее стоял наш знакомый, низкорослый коренастый чеченец из нашего карантина. Увидев меня и Серегу, он очень обрадовался знакомым лицам, по всему было видно, что его распирало, ему не терпелось передать нам горячую новость:

– Ну, как вы в первую ночь, пацаны? – и не дожидаясь нашего ответа, – А мы наших дедов-казахов положили. Теперь в первой роте наша власть, чеченская!

– Чего гонишь⁴⁰? В первую ночь!?

– Мамой клянусь! Казахов много, половина роты, почти все деды, чеченцев 14 человек. Казахи ночи дождались, а потом всех салабонов подняли. Мы тоже встали. Аслан им сказал, что чеченцев они не тронут и работать мы не будем. Что тут началось! Крики стариков: «гаси борзоту»⁴¹! А мы были готовы, нас Аслан с Рохой научили – мы схватили гладилки, повыдергивали эти трубки, дужки с кроватей и начали всех метелить налево и направо. Роха кому-то сразу голову проломил. Аслан двоих об пол сильно приложил. Драка была не долгой, казахи быстро засцали. Аслана позвали на переговоры. Договорились, что никто чеченцев трогать не будет. А нам Аслан потом сказал, что теперь, если надо, они нам портянки стирать будут.

Парень отличался относительной чистотой речи и, как и другие чеченцы, почти не матерился. История была странной, поверить в нее нам было пока сложно.

Мы строились на аллее перед ротой в три шеренги, все салабоны в первой шеренге. Опоздавшие в строй получали несильные тычки в спину:

– Я тебя что, ждать должен, чушок? – оказалось стандартной формой выражения радости старослужащего от встречи с опоздавшим в строй младослужащим.

Вышел прапорщик Корнюш, нашел меня глазами, успокоился, проверил роту и повел в столовую.

Я удивился, как все успели перестроиться при заходе за столы таким образом, что места в середине стола – раздатчики, и с краю – те, кто уносит посуду, занялись только салабонами. Я оказался в середине стола. Процедуру я знал. Разложил всем кашу по тарелкам. Напротив меня стояли нарезанный на кусочки кирпичик хлеба, тарелка с маслом и тарелка с сахаром. Себе я взял только хлеб – книжек об армии начитался. А еще напротив меня, к моему ужасу, сидели те два деда из умывальника.

– Ты почему масло не берешь? – ковыряя алюминиевой ложкой в каше, с подозрением спросил тот, кого, как я уже знал, звали Михалычем.

– Так не положено ж по первому году службы.

– Кто тебе такую хуйню сказал? Если кто у салабона масло или там сахар отберет, тот будет сукой последней. А на свой приказ⁴² так я тебе свое масло отдать должен. Традиция! А что это ты вчера с Корнюшем по роте вышивал? – без всякого перехода спросил он.

Здесь мне пришлось признаться, что я был с родственниками, с ними и ночь провел. Упредил, как мне казалось, следующий вопрос.

– Ни хуя себе! Мы ебошим, а он биксу в постеле греет! – какими-то оловянными глазами смотрел сквозь меня второй дед.

– Жену законную, а не биксу! – с максимальным достоинством, на какое только был способен, отвечаю я.

– Так ты женат? А лет тебе сколько?

– Двадцать четыре.

– Парился?

– Чего?

– На киче сидел?

– Да, нет, – дошел до меня смысл вопроса.

– Ладно, все равно ты уже дед как и мы, в смысле по возрасту. А чего ж тогда киндеров не настругал, не загребли бы?

– Так я до армии женат был только три дня. А жена сейчас беременная, ей зимой рожать.

– Ого, а вдруг двойня!? Соскочишь с половины срока. Вот видишь Балухта, а ты на земляка наезжаешь. Нормальный пацан, понимающий, и с маслом он мне понравился. Держись, земеля, авось до дембеля доживешь.

– Ну, это ты загнул, Михалыч. На это шансов у него – йок. Сегодня Сапог вечером будет.

После столовой вышли на плац, здесь к нашему строю присоединились еще два прапорщика и, уже знакомый мне по поездке из Киева, капитан Сапрыкин – командир четвертой роты. На плацу командир батальона провел развод по работам. Быстро по деловому, я так и не понял кто здесь, где, кому и зачем? Кто эти прапорщики и чем вообще мы здесь занимаемся? Все разошлись прямо с плаца отдельными группами кто-куда, а меня забрал с собой лично старшина, мы вернулись в роту.

– Ты когда возвращаешься с увольнения, должен найти того, кто тебя отпускал и доложиться, что, мол, прибыл, замечаний не имею. Понял? Пошли ко мне в каптерку, поговорим.

– Рота! Смирно! Дежурного по роте на выход! – заорал дневальный на тумбочке, завидев прапорщика и меня, входящих в роту.

– Отставить. Гулямова ко мне в каптерку, – оборвал старшина голосящего.

Мы вошли в каптерку, комнату полную разных вещей, одежды, постельных принадлежностей, коробок, ящиков и запаха дешевого одеколона. Корнюш сел за письменный стол, стоящий под единственным в комнате серым окном, а мне предложил сесть на табурет.

– Геш, пока время есть, на тебе новую подшивку, поменяй свою.

Я снял с себя хэбэ, содрал старую подшивку и начал пришивать новую белоснежную, плотную, крутую.

– Разрешите, товарищ прапорщик, – в комнату вошел высокий стройный узбек с красивым тонким лицом, с бусинками черных смеющихся глаз, на рукаве у него была красная повязка.

– Входи.

– Дежурный по роте рядовой Гулямов по вашему приказанию…

– Гулямов, – перебил его старшина, – почему из роты никого не было на физзарядке?

– Как не было?! Было, товарищ прапорщик.

– Ну че ты пиздишь, Гулям? Я ж, как в часть вошел, сразу на плац. Там только салабоны с первой роты были и всё.

– Так, то они опоздали, мы к тому времени уже в роту вернулись, мы быстро. Вы же знаете, как мы, а особенно дедушки Советской армии, любим зарядку. Вай! Нам хлеба не надо – дай побегать, товарищ прапорщик, – игриво мурлыкал красавчик Гулямов, иногда подозрительно и нехорошо косясь на меня.

– Я сейчас порядок в расположении проверять буду, физкультурник. Если крайнее «очко» не пробили в туалете, ты лично при мне пробивать его будешь.

– Разрешите идти, товарищ прапорщик? Сейчас найду крайнее «очко» и лично пробью его, клянусь здоровьем первого секретаря комсомола солнечного Узбекистана! – засмеялся Гулямов собственному каламбуру с «очком».

– Не борзей, иди, – оценил шутку и прапорщик.

Прапорщик заполнял амбарную книгу, мы говорили о литературе, я ему рассказал, как при помощи газеты «Книжное обозрение» заказывать только что вышедшие из печати книги. Приятный мужик. Только его литературные предпочтения были ещё более примитивными, чем мои. А еще у меня сложилось впечатление, что ему важнее иметь книгу, чем прочесть ее. По крайней мере, он с не тем, как мне показалось, интересом выслушал историю о том, как один мужик-собиратель в Киеве, чтобы уберечь книги от краж, просверливал их, а затем стягивал сквозь всю полку длинным прутом, книги оказывались нанизанными, как куски мяса на шампуре. Для меня это было черным юмором, старшина же заинтересовался самой идеей. Он закончил свои записи, а я подшиваться.

– Пошли, я тебя с нашим художником познакомлю.

По дороге из казармы мы вместе зашли в туалет, там салабон-дневальный, закатав рукава, пытался прочистить ближний к окну сортир. Рядом стоял Гулямов, нас он не видел.

– Э, быстрей давай, да. Или я твою маму в рот…

– Гулям, это я с тобой сейчас такое сделаю, что, как настоящий джентельмен, буду вынужден на тебе после этого жениться. Ты понял? – за цветастым выражением угадывалось раздражение старшины.

– Поняль, поняль.

– Очко готовь. Вернусь проверю.

Гулямов лыбился во весь рот, полный рекламных зубов, но глаза его недобро посматривали на меня. Я и сам себя неловко чувствовал – хожу со старшиной, проверяю вместе с ним, в каптерке у него сижу. Бр-р-р! Самому противно, а как соскочишь?

Мы направились к хорошо мне знакомой казарме первой роты, только подошли к торцевой, отдельной двери, я и не знал до того о её существовании. Корнюш дернул ручку на себя, дверь не поддалась, он постучал.

– Кого там принесло? – из-за двери.

– Я те дам, кого принесло, дверь открывай, солдат! – видно было, что старшина на этот раз уже не на шутку рассердился.

– Доброе утро, товарищ прапорщик, – улыбчатое умное спокойное лицо в проёме приоткрытой двери.

– Ты совсем охуел, Николаев. «Доброе утро», – передразнил Корнюш, – я тебе, что приятель?

– А я знаю, что вы мне неприятель, товарищ прапорщик.

– Так, всё, Николаев, это рядовой Руденко, покажи ему, что здесь у тебя и где.

Прапорщик резко развернулся на каблуках и сразу ушел, на меня и не глянув. Понятно, что он просто взбешен и ему неприятно, что я был свидетелем этого короткого разговора. Только теперь Николаев распахнул дверь настежь.

– Ну заходи, коль пришел, – усмехаясь.

Я вошел в довольно большую комнату в три окна, она была сильно захаращена всякой художественной утварью, кругом были большие незаконченные стенды, заготовки, краски, тряпки, кисти, в углу стоял обычный, гражданский платяной шкаф. В воздухе пахло знакомым мне запахом льняного масла и чем-то горелым.

– Ты что, новый стукач прапорщика Гены?

– Почему стукач? – набычился я сразу и ляпнул еще хуже, – я не стукач, я художник.

– Да?!! Что закончил? Где учился?

– Нигде, но я…

– Так. Понял. Забыли. Может ты и нормальный пацан, я понимаю – место потеплее найти хочешь, но об этом месте забудь. Я на нем до дембеля буду, а это еще пять месяцев. Въезжаешь, салабонище?

– А может ему пизды дать, Костик? – из-за шкафа появился очень длинный тип. В нем всё было длинным: ноги, руки, пальцы, голова, нос. Он даже появлялся плавно и не весь сразу, а частями. На носу у него были очки с затемненными линзами, а одет он был в очень выгоревшее ушитое хэбэ, практически белое, в обтяжку. Выглядел он сильно не по военному, карикатурно и образованно одновременно, я сразу почувствовал, что бояться его не надо:

– А ты, что её с собой носишь?

– Кого?

– Пизду!

– Ни хрена себе салабоны пошли! А? Удав, он же тебя подъебнул, – оба парня заулыбались. А я поразился тому, насколько долговязому подходила его кличка – Удав.

– Ну, молодец. Ладно, слушай сюда, я за это место столько заплатил, что и сейчас жопа болит. Решай свои проблемы по другому и за счет других. Пнял? Свободен!

– Пыхнешь? – в это время Удав свернул папироску, сел в старое продавленное кресло с ободранной гобеленовой обивкой невразумительного рисунка и закурил, в воздухе усилился запах паленой травы, мне показалось, если папиросу набить чайной заваркой и подпалить, то должен быть такой же запах. Что за чудо табак он курит?

– Не тянет.

Я вышел от художника. Куда теперь идти? Делать нечего, пошел в роту.

На крыльце меня встретил Гулямов.

– Э-э, военный строитель, я что ли за тебя пиздячить буду? Не спеши в роту, старшины нет. Взял вот ту метлу в руки и пошел плац заметать. Через полчаса приду, проверю. Время пошло, военный.

Не сказав ни слова, я пошел на плац, мне стало даже легче, хоть на какое-то время я знал, что я должен делать. Безделие меня угнетало, любая конкретика спасала разум. На плацу особой работы и не было. Июль, солнце палило нещадно, последний дождь давно забыт, листья на деревьях погорели и начали опадать, легким ветром они сами кучковались под побеленными бордюрами. Я так понял, что надо было их смести и убрать с плаца, другого мусора я не наблюдал. Ну что ж, Родина лучше знает, где я нужнее.

Часть казалась полностью вымершей. Нигде никого. На второй час моей работы появился Гулямов.

– Медленно, солдат, очень медленно. У тебя мало времени, до обеда ты должен мне ещё подшивку постирать и подшить.

– Облезешь.

– Нэ по-оняль!? – передразнивая чей-то акцент, с угрозой протянул он.

– Заебёшься пыль глотать, – не знаю, как и вырвалось на волю мое второе, соцгородское «я». Мы оба опешили, но его реакция была еще более неожиданной, чем мой наглый выпад.

– Ни хуя себе! На малолетке сидел?

– Пока Бог миловал, но я не зарекаюсь.

– А лет тебе сколько?

– Двадцать четыре.

– Ого! Ко мне в бригаду пойдешь? – он оценивающе смотрел на меня, – Тебя как звать?

– Геннадий. Геннадий Руденко.

– Вот что, Руденка. Ты должен знать, что ты салабон и тебе положено ебошить. Через год ты будешь отдыхать, а другие будут ебошить. На этом стоит Советская Армия. Не поймешь – тебе же хуже будет, – он развернулся и ушел.

И это все?!! Грома не было, молний не было, он меня не затоптал ногами и даже не угрожал сделать это позже. Это была моя первая маленькая победа. То ли он забоялся моей непонятной связи с Корнюшем, то ли моего соцгородского «я»? Не знаю, но я начал догадываться, что здесь в части, чтобы выжить, мое университетское прошлое мало чем поможет, а вот опыт и язык киевского Соцгорода могут и выручить.

– Геша, если тебя будет кто припахивать, пошли того ко мне, – после обеда, мы снова с Корнюшем в каптерке. – Что там у тебя с Николаевым?

– Трудно мне будет потянуть его работу, товарищ прапорщик. Он профессионал, – я не знал, что говорить, не передавать же старшине наш разговор с Николаевым.

– Ладно тебе, не боги горшки обжигают. Давай дуй к нему, работайте пока вместе.

Что мне было делать? Поплелся я к Николаеву.

– О, хорошо, что зашел. Давай сбегай на продсклад, найдешь там Шияна, скажи, Николаев просил пару банок консервов. Одна нога здесь – другая там, время пошло, дядя!

Пошел и я, пошел искать продсклад.

– А ты сам откуда будешь?

Начпродсклад Шиян вызывал доверие, спокойный, большой и неуклюжий, с утиной походкой – его ноги были как буква «Х». Я ему рассказал о своих злоключениях сегодняшнего дня, да и вообще, много всего рассказал.

– Ты с Корнюшем поосторожней, он мужик хитрый и опасный, а с Николаевым тебе не обломится, он под крышей замполита части. Давай вот что, мне тоже на дембель этой осенью, а продсклад штука тонкая, на это место любого не поставят. Я договорюсь, поработаешь пока у меня, биография у тебя подходящая, а там посмотрим, если получится – быть тебе начпродскладом.

– Боюсь, командир части, будет против, меня ж как художника взяли в четвертую роту.

– Бочкарева я беру на себя, – уверенно.

Оказалось, что Шиян, как член КПСС, был членом парткома части, а в партии, чины и звания военные были не на первом месте.

Мы проговорили с Шияном часа два. Я рассказал о себе, он о части, ху из ху, так сказать. Я забыл отнести консервы Николаеву, я забыл всё, я увидел следующую цель, некую перспективу. К вечеру на продскладе собрались и другие ребята из хозвзвода: старший повар Ахунов из Узбекистана, начвещсклад, водитель хлебовозки приехал с двумя бутылками вина. Шиян знакомил меня с ними, как с равными, мы выпили, я старался быть осторожным – по информации Шияна, Корнюш полностью непьющий, наверное, единственный непьющий прапорщик в части, а может и во всей армии советской. Вместе с этой компанией я и пришел в роту. В роте было полно людей. Я встретил Войновского на улице, в курилке.

– Я попал в бригаду УПТК – Участок промышленно-технологической комплектации, то есть снабжение строек, командир бригады Алик Кимельдинов, сержант, казах. Что классно, что мы работаем не на стройке, а в Одессе на жэдэ станции Кулиндорово, разгружаем вагоны. Ну, а ты как?

– Кошмар, Серый! Весь день, как не пришей кобыле хвост. Время тянется – день за два. Прапор меня ладит под себя, но мне неуютно. Не хочу я теплых мест. Как бы я хотел к вам в бригаду…

– Ну, к нам не попасть. Сам Бочкарев следит, кто работает в УПТК, – сказано с лёгкой гордостью. – Среди нас есть экспедиторы, это те, кто вообще свободно разъезжает по всей Одессе, по разным там заводам и складам, их, кстати, сразу видно, они всё время в парадках ходят. А остальные на разгрузке вагонов, но тоже вне части или стройки. Свобода! Поэтому и подбор соответствующий. Меня, как музыканта, Петя Карагенов порекомендовал, он тоже там и Леня Райнов с нами, еще кореец один с нашего призыва, тоже музыкант.

– Да, вам везет, а тут хоть действительно вешайся. Брожу по части, как верблюд по пустыне – песок сторожу, не знаю, что ещё такого полезного сделать.

Вечером было всё как обычно: ужин, ленкомната, вечерняя проверка, отбой. Замерли.

– Не поняль!!! Салябоны подъем! – не крик даже, а визг. Мы повскакивали с коек, в голове билось одно – это, наверное, долгожданный, страшный Сапог. Ну вот оно и пришло, как в песне «большое как глоток, – мгновение, мгновение, мгновение…»

– Стройся, блат, в трусах на взлётка!

Мы строились, перед строем вышагивал низенький коренастый парень с простоватым, круглым плоским лицом и расставленными в стороны, как крылья, руками. Маленькие глазки были посажены очень глубоко. За исключением слова «блат», речь его изобиловала очень мягким «л», в падежах он плыл свободным стилем.

– Охуель, салябоны? Хто посляль дедушка Камбаля нахуй? Кто такой Карева? Выйти из строй!

Из строя вышел совершенно спокойный Юра Карев, в четвертую он попал, как водитель самосвала с пятилетним стажем. Впечатление производило его мускулистое, сухое тело, с настоящими регалками⁴³ на плечах и ключицах. Колючесть этого человека читалась легко и определенно.

– Ушель канцелярия, – не смутился Сапог, Юра спокойно пошел в сторону канцелярии роты.

– Кто такая Балясная? Выйти из строй! Почему койка на заправиль, как дедушка сказаль? Что дедушка за тебя пиздячить будет? Охуель, салябон?

Юра Балясный мог напугать только своими толстыми стеклами в очках. Сапог открытым кулаком въехал боковым в челюсть Юрке, тот на ногах не устоял. Не поднимаясь, он пополз в поисках очков.

– Куда пользёшь, сука? Всталь в строй! – сразу последовала команда и удар сапогом по копчику. – Салябоны, будем тренироваться. Слюшай мой команда! Равняйсь! Смирна! Напра-аво! Гусиным шагом, присели, блат, бистро, ша-агом… марш! Равнение на тумбочка!

Мы опустились на корточки и зашелестели босыми ногами по взлетке – школа Лютого, как-никак. Прошли раз, развернулись, два, развернулись. Ему мало.

– Песню запе-евай!

– Какую песню!? Сапог, ты чё? Дай поспать! – закричали деды из спального помещения.

– Отставить песню. На месте-е-е стой! Раз-два! Напра-во! Встать. Будем учить самый лючьший стих на свет. Салябоны, когда вас дедушка спрашивать «день прошель», что надо отвечать, кто знать? Где мой друг Закир? Ты выучиль?

– Да, Костя.

– Что!? От блат!

– Так точно, рядовой Сапог.

– Совсем охуель! – как-то даже радостно удивился Сапог наглости салабона, – давай читай. Все слюшай!

Маленький таджик Закир, раскачивая головой, в распевку начал декламировать:

Дембель стал на день короче,

спи солдат, спокойной ночи,

пусть приснится тебе сон,

как садишься ты в вагон,

папироска с злой травой,

баба с пышною пиздой,

самогонки полный таз

и Устинова⁴⁴ приказ

об увольнении в запас.

«Боже, ну о чем еще может мечтать человек?!» – подумал я.

– Так, завтра всех дедушка Сапог спрашивать. Кто не знать, полючает бляха по жопе. Я вас всех…

Закончить он не успел, в дальнем конце коридора раздался шум. Из дверей канцелярии вылетел Юрка Карев, отбиваясь от двух дедов. На свободе широкого коридора он сразу получил преимущество маневра и использовал бы его на все сто, но дедам на помощь бросился Сапог, он оказался у Карева сзади. Сапог прыгнул Юрке на спину и зажал горло локтевым сгибом своей короткой, но очевидно очень крепкой руки. Подскочившие деды быстро закончили расправу. Из канцелярии выволокли в умывальник ещё одного деда, лицо его было в крови, видно Карев первым его там зацепил. Дежурный по роте гаркнул:

– Че хлебалы раскрыли? Отбой команда, салабоны! Бегом! Время пошло!

Второй раз нас просить не надо, мы разлетелись по койкам.

Мой первый день в роте прошел. Осталось всего 709! Уже легче.

Лето 2004. Чабанка. В поисках своего места

– Рота, подъем! – крик дневального вернул меня к реальности. Тело инстинктивно заработало, а вот мозг включился и сразу выключился за ненадобностью. Все салабоны вскочили, остальные продолжали спать. После зарядки, не успел я дойти до своей койки, как был остановлен парнем в очках. Высокий, надменное лицо, гражданская футболка.

– Солдатик, заправишь вот эту коечку, – не требуя от меня подтверждения, он развернулся, закинул полотенце себе на плечо и неспешно пошел в сторону умывальника. Я пошел заправлять койку. Свою. Заправлять ему я, конечно, не собирался. Было страшновато, косясь, я держал под контролем спальное помещение. Минут через пять появился он, увидел незаправленную койку и немедленно поймал следующего, подвернувшегося ему под руку, салабона. Я ослабил внимание, а зря.

– Солдатик, а ты из охуевших или припизженых? – сзади меня стоял этот парень, уже одетый и оказался он младшим сержантом.

– Я… – я только открыл было рот, как он меня криком перебил:

– А меня это ебёт, военный?! Пшел нах в туалет, там с тобой говорить буду.

Он взял меня под локоток и подтолкнул вперед. Мы пошли. По дороге он вдруг обнаружил, что его постель так и стоит нетронутой. Быстро нашелся и второй виновный.

– Оба в туалет, быстро!

Сам он остался в спальном помещении, должно быть, найти новую жертву. Мы с незнакомым мне парнем пошли в туалет. Только там я рассмотрел его получше. Первое, что бросалось в глаза, его полное спокойствие, а затем – лоб, я никогда не видел, чтобы лоб полностью состоял из двух огромных, выпуклых надбровных дуг. Вместе с немаленьким телом это создавало довольно пугающее, отталкивающее впечатление. Я бы, на месте очкарика, такого не цеплял.

– Эдик Луговой. Киев, – кратко представился он.

– Гена Руденко. Киев.

– Откуда?

– Соцгород.

– Тоже нехуево. Я с Подола. Ген, ты молчи пока, я с ним сам поговорю, – Эдик окинул взглядом мою небогатырскую фигуру. Он же всем своим видом внушал уважение. Мы закурили, Эдик уселся на подоконник. В этот момент в туалет влетел очкарик и вмиг опешил, было сразу видно, что он очень растерялся – наш спокойный и независимый вид остудил его пыл.

– Покурим? – неожиданно услышали мы от него полувопрос-полуутверждение.

Позже я узнал, что этот вопрос означает чаще всего просьбу оставить докурить, реже – просьбу дать закурить, но никогда никто в армии, по крайней мере у нас в стройбате, уж и не знаю почему, не просил оставить докурить напрямую.

– Покурим, – Эдик достал пачку сигарет с фильтром и предложил сержанту. Тот вытянул одну.

– Откуда, пацаны?

– Из Киева.

– Сразу видно нормальных ребят. Жить будете. На постелях всех салабонов пробивают. Куда попали работать?

– Я к Шияну.

– А я с комбатом дельце одно замутить хочу, – загадочно ответил Эдик.

– Да.., непростые вы пацаны. Не борзейте только и всё у вас получится.

Он убежал, а мы пошли в спальник. В углу незло били Балясного, с десяток незнакомых салабонов заправляли койки на нижнем ярусе – значит не свои.

– Давай свалим на улицу, а то припашут ненароком на уборку, – предложил Луговой.

Мы вышли из казармы и повалились с Эдиком в густую высокую, давно не стриженную траву позади курилки, почти под кустами, что росли вдоль аллеи. Легли, закурили.

– Чё за дело с комбатом, если не секрет?

– Для тебя не секрет. Мастерскую швейную надо тут открыть, так я себе маркую.

– Чего, чего?!

– Я, видишь ли, брат, как в анекдоте: «а после работы я ещё немножко шью». На Подоле у меня три мастерских было когда-то. Эх, времечко! О цеховиках слыхал?

– Знал я одного, известная личность, у него и погоняла была путёвая – Закройщик, Вова Закройщик, по коже он выступал, знатно шил, пальто заворачивал, что тебе в гестапо.

– А он не с Ветряных Гор⁴⁵ случаем?

– Да, – обрадовался я, – я у него был раз дома, ничего хавыра⁴⁶, чековая упаковка⁴⁷. Вова меня мясо по-грузински научил там жарить. Менты подгребли его под белы рученьки полгода назад – нетрудовые доходы.

– Я его знаю, его на кичу закинули, когда я только откинулся. Два роки, как с куста. А ты где чалился?

– Бог миловал.

– Не зарекайся.

– Знаю.

– А слова где так правильно складывать научился? Практически путёвая феня⁴⁸.

– Так с Соцгорода же я.

– Парни и я к вам, – рядом с нами в траву повалился длинный тощий Алик Блувштейн, я его знал, он был из моей «двадцатки», я познакомил его с Эдиком.

– Блу-увште-ейн, – медленно протянул Эдик, глядя в небо, – ты чё голубой?

– Сам ты голубой!!! – оскалился Алик.

– Э, парни, тихо! – попытался я сбить начало ссоры, – Ты чего это, Эдик?

– Так судите сами, «Блу-в-штейн» – раздельно и четко произнес он – «Блу» – голубой, а «штейн» – как бы камень, получается «Голубой-в-камень».

– Гы-гы, – даже Алик рассмеялся.

– Ой-ой-ой! Заебаль! – рядом с нами, лежащими, сел в траву четвертый салабон. Большие круглые темные глаза, мохнатые длинные черные ресницы, Средняя Азия.

– А ты откуда такой, чернявый? – спрашивает Эдик новенького.

– Таджикистан.

– Чё, с гор за водой спустился, тебя и загребли?

– Нэт, я живу гор нэт. Я город живу. Стюдент.

– И где же ты учишься, стюдент?

– На фи-ле-ли-гический, – это слово давалось ему с огромным трудом.

– А какой язык? – спрашиваю я.

– Рюський.

– Какой, какой? – давлюсь смехом, впервые встретив такого филолога русского языка.

– Рюський, – грустно вздохнул чернявый, покачивая головой из стороны в сторону, – Я не хотель. Я хотель мидициньський. Денег не хватиль. Папа сказаль – дорага мидицинский. И меня поступиль на фи-ле-ли-гический.

– То есть тебя поступили, – мы катались от хохота.

– Да, я не хотель, – скромно потупил взор мохнатоглазый.

– Вы чё, салабоны, охуели?! Я за вас пиздячить буду? А ну, на взлетку все! – наш смех услышал, вышедший перекурить, дежурный по роте.

– Спалил таки, филолог хренов, – прошипел Эдик.

Мы поднялись и потянулись в роту. Последний в дверях получил от дежурного сапогом ускорение и втолкнул нас в коридор. Последним был Блувштейн.

Корнюша в роте сегодня не было. После развода я поплелся на продсклад. Сначала мы вместе выдали продукты для столовой, а затем Шиян поручил мне поработать в подвале, надо было лопатой просто перебросить оставшуюся картошку с одного отсека в другой. В этом, казалось бы, бессмысленном занятии на самом деле смысл был: картошка сильно гнила и таким перебрасыванием ее можно было слегка подсушить. Сам Шиян уехал на хлебовозке в Одессу. С задачей я справился за часа полтора, картошки оставалось в части немного. Делать было больше нечего, я поднялся наверх, нигде никого не было, я нашел на полках обрывок книги без начала и конца и принялся читать.

– Э, военный, где Шиян? – вошел незнакомый прапорщик.

– Уехал за хлебом.

– Ладно, быстро мухой, дай пару консерв, там… «бычки в томате», тушенку.

Я не знал, кто он, но он был прапорщик, поэтому, зная уже, где и что лежит, я ему дал две банки консервов. Ушел.

– Э, ты, меня Аслан послал, дай две банки консервов, – в двери стоял неряшливый заморыш в грязном хэбэ и туго затянутом ремне. Аслана я знал.

– Бери.

– Э, брат… – через десять минут следующий проситель. Дверь я закрыть не мог, так как запиралась она на внешний висячий замок. Но с внутренней части была еще и решетка, которая тоже запиралась на висячий замок. Чтобы закрыть эту решетку, я просунул руки сквозь прутья и защелкнул замок снаружи. Теперь было такое впечатление, что на складе кто-то есть, но отлучился ненадолго, так как дверь открыта, но решетка закрыта. Я нашел место, которое не было видно от двери. Книга была неинтересной, я скоро заснул.

– Гена! Ты где? – разбудил меня голос Шияна.

Затем мы сидели вместе, пили чай и разговаривали. Я расспрашивал его о нашей части в подробностях. Вот, что удалось узнать:

Наш стройбат обслуживал стройки, которые вело УНР номер такой-то, УНР это Управление Начальника Работ, военная организация, в которой работает много гражданских специалистов. Наше УНР располагалось на территории нашей же части, напротив штаба. Командовал УНР целый полковник, полковник Теплов, но был он больше гражданским человеком, чем военным.

Наш строительный батальон состоял из четырех рот: первая рота непосредственно работала на стройках; чем занималась вторая рота никто не знал, вторая рота в части не жила, а была расквартирована в другой воинской части, в Одессе, в микрорайоне Школьный, говорили «на Школьном». Целиком третью роту мы тоже не видели, некоторые подразделения третьей роты периодически в части появлялись, это были специализированные бригады, присутствия которых на стройке всё время не требовалось, то есть военные строители из этой роты в основном находились в разных командировках по всему Одесскому военному округу, даже их казарма выглядела необжитой. И наконец наша четвертая рота это, по сути, рота обслуживания, наиболее, я бы сказал, цивилизованная рота, с точки зрения наличия среднего уровня образования, по крайней мере. Состояла она из четырех взводов, которые делились на бригады или, соответственно по военному, на отделения. Так первый взвод состоял из реальных строительных бригад таких, как, например, кровельщики, сварщики, стекольщики. Второй взвод в полном составе работал на Чабанском свинарнике, приписанном за нашей частью, там ребята и жили, в части не появлялись даже по праздникам, мы их лиц не знали. В состав третьего взвода входили вспомогательные бригады РБУ, УММ, ОГМ и УПТК. Четвертый взвод был хозвзводом, всякие там повара, водители хлебовозок, водовозок, г-новозок, банщик, сапожник, котельня, медпункт и т.д.

Командовал частью майор Бочкарев, начштаба – майор Алданов, замполит – майор Кривченко. Нашей ротой командовал капитан Саприкин, замполит – старший лейтенант Вилков, старшина роты – прапорщик Корнюш. К началу моей службы командирский штат не был полностью укомплектован, у нас были только два настоящих комвзвода – прапорщик Байков, первый взвод и командир хозвзвода прапорщик «Монгол» – иначе его никто не называл. Дело в том, что перед Чабанкой он пять лет прослужил в Монголии, вернулся оттуда с новенькой «двадцатьчетвертой волжаной». Эта машина мозолила всем глаза – прапорщик и на «Волге», его недолюбливали и поэтому все, даже вежливый Корнюш, называли его не иначе, как Монголом.

Призывы солдат по количеству были очень неравномерные от года к году и поэтому в нашей роте было, примерно, 40% дедов, 40% нас – салабонов и только по 10% молодых и черпаков. То есть, если отслужить первые полгода нормально, не опуститься, то остальные три четверти отмеренного срока можно служить на правах, практически, деда. Но опуститься легко. Даже если стали тебя припахивать каждый день просто на уборку, то времени не останется подшиться, нормально помыться, постираться, а если ты грязный – назовут чушком. А это уже клеймо, теперь просто так не отмыться, ты уже на первой ступеньке в бездну. Я уже не говорю, если согласился заправить кому-то постель, это точно прямая дорога стирать чужие портянки вскорости.

Отношение к внешнему виду трепетное, по одежде сразу можно определить срок службы и положение военного срочной службы, а это самое главное в отношениях, важнее воинского звания. Если салабоны ходят в не подогнанной одежде, обычно на размер, на два больше, включая черные сатиновые трусы до колен, подшивка грязная, колени на хэбэ выглядят засаленными от постоянного стояния на них во время мытья полов, сапоги «всмятку» со стоптанными каблуками и, конечно, не начищены, внутри задеревенелая от грязи и узкая от сотни стирок портянка, негнущийся ремень из кожзаменителя затянут до предела, кстати, этот предел должен быть равен длине окружности головы, обхватываешь ремнем голову под подбородком и к затылку – это и должна быть талия салабона. Верхняя пуговица и крючок на хэбэшке застегнуты, все пуговицы и пряжка на ремне тусклые; то старослужащий выглядит совсем иначе.

Вот типичный портрет дедушки Советской армии того времени: сапожки по размеру и блестят, к низу голенище сапога собирается в аккуратную гармошку, на каблуках специальные набойки цокают и искрят в темноте, чем восточнее жил до армии носитель, тем выше нарощен каблук и тем более он скошен по моде начала восьмидесятых, на ногах вместо портянок носки, на теле гражданские футболка и трусы, выгоревшее, а то и отбеленное хлоркой, хэбэ ушито донельзя, крючок расстегнут, ворот расправлен как можно шире, белоснежная подшивка, кожаный ремень с трудом удерживается где-то в районе бедер, выбеленная пилотка лихо держится на неуставном месте головы, а зимой шинелка с начесом, а на голове шапка со сшитыми вместе ушами. Парни с востока нашей необъятной Родины шапку слегка мочили, натягивали на стопку книг, собранных в блок по размеру, и утюгом придавали сторонам прямые углы – идет такой, а на голове ровненький кубик. Ну, не красота ли!!? Эх, картины бы писать…

Часть наша была необычной со всех точек зрения. Если старослужащие Советской армии на всех просторах Союза старались согнуть пряжку ремня только слегка сверх установленной нормы, то у нас её начали сгибать почти в трубочку. А после общего приказа по части «всем разогнуть пряжки ремней», разогнули их полностью, в ровненькую плоскость, так эта мода и закрепилась, полностью в соответствии с сидевшим в нас духом противоречия.

Возвращаясь к шапкам и пилоткам: по одному головному убору, а именно головной убор определяет форму одежды в армии, то есть пилотка – значит летняя форма одежды, шапка – зимняя, можно было определить не только время года. Был приказ Министра обороны о переходе на зимнюю форму одежды, все – жарко не жарко, ходи без шинели, но шапочку надень. Так вот, по одному головному убору можно определить и срок службы с точностью до полугода. Часто салабон натянет пилотку чуть не по самые уши, тогда слышишь приказ:

– Сними пизду, надень пилотку!

И точно, было похоже на это самое, если натянуть пилотку, как тюбетейку. Но весь этот опыт, все эти тонкости придут со временем, а пока я был салабоном.

К вечеру на продскладе снова, как и вчера, начали собираться хозвзводовские пацаны. Наверное по традиции, водитель хлебовозки привез вино, у этого водителя была странная для моего уха фамилия Гейнц. Я был уже почти своим, сидел за столом на равных.

– Не поняль!? – я обомлел, в двери появился Сапог, – Почему салябонь с дедушками курит?

– Остынь, Сапог, – Шиян ему.

– Как остынь? Непольожено!

– Польожено! – передразнил его водитель хлебовозки, – кончай цирк, не в роте. Хочешь, лучше я тебе новый анекдот про молдован расскажу?

– Не хочу, фашист урюкский! – совершенно без злобы.

Сапог уже улыбался, подал мне руку и представился:

– Костя Сапог. Сапожник! – гордо.

– Гена. Гена Руденко.

Костя был совсем не страшным, сам родом с забитого молдавского села, образование не начатое среднее, акцент ужасающий. Все молдаване припадают на мягкое «л», у Кости же это было как «лььььь» и говорил он по типу «моя твоя ходи кино». Надо заметить, что в Одессе все анекдоты про молдаван, как в России про чукч и Урюпинск. После всех матов, перечисления родственников оппонента и типов сожительства с ними драка обычно начинается после последнего, самого тяжкого оскорбления: «да, ты же молдован!!!» и вот уже слеза размазывается рукавом по грязному лицу и с криком «а ты кто такой?!!!»… ну, дальше все знают.

Несмотря на знакомство с Сапогом, ночью я, как и другие салабоны, маршировал в трусах по взлетке, принимал «упор лежа», отвечал в поэтической форме на «вопрос» – «день прошел», отжимался и отбивался⁴⁹ на время. А следующим утром меня поставили на полы и я мыл свою часть полов по соседству с боксером-тяжеловесом Сергеем Войновским. Работать, как меня научили в хозвзводе, это «не западло», «западло» другим прислуживать. Как говаривал товарищ Чацкий: «служить бы рад, прислуживаться тошно».

– Ну кто так моет поль? – в майке, тапочках и галифе за нашей спиной появился Сапог, – Так, Руденька неси ведро чистый вода.

Я принес.

– Вот, как надо! – с этими словами Сапог, к моему ужасу, выплеснул сразу все ведро на пол, схватил тряпку и начал ловко вытирать воду. Тряпка быстро намокала, он ее часто выкручивал в ведро, только когда ведро снова стало почти полным, но уже грязной воды, Сапог удовлетворенный разогнулся. На 25–30 квадратных метрах пол сиял, прошло буквально три минуты.

– Меня дедушка Хасан гоняль, он мне два зуб выбиль, я весь казарма мыль, – радостно сообщил он нам с Серегой.

– Рота, выходи строиться на утреннюю проверку, – заорал дежурный по роте. На этот раз и я не успел начистить сапоги, а надо бежать. На аллее, пока мы строились, хмуро выхаживал Корнюш. Наконец мы замерли, он обвел нас тяжелым взглядом.

– Предупреждаю, сегодня утром Людка не дала, буду ебать всю роту.

По строю шелест недовольства неизвестной мне Людкой. Из казармы прибегает опоздавший заморыш-салабон, очевидно с уборки туалета.

– Товарищ прапорщик, можно стать в строй?

– Можно Машку за ляжку, в армии положено говорить «разрешите». Не слышу, боец?!

– Разрешите стать в строй?

Корнюш молча продолжает сверлить взглядом бойца.

– …товарищ прапорщик, – наконец догадавшись, заканчивает он.

– Стать в строй!

– Есть! – парень становится в первую шеренгу и немедленно оттуда вылетает от увесистого удара в спину.

– Что не стоится, военный?

– Виноват, товарищ прапорщик, – занимает снова свое место в строю.

– Рота, слушай мою команду! На-пра-а-во! Шаго-ом марш! – в столовую мы сразу не пошли, двадцать минут старшина гонял нас по плацу, на завтрак осталось только одна минута. Для меня не беда – я на харчах. А как остальным?

За моим столом на завтраке оказался тот очкарик, что просил заправить его койку. Он налил себе чай, намазал хлеб маслом, посыпал его сахаром и стал только попивать чаек, отказавшись от каши «дробь двенадцать». Я не мог отвести взгляда от его руки, как он держал солдатскую железную кружку, «по интеллигентному» оттопырив на все девяносто градусов мизинец. Это был немец, фамилия Мерге. Их было несколько у нас в роте: Мерге, Гейнц, Менго, Раушенбах. Это были казахские немцы или немецкие казахи, не знаю как правильно, не зря Сапог назвал Гейнца фашистом урюкским.

После развода прапорщик приказал роте остаться на плацу. Мы стояли под солнцем, по строю раздавались смешки, я не понимал почему.

– Рядовой Глазунов, ко мне!

– Есть! – от строя отделилась долговязая фигура Бори Удава.

– Ты, что в Бразилии на набережной? Уже в белых штанах? Что у тебя с хэбэ, рядовой военный?

– Выгорело на тяжелой, непосильной работе, товарищ прапорщик.

Удав был в, практически, белоснежном хэбэ, но и это было не все, прапорщик еще не видел, но мы в строю, и теперь уже все, и я в том числе, видели, что у, стоящего к нам спиной, Бориса был нарисован ярчайшими красками красивенный удав на всю спину. Мастерская работа художника Николаева, понятно.

– Глазунов, кто может быть гражданином Непала, знаешь?

– Так точно, товарищ прапорщик, знаю.

– Кто? Повтори для всех.

– Гражданином Непала может быть человек зачатый не-пальцем и не-палкой.

– Так ты, что думаешь, что я пальцем деланный или палкой? Твое хэбэ наверное сутки в растворе с хлоркой выгорало. Стать в строй!

Удав четко на левом каблуке развернулся кругом, но не успел сделать и первого шага.

– Стоять…! Клоун! – прапорщика душил смех, видно было, что ему по душе такая наглость. – Кру-угом! Испорченное хэбэ сдать мне, получишь новое, стоимость будет вычтена с лицевого счета. Автору передай, что я ему объявляю наряд вне очереди. Стать в строй!

Мы приняли в строй героя, бормочущего себе под нос что-то вроде, дескать, хрена он сдаст хэбэ старшине, его теперь в музей сдавать надо, а не в каптерку. Мне Корнюш приказал зайти к нему сразу после развода.

– Не, ну ты видел таких клоунов, а? – прапорщик был теперь в отличном расположении духа, – Геш, значит так, давай меняй дневального. Теперь ты в наряде, дневальным. Ничего страшного – ночь позади, утренняя уборка позади. Вам, дежурной смене, надо только казарму и территорию прибрать к шести часам, до развода. Так что время у нас есть, поболтаем.

Я заменил дневального, тот уехал со своей бригадой на работу. Дежурный по роте на тумбочку, по приказу старшины, поставил второго дневального, а я снова пошел в старшинскую каптерку.

– Я так понял, что с Николаевым у тебя ничего не вышло. Шиян тоже хороший вариант, – как бы между прочим известил меня о своей всепроникающей осведомленности прапорщик.

– Честно говоря, я бы хотел в рабочую бригаду, УПТК – моя мечта, там мои друзья.

– Не дури. В УПТК бывает работа – врагу не пожелаешь. Продсклад – место правильное и уважаемое.

На следующий день я был в уважаемом месте. Шиян снова уехал в Одессу, а я не успел укрепить оборону, как опять пошли ходоки. Не умея их сортировать, я выдавал и выдавал им пропитание, от пяток к животу подкатывал тихий ужас – что я скажу Шияну?

– Сколько?!!! Да ты че, с ума сошел? За два дня, что ты здесь, раздал 18 банок консервов, масло, сахар, 4 буханки хлеба!!! И кому?!! Да если проверка, наши яйца считай уже гвоздем к стене прибиты! Беги, зови Ахунова.

Я позвал старшего повара, это был неулыбчивый парень с лицом сплошь покрытым глубокими оспинами.

– Не, Шиян, кароче, столько я не спишу. Ебать этого салабона надо, – он неспешно закурил.

– Еби не еби, а тушенку он не родит. Вопрос решать надо.

– Кароче, думать надо.

– Давай думать. Руденко, ставь чай.

– Сразу я не спишу, а дней за десять спишу.

– Ты что Царькова не знаешь? Он же проверку может устроить в любую минуту.

– А ты пока выпиши, кароче, все по документам на командировку, типа отправил. На командировке до конца недели не проверят, а если проверка на складе – у тебя все бьет. Не будет проверки, я спишу, ты накладную и уничтожишь.

– Голова!

– Я четыре года в Ташкенте в ресторане работал, там таким каруселям научишься! Кароче, с тебя мешок гречки.

– Не борзей, имей совесть, гречка стоит больше, чем ты спишешь.

– А я поделюсь, – усмехнулся «кароче».

– Ладно, потом поговорим, – Шиян застеснялся меня.

А в конце рабочего дня он сказал, что ждет меня и на следующий день. Я ему только не сообщил, что я не хочу работать на этом хлебном месте. Он был хороший человек и я не хотел его обидеть.

Вечером мы имели редкую возможность переговорить с Войновским. Хоть и койки были у нас рядом, но после всех этих «отбой-подъем», маршировки, декламации хором дембельского стишка, разговаривать не хотелось, хотелось спать. А в этот вечер замполит поручил мне изготовить «Боевой Листок» – небольшого формата военное настенное еженедельное медийное творение. Надо заметить, что единственную газету «Защитник Родины», которая приходила в часть, использовали исключительно в соответствующем месте в мятом виде – читать там было нечего. «Боевой Листок» хотелось сделать читабельным и я привлек Войновского. Я действительно немного умел рисовать и писать плакатными перьями, но почерк, для написания заметок ручкой или фломастером, у меня был страшный. Войновский же, как студент строительного института, умел писать просто образцовым каллиграфическим почерком. Мы сидели в канцелярии, нас никто не трогал, а в казарме то и дело раздавались уже привычные крики, топот строя босых ног по взлетке, хоровое и одиночное исполнение поэмы о дембеле.

– На Кулиндорово у нас нормально, дедов вообще не видно. Их у нас вместе с бригадиром Аликом двое, не считая Карагенова, который только числится. Они целый день мотаются, что-то продают, на дембель зарабатывают. И нам перепадает – в соседних со станцией заводских столовках покормят бывает, если мы для них чего спиздим, конечно. К вечеру они все бухие, бывает и в часть не едут, остаются на поселке Котовского, там где-то общага женская, они туда к зазнобам своим бегают. А ты как? Тебе теперь в столовку можно вообще не ходить. Круто!

– Не прав ты, Серега. Во-первых, целый день нечего делать. Знаешь, как время долго тянется? Потом, представь, к тебе постоянно ходят и просят, просят, требуют продукты, а ты не знаешь кому дать, а кому нет.

– Научишься.

– Не научусь. Не хочу. В бригаду хочу. Не хочу быть придурком.

– Кем?

– А ты что не знаешь, что так называют тех, кто на теплом непыльном месте устраивается. Таких презирают. Я, по крайней мере, презираю и поэтому не хочу.

– Не дури.

– Тебе легко говорить. Ладно я на горшок схожу.

– Дождался бы пока деды уляжутся – припашут же.

– И сколько ждать? Пойду.

В туалете я впервые увидел, как стирают хэбэ. Какой-то салабон разложил дедушкино хэбэ на длинной узкой полке над ржавыми трубами, на которую обычно кладут умывальные принадлежности. Боец остервенело тер хэбэ обычной сапожной щеткой, намыленной вонючим хозяйственным мылом. Дедушка курил, сидя на подоконнике, и контролировал процесс. Я постарался ускориться.

Некоторые деды опускали салабонов агрессивно с мордобоем, а другие предпочитали иную тактику, как по мне, так более иезуитскую. Они вначале вежливо просили молодых о небольшой услуге, об одолжении.

– Слышь, землячок, зашиваюсь. Мне, бля, в наряд, надо подворотничок пришить, а я, понимаешь руку на стройке повредил. Не могу быстро шить. Браток, выручай, а там и тебе нужда, типа, будет, я уж помогу.

Как такому отказать, когда кругом только и слышишь истеричные крики, когда кругом только и видишь грязные кулаки, входящие в соприкосновение разной силы с губами салабонов? А они ещё и вежливые такие – благодарят за исполнение. И просили сделать что-нибудь ещё. И ещё. И не успевал салабон опомниться, как оказывался уже в личном услужении. И это было только началом дороги вниз. В какой школе психологов этому их обучали? Из образования – три класса, коридор, двор, подъезд и малолетка..!

Замполиту наш «Боевой Листок» понравился. Очевидно, он уже заглянул в мое личное дело и узнал, что я был комсомольским секретарем школы, активно участвовал, как тогда писали в характеристиках, в общественной жизни университета. Не знал он только, что вожаком комсомольским в школе меня назначили в виде эксперимента. Уже после школы призналась мне наша зав по воспитательной работе, в чем состоял эксперимент. В нашем неблагополучном районе только отличники и хорошисты слушались комсомольского секретаря, другие в комсомол и вступать не хотели. А в школе на Соцгороде тех отличников на весь выпуск один-два. Помню, вспоминали мы наши школьные годы с приятелем моим уже в университете, он закончил знаменитую «сто сорок пятую» в центре Киева. И оказалось, что из его класса только трое не поступили в высшие учебные заведения, а из моего класса только трое поступили, остальные – или зона или завод. Вот такое вот совпадение в числах.

И тогда решили выбрать-назначить секретарем комсомольской организации человека, кто и учится неплохо и сам хулиган или, по крайней мере, с хулиганами на короткой ноге. Выбор пал на меня. И как оказалось, удачный выбор, по заявлению нашей зав годы спустя. А в характеристике из университета, слава Богу, не написали сколько у меня было приводов в милицию. Нет, бандитом я не был, но выпить мог и по глупости попасть «в виде несовместимом с моральным обликом строителя коммунизма». «Кароче» замполит положил на меня глаз. А Корнюш был ревнив, что тот Отелло, если уж его человек, то его.

На следующий день я поговорил с Шияном, признался ему, что не могу работать, не работая. Он, к моему удивлению, не обиделся, а даже, как мне показалось, с уважением посмотрел на меня или мне только хотелось, чтобы так было. Не знаю.

– Гена, мне по любому надо смену искать. Парень мне нужен надежный, со сноровкой, не простой. Да, что я говорю, ты и сам за эти дни понял, кто может работать на складе.

– Есть у меня один человек на примете. Не судим. Студент Киевского пищевого института, с моей командой попал сюда. Я его немного знаю, спокойный, умный. Алик Григорян.

– Армянин? Из Киева?

– Да, он приехал в Киев учиться на винодела.

– Ну, приводи, посмотрим.

Через месяц Алик уже ходил в ушитом хэбэ со связкой ключей на цепочке, притороченной к галифе. Надо заметить, что такая связка была вожделенной мечтой очень многих, ибо означала она, не только то, что у тебя есть свой закуток, но и власть. В чем беда совместного проживания в армии? В том, что нет возможности уединиться, нет места побыть самому, нет возможности иметь хоть что-то не по уставу: радиоприемник или гражданку⁵⁰, кипятильник или конфеты, карты или дневник, да мало ли что. Ведь в казарме, в тумбочке, все только то, что может находиться там по уставу: умывальные принадлежности, письма, книги, газета «Защитник Родины» и все, пожалуй. Свои ключи не только позволяли иметь больше, но и выбирать, кому позволено пользоваться частью твоих благ, а кому – нет. Надо отдать должное, Алик никогда не забывал, кто ему помог получить заветную связку ключей.

– Всё, решено! Будешь каптерщиком. На ключи, принимай дела, – сказал мне Корнюш.

Это уже был просто царский, по армейским понятиям, подарок. Каптерок было две: каптерка старшины с особо ценными вещами и солдатская – с парадками, шинелями и постельными принадлежностями. Каптерка это отдельная комната размером метров 30 квадратных. Входная дверь, напротив два окна и письменный стол между окнами, а по бокам полки, на которых висит или лежит солдатская одежда. Внизу стоят ботинки от парадки, потом самое большое отделение, в котором висят, собственно, парадки и шинели, а сверху на полках лежат головные уборы. Места для того, чтобы прятать полезные вещи, хоть отбавляй. На следующий день было воскресенье.

После двух яиц вкрутую и гречневой каши умиротворенная рота вернулась в казарму. Два яйца на завтрак – значит воскресенье и календаря не надо. На работу из наших командиров вышел только Корнюш. Старшина раздавал увольнительные листы тем, кому повезло. Остальные занимались своими делами, деды смотрели телевизор – показывали любимую в Советской армии передачу «Утренняя гимнастика», в моду тогда входила аэробика, из ленинской комнаты, где стоял телевизор, раздавались вздохи, охи и специфические комментарии. Салабоны, по своему обыкновению, ныкались⁵¹ по углам, чтобы их не припахали. Кто не успел, закатывал уже рукава.

Я же выдавал парадки тем, кто шел в город.

– Руденька, что ты мне даль?! Это не мой фуражка.

– Костя, я не могу найти твою, бери эту, размер же подходит.

– Да эта салябонистая очень.

– Художник, дай ботинки поновей.

– Служба, дай новье, чтоб муха не еблась.

– Дай…

– Охуель?

– Дай…

– Поменяй…

– Поставь мою парадку…

Глагол «повесить» в лексиконе у большинства моих сослуживцев отсутствовал. «Поставь фуражку», «поставь шинель» и не иначе. В течении двух часов я отправлял военнослужащих в увольнение.

– Геш, нормально всё. Вечером примешь людей, как положено. Смотри, чтобы тебе чужого не втерли. Гроссбух веди аккуратно, – подбадривал и учил меня Корнюш, – нам белье постельное привозят из прачечной по пятница или субботам, но вчера там у них воды не было, белье будет сегодня, так что вечером перед отбоем поменяешь всем белье. А пока отдыхай, заходи ко мне, как время будет.

Мне и ныкаться никуда не надо было, теперь у меня были свои ключи и свое место. Как для большинства, так просто мечта, сладкий сон.

Безумие началось вечером, когда деды вернулись с Одессы. Корнюш провел вечернюю поверку на взлетке. Я в строю не стоял, я находился как раз напротив строя, дверь в каптерку была нараспашку, я пересчитывал, полученное из прачечной белье. Строй показался мне странным, некоторые были навеселе, это-то было близким и понятным, но некоторые, если не сказать многие, выглядели, мягко говоря, странно: дурацкие ухмылки, глаза под толстой мутной поволокой смотрят сквозь предметы, речь заторможена.

– Половина роты обкуренных! Суки, кто траву в роту принес? Узнаю, сгною же, – старшина бесновался. Строй молчал.

– Так, меняем белье и спать, наркоманы. Завтра разбираться будем. Пойдете вы у меня ещё в увольнение!

Он ушел к себе в каптерку, грохнув дверью. А через пять минут, моя оборона пала. В каптерке находились, кажется, все деды одновременно, они спокойно перебирали белье, портянки в поисках почище и поновей. На меня никто не обращал внимания. На шум пришел Корнюш.

– Выйти всем из каптерки!

Его слушались, не бегом, но все, кроме меня, вышли.

– Что, солдат, не можешь выгнать всех на хуй?!

– Да, я только успел отвернуться, чтобы первому портянки поменять, а здесь уже полная каптерка людей.

– Не справляешься, будем решать вопрос.

– Справлюсь, товарищ прапорщик, но мне помощь нужна, пока я меняю, чтобы кто-то в дверях на страже стоял. Можно Сергей Войновский?

– Можно только Машку…

– Виноват, разрешите, товарищ прапорщик?

– Бери, – я позвал Серегу и мы начали менять белье вдвоем. Его могучая фигура заслоняла дверь. Снова просьбы, угрозы, но порядка стало больше. Конечно, я вынужден был сортировать на новое и на менее новое, на чистое и на менее чистое. Первое попадало старослужащим, а второе менее старослужащим. Мы закончили, пересчитали. Непонятным образом исчезли пять полотенец, три пары портянок и две простыни.

– Ну, как результат? – в дверях снова появился Корнюш.

Я доложил о недостаче.

– Рядовой Руденко, зайдите ко мне.

Понурившись, я пошел в каптерку старшины, он меня впервые назвал на «вы».

– Это тебе будет уроком. По правилам строительных частей, вся недостача покрывается с твоего личного счета. Прикинь, зарплата каптерщика 58 рублей, с тебя в месяц за все услуги проживания в армии удерживается от 45 до 55 рублей, если у тебя недостача – ты должен. Всё… Вон с той полки возьми все новое и доложи в общую кучу, на первый раз бесплатно. А, кстати, у тебя все всё поменяли?

– Ну да, из стираного же ничего не осталось.

– А как же повара, которые придут в казарму только ночью? А дежурный по штабу, а медбрат?

– А как же так могло получиться?

– Иди и думай. И подумай, как в будущем такой запас иметь, как я имею. Каптершик, Геша, это тонкий интеллектуальный труд, это тебе не твоя ядерная физика, здесь голова нужна. Свободен!

Следующая неделя ничем особым не запомнилась. Время тянулось бесконечно долго, я целый день мог ничего не делать, главной моей задачей было принять по счету в пятницу белье из прачечной и произвести смену белья в бане в субботу. В баню мы ходили в соседнюю общевойсковую часть, сопровождал нас почти всегда Корнюш. В бане он любил рассматривать подробности нашего сложения. С каким восторгом он смотрел на водителя Валеру из Николаевской области, он просто гордился, что у него есть такие бойцы. Валерка, долговязый, сутулый парень был с очень редкой, как я понимаю, болезнью, которая, наверное, и направила его в стройбат – у него не было ребер в одной стороне грудной клетки или может быть они там и были, но совсем не развитые. Таких бойцов у нас было двое, моего призыва Валера Самотуга и черпак Гулямов, но только у Самотуги отсутствие на своем месте ребер, очевидно в соответствии с законами сохранения, вызвало наличие излишней массы между ног, как будто все эти недостающие ребра там вместе и собрались. И на изготовление Евы Всевышнему уже ничего не осталось. А жаль. Для Евы.

Прапорщик становился в дверях между раздевалкой и душевой и комментировал возможности всяк входящего и выходящего.

Еще на этой неделе я обратил внимание на одного солдата, салабона, который, практически, все время проводил в бытовой комнате или, как мы ее называли, в гладилке. Он сидел там на табурете и смотрел в окно. Сколько деды не пытались припахать его, он ни разу не встал, бормотал, что русский мол очень плохо знает. Как-то даже Корнюш ему пригрозил, что мол следующим утром он должен убирать туалет, ответ был лаконичным:

– Когда я армия уходил, мне старший брат сказал уборный не убирай. Род тебя проклянет, если чужой хавно дотронешься.

Это был Султан Тимирханов, единственный чеченец, который, как водитель с большим стажем, попал служить в нашу роту. Он очень горевал, что его разлучили с его соплеменниками, он хотел оказаться вместе с другими чеченцами в первой роте. Слухи о том, что произошло в первую ночь в первой роте обошли всю часть и поэтому от Султана у нас в роте быстро отстали, так сказать, от греха подальше. Деды решили, что один он погоды не делает.

Как-то невольно я подслушал разговор дедов в умывальнике, сам я был, прошу прощения за интимную подробность, в туалете, а двери между двумя этими помещениями не существовало.

– Этот Карев совсем охуел. Значит так, Камбала, подходишь к Кареву и говоришь ему, типа…

– А че я? Он, что со мной разговаривать будет? Он, сука, сразу в зубы бьет.

– Тебя, Камбала, скоро все салабоны чмырить⁵² будут, ты им скоро портянки во рту стирать будешь, как полтора года назад Хасану носки стирал, гандон.

– Да пошли вы.., – Камбала со слезами выскочил из умывальника.

Маленький Камбала с приплюснутым лицом, русский из Казахстана очень хотел быть дедом, но его никто не боялся. Один глаз у него был нормальный, а второй какой-то остановившийся. Мне его было жалко. Он и меня пытался припахивать, но ему достаточно было пристально посмотреть в глаз, как он тушевался и отходил. А за Юрку я порадовался и позже передал ему этот разговор. Буквально на следующий день Камбала подошел к Кареву – наверное таки достали его однопризывники. Мы стояли на крыльце и курили, был с нами и Карев, стояли и деды, мы ждали команды на построение. Юрка действительно не разговаривал, он дождался пока Камбала закончит свое вступление и, не вынимая сигареты со рта, сразу достаточно сильно ударил того кулаком в лицо. Камбала по киношному слетел с крыльца. Никто из дедов не вписался⁵³. Камбала плакал. Юрка помог ему подняться. Я видел, что ему тоже жалко этого бедного парня, но он поступал в соответствии со своими понятиями и иначе поступить не мог. Юра был цельным человеком, в чем я впоследствии имел возможность крепко убедиться.

А еще в эти дни, как-то незаметно, в роте появился еще один солдат нашего призыва – Саша Баранов, кислая физиономия, губы как вареники, фиксирующий пристальный недобрый взгляд. На самом же деле умный и деликатный парень, внешний облик которого не совпадал с его внутренним содержанием. Мы познакомились, оказалось, что он из Одессы. Одессит и попал служить в Одессу… Значит неспроста. Это производило нужное впечатление. На самом деле был Сашка из под Львова, а в Одессе жила его родная сестра замужем за влиятельным человеком в Одесском порту. Сашку призвали, как и других студентов в тот год, поздно и поэтому он, человек здоровый и не судимый попал в стройбат, но не в наш, а в другой, в Симферопольский. Сразу после присяги он оказался «на командировке» в Бердянских степях. Надо заметить, что нет хуже для салабона места в армии, чем командировка. Офицеры почти всегда отсутствуют, порядок поддерживается только дедами и, конечно, начинается беспредел, а с беспредела надо валить. Одному салабону, по его же просьбе, Сашка расплюснул кисть кувалдой, сам прыгал с третьего этажа на стройке, в надежде сломать ногу, но не сломал, даже не растянул. Не понравилось ему там очень. Были включены одесские механизмы и вот он с нами, мой друг на долгие годы.

Что ты там сейчас поделываешь, Барашек, в своей Канаде?

Август 1991. Одесса

Ах, Одесса! Ох, коммуна! Звонить по междугородке было дорого и неудобно, мы писали друг другу письма. Читая письма Баранова, мы с женой заливались слезами от смеха. Женившись вскорости после армии, Сашка с женой Инной мыкались по коммунальным квартирам, по-одесски: по коммунам. Сначала снимали угол, спали вдвоем на одной скрипучей раскладушке, а за ширмой бабка-хозяйка, скрипеть нельзя. Сашка красочно описывал, как они исполняют свой супружеский долг, не шевелясь. Потом комната в коммуне. Учиться не было никакой возможности, Сашка торговал и не просто торговал, он был поэтом товарно-денежных отношений. Тогда все – и студенты и профессура мотались по разным Польшам, покупали здесь – продавали там, покупали там – продавали здесь. Барашек старался всегда найти нестандартный подход, если все везли обувь ходовых размеров и наши рынки были в то время забиты плохой, дешевой обувью 42 и 43 размеров, то Сашка там, в Польше, в Югославии, в Турции покупал 45 и 46 размеры и продавал здесь намного дороже и быстрее своих коллег по Староконному рынку, так как у несчастных владельцев больших ног выбора особого не было, магазины были и вовсе пустыми. Это Сашка в Польше увидел белые пластмассовые вазочки для рассады и первым соединил их с дешевыми пластмассовыми же цветами из ритуальных магазинов. Помните? Все наши рынки были полны всеми вариантами этого Сашкиного изобретения. Вечерами он, Инна и их маленькая дочь Лера садились за семейный подряд: Лера находила в общей куче чашечку и к ней ножку, Сашка прокалывал шилом, а затем ножом доделывал дыру в чашке, Инна вставляла в дыру цветочки, обрезала то, что торчало снизу, а Сашка присоединял ножку к чашке. Все, подарок к 8 Марта готов, а семье два рубля чистой прибыли. Торговля шла ночью. Рынки в Одессе жили настоящей жизнью только ночью, именно ночь – время настоящего бизнеса, а днем это так, немного для налоговой инспекции – им же тоже надо было с чего-то кормиться.

Так появилась возможность купить комнату, уже свою, Сашка купил даже две. Это тоже была конкретная одесская коммуна. На улице Ковалевского, что в пяти минутах ходьбы от Нового рынка, к студенческому общежитию примкнула, примазалась с торца хибара. Если открыть зеленую железную калитку, то можно увидеть проход между стеной пятиэтажного общежития слева и собственно хибарой справа, проход не широкий, метра полтора всего. В этот проход выходило четыре двери четырех хозяев, одним из хозяев стали «куркули» Барановы.

Я любил бывать у них в гостях, любил смотреть, как Сашка каждый вечер с подвала доставал трехлитровую банку и пересчитывал деньги, деньги Сашка хранил только в «банке». Я любил вечерние разговоры после ужина и бутылочки водки, чисто по-одесски обсуждались знакомые, знакомые знакомых, последние гости и власть. Власть сильно ругали, ругали за мусор во дворах, за отсутствие света и воды, за дороги. Вот в этом месте я всегда начинал нервничать. Спрашивал, а кто из присутствующих в своей жизни хоть раз платил налоги? Вся Одесса работала и торговала «в темную». Какой свет, откуда вода?

Я тогда был директором двух малых предприятий, одно из которых было связано в некоторой степени с ювелирным бизнесом, мы производили оригинальные ювелирные украшения, а одесский ювелирный завод делал нам огранку наших синтетических корундов, сапфиров. Эти контакты и были поводом моих частых визитов в Одессу, останавливался я обычно у Барановых. Скорый фирменный поезд «Черноморец» приходил в Одессу рано утром, от вокзала я доезжал троллейбусом до центра, а дальше пешком шел по Садовой до Нового Рынка и налево, затем сквер напротив института и направо.

Однажды приехал я утром в Одессу. Иду уже по Садовой и вспомнилось мне мое первое увольнение в Одессу, четко так, детально, до запахов. И захотелось зайти в какую-нибудь забегаловку, пронзительно захотелось столовской еды. Знал я, что Инночка ждет меня с поезда с горячим завтраком и, конечно же, обидится, но уж очень меня «пробило на ностальжи». Напротив Нового рынка одно из заведений было уже открыто в тот ранний час, я зашел. Это было то, что нужно – грязная стойка самообслуживания, пластмассовые столики покрыты смытой клеёнкой, злая неопрятная, ярко накрашенная в семь утра тетка за кассой.

– Пельмени есть?

– Будут через час. Из второго только вермишель с бифштексом.

Я взял серый скользкий поднос, тарелку вермишели с бифштексом и чай. Землистого цвета вермишель была холодной и горкой возвышалась над тарелкой, из под вермишели одним боком выглядывал бифштекс. Я начал есть. Это было именно то, что я хотел в те минуты – некачественная холодная еда специфического столовского вкуса. Гнутой, плохо мытой, черной между зубцами алюминиевой вилкой я ковырял с одной стороны бифштекс, постепенно уменьшал горку вермишели. В это ранее время в забегаловке я был один, если не считать кассира и примерно тысяч так с двадцать пять мух.

Подхватив на вилку очередную порцию вермишели, я обнаружил, что мой бифштекс уже кто-то ел. То есть он был на треть уже съеден и надкушенную сторону просто прикрыли сверху горкой вермишели и продали еще раз. Консистенция бифштекса была такой, что можно было рассмотреть строение зубов кусавшего, предыдущий едок, очевидно, не был из высшего света, он просто нанизывал весь бифштекс на вилку и откусывал.

Я расстроился? Я бросился жаловаться? Нет. В полной мере теперь я почувствовал, что я в Одессе. С чувством абсолютно полного удовлетворения я встал и вышел. Я был счастлив! Но больше делать так бы не стал.

За сбычу мечт!

Август 1984. Первое увольнение в Одессу

В воскресенье я переодел ребят, стараясь сделать это побыстрее, потому что старшина обещал отпустить сегодня и меня. Я очень хотел оказаться в Одессе, я очень скучал за гражданской едой, моей мечтой была обычная пельменная, да и просто нормальных людей увидеть хотелось, людей которые не носят сапоги в такую жару. Когда я получил свою увольнительную, все счастливчики уже давно уехали. Автобусом «Григорьевка – Новый рынок» доехал до конечной, до Нового рынка, а потом, расспрашивая дорогу, пешком до Потемкинской лестницы. В этой точке я уже мог самостоятельно ориентироваться.

Прежде всего надо было удовлетворить потребность. Очень хотелось найти пельменную с «сидячими» местами. Но до самой Потемкинской мне не встретилось ни одной. Пельменных была масса, но все как забегаловки, с высокими столами-стойками. Эти заведения были созданы не для еды, а для питания, для скорейшего приема пищи внутрь спешащего туловища, а мне надо было воплощать светлую солдатскую мечту неспешно и, желательно, сидя.

Наконец я нашел то, что искал – как раз напротив памятника Потемкинцам располагалось приличное заведение с нормальными столиками и с ненормальными ценами. Но разве есть цена у мечты?!

– Вам с горчицей, уксусом или сметаной?

– Мне полторы порции с горчицей, уксусом и сметаной.

Немного сбережений у меня было, счет я им знал, мне еще хватало на мороженое и сладкую воду на потом – гуляй, не хочу!

Вторая половина августа, на Приморском бульваре отдыхающие со всего Союза, красивые девчонки, солнце, лицо само собой расплывалось в улыбке. Я расслабился. Я гулял, я знал, что по Одессе гуляют постепенно. Приморский бульвар, Оперный театр, Дерибасовская, поел мороженого в кафешке, что под кинотеатром, Горсад, назад на Карла Маркса, потом налево через Матросский переулок в начало Приморского бульвара, Приморский и снова Дерибассовская, площадь Мартыновского, кусочек Совармии, Садовая и я на Новом рынке, на конечной остановке нужного мне автобуса. Уже темнеет, но ещё только девять часов, а в части надо было быть в десять, к отбою. Ехать от силы сорок минут – успеваю. Стою, жду.

Через десять минут, к моей радости на остановке появились еще Войновский, Эдик Луговой и Толик Белый, тоже киевлянин, тот самый остряк-шептун за моей спиной на входе в часть. Еще через десять минут мы начали нервничать. Главное, что кроме нас – военных, на остановке больше никого не было. Мы в десятый раз проверили расписание на табличке. Это успокаивало, если даже не было автобуса в 21:15, то последний должен быть в 21:45. Но опоздать из первого увольнения..! Кошмар!!!

Через еще пятнадцать минут мы с облегчением увидели… нет не автобус, а еще троих военных, дедов с нашей роты, казахских немцев.

– Давно ждем, военные?

– Я здесь уже полчаса, – отвечаю я.

– Надежда умирает последней, – бодро так говорит Менго.

– А мы будем убиты как раз перед самой надеждой, – не поддерживает его оптимизма Гейнц.

– Корнюш нас сгниет, падла. А я своей чувихе обещал, что буду через неделю, а теперь обломится. Вот непруха! – третий.

– Ребята, чего стоим? По воскресеньям автобусы часов в шесть, в семь последние уходят, – мимо шаркает домашними тапочками дедушка, реальный, в том смысле, что не дедушка Советской Армии.

– Вот те на! А как же расписание, дед?

– А тому расписанию много лет уже, внучек. Разве теперь порядок?

– Так пацаны, это залёт. Что делаем?

– Ну, мы то первый раз в увольнении, а вы что не знали, что автобусы не ходят? – Эдик спрашивает дедов.

– Да мы всегда экспрессом от вокзала или с площади Мартыновского до Молодой Гвардии, а там любой автобус до части. Удобно, у экспресса до Лузановки ни одной остановки, а другие через каждые сто метров на Пересыпи останавливаются, – растеряно оправдывается Менго.

– Так, что делать?

– Вернуться на Мартыновского – риск, слишком поздно. Надо идти пешком до Пересыпского моста, это недалеко, оттуда трамваем до Молодой Гвардии, а там что-нибудь придумаем.

– Правильно, на Молодой можно сесть в автобус, что смены ночные возит на Припортовый завод.

– Пошли, пацаны.

Мы пошли от Нового рынка по улице куда-то в сторону моря. Было уже темно, на углу очередного перекрестка увидели одиноко светящуюся табличку «Приёмное отделение», наверное это было здание какой-то больницы. Белый остановился.

– Хлопцы, у меня идея. Все равно наши отмазки, что, мол, мы расписания не знали, старшине до фени. Это наши проблемы, скажет он. Давайте вы меня заведёте на больничку и скажите, что мне плохо. Я попробую шлангануть⁵⁴, а вы просите телефон и звоните в часть, предупреждайте, что не можете вовремя вернуться, типа, меня героически спасаете.

– Идея в целом клёвая, но как же ты, Вайс, шлангом прикинешься? А как колонут тебя до самого радикулита? Хуже ж будет и уже только тебе, – Эдик оценивающе смотрел на Белого-Вайса.

– Не сцы, Мальвина, с нами Артемон. Прорвемся. Ну давай!

Я стучал в запертые двери, Войновский и Эдик на своих плечах держали Вайса, а наши деды исполняли только роли статистов, сраженные нашей активностью и потенциальной изворотливостью. Наконец дверь открылась, Вайса положили в приемном покое на кушетку и начали обследовать. Дежурный врач расспрашивал нас, что случилось. Мы отвечали, как договорились с Толиком, мол, встретились на автобусной остановке, его сильно с животом прихватило, чего он ел, мы не знаем, совсем плохо ему, мы и на автобус сесть не смогли, остались с товарищем, в общем – спасите, Христа ради! А еще вы нам справку выправьте для старшины нашего, деспота и дайте позвонить. Нам отвечали, что товарища нашего сейчас обследуют, жизнь ему, по всей вероятности, спасут, справку дадут, а телефон – вот он, звоните, коль дело военное. В это время во входную дверь постучали и дежурный, бормоча себе под нос, что-то типа: «больной перед смертью потел? Потел, доктор. Это хорошо», пошел открывать дверь.

В прихожей возня, диалог громкий, но слов не разобрать. Хлопнула дверь, врач вернулся к нашему Вайсу. Я пододвинул телефон образованному Менго.

– Звони.

– А кто знает номер телефона?

– А кто вообще может знать номер телефона воинской части? – резонно спрашивает Луговой.

– Дежурный по Военному Округу, наверное, – подсказываю я.

– Ну и что мы ему скажем? Что мы в самоволке?

– Правильно, лучше не звонить, опоздали и опоздали. А так раздуем ЧП на весь гарнизон, только хуже будет.

– Верная мысль.

– Главное, чтобы номер у Вайса проканал⁵⁵. А то лепила больно стрёмный⁵⁶.

– Да, врач просто, как с нашей призывной комиссии – Рентген хуев.

Так прошло еще минут тридцать. Снова стук в дверь, мимо прошел дежурный, снова те же голоса и спор уже на повышенных тонах. Дежурный вошел к нам.

– Ребята, там ваша помощь нужна. Помогите, пожалуйста, человеку.

Мы в недоумении вышли на улицу. На улице стояли открытый бортовой грузовик и водитель с неряшливой седой щетиной:

– Ребята, помогите, очень прошу.

– Ну чего там у тебя, – предвидя коммерцию, развязно спрашивает бывалый Эдик.

– Дык, покойник у меня в кузове. Пацанчик, малолетка утоп, мне приказали, вот я его сюда и привез. Первый раз я здеся. Хотел сдать в приемное, а мне этот дохтор говорит, морг, типа, там в конце улицы за воротами железными. Дык, ворота там есть, да только ж никто их не открывает в эту пору.

Было уже начало двенадцатого. Мы стояли в растерянности.

– И чем же мы тебе можем помочь, отец? – Эдик уже совершенно другим тоном.

– А вас же шесть человек, я подъеду к воротам, двое перелезут через ворота, двое залезут и сядут на ворота, а двое станут в кузов. Так мы пацанчика через ворота и передадим, с Божьей помощью. Да, вы не боитесь, он в брезент замотан, и малец совсем, не тяжелый.

– Пошли, пацаны, надо помочь, человеку.

Мы были так растеряны и придавлены, что не совсем понимали всю бесперспективность затеи. И только когда распределились по плану деда: он сдал задним бортом к самим воротам, мы залезли в кузов, стараясь не смотреть в ближний к кабине угол, где в свете одинокого мутно-желтого фонаря была видна кучка брезента, я и Войновский забрались на высокие ворота и спрыгнули на другую сторону, Эдик и Менго сели поверх ворот, а двое остальных начали возиться в кузове; только тогда до меня дошло:

– Ну, принимаем мы труп с тобой, Серега, а дальше что? Если ворота не открыли и в морге никого нет, что мы с тобой будем его сторожить здесь до утра?

– Не. Чего это мы? Дед пусть и сторожит.

– Так тогда, зачем перебрасывать через забор? Пусть в машине и лежит, а дед до утра в кабине кемарит⁵⁷.

– Правильно, Геша. Э, деда.., – мы выдали наши доводы «на гора».

– Так мне же уезжать надо, ребятки.

– Э, нет, постой. Если в морге нет никого, куда мы труп денем?

– А если и есть кто, с каких это тот, кто там есть, у нас такой груз примет?

– И правда. Растерялся я, хлопцы.

– Вы покурите, а мы с Сергеем сейчас морг найдем и проверим, есть ли там кто.

Ребята остались стоять в кузове вместе с дедом, а мы в почти полной темноте пошли искать морг. Слева от нас возвышалось здание больницы, а с правой стороны можно было различить одноэтажное длинное здание с полуподвальными окнами. Похоже. В середине здания дверь, рядом табличка. Сергей присветил спичкой – оно. Мы постучали несмело. Ответа не было. Постучали в ближайшее окно – тишина. Я остался у двери, а Серега пошел дальше, заглядывая в полуподвальные окна.

– Ген, здесь есть какой-то слабый свет. Окна грязные. У-у-у, блядь, трупы голые валяются! Иди сюда.

Я со злостью пнул дверь ногой что было мочи и в тот же миг раздался вопль Войновского:

– А-а-а!!! Мать твою, а-а-а!!!.. Я теп-п-перь, блядь, заика на всю жизнь. Суки!

Я уже бежал к Сергею. Действительно в одном окне мерцал неяркий свет. Я еще не понял, что так перепугало Сергея, как вдруг свет начал становиться все ярче и ярче. Я обомлел, по спине ползли противные мурашки, в животе заурчало – то ли пельмени были несвежими, то ли… не знаю, но только я с трудом сдерживался, чтобы, не сходя с места, не заняться более важным в тот момент для меня делом. Наконец к грязному стеклу приблизилась рука со свечой, вслед появилась блеклая мужская рожа. Мужик кивнул нам и снова стало темно. У Войновского, что называется, зуб на зуб не попадал. От ворот кричали наши пацаны:

– Что стряслось?!

– Э, вы там живы? Помощь нужна?!

– Живы, – смог крикнуть в ответ и я.

Мы с Серегой пошли назад к двери. Над дверью зажглась тусклая лампа и дверь открылась. Мужик в халате:

– Ну, вы чё кипишуете, военные?

Я вкратце объяснил ситуацию.

– Сейчас, ключи от ворот возьму. Орут тут среди ночи.

Мы разошлись, он назад в морг, а мы к воротам. На этом, слава Богу, наша роль должна была считаться законченной.

– Все, пацаны, сейчас ворота откроют и мы свободны.

Пришел работник морга, открыл ворота, дед сел снова за руль, начал сдавать назад, а мы пошли по темной улице в сторону приемного отделения.

– Вы, чё орали так, что мы в кузове чуть не обхезались?

– Это я штаны должен проверить, – говорю я. – Ну, я вам доложу, пацаны, и обстановочка там. Темно, как у негра в заднице, я у двери, а Серега пошел вдоль морга…

– Смотрю я в окна подвальные, – продолжает Войновский, – все темные, а в одном свет такой неяркий и мерцающий. Я присмотрелся, а там два трупа один на одном валяются. Бздошно так стало. Я Генку позвал, он ногой по двери со всей дури как умочит, а трупы и зашевелились. Я думал, что я обоссусь.

– Може там санитар бабу ебал! – высказал догадку Луговой.

– А может он труп ебал? Как это называется? О – некрофил, еб твою мать!

– Не-е, он потом, когда свечку в руку взял, так нижний труп с кушетки исчез, во! Точняк! – вспоминает Сергей.

– Може на пол сбросил, извращенец хуев?

– Ну и салабоны у нас! В ночи по моргам шастают, ебать-копать, – откомментировал происходящее дед.

– Я, пацаны, на больничке в Киеве на Петра Запорожца часто в это место наведывался, внутрь, дальше коридора не заходил, брехать не буду, но снаружи морг знаю хорошо. Не может быть окон в помещении, где трупы хранятся, или, если они есть, то должны быть полностью закрашены. А это точно санитар сестричку трахал при свече, романтик, ебать его в рот, вот наших несмелых стуков и не слышал, а как я уже въебал со всей силы, он и зашевелился, – выдал я свою, обоснованную опытом, версию.

– Точняк, похоже Гена прав, а мы чуть не обделались.

– Ну чё, может деда уговорим, он нас подбросит куда-нибудь?

– Ну его на хуй! Не полезу я к нему опять в кузов!

От пережитого волнения мы матерились больше обычного. Это была бравада, наша реакция на стресс. Мы не спеша шли по улице, курили. Наше опоздание не казалось нам уже таким страшным.

– А малолетку жалко… Правда, пацаны? Такой маленький…

Дверь нам открыл знакомый врач. Насвистывая веселый мотивчик, пригласил нас следовать за ним. Я тоже знал некоторые медицинские шутки, спросил:

– Доктор, жить будет?

Врач правильный ответ знал, ответил как пароль:

– Доктор жить будет. Ну что ж, прощайтесь со своим товарищем…

– Это в каком смысле? – нам было не до подобных шуток.

– В том, что он остается у нас, а как немного легче ему будет, переведем в военный госпиталь. Я вам выписал уже все необходимые документы. Завтра, послезавтра пусть ваш эскулап из части приедет к нам.

– А что с Толиком?

– У вашего Толика сильнейшая пневмония.

– Что?!!!

– Да, вот так – воспаление легких.

– Летом?… А живот?

– Да, анамнез бывает схожий вначале. Но температура у него под сорок сейчас. Ошибки быть не может, мы уже и рентген, и анализ крови ему сделали.

Вайс лежал цвета мартовского снега на обочине столбовой дороги:

– Передавайте привет старшине, – только и просипел он.

Мы не могли у него ничего спросить, так как за нашими спинами маячил доктор. Забрав вожделенные документы, мы вышли на улицу.

– Ну, вы что-нибудь просекаете, чуваки? Он же здоров был на все сто перед этим.

– Какое воспаление легких? Да у него хроническое воспаление хитрости!

– Вы чё, парни? Он спас нас, реально. Молоток Вайс, потом расколем, как он лепилам такую туфту прогнал, – Эдик, как всегда, был трезв до неприличия.

Забегая вперед, скажу, что так никогда мы и не узнали, как Вайсу это удалось. На все наши расспросы он только хитро улыбался и говорил:

– Заболел я, в натуре заболел. Про Горького, про Максима читали, как у него кровь выступила, когда он своего главного героя пришил? Психология, бля! Вот и со мной это приключилось.

Но кто же в это мог поверить?

А в ту ночь мы быстро пешком дошли до Пересыпского моста, к моему удивлению, за ним стоял светящийся трамвай, через минут десять он поехал. На Молодой Гвардии, простояв перед этим пятнадцать минут, мы решили более не задерживаться и дошли пешком до дорожного КПП, где объяснили ситуацию дежурному офицеру, он нам и остановил какой-то военный грузовик, который довез нас до Чабанки. В роте была тишина, все спали, тревоги по поводу нашей пропажи не объявляли, поэтому и мы легли спать. Думаю, каждый из нас засыпал, переживая события еще раз, облекая их в слова, готовясь к завтрашнему рассказу, даже рассказам.

На следующее утро, когда перед всем строем мы докладывали старшине о случившемся, правда, не по военному перебивая друг друга, наша история обрастала такими подробностями, что хоть в обморок от страха падай. Мы с Войновским чувствовали себя бывалыми волками, для которых все равно – что в морг по ночам ходить, что в нашу столовку днем. Уже никто и не вспоминал, что от крика Войновского проснулось пол-Одессы.

А было все именно так, как я сейчас описал. Вайс же вернулся в часть только через три недели и по болезни получил заветную «не бей лежачих» должность вечного дежурного по штабу. Вот такая она – солдатская смекалка!

Ладно, проехали.

Лето 1984. УПТК

Как же медленно тянулась для меня служба солдатская! Старшина через день по утрам сменял дневального на меня. То есть через день после обеда я пахал на уборке территории вокруг роты. Утром простыни, наволочки, полотенца, портянки. Едет машина на командировку – выдай белье, приехала – принимай. Половину дня я сидел и перебирал, пересчитывал грязные вонючие тряпки. Настоящая мужская работа. Наверное после службы в армии мое лицо станет загорелым, обветренным, мужественным, лед в глазах… Боже, что я здесь делаю?

Я вспоминал свою первую работу. Сразу после школы я пошел работать в университет, на биологический факультет, чтобы присмотреться, определить, чего я хочу. Поступать я не спешил, в голове была полная каша. Так вот в числе моих обязанностей была проявка специальных фотопленок, фотопластин с электронного микроскопа и последующая печать фотографий с них. Норма была, в пересчете на стандартные пленки в 36 кадров, 6 штук в день. Я быстро научился делать десять штук, но… до обеда, о чем, конечно, никому не сказал. После обеда я снова закрывался в своей маленькой темной фотолаборатории, клал книгу под луч света фотоувеличителя «Беларусь» и читал, периодически нажимая кнопочку на автоматическом фотоэкспонометре «Ленинград», потому что экспонометр выдавал характерный и достаточно громкий звук, который могла слышать Лидия Петровна, записная стукачка нашего шефа. Через два месяца мне это надоело и я перевелся на радиофизический факультет, где работы, интересной настоящей работы было всегда невпроворот.

Каптерщиком я себя чувствовал, как на биофаке – закрылся и притворился шлангом. На самом деле делать мне было нечего, все можно было успеть сделать за один, максимум два часа в день. Я знал, что долго так не протяну. Но что сказать старшине? Человек он, мягко говоря, ранимый, обижу своим отказом и окажусь на Соловках. Страшно! Как я уже знал, многое зависит от его настроения в момент разговора.

Необходимое настроение представилось вскорости и начало разговора было положено. Как в плоском анекдоте, когда мужик громко так неожиданно вскрикивает в компании: «Ба-бах!!», все вздрагивают, а он продолжает: «кстати, об охоте…». Корнюш продемонстрировал такой-же ловкий переход:

– Геш, кстати о книгах… скоро День строителя, почему бы Ларисе не приехать в Одессу отдохнуть? Я бы помог комнату на турбазе неподалеку снять. Ларису поселим там, ты бы ее мог видеть. Если никакого ЧП в части нет, то я бы тебя на ночь отпускал к ней. Это рядом.