Чарльз Диккенс и "Дэвид Копперфилд"

V

В одном из своих знаменитых эссе Мэтью Арнольд уверяет, что поэзия, дабы быть безупречной, должна обладать высокой серьезностью, и, не находя ее у Чосера, отказывает ему в месте среди величайших поэтов, хотя и хвалит его не скупясь. Арнольд был так строг, что относился к юмору с легким недоверием, и, думаю, он не согласился бы признать, что высокая серьезность присутствует в смехе Рабле так же, как и в желании Мильтона «оправдать деяния Бога в глазах смертных». Но я понимаю его позицию, и она применима не только к поэзии. Возможно, потому, что этой высокой серьезности нет в романах Диккенса, они, несмотря на свои высокие достоинства, и оставляют нас не вполне удовлетворенными. Когда мы читаем их теперь, на фоне французских и русских романов, а может быть и Джордж Элиот, нас немного смущает их наивность. По сравнению с ними, романы Диккенса написаны для детей. Но нам, конечно, следует помнить, что мы читаем не те романы, которые он писал; мы изменились, и они менялись вместе с нами. Мы не в силах вызвать в себе те чувства, с какими читали их его современники — горяченькими, прямо с печатного станка. В этой связи хочу процитировать пассаж из книги Юны Поп-Хеннесси: «Миссис Генри Сидонс, соседка и друг лорда Джеффри, однажды заглянула к нему в библиотеку и увидела, что он сидит, уронив голову на стол. Он поднял голову, глаза его были полны слез. Она попросила прощения и сказала: „Я понятия не имела, что вы получили плохие вести или у вас другое горе, а то бы не вошла. Кто-нибудь умер?“ — „Вот именно, — отвечал лорд Джеффри, — я болван, что так распустился, но не мог удержаться. Вас огорчит, что умерла маленькая Нелл, маленькая Нелл нашего Боза“». Джеффри был шотландский судья, один из основателей «Эдинбургского обозрения», строгий и язвительный критик.

О себе скажу, что юмор Диккенса до сих пор бесконечно меня забавляет, а вот его пафос не трогает. Так и хочется сказать, что у него были сильные чувства, но не было сердца. Впрочем, спешу это оговорить. У него было щедрое сердце, страстное сострадание к беднякам и угнетенным, и он, как мы знаем, неизменно и с практическими результатами интересовался социальными реформами. Но сердце это был актерское, а этим я хочу сказать, что чувство, которое он хотел описать, он мог испытывать, как актер, играющий трагическую роль, может испытать чувство, которое изображает. И тут я вспоминаю, что мне рассказала много лет назад одна актриса, игравшая когда-то в труппе Сары Бернар. Великая актриса играла Федру и во время одного из самых волнующих своих монологов, когда она, казалось, теряла рассудок от горя, вдруг заметила, что какие-то люди, стоя за кулисой, громко разговаривают. Она шагнула в их сторону и, повернувшись спиной к публике, якобы чтобы скрыть искаженное горем лицо, прошипела то, что в переводе звучало бы примерно так: «Перестаньте брехать, чертовы сволочи», а потом обернулась с великолепным горестным жестом и довела свой монолог до его потрясающего конца. Трудно поверить, что она могла так благородно и трагически произнести слова роли, если бы не чувствовала их; но эмоция эта была профессиональная, было задето не сердце, а нервы, и самообладание ее не пострадало. Я не сомневаюсь, что Диккенс писал искренне, но искренность эта была актерская, и, может быть, именно поэтому, как бы он ни нагнетал мучения, мы чувствуем, что пафос не совсем подлинный, а поэтому он до нас уже не доходит.

Но мы не вправе спрашивать с автора больше того, что он может дать, и если у Диккенса не было той высокой серьезности, которой Арнольд требовал от величайших поэтов, у него было много другого. Он был очень большим писателем. С колоссальными дарованиями. «Дэвида Копперфилда» он считал лучшей из своих книг. Автор не всегда правильно оценивает свою работу, но в этом случае Диккенс, мне кажется, прав. Всем, надо полагать, известно, что в большой мере эта книга автобиографична. Но Диккенс писал не автобиографию, а роман, и хотя много материала он почерпнул из собственной жизни, использовал его лишь в той мере, в какой это служило его цели. А в остальном полагался на свое живое воображение. Он никогда особенно много не читал, литературные разговоры были ему скучны, и знакомство с литературой, которое пришло к нему позже в жизни, мало изменило те очень сильные впечатления, какие он получил от произведений, прочитанных в детстве, в Чатеме. Самое сильное влияние тогда оказал на него Смолетт; фигуры, которые Смолетт показывает читателю, не столько крупнее, чем в натуральную величину, сколько ярче раскрашены. Это — не характеры, а «нравы».

Видеть людей таким образом было вполне в духе Диккенса, в его темпераменте. Мистера Микобера он списал с отца. Джон Диккенс был краснобай и нечист на руку, но не дурак и отнюдь не пустое место. Был трудолюбив, добр и ласков. Что из него сделал Диккенс, мы знаем. Если Фальстаф — самый великий комический характер в литературе, мистер Микобер занимает следующее по порядку место. Диккенса осуждали — по-моему, несправедливо — за то, что он сделал Микобера всеми почитаемым судьей в Австралии, а некоторые критики считали, что он должен был до конца остаться беспечным транжиром. Австралия была тогда не густо населенной страной. У мистера Микобера была внушительная внешность, было кое-какое образование и умение зажечь собеседника. Так почему бы ему, в такой обстановке и с такими данными, не достигнуть официального признания? Но Диккенс мастерски создавал не только комические характеры. Великолепно изображен лощеный лакей Стирфорса; есть в нем что-то загадочное, зловещее, от чего мурашки бегут по спине. Урия Хип напоминает то, что в старину называли дешевой мелодрамой, но при этом он остается мощной, пугающей фигурой и изображен мастерски. Да что и говорить, в «Дэвиде Копперфилде» полно характеров, поразительно разнообразных, живых и самобытных. Никогда не существовало таких людей, как Микобер, Пегготи и Баркис, Бетси Тротвуд и мистер Дик, Урия Хип и его матушка: все это — фантастические порождения бьющего через край воображения Диккенса, но в них столько силы, они такие цельные, что, пока читаешь, не верить в них невозможно. Пусть они нереальны, зато уж очень живые. Как правило, Диккенс, создавая характеры, преувеличивал черты, особенности, слабости своих прототипов и каждому вкладывал в уста фразу или несколько фраз, которые запоминались читателю, как нечто от него неотъемлемое. Он никогда не показывал характер в развитии: каким характер был в начале, таким он оставался и до конца. (Есть среди его книг два или три исключения, но изменения в характерах весьма неубедительны, они введены, чтобы привести к счастливому концу.) Опасность такой обрисовки характера состоит в том, что границы достоверности могут оказаться превзойденными, и тогда получается карикатура. Карикатура — это очень хорошо, когда автор знакомит нас с персонажем, над которым можно посмеяться, как мы смеемся над мистером Микобером, но когда от вас ждут сочувствия, она не годится. Женские характеры Диккенсу никогда особенно не удавались, если не были сведены к карикатуре, как миссис Микобер с ее «Я мистера Микобера никогда не покину», или Бетси Тротвуд. Дора, списанная с первой любви Диккенса, Марии Биднелл, слишком глупа и инфантильна. Агнес, списанная с Мэри и Джорджи Хогарт, слишком хороша и разумна. Обе скучны до предела. Малютка Эмили, сдается мне, не удалась, Диккенс явно хотел возбудить в нас жалость к ней, а она получила только то, чего добивалась. Ее мечтою было стать «настоящей леди», и, видимо, в надежде, что Стирфорс на ней женится, она сбежала с ним. Любовница из нее получилась в высшей степени огорчительная — унылая, слезливая, жалеющая себя, и неудивительно, что она ему надоела. Самый непонятный женский персонаж в «Дэвиде Копперфилде» — это Роза Дартл. Я подозреваю, что в плане у Диккенса было использовать ее гораздо шире, и если он этого не сделал, то лишь потому, что побоялся оскорбить чувства своих читателей. Я могу только предположить, что в прошлом Стирфорс был ее любовником, и она ненавидела его, потому что он ее бросил, и одновременно продолжала любить ревнивой, голодной, мстительной любовью. У Диккенса получился персонаж, с каким прекрасно справился бы Бальзак. Из главных героев в «Дэвиде Копперфилде» только Стирфорс звучит естественно. Диккенс замечательно передал читателю впечатление от обаяния Стирфорса, его изящества и элегантности, его дружелюбия и умения ладить со всевозможными людьми, его веселости, его храбрости, его эгоизма и бессовестности, беспечности и бессердечия. Он написал портрет человека, которого почти все мы знаем, который приносит радость всюду, где бы ни появился, а после себя оставляет катастрофу. У Диккенса он плохо кончил. Филдинг, мне думается, был бы снисходительнее: вспомним, что миссис Гонора говорила о Томе Джонсе: «А когда девчонки сами кидаются, так молодцов за это бранить? Они делают то, что естество велит». В наши дни писатель стоит перед необходимостью делать описываемые им события не только вероятными, но и неизбежными. Диккенса такие соображения не стесняли. Что Стирфорс, возвращаясь из Португалии морем в Англию, где он не был несколько лет, попадает в крушение и тонет в виду Ярмута, как раз когда Дэвид Копперфилд поехал туда навестить старых друзей, — допустить такое совпадение явно означало переоценить легковерие читателя. Если Стирфорсу необходимо было умереть, чтобы выполнить викторианское требование, что порок должен быть наказан, — Диккенс, право же, мог для этого придумать что-нибудь более правдоподобное.