Чары. Избранная проза

Приватный наблюдатель

Я готовился к посвящению: приближалась защита диплома. Из-за этого я просиживал дни напролет в библиотеках, обложившись книгами, выхваченными матовым конусом света, падающего из-под колпака настольной лампы, стучал на старенькой машинке с западавшим твердым знаком, пил до одури черный кофе, во сне что-то бормотал, бредил, вскакивал с воспаленной головой и дико блуждающим взором. Меня обуяла гордыня, хотел я всех поразить и выдать, как у нас говорилось, хотя будущие посвященные могли позволить себе более изысканные, а главное, завуалированные выражения, ведь и годы были уклончивые, витиеватые…

Но раз говорилось, так говорилось.

К тому же оправдывало меня то, что страсть к науке пробудилась во мне внезапно и с некоторым опозданием. Предыдущие годы мною владела совсем другая страсть: к пивному под валу на Пушкинской, накрытым шапкой пены тяжелым стеклянным кружкам, подсоленным сушкам и оранжевым ракам с умильно-ласковыми бусинками глаз. Кроме того, я был заядлым прогульщиком и не слишком удачливым искателем донжуанских приключений.

Да, приключений, искатель которых, увы, всегда оказывался пристыженным и посрамленным, что гораздо больше склоняло его к запоздалому счету обид, надрывным исповедям, скандалам и дракам, чем занятиям чистой наукой.

Впрочем, и тогда во мне жила уверенность, что настанет миг, и, драчун и скандалист, я обложусь книгами и выдам, блесну, сорву овации — и не только ради того, чтобы отомстить за неудачи, стыд и унижение. Признаться, я отнюдь не безотчетно отдавался во власть стихийных сил. В пивное застолье я вкладывал гораздо больше, чем мои закадычные друзья, и, разрывая на себе рубаху, успевал окинуть себя оценивающим взглядом в зеркале, — окинуть с тем вожделением и пристрастием, в котором угадывается склонность болезненно, мнительно и ревниво воспринимать свое явление миру.

Горе это или не горе, но во мне уже тогда слишком многое было от ума, от науки — не той, что преподается в университетах, а своей, причудливой, домашней. Я и человек-то был комнатный, диковатый, потаенный, стремившийся устроиться в жизни так, чтобы меня никто не видел, а я мог тайком наблюдать за всеми. Я даже придумал для себя прозвище, некий титул — приватный наблюдатель, этакий хитрец с улыбочкой, себе на уме. Если выразиться поцветастее (а я с некоторых пор любитель), к пивным кружкам и ракам я присовокуплял позу саркастического познания жизни и, словно принц крови, облачался в нищенскую ветошь, чтобы неузнанным опуститься на самое дно.

Но, перекочевав на пятый курс, я понял, что миг настал, и поставил крест на прошлом. Подвала на Пушкинской, накрытых пеной кружек, оранжевых раков больше не существовало. Я знал лишь библиотеку и черный кофе.

Тему я выбрал простенькую — «Бедную Лизу» Карамзина, но собирался применить сверхмодные методы, щегольнуть таблицами с математическими выкладками, мудреными цитатами и даже преподать старику Карамзину кое-какую науку, подробно растолковав, где завязка, где узел и где развязка его незатейливого сюжета.

Впрочем, снедавшая меня лихорадочная горячка выдавала и иные честолюбивые планы: наблюдатель-то я приватный, но отныне я метил в яблочко… Мой университетский профессор Лев Онуфриевич Преображенский, бритый наголо циник, остряк, безобразник, лукавый льстец и любимец дам, был смущен таким натиском. Его пугало и озадачивало столь явное стремление выслужиться, понравиться, защититься с отличием и остаться на кафедре, которую он, попович, втихую называл не иначе, как марксистский приход.

Однажды он прошептал, наклоняясь к самому моему уху, заговорщицки подмигивая, обдавая меня запахом дорогих духов, сердечных капель и коньяка: «Хорошо, хорошо, голубчик… ну, а женщина у вас есть? Без бабенки-то плохо, а?» — «Нет, нет!» — выпалил я, словно меня подозревали в постыдном, оскорбительном для науки пристрастии. (Точно так же через два десятка лет, когда вместо марксистских приходов появилось множество иных, и очередной улыбчивый проповедник остановил меня на улице с вопросом: «Вы в Бога верите?» — я, заранее готовый к отпору, с протестующим жестом воскликнул: «Нет-нет, я православный!»)

Вот тогда-то и произошла со мной история…

Кончался сентябрь, небо мутнело, наливалось свинцом, и в воздухе все чаще кружились белые мухи, всегда служившие напоминанием о том, что надо выбрать день, поехать и законсервировать на зиму дачу.

Дачу или, вернее, ту жизненную мнимость, которая имела обличье дачного теремка, сарайчика, голубятни с шиферными крышами, усыпанными высохшими желудями и дубовыми листьями. На окнах террасы белели марлевые занавески, к крыльцу был прислонен велосипед, звякал ручной умывальник, наполнявший пригоршни колодезной водой, и раскачивался повешенный между березами гамак. Грядки клубники заросли одуванчиками и осокой, а вдоль забора были посажены кусты черной смородины (под кустами всегда кем-то оставлена скамеечка и граненый стакан, наполовину наполненный ягодами).

О эти дачи — обманчивая и чарующая отрада тех давних лет! Туда свозили старую мебель и отправляли на лето детей, там донашивали траченные молью пальто, старомодные боты, выцветшие, вылинявшие, выгоревшие на солнце кители и гимнастерки. Там играли в лото, доставая из ситцевого, стянутого резинкой мешка деревянные бочонки с цифрами, ставили самовар, подбрасывая в топку еловые шишки, собирали на опушках грибы, по праздникам танцевали под патефон. И каждому мнилось, мечталось, грезилось, что тут возникает, волшебно обозначается некое подобие настоящей жизни, что он хозяин и можно развернуться, что у него все свое — и смородина, и клубника, и малина, — и что, потрудившись всласть на огороде, он проводит время с приятностью, которая только из суеверия не называется счастьем.

И хотя вся приятность сводилась к тому, что снова пололи, корчевали, удобряли, перекапывали и пересаживали (а оно все равно не росло), в сознании каждого царило непоколебимое убеждение: дача — это интимное, сокровенное, святое.

Вот эту-то мнимость и нужно было законсервировать, и отец давно просил меня помочь, пожертвовать ради этого хотя бы одно воскресенье. Я как мог, отбивался и грозил, что завалю диплом, раз мне мешают заниматься и создают невыносимые, немыслимые условия. На отца такие обвинения оказывали самое тяжкое, мучительное, болезненное воздействие: он обижался и молча, страдал. Создавать условия для семьи он считал такой же святой обязанностью, как совершать паломничества на дачу, — ради этого трудился, тянул лямку, учительствовал в двух школах (учеников своих любил, все им позволял, и они этим пользовались, но его не любили).

Поэтому, наткнувшись на мою злокозненную оборону, отец отступал и сдавался. Но всю следующую неделю его преследовали мучительные видения, не убранного на террасу садового стола, мокнущих под дождем качелей, забытой в грядах лейки, яблок последнего урожая, дозревающих на полу, подоконниках, стульях и диванах. Ему казалось, что, если на окна не навесить щиты, в дом проникнут воры и похитят такие ценности, как старый тулуп и валенки с калошами. В конце концов, отец решил, что справится сам, и, махнув рукой на запреты врачей (два месяца пролежал и лишь недавно выписался), собрался на дачу. Мы с матерью его всячески отговаривали, он упрямился, гнул свое, и тогда я выпалил, что бросаю все к черту и еду ему помогать.

На даче мы сделали все, что нужно: занесли на террасу садовый стол, сняли с берез качели, навесили щиты, набили яблоками сумки и багажник автомобиля. Наш старенький автомобиль относился к числу тех же мнимостей, поскольку на нем не просто ездили, а ездили на дачу, остальное же время ремонтировали, мыли, чистили, украшали и поклонялись ему как божку.

— Ты вполне успеваешь в библиотеку. Видишь, как мы быстро справились, — сказал отец, довольный тем, что мои интересы соблюдены так же, как и его, и это лишает меня права чувствовать себя жертвой отцовского произвола.

Он подавал мне пример расторопности, деятельно способствуя тому, чтобы я поскорее вкусил желанную отраду, с вожделением приникнув к библиотечному столу. Но на обратном пути все-таки не устоял перед соблазном заглянуть в свой любимый подмосковный магазинчик, восхваляемый перед знакомыми как какое-то чудо, кладезь изобилия, где всегда все бывает. «Верите ли, абсолютно все — как ни заеду! Вот чудеса-то!» Каждый раз отец в подтверждение своих слов со скромным торжеством выкладывал очередную покупку, одну бесполезнее другой. Но мы его не разочаровывали, чтобы не разрушать веру в чудеса и поддерживать похвальный интерес к хозяйству. Покупки же мать незаметно прятала в чулан или на чердак.

Вот и на этот раз отец отправился охотиться за чудесами, и вскоре я увидел, как он выносит из дверей нечто, способное напомнить абажур, если бы не сомнение, что абажуры бывают столь уродливы, безвкусны и нелепы: устрашающих размеров, мучительного розового, альковного цвета, с выпирающими ребрами проволочного каркаса, кистями и бахромой. Ужаснувшись, я выскочил из кабины, чтобы вовремя его образумить. Но тут, слава богу, выяснилось, что абажур принадлежал не отцу, а женщине, которую он любезно согласился подвезти.

У него была эта слабость — подсаживать незнакомых женщин, что ничуть не угрожало нашим прочным семейным устоям. Женщины, которых выбирал отец, всегда оказывались многодетными и добропорядочными хранительницами очага, утратившими вкус к умыканию чужих мужей. Да и сам он был неспособен кого-либо умыкнуть и со своими попутчицами азартно беседовал о семенах, саженцах и ценах на молодую картошку.

Однако эта попутчица меня озадачила: она представляла собой полную противоположность отцовским избранницам. Отца, надо полагать, умилил абажур, купленный в чудо-магазинчике. Но, как выяснилось впоследствии, абажур она покупала в первый и единственный раз…

Женщина ловко нырнула в открытую дверцу и, пока мы с величайшей осторожностью укладывали ее ношу, вряд ли взглянула в нашу сторону и даже не озаботилась тем, чтобы абажур был доставлен в сохранности. Когда я сел рядом, она придвинулась ко мне столь близко, что это могло свидетельствовать лишь о полном пренебрежении условностями. Мальчишеская стрижка нашей попутчицы была слишком коротка для ее возраста, губы накрашены вызывающе ярко, узкая юбка явно не претендовала на то, чтобы скрыть очертания бедер и колен, а вырез украшенной бантами матроски открывал глазу гораздо больше, чем можно было рассчитывать при самом нескромном любопытстве.

Она часто смеялась, хотя размытая в уголках глаз тушь выдавала такую же склонность к слезам. Она не курила, но иногда доставала из сумки маленький портсигар, словно курение воспринималось ею не как одинокая услада, а как необходимое дополнение к присутствию мужчин. Словом, ситуация, в которую попал мой добропорядочный отец, была невероятно забавной, и я в душе хохотал. Было до смерти любопытно, как он из нее вывернется, как поведет себя в таком обществе.

Между тем они разговорились. Все, о чем спрашивала женщина, входило в круг излюбленных тем отца. Ее любознательность не ставила его в тупик, а, наоборот, вселяла гордость от сознания своего покровительства. Отец вряд ли замечал, что для женщины странно задавать вопросы о том, какая сейчас в моде обивка мебели, какие выбрать обои и занавески на окна. Я же видел, что наша попутчица собралась всерьез устраивать быт и ей это тоже внове. Просвещая ее, отец рассыпался в любезностях. Не часто ему выпадало соединить удовольствие от обсуждения излюбленных тем с обществом такой экстравагантной собеседницы.

Женщина попросила остановить машину как раз возле моей библиотеки, и было совершенно естественно, что мы выйдем вместе. Я осторожно извлек из кабины абажур, и у меня не хватило духу взвалить эту тяжесть на плечи владелицы. А тут еще отец слюбезничал за чужой счет:

— Петя вам поможет, я думаю…

Мне оставалось лишь подтвердить такой же любезной улыбкой правильный ход его мыслей. Женщина с отцом мило распрощались, и я решил, что они, должно быть, одного возраста, во всяком случае, она не намного младше.

— Меня зовут Елизавета Фоминична, Лиза… — представилась попутчица и черкнула ему адрес карандашом для бровей.

— Тарас, Тарас Григорьевич…

К чести отца, он все-таки почувствовал двусмысленность ситуации и принял бумажку не без смущения.

Мы пробирались той частью старого Арбата, которая словно бы и приличествовала моей ноше: кривыми, сгорбленными переулками, запутанными лабиринтами проходных дворов и задворок с сараями, котельными и голубятнями, пока не очутились перед ее домом. Лиза с улыбкой показала мне свое окно. По причудливому замыслу архитектора, это было единственное окно в слепой стене странного, похожего на пожарную каланчу дома с крутой односкатной крышей…

Кое-как я протиснулся с абажуром в лифт, и пока мы поднимались на шестой этаж, в кабине дважды гасла лампочка. Нам пришлось открыть вторую створку узкой входной двери с фамилиями обитателей квартиры и указаниями, сколько кому звонков: Парамоновой — 4 зв., Агафоновой — 5 зв., Горемыкиной — 7 зв.

— А кто такая эта Горемыкина? — спросил я и про себя подумал, что, наверное, комната у этой бедолаги в самом конце коридора, раз ее приходится вызванивать семь раз.

— А это я и есть, — ответила Лиза со сдержанным вздохом.

Открывая створку, мы так гремели крюками и задвижками, что сразу привлекли к себе внимание — в коридор просачивались, призрачно, бесшумно проникали соседи. И тут Лиза вдруг стала обращаться ко мне как к грузчику из мебельного магазина.

— Осторожненько, проносим… теперь сюда…

Я понял, что это розыгрыш для любопытных соседей, и, когда она достала из кошелька червонец, жестом профессионального вымогателя сунул его в карман.

На том бы и кончиться нашему знакомству, но чувство порядочности, унаследованное мною от отца, требовало вернуть деньги, а главное — я постоянно вспоминал о Лизе, ее нелепом абажуре с бахромой, единственном окне в слепой стене дома и семи горемычных звонках. Вспоминал и думал. Вспоминал и думал. В конце концов, я был вынужден сознаться, что я не только испытываю жалость и сочувствие к бедной Лизе, что подоплека этих греховных и навязчивых мыслей в том, о чем старик Карамзин, осуждающе подняв палец, сурово сдвинув брови и гневно сверкнув очами, наверняка сказал бы: соблазн! Искушение!

Да, искушение, тем более жгучее, что те давние годы были ими так удручающе скудны. О эти мнимые, стыдливые, целомудренные и порочные годы! Нам усердно внушали, что невинность, неискушенность, целомудренное неведение сулит сказочное, несметное богатство, изобилие самых разных даров. Но, по моим приватным наблюдениям, в этом изобилии всегда чего-то не хватало, чего-то не оказывалось, чего-то не было, а вот в искушениях — было…

Иными словами, мое донжуанство сводилось к тому, что мне не везло в любви. Мне надоели эти мнимые романы, когда с тобой жеманятся, лукавят, тебя водят за нос и изредка одаривают поцелуями, чтобы держать на привязи, пока нет лучшей замены.

Нечто похожее было у меня с Сусанной Белкиной, моей сокурсницей, чернявой и юркой, как мартышка, гимнасточкой и генеральской дочкой. Папа Сусанны возил ее на дачу в Опалиху и следил за тем, чтобы она в десять была на террасе. Сусанна жаждала видеть во мне сурового велогонщика, склонившего голову навстречу ветру и выгнувшего спину над седлом, и вот я до Опалихи исправно крутил педали. Прежде чем продемонстрировать меня подругам, призванным оценить ее выбор, Сусанна критически оглядывала мою экипировку. При этом она негодующе шипела, чтобы я заправил майку в брюки и мигом снял со штанин дурацкие прищепки, как она их называла.

Я повиновался, рискуя тем, что без прищепки штанина будет сжевана вращающейся цепью. Но я всячески упрямился и вставал на дыбы, когда Сусанна тащила меня к своим скучным, ленивым и завистливым подругам. И тогда она зло шептала, что до десяти, до назначенного папой срока обещает меня поцеловать. Взбешенный и разъяренный, я устрашающе проносился перед подругами на своем велосипеде с дребезжащим звонком и звякающими в сумке гаечными ключами. Проносился, склоняя голову, выгибая спину и строя дьявольские рожи… Подруги млели, разевая рты и забывая про конфеты, прилипшие к языку.

На эти гонки уходила львиная доля времени. Сусанна спохватывалась, что скоро десять, что папа уже сердится, и мы успевали лишь пару раз поцеловаться в орешнике за волейбольной площадкой. Там валялись наши велосипеды, а рядом стучали мячи, иногда залетавшие к нам, и тогда Сусанна вырывалась из моих объятий с юркостью мартышки, хватала пыльный мяч и спешила выбросить его, прежде чем в орешник заглянет непрошеный свидетель. Я жадно ловил ее снова, и до следующего мяча мы снова целовались, но ее застегнутая на все пуговицы офицерская рубашка с погончиками (защитный цвет был ей явно к лицу) оставалась для меня неприступной броней. Ровно в десять Сусанна беспечно мчалась на террасу, где ее встречал отец, я же угрюмо мучился и неистовствовал от досады…

Теперь мне все это надоело, я решил попытать счастья на старом Арбате и вскоре вновь отыскал то окошечко в слепой стене дома.

Поднявшись к Лизе, я застал ее рассерженной, охваченной гневом, взбешенной до ярости и по телефонной трубке, брошенной на столик и издававшей протяжные гудки, понял, что у нее был неприятный разговор.

— Мое почтение. Решил наведаться в гости. Такое славное, чудесное знакомство надо продолжить. Между прочим, ты сама меня приглашала… — Преодолевая смущение, я как бы указывал, что цель моего визита должна оградить меня от ее ярости, причиной которой я никак не являюсь и даже не подозреваю, в чем она может заключаться.

— А, Петя… — сказала она, с трудом отдаваясь новому ходу мыслей, вызванному моим появлением.

Глаза ее в это время что-то искали, и я невольно поддался той же озабоченности, стараясь отгадать, какая же из вещей ей так нужна.

— Да туфель, туфель! — крикнула она нетерпеливо, и я с неожиданной угодливостью бросился к шкафу, словно повинуясь внезапно осенившей меня догадке, что именно там находится отыскиваемый ею предмет.

— Вот! Я нашел!

Ничуть меня не стесняясь, Лиза проворно сбросила халатик, влезла в юбку, крутя бедрами, и сунула ноги в туфли. На ходу застегивая молнию, она разъяренной фурией вылетела из квартиры. Я бросился следом, ничего не соображая и чувствуя себя в глупейшем, идиотском положении: куда и зачем я бежал?!

— Стой тут и жди, — приказала она мне, решительно направляясь к двум бритоголовым парням в одинаковых кепках, оседлавшим забрызганный грязью мотоцикл с почерневшей от копоти выхлопной трубой.

Того из них, кто был поближе, — бабистого, рыхлого толстяка с маленькой головкой (он был похож на кеглю), оспинами на лице и ржаными хохлацкими усами, — она с размаху шлепнула сумкой. Его товарищ хохотнул и стал заводить мотоцикл, не ожидая, что следующий удар обрушится на него.

— Отец, нас, кажется, бьют? — спросил он, придавая своему вопросу оттенок осторожной, допускающей сомнение догадки, и его лицо просияло улыбкой идиотического блаженства и восторга.

Толстяк подтвердил его осторожную догадку, с флегматическим спокойствием добавив:

— Главное, за что?!

Мотор взревел, обдав нас облаком гари, оба пригнулись и, когда сумка просвистела у них над головой, дружно загоготали.

— Выходи, выходи замуж, малютка. Завидуем тому счастливчику.

И укатили.

— Что это за типы? — спросил я у Лизы, и она поморщилась, испытывая затруднение при выборе слова, в котором откровенность соединилась бы со щадящей меня уклончивостью.

— Да так… тоже грузчики.

Нам обоим стало неловко и тягостно, как бывает тягостно людям, не желающим замечать того, что у них нет явного повода, чтобы расстаться, и в то же время их ничто не удерживает вместе. В душе я издевался над собой, все казалось до смерти глупым, смешным, несуразным. Но я, словно заторможенный, продолжал идти. Я был уверен, что она сама меня сейчас прогонит, сказав что-нибудь резкое, обидное, оскорбительное, после чего я, незадачливый донжуан, уже никогда не осмелюсь, не сунусь. Но она вдруг поймала мою руку и сжала так резко и судорожно, словно могла упасть без опоры.

— Как-то мне нехорошо, Петя… как-то не по себе, тяжко и муторно.

Убедившись, что меня не гонят, я стал лихорадочно изыскивать способ ее развеселить. Было самое время извлечь червонец, разыграв вокруг него фарс на тему грузчиков. Но в памяти всплыли бабьего вида толстяк и его приятель, сердце у меня сжалось от боли, и я почувствовал себя так скверно, словно облако гари вокруг, оставленное мотоциклом, не рассеялось, а еще больше сгустилось. Я вяло и безучастно протянул ей деньги, с саркастической усмешкой пробормотав:

— Возвращаю долг. Моя помощь была бескорыстной.

Она удивилась, вспомнила и рассмеялась.

— Пропьем?

Лиза уже тащила меня в угловой магазин. Его будто бы знали все арбатские старухи, покупавшие у одного прилавка яблоки и мандарины, а у другого бублики, сайки и кренделя. Это развеяло мою мрачность, и мы купили бутылку красного молдавского вина, завернутую в хрустящую бумагу, пакет яблок с прилипшими к ним соломинками и, конечно, обсыпанный маком, утыканный изюмом и цукатами крендель. Вокруг этого кренделя мы умудрились разыграть целую сцену, изображая в лицах то арбатских старух, выщипывающих из него мак и цукаты, то разрумянившихся, взопревших замоскворецких купцов за самоваром и изощряясь в остротах, одна другой хлеще.

С вином и закусками мы вломились в рассохшийся, скрипучий лифт, тихонько прошмыгнули мимо соседей… Лиза убрала со столика разбросанные в беспорядке карты, пепельницу с окурками, розовыми от губной помады, водрузила на место телефонную трубку и постелила льняную скатерть. Мы стали пировать и шептаться. О чем же? Да обо всем: о ее загадочном и таинственном окне, об арбатских старухах и их умопомрачительных кладах, зашитых в перину, о способах вызывания духов с помощью дверных звонков. Это было так глупо и так восхитительно (восхитительно глупо!), что я даже забыл о тех, на мотоцикле, забыл, что Лиза вдвое меня старше, что она женщина, рядом с которой я, по существу, мальчишка. И мне надо быть настороже, чтобы мое мальчишество не обнаружилось, не проявилось неким предательским образом, иначе позор…

Самое время было превратиться в сурового велогонщика, но, повторяю, я обо всем забыл.

Только однажды наш разговор принял странный, рискованный, причудливый оборот, — такой же причудливый, как тень от лампы, отбрасываемая на стену. Мы вспоминали наше воскресное знакомство, покупку абажура, и Лиза сказала:

— У тебя славный отец — добряк…

Я никогда так об отце не думал, его доброта казалась мне слишком привычной и обыкновенной, чтобы возводить ее в какое-либо достоинство. Пробормотав что-то в ответ, я налил и ей, и себе вина, — налил в рюмки, поскольку бокалов на столике не было. И тут Лиза задала поистине невиннейший вопрос, от которого я чуть не поперхнулся:

— А почему он не приходит? — В этом сквозила очаровательная двусмысленность, на которую была способна лишь Лиза.

— Ну, видишь ли, у него жена, и к тому же отец такой человек…

— Представляю, представляю себе его жену, — перебила меня Лиза, и в ее голосе послышалось мстительное торжество, с каким говорят о соперницах. — Холодная и строгая блондинка, прибалтийские голубые глаза, волосы туго стянуты и заколоты гребнем, нитка янтаря на груди, поверх лацканов пиджака белый отложной воротничок блузки. Преподает немецкий и, обращаясь к ученикам, всегда произносит: «Соблаговолите…»

Это была точь-в-точь моя мать, правда, она преподавала английский.

— Как ты угадала?! Ведь ты ее никогда не видела!

— Это же очень просто! Достаточно того, что я видела тебя и твоего отца. К тому же люди сейчас так похожи, и если знать их немножко… Вот ты, к примеру, учишься в университете. — Она явно собиралась угадать все обо мне.

— Допустим…

— …и изучаешь всякие старые книжки.

— Чертовски верно! — захохотал я. — Оказывается, ты такой же наблюдатель, как и я! Дальше!

Но Лиза, молча, разглядывала меня, держа рюмку наклоненной так, что вино могло вот-вот пролиться на скатерть. Опасаясь за скатерть, я взял у нее рюмку, и она выпила вино из моих рук, покорно мне, подчиняясь, словно я был восточный халиф, ее владыка и повелитель. Я хотел спросить, нет ли в буфете бокалов, но, осушив рюмку, она придвинулась поближе, прижалась ко мне растрепанной головой, крашенной раз двадцать во все цвета радуги, я обнял ее, и мы замерли. Она сама расстегнула пуговицу матроски и сняла с шеи крестик, шепча мне на ухо такое, что в голове у меня помутилось:

— У меня хорошая грудь, ты удивишься… — И проникнутая тщеславной радостью, победительно искала у меня в глазах отблеск этого радостного удивления.

Оставив меня на миг, она задернула занавески и отбросила полосатое солдатское одеяло на постели…

В тот вечер я чуть ли не до беспамятства носил ее на руках, в темноте натыкаясь на стулья и углы буфета, и было странно думать, что все испытываемое мною блаженство заключается в обыкновенной и волшебной, упоительной тяжести ее тела. Лиза вырывалась, соскальзывала на пол, наливала мне и себе остывший чай, отпивая из кружки и зажмуривая глаза так, словно она смаковала душистое вино, кружившее ей голову. По коридору шаркали соседи, на кухне что-то гремело, и на занавесках лежала косая тень от пожарной лестницы. Становилось зябко, и мы ныряли под колючее солдатское одеяло, в нескольких местах прожженное утюгом. Мы прижимались друг к другу, дрожа от того, что мы оба такие холодные, но постепенно согревались и отбрасывали подушку и одеяло, такие мешавшие и ненужные.

…И каким безжалостным, жестоким был после этого для меня конец, почти невероятный. Я захотел зажечь свет, стал шарить рукой по стене, отыскивая выключатель, и, кстати, спросил, где же абажур, купленный Лизой для того, чтобы принарядить болтавшуюся на шнуре голую лампочку. Я ждал, что вновь начнутся остроты, теперь уже вокруг абажура, ведь по этому поводу можно было шутить и каламбурить до бесконечности. Но Лиза вдруг отвернулась и отчетливо, внятно и сухо произнесла:

— Его здесь нет. Он совсем в другом месте.

Я еще не замечал, не предугадывал никакой угрозы, принимая сказанное за пробный заход, осторожную пристрелку перед каскадом новых хохм и дурачеств.

— В каком же, если не секрет? — спросил я, слегка играя голосом в знак того, что я тоже готов хохмить и дурачиться, и Лиза с неприязнью, досадой и негодованием отшатнулась, отпрянула.

— Ведь я выхожу замуж! Ты слышал! Слышал!

Да-да, Лиза выходила замуж за пожилого вдовца с донским чубом, хозяйственного, здоровенького и сластолюбивого, заядлого дачника и садовода. Он брызгал из лейки на капустные грядки, окуривал дымом пчелиные улья, белил стволы яблонь и выращивал в оранжерее цветочные луковицы. Случай сам нашел ее — зачем отказываться?! Ведь я ее под венец не поведу! Поэтому мне лучше не приходить…

В октябре научное студенческое общество нашего факультета, мнимая деятельность которого была весомым добавлением к прочим мнимостям тогдашней жизни, вдруг пробудилось от спячки, встряхнулось, судорожно зевнуло и решило закатить конференцию. И закатило, что называется, на широкую ногу, с помпой: гостей созвали издалека, а в президиум удалось заполучить седовласого, пришаркивающего академика, который, не расслышав обращения в свой адрес, приставлял ладонь к уху и спрашивал: «Ась?» По этому случаю университетское начальство расщедрилось и — вот вам шуба с барского плеча! — выделило средства для премий, грамот и наград. Я как признанный в факультетских научных кругах знаток допушкинской поры с благословения профессора Преображенского, который прокоптил табачным дымом, залил чаем, но так и не прочитал до конца мой доклад, вытащил на кафедру «Бедную Лизу»…

Доклад я вынашивал в муках и писал с мрачным ожесточением: зеленые черти прыгали перед глазами, и все как на подбор — здоровенькие сластолюбцы. Гробовые кошмары преследовали и угнетали меня, и я не ведал, что выделывало перо. Одно из двух: я должен был либо с треском провалиться, либо сотрясти основы науки. Третьего быть не могло.

И я провалился, как говорится, ко всем чертям…

Понурый и удрученный, я нашел утешение в подвале на Пушкинской и, чувствуя себя клятвопреступником, нарушившим обет воздержания, глотал мутное пиво, сдувая с кружек пену, меланхолично вздыхал и, что называется, подбивал бабки. Потеряно все: Лиза меня отшвырнула, польстившись на оранжерейные луковицы, я осрамился перед участниками конференции, ожидавшими от меня сенсации, сверхмодных методов и щегольских цитат, я подмочил репутацию профессору Преображенскому, вынужденному ломать шапку перед деканом, оправдываясь за мой провал, и моя премия сгорела искрометным синим огнем.

И затомило меня желание — бросить все и уехать… Конечно, середина семестра не время для долгих отлучек, но все вышло само собой — словно по мановению волшебной палочки. Нашлись и попутчики…

На конференции вертелся некий посланец кавказских гор, седеющий аспирант Гриша, худой и поджарый, как жеребец, с выпирающим кадыком и широкими скулами, поросшими редкой бородкой, загадочным перстнем на пальце, обмотанным вокруг шеи богемным шарфом (в Москве он вечно мерз) и фотографией любимой мамы, постоянно выпадавшей у него из кармана. Он со всеми успел сдружиться (овасьвасился, как о нем говорили) и был вхож во все компании, всюду принимаемый за своего.

Но особенно ухлестывал он за Сусанной, которая числилась в правлении научного общества, всегда была на виду и озабоченно-капризным выражением лица всем показывала, что она важная птица. Гриша имел явные виды на премию, козыряя своим аспирантским стажем, обилием цитат из основоположников и тем, что его мама имела сто научных трудов и считалась самой умной женщиной на Кавказе. Он даже заранее снял банкетный зал в грузинском ресторане, чтобы отметить свою победу, но с премией его обошли, и Сусанна, посвященная во всю эту кухню, ядовито улыбнулась ему при встрече.

Вокруг разочарованного кавказского гостя сколотилась бродячая труппа таких же, как он, погорельцев, обиженных судьбой и разочарованных в жизни, к которой примкнул и я. В пустом банкетном зале, где мы были единственными гостями, Гриша мрачно признался, что ему чужда московская жизнь, и — стояла поздняя, но солнечная осень — пригласил нас на сбор хурмы и винограда к своему дядюшке, горному долгожителю.

И мы очертя голову махнули: Гриша, трое погорельцев, обиженных кознями научного общества, и, что самое странное, — Сусанна. Гриша принял это на свой счет и решил, что Сусанна попала в его сети. Я же догадывался, что у хитрой бестии иные цели. Сусанна чувствовала, что у нее есть соперница: иначе бы я не был с ней так подчеркнуто, вежлив, уступчив и безучастен. Иными словами, меня уводили с привязи, и нужно было молниеносно вмешаться…

Папа-генерал отпускал дочь, скрепя сердце, и она сослалась на покровительство того парня, который на даче никогда не задерживал ее дольше десяти. Это было лучшей рекомендацией. Ее отец мне позвонил — я невольно замер и почувствовал желание встать навытяжку, услышав в трубке бархатный, но с внушительной примесью металла начальственный голос. Он сказал, что мы с ним заочно знакомы, он много слышал о моей семье и доверяет мне дочь без опасений. Затем трубку взял мой отец, заверивший генерала, что он тоже много слышал о его семье и тоже рад знакомству. Затем моя мать повторила то же самое, и разговор затрещал, словно сухой костер.

Моих родителей, конечно, не радовало, что в середине семестра я, праздный ветрогон, буду где-то болтаться, но генеральский звонок наводил на известные размышления. Мать даже обронила фразу, что мы с Сусанной отличная пара, хотя тут же дипломатично оговорилась: в наше время молодым нельзя ничего советовать, и они, мол, должны сами. Отец же мне вообще ни в чем не перечил: после случая с абажуром он считал себя погибшим, падшим на дно, и я как свидетель его падения служил для него воплощенной укоризной.

И вот компания путешественников, возглавляемая Гришей, поселилась у дядюшки-долгожителя. Поселилась на верху его дома, окруженного виноградниками, с увитой плющом деревянной решеткой балкона, железным распятием на стене, сушеными травами на чердаке, полукружьями овечьего сыра и пыльными бутылями вина в подвале. Похожий на крепость, дом прилепился к крутому обрыву, у подножья которого, словно гейзер, дымилась река, а вверх к роднику вела выложенная камнем дорожка. Как ни печально это звучит, долгожитель давно пережил всех своих домочадцев, и лишь побочная ветвь родственного клана — к ней принадлежал и Гриша — заботилась о нем.

Мы застали прекрасную пору грузинской осени, когда зенит ее жаркого цветения миновал, и вот-вот грянут заморозки, обсыпая белой крупой виноградники. Воздух в такие дни особенно светел, чист и прозрачен, он отстоялся, стал сух и прогрет, и дороги казались пемзово-белыми. Хозяин щедро и вволю нас потчевал, вино всегда было на столе, и жили мы припеваючи.

Но незаметно назревала буря…

Я невольно путал все карты Гриши, отчаявшегося добиться благосклонности нашей единственной дамы. Сусанна не отпускала меня ни на шаг, изображая нежную преданность женщины, много пережившей в прошлом. Гришу же она, негодница, и знать не хотела. Тот как из рога изобилия сыпал, стараясь ей угодить: возил нас на грузинскую свадьбу, где мы дружно пили за здоровье молодых, неумело, но с азартом отплясывали лезгинку и бросали на поднос горсти монет, устраивал охоту в горах (у долгожителя помимо распятия на стенах висели ружья и патронташи времен последних мингрельских князей), показывал полуразрушенный монастырь с синеющим сквозь пробоину в куполе небом, столетним платаном во дворе и тощими козами, щипавшими чахлую травку. Сусанна охотно этим пользовалась, но только вместе со мной.

И Гриша заподозрил во мне неверного друга и счастливого соперника…

Вдруг небо обложило, затянуло низкими облаками, хлынули затяжные дожди, застучало по крышам, и с утра влажным, тугим полотнищем хлестал ветер, клубами валилась изморось. Компания наша приуныла, разделившись на несколько скучающих партий: одни скучали за покером, другие за дегустацией вин из пыльных бутылей в подвале, и лишь мы с Сусанной где-нибудь бродили, накрываясь дождевиком, и изнуряли друг друга поисками ясности.

Сусанна чувствовала себя виноватой в том, что до этого обращалась со мной слишком холодно, насмешливо и высокомерно. Но ей казалось, что стоит немного раскаяться и стыдливо попросить прощения, и я просто обязан буду вернуть моей госпоже свою преданность, снова стать ее послушным пажом. Сусанна была уверена, что даже ее легкое, снисходительное раскаяние несоизмеримо весомее той обиды, которую она могла мне нанести, и поэтому я, осчастливленный, должен тотчас забыть о ней, ощущая себя, втройне вознагражденным.

Я же… я не таил на нее никакой обиды и не ждал никакого раскаяния. Мне вспоминалось то окошечко в слепой стене, тень от пожарной лестницы на занавеске, солдатское одеяло и Лиза, которая внезапно о себе напомнила. Я позвонил в Москву из телефонной кабины, оберегаемой, как святая святых здешней почты (запирали на ключ и открывали по особым случаям), и отец сказал, что меня спрашивала та самая женщина, почему, зачем, он не знает.

— Передай ей… Передай, что я… я о ней… — кричал я в трубку, и Сусанна, сидевшая рядом, слышала.

Нам представился случай сотворить доброе дело: старому хозяину понадобилась справка от городских властей, и мы вызвались помочь. На автобус мы опоздали и спускались с гор пешком, слушая, как ревет внизу вспенившаяся от дождей река, блеют овцы на мосту, перекинутом через обрыв, и изредка хлопают в лесу выстрелы охотников. В город мы попали как раз тогда, когда приемные закрывались на перерыв, нам пришлось ждать, и мы с горя оккупировали шашлычную, привлеченные праздным гулом голосов, бульканием нацеживаемого из бочек вина и шипением бараньего жира, капающего с шампуров на тлеющие угли… Возвращались в горы мы уже вечером.

На обратной дороге мы заплутали и повернули было назад к развилке, чтобы окончательно не заблудиться, но Сусанна устала, закапризничала, слезно скривила губы и выпросила у меня передышку. Мы сели на дождевик, спина к спине, и долго молчали. Этому молчанию я не придавал никакого значения, приписывая его усталости и дурному расположению духа, но Сусанна воспринимала молчание иначе: для нее это был поединок молчаний. Она участвовала в нем, напрягая последние силы, а потом не выдержала и взорвалась:

— Ты чурбан, ты ледяная глыба! Я, как собачонка, увиваюсь вокруг тебя…

— Разве?!.. — Я собирался еще что-то добавить, но мысли спутались, и вопрос оборвался, прозвучав в тоне нелепой и неуместной иронии.

Но, к моему удивлению, Сусанна не возмутилась, не обиделась, признавая за мной право на эту иронию: она была полностью мне покорна. Мы опять замолчали, и я чувствовал, что теперь ее ничто не заставит первой нарушить молчание, раз уж она из гордости назвалась собачонкой.

— Хорошо, давай снова выяснять отношения, — сказал я, встревоженный тем, что слишком по-новому все оборачивается.

Она и тут согласилась.

— Значит, по-твоему, я глыба, чурбан… — повторил я, чтобы скрыть замешательство.

Она сияюще кивнула, с восторженной бессмысленностью подтверждая мои слова только потому, что они мною произнесены.

— Хочешь все узнать?! — Я злорадно предчувствовал, что своими собачьи преданными кивками она вынудит меня на признание, которое на всем поставит крест.

Разумеется, она вновь кивнула в ответ, и тогда я в глаза ей произнес:

— У меня любовница в Москве.

А когда глаза у Сусанны расширились от ужаса, она побледнела и жалко сморщилась, я докончил — вколотил гвоздь по самую шляпку.

— И мы с ней без ума друг от друга. Как говорится, в диком восторге.

Я как-то несуразно хмыкнул и с натянутой улыбочкой стал скатывать дождевик. После всего сказанного нам с Сусанной оставалось лишь понуро и обреченно добрести до дома, тем более что нас наверняка разыскивали с фонарями и лампами. Но Сусанна продолжала сидеть, словно бы онемев от полученного удара. Я осторожно попросил ее привстать и освободить дождевик, но Сусанна замотала головой, умоляя ее не трогать. Я послушно подождал минуту и опять потянул из-под нее дождевик. Сусанна качнулась как неживая, как кукла; я почувствовал, что сейчас будет приступ рыданий, и отошел в сторону. Она позвала меня слабым, срывающимся, таким же неживым голосом. Я приблизился, наклонился, и Сусанна сжала мне руку, странно клоня ее вниз. Я не понимал ее движений, и тогда Сусанна сама расстегнула ворот офицерской рубашки, вся горячая и дрожащая. Я старался ее успокоить, как бы отстраняя, отводя от себя то, что она задумала. Но Сусанна ко мне прижалась, и мы оба упали на дождевик…

То, что мы не могли решить на словах, решилось само собой, и на мгновение мною овладело ощущение тихой, спокойной ясности. Казалось, чего же проще: вот маленькая головка Сусанны, матово освещенная выглянувшей вдруг луной, блестящая чернотой туго стянутых волос, с таким милым началом пробора у лба, вот ее руки, плечи, родинка на груди, и мы так естественно и обычно связаны. Да, да, нет в мире сильнее связей…

Но Сусанна… Она поднялась с дождевика на колени, шатающаяся, отчужденно-безвольная, с блуждающим взором, а потом медленно обернулась ко мне. Мы были почти рядом, но она оглядела меня так, как обычно смотрят издали. При этом она даже вздрогнула, испугавшись меня, словно я был совершенно чужим, случайно оказавшимся здесь человеком.

— И это со мной сделал ты, мальчишка, — сказала она тому, далекому.

Я потянулся к ней, но Сусанна с ненавистью оттолкнула меня. Она встала на ноги и слепо шагнула куда-то, волоча за собой дождевик. Я хотел поправить ей рубашку, выбившуюся из брюк, и подломившийся сапог, но она вновь меня оттолкнула и ударила по руке. Меня словно не было, не существовало в природе, а я, ничтожество, жалко пытался заявить о себе! Словно застыв в оцепенении, Сусанна продолжала стоять в подломившемся сапоге, с искаженным лицом, дико взъерошенная. Ее бил озноб…

По дороге назад остановил нас Гриша, возникший из темноты с керосиновым фонарем и рогатиной в руке. С утра он был пьян и особенно враждебен ко мне, а сейчас неприятно улыбался, сжимая сухую рогатину.

— А мы вас разыскиваем, — сказал он, вплотную приближаясь ко мне, заглядывая в лицо и ослепляя фонарем. — Где это вы пропадали?

Я отвел его фонарь, более обеспокоенный ушедшей вперед Сусанной, чем угрожающими нотками в голосе Гриши. Пьян он был неспроста, неспроста подобрал и рогатину, и я вдруг облегченно засмеялся при мысли, что он может меня ударить.

На аэродроме нас встречали по-родственному. Генерал взял чемодан у Сусанны, а мой отец, решивший во всем подражать генералу, выхватил чемодан у меня, хотя я пытался внушить ему, что он создает неловкую ситуацию, оказывая такую непрошеную услугу великовозрастному сыну. Мать тоже стала убеждать отца, что ему вредно поднимать такие тяжести, но, смущенная торжественностью минуты, зачем-то сама потащила чемодан вместо того, чтобы вернуть его мне.

Генерал увел дочь вперед, обнимая ее свободной рукой и что-то шепча на ухо. Тогда и отец заставил нас немного отстать, раз уж нам был подан пример семейного уединения, вызванного нахлынувшими чувствами. Отец даже меня расцеловал и прослезился, что раньше случалось редко, но в таких случаях любой пример заразителен. Затем оба семейства вновь сомкнулись, и разговор стал общим, хотя и менее оживленным и даже слегка натянутым.

— А у нас три дня снег, — сообщил генерал, пользуясь правом старшего (если не по возрасту, то по званию), чтобы заговорить о том, что и так ясно: в воздухе кружились мокрые хлопья, белело на крышах, карнизах, деревьях и раскрытых зонтах.

Но Сусанна, воспользовавшись этим, пожаловалась, что замерзла, и попросилась поскорее в машину. Как всегда бывает в минуты неловкости, к ее просьбе отнеслись чересчур внимательно, началась суета, и ее решили срочно напоить чем-нибудь горячим, чаем или кофе — чем там потчуют в буфете! Из попытки избавиться от моего общества у нее ничего не вышло…

Чаепитие затянулось, поскольку все решили выпить за компанию, и генерал долго носил от буфетного прилавка к столику дымящиеся чашки, ватрушки и пироги, а отец пытался улучить момент, чтобы самому оплатить заказанный им банкет. Но лишь только он воровато открыл кошелек, как генерал опередил его, властно протянув буфетчице хрустящую красную бумажку и предупредительным жестом руки дав понять отцу, что возражения бесполезны.

Подавленные его могуществом, смущенные и растерянные, мои родители как по команде подносили ко рту чашки и с мучительным хрустом ломали баранки. Сусанна с усмешкой на них поглядывала, лениво размешивая ложечкой чай. Она держалась стойко, — забавляла всех рассказами о нравах горных долгожителей, о хмурых пастухах и веселых виноделах, о дивных красотах природы и о том, как мы доблестно добывали справку.

— …заблудились, долго плутали, Петя завел в такую глушь… — Она посматривала на меня, сочувственно интересуясь, не прерву ли я ее в столь волнующий и острый момент рассказа.

Но я тоже держался стойко и не прерывал. В отместку Сусанна, пожалуй, рассказала бы все до конца, если бы ее слушали с чуть большим вниманием.

Да, она была способна на такую месть. Но, к счастью, мои родители желали слушать лишь генерала, говорил ли он о первом снеге или о родословной Сусанны, ее матери-полячке, на которой генерал долго не мог жениться (мешали известные препятствия: браки с иностранцами были запрещены) и ради которой затем развелся с первой женой, хотя та его безумно любила, холила, лелеяла, сдувала пушинки. Но удержать не смогла: с фуражкой в руке он промаршировал по комнатам, остановился напоследок у двери и молча, склонил (уронил) непокрытую голову, тем самым прося простить и не осуждать.

Упомянул бравый усач генерал и о дьявольской гордости, высокомерии и спеси Сусанны, унаследованной ею от шляхтичей-предков.

Генерал был прав, и в университете этот дьявол овладел Сусанной окончательно — она упрямо и заносчиво смотрела мимо меня. Возле нее стал вертеться наш Цыганский барон, как прозвали мы председателя научного общества, чья фамилия была Цыганко и чьи амурные похождения снискали ему славу покорителя дамских сердец. Он был загадочно смугл, курил трубку с врезанным в нее профилем оперного Мефистофеля, носил огненные галстуки, красил волосы, сморкался в надушенные платки и говорил с акцентом нижегородского денди, привыкшего большую часть года проводить в Ницце или Париже.

Цыганко вальяжно прохаживался с Сусанной по коридорам, окуривал ее у окна, угощал нарзаном в буфете, приглашал в театр, что для зорких общественных наблюдателей (не путать с приватными) служило верным признаком: скоро уговорит, улестит, заманит… И Сусанна, по их мнению, летела на манок птицелова. Впрочем, мнения бывают обманчивы…

Наш курс отпустили готовиться к зимней сессии, в университете мы бывали редко — только на консультациях, вселявших мнимую уверенность, что, даже ничего не зная (а нас ничему путному и не учили), можно дуриком проскочить. И вот после одной из таких консультаций я, блаженный и очумевший от зубрежки дурик, встретил в университетском дворике Лизу. Оказалось, что встреча эта не случайная, что она давно здесь меня поджидает — сторожит в засаде. «Все словно сговорились, — подумал я с обреченностью. — Что ж, наваливайтесь, бейте, топчите…»

Едва кивнув Лизе, я спросил с выражением угодливого интереса к деталям, которые для меня были как соль на рану:

— Была ли свадебка? Шумная?

Впрочем, меня тут же взяло сомнение в том, о чем я спрашивал: Лиза была в жалком деми, с сумочкой времен немого кино, и никаких следов хотя бы сносного благополучия.

— Он у тебя жадный, что ли?! Скопидом?! Пусть потратится разок, шубу купит!

Лиза молчала, исподлобья посматривая на меня, пряча подбородок в воротник и от холода, дыша на руки: она словно бы хотела согреться, чтобы запаса тепла хватило на весь последующий разговор. Так же молча, мы добрели до остановки, подошел трамвай — два сцепленных громыхавших вагона с наполовину залепленным снегом номером, и мы поднялись на заднюю площадку последнего. Это был явно не мой, случайный номер, и, исподволь поглядывая в заиндевевшие окна, я мысленно прикидывал, куда-то он меня завезет…

— Так, зачем ты меня поджидала? Сообщить что-нибудь важное? Или, может быть, не важное, но приятное?

Я подумал, что лучше всего выскочить прямо на следующей остановке, иначе окажешься у черта на куличках.

— Или так… поболтать о пустяках, показать мне свадебные фотографии?

Я выдвигал предположения, призванные продемонстрировать, что я готов к любым, даже самым изощренным пыткам и издевательствам.

— Я к тебе возвращаюсь, — тихо сказала Лиза, лишь только она отогрелась и почувствовала себя способной произнести фразу, не стуча зубами от холода.

Ни на следующей, ни через десять остановок я не вышел, и мы проехали от одной конечной до другой, сцепленные, как два вагона…

Да, никакой свадьбы не было, и она действительно ко мне возвращалась, и черт с ним, с запорожским чубом, ей нужен я, и только.

— Ты рад?! Рад?! — спрашивала она, заглядывая мне в глаза и отыскивая в них ответ, который убедил бы ее, что она не ошиблась и не обманула ни меня, ни себя.

Я не знал, что ответить: смятение охватило меня. Кто я был для нее?! Мальчишка, блаженный дурик, чья голова забита учеными бреднями, и ради меня она, женщина катастрофически немолодая, отказалась от последней, отчаянной возможности как-то устроиться?!..

Были у нас с Лизой чудесные месяцы. Вновь начиналась зима после того, как неделю моросило, снежные хлопья таяли, не долетев до земли, и всюду были зонты, зонты, зонты. А тут вдруг ударил мороз, насыпало свежего, чистого снега, заледенели лужи и за одно утро никаких следов оттепели. Снегоочистители — адские машины с вращающимися лопастями — выкатили на арбатские улицы, загребая снег и сбрасывая его с ленты транспортера в кузовы подруливавших задом самосвалов, из кабин которых, приоткрыв дверцу, выглядывали водители…

На подготовку к экзамену хватало дня, а остальное время я был у Лизы. Вбегая, я заставал ее в том рассеянном полураздумье, которое навевает висящее в простенке зеркало: оно притягивает неискушенный взгляд обманчивой надеждой увидеть себя таким, каким ты бываешь, не подозревая, что на тебя смотрят. Мне не нравилась частая задумчивость Лизы, и я тихонько подкрадывался сзади, желая ее в шутку напугать, но она, заметив меня в отражении, тут же оборачивалась.

Едва разрешив себя поцеловать, Лиза бросалась хозяйничать, хотя все было готово заранее: и чай заварен, и хлеб нарезан, и в воздухе разлито дразнящее нюх предвестие снятого с плиты жаркого. Лизе доставляло удовольствие меня кормить: она почему-то считала меня вечно голодным, и при ней я никогда не говорил, что уже досыта наелся дома.

Усадив меня за огромную чугунную сковороду, от которой поднимался пар, как от кумирни, она требовала университетских новостей, слухов и сплетен (кто, чего, о ком, как это у нее называлось). Я, признаться, не знал, о чем рассказывать, подозревая в ней лишь участливую готовность выслушать то, что ей на самом деле чуждо и неинтересно, но Лиза не принимала никаких отговорок. Однажды она даже сказала (весело, беспечно, ни к чему не обязывающим тоном), что отныне ее жизнь заключена во мне и поэтому ей все интересно.

От таких слов у меня сжималось сердце, я размякал, сдавался и рассказывал ей о сессии, о коварстве экзаменаторов, о кипящих на кафедре страстях и битвах вокруг аспирантуры, которая вряд ли мне светит после того, как я с треском провалился на конференции.

— А это так важно для тебя, твоя аспирантура? — спрашивала она, и я, воздевая руки к небу, убеждал ее, что аспирантура для меня все, предел мечтаний и грез, манящий призрак Эльдорадо, единственный путь в науку…

Я кипятился, доказывал, но было ли это и вправду важно?

Выслушав мой лепет, Лиза мне просто и мудро советовала, как быть, — я лишь поражался ее проницательности и вещей прозорливости. Жизнь она знала, как царь Соломон, и иногда мне казалось, что я обрел сокровище, драгоценный клад, что с ее помощью я добьюсь всего, покорю любую вершину. Я с жаром обещал ей, клялся, что между нами всегда так будет, но она лишь улыбалась этой блажи.

— Я же почти вдвое старше, милый. И к тому же я совсем «не то» для тебя.

Конечно, я кричал, что это глупости, что я не ханжа, лишен отсталых предрассудков, но Лиза лишь мягко улыбалась.

В разгар зимы воздух стал жестким, словно холст, катки во дворах матово засеребрились и арбатские дома стали похожи на мебель в белых чехлах. В воздухе стлался иней, сверкая под солнцем малиновыми иглами, решетки бульваров покрылись ледяным мхом, скамейки утонули в снегу, и в очертаниях облаков, каких-то чрезмерно великих, оплывших, распухших, появилась нездоровая слоновость, признак стойких морозов.

Задумали мы с Лизой лыжный бросок: как раз на носу было воскресенье.

Лиза собрала рюкзачок и спросила, идет ли ей молдавская безрукавка, сшитая из лоскутов замши и отороченная мехом (она одолжила ее у подруги). Вместо ответа я исхитрился, поймал ее в этой безрукавке, поднял на руки, и мы внезапно затихли, до боли, до головокружения, до прыгающих в глазах чертиков вглядываясь друг в друга. Наконец Лиза уклончиво выскользнула из моих объятий, а я зачем-то взял лыжи. Взял, подержал, поставил, но в голове продолжалось блаженное, намагниченное гудение, и я снова поймал Лизу, терзая и мучая ее поцелуями…

Мы чуть было вообще не остались дома и не променяли лыжный бросок на очередную безумную оргию, но вовремя спохватились, что все-таки следует проявить благоразумие. Я строго сказал, что пора на электричку, и, заметив ее удивление (она знала, как принято ездить на дачу в нашей семье), объяснил, что машина понадобилась отцу и мне, второму водителю, пришлось отдать ему ключи. Лиза ничуть не огорчилась: какая разница!..

Белорусский вокзал вибрировал под сводами гулким эхом, в котором сливались голоса репродукторов, гудки поездов и шум толпы. Расчищенные от снега платформы припахивали шпалами, железнодорожным гравием, лыжными мазями и воском. Подкатила заснеженная электричка, новенькая, только-только с завода, на заиндевевших стеклах сверкали под солнцем протаявшие кружки от монет, которые дети прикладывали к поверхности стекол.

К дачной калитке мы пробирались по колено в снегу. Я уговаривал Лизу подождать, пока я лопатой расчищу дорожку, но она, ни за что не соглашалась, ступая за мной след в след. Долго выбирали из связки ключ, и, когда я толкал калитку, с голых акаций, посаженных вдоль забора, на нас сыпался снег.

…Поднялись на крыльцо, прислушиваясь к тишине; снежные оползни свисали с шиферных крыш (свисали и не обламывались), и сквозь переплет террасы был виден стол без клеенки, остановившиеся ходики, пара яблок, закатившихся в угол дивана. Напротив крыльца, на полочке, прибитой к дубу, розовело забытое мыло, а алюминиевая проволока, разделявшая ряды малины, казалась вдвое толще от снега.

Я водил Лизу по пустому дачному дому, показывая, где у нас балкон, где чердак, где, чья комната, и мы опять чуть было не забыли про лыжи, так горячо поймала она ртом мои губы и так долго длился поцелуй, до блаженной невесомости в мозгу, до каких-то диких мурашек под черепной коробкой.

Катались мы до изнеможения, обегали на лыжах весь ближний лес и совершили бросок к дальним оврагам, замерзшему пруду с плотиной и березовой роще. Лиза не капризничала, об отдыхе и не заикалась, и я с ожесточением рвался вперед, не жалея ни ее, ни себя. Какой-то бес меня подстегивал, тот поцелуй сводил меня с ума, я боялся, что неведомая сила заставит повернуть на дачу, сбросить лыжи и уже не выпускать ее, домучить, дотерзать до конца…

Прислонившись к березе, обессиленные, мы пили чай из большого китайского термоса — чаинки прилипали к влажной, распаренной пробке.

— Милый, повернем, — наконец взмолилась Лиза, да и сам я устал от этих нелепых гонок.

На даче мы нашли единственный способ согреться — протоптали дорожку к заснеженной кухне и зажгли все четыре конфорки. Ото всех безумств и восторгов, перепадов блаженства и муки нервы у меня совершенно расстроились, и я сделался как глупенький ребенок. «Чем все это кончится?! Чем?!» — думал я, и меня охватывал ужас при мысли ее потерять…

Мы долго прождали обратную электричку, но оказалось, что ее вообще отменили, и ждать нам еще полчаса. Рядом был тот самый чудо-магазинчик, куда потянулись с платформы замерзшие пассажиры, и мы тоже решили еще немного погреться.

Нечистая сила нас надоумила…

В магазинчике, у ближнего прилавка, где продавали мебель, шкафы, полки и всякие мелочи, мы лицом к лицу столкнулись с моим отцом. Он только что выбил чек в кассе и, держа его в зубах, суетливо рассовывал сдачу по кармашкам кошелька.

— Петр! — воскликнул отец, произнося мое имя слегка по-французски в нос от невозможности разжать зубы.

Он мог бы и не заметить Лизу в толпе, окружавшей прилавок, но она сама поторопилась проявить любезность и поздороваться. Отец опасливо, боязливо улыбнулся в ответ.

— Здравствуйте. Весьма рад… Вы, так сказать, вместе…

— Что ты купил на этот раз? — спросил я первое, что пришло в голову.

— Знаете ли, отличная палка для занавесок. М-да… — пробормотал отец с той же боязливой, искривленной улыбкой и неловким пожатием плеч.

Лиза выразила живейший интерес к его словам, светясь дружелюбной признательностью за то, что ее сочли достойной такой интимной процедуры, как родственный обмен мнениями по поводу совершенной покупки. Она ждала, что мы тоже заговорим в тон ее праздничным чувствам и расширим круг обсуждаемых светских тем, но мы угрюмо долбили что-то о занавесках. Вскоре отец окончательно скис и зачем-то приплел к разговору Сусанну, попавшую ему на язык, как волос, от которого потом не отплеваться. Отец запнулся, покраснел, но было поздно, и Лиза все поняла.

Нет, она не ревновала, не упрекала, не осуждала, но к ней вернулась та самая рассеянная задумчивость, не покидавшая ее всю дорогу. На Арбате мы простились, не договариваясь о встрече и не предполагая, что встретимся этим вечером.

Дома все повернулось неожиданно. При моем появлении за столом воцарилось гробовое молчание, хотя минутой раньше родители явно спорили и предметом их бурного спора был я. Отец продолжал ожесточенно вертеть в руках крышку от сахарницы, а мать бессмысленно выдвигала и задвигала ящик стола, защемляя им бахрому скатерти.

— «Явился!» — сказал я о себе словами матери, которая именно это должна была сказать и именно таким тоном.

Мать оставила мое паясничанье без внимания и выдержала паузу, чтобы произнести то, что действительно собиралась произнести.

— Или ты с ней порвешь, или у меня больше нет сына! — Эта фраза была ею приготовлена заранее и прозвучала с комичным оттенком, который в первую очередь уловила она сама.

В знак моего недоумения, вызванного столь угрожающим ультиматумом, я пожал плечами, присвистнул и стал расшнуровывать лыжный ботинок.

— Ты слышишь?! — спросила мать, чувствуя, что начала неудачно, и поэтому с капризной настойчивостью требуя к себе особого внимания.

Отец вскочил со стула, немыми жестами умоляя меня ответить. Я сказал, что все прекрасно слышу, и он такими же жестами донес мой ответ до матери. Она выпрямилась и сложила руки на груди, чтобы справиться с волнением и в то же время показать, как я, негодный, ее разволновал и расстроил.

— Ты, сын хороших родителей, связался с… — Мать сдержалась и не произнесла вслух того, что было бы неприлично в разговоре между хорошими родителями и их не совсем еще пропащим сыном. — Я понимаю, ты молод, горяч и не проконтролировал себя, поддался безрассудному влечению. Но зачем то, что произошло раз или два, превращать в целую историю?! Ты не знаешь, какие бывают женщины и как легко тебя обвести вокруг пальца! Я уже не говорю, что ты можешь подцепить дурную болезнь…

Вынужденная прибегать к таким аргументам, мать беспомощно обернулась к отцу, уступая ему право действовать там, где ее женские силы решительно иссякали.

Со мной творилось странное: я что-то злобно выкрикнул, расхохотался, упиваясь своим смехом, судорожно взмахнул руками, словно вышедшими из подчинения, бросился на кухню и сел там истуканом вплотную к двери. Отец робко постучался, сквозь матовое стекло двери, делая мне умиротворяющие знаки. Тогда я встал и выключил свет, чтобы меня вообще не видели из коридора.

— Петя, — прошептал отец, — ты просто пообещай. Мама простит.

Я всей тяжестью упрямо привалился к двери, чувствуя затылком холод стекла и слыша за собой возню: мать уводила отца, умоляя его успокоиться, а он упорствовал, упирался, опасаясь, что без него, миротворца, мы окончательно рассоримся. Матери все-таки удалось спровадить его в комнату; через минуту она вернулась и требовательно постучала.

— Открой! — Голос не допускал возражений.

Чем отчаяннее упирался я в дверь, тем настойчивее подчеркивала мать, что не собирается мериться со мной силами: у нее есть иные права для того, чтобы потребовать от меня послушания. Тогда — чуть не сбив ее с ног — я открыл дверь, выбежал из кухни, ворвался в комнату, достал из-под буфета фанерный чемоданишко, с которым меня когда-то отправляли в пионерский лагерь (на крышке сохранилась наклейка с именем и фамилией), и стал бросать в него вещи.

— Ты куда?! — в панике воскликнул отец, призывая мать воздействовать на меня, раз в его собственные задачи входило успокоиться и не волноваться.

Мать увела его на кухню, так как теперь арена ее дуэли со мной переместилась в комнату.

— Куда ты?! В притон той женщины?! — Она властно взялась за ручку чемодана.

Было очень забавно: я держал чемодан, мать наваливалась на него всем телом, стараясь, чтобы он вновь соприкоснулся с полом. А наклейка на фанерной крышке напоминала о тех временах, когда я, целомудренный и невинный, просыпался под звуки пионерского горна, не помышляя ни о каких соблазнах, кроме хорошей отметки за собранный гербарий и лишнего стакана компота из сушеных яблок, чернослива и маринованных вишен. Да, вишен, косточки от которых можно потом долго катать языком за щекой.

Мои каникулы мы пробездельничали, просыпаясь поздно, этак часов в двенадцать, затем подолгу завтракая, приглядываясь к погоде за стеклами и лениво размышляя на предмет того, стоит ли вообще показывать нос из дома. Я словно не знал, где я, в чужом городе, на чужой планете. В моем сознании произошел легкомысленный сдвиг, и то, что должно было меня заботить и угнетать — разгневанные родители, чужая квартира, соседи за стенкой, — казалось мне нарисованным на белой простыне экрана иллюзорным кинолучом с роившимися в нем пылинками. Зато реальность этой комнатенки получала странную выпуклость, и каждая вещь стала чуть ли не символом, высшей категорией бытия, носительницей сокровенного жизненного смысла: разбросанные на столе карты, чугунная сковорода, солдатское одеяло…

Мы вели беспечную и упоительную богемную жизнь. Ближе всего к дому был магазин с вывеской «Соки-Воды», и, чтобы лишний раз не появляться на ворчливой и придирчивой коммунальной кухне, мы ударились в вегетарьянство, сыроедение и пили лишь виноградный сок из большой и пыльной стеклянной банки, вскрытой консервным ножом. Я забыл о библиотеке, старике Карамзине, зато Лиза преподала мне другую науку.

— Видишь, с портфельчиком, в каракулевой папахе, в ухе слуховой аппаратик и цыганская серьга? — шептала она, когда мы чинно прогуливались по саду Эрмитаж, Тишинскому рынку, Большой Ордынке или Марьиной Роще (ее особенно притягивали такие места). — Это Мамуля, карточный шулер… А этот маленький, чернявый, с алыми губками, гладко причесанный, в перстнях — Исидорчик, старую мебель скупает.… А вот старушка с палочкой, в берете с наушниками, воротник из драной собаки, на нее шесть маклеров работают, богатющая и скупая, ведьма…

Наведались мы и к тому запорожцу. Вышли из продуваемой февральским ветром, заметенной метелью электрички на загородной станции с теремной террасой вокзала, врезанными в спинки скамеек литерами «МПС» и запотевшим окошком кассы. Платформы были только что расчищены, снег еще не затоптан, бел. И мы побежали, чтобы окончательно не замерзнуть, не закоченеть… Запорожец оказался приверженцем купеческого барокко, и мы сразу заметили точеные балясины, резное кружево наличников, гривастые коньки крыш.

— Сейчас в полушубке, в подбитых валенках… — стал я предсказывать.

Так и вышло.

— Лизочка! — Валенки заскрипели по снегу, полы дубленки распахнулись, и я смущенно пожал большую, мягкую, нататуированную руку хозяина.

Запорожец познакомил нас с женой, заварил чаю, принес пузатый графинчик с наливкой, и мы славно посидели в оранжерейке, любуясь зимними розами. Жена его тоже была пряничная, румяная, с толстой косой, венком уложенной на голове.

— А это Лизочка, моя первая любовь, — сказал ей запорожец.

…Оно было отчаянно, неправдоподобно счастливым, наше арбатское затворничество среди зимы с ее воздухом, жестким, словно холст, похожими на зачехленную мебель домами, малиновым инеем, белым паром над вентиляторами метро и чугунными решетками бульваров, обожженными морозом. Мы не заглядывали в будущее, и только однажды Лиза мне тихонько, вкрадчиво сказала:

— Тебе надо вернуться домой… В твоем возрасте так бывает: убежал, а теперь надо вернуться.

— Сумасшедшая, дуреха, никогда!

— Я же знаю, ты вернешься…

— Может быть, ты не только отгадываешь прошлое, но и предсказываешь наперед?!

И Лиза рассказала мне все, что со мной будет. Я женюсь на Сусанне и тем самым попаду в яблочко: будет у меня и аспирантура (ее отец сумеет выхлопотать для меня местечко), и кандидатский диплом на гербовой бумаге, и кармашек с моим именем на кафедре (для записок), и домашний уют, и дети-двойняшки, оба курносые, с голубыми глазами.

«Но что будет с ней?!» — думал я, не решаясь ничего предсказывать.

Спасаясь от снега, мы вбежали в метро. Я закрыл зонт (после морозных дней снова была оттепель), состучав с него на мозаичный пол маленький сугробик, и развернул Лизу к себе спиной, чтобы смахнуть мокрый снег с ее воротника. Она терпеливо ждала, стараясь искоса подглядеть, что я там с ней выделываю, не собираюсь ли с рычанием наброситься на нее сзади, вырвать зубами клок меха или нежно поцеловать в шею…

И тут меня окликнули:

— Петя!

Обернувшись, я увидел Сусанну, заговорившую со мной смеха ради. Она собиралась выйти из метро и, открывая зонтик, попросила ей помочь — подержать на поводке собачку, которую она провезла тайком, спрятав ее под шубой. Собачка у нее была маленькая, пушистая и злая, а зонтик очень элегантный, особенно по сравнению с Лизиным, драным, со сломанными спицами, провисавшим, как балдахин.

Пока я держал собачку, Сусанна наблюдала за мной с улыбкой, подчеркивавшей, что лишь забавность, пикантность и неожиданность столкнувших нас обстоятельств заставляет ее с ними условно мириться. Смеха ради она даже спросила, как поживает моя дама (себе она тем самым отводила роль дамы с собачкой), о которой столько слухов, сплетен и самых разных домыслов, один фантастичнее другого. Лиза при этом по-прежнему стояла ко мне спиной и не поворачивалась, раз о ней говорили в третьем лице и не рассчитывали, что она это услышит. В ответ я промолчал и перевел разговор на другую тему, склонявшую к его скорейшему завершению.

— Как дела в университете?

Я давно уже там не был, больше трех недель, и вдруг почувствовал, что ужасно соскучился, истосковался и сейчас отдал бы все за университетский дворик, каменное крыльцо с залепленным снегом фонарем, раздевалку с надтреснутым зеркалом, библиотеку и всякие там старые книжки…

— Рада, рада за вас! — воскликнула Сусанна, с умильным восторгом складывая на груди руки в тонких кожаных перчатках и потехи ради поглядывая на Лизу.

Выбежав из метро, она накрылась зонтиком, сразу побелевшим от снега.

Мы с Лизой ненадолго расстались: я все-таки решил заглянуть в университет, пройтись по родным коридорам, постоять на каменном крыльце с приятелями, полистать книги в библиотеке. Вечером, вернувшись на Арбат, я застал Лизу в смятении, она была бледна, руки у нее дрожали, она смотрела на меня с выражением панического испуга, за столом же в преизбытке любезности и воспитанности восседали мои родители — парламентеры. И с ними — Сусанна, всем своим видом изображая, что смеха ради.

Отец, надо полагать, долго таил бумажку с адресом, нацарапанным Лизой, но потом сдался. Почему вдруг? Не знаю… Невозможно до конца понять доброго человека. Словом, мои нагрянули, и мне снова был предъявлен ультиматум — на этот раз в присутствии Сусанны.

— Пока что ты прописан не здесь! — Мать воскликнула это с полувопросом, демонстрирующим мою полнейшую ничтожность, если я осмелюсь утверждать обратное. — Пока что твой дом в другом месте! Даем тебе полчаса, или…

Говоря это, мать переполнялась воспитанностью, а Сусанна непроницаемо изображала комизм. Отец, добрый человек, сидел как-то понуро…

Нас оставили наедине, меня и Лизу, и мы должны были все обсудить и что-то решить. Я ждал, когда в моей голове уляжется сумбур, и я смогу немного соображать. Лиза обняла меня, ободряюще кивнула и сказала так, словно мой уход был делом давно и бесповоротно решенным:

— Милый, я соберу чемодан…

— Что?! Какой чемодан?!

— Твой шикарный чемодан, с наклейкой… Третья смена закончилась, и пора возвращаться домой.

Я насторожился, услышав в голосе Лизы незнакомые мне ледяные нотки.

— Ты притворяешься жестокой или на самом деле такая?!

— Да, я жестокая, а с дураками иначе нельзя. Уезжай! — выкрикнула Лиза и странно подняла согнутые в локтях руки, то ли нападая, то ли защищаясь от кого-то.

— Гонишь! Откровенно гонишь! — Чтобы уязвить Лизу, я предлагал наиболее обидное и в свою очередь уязвляющее меня истолкование ее слов и действий.

— Я устала с тобой нянчиться! Сопли тебе вытирать! — Она нарочно выбирала слова, которые могли ранить меня как можно больнее. — Не мучь меня больше! Хватит!

— Гонишь?! Гонишь?! Сама?!

— Да выкатывайся ты!

Лиза вынесла за дверь чемодан, нахлобучила мне на голову шапку, сдернула с веревки и сунула мне в руки недавно выстиранную рубашку, и с этим мокрым комом я оказался в коридоре.

— Что это?! — брезгливо сморщилась мать. — А других вещей там не осталось?!

Мы погрузились в машину — я сидел между Сусанной и матерью. Сусанна улыбалась краями губ, все молчали. Я чувствовал, что между мною и матерью должен состояться разговор, и молчание остальных создавало для него обстановку.

— Девочка нам рассказала, — начала мать шепотом, но затем повысила голос в знак того, что обращается ко мне от имени всех сидевших в кабине.

Она даже притянула к себе Сусанну, обняв ее как дочь.

Сусанна улыбалась и улыбалась.

— Девочка нам все рассказала, — произнесла мать так, словно после предыдущей фразы могла создаться видимость, будто Сусанна от них что-то утаила — Как ты мог повести себя столь непорядочно?! Как мог допустить такую низость ты, мой сын! Счастье, что девочка первым рассказала нам! Не представляю, что сделал бы с тобой Николай Афиногенович, попади ты ему под горячую руку. — Мать перешла на почтительный тон, называя столь редкое по тем временам отчество генерала. — Надо немедленно, немедленно загладить свою вину! Ты понимаешь, какие на тебе обязательства!

Я спешно пытался что-то сообразить. Значит, Сусанна рассказала… то, что произошло в горах, теперь известно матери, отцу, всем… Дьявольская гордость, унаследованная от предков, не помешала ей… и это после ненависти, презрения, отвращения, нежелания даже видеть?!

— Такие же обязательства у меня и перед другими, — пробормотал я, чувствуй себя, как арестант между двумя конвоирами.

— Как ты равняешь?! — чуть ли не взвизгнула мать. — Вот плоды… — Она угрожающе посмотрела на отца, напоминая, к чему приводит его безответственная доброта, проявляющаяся в подсаживании случайных попутчиц.

Сусанна улыбалась и улыбалась.

Вот такая история… Наверное, каждый пережил в юности роман с женщиной, которая вдвое старше и, что называется, знает жизнь, как царь Соломон, и конечно же всеведуща в любви.

С той поры промелькнули годы, студенчество мое кануло в Лету, и стал я Петром Тарасычем, сухопарым, длинным, как жердь, с размашистыми, заплетающимися жестами и привычкой, осклабившись в слащавой улыбке, слегка втягивать голову в плечи и эдак подныривать от подобострастия перед тем, кому я спешу протянуть руку.

Разумеется, я женат (а как же иначе!), воспитываю детей-двойняшек, дважды остепенился и скоро стану профессором — таким же льстивым и циничным, как профессор Преображенский. Правда, я не любимец дам, но по остальным меркам попадаю в яблочко (а яблочки сейчас дорого стоят).

Словом, на мой счет Лиза не ошиблась. Но что стало с ней?!

Из университета мне иногда приходится ездить на метро — с той самой станции. Да, той самой, где я когда-то состукивал снег с зонта и отгибал воротник ее пальто, и вот взгляну под своды потолка — глаза какая-то дрянь застилает, все плывет, и я отворачиваюсь к телефонным нишам. Но и там меня дразнит призрак, и кажется, что я опять отгибаю воротник и состукиваю снег…

И я бегу, бегу прочь.

Дома меня ждет Сусанна. Старый генерал благословил молодых и согласился на свадьбу, родители мои лучшего и желать не могли, и была она, эта свадьба, месяц спустя. Сняли банкетный зал, наняли развязного, фатоватого тамаду с малиновыми щеками, съехалась тьма гостей. Жених был в черном, невеста в белом, оркестрик изнемогал на сцене, а я, хитрец с улыбочкой, как всегда наблюдал… И за гостями, и за невестой, и за женихом — наблюдал как бы со стороны и вдруг со зловещим хохотком подумал, что женишок-то я… хм… Подумал, и привиделось мне, померещилось, возникло странное ощущение: ноздреватый бетон, в который я упираюсь лбом… белый, застывший, ноздреватый, шершавый, с ушком петли для крюка. И этот бетон — моя будущая жизнь, вот только зацепи крюком за ушко…

Стало мне душновато, я спустился с папиросой на улицу, расстегнул воротник, вдыхая мартовскую сырость ночи, как принято выражаться. И тут меня, приватного наблюдателя, хитреца с улыбочкой, пронзила спасительная боль догадки: а ведь здесь могла стоять сейчас Лиза, даже наверняка стояла, может быть минутой раньше, в деми, с нескладным зонтиком, сумочкой времен немого кино…

Я понесся наверх, где изнемогал оркестрик, гаерствовал тамада и кружились пары, вытащил невесту на танец и под гнусавые стенания саксофона стал пытать, зачем ей эта свадьба и почему мы с Лизой расстались.

— Ах, бедная Лиза! — рассмеялась Сусанна.

Мы поселились у генерала.

7 декабря 1999 года

Остров должников (рассказ-притча)

В голове не укладывалось, как могло произойти это несчастье: то ли неотложка запоздала, то ли сами родители не спохватились вовремя и теперь — страшно подумать! — потеряли самое дорогое. Агафоновы были просто потрясены, когда узнали по телефону обо всем случившемся, и так растерялись, что и о Боге не сразу вспомнили.

Отец Валерий позвонил, чтобы спросить, не собираются ли Одинцовы на дачу и не захватят ли с их половины старый обогреватель, ватное одеяло и кое-что из одежды, бикешу или тулуп. Сентябрь выдался на редкость холодный, ветреный (дырявый горшок на заборе завывал, как покойник), с обжигающими утренниками, выбеливавшими ступени крыльца и оставлявшими на лужах сухой, ломкий ледок. А в Москве еще не топили, и они с матушкой в который раз пожалели о том, что в свое время не сложили печку.

Он начал разговор с обычного вопроса, задаваемого людям, с которыми встречаешься не каждый день, хотя и расстаешься не надолго: «Как поживаете? Что слышно? Какие еще новшества предложат нам господа экуменисты?» Начал в ожидании ответной фразы: «Спасибо, потихоньку. Ну, а чем порадуют почтенные ревнители устоев и суровые приверженцы старины?» Но вдруг насмешливая, лукавая, спрятанная в бороде улыбка, не позволявшая заподозрить в нем сторонника сомнительных новшеств, спала, глаза под стеклышками очков часто заморгали, лицо стало глуповатым от сознания неуместности взятого тона, и он чужим, хриплым, срывающимся от волнения голосом произнес: «Какой ужас… невероятно!»

Матушка Полина, убавив звук под светящимся экраном (ох уж эта реклама!), развернулась к нему в кресле, отложила недовязанный чулок и, бледнея своим круглым, розовым, с молочным отливом, лицом, перекрестилась и взялась за сердце: «Что, господи?»

Как самые близкие и давние друзья Одинцовых, помнившие их дочь еще малюткой, запеленатой, завернутой в одеяльце и лежавшей в коляске, Агафоновы испытывали к ним высшую степень сочувствия, и подчас им казалось, что несчастье подкосило их самих, настолько они привыкли разделять с Одинцовыми все радости, горести и заботы.

Отец Валерий и Левушка Одинцов дружили с университета, вместе слушали последних старых профессоров, которых под руки доводили до кафедры, но стоило им трубно высморкаться, крякнуть, насадить на красный нос пенсне, отхлебнуть из граненого стакана крепкого чая и открыть рот со словами: «Ну-с, милостивые государи…», как зал замирал в немом восторге, наступала благоговейная тишина и до конца лекции милостивые государи сидели не шелохнувшись.

Слушали вместе, понимали же по-разному: возможно, поэтому после университета их пути разошлись. Один принял сан и получил приход в полуразрушенном храме (хоть и на окраине Москвы, но не за кольцевой дорогой), другой решил добиться успеха в коммерции. Решил то ли по примеру дедов и прадедов, заволжских купцов и промышленников, чьи пароходы разгружали трюмы на пыльных, пропахших дерюгой и мешковиной пристанях Ярославля и Астрахани, то ли по собственной прихоти и желанию доказать, что он способен заниматься делом, к которому не испытывает никакой склонности и влечения.

Решил и быстро сподобился, преуспел — стал, что называется, ворочать деньгами и прокручивать дела.

Однако дружба их от этого не пострадала: Одинцовы бывали у отца Валерия на воскресных обеднях, прилежно били поклоны, крестились, ставили толстые свечи и даже причащались — все, кроме Левушки. Тот вечно увиливал, ускользал под разными предлогами, шарахался как черт от ладана, оправдываясь тем, что ему неловко исповедоваться другу, или ссылаясь на то, что еще не подготовился, не созрел для такого важного шага. Мол, при безбожной власти воспитывался, красный галстук носил, на пионерских линейках под звуки горна салютовал: чего вы хотите?! Отец Валерий не торопил, не настаивал, хотя ему было досадно, что Левушка был глух к его призывам и не спешил воцерковляться, как называли они с матушкой единственно правильную и истинную, по их мнению, форму приобщения к вере. К церковным таинствам и обрядам он относился с прохладцей и на литургии изучал потолки, наверняка думая об аренде склада, оптовых закупках и прочих мнимо неотложных делах (подлинно-то неотложные совсем другие!).

После литургии Агафоновы приглашали Одинцовых к себе на чай — в бревенчатый домик с кирпичным низом, крыльцом и застекленной террасой, построенный во дворе храма. Тикали ходики, пыхтел закипавший самовар, мягко ступала по половикам пушистая кошка, выгибая спину, поднимая лапу и словно стряхивая с нее искорку электрического тока. На кружевной дорожке, покрывавшей комод, краснели деревянные пасхальные яйца с литерами «ХВ» в медальонах. При этом каждый из друзей высказывал что-то свое, наболевшее: отец Валерий о происках экуменистов и обновленцев, брожении внутри церкви, враждующих группировках (и среди обновленцев, и среди ревнителей), склоках и дрязгах, а Левушка — о курсе рубля, биржевых торгах, лопнувших трестах, прогоревших банках и разоренных вкладчиках.

Дети в это время тоже шептались о своем. И, что удивительно, дочь не воцерковленного Левушки, сноба и вольтерьянца, тянулась к пасхальным яйцам, рыночным свистулькам, неваляшкам и матрешкам, украшавшим комод и буфет, а воспитанная в благочестии подруга крутилась у зеркала, примеряя ее колечки, амулеты на цепочках и вделанные в браслет часики. Словом, девочки вместе росли, дружили, соперничали, друг другу подражали, и родители на лето снимали для них дачи у одних хозяев.

И вот эта чудовищная нелепость, — простуда, обернувшаяся воспалением легких… Люди церковные, лишенные интеллигентских предрассудков, Агафоновы не долго думали, рядили, гадали, в какой форме предложить Одинцовым помощь и поддержку.

Избегая пустых соболезнований (Левушка с женой сами понимают, что друзья разделяют их горе), матушка Полина своим певучим, мягким и в то же время решительным голосом приказала: «Звоните в любую минуту», а отец Валерий был немедленно послан к Одинцовым, чтобы их морально утешить, укрепить духом и по-христиански им помочь — не только врачующим словом, но и делом.

Готовность Агафоновых именно к такой помощи сослужила хорошую службу. В чем-то находчивые, удачливые и предприимчивые, а в чем-то на удивление наивные и непрактичные, Одинцовы без них пропали бы. Горе совершенно подкосило, сломило, парализовало их, и, будучи не в состоянии что-либо предпринять, они либо запирались в разных комнатах, чтобы не слышать прорывавшиеся сдавленные рыдания и всхлипы друг друга, либо с сухими глазами, уставленными в одну точку, сидели рядом при потушенном свете, словно две застывшие мумии.

Отец Валерий сменил Левушку в организации печальных формальностей: его ряса всегда магически действовала на вымогателей и волынщиков. Конечно же, и отпевали Любочку в его храме. Тонкому голосу отца Валерия, читавшего молитвы за упокой, вторило под куполом слабое, невнятное эхо, под очками у него блестели слезы и изо рта вырывался пар: в нетопленой церкви было по-зимнему холодно…

После похорон матушка Полина, закатав по локоть рукава, убрав волосы под косынку и подоткнув юбку, взяла веник, тряпку, ведро и навела у Одинцовых образцовый порядок. Она сама сварила им обед, накормила, умным и трезвым внушением вывела их из забытья: «Уныние — худший грех. Надо, надо очнуться, мои дорогие!» Их участие настолько запало беднягам в душу, что, едва оправившись и придя в себя, они, как только могли, благодарили Агафоновых. Тем даже было неловко, совестно, и они уверяли, что это их христианский долг и они не сделали ничего необычного, для Одинцовых же экзальтированная благодарность и вера в людскую отзывчивость оставались последней ниточкой, связывавшей их с жизнью, поэтому грешно было бы оборвать ее.

Отец Валерий и матушка Полина волей-неволей мирились с тем, что Одинцовы отныне считали себя им вечно обязанными. Успокаивало их лишь то, что они не собирались воспользоваться их благодарностью. Понятно же: у людей горе, а их господь миловал. Дочка у них — тьфу-тьфу-тьфу! — здорова, даже сами все недуги и хвори молитвами отгоняют. Кроме того, Агафоновы ни в чем не нуждались: у них, слава богу, и домик есть, и соленые грибки в погребе, и на хлеб им хватает. Только бы храм восстановить, оштукатурить, покрасить, обнести оградкой — вот и все, что им, грешным, нужно.

Хотя на лекциях университетских профессоров Левушка Одинцов всегда сидел в первом ряду амфитеатра, битком заполненного слушателями, и после лекции вместе с толпой восторженных поклонников провожал их до вешалки, подавал палку, пальто и каракулевый картуз с наушниками, во всем остальном он был неисправимым ленивцем и сибаритом. Университет переживал тогда не лучшие времена, нищал, ветшал, осыпался, радовал взор, веселил (отчаянное веселье!) безнадежным запустением. Трубно сморкавшиеся старики-крякуны уходили сами, молодых сманивали, посулив им хрустальные дворцы и золотые горы. Оставались же средненькие, серенькие, а на сереньких стоит ли и порох тратить!

Поэтому Левушке с превеликим трудом удавалось засадить себя за конспекты и худо-бедно подготовиться к сессии, он вечно опаздывал с курсовыми, каялся, оправдывался и клялся, что через неделю сдаст. Но зато — поданные после всех — его курсовые удостаивались таких лестных отзывов, похвал и славословий, о каких другие, и мечтать не могли. И стоило этому головастому тритону запустить пятерню в шапку рыжеватых, вьющихся колечками, слегка тронутых сединой волос, от усердия наморщить бугристый, рассеченный вмятиной лоб и, вытягивая трубочкой губы, попыхтеть над конспектами, и он после двойки получал осанистую пятерку.

Получал, несмотря на негласное университетское правило не ставить высший балл при пересдаче…

Если бы в мире не существовало шашлычных, пивных бочек с кранами, из которых в кружки льется пенистая янтарная жидкость, книжной толкучки у памятника первопечатнику, широкой тахты с валиками, украшенными спереди медными львами и окантованными бархатным шнуром подушками, Левушка давно стал бы ученым зубром. Но соблазн сибаритского лежания на тахте с заветным томиком в руке, дремотно-сладостного позевывания, мечтательного прищуривания глаз, устремленных куда-то поверх книги, — этот соблазн был слишком велик. И Левушка ему не противился, охотно позволяя своим бдительным тезкам — медным львам, угрожающе ощерившим пасти, — быть стражами его блаженной неги.

Вскоре у Одинцовых родилась дочка, глазастая, большеротая, с льняными волосиками, и Левушка совершенно забросил науку. Целыми днями он возился с Любочкой: дрожал, обмирал, умилялся и только ждал, когда ее распеленают, чтобы по очереди поцеловать все согнутые пальчики на маленьких ручках. При страстной любви к дочери Левушка имел смутное представление об отцовских обязанностях, и его друг, убежденный сторонник домостроя, наставлял его по этой части. Впрочем, поскольку у Агафоновых дочь родилась раньше, они могли поделиться не только опытом, но и кое-чем из одежды: платьицами, шубками, пальтецом (дети так быстро растут!). Одинцовым даже не пришлось покупать коляску: она им тоже досталась по наследству.

Словом, отец Валерий и матушка Полина и тогда были незаменимой опорой для четы Одинцовых, привыкших — с их-то интеллектуальными запросами! — мириться со скудным, неустроенным, плохоньким бытом. Безденежье было их мировоззрением. Оно сложилось в те времена, когда должность младшего научного воспринималась как единственно доступная форма свободы, жизнь состояла из неприсутственных дней, и никто не мечтал о большей роскоши, чем остаться дома под предлогом посещения библиотеки или написания полагающихся по плану листов.

Поэтому у Одинцовых вечно не хватало до зарплаты, и они занимали у Агафоновых то трешник, то целковый, а то и сотню. Левушка свято уверовал в превосходство друга, полностью полагаясь на него в том, в чем сам был слаб и неопытен, — и прежде всего, в вопросах религии (хоть потолки разглядывал, но на службе исправно стоял и даже робко, потаенно крестился), семейного благочестия и практического устройства жизни. Для отца Валерия же оказываемое им покровительство составляло предмет тайного тщеславия: эти целковые и трешники как бы выравнивали ценностное выражение их запросов.

Но вот времена стали меняться, дочка подрастать, и Левушка почувствовал, что безденежье — не то мировоззрение, которое позволяет выразить его умильную и суеверную любовь к ней. Вместо того чтобы целовать ей пальчики, нужно было подумать, во что ее нарядить: не вечно же рассчитывать на наследство Агафоновых и быть у них в должниках!

И Левушке пришлось расстаться со своей привычной формой свободы: он уволился из университета, где его держали за светлую голову, но платили гроши и при этом пеняли за лень и медлительность. Сначала, соблазнившись посулами, он попробовал проторить тропу к хрустальным дворцам и золотым горам, а затем нашел своей светлой голове иное применение: отправился в вольное плавание по бескрайним просторам стихийного рынка, снарядив суденышко, имя которому — столь диковинное для русского слуха, почти непроизносимое, мучительное — бартер.

Одним словом, скупал у работяг, получавших зарплату продукцией своих заводов, изменял, перелицовывал, комбинировал и снова продавал. Первое время сам, а затем и сподручные появились — компаньоны, Петрович и Савельич, оба рукастые, хваткие, расторопные. Тоже надоело на заводе гроши получать!

И суденышко их вырулило к обетованным берегам.

Дочь у Левушки одевалась как куколка, но только не отечественная, целлулоидная, с закатывающимися под веки глазными яблоками, лишенная тех анатомических подробностей, которые могли вызвать у ребенка нездоровое любопытство, а заморская, длинноногая, с колдовскими глазами под длинными ресницами, узкой талией и высокой грудью. Да и Левушке с женой на все хватало: оделись, обулись, принарядились. Побывали на Елисейских Полях, полюбовались вечными руинами Рима, покормили прожорливых, утробно воркующих голубей на Трафальгарской площади. Купили большую квартиру на Арбате и заимели бы также и дачу, но никак не попадалась поблизости от той, которую по привычке снимали Агафоновы, их старые и верные друзья.

Отец Валерий их не осуждал, не корил достатком и преуспеванием, полагая, что каждому свое. В то же время он с удовлетворением и тем же тайным тщеславием, которое обнаружило вдруг обратную сторону, чувствовал, что сам он не из богатеньких, не из удачливых, не из счастливцев. Значит, он имеет право надеяться: Бог его, сирого, отметил Своей любовью.

И вот это несчастье с дочерью Левушки, — его оно лишило всех надежд. Чтобы не свихнуться от горя, снял со стен ее фотографии, спрятал в низ дивана игрушки, запер комнату, где она спала, и к двери придвинул буфет. Но все равно чувствовал себя так, словно земля под ним плыла, его пошатывало, ноги заплетались и соскальзывали по откосу в бездонную яму. Некому стало покупать наряды, и он не мечтал больше ни о Трафальгарской площади, ни о Елисейских Полях.

Голова стала совсем седой, он оброс рыжей бородой, вмятина на лбу обозначилась еще резче. Возвращаясь с кладбища, напивался: водку наливал в кружку и пил большими глотками, как чай. Суденышко его увязло на мели, и напрасно Петрович и Савельич пытались достучаться до капитана: из его каюты доносилось лишь бессвязное бормотанье, мучительные стоны и вздохи.

Однако вскоре он бросил пить и вместо плавания по просторам рынка отправился в другое плавание — стал запоем читать о Боге, вере и церкви. И читал он не те брошюрки и календарики, которые подбирал для него отец Валерий, а ученые книги, написанные университетскими профессорами, — теми, кто не только насаживал на нос пенсне и отхлебывал чай, бесстрашно проповедуя с кафедры, но и в печати высказывал весьма смелые, рискованные мысли. Отца Валерия такая ученость смущала, настораживала, отпугивала. И книги, прельстившие Левушку, вызывали у него глухое неодобрение.

Впрочем, этого неодобрения он пока не высказывал, поскольку возникла у него одна задумка. Раньше, до несчастья, она не возникала, теперь же одолевала, преследовала, свербила. Задумка весьма заманчивая, вкрадчивая, соблазнительная, но в, то же время отталкивающая, вызывающая сомнения и опасения.

И отец Валерий знал, что не будет ему покоя, пока он ее не выскажет.

Под влиянием прочитанных книг и собственных размышлений Левушка не раз ему признавался, что, хотя он и богат, деньги ему теперь не нужны — даже не хочется брать их в руки и пересчитывать, отец Валерий же вконец измучился, стараясь раздобыть эти злосчастные деньги. Не для себя, конечно, а на восстановление храма, на самый неотложный ремонт, ведь в куполе дыра зияла, по стенам красовались полустертые надписи и на карнизе деревце росло. Но родная патриархия отмалчивалась в ответ на все запросы и ничего не обещала (храм-то на окраине!), а в вывешенный на столбе ящик для сбора пожертвований сыпались лишь жалкие медяки.

Нужен был солидный жертвователь, меценат, благодетель, а где такого возьмешь! Сколько он обивал пороги, кланялся, унижался и все без толку! Дошло до того, что даже коньяк пил в пост и скоромным закусывал, лишь бы подыграть, подсюсюкнуть, подольститься к тем, от кого зависело, — дать или не дать. И никакого проку: ради собственной блажи, на ночные гулянки и кутежи с размалеванными красотками готовы миллион грохнуть, а на святое дело копейки жалко!

Когда дочка у Левушки была жива и здорова, дело его процветало, отца Валерия — хоть он и отгонял навязчивую задумку — подчас даже зло брало: что же ты сам не догадаешься, а еще друг называется! Но Левушка слепо любил свою дочь, и нужды прихода его не заботили. Теперь он, казалось бы понял, уразумел, в чем смысл жизни, но смерть дочери оставалась для него незаживающей, кровоточащей раной, и это мешало ему догадаться, а отцу Валерию намекнуть.

И тут ему помог случай, упустить который было нельзя. Нашелся человек (есть же такие на свете!), предложивший из благочестивых побуждений бесплатно сделать ремонт — залатать дыру, оштукатурить, покрасить стены и даже купол позолотить. Может, грех хотел искупить, может, взял на себя добровольный обет — отец Валерий его не исповедовал, он лишь горячо пожал ему руку и благословил. Работал он в паре с сыном, таким же бессребреником — тихим, молчаливым, с чахоточным румянцем на лице и редкой бородкой. Единственное, о чем они попросили, — покрыть расходы на краски, кирпич и прочие материалы, а это хоть и сумма, но доступная. Такую сумму можно и занять. Но только встал вопрос: у кого?

И тут, встретившись взглядами, отец Валерий и матушка Полина прочли в глаза друг у друга одну и ту же мысль.

— Нет, только не у них, — сказал отец Валерий, чувствуя в жене решимость, достаточную, чтобы не поддаться сомнениям, успокоительным для совести, но опасным для практического исхода затеваемого дела.

— Ты прав, прав, — вздохнула она, как бы мирясь с безвыходным положением, создаваемым их щепетильностью, и в то же время оставляя для себя некоторую надежду на то, чтобы из него выбраться. — Рука не поднимается, хотя им эти деньги не нужны — они их лишь тяготят и обременяют, а жертва стала бы для них облегчением.

Матушка безучастным голосом перечисляла доводы, которые могли бы говорить и в пользу решения, обратного тому, что принято.

— Да, да, — согласился он, избегая брать на себя инициативу и намекая, что любой его довод открыт встречным доводам со стороны жены. — У людей такое горе… Нельзя!

— Что же нам предпринять? — Матушка мельком взглянула на мужа, ища у него подсказки и в то же время избегая ее, как избегают уличать себя в лукавстве, лицемерии и неискренности.

— Ведь договоренность уже есть… нельзя подводить человека!

— И какого человека! Вот русская душа!

— Да, было бы кощунством… Бог нам не простил бы!

— И все же занять явно не у кого. — Отец Валерий опустил печальные глаза.

— В том-то и дело… Ведь ты же спрашивал у знакомых прихожан, а я — у родственников. Все разорены: такое время… — Матушка повздыхала, сдерживаясь, чтобы не осудить тех, кто повинен во всеобщем разорении.

Повздыхала и снова мельком взглянула.

— Даже не знаю, не знаю, как быть. — Отец Валерий расхаживал взад и вперед и потирал руки с видом человека, которому нужно лишь выждать определенное время для того, чтобы его положение перестало быть столь затруднительным. — Может, все-таки отказаться? — спросил он с нахмуренным и озабоченным выражением лица, адресованным жене на тот случай, если она вдруг опрометчиво примет его предложение.

— Неудобно, отец, неловко. Нехорошо… Нельзя гасить в человеке благие порывы, осквернять в нем святое! Если бы не безвыходное положение, мы не стали бы занимать у Одинцовых, ведь раньше мы у них не одалживались. Но ведь ты помнишь, сколько раз мы сами давали им в долг! Тем более что им сейчас не до покупок…

Нейтральные аргументы приобретали активный заряд.

— Собственно… Но как спросишь?!

— По-простому… Скажем, такая, мол, ситуация, так-то и так-то, — бойко зачастила матушка. — Они поймут…

— Вообще, они предлагали: «Если нужны деньги…»

— Вот видишь!

Матушка ждала от него окончательного согласия, и отец Валерий, сочтя, что церемонии мучительных сомнений соблюдены достаточно, решил поставить точку:

— Ладно… Только договоримся, что вернем им долг через полгода.

— Или через год, — поправила его жена.

Чтобы расплатиться с долгами, Агафоновы решили прежде всего, отказаться от дачи, утешая себя тем, что они, считай, живут за городом, у окружной дороги, и подмосковный лес подступает к самому их крыльцу. Вот они, опушки с сосенками, камышовое болотце, угадывающиеся грядки бывших огородов и одичавшие яблони, оставшиеся от садоводов, переселившихся в городские хоромы. Конечно, жаль расставаться с хозяевами, у которых снимали столько лет, и те ни разу не повысили плату, хотя с новых дачников наверняка возьмут вдвое больше, ведь время-то бежит, и цены растут! Но зато Агафоновы могли гордиться тем, что сэкономили, поскольку экономия стала для них таким, же выстраданным мировоззрением, как для Одинцовых безденежье и сменившая его жажда заработать побольше.

Экономили они на всем, в том числе и на еде: сверх положенных четырех постов держали пятый, добровольный. Они грызли орехи и посасывали размоченные в воде сухарики, молясь Богу о том, чтобы Он уберег их от соблазна оскоромиться и тем самым потратить лишнюю копейку. И в запрятанной на дно комода жестянке у них множилось, тучнело, прибавлялось.

Отнесли в букинистический библиотеку, собранную в университетские годы, продали кое-что из мебели и одежды. Матушка шубку пожертвовала, подаренную ей на свадьбу: не барыня, обойдется, им сейчас не до выездов в гости, а по двору можно и в телогрейке ходить! И забрезжила надежда: вернут!

Однажды, пересчитав купюры, отец Валерий от радости задержал дыхание и зажмурился. Зажмурился, отказываясь верить своему счастью, и чуть слышно застонал от блаженной муки: еще немного, и он больше не должник — можно будет позволить себе разговеться.

Но когда мастера-бессребреники закончили ремонт, был вынесен весь мусор и храм засверкал на солнце золотыми маковками, стало стыдно за старую церковную утварь: позеленевшие медные кресты, прохудившуюся крестильную купель, чадившие кадильницы, вылинявшую епитрахиль. С таким убожество душа на литургии не запоет и праздничным светом не просияет, а тогда выходит, что и благочестивая жертва набожных людей оказалась напрасной. Мастера потрудились, храм снаружи обновили, а изнутри он никакого вида не имеет: убожество оно и есть убожество.

И Агафоновы решили повременить с возвратом долга, но, зато приобрести новую церковную утварь. Достали со дна комода жестянку и поехали на Пречистенку. Долго приценивались, выбирали и наконец, купили.

В новом, сверкающем золотым шитьем облачении, среди обновленных, оштукатуренных и выкрашенных стен отец Валерий служил вечерню и в первых рядах молящихся видел многих знакомых, приглашенных по такому торжественному случаю: однокашников, бывших дачных хозяев, мастеров-бессребреников, отца и сына, сиявших как именинники. Они истово, размашисто крестились, с благоговением опускались на колени и целовали престольный крест.

Среди прочих гостей позвали и Одинцовых, но те неуверенно отказались, стараясь не обидеть своим отказом и в то же время, не желая ставить себя в положение людей, чье согласие сделало бы их мучениками, взявшими на себя груз непосильных обязательств. Одинцовы отказались, и Агафоновы не настаивали. После вечерни они собиралась устроить скромное угощение — накрыть столы, выставить бутыль с домашней наливкой, квашеную капусту (особенно в ней хороша брусничка!), студень, грибки, пироги. И стоило себе представить несчастные глаза Левушки, сгорбленную фигурку его жены, как становилось ясно: Одинцовы стеснялись бы гостей, гости стеснялись бы Одинцовых, и никакого праздника у них бы не получилось.

К тому же отцу Валерию по-прежнему не нравились книги, которые читал Левушка, — бесили, раздражали, сидели у него как кость в горле, но, если раньше он своего раздражения не выказывал, то теперь его все больше подмывало выказать.

Миновало полгода, а затем и год, но никаких надежд поправить дела, наполнить спрятанную кубышку не появлялось. Наоборот, судьба гораздо охотнее предоставляла случаи не прикопить, а потратить деньги.

Отца Валерия давно мучила совесть при виде сиротливых кирпичных столбов, оставшихся от разрушенной ограды. Они взирали на него с немым укором, словно бы горько сетуя о том, что церковный двор у них как проходной: каждый зайдет, на лавке рассядется, да еще и ноги вытянет, чтобы другие о них спотыкались. Старушки на солнышке греются, дремлют, позевывают, рот крестят. Дамочки в зеркальце глядятся, пудрятся, красятся и брови подводят. Ребятня галдит, пьяницы куражатся, бьют себя в грудь, своими геройскими похождениями хвастают (а язык-то заплетается!). Кумушки судачат, всем косточки перемывают да на их окна с любопытством косятся: мол, как там духовенство живет, что у них в лохани, что в бадье, что на столе? Нищие под окнами гундосят, иной раз бездомный бродяга на лавке заночует. Разве хватит терпения выносить такое?! Отец Валерий с матушкой не раз обещали себе: как только отремонтируем, сразу обнесем оградкой и замок повесим.

И вот его свели с человеком, который взялся и запросил недорого, по-божески — какая удача! Матушке тоже подвезло, подфартило: в хоре у нее певчего недоставало (она, бывшая консерваторка, сама пела и дирижировала), а тут нашелся. И она могла не страдать и не морщиться, словно от зубной боли, слыша, как фальшивит сторож Сидоркин, который, пропустив стаканчик, бесплатно подпевал им по будням. По воскресеньям же и двунадесятым праздникам они приглашали певца из ресторана — вальяжного, с седой прядью в волнистых волосах, слащавой складкой губ Романа Романовича Бубенцова-Красновидова.

Но одно дело из ресторана, а другое — свой, собственный и не только по воскресеньям и праздникам, а на всю неделю. Но такому в отличие от сторожа надо платить, поэтому отец Валерий сдался перед необходимостью просить Одинцовых об отсрочке. Что им эти сроки при их равнодушии к деньгам, а Агафоновых месяц-два могли бы спасти! Сбылась бы их мечта об оградке, и кончились бы мытарства с певчими. С этими обнадеживающими мыслями отец Валерий подсел к застеленному вышитой салфеткой столику, где стоял телефон, и поднял трубку, держа ее на весу так, словно ему была необходима дополнительная решимость, чтобы набрать знакомый номер.

— Извини, дружище, что я об этом, — произнес он, стараясь не казаться слишком пристыженным и виноватым и в то же время не давать подвода к тому, чтобы его упрекнули: вот, мол, воспользовался чужой добротой, — но ты понимаешь, после ремонта… понадобилось кое-что купить… а главное, представился случай починить ограду. Конечно, с моей стороны бессовестно… и если бы не обстоятельства, то, поверь…

Отец Валерий выражал словами искреннюю озабоченность своим положением должника, но голосом невольно подавал пример легкого и беззаботного отношения к денежным обязательствам, которого ждал и от друга.

— Сколько тебе? — внезапно спросил Левушка.

Отец Валерий смутился, не зная, как объяснить ему, что не собирается снова занимать, а просит лишь об отсрочке старого долга.

— Тысячу, две, три?

Отец Валерий взглянул на жену, со страхом следившую за выражением его лица.

— Ну, если десять…

Положив трубку, он долго и испытующе смотрел на нее, словно не решаясь оторваться от предмета, за счет которого поддерживалось шаткое равновесие между ним и окружающим миром.

— Что?! — спросила жена, берясь за сердце от дурного предчувствия.

— Я, кажется, занял у него еще, — прошептал отец Валерий, не веря собственному голосу.

Он сделал попытку встать, и припал на отсиженную ногу, словно нога у него отнялась.

— Занял? На что же ты, отец, занял? — Матушка явно опасалась, что под влиянием новых замыслов, роившихся в его голове, он забудет о ее заветных нуждах.

— Там и на оградку, и на целый хор хватит, — вяло отмахнулся отец Валерий.

Прощаясь с Одинцовыми, отец Валерий их даже не благословил, хотя они по привычке склонили головы и сложили ладони, как он сам их учил. Но на этот раз учитель чувствовал себя так скверно и гадко, что его благословение запечатлелось бы на них каиновой печатью. Поэтому он сделал вид, что не заметил их выжидающей позы, торопливо откланялся и удалился (лучше бы он удавился!).

Скверное чувство не покидало его и по дороге домой. Вспоминалось, как Левушка выдвинул ящик стола, отсчитал купюры и в ответ на его заверения о скором возврате долга лишь криво усмехнулся и поморщился: «Какая ерунда! Сочтемся!» У Одинцовых ничего не изменилось, жилище напоминало склеп, словно хозяевам по-прежнему внушала отвращение мысль о том, чтобы за что-то браться, к чему-то прикладывать руки, наводить порядок. Все та же пыль покрывала буфет, все та же паутина висела в углах и все те же книги лежали раскрытыми на столе — это тоже вспоминалось отцу Валерию. Вспоминалось навязчиво, неотступно, висело, маячило перед глазами, и тогда неприязненное, скверное, гадкое чувство к себе смешивалось со жгучим желанием обличить Левушку.

Обличить — словно в отместку за то, что так долго терпел, не обличал, и вот наконец-то почувствовал: можно! Постепенно это жгучее желание овладело им настолько, что отец Валерий забыл, скольким он ему обязан, собственное положение должника перестало мучить и угнетать его. Если раньше он был связан, опутан по рукам и ногам унизительной необходимостью угодливо поддакивать, постоянно выражать свою благодарность, то теперь разорвал эти путы и стал свободным.

Свободным как обличитель, обличитель во имя истины — какая это опьяняющая свобода! Отец Валерий понял, осознал всем своим существом, как тяжела была эта дружба, требовавшая от него стольких уступок и компромиссов, что он попросту терял в ней самого себя. И когда Левушка из друга превратился во врага (которого отец Валерий все равно любил как друга), он словно бы заново себя обрел и впервые почувствовал облег-че-ни-е…

Дома он обо всем поведал матушке, — поведал как на духу. Матушка, крутившая швейную машинку (на ногах валенки, толстая коса поверх безрукавки), выпрямилась, вынула изо рта шпильки, задумалась, надолго погрузилась в себя, и они вместе решили, что не следует брать деньги на святое дело у человека, читающего такие книги, — не просто вредные, но крамольные! Поэтому, как ни заманчива возможность поставить оградку вокруг храма и пригласить в хор певчего, придется от нее отказаться и на следующей неделе (раньше ему не выбраться) вернуть хозяину нечестивые деньги.

Решили и стали ждать: дни тянулись медленно, потому что каждый день они вновь и вновь убеждали себя в своей правоте. А чем больше убеждали, тем больше сомневались, и сомнения одолевали настолько, что принятое решение казалось хуже любого предлога, позволяющего от него отказаться.

И тут матушке предложили… предложили шубку, похожую на ту, проданную, и совсем недорого, вдвое дешевле первой. Получалось, что на продаже они выгадали, подзаработали…

— Может быть, купим? — предложил отец Валерий, как предлагают то, с чем надо либо молча согласиться, либо мучительно долго и подробно обосновывать свой отказ. — Ведь это не для храма, не на святое, а так, для себя… Зимой-то без шубки и за ворота не высунешься!

— Даже и не знаю, как быть. — Матушка потерянно вздохнула, сознавая, как слаба она, грешная, и в своем согласии, и в своих отказах. — Решай сам. Ты у нас голова…

— Да я тоже не знаю, — честно сознался отец Валерий (сознался с таким видом, словно в ее вопросе было что-то нечестное). — С одной стороны, оно бы и можно, а с другой…

— То-то и оно…

Возникшее затруднение ощутимо повисло в воздухе. Отец Валерий кашлянул.

— А может, у дочки совета спросим? — Он улыбнулся так, будто для него самого было загадкой, шутит ли он или говорит всерьез.

Матушка посмотрела на него с недоумением и, прежде чем ответить, с выжидательной задумчивостью помолчала.

— Ну, спроси, спроси. Посоветуйся…

Отец Валерий подозвал дочку, зардевшуюся оттого, что ее будут спрашивать о неизвестных вещах, в которых запутались сами взрослые.

— Дуняша, купим маме шубку, чтобы она не мерзла?

Отец Валерий погладил дочку по голове. Девочка задумалась, чтобы не сморозить такого, о чем пришлось бы жалеть, но никакого подвоха в отцовском вопросе не обнаружила и поэтому смело сказала:

— Купим, купим. Мамке шубу, тебе полушубок, а мне — бахилы, платформы и дутики.

На шубку и полушубок им хватило, а вот на платформы и дутики денег не оставалось, и матушка повела осторожное наступление на мужа: «У кого бы чуть-чуть занять?» «Нет, нет! — закричал тогда отец Валерий, накануне звонивший бывшему другу и нынешнему врагу. — Он не только читает, но и сам теперь пишет! Целую книгу задумал — в оправдание графа Толстого! Читал мне по телефону — сплошные кощунства и крамола!»

Матушка, расчесывавшая и заплетавшая волосы, лишь недоуменно пожала плечами и забросила косу за спину: «Как хочешь, отец. Графа так графа… Разве я настаиваю!»

Они долго крепились и ничего не покупали. Отец Валерий как мог, старался заработать — лепил из глины свистульки, вытачивал на станочке пасхальные яйца, матрешек, неваляшек, а матушка их раскрашивала и продавала на рынке. Но с таким кустарным промыслом особо не развернешься, большую деньгу не зашибешь. Да и стыдно, негоже ему уподобляться Левушке: все-таки отец Валерий поп, а не торгаш, не купец, не коробейник! Уважение надо иметь к собственному сану!

Поэтому капиталы его росли медленно: в жестянке почти не прибавилось. Дочь от обиды ходила уязвленная, гордая и торжествующая: ага, себе купили, а ей шиш! Они заставляли себя не замечать этого, не упоминать в разговорах — помалкивать, но, в конце концов, отец Валерий не выдержал и со стоном сорвал телефонную трубку: «Дружище, еще две тысячи…»

Сумма долга кошмарно росла, и их судорожные усилия укротить его упрямо сводило на нет. Заняли на новый поставец, резной буфет с цветными стеклышками, диван с выгнутой спинкой, украшенную стеклярусом оттоманку, большой абажур цвета морской волны, скатерть с кружевной каймой и вышитые гладью дорожки для буфета и комода. С Левушкой как раз расплатились задолжавшие ему оптовики, и у него скопилась гора ненужных денег.

— Что ж, и они нам многим обязаны! — вздохнула матушка Полина, скучающим выражением лица показывая, что у них нет никаких причин избегать ссылки на этот довод.

— Прошу тебя, прошу тебя… Хватит! — Отец Валерий явно досадовал, что, высказав эту мысль вслух, жена отняла у него тайный предлог для самооправдания.

— А что?! — Голос у матушки дрогнул от обиды и жалости к самой себе. — Я у них как прислуга… сор выметала, полы драила, обед им варила!

— Это несопоставимые вещи. У людей несчастье, а мы… бессовестно пользуемся!

— Почему? Мы же в долг…

— Вернули мы хотя бы копейку?! Человек книги создает, а я… матрешек на станке вытачиваю!

— Еще неизвестно, какие книги. — Матушка напомнила мужу о его же сомнениях и опасениях, которые он высказывал раньше, и неодобрительно промолчала о том, что создание книг кажется ему сейчас чуть ли не подвигом. — Ох, боюсь, шибко мудреные… Не от лукавого ли?

— А!.. — Отец Валерий то ли не находил новых возражений жене, то ли устал от бесплодного спора с самим собой.

В студенческие времена Валерий Маратович (отца назвали Макаром, но мода заставила переименовать в Мараты) относился к презренному металлу легко, беспечно и беззаботно. Он забывал возвращать долги и не уподоблялся тем, у кого, саднило, посасывало, ныло в душе, если долго не возвращали, если же вообще отказывались вернуть, темнело в глазах и подступало обморочное удушье.

Нет, Валерий Маратович был не из таких — он лишь старался, чтобы о его долгах не проведал отец, для которого занимать было хуже, чем пить горькую, драться, буянить и валяться в лопухах под забором. Убежденный противник займов и ссуд, отец всегда приводил ему в пример идейного деда, чья щепетильность в денежных вопросах принимала характер навязчивой мании, и случись ему занять, он мучился, страдал и не успокаивался, пока не возвращал все до копейки.

Да и занимал-то он всегда копейки, считая, что коммунист (а он был из партийцев старого призыва) не должен занимать больше, иначе он рискует обуржуазиться, обрасти собственностью и заразиться жаждой наживы. По его искреннему мнению, государство выплачивало каждому ровно столько, сколько нужно, поэтому они жили только на зарплату, и он счел бы для себя унизительным беспокоиться, суетиться и подрабатывать на стороне. Гордец он был, Агафонов-старший, гордец особого склада, возводивший идейное нищенство в догму и превыше всего ставивший служение двум идолам, перед которыми он трепетал и простирался ниц как перед грозной, божественной, всемогущей четой, — матерью Партией и отцом Государством.

Идейное нищенство заключалось в том, чтобы не иметь, и Агафоновы никогда ничего и не имели, кроме железных кроватей с никелированными шариками, фанерных стульев, черной тарелки радио на стене и этажерки с томами Маркса. Когда сын о чем-либо просил, приставал к отцу, хныкал, сознавая свое бессилие в борьбе с непреодолимым соблазном, тот всегда спрашивал: «Ну, у кого ты это видел?» И, получив ответ, наставлял, воспитывал: «Вот и не завидуй!»

Сам отец таким гордецом не был: и работал, и подрабатывал, но занимать всегда боялся, робел, заискивал перед теми, у кого просил. И чувствовал себя после этого гадко, себя презирал и ненавидел. Валерий Маратович долго доискивался до причины этого страха и, в конце концов, понял: окружающие боятся занимать потому, что все должны. Это смутное чувство преследует их как сознание вины, как первородный грех, не ими совершенный, но им вменяемый. Поэтому и ноет душа, когда не возвращают, поэтому и страшно самому занять, не расплатившись с прежними долгами.

Их, словно потерпевших кораблекрушение, выбросило волною на загадочный, не обозначенный на карте Остров Должников — голый, безлесный, изрытый мышиными норами, с песчаными дюнами и откосами, покрытыми слизистыми водорослями и чахлыми, иссушенными солнцем колючками. И вот они, увязая в песке, собирают в короба эти колючки, взваливают на спину и несут, несут, несут — отрабатывают, искупают долги…

И едва он это понял, как для него стало самым важным испытанием — преодолеть, вытравить из себя этот страх, и Валерий Маратович еще в школе попробовал тайком занять. Стало страшно, и он тотчас вернул. Затем попробовал снова — страх уменьшился, и он слегка запоздал с возвратом. И наконец, осмелел настолько, что и вовсе перестал возвращать, столь же беспечно прощая тем, кто не возвращал ему.

Перестал и почувствовал себя так, словно из прибитых к берегу бревен ему удалось связать плот и бежать с проклятого острова.

Вот тогда-то он и сбросил с себя короб, разогнул спину и ему открылись новые горизонты. Они с Левушкой задавали друг другу упоительно праздные вопросы о смысле жизни, о вечности, о бессмертии, оба увлекались Державиным, и Валерий Маратович был преисполнен натурфилософских, возвышенных («Я царь — я раб — я червь — я Бог») размышлений.

А потом и Державин отпал за ненадобностью.

Валерий Маратович, допытавшись, что второй дед, священник, сгинул на Соловках (куда затем угодил и первый), полностью рассчитался с семейными долгами — сам был рукоположен в дьяконы и вскоре принял таинство священства. Это стало для него окончательным освобождением и спасением: плотик причалил к берегу.

Вместе с матушкой они переселились в бревенчатый домик. Устроились, заимели свою мебель, посуду, хозяйственную утварь, стали солить грибы и квасить капусту в погребке, и все у них пошло чинно, ладно, степенно, по домострою. Вечерами отец Валерий, разгладив бороду и надев очки, читал жития, ругал господ экуменистов, сетовал по поводу раздоров в собственном стане, и ничего его не тревожило (тревожить-то тревожило, но ведь это ничего!).

И вот этот ужасный долг…

О чем бы ни говорил отец Валерий, внутри сосало и сосало. Стал спрашивать у знакомых прихожан, иногда даже на исповеди, — должны ли они и тяготит ли их это. Многие были должны, но никого не тяготило. Тогда он строго внушал, что не возвращать долги — грех (похвально прощать должникам), и старики от смущения кашляли, мяли шапки, а старушки боязливо охали и крестились.

Временами мысли о долгах отступали, и отец Валерий чувствовал облегчение, но затем начиналось снова: маялся так, что, аж в голос стонал. Стонал, охал (по-стариковски), мычал сквозь зубы, словно у него болело. И при этом знал, мог указать пальцем, где болит, стоило лишь вспомнить о деньгах: здесь, под сердцем!

Тогда ему казалось, что он должен не только Левушке — это-то как раз пустяки! — он самому себе должен, не нынешнему, в рясе (с нынешнего взятки гладки!), а тому, из университетских лет, с томиком Державина в руках. «Как это там?» — пробовал он вспомнить наизусть знакомую строчку. — «…Я червь — я…» — и не мог, не вспоминалось, выветрилось из памяти.

И тут у отца Валерия возникла смутная догадка, и внутри затомило, затомило, как бывает от предчувствия мысли, еще не родившейся, но уже кажущейся на редкость верной и точной.

Верной, несмотря на то, что другие, быть может, сочтут ее странной, сомнительной. Но отец Валерий уже за нее ухватился и держался так цепко, что, в конце концов, ему стало ясно: он всю жизнь у себя занимал. Да, занимал, уверенный, что щепетильность и честность, если и уместны, то, лишь по отношению к тем, кому обязан и от кого зависишь, с самим собой же — свои люди, сочтемся — позволительна толика легкомысленной беспечности и снисходительности.

Но получалось, что быть должником самого себя и есть самое страшное. С другими можно расплатиться — пусть даже с опозданием, через годы, с собой же — не расплатишься, упущенное не воротишь. Долги просрочены, и вернуть их — обольщение, сон, обманчивая иллюзия. Караванам в пустыне грезятся тенистые кущи, пальмы, шатры и арыки с журчащей прохладной водой, но стоит вожделенно простереть руки — и они встречают пустоту миража…

В детстве ему хотелось дружить с братьями Майофисами, жившими в соседнем дворе, носившими клетчатые кепки козырьком назад, умевшими свистеть в два пальца и через запасной выход бесплатно проникать в кино. Но родители считали этих мальчиков уличными (к тому, же они, сами жившие впроголодь, угощали весь двор мацой на свою пасху) и познакомили сына с тихим мальчиком Олегом, послушным, улыбчивым, боязливым и скучным.

Олег любил кормить рыбок в аквариуме и подолгу разглядывать, как они, разевая рты, глотают маленьких красных червячков, и вот будущий отец Валерий как бы занял у своего желания дружить с Майофисами чуть-чуть интереса к кормлению рыбок, чтобы дружба с Олегом не выглядела слишком безотрадной и унылой. Этот долг представлялся совершенно безобидным, и он надеялся вскоре вернуть его себе, выбирая друзей по своим склонностям и влечениям. Но это так и не удалось. Майофисы вскоре переехали, и в их квартире сначала поселился татарин с детьми, точивший ножи и лудивший кастрюли, а затем пьяница боцман, который топил углем печи в котельной их дома, вечерами напивался до чертиков и кричал: «Полундра!»

Точно так же и в школе… Он был влюблен в Таню Дубинину, высокую, с пышными золотистыми волосами, схваченными алой лентой, плавным шагом и каким-то дивным запахом, распространявшимся от ее запорошенной снегом шубки, которую она вешала — стеганой подкладкой наружу — на крючок в раздевалке, пушистого шарфика и торчавших из кармана кожаных перчаток. Да, влюблен затаенно, страстно, до сумасшествия, но при этом она казалась ему такой необыкновенно красивой и недоступной, что он из страха быть отвергнутым выбрал ее подругу — Аню Лужину, черненькую, с острым носиком и худыми лопатками.

А чтобы было не скучно приглашать ее на свидания, воображал, что это Таня, и расспрашивал только о Тане. Расспрашивал с такой настойчивостью, что Аня, в конце концов, не выдержала и однажды, расплакавшись, убежала от него в расстегнутом нараспашку пальто и шапкой в руке.

В университете ему хотелось писать диплом о Державине, любимом поэте, но отца Валерия настойчиво отговаривали, ссылаясь на то, что его изучением занимался один из старых профессоров, перед своим уходом повздоривший с начальством (обозвал всех балаганными шутами, лицедеями и хлопнул дверью), поэтому тема для деканата не слишком желательна — не лучше ли написать о Хераскове?! Время поторапливало, нужно было подавать на кафедру диплом, и он как бы взял — совсем чуточку — от своего увлечения Державиным, чтобы сдвинуться с мертвой точки и навалять что-нибудь о Хераскове. Благодаря этой ловкой подмене новая тема стала ему даже нравиться, многое из Хераскова он до сих пор помнит наизусть: намертво въелось в память, а вот «Я червь — я Бог» забыл напрочь и к Державину больше не возвращался.

Когда случилось несчастье с дочерью Левушки, отец Валерий сопереживал, сочувствовал и сострадал ему всей душой, и это как бы давало ему право чуть-чуть занять у своей искренности, позаимствовать у нее корысти ради, чтобы затем (выплатив дож) снова доказать свою преданность, честность и бескорыстие. Отец Валерий убеждал себя, что это произойдет скоро, очень скоро, но срок оттягивался, и проклятые купюры жгли сквозь кожу бумажника.

Последний раз заняли у Одинцовых перед летней поездкой. Раз уж Агафоновы отказались от дачи и больше не снимали свою половину, иначе разговоры о лете вызывали у Левушки с женой печальные воспоминания, отец Валерий с женой решили провести отпуск на пароходе. Взяли билеты до Астрахани, дорогие, первого класса. Пришлось, естественно, занимать. Матушка Полина убеждала мужа, что нет ничего зазорного и предосудительного в том, если они попросят Одинцовых о лишней тысяче, но отец Валерий снова впал в сомнения, помрачнел, нахмурился, насупился.

И тогда жена придумала выход.

Последнее время Левушка Одинцов, охладевший к чтению и сочинительству (книги — это тебе не курсовые!), страстно привязался к их дочери. Он водил ее в цирк, угощал в буфете ломкими, крошащимися пирожными, дорогими конфетами, шоколадом в хрустящей обертке и сладкой шипучей водой, сам показывал фокусы и подражал клоунам, забрасывал подарками — украшениями и нарядами. Поэтому перед очередным его посещением матушка Полина позвала дочь, поставила перед собой и взяла за руку, глядя в глаза с пристальным вниманием человека, собирающегося внушить ей важную мысль.

— Дуняша, когда дядя Лева спросит, куда ты поедешь летом, что ты ему ответишь?

— Что мы поплывем на пароходе.

— Куда? — уточнила матушка, добиваясь от дочери повторения даже того, что она знала без запинки.

— До Астрахани.

— Умница, но при этом ты должна добавить, что тебе этого очень-очень хочется. На пароходе, поняла?

— Поняла… — Девочка перевела взгляд с матери на отца, словно спрашивая, не собирается ли и он по примеру матери убедиться в ее понимании.

— Тогда у твоей матери будет повод тяжело вздохнуть, пожаловаться, посетовать, какие мы бедные, и дядя Лева снова выложит деньги, — вмешался отец Валерий, протирая очки, чтобы скрыть свое неудовольствие и раздражение. — Ах, какая деликатность!

— Помолчи, отец. Не сбивай дочь с толку, — нахмурилась жена и снова обратилась к дочери: — Дуняша, повтори, что ты скажешь.

— Скажу, что я очень-очень хочу на пароходе, — словно отвечая скучный урок, старательно выговаривала девочка.

— До Астрахани, — вновь уточнила матушка.

Солнце пекло, на пристани было жарко, по трапу наседала толпа с чемоданами, и распорядитель что-то кричал в мегафон, перегнувшись через борт. Царившие всюду хаос и неразбериха сначала озадачили, затем обескуражили и смутили, а затем вовсе вывели из себя: отец Валерий не выдержал (нечистый попутал!) и сорвался. К тому же он был без рясы и креста на груди, а они обычно и заставляли его держаться чинно и благопристойно, соответственно тому почтению, которое он вызывал у других.

Поэтому нервы его и сдали: на пароходе устраивались со скандалом. Да и как было не сорваться, если их каюта оказалась занята неизвестно кем, какими-то темными личностями, якобы знакомыми капитана. Сначала им предложили другую каюту, дверь в дверь с туалетом. После этого — снова кукиш, насмешка судьбы! — не нашлось места в столовой первого класса, их сунули на нижнюю палубу, во второй. И отцу Валерию вновь пришлось объясняться с распорядителем, чья повязка доводила его до дрожи, до холодного бешенства.

Когда утряслось и с каютой, и со столовой, он почувствовал себя опустошенным, обессиленным, выпотрошенным. Он даже отказался от ужина и сказал жене, что просто посидит на палубе. И вот вынес полосатый шезлонг, поставил упор на нижнюю зарубку, то ли сел, то ли лег и… забылся. На реке вечерело, заволакивало туманом берега, вдалеке мигали огоньки шлюза, пахло дымком от костра, разведенного на острове, и отец Валерий благодарил судьбу, что хотя бы сейчас никого нет рядом.

Он снял очки, откинулся на спинку шезлонга, расправил плечи и потянулся, испытывая наслаждение человека, осознавшего, что после долгих трудов и волнений он наконец, может успокоиться и отдохнуть: «Ох, суета, суета!»

Сзади тихонько подкралась дочь, осторожно — чтобы не расплескать — поставила перед ним стакан чая и убежала к матери. «Спасибо, малыш!» — крикнул ей вдогонку отец Валерий и, размешивая чай с кружившими в нем чаинками, вдруг поймал себя на странной мысли, заставившей его вздрогнуть и встревожиться, как тревожит тень надвигающегося сачка, уснувшую бабочку…

Жена и дочь задержались на ужине, поэтому все шезлонги были уже заняты. «Что же ты, отец, не побеспокоился, о нас не подумал?! Или ты у нас не голова?!» — спросила его матушка тонким, напрягшимся голосом, стараясь спрятать упрек за безразличной улыбкой. Отец Валерий вновь засуетился, забеспокоился и метнулся за шезлонгами.

На верхней палубе их не оказалось, и он принес шезлонг с нижней палубы, не такой новый, чистый и удобный. Жена сразу заметила разницу, и это напомнило ей об утреннем скандале, снова испортило и омрачило настроение. Отец Валерий стал доказывать, что и на этом седалище можно удобно устроиться, и, ставя упор на зарубку, опять поймал себя на странной — будто тень от сачка — тревоге.

— Что-то мне нехорошо, не по себе… Я, пожалуй, пойду в каюту. Прости.

— Сердце? — спросила она озабоченно и в то же время с оттенком неприязни, не позволяя себе поддаться опасению за мужа, еще не оправдавшего и не искупившего вину перед ней.

— Долги, долги! — зашептал отец Валерий со страшными глазами, увеличившимися в размерах из-за того, что он надел очки. — Пора расплачиваться!

— Доченька, погуляй, — привычно сказала жена Дуняше и, когда дочь послушно отошла, с усталым вздохом обратилась к мужу: — Но ведь вернем, вернем мы эти проклятые деньги!

На первой же остановке — в Угличе — отец Валерий сошел на берег, сказав жене, что ему срочно надо в Москву. «Какая срочность?! Что с тобой?! Не понимаю!» — со слезами спрашивала матушка, но он не слышал ее, смотрел куда-то в сторону — так, словно повернуть к ней голову означало для него ее возненавидеть.

Пароход дал гудок и отчалил, а отец Валерий долго бродил по городу, по жарким и пыльным улицам. Затем стоял в церкви, склонив голову и не поднимая отяжелевшей, словно чужой руки, чтобы перекреститься, и снова бродил. Возле самого вокзала обнаружилось, что на билет в Москву у него нет денег. И он послал телеграмму Левушке: «Дружище зпт три сотни последний раз тчк».

18 января 2000 года

Чары

Счастливцы вы, птицы без гнезда, бездомные бродяги, скитальцы, пилигримы, легко и беспечно поднимающиеся с насиженных мест! Вас магически завораживает мерцание рельсов, освещенных фиалковой апрельской луной, и нездешний, зеленый глаз семафора, словно показывающего путь в иные миры. Вам кажется, ни с чем не сравнимым дурманящий и прогорклый запах железнодорожной насыпи, поросшей полынью и чабрецом, с бурыми шпалами и почерневшим от копоти гравием, нарастающий рев чудовища-поезда, слепящие огни локомотива и мелькание окон, уносящих за занавесками особую, блаженную, райскую вагонную жизнь!

О, как вы жаждете в нее окунуться! Перед вами распахивается ночное пространство, вы предчувствуете веселящее безумие скорости и нетерпеливы, как страстный, горячий молодой любовник: ах, скорее бы! Скорее бы в дорогу — мчаться под стук колес вслед за безумными миражами нового, непознанного, неведомого!

Счастливцы, во мне вскипает зависть, ведь у меня все иначе, и нет для меня большего несчастья, большей хвори и маеты, чем необходимость подняться с насиженного места, покинуть привычное гнездо, расправить крылья для полета. Иными словами, куда-то ехать. Да, необходимость, только необходимость: не хватало еще, чтобы я сам, по собственной воле сунул голову в эту петлю!

Для меня дорога — тоска отпетая. Фигурально выражаясь, распрямленное, разглаженное, туго натянутое полотно моей душевной материи, сотканное из усыпляющего чувства покоя, уюта, мечтательности и лени, свертывается в жгут, стоит лишь робко помыслить о предстоящей одиссее. От этих мыслей, преследующих меня наподобие навязчивого кошмара, я закисаю, я створаживаюсь. Меня не покидает отвратительное, тошнотворное ощущение тревоги, вызванное неотступным приближением назначенного срока. Расстроенные нервы дарят мне все прелести бессонницы, учащенного сердцебиения, я вздрагиваю от каждого шороха и трясущимися руками наливаю себе в зеленую ликерную рюмку успокоительные капли.

Да, я изнываю от тревоги и тоски, отпетой, непонятной, беспричинной, но так хорошо знакомой всем домоседам, укладывающим вещи в дорожный чемодан. О, дорога для меня сродни некоей экзистенциальной драме! Опять-таки выражаясь фигурально, мне свойственно чувство неизлечимой дорожной идиосинкразии. Каково?!

Расскажу об одной давней поездке — давней настолько, что те времена уже мерцают, брезжат в сознании неким подобием мифа. Мифа о золотом веке, который на самом деле оказался бронзовым или даже чугунным. Но миф на то и миф, что у каждого он свой, а раз так, каждый умудрится добыть из чугуна хотя бы крупицу золота.

Собственно, поездочка была самой обычной, особенно по тем временам, когда все обычное утешало своей доступностью, а о чем-то необычном, диковинном, экзотичном и мечтать не приходилось. Вот и эта поездочка была именно такой — на север, к Белому морю, островам… Казалось бы, ну что там — всего лишь ночь и день в поезде, затем несколько часов на катерке! Но сколько раз я взлетал и падал, восторгался, блаженствовал, мучился, завидовал, ревновал — не передать!

Да, у каждого времени свои диковинки, своя экзотика, поэтому гвоздем она засела во мне, эта поездка…

Были у меня знакомые — чета художников. Его звали Вильямом Аркадьевичем, Вилей, Вильямчиком, и был он большим ребенком, воспитанным взбалмошной, вздорной и сумасшедшей матерью.

Дав ему это имя, мать перенесла на него свою безумную любовь к Англии (она и преподавала, и репетиторствовала, и переводила) вместе со всеми суевериями, домыслами и предрассудками человека, ни разу там не побывавшего. Поэтому Вильямчик и вырос этаким мнимым англичанином, приученным к овсянке, чаю с молоком и усвоившим несколько приемов джентльменского бокса беззащитным чудаком, хотя внешность его была так же классична, как и имя. Живописный увалень и толстяк с гривой вьющихся, падающих на плечи волос, великолепно вылепленный лоб, рассеченный загадочной морщиной, широкая грудь оперного баса, рот с капризной складкой салонного льва, откровенно румяные щеки, подкупающе близорукие глаза за стеклышками пенсне! Он столь картинно вписывался в некую воображаемую раму, что рядом с ним стройность, поджарость и худоба показались бы признаками чахлости и уродства.

Имея такой набор доспехов, я бы праздновал победу за победой, устраивал бы шум на всю Москву, ходил бы в героях завистливых пересудов и сплетен. Но, увы, не обладаю, ни гривой, ни широкой грудью, ни капризным ртом и, если по ошибке выйду не на той остановке трамвая, а затем, спохватившись, снова войду в ту, же дверь, меня принимают за нового пассажира, осуждающе оборачиваются и ждут, чтобы я оплатил проезд. Да, я слишком схож с другими, так сказать, един во множестве лиц. И меня донимала досада, что победоносные доспехи Вильямчика ржавели и пропадали втуне.

Он отсиживался затворником дома, вечно что-то напевал, примурлыкивал, потирал поясницу, обвязанную клетчатым пледом, кипятил медный чайник времен замоскворецких купцов и работал дни и ночи, до одури, до изнеможения. При этом, конечно, мучился, сомневался, считал, что его замалчивают и затирают. Но трижды прорывался на выставки — с «Каруселями», «Деревенской баней», «Вербами» и «Ледоходом». Что это была за живопись? Ну, как сказать… шампанское вам по вкусу, но на беду пробка не выстрелила, когда открывали, дала лишь слабый хлопок, и вот вы пьете, нахваливаете, а вам чего-то не хватает, вы чуть-чуть недобираете положенного удовольствия.

У Вильямчика пробка никогда не стреляла, и в своих художествах он был един во множестве лиц. Иными словами, был слишком схож с другими авторами «Каруселей», «Верб» и «Ледоходов». Те тоже работали до изнеможения, мучились, считали, что их затирают, и иногда прорывались. Прорывались, и что с того?! Ни в ком из них не угадывалось, не мерцало, не зыбилось таинственным свечением нечто, являвшее себя в сравнении: вот рябь на воде, едва заметная, несколько слабых морщинок, а что под ней?

Немая глубина, потемки, бездна…

Жену Вильямчика звали Люсей. Маленькие женщины, которых я встречал, все были либо преувеличенно деятельны, честолюбивы, настойчивы в достижении своих целей, либо подчеркнуто, меланхоличны, медлительны и томны, как Люся. Да, маленькая и хрупкая — особенно по сравнению с мужем — она была из той разновидности. В ней, рыжеволосой и зеленоглазой, сквозила кошачья вальяжинка и ленца. Она была томно медлительна и, словно черепашка — есть такие маленькие, грациозные черепашки — она носила на себе свой дом.

Скажем, выпадет случай пообедать наскоро, без изыска, без разносолов, за стойкой заведения, которое на мифологическом языке того времени именовалось забегаловкой: гора неубранной посуды, горчица в стакане, мокрая соль в блюдце, липучки с мухами, запотевшие от дыхания окна, пельмени и кислые щи. Но миг — и вокруг Люси благоуханный оазис чистоты. Горы посуды как по волшебству исчезли, откуда-то взялись салфетки. Вилки и ложки, освободившись от сального налета, приобрели матовый блеск столового серебра. Рядом недвусмысленно появились ножи, и в целом убранство стола приобрело видимость самой изысканной сервировки.

Да и кухня преображалась после того, как пахучие кислые щи Люся сдабривала заранее припасенной, густой и жирной сметаной, к пельменям добавляла пикантную закуску, солила, перчила, купала в масле, и, насаженные на вилку, они казались пищей богов. Да, при всей своей ленце Люся умела создавать уют и удобство в любых условиях, и это вовсе не парадокс, поскольку удручающее отсутствие оных было единственным стимулом, способным пробудить в ней кипучую жажду деятельности.

Единственным, помимо искусства.

Если Вильямчик живописал, то Люся была, что называется, скромной прикладницей: ее приглашали для придания изыска внутреннему убранству заведений, которые на том же мифологическом языке именовались дворцами, клубами, ресторанами, хотя по сути своей оставались теми же забегаловками. Но чтобы скрыть суть, следовало придать некий изыск, и Люся добросовестно придавала. Ее стиль всегда легко угадывался. Большие архитектурные пространства она дробила на маленькие, альковные, интимно замкнутые уголки, испытывая неумеренное пристрастие к ширмам, перегородкам, декоративным нишам, ложным каминам, фонтанам и аквариумам с рыбками. При этом в своей мастерской она тоже напевала, примурлыкивала, сыпала прибаутками, то ли переняв эту привычку у мужа, то ли просто потому, что, когда целыми днями остаешься наедине с картоном и угольками, возникает потребность выговариваться, чтобы язык не онемел.

Вот тогда-то и спасают невинные шутки-прибаутки…

Познакомились мы случайно, продолжилось же наше знакомство благодаря тому, что мы стали соседями по даче, а дача по тем мифическим временам — и монастырь, и скит, и гнездо, и усадьба, и яма, и каторга. Поэтому и дачное соседство — особое, и случайное, и не случайное, словно избирательное сродство.

Той весной, в самом конце мая, — как раз зацветала сирень, в оврагах щелкали соловьи, гремели короткие и сильные грозы — я ездил по дачным пригородам, надеясь снять на лето домик с терраской, мезонин, флигелек. И вот на одной из станций мне встретилась маленькая рыжеволосая женщина в панаме, холщовом сарафане и пробковых шлепанцах на босу ногу. Женщина возвращалась из здешнего магазина с буханкой хлеба и бидоном молока, который она пыталась пристроить к багажнику велосипеда. Но ей это никак не удавалось, и, готовая заплакать от досады и стукнуть кулачком по седлу, она все больше убеждалась, что вместо того, чтобы ехать на велосипеде, ей придется везти его, держа в руках свою поклажу.

Особое уныние внушала ей мысль о том, что нужно будет одной, без посторонней помощи, подниматься на железнодорожный мост. Поэтому, едва завидев меня, единственного горемыку, высадившегося с поезда, она посмотрела в мою сторону с отчаянной мольбой. Этот взгляд из-под панамы — лицо чуть-чуть затенено, загар, кажется матовее, глаза сияют глубоким и влажным блеском — этот взгляд меня странно ожег…

Я ловко перенес велосипед через мост, настолько заслужив этим ее доверие, что она вручила мне и бидон, себе же оставила лишь буханку, — оставила с явным намерением отломить кусочек от душистой горбушки. Догадавшись, что она дачница, я спросил ее так, словно от ее ответа отчасти зависело, суждено ли мне стать ее надежным спутником и проводить в направлении дома:

— Хорошие здесь места? Лес, речка есть?

— Что вы! Места ужасные! Ни леса, ни речки — одни гнилые болота! Старухи-колдуньи по избам сидят! Хлеб раз в неделю привозят! Но мой муж влюблен в охру и пишет здешние заброшенные карьеры, — сказала она, описывая окружающую местность так, чтобы уберечь меня от соблазна последовать их примеру и поселиться в такой глуши.

Я понял, что имею дело с художниками и не слишком счастливой семейной парой. Влюбленность в охру заставила меня предположить, что и другие цвета имеют здесь столь же преданных поклонников.

— А у вас какой любимый цвет?

Она смутилась и явно посетовала, что мой вопрос заставляет ее сознаться в том, в чем ей не слишком хотелось бы сознаваться.

— Видите ли, я… не различаю цветов. Я дальтоник, хотя у женщин это бывает редко.

— Значит, вы не художник?

— Нет, я художник. — Женщина опустила глаза в знак того, что, осознавая всю странность подобного заявления, она все же настаивает на нем. — Просто я пользуюсь не красками, а грифелем и углем. А там, где нужны краски, мне помогает муж.

— Ну, что ж, — я развел руками, признавая как факт то, что расходилось с моим привычным представлением о художниках, — линией тоже можно многое выразить. А я вот ищу, где пристроиться на лето, — сказал я, словно мои предыдущие вопросы были вызваны совсем иными намерениями, а ее предостережение и навело меня на мысль обосноваться поблизости. — Мне эти места подойдут. Будем с вами соседями.

— У нас по соседству как раз сдается. Совсем недорого.

— Вот и прекрасно. Как вас зовут?

— Люся, — ответила женщина, вновь обжигая меня взглядом из-под панамы.

Как сосед я бывал у них каждый день. У калитки меня встречало идолище, вырубленное Вильямчиком из дубовой колоды, у крыльца сушились охотничьи болотные сапоги, на плите кипел медный чайник. Сам Вильямчик примурлыкивал у себя в мастерской, а Люся лениво качалась в гамаке, раскрыв на коленях назидательно толстую книгу, прохаживалась от забора к забору, кормила молоком писклявого котенка и даже не вспоминала про свои картоны и угольки.

Все выглядело так, будто меня как магнитом притягивало к Вильямчику, и, едва поздоровавшись с Люсей, я спешил к нему, словно охваченный стремлением в страхе бежать от нее и истомленный, измученный жаждой его увидеть. В мастерской я замирал от восторга перед холстами — замирал так, словно на мгновение терял дар речи, становился невменяемым, ничего не видел и не слышал, до того поражали, околдовывали его краски.

Конечно же, перед такой чудовищной и бесстыдной лестью устоять невозможно. Вильямчик был вынужден волей-неволей отвечать на мои порывы, и со стороны могло показаться: какая прекрасная дружба! Дружба единомышленников, собратьев по искусству, избранников муз, творческих натур! Наверное, никто не удивился бы, если бы в какой-то момент я тоже взял в руки кисть, повязал фартук и встал к мольберту, хотя на самом деле притягивал меня не этот магнит, и Вильямчик вряд ли нашел во мне родственную душу.

Правда, я иногда балуюсь красками и вовсе не лишен этого дара, но я лишь любитель, дилетант — спешу заверить… Я занимаюсь искусством лишь чуть-чуть, что называется, для себя, и никому не показываю моих полотен. Не потому, что я стыжусь и боюсь оконфузиться, а потому, что я в известном смысле аристократ, — аристократ, если не по рождению, то по духу, по отношению к искусству — это тоже мой миф. Мне, знаете ли, чуждо заунывное трудолюбие кухарки. Выражаясь в свойственной мне манере, я произведен на свет с иммунитетом ко всему на плебейский манер созидательному, творческие муки и страдания для меня пошлы и вульгарны.

Объясниться поподробнее? Извольте…

Вообразим для примера некий агрегатик, которому велели: трудись, работай, вращай лопастями, мы будем подбрасывать, а ты мели. И вот мелет, бедняга, все подряд: и овес, и пшеницу, и сор, и шелуху — ничем не брезгует. Аж взмок от натуги, а все трудится, дребезжит, да еще в жалком азарте просит: мол, давайте, подбрасывайте! Выдержу, стерплю, превозмогу, перестрадаю…

Не хочу я быть таким творческим агрегатиком, взваливая на себя чужие горести, беды, слезы, надежды. Не хочу дребезжать за всех. Я лишь изучаю искусство и люблю его как ценитель. При этом для меня важно, чтобы была обрезана пуповина, связывающая творение с его творцом. Творец с его причудами, прихотями и капризами мне чужд, враждебен и неприятен, и меня совершенно не занимает, какие он носил сюртуки, повязывал галстуки, какими прыскал себя духами, что ел, с кем спал и сколько рюмок выпивал перед ужином. Даже если это и повлияло на созданный им шедевр, неким образом отразилось на нем — что с того, ведь и горшечник пользуется глиной! А для меня все так называемые побудительные мотивы, прототипы и прообразы — всего лишь глина! Глина, и не более того!

Ценность искусства не в его создателе, не в материале, а в форме. Чистота формы — вот чем следует наслаждаться! Форма же очищается со временем, поэтому я предпочитаю искусство не близких мне эпох и уж тем более не моей бесформенной, вспученной, несоразмерной эпохи, а эпох далеких, выделанных веками, чеканных. Скажем, мой сосед-скульптор изваял, мой друг-художник написал — увольте, пощадите, не донимайте приглашениями посетить вашу мастерскую. Будь вы хоть трижды гений — смотреть не стану. Почему? Да потому что мы с вами в одно время живем, по одним улицам ходим, одним воздухом дышим, и пока все это не выветрилось, вместо искусства мне будет показывать плаксивую рожицу жизнь.

Да и ты, сочинитель, не зови меня на чтение твоих рукописей: не пойду, поскольку меня сегодня вечером ждет Гомер. Гомер, брат, не тебе чета. Ты низок, подл, ревнив, завистлив, а он… Нет, не будем говорить, каков он: слава богу, об этом ничего не известно, но зато «Одиссеей» я способен насладиться во всех оттенках, отзвуках, переливах. Ведь мне она принадлежит больше, чем ему!

Разве он проникся значением созданного им, постиг, осознал величие своего труда?! Нет, он лишь в муках выносил и родил свое детище, насладились же его искусством другие, прозвавшие великого старца слепцом (так измученная родами мать едва лишь внемлет восхищенным возгласам нянек, пеленающих ее дитя). Гармония, пропорции, совершенство — это язык ценителей. Творцы же говорят иначе: страдание, жажда, мука. Поэтому я пребываю среди первых — по эту сторону барьера. Пусть на арене убивают быка — я лишь скромно поаплодирую тореадору. Все равно в выигрыше останусь я, зритель, а не он, участник и победитель…

Впрочем, я слишком увлекся сравнениями — увлекся настолько, что дал повод уличить меня в сходстве с тем агрегатиком (в тореадоры я, как уже было сказано, не гожусь: ни осанкой, ни статью не вышел, да и воинственности во мне маловато). Если я и впрямь на него похож и если я позволил себе восторгаться полотнами соседа-художника, то это симптом тревожный, и, хоть я и не сочинитель, мне не избежать продолжения рассказа о дачном соседстве и втором магните, который меня так притягивал и отталкивал.

Когда Вильямчик кончал работать, он мыл кисти и счищал с палитры краски, а я, его восторженный поклонник и ценитель, разыскивал Люсю, чтобы поведать ей о своих восторгах. Она с участием меня выслушивала и как, будто соглашалась со мной, поскольку я расточал похвалы полотнам ее мужа, но при этом мои похвалы ей не столько льстили, сколько заставляли усомниться в собственных похвалах, расточавшихся когда-то по этому же поводу. Люся словно бы узнавала во мне себя прежнюю, такую же восторженную, и понимала, что теперь она такой быть не может, раз эта роль вполне по силам новичку.

Значит, ей выпадала другая роль, — роль трезвого свидетеля, соглядатая людских ошибок и заблуждений. Ему, этому соглядатаю, восторженный и наивный новичок способен заменить былого, испытанного кумира…

Втроем мы отправлялись бродить по болотам (у хозяев нашлись сапоги и для меня, и для Люси). Иногда мы спускали на воду, спрятанную в траве плоскодонку, выплывали на глубину, разгоняя веслами тину и распугивая дремавших на корягах стрекоз, и рвали кувшинки, срезали камыши или забрасывали удочку: кое-где в затонах клевала рыба. Вильямчик сиял от счастья, вытаскивая окунька за окуньком. На берегу, мы разводили костер и варили уху: в котелке отрадно, с умиротворяющей дремотой побулькивало, и над кочками разносился сладкий дымок. Если не хватало соли или картошки, мы с Люсей посылали Вильямчика к старухам-колдуньям, и те щедро одаривали его всем необходимым — не только картошкой, но и перцем, укропом, лавровым листом.

Потчевали они нас и взваром, который готовили из сушеных яблок, чернослива, изюма и целебных трав: мы по очереди отхлебывали из кувшина и высказывали шутливое опасение, а не подмешали ли они к нему приворотное зелье и не суждено ли кому-нибудь засохнуть от неразделенной любви. При этом Вильямчик отводил взгляд в сторону, а Люся загадочно смотрела на меня…

Вечерами всходила полная луна, отливавшая перламутром, переплеты соседских террас зажигались квадратиками света, на болотах ухала сова, заходились восторженным кваканьем лягушки, а мы, собравшись у самовара, говорили и говорили. О, разговор — это моя стихия! Не речи с трибуны, не лекции с кафедры (хотя я и читаю курс в университете), а именно разговор вечерком, за чаем, под гудение самовара. Разговор с собеседниками, один из которых друг, появившийся недавно и еще не ставший проверенным, испытанным и неопасным, а другой — его жена (тем-то он и опасен), слушающая внимательно, с затаенным восхищением, враждебностью и неприязнью…

Не созданный для долгих бесед Вильямчик вскоре исчезал под тяжеловесным предлогом, и мы с Люсей оставались вдвоем, испытывая при этом такой страх и замешательство, что предлог уже не казался нам таким тяжеловесным и мы сами с радостью воспользовались бы им, если бы Виля нас не опередил. Враждебность и неприязнь во взгляде Люси становилась слишком откровенной, словно она готова была возненавидеть меня за то, что не может при мне встать и уйти. Единственным спасением для нас был разговор — все тот же разговор об искусстве, хотя мы с удивлением обнаруживали, что выбрать этот предмет нас заставляло присутствие Вили. Стоило же ему исчезнуть, и в разговоре появлялась натянутость, свидетельствовавшая о том, что каждый сосредоточен в мыслях совсем на другом предмете…

Иногда исчезал и я — не выдержав этой пытки, на три-четыре дня отлучался в Москву. Люся охотно меня отпускала, уверяя, что будет только рада, если мы ненадолго расстанемся, что она с удовольствием побудет одна, вернется к своим картонам и уголькам. Но чем дольше я задерживался, тем с большей досадой и раздражением она меня встречала, словно я был неприятен ей именно тем, что позволил сполна насладиться одиночеством (при муже, постоянно занятом работой) и творческим досугом.

Мои отлучки не нравились ей еще и потому, что она смутно догадывалась об их причине, о которой я умалчивал, а она не решалась спросить, словно вопрос был равносилен признанию. Признанию в том, что она неравнодушна не столько ко мне, недостойному такой жертвы, сколько к тому, чтобы мои летние, свободные от лекций дни были поровну распределены между Москвой и дачей. Но поскольку равенство постоянно нарушалось в пользу Москвы, Люся, в конце концов, не выдержала, взревновала и задумала коварный и хитроумный ответный ход.

Когда однажды вечером мы как обычно собрались у самовара, она скучающе зевнула, потянулась с кошачьей вальяжинкой и ленцой, забросила за спину рыжие волосы и произнесла:

— А не махнуть ли нам к Белому морю, на острова? Как вам моя идея? — Она посмотрела на мужа, тем самым заручаясь правом задержать такой же пристальный и испытующий взгляд на мне.

— Идея прекрасная, но вот только… — Виля вздохнул, заранее смиряясь с тем, что все его возражения окажутся лишь подготовкой к тому, чтобы покорно согласиться с предложением жены, — мне надо закончить картину.

— Значит, едем! — Люся ободряюще кивнула мужу, тем самым вознаграждая его за то, что даже не удосужилась принять за отказ ссылку на столь малозначащий довод. — Едем все вместе, втроем. Надеюсь, ты не против? — Обратившись с этим вопросом ко мне, она отвернулась, чтобы не смотреть на меня после того, как я в полной мере оценил значение ее пристального и испытующего взгляда.

— Признаться, для меня это тоже несколько неожиданно. Мне надо кое-чем заняться, подготовиться к лекциям…

— Вот и замечательно! Я в тебе не сомневалась!

Я также не был удостоен того, чтобы мою ссылку приняли за отказ.

— Значит, едем! — воскликнул я, потирая руки в знак того веселенького удовлетворения, которое вызывала во мне мысль о том, как легко мои отказы превращаются в согласия.

Не странно ли, что я согласился, так легкомысленно поддался соблазну — при моей-то дорожной идиосинкразии?! При моем закисании и створаживании?! Неужели ангел-хранитель не вразумил меня, напомнив, что я закоренелый домосед, не созданный для подобной одиссеи?! Неужели он не остерег меня устрашающим видением дорожной жути, припахивающих серой вагонных колес, пустынной, низкой, насквозь продуваемой ветром платформы, железнодорожной насыпи, своим скатом напоминающей могильную, арестантски-полосатого шлагбаума, переезда и домика стрелочника с наглухо забитым окном, похожего на разбойничью избушку?!

А что за адская вещь вагон! Накрапывающий зябкой капелью умывальник, наискось расчерченное дождем окно, чай в сиротских граненых стаканах, казарменное куцее одеяло, застиранное, замыленное, засиненное постельное белье.

И трясется такой вагончик день и ночь — без конца…

Я и вправду готовился к лекциям, рассовывая по книгам закладки, выписывая на карточки имена и даты. К тому же смутно распознанная, но до конца не разгаданная Люсей причина заключалась в том, что к Москве меня привязывали осторожные и пугливые планы семейного устройства, матримониальный зуд.

Да, весьма деликатные обстоятельства обязывали меня перейти из холостяцкого состояния в женатое. Правда, я еще обитал в своем одиноком логове на Сивцевом Вражке, среди завалов книг, рассохшихся, скрипучих, пыльных кресел, исполинских шкафов, буфетов с темными пещерными недрами и продавленных диванов, диванчиков, оттоманок и пуфиков. Но была уже такая Надежда Марковна, вдова бальзаковских лет, моя повелительница, царица, могущественная хозяйка, высокая, статная, с поднятыми прической и заколотыми гребнем волосами, ямочками на локтях и началом пышной, налитой груди в вырезе атласного халата. Снисходительная к моим желаниям, она умела почувствовать, угадать и выделить из них самые пылкие, жгучие, требовавшие немедленного удовлетворения. Прочие же растягивала изнывающей, томительной, сладкой чередой во времени, выманивая их из меня с помощью блюдечка абрикосового варенья, надломленной серебряной ложечкой пирожного, кусочка душистой дыни, насаженной на вилку котлетки с каплей горчицы, трепещущего, замутненного жиром студня, дымящейся тарелки огненного борща с пирожком. Выманивала до тех пор, пока пылкие и жгучие желания не ударят мне хмелем в голову, не обдадут жаром щеки и не заставят ее снисходительно откинуться на спинку дивана, потянуть себя за поясок и стыдливо погасить лампу.

Надежда Марковна жила в Замоскворечье, на тихой Ордынке, за окном с геранями и кисейными занавесками. Я бывал у нее все чаще, оставался все дольше, и меня вовсе не пугало то, что она собиралась поставить на моем холостяцком прошлом маленький крестик, похожий на один из тех, которыми она вышивала узоры на пяльцах.

Уведомленная мною по телефону о предстоящей разлуке, она сочла безрассудной мою северную одиссею и, как Сцилла, звала меня назад. Она настаивала, приказывала, требовала, просила, умоляла, но была и Харибда.

Да, Харибда, чьи чары оказались сильнее.

Любили ли вы когда-нибудь жен ваших друзей? О, это самый сладостный, блаженный, мучительный вид любви, уверяю! Вы бываете у них, вас встречают как доброго знакомого, с вами милы, приветливы, внимательны. И вы стараетесь отвечать тем же, галантно вручаете цветы и выкладываете подарки, милые пустячки, искренне радуясь счастью этого дома, и только слишком часто и надолго задерживаете на хозяйке словно бы случайный, мимолетный, ничего не значащий взгляд…

С хозяином же у вас дружба, и, когда вы втроем находитесь в комнате, вы обращаетесь к одному ему, беседуете лишь с ним одним, нахваливаете его полотна, смеетесь его шуткам, прибауткам и думаете: «Нет, никогда…» Конечно, вы никогда себе не позволите, ни жестом, ни намеком… И вот тут-то — какая там Надежда Марковна с ее вареньем, дыней и котлетками! — и настигает вас любовь.

Настигает, как сумасшествие, как лихорадка, как удушье — Бог не приведи…

Высадились мы в северном городке, двухэтажном, сбитом из черных досок. Был вечер, а вечера на севере — фосфорические. Мерцал, светился, лиловел воздух, и крыши казались выбеленными мелом. Протяжно выли псы, и дальний пароход, затерявшийся в прибрежной темноте, отвечал им одышкой старого тромбона. Надо всем истаивала млечная луна, под которой оловом отливали заборы, колокольня и купола полуразрушенной, а затем отремонтированной под склад и покрытой железом церкви.

В городочке этом доживал свой век мой дальний родственник, некогда сосланный сюда кулак-мироед дед Осип, седой как лунь, подслеповатый, в круглых очках — у него мы и переночевали. Перед сном старик усадил нас за стол, налил по стопочке из огромной мутной бутыли, сам выпил подряд две рюмки, прочувствованно крякнул, прослезился, занюхал рукавом, а про нас забыл, словно не наливал. Тогда и мы, с сомнением переглянувшись, выпили.

Дед Осип поставил на стол чугунок с картошкой и спросил, как меня зовут и чей я сын. Стало ясно, что меня он тоже не помнит. Вспомнил он только Люсю — посмотрел на нее, погрозил пальцем и с проникновенным укором спросил, почему она так долго не приезжала…

Утром дед Осип на своей моторке отвез нас на острова. Высадившись на берег, мы помахали ему рукой и пообещали, что на обратном пути непременно навестим. Как нежно мы его любили, нашего деда Осипа, особенно Люся!..

Может быть, поэтому наша одиссея началась с того, что мы с Люсей приуныли и заскучали, хотя упорно старались этого не показывать. Заскучали так, словно нам больше всего не хватало деда Осипа, который ее узнал, меня не узнал, а на Вильямчика вовсе не обратил внимания, отчего рядом с ним, третьим, там мы могли быть вдвоем. Здесь же, на острове, третьим был Виля, с которым мы не могли себя чувствовать так, словно нас двое, но мы не отваживались признаться в этом — ни ему, ни себе.

И оставалось нам только скучать, как скучают люди, обманутые в своих ожиданиях, но вынужденные это утаивать и скрывать. На самом же деле дачное соседство казалось нам утраченным раем, и на туристское снаряжение мы взирали как на раскаленные пыточные щипцы. Да, особенно я. Дорожная жуть явилась мне во всем своем омерзительном, тошнотворном обличье, и один лишь Виля не унывал, не скучал — напротив, он был в восторге от нашей одиссеи.

Нас с Люсей это слегка настораживало, и невольно закрадывалась мысль: а не догадывается ли Виля, что он нежеланный третий, и не старается, ли показать в отместку, как ему хорошо в нашем обществе, как он доволен и счастлив? Но затем эти подозрения отпали, и мы должны были признать: нет, не догадывался и, как, ни странно, был просто счастлив. Счастлив и — вопреки нашим ожиданиям мести — благодарен нам за то, что мы уговорили его поехать.

Виля ликовал и блаженствовал, заставляя нас плестись с рюкзаками по двадцать верст в день и почти не давая времени на отдых. «В дорогу! В дорогу! Трум-ту-ру-рум!» — сигналил он, приставив ко рту сложенную трубкой ладонь, лишь только мы находили местечко для привала и в изнеможении сбрасывали рюкзаки. Так он подгонял нас, тормошил, торопил, подбадривал и, в конце концов, совсем замучил.

— Хватит! — со слезами на глазах воскликнула Люся, когда мы неизвестно куда пробирались сквозь колючки и заросли, и ее отчаянный вид служил доказательством того, что, однажды остановившись, она больше не сдвинется с места. — Я не могу! Я устала! Это пытка!

— Да, пожалуй, пора возвращаться, — виновато произнес я, чувствуя себя предателем перед Вилей.

И эта заранее признанная вина заставила его обидеться на меня больше, чем на Люсю, словно не оставляла ему ничего, кроме необходимости меня простить и подчиниться общему мнению.

— Ну вот… — Он вздохнул, состроив жалкую гримасу, словно я предлагал ему, вырвавшемуся на волю, снова вернуться в клетку. — Такие озера, сосны, камни, мхи, а вы — возвращаться!

— Дорогой, обещаю, камни мы тебе найдем, но только не мучь нас больше! Я раскаиваюсь в своей нелепой затее. Зачем нам этот север! Эти комары! Ты был прав, когда отказывался сюда ехать, и мы с тобой полностью согласны. Навестим деда Осипа, побудем у него недельку, отдохнем, а потом — в Москву. Тебя ждет твой мольберт, твои холсты, твои краски, твоя палитра. — Люся старалась удлинить перечень предметов, который позволял удержать внимание мужа на спасительной мысли о необходимости смены декораций.

— Но мне здесь так нравится! Я словно заново родился, я ожил, воскрес! Я впервые понял, что такое север!

— Жаль, что ты не понимаешь многого другого. Но мы тебе объясним, — сказала Люся, из жалости, к мужу улыбаясь ему так, словно он был человеком, не нуждавшимся, ни в каких объяснениях.

Восторженность Вильямчика казалась нам глупой, смешной и неуместной, и мы с Люсей снисходительно удивлялись его способности всему радоваться, всем восхищаться. Нам казалось, что тот, кто причастен творчеству, не должен позволять себе такую бесхитростную наивность, а, напротив, ему подобает вести себя так, чтобы в его облике угадывалось нечто совсем другое — искушенность в страстях, пресыщенность наслаждениями, тайная порочность и склонность к утонченному разврату. Тогда — это художник, демон, а не агрегатик! И нам с Люсей приятно льстило, что, хотя мы были и не слишком причастны, в нас угадывалось.

На одном из привалов, когда мы с Люсей выскребли ложками котелок с кашей и в осоловелом изнеможении людей, утоливших свой голод, замерли, поникли, прислонившись спиной друг к другу (вот она, пресыщенность наслаждениями!), Вильямчик ткнул пальцем в карту и сообщил, что поблизости есть часовенка, чудо архитектуры, построена без единого гвоздя. Мол, дружно встаем и через полчаса будем там. Мы с Люсей возроптали и наотрез отказались. Виля с каким-то ребячливым вздохом проглотил обиду, попыхтел, потоптался на месте и снарядился в путь один.

Мы только подсмеивались…

Виля ушел, и было перед нами тихое озеро с кривизной камышового берега, мелколесьем, спускающимся к воде, крапленными янтарем валунами и слоистыми плитами известняка. Были сосны с черепично-красной корой, мшистые бугры с лиловыми бусинами ягод, и мы с Люсей вознаградили себя за однообразие немудреных походных удовольствий. Мне было позволено почти все…

Вильямчик тоже вернулся вознагражденный, восторженно расписывая нам, что за великая вещь деревянная архитектура, венцы, гребешки, и вызывая меня на спор, чтобы доказать ее превосходство над итальянской, каменной. Бедняга, он был слеп, считая меня поклонником архитектуры…

По желанию Вили, совпавшему с нашим невысказанным желанием, мы задержались на стоянке: он мечтал живописать свою часовенку, а мы изнывали от жажды остаться вдвоем. И лишь только Виля с этюдником на плече исчезал в зарослях прибрежного камыша, Люся царственным жестом маленькой женщины, уверенной в своем могуществе, подзывала меня к себе… После того как мы бросались друг к другу, досадливо и нетерпеливо срывая с себя одежды, ликуя, блаженствуя, упиваясь своим первобытным бесстыдством, нас вдруг охватывало чувство вины перед Вилей. И притихшие, пристыженные, смиренные, мы приносили ему обед.

Приносили, заботливо черпали половником и наливали из закопченного котелка в миску. А сами заглядывали в этюдник, на котором отобразились следы мученичества: часовенка так, часовенка эдак, при полуденном солнце, солнце за облаками и проч, и проч. Не слишком ли просто и бесхитростно?! Все-таки искусство — это не котелок со щами и не ведерко с кашей…

Унося опорожненный живописцем котелок и ведерко, мы с Люсей бродили и целовались. Целовались с нежностью, которая нераскаявшимся грешникам заменяла прощение. Озеро янтарно рыжело от водорослей, крестики сосновой шелухи вертелись в воздухе, облезлой белкой скакала на ветру ветка орешника. Мы заваривали чай на костре, и плыл над озером дым…

— Все-таки жаль его, очень жаль, — сказала Люся, вздыхая так, как, будто до этого она принимала за жалость нечто другое и лишь теперь поняла, что значит жалеть по-настоящему. — Какой-то он смешной, нелепый и несчастный…

— Ну, почему же? — Когда при мне жалели других, я больше всего боялся, как бы и во мне случайно не обнаружился повод для жалости, и поэтому осторожно пытался внушить, что и другой ее не слишком заслуживает. — Он по-своему счастлив. Счастлив тем, что доверчив. А доверчив потому, что кроток. Кроткие же, как известно, блаженны. Ха-ха-ха!

Люся посмотрела на меня так, словно до того, как она услышала мой смех, она думала обо мне лучше.

— Не понимаю, что тебя развеселило.

— Могу объяснить: я смеюсь над самим собой. Я ведь тоже всего лишь доцент, а не академик. Ни одной книги в жизни не написал.

— Не написал и гордись. Лучше вообще не писать, чем писать то, что другие пишут.

— Глядя на нас, и не распознаешь, кто из нас в каких списках числится…

— Мне кажется, ты на что-то намекаешь. Только не слишком удачно…

— Я намекаю на то, что теперь у тебя появился лишний предлог для того, чтобы сравнивать меня с мужем. И вот ты сравниваешь, сравниваешь, сравниваешь!

— Вас нельзя сравнивать, ведь ты не просто лучше. Ты — это совсем иное дело, — произнесла Люся так, словно что-то лишь ей одной ведомое мешало уподобить меня Виде.

Дождь этот начинался медленно, за лесом долго погромыхивало, ворчало, вспыхивали бледные зарницы, и от безветрия казалось, что воздух накрыт глухой, тяжелой шубой духоты. Затем эту шубу словно сорвало, внезапно ударил ветер, и полетели крупные, сплющенные капли, прибивая дорожную пыль. Началось! Мы с Люсей — мигом в палатку, задраили полы, застегнули молнию. С краев все равно подтекало, и были мы с Люсей в восхитительной тесноте… Прижимая ее к себе, я с усмешкой представил, как сиротливо мокнет сейчас Вильямчик, прячась под деревом и заслоняя от капель свои холсты. Зато над нами Зевс-громовержец восседал во всей красе!

Хоть я и не Гомер, хвала и слава тебе, отец богов!

Когда отвесная, шумная, гулкая стена дождя стала крениться, затихать и наконец мягко опала, мы натянули сапоги и выбежали из палатки. Всюду текло, струилось, капало, воздух казался сладким от послегрозового озона, и вздумали мы купаться. Разделись, окунулись в теплую воду, поплыли… Люся, как она легко и изящно плавала и какой обольстительной была в воде! Вылезли на островок отдышаться — уже любовники, давние, испытанные, не стыдящиеся друг друга. Ах, эта ее ускользающая вальяжинка, ленивая грация маленькой женщины, длинные рыжие волосы на узких плечах, тонкие предплечья, высокая грудь… И после дурманящих поцелуев как она все по-домашнему устроит, хорошо, удобно…

Там, на островке, меня знобило от счастливой лихорадки, от взвинченного восторга перед нею; я деревенел… Мы снова поплыли рядом, сплетясь руками. На берегу натянули рубашки, разожгли костер, чтобы согреться, и во мне после всех испытанных мною восторгов перед Люсей возникло вдруг мстительное желание, не знаю, откуда взявшееся, — презирать и ненавидеть Вильямчика. Я уничтожал его в собственных мыслях, топтал ногами, и тоже с лихорадкой, взахлеб, в упоении. Я с нетерпением ждал, когда он вернется со своей жалкой и куцей живописью, и я смогу осмеять его и унизить. Где же Вильямчик, где он, родимый?! Мне казалось, что я не стану ничего скрывать, лукавить и прикидываться, не уберу руку с маленького Люсиного плеча. Пусть знает, видит — пусть…

Грузный, промокший, взлохмаченный, Вильямчик, словно медведь после спячки, вывалился из орешника на нашу поляну, оставил в стороне этюдник, присел у костра, грея руки. Затем стал стаскивать с себя мокрую насквозь ковбойку. Затем сказал, словно удивляясь тому, что сам не может определить, доволен он или разочарован:

— Сегодня кончил «Часовню». Все!

— Ну-ну! Покажи! Оценим! — возрадовался я петухом.

Вильямчик вздохнул, словно бы стараясь побороть легкую тошноту опустошенности, мешавшую ему приблизиться к этюднику. Он молча, кивнул в его сторону и стал хлопать себя по голым бокам махровым полотенцем. Я фиглярски взял на себя роль салонного распорядителя, паркетного шаркуна, разрезающего ножницами алую ленточку.

— Почтенная публика, прошу!

И Зевс-громовержец меня покарал. То, что мы с Люсей увидели, заставило нас онеметь. Часовенка была словно опущена в глубокий лесной колодец, окутывавший ее сумраком, и лишь на чешуйках крыши лежал золотистый солнечный свет. Художник с мученическим любованием вглядывался в цвета, до резкой ясности выделив оловянный цвет осин, перламутр мха, мглистое днище глинистого оврага и ромбовый узор на матовом стволе берез. Часовенка же будто падала. Она и на самом деле была слегка покосившейся, но Виля усилил и подчеркнул ее неустойчивость, ее неудержимое стремление вниз, поэтому картина внушала острое чувство, что сейчас что-то произойдет, страшное и непоправимое.

— Что же ты хотел выразить своей пизанской башней? — спросила Люся, требуя, чтобы он самому себе объяснил то, что ей казалось до смешного ясным.

— Ну, наверное, жизнь в мире неустойчивых вещей, — поднатужился Виля, со стыдом сознавая, что он не слишком силен в объяснениях.

— Что же ты видишь неустойчивого в жизни! Напротив, в ней все так устойчиво, что возникает опасение, как бы не застоялось… Но, может быть, любовь?! — язвительно осведомилась она, вкладывая в свой вопрос больше, чем он вложил в предыдущий ответ, и требуя от него того же.

Вильямчик покраснел и смолк, чувствуя, что ему не выполнить этих новых требований.

— Тогда выпрями ее как-нибудь. Вот краски, вот кисть… — Люся повелительно и небрежно кивнула в сторону холста с часовенкой, не желая вплотную к нему приближаться, пока не будет исправлен этот раздражающий, кричащий недостаток.

И тут я истошно заорал:

— Нет!!

— Что с тобой?! Не понимаю… — произнесла Люся с той холодностью, которая обозначала границу меж теми, кто недавно относился друг к другу слишком горячо и пылко.

— Нет, нет! Эта картина… в ней… в ней ничего нельзя менять! Ею можно только… любоваться с восторгом, со счастливыми слезами, — сказал я, понижая голос на последнем слове и тем самым признаваясь, что я им себя полностью выдал.

— Любоваться?! Но разве ты забыл, что я дальтоник?! — рассмеялась Люся, ссылаясь на этот предлог, как ссылаются те, кто не нуждается, ни в каких предлогах для того, чтобы остаться при своем мнении.

Но картина была прекрасна. Наверное, Виля подозревал измену, но он, как тот агрегатик, перемолол нашу ложь, лукавство и притворство, переболел, перестрадал и создал. Создал то, чем я теперь любуюсь и восхищаюсь, хотя вместе с восхищением я чувствовал жгучий, мучительный стыд. Сцилла моей одиссеи звала меня прочь от картины, но была и Харибда… У нас, ценителей искусства, аристократов по духу, дилетантов и домоседов, есть ахиллесова пята: мы слишком склонны создавать себе кумиров.

О, это особое чувство, уверяю! Вы любите, у нее муж, которого вы жалко и натужно пытались презирать, но вдруг случается нечто, заставляющее вас проникнуться к нему восторженной любовью. Вы смотрите на него с обожанием и, подавленные его превосходством, испытываете перед ним чувство рабского, слепого поклонения.

Ближе к осени стала нас донимать хандра, спутница всех затянувшихся одиссей. Озеро заволакивало туманом, по палатке барабанило. Мы с Люсей валялись в спальных мешках, из которых не хотелось вылезать на холод, и играли в подкидного. А Вильямчик, весь запакованный в целлофан, словно подарочный слон, писал свою «Изморось».

Однажды нам стало особенно скучно — наверное, поэтому и возник повод заговорить о том, о чем мы обычно предпочитали умалчивать.

— Иди ко мне, — позвала Люся, совершенно не следившая за игрой, тогда как я, напротив, слишком долго взвешивал и прикидывал, какой картой бить.

Я поцеловал ее и откатился в мешке.

— Не понимаю, кого ты любишь, меня или его?! Может быть, я здесь стала лишней?!

К раздумью над картами я добавил легкую озабоченность ее словами.

— Ну, зачем так ставить вопрос! Да, я преклоняюсь перед твоим мужем, но только как перед художником. Люблю же я по-прежнему тебя, и мы, конечно, будем вместе. Но как ему об этом сказать, ведь он мой друг!

— Зато передо мной ты больше не преклоняешься: ты создал для себя другого идола! Не друга, а идола!

— Тебе это лишь кажется…

— Почему же ты не говоришь мне всего того, что говорил раньше?! Все свои восторги, восхваления, гимны, дифирамбы ты даришь только ему! Согласись, это выглядит странно, особенно если учесть, что раньше тебе нравилась одна лишь классика!

— Давай не будем об этом… Крести козыри!

— Вот тебе козырной туз!

— Зачем ты отдаешь его сразу?! Такую карту надо приберечь…

— Затем, что я хочу знать причину! — Люся бросила карты и отвернулась, явно обещая, что не сменит это положение ни на какое другое, пока не услышит от меня вразумительный ответ.

— Ну, хорошо, хорошо… наверное, это вызвано тем, что мы его предаем.

— Не понимаю…

— В его живописи я словно угадываю свое навязчивое присутствие — навязчивое для Вили. Для меня же эта живопись — некое зеркало, обличающее все самое худшее, лживое, порочное, что во мне есть. Да, она обличает, но при этом оставляет мне слабенькую надежду. Надежду на спасение, — проговорил я, окинул Люсю испытующим взглядом со спины и поймал себя на том, что никогда не повторил бы этого, глядя ей в лицо.

— Но ты ему все-таки скажешь? — глуховатым голосом спросила Люся, упорно не поворачиваясь ко мне. — Правда, скажешь? И мы будем вместе?

— Но ведь это так больно…

— Кому больно?

— Ему.

— А ты предпочитаешь причинять эту боль мне?!..

Вечером мы кипятили на костре чайник, Люся методично, со стоическим терпением резала черствый, крошащийся хлеб, расставляла кружки и стелила последние оставшиеся у нас салфетки. А Вильямчик, вернувшийся с этюдов, трубил, как поднявший хобот слон, предаваясь безумству одной из своих оптимистичных оргий:

— Друзья, я впервые понял север при такой погоде!

Я усмехнулся и якобы дружески притянул Люсю к себе: как отнесется к этому муж? Стерпит, смирится или возмутится? Я прямо, вызывающе и насмешливо смотрел на него, но он и ухом не повел, идол восторженный. Люся тоже дружески меня обняла, адресуя мужу такой же вызывающий и насмешливый взгляд. Виля растерялся, смутился, нахмурился.

— Неужели ты не замечаешь?.. — начал я, но Люся быстро встала, сбросив с плеча мою руку.

…Глину размыло от дождей, я оступился, поскользнулся и, не успев ни за что схватиться — бугор был голый и обрывистый, — скатился, сверзился с рюкзаком в воду. Глубина начиналась у самого берега, я глотнул, закашлялся, еще глотнул противной мутной воды, намокший рюкзак потянул меня ко дну, и я замахал руками от охватившего меня панического страха. Я тонул, успешно помогая себе в этом, и наверняка захлебнулся бы, если б не мой заклятый друг. Виля, не раздумывая, бросился мне на помощь, нырнул вслед за мной, сгреб меня за воротник и, словно дырявую посудину, причалил к берегу.

Когда я задрапировался одеяльцем, чтобы снять с себя мокрое и переодеться, Люся рассмеялась:

— Боже, какое зрелище!

Я улыбнулся, готовый служить мишенью для безобидных дружеских шпилек. Но шпильками тут и не пахло.

— Ты был так нелеп…

Я похолодел, на сердце у меня нехорошо заныло. Почувствовав, что все рушится, что я теряю Люсю, я заорал на Вильямчика, обсыхавшего у костра:

— Кто тебя просил! Зачем ты меня вытащил?! Искал случая показать свое великодушие и превосходство?!

— Ты мог утонуть…

— А тебе-то что?! Ну и утонул бы! Не большая потеря для человечества! А то, гляди, ангел-хранитель выискался! Не нуждаюсь я в твоей заботе!

Чем яростнее я кричал, тем острее чувствовал благодарность к Виле, и мой бунт лишь прочнее удерживал меня на привязи, усиливая во мне сознание рабской зависимости от него.

Между тем наша одиссея продолжалась: о возвращении никто и не помышлял. С нами случилось нечто, подгонявшее нас вперед и вперед, и мы словно бежали от тех мест, где побывали однажды: исчезла Сцилла и осталась только Харибда. Вильямчик очень много писал: я был свидетелем. И живопись его сотрясала Олимп, заставляя самих богов трепетать от восторга. Мог ли я не оценить ее! Да, да, искушенный ценитель искусства, на нем-то я и погиб.

После часовенки Вильямчик создал свою «Привязанную лодку». Тон картины был словно продубленный, тяжелый, жесткий, розоватая, муаровая полоска озера, раздвоенная узким мысом, холодновато мерцала под облаками, и волглый туман накрывал лодку. Розоватый цвет, собственно, не был ничем обусловлен, и поначалу казалось непонятным, откуда он взялся: картина изображала пасмурное состояние дня. Цвет этот существовал — простирался в пространстве, целиком и полностью по собственному произволу, прихоти, капризу, словно он был не цветом только, а неким предметом, имевшим собственные очертания и способным отделяться от других предметов. Зритель как будто ощущал его твердость, выпуклость и шероховатость: цвет производил на него физическое воздействие. При этом он не только воспринимался как прикосновение некоей материи, но проникал куда-то под черепную коробку, в глубины мозга, болезненно и странно возбуждая серое вещество. От него хотелось избавиться, освободиться, но он обручем сдавливал череп, навязчивый, как кошмар, как искаженный образ больного воображения.

И я помешался на муаровых бликах «Привязанной лодки». Расплывчатая, туманная, ускользающая мысль мелькнула в моем сознании, чтобы впоследствии приобрести более явственные контуры: бедный ценитель изящного, он мнит себя свободным в своей непричастности творчеству, упивается этой свободой, хотя на самом деле он раб галерный, прикованный цепью к веслам. Наслаждение искусством для него приманка, наживка, которую он заглатывает, чтобы быть пойманным. Острие крючка пронзает жабры, и вот он, вырванный из илистых глубин окунек, трепещет, блестя чешуей на солнце!

Окунек, похожий на тех, которых Вильямчик ловил в наших заводях, — теперь он и меня поймал! Искусством нельзя по-эстетски наслаждаться, искусство нельзя беспристрастно оценивать. Тот, кто называет себя эстетом, не в наслаждениях купается, а сводит мучительные счеты с жизнью. О, наше русское эстетство, оно тоже сродни идиосинкразии — его бы лечить, лечить…

Впрочем, поздно, не вылечишь.

Этой мысли я не мог противиться, она захватывала меня, овладевала мною, ведь я сам был ее красноречивым подтверждением. В этом окончательно убедило меня появление следующих картин северного цикла — «Монастырского двора» и «Валунов».

…На монастырскую гору мы взбирались долго, солнце блестело на мокрых от дождя березах, красный голыш придавал мелкому ручью цвет сидра. Березы, ручей, голыш — они обещали нам что-то, и мы приготовились. Да, да, когда мы, наконец, поднялись на вершину, то сразу обнаружили точку, которой было суждено столь странным образом воздействовать на наше воображение, — точку голубизны, сиявшей в просвете монастырского леса. Голубизна эта отражением лежала на каменных плитах двора, словно на дне бассейна, но там ее происхождение было бы понятно — толща воды, здесь же лишь воздух…

Виля судорожно вытряс из этюдника краски и расположился на камнях живописать голубую точку, а мы с Люсей отправились бродить. Не целовались, нет: что-то мешало… Голубая точка?

Теперь о картине «Монастырский двор». Она производила впечатление домотканого изделия из грубой суровой нити. Голубизну Вильямчик перенес на холст, неузнаваемо исказив ее: свидетельствую как очевидец, и вообще, для будущих кропотливых исследователей северного цикла я — надежный, единственный в своем роде консультант. Искажение заключалось в странной вогнутости этой голубизны, как, будто ее вдавливали внутрь, и получился провал, яма. Это придавало картине сходство с маской, в ужасе хватающей ртом воздух: голубизна безмолвно кричала.

Необыкновенной была и третья картина, написанная в том же монастырском дворе. Вильямчиковы валуны дичайше покоились, источая угрюмство, замшелость, мрачность, неподвижность. Они, собственно, и не походили на валуны, ибо границы их были размыты, и я понял, постиг, распознал замысел автора: так он воссоздавал не предмет — камень, а словно бы свойство, протекающее во времени, — саму каменность. Поэтому каменность ощущалась и в других деталях картины: воронах на дубовом суку, зарешеченном окне, ржавой цепи на воротах, покосившемся кресте…

Закончив третью картину, Вильямчик стал томиться, скучать, хандрить, а я, наоборот, перенял его былую восторженность: во мне взыграло, и я тоже вошел во вкус оптимистических оргий. Я готов был остаться здесь еще на месяц, на полгода, год, лишь бы Виля творил, а я был около. Был около и, эдак высунув голову из-под его руки, улыбался бессмысленной, блаженной улыбкой.

Но Виля остужал мой пыл, да и осенний воздух все жестче покалывал щеки, по утрам под ногами сухо хрустел ледок, и стаи чаек уныло висели над волнами.

Пора, пора было собираться.

Мы одолевали тот же злосчастный обрыв — заметьте, тот же, были, как волы, нагружены всякой поклажей, за день смертельно устали и, что называется, еле волокли ноги. Вильямчик шел впереди, я — следом, и вот случилось почти то же, что с моим падением, правда, на этот раз оступился Виля. Собственно, он даже и не упал, а лишь покачнулся, вскрикнул, потеряв равновесие, и нога соскользнула на глинистом склоне, но с каким ликованием я бросился ему на помощь! Признаться, и помощь-то была не нужна, Вильямчик быстро выпрямился и восстановил равновесие, но я усердно помогал, суетился, стелился мелким бесом.

Да, да, я мечтал разорвать на себе последнюю рубаху (в фигуральном смысле) ради того, чтобы перевязать раны. Мечтал, не желая мириться с тем, что ранка-то так, пустячок, царапина. «Уж вы, пожалуйста, не рвите!» — «Нет, позвольте, я перевяжу!» — «Уж вы, пожалуйста!» — «Нет, позвольте!»

И вот ощущеньице, последнее из числа тех, дорожных… Озерцо, где мы с Люсей — давние любовники — пережидали дождь, кострище, следы от нашей палатки, и я чувствую, как горло схватывает удушье и слезы стоят в глазах… Что ж, спасенный мною у края обрыва Вильямчик стал мне еще дороже как друг, а любить жен своих верных друзей — изысканный вид любви. Да, да, уверяю, по-прежнему уверяю!

— Тебе нравится? — спросил я Люсю, когда мы рассматривали третью картину, стоя перед этюдником в монастырском дворе, а Вильямчик чистил палитру в стороне от нас.

— Я же говорила, что он создаст… — Ей доставляло странное удовольствие думать, будто он лишь осуществил ее предначертание, без которого его собственные попытки вряд ли возымели бы успех.

— Да, пока мы упивались меланхолией…

— …агрегатик вращал лопастями. — Люся произнесла мою излюбленную фразу, показывая улыбкой, что ей приятно оказать мне такую любезность.

— Но тогда мы крутимся от его приводного ремня. Мне нас обоих жалко.

— Меня, пожалуйста, не жалей.

— Почему? Мы оба ценители…

— Потому что я тебя люблю, вот и все, — сказала Люся, поеживаясь от неловкого чувства, вызванного собственной искренностью.

Мы покинули острова и вернулись в Москву. Там Люся тайком бывала у меня в моем холостяцком логове, но я больше не мог обманывать ни ее, ни себя, ни своего верного друга, с которым, впрочем, мы больше не встречались. У меня оставался единственный выбор — жениться на Надежде Марковне. Правда, Надежда Марковна не могла простить мне мою одиссею, обижалась, отворачивалась, наказывала меня холодностью и молчанием, но, когда я сделал ей предложение, меня простила и больше не осуждала. Грехи молодости — кто старое помянет, тому, как говорится…

— Ну, что ж, раз ты решил… Рада за тебя, прими мои поздравления. — Люся улыбнулась так, словно иначе ей оставалось только расплакаться. — Надеюсь, что у вас все сладится. — Она расплакалась, чтобы не рассмеяться смехом, более жалким, чем слезы. — Прощай!

На прощание она подарила мне свой портрет.

Не знаю, что мне понадобилось в моем старом холостяцком логове, давно запертом и необитаемом. Кажется, повод ко всему дал я — стал разыскивать по полкам книгу и некстати вспомнил, что она на прежней квартире. Но я и не думал тотчас срываться с места и мчаться туда: книжка (эка важность!) могла и подождать. Но дражайшая супруга Надежда Марковна рассудила иначе — погрозила мне пальцем так, словно я сам не подозревал, какую ей подсказал мысль, и велела собираться.

Я пробовал возражать, напирая на законное право каждого иметь единственный выходной в неделю, которым можно распорядиться по своему усмотрению. Я говорил, что мне нужно убраться в столе, вытрясти пепел из пепельницы, посидеть, подготовиться к лекциям. Но жена ответила, что в моем столе она давно убралась, пепел вытрясла, что лекции я десять лет читаю одни и те же, а мою старую холостяцкую квартиру давно пора пустить в дело, приплюсовав сиротливые двадцать метров к нашим сорока двум.

Иными словами, Надежда Марковна затеяла обмен, и первым шагом к этому был самоличный осмотр квартиры. Комнатушка моя по тогдашним меркам довольно высоко ценилась, и Надежда Марковна успела набросать объявление: «… в Сивцевом Вражке, окна во двор, паркет…» Но учесть все козыри можно было только на месте, да и вообще, пора было приводить комнатушку в божеский вид.

Не решаясь прекословить жене, я в глубине души скорбел и лил слезы по своей холостяцкой обители. Почему-то мне так не хотелось ее приплюсовывать! Где еще найдешь такой восхитительный арочный коридор, проходящий под домом, — длинный, мрачный, отдающий сырым кирпичом и кошками, с тусклым мигающим фонарем в проволочной сетке и таинственными проемами дверей! А дровяные сараи на заднем дворе, а голубятня, а роскошная смрадная помойка с котами и мухами?! Меня непреодолимо сюда влекло, в мои Палестины, и частенько, отчитав в университете старых итальянцев, я позволял себе испытать скромные радости былого холостяцкого одиночества — отпирал ключом дверь, зажигал лампу…

Но, увы, Надеждой Марковной это не поощрялось, и она спешила со своими планами, чтобы навсегда лишить меня холостяцких соблазнов. Словом, меняться и срочно, не откладывая!

В тот день я ощутил перед своей обителью блаженный восторг, как дворняга перед насиженной будкой. Я возмечтал зарыться в беспорядочные завалы книг, поваляться на любимом продавленном диване, вскипятить облупленный чайник с горчичным наростом накипи. Но Надежда Марковна была настроена по-деловому и сразу стала мерить шагами простенки, прикидывая, подсчитывая, умозаключая, сколько это будет в метрах. Мне были даны внушительные указания подключиться к жене.

И вот в разгар моих трудов, когда я тоже мерил и подсчитывал, Надежда Марковна с многообещающей улыбчивостью тронула меня за плечо.

— Случайно наткнулась на вашу реликвию, — сказала она загадочно, не показывая, что у нее в руках, чтобы поймать меня на заведомом смущении человека, знающего за собой грехи и пытающегося вспомнить, какие он оставил улики.

Я удивленно посмотрел на нее, а затем перевел взгляд на то, что могло заставить ее говорить таким тоном. Конечно, я и по уголку узнал портрет, и мне не пришлось гадать, откуда она его извлекла — из-за моего любимого обломовского дивана. Усталое торжество, укоризна в ее глазах уличали меня в том, что я утаил и спрятал от нее свидетельство своей измены и неблагодарности.

— Раньше вы хранили его дома, а теперь храните здесь. — Подчеркивание последнего слова означало брезгливое нежелание более точно обозначить то, что имело касательство к моему холостяцкому жилищу.

— Я не храню, а просто взял его сюда.

— Видно, он вам настолько дорог, что вы не посчитались со мной.

— Да чем он вам помешал?! — выкрикнул я, теряя терпение, и Надежда Марковна улыбнулась с жалостью к самой себе, которой приходилось еще и отвечать на подобные вопросы вместо того, чтобы дать пощечину наглецу, осмелившемуся их задавать.

— Абсолютно ничем. Абсолютно! Закажите для него раму, повесьте на гвоздь… — Ее голос сорвался, и, недоговорив, она сначала часто заморгала, а затем немного неестественно расширила глаза, чтобы остановить набежавшие слезы.

Я почувствовал к ней жалость и одновременно раздражение тем, что она вынуждала себя жалеть.

— Не плачьте, прошу вас! Ну, не плачьте! — воскликнул я, ненавидя себя за свой голос и ее за то, что она не замечала в нем фальши. — Отдам я кому-нибудь этот портрет, выброшу к черту!

Я всеми силами старался ее успокоить, но, чем больше мне это удавалось, тем неприятнее становилась мне жена.

— Отдадите? — спросила она с надеждой, обязывая меня выполнить мое уклончивое обещание тем, что принимала его чуть ли не за клятву.

Я взял у нее портрет, собираясь спрятать, засунуть его подальше. Художник изобразил на холсте Люсю: она держала в пальцах сухое крошащееся печенье, как бы медля надкусить его, и в упор смотрела на живописца. Одета она была в муаровое, наглухо застегнутое платье, хотя такого платья я не помню. Но художник до безумия полюбил муар, без которого не обходилось, ни одно из его последних полотен. Фоном он выбрал наш дачный заборчик, террасу, гамак, кусты орешника. Кроме того, на заднем плане угадывалась странная, взвинченная фигура, и хотя лица разобрать было невозможно, все остальное выдавало явное сходство со мной.

17 сентября 2000 года

Руфь

История эта давняя, как завет Авраама, — не знаю, почему я вспомнил ее. Она прочно залегала в глубинах памяти, и я мог в любую минуту мысленно к ней вернуться, привычно вздохнув: да, было, было… А, впрочем, что с того, если и было?! Сознавая это, я никогда не испытывал той томительной и блаженной упоенности, намагниченности прошлым, ради которой и стоит тратить время на воспоминания.

Моя залежь уныло дремала на дне памяти, и у меня было чувство, что из нее и искры не высечь.

И вот не понимаю, что же произошло.

Может быть, я перемахнул ступеньку жизни и, так сказать, с высоты нового опыта взглянул, иначе оценил, расчувствовался, впал в слезливую сентиментальность, стал жалеть, что все повернулось так, а не иначе? Вряд ли… Я не склонен к запоздалому раскаянию, сожалению о чем-то несбывшемся и не смотрю на жизнь как на колоду карт, которую можно заново перетасовать и раздать игрокам. Выкладывайте, господа, ваши трефы и бубны!

Увы, ваши трефы и бубны так и останутся при вас, сколько бы вы ступенек ни перемахнули. Да и способны ли мы быть свидетелями изменений в самих себе, ведя им некий скрупулезный счет? О нет, в нас все происходит как бы без нас, словно на хирургическом столе: маска, глубокий вздох, обморочное забытье, и, очнувшись, вы узнаете, что вас благополучно прооперировали или, снабдив крыльями вашу душу, отправили ее к райским вратам…

Не скажи человеку, что в мире есть время, он так и пребывал бы в наивном неведении этого, поскольку оно, в отличие от пожелтевших, тронутых багрянцем, с винно-красными прожилками листьев или набухающих, трескающихся весенних почек, не шуршит под ногами и не ударяет в ноздри острым, клейким, дурманящим запахом.

Вот и мне, кажется, что сейчас я не чувствую ничего нового по сравнению с чем-то испытанным раньше, хотя меня иногда посещает особа с надушенным платком и наброшенной на глаза вуалью, зовущаяся сентиментальностью, и присаживается рядом на угол дивана, чтобы умильно вздыхать, всхлипывать вместе со мной и вытирать мне слезы. Но я редко даю ей повод для столь трогательной заботы, и она покидает меня разочарованная.

Я не из того счастливого сорта людей, которые готовы пожертвовать всем ради неизведанных ощущений, нанизывая их, словно жемчуг на нитку. Каждый потомок Авраама проходит в жизни три этапа: обожаемый и лелеемый всеми хрупкий еврейский мальчик, заботливый и хлопотливый еврейский отец, и любящий еврейский дедушка, и я, конечно, не исключение. Первый этап я давно миновал, третий мне еще предстоит, пребываю же я на втором. Вернее, не столько пребываю в благостном умиротворении, сколько кручусь юлой, сную челноком, рыскаю повсюду, стремясь обеспечить мое семейство, ибо в этом и заключается призвание еврейского отца.

Да, образцовый отец семейства, я подвластен таким химерам, как долг, нужда, обязанность, хотя никаких пьянящих ощущений при этом не испытываю. Все мои чувствования — заведенный круг, напоминающий унылую карусель с гривастой лошадкой, добродушным мишкой, обхватившим лапами бочонок меда, и серым волком, готовым угодливо подставить каждому свою отполированную ребячьими задами натруженную спину.

Правда, кое-что новое в моих чувствованиях недавно все же появилось. Вообразите, что вы, не веря в нечистую силу, вдруг узрели над печной трубой ведьму. Вот и я узрел — так же зримо, как даму с вуалью, стал представлять себе свою жизнь. Она, словно наделенный плотью призрак, подсаживалась в автомобиле, откидывалась на сиденье, молча созерцая проносящиеся мимо улицы, площади и бульвары, и тяжело приваливалась ко мне при резких поворотах. Она маячила среди гостей на светских приемах, банкетах и дружеских пирушках; вдруг оборачивалась поводырем слепого, игравшего на аккордеоне в электричке; принимала облик развязного, жуликоватого трамвайного кондуктора, недодавшего мне сдачу; или окликала меня из-за двойного стекла аптеки после того, как я сам долго не мог добиться внимания продавца.

Призрак этот имел вид моего полного двойника: некий обвешенный коробками и свертками господин с пальто, перекинутым через руку, которой надо еще ухитриться держать зонт, и хозяйственным баулом открывает дверцу, грузно погружается в кабину. И тут звук воздуха, мягко выходящего из вздутого сиденья — п-ф-ф-ф-ф…

Я разглядывал этого двойника с острым любопытством, словно свое неожиданное явление в зеркале, отраженном другим зеркалом и поэтому показывавшем меня в необычном ракурсе, — разглядывал, замечая в нем каждую черточку, каждую мелочь, и видел, как эта самая жизнь протекала, сочилась по каждой его морщинке. Седые виски, тощая бородка, голый череп, обтянутый сухой, покрытой пигментными пятнами кожей, отечные мешки под глазами, слезящиеся веки и белки в красных червячках.

Баул у тебя поистерся, пиджак на плечах обвис, и брюки помяты. Какой-то ты, брат, сыроватый…

Не в минуту ли таких диалогов с двойником вспомнил я давнюю историю? Вспомнил с сознанием того, что каждому свойственно желание подтянуть свою жизнь под нечто романтическое — подтянуть и зацепить за гвоздик, разгладить, расправить, выровнять все складочки и любоваться издали: как красиво! И вот стараешься, подтягиваешь, но сукно не выдерживает, расползается, рвется. Да и гвоздик оказывается слабоват, шатается, вываливается из гнезда, и ты с досадой вынужден признаться: нет, не зацепилось.

Или, может быть, все проще?

Был до испарины душный июль. Все изнывало, цепенело от жары, мутным маревом зыбился воздух, нестерпимо знойное солнце опаляло вагонную занавеску, и поезд мерно трясся, вытягиваясь вдоль моря. Мы с женой везли себя, детей и набитые чемоданы на юг, но не в санаторий, а в некий ведомственный рай, оазис с пальмами, фонтанами и дачами, прилепившимися ласточкиными гнездами к заоблачным горным кручам.

Там, за облаками, для нас забронировали нечто миленькое, уютное, со вкусом обставленное и доступное по цене. Но, как это всегда бывает, в самый последний момент предупредили, что, возможно, придется все переиграть и поселить нас не в оазисе, а поблизости от него, на обычной частной квартире, терраске, сарайчике, поскольку… Впрочем, выяснять причины мы не стали и сразу пообещали себе, что не согласимся. Не согласимся, как бы ни уговаривали, и главным выразителем несогласия, разумеется, был я.

«Ты должен обязательно настоять, потребовать», — вновь и вновь напоминала мне жена, подстегивая мою решимость, которую я мог в себе поддерживать, лишь отказавшись от столь приятного, естественного для каждого состояния праздности и лени и взвинчивая себя до лихорадочной готовности действовать.

Взвинчивать-то взвинчивал, но при этом я был уверен, что моя готовность исчезнет, улетучится, испарится, лишь только дойдет до дела и никакого сочного плода мой отказ, моя жертва не принесет. «Да-да, дорогая, — соглашался я, чтобы раньше времени не разочаровывать жену, — но, может быть, все же?..» — «Как хочешь, но добейся. Никакие терраски и сарайчики я снимать не буду».

Словом, на душе было скверно, и я проклинал долгожданный месяц отдыха, затею с югом. А тут еще поезд лишних четыре часа простоял на промежуточной станции, и наш вагон как нарочно остановился напротив цистерны с пахучим химическим варевом, от которого у детей слезились глаза, першило в горле, и они страдальчески зажимали носы. Пришлось отправиться гулять, наглухо закупорив окна.

Солнце нещадно жгло, мы забрели в какой-то поселок, спрятались в скудную тень, но здесь меня ожидало новое мучение. Позабыв о местных нравах, я не позаботился о том, чтобы сменить легкомысленное (под стать африканским туземцам) пляжно-вагонное облачение на цивильную рубашку и брюки. И тамошние старухи меня выбранили, при жене, при детях. Отвечая им, я взял нелепый озлобленный тон, словно стремясь утопить в безобразном скандале свой стыд. Затем я одиноко вышагивал по камням, словно голенастый журавль, остывая от брани. Внезапно мы спохватились, что опаздываем на поезд, я сгреб детей на руки, и, обливаясь потом, мы помчались.

После всех этих адских мытарств я вновь проклинал все на свете: и июльскую жару, и ласточкины гнезда ведомственных оазисов, и южные ханжеские обычаи. Поезд, наконец, лязгнул сцеплениями вагонов и тронулся с места. И вот в окно нашего купе я вскоре увидел тот самый окутанный маревом зноя южный городок, где много лет назад и случилась со мной история. История, которую мне так хочется подтянуть под романтическую, что я готов взмолиться: только бы зацепилось!

Только бы не сорвалось!

История эта — из тех времен…

Когда-то их называли по-разному, не уставали прославлять, кадить им, курить фимиам, не скупились на эпитеты, самые лестные и хвалебные, но теперь осталось лишь одно название — те времена… И хотя многое можно сказать об их причудах, курьезах и загадках, расскажу лишь об одной из них.

В те давние времена, в те далекие годы не торопились жить и не спешили чувствовать, а, наоборот, запаздывали, что и было их загадочным свойством. Все стремились к победам и великим свершениям, запаздывали же в пустяках, мелочах обычной, будничной жизни. Не потому, что жили подолгу и могли позволить себе роскошь не торопиться, а потому, что каждый год растягивал словно бы на несколько лет, их длинную вереницу. Эти годы не были заполнены ничем, кроме странного сумеречного однообразия, похожего на кружение все той же унылой карусели или на мелькающие в окнах трамвая фонарные столбы: один, другой, третий, десятый, и все — как один.

Вот и в тогдашней жизни было одно, другое, третье, десятое, и — словно ничего не было. Поэтому-то все запаздывали, запаздывали, так жизнь и проходила, под конец же оказывалось, что и не жили вовсе… И единственным спасением от этого было броситься в омут — иными словами, или влюбиться и зазимовать с веселой вдовой на сто первом километре, или всех возненавидеть, со всеми порвать и навсегда уехать. Уехать на историческую родину, в страну Авраама…

Вот и я так же запаздывал — правда, не один, а вместе с другом Ваней, худым, как швабра, нескладным, сутулящимся из-за высокого роста, в очках и беретике, как и подобало в те годы умному другу. А Ваня и вправду был таким, хотя выглядел простачком с копной взлохмаченных волос, утиным носом и добрыми, близорукими глазами. Он все время улыбался, носил один и тот же свитер с оленями и словно бы старался соответствовать своему не слишком редкому русскому имени.

Но я-то знал, что он был умным Ваней и даже немножко себе на уме…

Он учился в консерватории, где его каждое утро встречал бронзовый Чайковский, устроившийся на постаменте так, словно он согласился вечно позировать скульптору, заставшему его под хмельком игривого, легкомысленного вдохновения, которое придавало его облику что-то от Штрауса или Оффенбаха. Затем Ваня погружался в скрипучий лифт, сохранивший остатки былой роскоши в гостиничном стиле, некогда именовавшемся модерном (дубовая обшивка, зеркала), и медленно ползущая вверх кабина уносила его к парнасским высотам.

Да, Ваня бесподобно играл на скрипке. Он упоенно водил смычком по струнам, в сладостном томлении прижимался щекой к деке, закрывая глаза и словно проливая невидимые слезы о том, что, увы, не у Моцарта, не у Берлиоза и не у Стравинского можно получить заветные ключи от больших залов и билеты на гастроли в Европу. Кроме того, Ваня был посвящен во многие премудрости гармонии и контрапункта, позволявшие ему сочинять то, что имело полное право именоваться симфониями и квартетами, хотя при этом, увы, уподоблялось… Да, уподоблялось некоему заоконному мельканию, череде фонарных столбов, витрин и афишных тумб.

Поэтому, при полном праве так именоваться, сочинения моего друга все-таки отличались от настоящих симфоний и квартетов. Тем не менее, он ими очень гордился и с особой гримасой скучающего пренебрежения на лице, за которой скрывалось явное неравнодушие к лести, передавал мне хвалебные отзывы о них по-монгольски скуластого, бритоголового, бородатого профессора, шумных, заполошный однокашников и прочей консерваторской братии.

Разумеется, я их тоже хвалил, но все-таки предпочитал настоящие, хотя и не слишком это показывал, чтобы не обидеть друга. Ваня в свою очередь хвалил мои сочинения и сочинения наших общих друзей (каждый был посвящен в свою премудрость), не признаваясь в том, что они казались ему таким же мельканием и он тоже предпочитал.

Иными словами, нам было за двадцать, мы слонялись по московским улицам — от Покровского бульвара, где он жил вместе со старенькой мамой, сестрой, облысевшей бабушкой и морковно-рыжим, лобастым, с засохшими болячками на морде котом, словно призванным обозначить присутствие в его окружении мужского начала, до Александровского сада, где мы обычно прощались.

И все у нас сводилось к искусству, книгам и отвлеченным материям. А что еще оставалось тем, кому не удавалось ни влюбиться, ни уехать!

«Ах, Моцарт!» — вздыхал мой друг, вкладывая в этот возглас то восхищение, которое должно было отозваться во мне пробуждающим эхом, и я как завороженный повторял: «Ах, Моцарт!» «Ах, Берлиоз!» — с умилением продолжал он, и я не мог в ответ не воскликнуть: «Ах, Берлиоз!» «Ах, Стравинский!» — восторженно постанывал он, и во мне все отзывалось тем же восторгом, хотя его Берлиоз и Стравинский словно ткались из воздуха, выдуваемого оркестровыми трубами и тромбонами, а к моим примешивался дразнящий запах типографской краски, доносившийся от страниц журнала, где был напечатан упоительный, роскошный, модный в те годы роман.

Впрочем, подобное раздвоение Стравинского и Берлиоза нас еще больше сближало, и мы были поистине неразлучны. Если не встречались, то перезванивались каждый день, и нескончаемо долгие, блаженно-изнурительные телефонные разговоры начинались у нас с тех же восторженных вздохов: «Ах!»

Так продолжалось уже несколько лет, и оба мы не осознавали, что истинная причина нашей дружбы заключалась не в любви к искусству и не предпочтении, отдаваемом его великим творцам. Нет, потому-то мы и были неразлучны, что нас, запаздывающих, привязывал друг к другу тайный страх: как бы он меня не опередил! Не опередил в своих сочинениях, которые вместо похвал вызвали бы разносную ругань и брань, но, зато были бы настоящими. И не опередил в любви: этого каждый из нас боялся еще больше, ведь хотя нам было уже за двадцать, у нас еще ни разу не было…

Да, хоть мы и не святые, но не было, не было, и это удручающее отсутствие зияло таким же признаком ума, как очки и жалкий беретик! Мы оба так и оставались невинными мальчиками, я — еврейским, а он — русским.

Меня это особенно мучило, томило и угнетало, и я весь был во власти того, что называется ожиданием любви. Само по себе это ожидание прекрасно, но, в силу загадочных свойств тех давних лет и моего собственного запаздывания, оно приобрело болезненный оттенок, напоминающий румянец при чахотке. Из-за полного отсутствия святости ничто так не тяготило в те годы, как целомудрие, и так не притягивало, как грех, который потому-то и был невинен, что заменял собой все. Иначе говоря, если не было греха, то и ничего не было.

Хотя эти рассуждения тоже от ума, который в те годы не был горем, а был причудой, курьезом, капризом, поскольку, собственно, и возникал ни из чего.

Вот мне и казалось важным не столько испытать любовную горячку, лихорадку, озноб, сколько переступить, наконец, через свое запаздывание. В этом стремлении я становился пугливым, мнительным и одержимым. Я всячески избегал откровенных разговоров с приятелями, опасаясь, что мое запаздывание обнаружится, выйдет на свет и я предстану перед всеми в самом позорном и жалком виде. При этом меня преследовало подозрение, что они все равно догадываются, перешептываются, смеются надо мной, презирают меня. Хотя сами они лишь вовремя успевали соврать, рассказывая о своих подвигах, а во всем остальном так же запаздывали, снедаемые чахоточным румянцем.

Откровенен я был лишь с другом, и то лишь потому, что чуть-чуть его опережал — вернее, вовремя успел если не соврать, то слегка приукрасить свои подвиги, которые заставили друга признать мое подавляющее преимущество. Впрочем, он сам виноват: не надо было спрашивать, а он спросил и тем самым обозначил, сделал явной область нашего соперничества, после чего я уже не мог ответить честно, поскольку это стало бы признанием своего поражения.

И я слукавил, слегка приврал в главном, а все прочее оставил недосказанным, размытым, туманным и — опередил. Совсем чуть-чуть, на самую малость, но это давало мне право на откровенность и покровительственное отношение к другу, ведь я уже… целовался, я даже преуспел по части поцелуев, а он нет (стыдливый вопрос был именно об этом). Не то чтобы совсем нет, но все это было у него по-детски, угловато, неумело, я же изобразил себя настолько опытным и искушенным, что он готов был счесть себя недостойным нашей дружбы и уступить свое место кому-то другому.

Вот тогда-то я понял, что перестарался, и стал уговаривать, упрашивать, умолять, избегая лишь одного — признания своего лукавства. Для меня это было главным условием сохранения нашей дружбы, ведь не мог же я сознаться Ване в том, что на следующий день после поцелуя, когда я, дрожа как в лихорадке, собрался с духом и позвонил, чтобы пригласить ее на свидание, она мне уклончиво и жеманно ответила: «Ты знаешь, у нас сегодня семейный ужин, — жареная утка и пудинг».

Не говорю уже о головокружительных романах еврейского мальчика с библиотекаршами, официантками и медсестрами, которых я столько раз покорял в воображении, но заговорить с ними так, ни разу и не решился.

Ваня принял мое условие, и наша дружба продолжилась.

Была весна, по-московски шумная, гулкая, воспаленная, с мутными горчичными лужами, ручьями, кружившими в водоворотах взбитые шапки пены, грохочущим в водосточных трубах оттаявшим льдом, фиалковым свечением сосулек, укрывшихся в тени карнизов. Под ногами хрустело крошево снега; и в воздухе угадывался тот особенный привкус просыхающих на солнцепеке трамвайных рельсов, железных крыш и чугунных решеток, который придавал ему нечто опьяняющее, веселящее и тревожное.

Мы целыми днями слонялись по улицам, постанывали, умилялись, восторгались, и Берлиоз со Стравинским вдыхали пары наших восхвалений, как боги вкушают аромат жертвенного мяса, поднимающийся из бронзовых котлов. Я упивался нашей дружбой, моля богов лишь об одном: только бы все так и оставалось и не надо нам никакой любви! Не надо, не надо, мы и так счастливы и можем поклясться перед всеми, что прекраснее нашей дружбы ничего на свете нет. Ради этой прекрасной и возвышенной дружбы я даже был готов признать сочинения друга настоящими, от моих же собственных отречься так, словно они лишь заслуживали ругани и брани, но при этом отличались от настоящих, как дружба отличается от любви.

Да, мы оба могли принести не одну священную клятву, хотя постепенно я стал замечать, что Ваня не разделяет полностью моих восторгов. Подавленный моим превосходством, моей опытностью и искушенностью в любви, он все больше скучнел, увядал, становился хмурым и молчаливым, и мои ликующие возгласы не отзывались в нем пробуждающим эхом. Мы встречались на Покровском бульваре для того, чтобы скорбно вздохнуть: «Ах, Моцарт!» — вздохнуть, словно вспоминая о чем-то давно прошедшем, оставившем сладостный и в то же время горьковатый привкус потери, безвозвратной утраты.

Повздыхав, посетовав, мы чувствовали, что нам больше нечего сказать друг другу, прощались и расходились раньше обычного, и его долговязая фигура с надвинутым на глаза беретиком подолгу маячила вдали воплощением немого укора. Разговор наш не клеился потому, что ему не хотелось слышать о моих победах, пусть даже воображаемых, мнимых, пусть я о них попросту наврал — это не имело для него значения, поскольку моя ложь лишала его права на такую же ложь, и ему доставался жребий говорить правду. В этом и заключался укор — укор тому, кто мог не бояться разоблачения, но при этом чувствовал, что его обман повисал на нем все более тяжким грузом.

Так промелькнуло лето, пасмурное, туманное, с дождями и мглистыми, лилово-сиреневыми рассветами. С неба то опадало неслышное моросящее покрывало, вздуваемое ветром невидимыми паутинными волоконцами опутывало воздух, то сеяло, сыпалось, стучало по крышам, гудело в водостоках. А затем и осень — золотая, пышная, жаркая — промелькнула, и наступила зима со снегами, выбеленными крышами, остекленевшими в инее деревьями и вечными московскими оттепелями. Мы словно испытывали друг друга, отсиживались, отмалчивались, не встречались и не перезванивались. Вернее, испытывал-то я — и его, и себя, Ваня же не думал ни о звонках, ни о встречах, ни о симфониях, ни о квартетах. Он просто сидел в своем кресле-качалке, гладил лобастого кота и бессмысленно смотрел в потолок.

В конце концов, я понял, со всей ясностью осознал, что наша дружба совсем зачахнет, если я не признаюсь ему во всем. Мне становилось гадко, противно, мучительно от мысли, что я должен сознаться в этом, но другого выхода не было, и я решился.

Решился и выбрал день, чтобы пригласить друга на наш бульвар и поведать ему об обмане, о выдуманных поцелуях. Поведать, пряча свой стыд за слегка натянутой улыбкой, выражающей насмешливую снисходительность к самому себе: «А, знаешь, я ведь тогда немного приврал, уж ты прости…» Словом, я был готов ко всему, но день этот так и не наступил. Не наступил потому, что, встревоженные, обеспокоенные, перепуганные состоянием моего друга, бессмысленным сидением в кресле-качалке, мать, сестра и бабушка спровадили его в Крым — отдохнуть и подлечиться.

Он упрямо отказывался, запирался в комнате, что-то мычал, бормотал, но они все же собрали чемоданы и спровадили, вытолкали его, и мы даже не успели толком проститься. В тот самый, выбранный для признания, день я лишь постоял на платформе, молча обозначая мужское начало в его шумном, разноголосом, хлопотливом окружении, и сдержанно, благочестиво помахал ему рукой, некоторое время, идя вровень с вагоном, пока поезд не набрал скорость. «Ну, что ж, вернется, и тогда…» — подумал я, утешая себя тем, что не все потери и утраты бывают безвозвратными, кое-что в жизни можно и поправить, но друг мой так и не вернулся.

Вернее, вернуться-то он вернулся, но это был совсем не Ваня, а совершенно другой человек, чьи очки и беретик я, конечно, узнал, но сам он показался мне отталкивающе чужим и незнакомым. Да, именно показался, поскольку, если бы он действительно был таким, я не испытывал бы к нему никакой враждебности, но соединение в нем незнакомца и друга вызывало во мне особую неприязнь, смешанную с брезгливостью, стыдом за него и чувством чудовищной неловкости из-за того, что все это с ним случилось.

Он же ничего не замечал, был доволен собой, постоянно пытался острить, хохотал и вел себя с подчеркнутой развязностью, призванной убедить меня, что произошедшие с ним перемены позволяют ему чувствовать себя со мной на равных. Меня же эти новые черты в нем, усвоенные им манеры настолько неприятно поражали, что я с ужасом думал: неужели и я таким был или хотя бы выглядел в его глазах?!

Словом, я был смущен, подавлен, обескуражен, и главное, что меня коробило в этом человеке, — он совершенно не нуждался в моих признаниях. Напротив, первым делом он сам поведал мне о том, что там, в Крыму, у него было. Поведал с игривой улыбочкой, многозначительным подмигиванием, смешком, хохотком. В отместку я готов был треснуть его кулаком по лбу, думая про себя: лучше бы ты оставался умным, чем стал таким дураком.

Ванюша же, не замечая моего раздражения, обещал познакомить меня с той, которую звали Беллой, Беллой Лившиц. Услышав это вполне еврейское имя, я вздрогнул и замер: оно сводило сбывшееся к тому, что приобретало очертания распущенных и отважно заброшенных за спину черных, с фиолетовым отливом, волос, ярких пунцовых, обведенных помадой губ, резко очерченной высокой груди, серьгах-булыжниках, нитке янтаря на шее и прочих подробностей, которые я мог вообразить. Вообразить, поскольку они таились в звуках этого имени и, конечно, вызывали во мне зависть, ревность, сладкий и блаженный ужас. Я натянуто улыбнулся, пробормотал, что, разумеется, буду очень рад знакомству, сам же обещал себе: нет, мне этой пытки не выдержать! Не пойду! А если и пойду, то, лишь под ручку с напомаженной Марусей, Нюрой или Катей! Вот вам, пожалуйста! Получайте!

Так я себя убеждал, уговаривал: «Не пойду, не пойду!» Но еще большей пыткой, оказалось, остаться дома, поэтому, промаявшись все утро, я все-таки поплелся на свидание с другом. И вот мы встретились на бульваре, но уже не вдвоем, а втроем.

— Это Изабелла, — сказал мой друг, и я пожал протянутую мне руку той, которая была обладательницей распущенных, заброшенных за спину волос, ярких пунцовых губ или, иными словами, женщиной моего друга.

— Можете называть меня Беллой, — добавила она со снисходительностью, вызванной сознанием того, что все-таки их двое, а я один.

— Борис, — пробормотал я, не решаясь поднять на нее глаза из-за мысли о том, что ей уже не наврать ни про какие поцелуи, что она видит меня насквозь и разоблачит на первом слове.

Ни Изабеллой, ни Беллой я ее не назвал. Я понял, что надо бежать, срочно, немедленно, под любым, самым сумасшедшим предлогом. По-прежнему не поднимая глаз и краснея под ее взглядом, я сослался на какие-то мифические обязательства, срочные и неотложные дела, о которых якобы внезапно вспомнил, извинился, посмотрел на часы, еще раз извинился и развел руками. Затем я неуверенно шагнул, повернулся, слепо и одеревенело куда-то двинулся, поплыл, поплыл, и знакомство закончилось моим позорным исчезновением, бегством.

После этого Ваня мне звонил, настойчиво и упрямо, но я не брал трубку, зная, что это он, а рядом с ним стоит она с загадочной, недоуменной и скептической улыбкой. Единственным спасением для меня было исчезнуть, скрыться, кануть, уехать. А тут как раз подоспели каникулы, и я тоже махнул в Крым. С этого и началась моя незамысловатая история, любовная, как вы успели заметить.

Да, я влюбился, еще не подозревая о том, что любовь — это лучшее средство для того, чтобы всех возненавидеть, со всеми разорвать… ну, и так далее.

В Москве была зима, а в Крыму держалась влажная и туманная осень. Вечнозеленой хвойной прохладой дышали приморские парки, белели опоясанные колоннами беседки, гипсовые статуи пионеров и горнистов, лепетали, побулькивали фонтанчики в сумрачных гротах. Совсем низко опускалось пасмурное, сливавшееся с водой небо. В море сквозь лиловую туманную зыбь маячили призраки пароходов. В мощенных камнями закутках-двориках сладко пахло пальмами, известняком и стиркой. Лишь по утрам иногда жег сухой морозец, и сыпала снежная крупа…

Пансионат, куда я прибыл, привычно и размеренно скучал, словно внушая, что непознанная сладость и блаженство ожидают тех, кто откажется от обманчивой жажды разнообразия, удовольствий, приключений и приобщится к более надежным ценностям, а именно: подчинению врачебной дисциплине и заведенным порядкам. Приобщившиеся вкушали блаженство, гуляя по набережным, полулежа в плетеных креслах, передвигая шахматные фигурки на досках, погружаясь в лечебные ванны, и запивали его в украшенном барочной лепниной и мозаиками павильоне минеральной водой, подававшейся по трубам из горного источника.

Меня поселили на частной квартире, а в самом пансионате я лишь завтракал, обедал и принимал врачебные процедуры. Хозяйка, рыхлая и грузная южанка с греческим носом, двойным подбородком, оплывшими ногами и колыхавшейся под халатом грудью (она была чем-то похожа на мою еврейскую бабушку), целыми днями охотилась за пылью. Она стирала ее с мебели, шкатулок, морских ракушек и листьев домашних пальм. Во дворе она полоскала и развешивала на веревках белье, а затем курила, явно подмешивая к табаку толченую травку, заветное зелье. От этого взгляд ее затуманивался, на губах появлялась мечтательная улыбка, и она надолго погружалась в блаженное забытье.

Соседом моим по комнате оказался сорокалетний франт с пышными венгерскими усами и галантной выправкой опереточного маэстро. Правда, он был низкого роста и поэтому носил ботинки на высоких каблуках, с двойными набойками. При этом он красил волосы хной и подбивал плечи ватой. А как он за собой следил и ухаживал! С какой любовью каждое утро что-то подбривал, подравнивал, выщипывал, выдавливал на опухшем со сна лице! У него даже был пульверизатор, с помощью которого он спрыскивал себя одеколоном, поднимавшимся над ним клубами, словно пар над гейзером, когда он до страдальческого самозабвения мял обтянутую сеткой резиновую грушу! Иными словами, его забота о собственной внешности принимала характер мании, навязчивой идеи.

Хозяйке он назвался то ли генералом, то ли генеральным — она, обомлевшая от страха, подобострастной оторопи перед таким мужчиной, и не разобрала. И поэтому не смогла мне толком объяснить, по какому ведомству он числится, — военному или штатскому. «Ну, раз генеральный, то, наверное, директор, — смекнул я, — а генерал есть генерал…»

Лишь случайно — так ловко он это скрывал — я заметил у него протез: правый глаз генерального был безжизненным и неподвижным, как у статуи. И тогда он признался, что неспроста так за собой следит и ухаживает, что от него дважды сбегали жены, не выдержав его нравоучений, капризов и придирок. Поэтому он должен поддерживать форму, чтобы не остаться бобылем в преклонном возрасте. «Ищет курортных знакомств», — подумал я, ловя себя на том, что сразу невзлюбил директора.

Вскоре он преуспел в своих поисках, познакомившись на танцах с миловидной хохлушкой, и они вместе гуляли по набережной: она румяная, чернобровая, закутанная в цветастый полушалок, и он, статный усач.

По сравнению с ним я был невзрачен, как известняк рядом с жемчугом, и, конечно, смертельно, до слез завидовал. Да, завидовал беззастенчивости, наглости генерального, его самодовольству и уверенности в себе, провинциально-факирским жестам и галантерейному снобизму, столь неотразимо действовавшим на даму, что казалось, будто она тоже накурилась заветного зелья.

Возвращаясь к себе, я часто слышал за стеной ее смех — особый смех женщины, за которой ухаживают и которая с капризной разборчивостью принимает ухаживания, опьяненная своим успехом. Если мне нужно было что-то взять в комнате, я робко стучался. Затем, получив разрешение войти, вплывал туда застывшим истуканом, здоровался и рылся в чемодане, краснея под ее озорным, насмешливым, уничтожающим взглядом.

Она держала в руке бокал с шампанским так безучастно, словно еще не решила, выпить его или выплеснуть. На коленях у нее лежал шоколадный набор — отливавшая глянцем коробка с открытой крышкой, но еще не тронутой полупрозрачной, матовой бумагой, накрывавшей конфеты.

Она мне даже улыбалась, и, несмотря на уничтожающий взгляд, я был охвачен сумасшедшей надеждой: а вдруг?! А вдруг я ей все же понравлюсь, и она предпочтет меня генеральному, впрочем, вряд ли он был директором, скорее продавцом галантереи, кем я его презрительно вообразил. Признаться, во мне есть склонность — давать презрительные прозвища тем, кто может мне приветливо улыбаться, жать руку, клясться в дружбе, но в ком я чувствую угрозу и кого готов заподозрить.

Да, заподозрить в том, что у него для меня в запасе всегда одно извечное, испытанное за много веков существования потомков Авраама прозвище (какое именно, читатель уже догадался).

Вот и Галантерейщика я тоже заподозрил, хотя он улыбался, жал руку, клялся, и затомила меня тоска. Галантерейщик с его улыбочками становился мне все более противен, его хохлушке я не мог простить того, что на обложке моих любимых книг она оставляла косточки от вишневого варенья, за столом со мной восседали две улитки, показывавшие свои рога лишь тогда, когда им приносили что-нибудь на тарелке, — словом, хоть пропадай!

Я в тоске слонялся по городку, с отвращением глотал солоноватую минеральную воду и на маленькой почте, за шатким столиком, покрытым толстым пыльным стеклом, писал письма московскому другу, изображая здешние нравы в саркастических тонах. Хотя теперь я был подавлен его превосходством, его искушенностью, опытностью в любви, я не упрекал его, благодарный ему за то, что все-таки он мой друг, давний, проверенный, и у него единственного нет для меня в запасе никаких прозвищ.

После очередного заезда в пансионат мне все чаще попадалась на глаза девушка, сначала одна, а потом с Рязанским пекарем, как я окрестил ее спутника за рябое лицо, рыжие кудри, ухарски распахнутый полушубок и широкую грудь, выставленную так, словно он готов был развернуть на ней гармонь-трехрядку. Девушка держала его под руку и выпускала ее только тогда, когда он слишком уж размахивал руками. У нее была слегка ковыляющая утиная походка, и она прятала ноги под длинной юбкой. Волосы ее были уложены в какую-то немыслимую многоярусную прическу, губы вызывающе накрашены, хотя в лице угадывалось что-то трогательное, милое, простое и грешное. Я видел, как они сидели на веранде шашлычной, и Рязанский пекарь угощал ее вином.

Мысленно я с нею навсегда простился, но тут-то все и произошло.

Над нами не витало романтических призраков — наше знакомство было до слез обыкновенным. Герой встретил героиню не на палубе парусного брига, кренящегося от ветра и заливаемого пенными брызгами, не в беседке над ревущим водопадом, не в подземелье замка с решетчатыми окнами и летучими мышами, распластавшими перепончатые крылья на сводах, а перед кабинетом врача. Там я дожидался своей очереди, чтобы повыше задрать рубаху, повернуться к нему спиной и почувствовать скользящий между лопаток металлический холодок, сопровождаемый повеленьями дышать и не дышать. Героиня спросила, кто последний, и им оказался я.

Наверное, я сообщил ей об этом с особой значительностью, скрывающей загадочный и многообещающий намек, и в моем голосе послышалось нечто, заставившее ее слегка зардеться, что я, разумеется, принял за неопровержимый признак: и она спрашивала неспроста. Чтобы скоротать время, она открыла книжку, заложенную выписанным ей рецептом, и я, скосившись, прочел ее имя — Таня Шишкина. Почувствовав мое навязчивое внимание, она накрыла рецепт прочитанной страничкой книги и вдруг спросила:

— А вас как зовут?

Ее желание узнать мое имя так восхитило меня, показалось мне проявлением такой королевской щедрости, великодушия и участливого внимания, что я вдруг устыдился собственного имени — слишком жалкого и ничтожного, чтобы быть узнанным ею, — и невольно соврал:

— Александр.

Чем Александр лучше Бориса, до сих пор понять не могу, но такое нашло на меня помрачение.

Собеседница же моя была вполне удовлетворена, охотно называя меня по имени, и мы разговорились… вернее, разговорились бы, если бы меня не преследовало беспокойство при мысли о том, что не век же оставаться мне Александром! Я все больше мрачнел, не зная, как выпутаться из этого идиотского положения, а тут еще в коридор выглянула сестра и разом обрубила шнурок, удержавший меня над пропастью:

— Борис Гербер, войдите.

Врач меня осмотрел, намял, простукал, и скользящий холодок закрался мне под лопатки, после чего я, получив повеление дышать, заправил в штаны рубаху, а в кабинет пригласили мою знакомую. Долг вежливости требовал дождаться ее за дверью, но что было мне делать с моим двойным французским именем?! Не выглядеть же в ее глазах посмешищем! Пугалом огородным! И я опрометью бросился вон…

Видно, до скончания дней мне суждено быть третьим — третьим лишним и несчастным при счастливом друге! Впрочем, почему несчастным?! У нас прекрасная, прочная, испытанная дружба, а эта его любовь… еще неизвестно, выдержит ли она испытание на прочность или порвется, как струна под смычком?! Поэтому дружба и только, и прочь, прочь все остальное!

Я привычно завернул на почту и написал другу, как он мне дорог и близок, как мне его не хватает, и добавил: «До конца здесь не высижу. Сбегу. Через неделю жди».

И когда, воспрянув духом, я вернулся к себе, хозяйка протянула мне письмо, лишившее меня всех надежд и разбившее последнюю веру в собственное счастье. В этом письме друг называл Беллу своей невестой, писал, что у них все прекрасно, они уже подали заявление, и намечается свадьба, на которой мне уготована почетная роль свидетеля. А после свадьбы они, может быть, подадут другое заявление… И тут я понял, что мой умный друг Ваня далеко метил.

Это был его билет.

С надорванным конвертом в зубах и недочитанным письмом в руке я упал спиной на койку и замер в оцепенении, из которого меня вывел Галантерейщик. Склонившись надо мной, он осторожно тронул меня за плечо и кашлянул в знак того, что осмеливается просить моего внимания. Я резко дернул плечом и с ненавистью отвернулся к стенке, что также должно было обозначить: оставьте меня в покое! Я сплю!

— Извините, но там, за окном… часом, не вас ли ищут? — спросил он, соскальзывая голосом в самый верхний регистр и отыскивая в нем вкрадчивые нотки, адресованные тому, кто недавно заснул и может быть испуган тем, что его будят слишком настойчиво и грубо.

— Кто меня может искать?! Кому я нужен?! — пробормотал я, с байронической усмешкой закутываясь в одеяло.

— Какая-то девушка в заячьей шубке, длинной юбке и с очень-очень смелой, я бы сказал авантажной, прической, — произнес он, разглядывая кого-то в окне и явно ожидая, что набор перечисленных им примет мне скажет гораздо больше, чем ему.

Я хмуро приподнялся на локте и тоже посмотрел в окно. Да, это была моя утренняя знакомая, но вряд ли она меня искала — скорее, просто в одиночестве бродила по городку. Бродила и случайно забрела в наш двор. Двор наш славился своей роскошной мраморной скамейкой, похищенной из приморского парка. И вот она присела на краешек, глубоко засунула руки в карманы, втянула голову в плечи и съежилась так, будто задувавший с моря промозглый, отдающий водорослями ветер, мутное небо, мигающие фонари и сумеречно-серые улицы вызывали у нее не только чувство холода, но и беспросветной тоски.

Накинув пальто, я выбежал во двор.

— Вы же тут совсем замерзнете! Здравствуйте! — сказал я, не столько снова здороваясь с нею, сколько спрашивая согласия на то, чтобы напомнить ей об утреннем знакомстве.

Она рассеянно кивнула, то ли соглашаясь со мной, то ли возражая, а скорее, просто меня не слыша.

— Позвольте вас пригласить. Тут есть один ресторанчик… Хотите вина? — спросил я, играя голосом так, словно во мне на мгновение проснулся Галантерейщик.

Она с удивлением на меня посмотрела, стараясь уразуметь, почему, с какой стати ее вдруг куда-то приглашают, и тут я с ужасом, стыдом и обидой понял, что она меня попросту не узнала. Ха-ха! Хорош же я был со своим приглашением! Ресторанчик! Мне стало гадко, тошно, и лицо облепила паутина стыда.

— Помните, утром у кабинета… — пробормотал я подавленно, чтобы хоть как-то оправдаться в ее глазах, и вдруг лицо ее просияло.

— Ах, это вы! Александр, кажется…

— Борис, — поправил я не без строгости, взывающей к тому, что имена таких знакомых, как я, надо запоминать получше.

Тогда и она, тоже оправдываясь, повторила:

— Да, да! Ну конечно же Борис! Борис!

Так восхитительно просто все решилось с моим злосчастным псевдонимом. Я ликовал, но мне предстояло еще одно испытание в роли дамского угодника, на которое я сам напросился. К счастью, единственная шашлычная, находившаяся поблизости, оказалась закрыта, и я сколько угодно мог разыгрывать сожаление по этому поводу.

— Ничего, — успокоила меня она, — здесь подают такую кислятину! Лучше давайте погуляем!

Откуда она знает, что здесь подают?! Ах да, надо было сразу догадаться — Рязанский пекарь! Это открытие заставило меня помрачнеть и надолго замолкнуть.

Между тем наступал вечер. И то, что недавно светилось, белело, мерцало, проступало зыбкими контурами в тумане, вдруг стало меркнуть, гаснуть, и городок словно припадал к земле. С неба сыпалось что-то вроде дождя или талой, склизкой снежной каши, и фонари мигали, готовые погаснуть. Унылейшая пора для прогулок вдвоем этоꟹ южный осенний вечер! Но именно он-то и подходил для начала моего романа, подходил прекрасно! Меня не узнали после утреннего знакомства, шашлычная, где я, может быть, и блеснул бы в роли ухажера, оказалась закрытой, и в дополнение ко всему — этот Рязанский пекарь!

— А куда делся ваш верный спутник? — прервав затянувшееся молчание, насмешливо спросил я, чтобы одним махом окончательно испортить неудавшийся вечер.

После этого она замолчала так, чтобы мой вопрос повис в воздухе, и я сам понял, насколько он неуместен.

— Я уйду… Прощайте.

— Ну, почему же?! Ответьте! Не смущайтесь! Разве это секрет?!

— Его нет, Боря… и больше никогда не будет.

— Да? А я его сегодня встретил в бильярдной! Он так ловко загонял шары в лузу: и дуплетом, и рикошетом!

Невольно для самих себя мы сбивались на какую-то нелепую перепалку.

— Ну, зачем вы?! — остановила она меня с упреком в голосе, слишком мягким для того, чтобы скрыть невольную нежность.

Озадаченный этим, я запнулся, покраснел, но упрямства ради все же выдавил из себя в прежнем тоне:

— Да так, от вредности…

Она простила мне мое фиглярство, с такой же мягкой настойчивостью внушая:

— Давайте еще погуляем. Говорите что-нибудь, говорите…

И едва лишь я раскрыл рот, она с досадой поправилась:

— Нет, ты говори, Боря…

Мы гуляли до самой полуночи. Дождь кончился, выглянула луна, меж прибрежных домиков лилово блеснуло море. Невозможно было различить, где оно сливалось с небом, таким же лунным, мутным, бездонным. Я как мог, старался ее развлекать, хотя не уверен, что это у меня получалось. Увы, у меня не было в запасе забавных историй, сплетен, баек. И я, признаться, не мастер рассказывать анекдоты — не мастер, наверное, потому, что я плохой потомок Авраама, да и те годы до сих пор мне кажутся то ли страшным сном, то ли скверным анекдотом.

Рассказывал я о московском друге, его невесте, приближавшейся свадьбе и собственной грусти по этому поводу. Боже, чужая дружба, чужая свадьба — кому это все интересно! Но Таня слушала меня, словно умоляя не прерываться, — дальше, дальше! Я даже прочел ей, в знак особого доверия, несколько строк из письма, которое зачем-то захватил с собой. Именно в этих вдохновенных строках мой умный друг с суеверной боязнью сглазить, спугнуть сумасшедшую удачу всякими недомолвками и оговорками намекал на то, что после свадьбы они подадут заявление и, наверное, уедут. Во всяком случае, есть надежда, есть шанс, что это не окажется скверным анекдотом… Он еще поиграет на скрипке! И его услышат!

И тут Таня задала мне поистине очаровательный по своей наивности, невинности и неискушенности вопрос. Вопрос, заставивший меня поперхнуться, закашляться и смахнуть с глаз умильные, растроганные слезы:

— А куда они собираются уезжать?

Я несколько минут оторопело смотрел на нее, ожидая, что за этим вопросом последует признание в намеренном розыгрыше, шутке, притворстве, ведь нельзя же спрашивать об этом всерьез! Но Таня меня не разыгрывала, не притворялась и с самым серьезным, недвусмысленным видом ждала ответа. Тогда, наконец, прокашлявшись, я сказал:

— Далеко. Как принято говорить, на историческую родину…

— А где их родина?

— У моего друга здесь, а вот у его невесты… гм… — Я выдержал внушительную паузу, надеясь, что Таня прочтет ответ в моих глазах, но она улыбнулась с виноватым и смущенным видом человека, не умеющего читать.

— А у невесты где?

Тогда я простонал:

— В государстве Израиль! Израиль, черт возьми!

На лице у Тани застыла гримаса смертельного ужаса.

— Но ведь там… там одни сионисты! — прошептала она, округляя глаза и тем самым придавая им соответствие с устрашающим смыслом этого слова.

— А, по-твоему, они такие бяки? — спросил я с шутливым ужасом.

— Да они хуже диссидентов! — воскликнула она, радуясь тому, что ей удалось меня просветить и предостеречь.

— Неужели хуже?! Кто тебе это сказал?!

— Да у нас в поселке все знают! — произнесла она так, будто к этим словам ей нечего было добавить.

Мать у нее драит полы, моет котлы в столовой, весной убирает у дачников, а еще ее приглашают обмывать покойников и голосить на похоронах. Голосит она страшно — осунувшаяся, с запавшими глазницами, сама похожая на смерть, — аж дрожь пробирает. Отца у них нет: попал в колонию за кражу канистры с бензином и сгинул — то ли вагонеткой переехало, то ли на лесоповале задавило рухнувшей сосной. Зато у них множество всяких дядьев, кумовьев, сватов: как соберутся на праздник, так три дня гуляют, самогонку стаканами хлещут, в бане куролесят и зимой голыми в снег прыгают — красные, распаренные — и орут благим матом. Впрочем, бывает, что и не благим…

Поселок у них маленький, пятнадцать дворов, кладбище, церковь и один магазин. Хлеб раз в неделю завозят, а злые бабы половину скупают, чтобы свиней кормить. Поэтому иной раз и хлеба не достанется… Домик у них бревенчатый, вросший в землю, — зимой, в феврале, заносит снегом по самую крышу. К заиндевевшему окну подойдешь, посмотришь и не поверишь: в снегу, как в раю…

Сама она работает на мебельной фабрике, в обивочном цехе. Ездить далеко, вставать приходится рано, и она досыпает в электричке, если удается занять местечко, хотя бы с краю скамейки. Если же нет, так и стоит, держась за поручень и изредка проваливаясь в дурной, обморочный полусон.

В цехе у нее свой закуток, где пахнет стружкой, клеем и скипидаром. На полках разложены рулоны тканей, которые она принимает по накладным, а затем выдает обивщикам. Над столиком у нее прибит портрет Белинского, и зеркальце висит на гвоздике, но ей некогда в него смотреться, да и охоты нет, поскольку ее ухажеры — Гаврилыч и Федотыч, оба бобыли, загнавшие пьянством в гроб своих жен. Один пристегивает к ноге протез, другой приставляет к уху трубку, и оба перед ней куражатся, бахвалятся, ухмыляются. Делают стыдливые комплименты и угощают растаявшими и слипшимися карамельками из кулька…

Так рассказывает Таня, и я слушаю со странным чувством удивления: какое у нас все разное и как все, похоже! Пусть она живет в поселке, а я в Москве, но от моей Москвы до таких поселков рукой подать. Вот она, кольцевая, а за ней бревенчатые домики, яблоневые сады, кладбище (хоть мы там и не хороним) и церковь (хотя мы в нее и не ходим).

Мать у меня так же голосит, но только не по покойникам, а по живым и здравствующим — тем, кого, по ее мнению, нужно от чего-то спасать, вырывать из какого-то ада, не давать им становиться жертвой пороков и заблуждений. Да, заблуждений как своих собственных, так и тех, кто якобы о них печется, на самом же деле стремится погубить. Охваченная противоположным стремлением — спасти, мать тоже может устрашить любого, хотя до запавших глазниц она себя никогда не доводит, холит, лелеет, пилкой подравнивает ногти и шьет наряды у портнихи Симочки, обмеривающей ее с сантиметром на шее и булавками в зубах.

Так же, как у Тани, у нас часто собирается родня — правда, по своим праздникам, которых так много, что я в них путаюсь и толком не знаю, в честь чего зажигать свечи и обмакивать в мед яблоки. Не знаю, потому что плохо воспитан, не впитал, не усвоил многое из того, о чем следовало бы знать, как считает мать, и ее в этом поддерживает вся родня во главе с бабушкой Розой, законодательницей и патрицианкой. Да, она чем-то напоминает мою хозяйку — такая же грузная и рыхлая, с оплывшими ногами и колышущейся грудью. Правда, нос у нее не греческий и на лице бородавка со свившимся колечком седым волосом, к которой я привык так же, как и к ее поучениям, наставлениям и проповедям. Поучает она и в кресле, и за обеденным столом — поучает, наставляет, проповедует, как надо читать Талмуд, праздновать Новый год и встречать Субботу. И так без конца…

Впрочем, бабушка у меня добрая, меня, ненаглядного, безумно любит, словно я для нее по-прежнему маленький мальчик, и я тоже люблю ее…

Но меня хватает лишь на главный праздник, когда у нас ставят на стол чашу с соленой водой, пьют вино и едят сухие ломкие хлебцы, которые особенно хорошо готовит бабушка. Хлебцы-то я ем и от вина не отказываюсь, но историю призвания Моисея пропускаю мимо ушей и, когда слышу о казнях египетских, то едва сдерживаюсь, чтобы не перекреститься.

Вот что значит воспитываться без отца! Да, отца у нас тоже нет, хотя он не сгинул, а ушел к своей Марусе, за что среди нашей родни его клянут за отступничество, ее же мать называет не иначе, как Руфь.

— А кто это — Руфь? — спрашивает Таня, и я вздыхаю от мысли, что придется объяснять ей то, в чем я тоже путаюсь и о чем имею смутные и расплывчатые представления.

— Это из Библии, Руфь Моавитянка…

— Моавитянка? — Таня вслед за мной произносит непонятное слово, подражая движению моих губ так, словно это помогает ей постичь его сокровенный смысл.

— Да, кажется… Она не была еврейкой, хотя ее муж… Словом, мать хочет сказать, что отец нарушил некий обычай…

— Боря, а твой отец еврей? — спрашивает Таня и почему-то краснеет.

Мне требуется пауза, чтобы честно ответить: — Да.

— А твоя мать?

— Ну, разумеется…

— Значит, и ты тоже?

— Да, и я тоже, — отвечаю я скороговоркой, без всяких уклончивых пауз.

Таня смотрит на меня и не верит.

— Боря, а моавитяне — это русские? — спрашивает она, я тоже недоверчиво смотрю на нее и с ненавистью целую ее в губы.

Потянулись изнурительные и блаженные вечера: мы бродили, где придется, и целовались, целовались. Будто слепые и оглохшие, мы не замечали ни дождя, ни ветра, ни мелкого колючего снега. Уединиться было совершенно негде, кроме полутемных дворов, беседок в приморском парке и каких-нибудь закоулков, насквозь продуваемых ветром. Мы были одеты по-зимнему, что сковывало наши движения и лишь подстегивало нетерпеливое стремление друг к другу. Ее заячья шубка, верхняя пуговица, душные платки, шея… Я что-то бормотал, восторженно шептал слова признаний, клялся в любви, но все это было вранье.

Да, было до поры до времени, а потом наступило нечто совсем иное. Почему? Как? Не знаю, ведь мы не свидетели творящихся в нас изменений. Но помню, чуть ли не восторженный трепет, не преклонение перед нею испытал я однажды в картинной галерее, куда мы забрели, продрогнув от крымской зимы…

В галерее было тепло, сиял яркий свет, служительница клевала носом на стуле. В пузатых золоченых рамах покоились полотна живописца, некогда обитавшего и творившего в этом городке, и залы были пусты, восхитительно и неповторимо пусты… Мы взяли билеты, спустились по узкой лестнице в гардероб, где наконец-то освободились от одежд, оба сразу зарозовевшие, возвестившие своим румянцем о том, что попали с холода в натопленный дом.

Затем мы снова поднялись в зал и приблизились к картинам. Вернее, даже не к картинам, а друг к другу — придвинулись, приблизились, соприкоснулись, чувствуя себя, словно затерявшимися в лесной глуши, выброшенными на необитаемый остров. Впервые она была передо мной в этом платье, совсем домашнем, словно перешитом из детского, с каким-то трогательным воротничком, пояском и милыми матерчатыми пуговицами. Она, конечно, не ожидала, что ей уготована участь в нем передо мной предстать, смутилась, стала теребить поясок и поправлять складки на коленях. От панической застенчивости она запретила на нее смотреть, насильно обращая мой взор к полотнам. На них бушевало, пенилось, вздымалось волнами море, и она наивно восхищалась тем, как оно похоже на настоящее.

Я стал снисходительно, с неким апломбом и слегка утомленным, скучающим видом знатока втолковывать ей, что это как раз не особое достоинство — простая похожесть, но вдруг замер, смолк и остолбенел. Она с таким завороженным вниманием любовалась этим морем, забывая теребить поясок, поправлять складки платья и словно вбирая, впитывая его глазами, серыми, дымчатыми, с бирюзой, и все ее лицо светилось таким неподдельным восторгом, что я невольно испугался. Я забеспокоился, а не проглядел ли я часом каких-нибудь потаенных, чудесных, преображающих зрителя свойств картины, открытых и доступных ей одной. И тут я понял, что для нее это море не просто похоже — оно настоящее, такое, каким для меня никогда не будет, и мне остается лишь любоваться ею и слегка завидовать ей.

Мы до изнеможения бродили по пустым залам, обнимаясь незаметно для нашей дуэньи, дремавшей в кресле. И, наверное, было бы просто неестественно — вопреки законам природы, не позволяющей ничему длиться вечно, — если бы наше счастье вдруг не оборвалось. Да, тут явно нужна была нотка, которую мой умный московский друг назвал бы ноткой диссонанса, нарушающей затянувшуюся гармонию, и она победно прозвучала. Вдруг распахнулась дверь, и в галерею пожаловал, ворвался еще один посетитель — Рязанский пекарь.

Он стал прохаживаться по залам, бросая в нашу сторону откровенные, многозначительные взгляды с прищуром, прозрачно намекавшие на то, что он готов угостить меня увесистым тумаком и попотчевать хорошо известным мне прозвищем. Могло ли это меня смутить или испугать? Нисколько. В тот момент я испытывал такой головокружительный восторг, такую бесшабашную радость, что был одинаково способен его не замечать и ввязаться с ним в драку. Но моя спутница при виде его изменилась в лице, вновь стала теребить поясок и заторопилась к выходу.

Я и с этим легко согласился.

Все у нас продолжалось, как и раньше, — изнурительные и блаженные вечера, шепот, поцелуи. И разница была лишь в одном: мы вдоволь намерзлись по дворам, закоулкам и мечтали о каком-нибудь угле, о теплой комнате, об уютном диване, светящемся над столом абажуре и чашке горячего чая. Встречаться у Тани нельзя было из-за соседки, вечно охающей, стонущей, сварливой. Она целыми днями валялась в кровати, ворочаясь с боку на бок, и покидала номер лишь ради завтраков, обедов и лечебных грязей, которыми ее обмазывали так, что она становилась похожей на болотную кикимору (мы с Таней ее так и прозвали).

Пригласить ее ко мне? Конечно, я мог себе это позволить по примеру соседа Галантерейщика, который с благородным достоинством принимал в нашей комнате свою гостью и не считался с тем, что мне все это время приходилось слоняться по набережной. Что ж, мог бы и он послоняться, оставив мне свое благородное достоинство, но что-то меня удерживало, что-то мне упрямо мешало.

Тогда я вряд ли осознавал до конца, что именно, но теперь-то я вижу: да, наедине с Таней я испытывал восторг от наших поцелуев и прочих вольностей, которые мы себе позволяли. Но мне было стыдно появиться на публике с той, кто так охотно разделяет мнения своего поселка, принимает ухаживания Гаврилыча и Федотыча и для кого диссиденты, сионисты и прочие отщепенцы страшней болотной кикиморы…

Словом, нам так и не удавалось обрести угол, и мы были готовы рыдать от отчаяния, но тут подвернулся случай — и какой случай! Наш пансионат устраивал для отдыхающих трехдневные экскурсии по Крыму — Бахчисарай, Ялта, Гурзуф… Для нас это было неслыханным везением, и мы, конечно, поехали…

Впрочем, не только мы.

Неясным, мглистым, туманным, едва брезжащим утром к пансионату подали три львовских автобуса с запотевшими, мокрыми от измороси стеклами и зажженными фарами, в лучах которых роились блестки, искорки инея. Те, кто пришел заранее, сразу расселись, а остальные подтягивались по двое — по трое, и выехали мы уже тогда, когда облачная полоска над морем зарозовела и сквозь разлившийся молоком туман сверкнул малиновый обруч.

Ветер всколыхнулся тугим полотном, поднимая волны и нагоняя мелкую зыбь. Море то исчезало за поросшими лесом макушками холмов, то появлялось снова. По обеим сторонам шоссе мелькали виноградники, присыпанные снежной крупой, и на мандариновых деревьях изредка вспыхивало оранжевое.

Хотелось спать: проснулись-то мы в несусветную рань, часа в четыре. Но слепящий обруч солнца поднимался все выше, не давая сомкнуть глаза, и вскоре мы оставили всякие попытки заснуть. Мы стали тихонько шептаться и, не чувствуя на себе ничьих глаз, все теснее прижимались друг к другу: рукам мы позволяли больше, чем словам. Правда, панцири одежд надежно оберегали нашу нравственность, но впереди было три дня, и мы надеялись.

При этом мы не могли избавиться от легкой тревоги, вкрадчивого беспокойства, которое тщательно скрывали друг от друга. Мы порознь заметили, как перед самой отправкой в третий автобус вломился Рязанский пекарь, наш вечный соглядатай, преследовавший нас, словно незримый страж, тайный надзиратель, крадущаяся по следу дуэнья. Слава богу, что в третий, а не в наш. И я вновь успокоил себя тем, что без незримого стража в обличье Рязанского пекаря наше счастье было бы слишком полным, переливалось бы через край….

Впрочем, отправился в путешествие и мой сосед Галантерейщик, разумеется, в привычном для него обществе.

Не стану воспевать крымские достопримечательности: разве успел я их толком разглядеть, до того ли мне было! Весь день автобус то и дело останавливался, нам показывали древние, овеянные легендами руины, перечисляли имена, даты — зачем?! Прошлое необратимо, и то, что от него осталось, — это лишь унылая и скучная часть настоящего. Так успевал я иногда подумать между поцелуями, и мы пропадали вдали от именитых мест.

Между тем приближался вечер, такой же неясный, туманный и мглистый, как и утро. Путешественников устраивали на ночлег не в гостинице, а у хозяев, с которыми расплачивался пансионат. Помню первую такую ночевку…

Рассекая фарами сплошную, рыхлую темноту, автобус вторгся в поселок на окраине Ялты, сплошь состоявший из террасок, пристроек, флигельков и мезонинчиков, и остановился там, где на всю улицу мигал лишь один фонарь. Наша сопровождающая стала распределять всех по квартирам, ставя галочки в своем растрепанном блокноте, и меня охватила сумасшедшая надежда, что Таню поселят одну, в каком-нибудь крошечном флигельке с лестницей, ведущей под самую крышу. Я дрожал от озноба, умоляя судьбу, чтобы это случилось. Таня, казалось, без слов меня поняла, пропуская вперед других, пока, наконец сопровождающая ее не спросила:

— Вы одна? Куда же мне вас пристроить?

И повела ее в глубину поселка.

Я крался следом, в пяти шагах, стараясь, чтобы сопровождающая меня не заметила. Набрели на причудливый теремок: его нижний этаж напоминал вагон-теплушку, в верхнем угадывались контуры газетного киоска, с боку же прилепился флигель, явно перестроенный из бывшего гаража. Наша сопровождающая толкнула калитку, которая вместо того, чтобы открыться, упала, сорвавшись с петель.

— Принимай, Терентьич!

Тотчас распахнулась дверь, рассыпчато зазвеневшая стеклами, словно цыганским монисто, и навстречу гостям, стуча деревянной ногой, выбежал хозяин, взлохмаченный и ершистый с виду дедок в ватной безрукавке.

— Пожалуйста, курортница, располагайтесь…

И исчез дедок.

Таня поднялась по шаткой лесенке на второй этаж, а сопровождающая, пожелав ей спокойной ночи, тоже исчезла в кромешной тьме.

Не забыть мне, как я стоял в запущенном, чахлом винограднике, освещенном лучиком света, падавшего из-за занавески нижнего окна, и ждал, когда все утихнет, смолкнет. Кисловато пахло какими-то садовыми удобрениями, фруктовой гнилью, сваленной рядом, а я смотрел туда, на Танины окна, где тоже зажегся свет и на занавеске мелькнула ее тень. Меня знобило,… Когда хозяева, дедок и его старуха, затихли и отбренчал ручной умывальник, я стал крадучись взбираться по лестнице и тихонько толкнул дверь, словно опасаясь, что она тоже не откроется, а с грохотом упадет. Дверь все же открылась, и я вошел. Таня укладывалась спать и была в рубашонке, босая и простоволосая. Она взбивала подушку и как-то странно заслонялась ею от меня. Я постарался улыбнуться, но улыбка вышла натянутая, неверная, гадкая, словно я был вор или разбойник, тайком пробравшийся к ней.

Надо было скорее, как можно скорее поцеловаться. Я притянул к себе Таню, но подушка мешала, а она не выпускала ее из рук, словно свою единственную защиту. Я хотел взять у нее подушку и отбросить ее, отшвырнуть, Таня же, словно не понимала моих намерений и держала подушку как некий предмет, в котором я, наоборот, очень нуждался. В это время оглушительно зазвенело монисто двери.

— Постоялица, спокойной ночи тебе. Все хорошо? Удобно? — снизу спросил дедок.

— Да сплю я, дедушка. Спасибо, — ответила Таня с беспечной легкостью человека, у которого нет повода не верить собственным словам.

Мы оба посмотрели на подушку и рассмеялись. Тогда и мне стало легко…

Среди ночи я возвращался туда, где был поставлен на ночлег, о чем свидетельствовала моя галочка, вдавленная притупившимся грифелем карандаша в страничку блокнота. Поселок уснул под единственным фонарем, огромное и темное море глухо накатывало, шептало, бормотало вдали, доносилось теплым и влажным веянием, и у меня было ясное сознание, что все это — поселок, фонарь, море и я среди влажной, бормочущей темноты — высшая минута жизни…

Следующее утро мы провели в Ялте. Предрассветное море было цвета нежной, полупрозрачной бересты, отслоившеጠся от ствола и закрученной колечком, а небо — седым, белесым, молочным. Улица и набережные тонули в рыхлом, слепом тумане, и отчалившие пароходы подавали далекие трубные зовы…

Обнаружилось, что Галантерейщик и его хохлушка не ночевали вместе со всеми, а куда-то исчезли, никого не предупредив. Началась суматоха, беготня, их разыскивали по всей Ялте. Оказалось, что ночь они провели в гостинице: Галантерейщик терпеть не мог комнатушек, лишенных самых элементарных удобств, к тому же он смертельно боялся клопов. Мы с Таней первыми их встретили на набережной, предупредили о переполохе, и Галантерейщик побежал докладываться. Хохлушку он поручил нам, и она предложила посетить павильон, где из бочек наливали сухое вино.

Пила она с жаждой, но стакан держала так, словно убеждала себя, что каждый глоток был последним. Мне она с интригующей многозначительностью шепнула что-то вроде: «Молодой человек растет в моих глазах…» — в конце же якобы невзначай добавила фразу, — «Кажется, за вами наблюдают». Я сразу не понял, не догадался по ее словам, кто именно и зачем может за нами наблюдать, но спрашивать не стал, словно этим вопросом мог уронить себя в ее глазах.

Вино не помогло: нахмуренной и злой была она в то утро, а Галантерейщик ей преувеличенно угождал. Он тоже сказал мне что-то об успехах, которые я делаю, и я почувствовал себя странно польщенным. Это берестяное, белесое утро было моим…

Но день готовил мне испытание, скверное, если признаться.

Вскоре мы были уже в Гурзуфе, и что-то слишком настойчиво крутился вокруг нас Рязанский пекарь. В ботаническом саду, где Таня от меня немного отстала, его глумливая физиономия показалась из-за ствола волосатой пальмы, и он поманил меня со сладкой улыбочкой, словно собираясь мне нечто поведать, но, никак не решаясь, оттягивая момент, потирая руки и посмеиваясь. Я терпеливо ждал, всем своим видом показывая, что первое же его слово станет для меня поводом, чтобы уйти. А он все оглядывался по сторонам, переминался с ноги на ногу, слегка пританцовывал и наконец, произнес, уклончиво отводя глаза в знак того, что я сам мог бы закончить начатую им фразу:

— А ведь я видел…

Рязанский пекарь ждал вопроса, что именно он видел, или хотя бы выражения смущенной озадаченности на моем лице. Но я спокойно молчал, хотя и не уходил, оставляя за ним право, считать, что я уловил смысл его намека. Тогда он снова произнес, опуская глаза и тем самым предлагая мне подумать и над этой неоконченной фразой:

— А ведь я знаю…

Я и на этот раз заставил себя промолчать и с тайным удовлетворением скандалиста убедился в том, как легко подобные старания приводят к взрыву.

— Ну что ты видел?! Что ты знаешь?! — закричал я истошным голосом, глядя на него так, словно готов был возлюбить его за то, какую он вызывал во мне ненависть.

— Видел, как ты крался за ней впотьмах…

— Подглядывал? Шпионил?

— Наблюдал, — с остерегающей внушительностью поправил он меня, подчеркивая этим, что подобные действия совершаются скорее по служебной обязанности, чем из приписываемых ему низменных побуждений.

«Ах, вот он кто, мой наблюдатель!» — подумал я, вспоминая слова хохлушки.

Это открытие заставило меня изменить тон и упавшим голосом переспросить:

— Ну а что ты знаешь-то?

— Да уж знаю, знаю вас, умников. — Он мне подмигнул, словно это знание создавало меж нами особую интимную близость и доверительность. — Небось, уехать мечтаешь? Слинять, иначе говоря. На историческую родину, как это у вас называется. Поклониться праху далеких предков, а затем на самолет и — тю-тю, в Америку, а там у вас дядюшка с капиталами! Невесту Цилечку вам уже приискал! И не мечтай. Не выпустим. Со щитом и мечом встанем на страже границ.

И тут я окончательно понял, какие булки он печет. Я хотел что-то сказать в ответ, но в душе у меня заныло от страха, мнительных и тревожных предчувствий, а вдали показалась Таня, на которую мы оба посмотрели как на желанную точку в нашем разговоре.

— Видел, видел, как ты к ней по лесенке-то… — напомнил он напоследок. — Но я не жадный. Пользуйся. Не ты первый… Только пусть обслуживает как полагается, по полной программе.

Я замер и похолодел, а затем меня бросило в жар. Надо было влепить ему пощечину, стукнуть по темени, схватить за горло и задушить, хотя он наверняка придушил бы меня первым, как цыпленка, поэтому я и не двинулся с места.

Рязанский пекарь исчез, а Таня подбежала ко мне, взяла за руку и повела показывать какие-то тропические кактусы и лианы, упрашивая, чтобы я, такой умный и знающий, прочел название на латыни. Но я улыбался бессмысленной улыбкой и, как лунатик, плыл за нею следом.

— Скажи, ты и этот, — я кивнул в сторону исчезнувшего Рязанского пекаря, — вы с ним… вы любовники? — Последнее слово я произнес сорвавшимся флейтовым фальцетом.

Таня вздрогнула как от удара.

— Боря… — она качнула головой, словно отказываясь верить в то, что я здесь и сейчас ее об этом спрашиваю. — Прошу тебя, умоляю, не надо…

— Нет, ты скажи, скажи… — Я с трудом справлялся с губами, бесчувственными, онемевшими, словно бы стянутыми наркозом. — Вы с ним… вы?..

— Да, Боря, — тихо ответила она и, когда я выкрикнул ей в лицо: «Почему?! Как ты могла?!» — добавила еще тише. — Мне казалось, что я запаздываю.

На третий день мы вернулись.

В городке выпал снег, побелели крыши, потянуло морозцем, и не привыкшие тепло одеваться жители попрятались по домам. В мощеных двориках сиротливо мерзло на веревках выстиранное белье, по набережной мело сухую крупу, и покрытые льдом лужи трескались под ногами, как ломкое матовое стекло.

Что произошло? Вот уже второй день мы словно чужие. Завидев меня в парке, Таня сворачивает в сторону и быстрой походкой уходит. Я хочу догнать и не догоняю ее, в нерешительности останавливаюсь. Может быть, это ревность? Как было бы хорошо… И мною овладел азарт испытать муки ревности, словно я опять соревновался с кем-то. Да, этот неведомый соперник меня опережал, а я снова отставал, запаздывал, и вот внезапно…

Но я тупо валялся на койке и не испытывал никаких мук.

Сосед мой что-то подбривал, подравнивал в парах одеколона, и был он никакой не галантерейщик, а обыкновенный портной из подмосковного городка Дедовска, шивший на заказ в ателье и на дому. Его мертвый глаз смотрел на меня, не мигая.

— Не вас ли ищут?

Я подскочил к окну и увидел Таню с Рязанским пекарем: он по-хозяйски держал руку на ее плече, так что украшенная татуировкой кисть свешивалась ей на грудь, и ее утиные шажки были безвольно покорны.

Я ощутил-таки запоздалый укол ревности…

Вечером я долго разыскивал Таню в надежде, что она окажется одна, без своего навязчивого спутника, и мы сможем поговорить с ней. Но Тани нигде не было — ни на набережной, ни в парке, ни на танцплощадке, и моя надежда чахла и увядала, отравленная мыслью о том, что, наверное, Рязанский пекарь вновь пригласил ее в ресторан или шашлычную и сейчас угощает дрянным, кислым и мутным вином.

Но вдруг я увидел ее на веранде пансионата: она играла сама с собой в напольные шахматы, переставляя по клеткам гигантские фигуры, при этом конь у нее ходил как слон, а слон как ладья. Я тихонько подкрался сзади и мстительно обнял ее за плечи. Она вздрогнула и не сразу обернулась ко мне, словно не решаясь взглянуть на меня, прежде чем найдет какие-то слова, спасительные для нее в ту минуту.

— Боря, ты не должен себя заставлять. Если это из жалости…

Она держала за выточенную из дерева головку гигантскую черную пешку и, клоня ее на ребро, пыталась договорить, но ее рот кривился, и губы не слушались.

— Глупая, глупая! — Я жадно и торопливо поцеловал ее.

Таня выпустила пешку, и та, протанцевав на месте, встала на белую клетку.

— А с Рязанским пекарем ерунда. Я не ревную, — сказал я Тане и снова поцеловал ее.

После этого я посмотрел ей в глаза, поцеловал и ничего не сказал.

Срок путевки истекал (да и друг меня заждался), и пора мне было в Москву. У Тани же оставалась в запасе неделя, и, здраво рассуждая, это было удачным стечением обстоятельств. Таня провела бы еще неделю у моря, побродила по пустынным набережным, послушала раскатистый шум прибоя, изумрудно-зеленых волн, оставляющих на песке гребешки пены, подышала воздухом, пропитанным острым запахом водорослей, соли и пемзы, и мы отдохнули бы друг от друга… Да, отдохнули бы, успокоились, привели в порядок мысли, что называется, да и чувства в этом нуждаются после всех наших восторженных клятв, ссор, измен и примирений.

Но Таня отказывалась рассуждать здраво.

— Я с тобой, — сказала она, сосредотачивая все свое упорство на этом коротком слове.

— Чудачка, а целая неделя отдыха? — Я мягко напомнил ей довод, действовавший как бы вопреки моему желанию.

— Ты бросаешь меня с этим? — она кивнула туда, где мог находиться сейчас Рязанский пекарь.

Я не повернул головы.

— Ну, хорошо. Раз ты так решила… Едем!

И вот вагончик… На верхней полке, спиной к нам, трясся сосед по купе, в коридоре сновал проводник, разносивший чай, позвякивавшие ложками стаканы. Дверь то и дело открывалась, и мы с Таней сидели чинно, как на именинах. Казалось, что-то должно разбудить нас…

В середине ночи вагон умолк, проводник закрылся в своем закуте, а попутчик вышел на станции. Мы были одни. Никого. Не могу забыть этого: за окном ночные перроны, составы, огни, грохот встречных поездов, и мы одни, совершенно одни! И купе полетело в какую-то бездну, и разом отпала тяжесть, давившая нас обоих.

В Москве меня встречала мать.

Не только мать, но и московский друг Ваня с невестой стояли на зимнем перроне, отыскивая меня глазами в вагонных окнах, и лишь Таню никто не встречал. Когда состав вплыл под навесы станции, в последний раз содрогнулся, лязгнул сцеплениями и замер, между мною и Таней возникла некая заминка, натянутая и неловкая пауза. Может быть, ей показалось, что мне стыдно предстать в ее обществе перед москвичами? Или я подумал, будто ей показалось, и тогда действительно ощутил некий стыд? Сам не знаю… Но мы оба чего-то смутились, отводя глаза друг от друга и разглядывая толпу встречающих, проводников и носильщиков, подкативших к вагонам свои тележки.

— Давай простимся здесь, — сказала она, стараясь не придавать своим словам того значения, которое могло бы мне помешать согласиться с нею.

Да, согласиться в том, от чего зависело мое благо, удобство и благополучие.

И я без колебания пожертвовал своим благом.

На платформу я вынес два чемодана, едва справляясь с тяжелым, громоздким, обитым дешевым ситчиком чемоданом Тани, оттягивавшим мне руку так, что одно плечо было ниже другого.

— Познакомьтесь, пожалуйста, это Таня. Мы возвращались в одном купе, — возвестил я москвичам, и до сих пор звучит у меня в ушах мой фальшивый голос.

Конечно, Таню встретили приветливые возгласы и улыбки. Друг выхватил у меня ее чемодан, демонстративно не считаясь с тем, что ему следует беречь руки: все-таки он скрипач, а не носильщик. Мать сделала символический жест, означавший, что она дружески обнимает мою соседку по купе, которая вполне довольна этим скромным местом, отведенным ей в моей жизни, и не претендует на большее. Так же, впрочем, как и я совсем не претендую…

— А это Белла, невеста нашего Ванечки, — сказала мать, подчеркивая, что она и Таню включает в круг людей, небезучастных, как она надеется, к этим подробностям.

Белла слегка раздвинула губы в улыбке, выражавшей все оттенки снисходительности, любезности и скуки.

— А Таня тоже невеста? — невинно осведомилась она, указывая голосом на невысказанное обстоятельство, мешающее ее желанию услышать положительный ответ на свой вопрос.

Мать приняла это за шутку и мягко улыбнулась, чтобы не утруждать себя ответом.

В подземных коридорах вокзала меня засыпали новостями, казавшимися важными тем, для кого они уже не были новостью, и совершенно не волновавшие того, кто слышал их впервые. Я шел между другом и матерью, а Таня с любезной и ядовитой Беллой чуть впереди — словно две невесты. Сообщая мне новости, мать говорила то тихо, то громко: тихо для меня и громко — для всех, кто мог ее слышать, в том числе и для Тани.

— У меня к тебе разговор, но только не сейчас, лучше дома… — сказала она тихо, а затем во всеуслышание произнесла: — А тебя ждут билеты в Большой. На «Щелкунчика». Можешь пригласить свою знакомую… гм… или кого-то из друзей. — Мать предлагала мне выбор, уже отчасти продиктованный ее выбором.

— К сожалению, я не могу. Я работаю, и у меня поздно кончается смена, — Таня извинялась, что ради нее матери приходится брать такой принужденный тон.

У привокзальной стоянки такси москвичи взглянули на Таню с немым вопросом, выдававшим явное замешательство: нас было пятеро, если считать Таню, а в кабине могли поместиться лишь четверо. Мать от лица нашей четверки спросила (у нее было очаровательное свойство — не утруждать себя запоминанием имен недавних знакомых):

— Катенька, а вы каким транспортом?

— Меня зовут Таня. Спасибо, я на электричке, — поспешно поблагодарила она, хотя ничего заслуживающего благодарности ей не предлагали.

— Может быть, вам удобнее с нами? — спросила мать голосом человека, сознающего, что его вопрос был задан только из вежливости.

Она ничем не рисковала, поскольку Таня отказалась заранее и теперь лишь повторила:

— Спасибо… я…

— Зачем же вы тогда?.. Вам нужно было сразу… на пригородную платформу! — воскликнула Белла, под видом заботы указывая Тане на то, что ей давно следовало нас покинуть.

— Бедняжка, такой тяжелый чемодан! — подхватила мать, в свою очередь под видом сочувствия Тане удерживая меня от мысли донести ее чемодан до электрички.

Если бы я тогда взял у Тани обитый ситчиком чемодан и, расставшись с компанией москвичей, сел в промерзшую электричку, проводил ее до дома, постоял у крыльца, помолчал, она пригласила бы меня согреться и выпить чаю, я заглянул бы к ней на полчаса и остался навсегда, то мне удалось бы подтянуть мою историю под романтическую. И у меня, наконец, зацепилось бы, зацепилось (только бы гвоздик выдержал)! Но я так и не двинулся с места. Я лишь кивнул ей на прощание и пробормотал, что позвоню. Какая глупость! Куда я мог ей звонить!

В честь моего благополучного возвращения с юга мать накрыла на стол и достала бутылку вина, давно хранившуюся в доме, где пользовались любым предлогом, чтобы ее не выпить. Сели мы праздновать, а у меня в глазах — мотающийся вагон электрички, обитый ситчиком чемодан на полке… Меня что-то жгло, мучило, и я с тоской озирался, словно искал кого-то глазами.

За столом же царила Белла, чьи жесты, позы, улыбки придавали значительность самым обычным фразам, и она с изощренной вежливостью, в предельно изысканных выражениях просила передать ей соль или горчицу: «Будьте любезны… пожалуйста… не сочтите за труд». Ваня же, напротив, хотя и был не прост, себе на уме, разыгрывал из себя простачка, подстраиваясь под свое незамысловатое имя (Ваня — Таня). При этом он маскировал свои едкие, желчные, рискованные высказывания (естественно, вращавшиеся вокруг темы: выездной — невыездной) наивной и добродушной улыбкой.

Мать смеялась его остротам и без конца повторяла:

— Они чудесная пара, чудесная пара!

Проводя гостей, мы с ней остались вдвоем, и состоялся у нас разговорчик.

— … да, чудесная, — произнесла мать, нуждаясь в повторении этого слова для того, чтобы высказать мысли, которыми она не могла поделиться в присутствии тех, кого так называла. — Между прочим, сразу после свадьбы… они…

— Я знаю, знаю. Ваня мне писал.

— Ах, он тебе писал! — Мать была слегка разочарована тем, что ее лишили права первой сообщить мне новость. — Но тут возможны сложности, связанные с тем, что сам он… ну, ты понимаешь.

— Моавитянин, — подсказал я самый простой и хорошо известный ей способ придать нужный оттенок ее намеку.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась мать, довольная тем, как мы понимаем друг друга, не называя вещи своими именами. — Да-да, ты прав. Но все дело в том, что там-то нашего моавитянина примут, а отсюда могут не выпустить, хотя он так мечтает! Мечтает, бедняжка, вырваться, ведь он музыкант! Музыкантов здесь очень хорошо учат, а потом губят. Вот он и не хочет погибнуть, наш Ванечка, поэтому Белла для него счастливая находка!

Матери доставляло особое удовольствие растолковывать и подробно разобъяснять то, что было и так понятно.

— Что ж, остается ему пожелать, как говорится…

— Ну а ты, мой дорогой? Как прошел месяц? С пользой? — спросила мать, оглядывая меня так, словно мой ответ позволил бы ей окончательно склониться к тому мнению обо мне, которое у нее сложилось. — Что прочел? Над чем думал? Строил ли какие-нибудь планы? Конечно, мы живем в самой прекрасной стране, — она улыбнулась, возвращаясь в мыслях к Ваниным остротам, — но строить далекие планы все равно нужно.

Я вяло слушал, вяло отвечал.

— С пользой, с пользой. И читал, и думал. Только планов никаких пока не строил.

Она встала, открыла дверцы буфета и стала вспоминать, что же ей там понадобилось.

— Никаких? — Мать подчеркивала важность вопроса тем, что не закрывала дверцу, прежде чем я отвечу или она все-таки вспомнит, зачем их открыла.

— Ни-ка-ких, — произнес я по слогам, каждый из которых должен был ей внушить, что на мой счет она может не сомневаться.

— Значит, ты доволен, — сказала мать так, словно на самом деле довольна была она, но только тем, о чем я еще не догадывался. — Вот посмотри, какую я купила пепельницу, а то у нас за картами все так дымят, что я сама скоро закурю! — Она достала из буфета пепельницу, показала мне с гордостью и произнесла то, чего совершенно нельзя было ждать от человека, гордящегося своей покупкой. — А я, представь, не довольна твоей поездкой. У тебя совершенно усталый, изнуренный вид, ты бледен, рассеян…

— Просто в поезде не выспался…

— Нет, это не просто, Борис. Скажи, кто эта девушка? — Мать поставила в буфет пепельницу и напоследок полюбовалась ею с улыбкой, словно для последующего разговора со мной ей требовалось совсем иное выражение лица. — Кто она? Кто? — Иное выражение появилось сразу, лишь только она закрыла дверцы.

— Боже мой, ну попутчица, попутчица, неужели давать отчет?!

— Вот ты и матери грубишь, — сказала мать, как будто и мои вялые ответы, и моя внезапная вспышка входили в круг того, что она заранее предвидела. — А по ее словам, вы вместе отдыхали…

— Ну и что?!

— Раз ты это скрыл, ты можешь скрыть и другое.

— Не понимаю, что именно я могу скрывать. — Произнося эти слова, я понимал, что выиграет тот, кто при этом не покраснеет.

В результате проиграли оба: первой покраснела мать, а затем и мое лицо залилось стыдливой краской. Мать встала ко мне боком — так, словно в ее задачи входило явить мне свой скорбный профиль.

— Я одного боюсь… пойми меня, только одного, — прошептала она дрожащими губами плакальщицы, готовой заголосить. — Если ты пойдешь по стопам отца… Если ты пойдешь по стопам отца… я… я… Я тебя возненавижу!

Она резко отвернулась от меня, словно после этих слов я мог видеть только ее спину.

После свадьбы молодожены подали документы и стали, что называется, ждать. Да, есть существенное различие между ожиданием и тем, что называлось ожиданием тогда, когда не просто ждали, а увольнялись с работы, продавали буфеты, диваны, обеденные столы, зеркала, обрывали знакомства с друзьями (вернее, друзья сами обрывали). И неизвестно было, дождутся ли, как бывает неизвестно больному, выздоровеет он или болезнь укоренится и вцепится изнутри мертвой хваткой.

Выздоравливали редко, и жизнь в таком состоянии приобретала оттенок хронической, неизлечимой болезни со всеми ее прелестями: постельным режимом, взбитыми, смятыми и снова взбитыми подушками, аптечными склянками в бумажных чепцах, мучительно толстой книгой (о, как не хочется читать!). К этому же добавим визиты врача, согбенного старичка в накрахмаленном халате, который вызывал улыбку привычкой потирать маленькие пухлые ручки, умильно прижимать к груди подбородок, говорить «да-с» и внушал смутный ужас стеклянистыми глазами навыкате и розовыми, сложенными бантиком губками постника, святоши, сладострастника и вампира.

Впрочем, вампиры чаще приглашали к себе — прослушивали, простукивали, мерили пульс, просили показать язык, заговаривали, усыпляли, доводили до обморочного забытья. Иными словами, требовали новые справки, характеристики, заключения. И снова справки, характеристики, заключения. И снова… и снова… При этом они хмуро кивали, осуждающе вздыхали и неприязненно улыбались. А как еще вести себя с теми, кто одержим преступным желанием покинуть родину-мать ради неведомой исторической родины!

Со всеми этими Авраамами!

Вот и с молодоженами было так же: их жизнь превратилась в хроническое ожидание. Особенно мучительным оно было для Вани — несуразного и незадачливого хитреца, который старался казаться простачком. Его, с одной стороны, тяготила мысль о предстоящей разлуке с матерью, сестрами и морковно-рыжим котом, но с другой — преследовал страх, что его не выпустят и ему суждено остаться с ними навечно. Вот он и метался между своими страхами, как между двумя мышеловками, не ведая заранее, какая из них его прихлопнет.

В конце концов, он смирился с разлукой и обещал себе, что никогда не смирится с отказом на выезд. Не смирится, будет требовать, добиваться, жаловаться, скандалить, протестовать и, может быть, даже диссидентствовать, как назывался тогда самый отчаянный и безрассудный способ протеста.

Да, у него есть знакомства, он готов примкнуть, вступить, подписать. Ему даже жаль, что раньше, занятый сочинением музыки и игрой на скрипке, он с этим запаздывал, но зато теперь наверстает!

Так убеждал себя Ваня, словно угрожая кому-то, кто имел право ему отказать, но еще не утвердился в своем намерении. И вдруг его выпустили! Да, выпустили вместе со скрипкой, которая хотя и была итальянцем, но не музейной ценностью, не реликвией. Выпустили, но это оказалось для него третьей мышеловкой, поскольку Беллу при этом не выпускали.

Да, вот он анекдот, парадокс, причуда времени: не выпускали, ссылаясь на то, что Белла не какой-нибудь там музыкант, а секретарша (секретарша!) важного начальника, у которого она могла выведать многие секреты, государственные тайны. Выведать, выудить, поймать на живца и подсечь. Иными словами, продать вражеским разведкам, а это вам не на скрипке играть!

Когда Ваня об этом услышал, он не поверил, замотал головой, улыбнулся жалкой, просящей улыбкой, а когда его попытались все же убедить, он прижал к груди скрипку, в блаженной истоме возвел глаза к небу и впал в тихое помешательство. Он снова сидел в своем кресле-качалке, гладил кота, беззвучно шевелил губами и молитвенно возводил глаза к потолку. Ваня был по-прежнему уверен, что его выпустили, и он сможет уехать, и никакие доводы не могли его образумить.

Тогда его мать и сестры срочно вызвали меня на помощь.

— Пойми, дружище, ты не можешь уехать один, тебя там просто не примут! — сказал я Ване, пытаясь взять у него скрипку, которую он по-прежнему прижимал к груди как предмет, способный засвидетельствовать то, во что другие黁отказывались верить.

— Меня выпустили, — прошептал он в той же блаженной истоме. — Теперь я свободен. Я буду играть!

— Да пойми ты, без Беллы…

— Выпустили… — прошептал он снова, закрыл глаза и засмеялся счастливым смехом.

— Мало ли что выпустили! Ее-то ты не можешь оставить!

— Выпустили, выпустили… — повторял он, словно не слыша меня, и на его лице застыло выражение такого непробиваемого упрямства, самодовольства, идиотического восторга и упоения, что мне вновь захотелось стукнуть его по лбу.

Все случившееся с Ваней ужасно подействовало на меня, и я чувствовал себя скверно после того, как с ним расстался, так ничего и не добившись. Да, мы вместе мечтали уехать, но я никогда не думал, что из-за этой мечты можно так одичать, опуститься, дойти до самого жалкого состояния. Мне стало страшно, что я могу уподобиться Ване, и я сказал себе: нет, не хочу. Не хочу я никуда уезжать, раз за это требуется такая плата.

Сказал — и бросился в омут.

Из-за какой-то мелочи я поссорился с матерью, убежал из дома, хлопнув дверью, разыскал Таню в ее поселке, и мы провели вместе три дня. Ее мать уехала куда-то на похороны, Таня взяла отпуск, и мы затворничали, занесенные снегом по самую крышу. Да, это были такие дни, что я тоже впал в блаженную истому и мне хотелось закрыть глаза и засмеяться счастливым смехом…

Когда же я вернулся, земля подо мной разверзлась. Весть о моем безумии облетела всех московских родственников, весь наш многочисленный клан. На меня, как желуди в дубовой роще, посыпались советы и предостережения от всяких тетушек и дядюшек: Клары Самсоновны, Сусанны Рудольфовны, Бенедикта Лазаревича, Гелия Вольфрамовича, Молибдена Евсеевича. Меня урезонивали. Меня старались образумить.

Меня спасали.

По мнению нашего клана, мне грозила самая страшная опасность — жениться и креститься. «Если что и произошло, ты ничуть не обязан…» — внушала мать и подставляла к моему уху телефонную трубку, в которой тоже слышалось, что я не обязан. «Все молодые люди когда-нибудь…» — ворковала Клара Самсоновна. «Это естественный ход вещей…» — с придушенной хрипотцой вторил ей Бенедикт Лазаревич.

В завершение телефонной атаки на меня мать набрала аварийный номер, иначе говоря, позвонила отцу, с которым советовалась лишь в самых экстренных случаях и просила денег, если больше не у кого было взять. «Твой ребенок висит над пропастью, ты должен вмешаться хотя бы потому, что сам подал ему пример… Сам! Сам! Сам!» — слышал я возгласы, стоны и ахи из-за стены.

Я был срочно вызван к отцу. Сначала он встретил меня в скверике у трамвайной остановки, мы расчистили от снега скамейку, сели, вздохнули, и я как на духу все ему выложил…

Дома его вторая жена Маруся — свой человек, умница, все понимает — накрыла на стол, накормила нас ужином, а потом я стал возиться с их пятилетним Егоркой, рыжим, веснушчатым, лопоухим, с дыркой вместо переднего зуба. Егорка вывалил на ковер все свои игрушки, явно ожидая от меня того восторга и вожделения, которое сам испытывал, когда их ему дарили, и теперь из ревности ко мне надеялся испытать снова…

Немного погодя, Маруся с отцом позвали меня в соседнюю комнату.

— Бедненький ты наш, ну живите с ней здесь! — сказала свой человек Маруся, кладя мне на плечо полуголую, испачканную мукой руку.

— Как?! — опешил я. — Вам же самим тесно! Вы даже новую мебель у знакомых держите, поскольку вам ставить ее некуда!

— Ерунда, брат, поместимся. — Маруся вторую руку положила на плечо отцу, ласковым подзатыльником побуждая его высказать свое мнение.

— Да, Борис, если все это у вас серьезно, имей в виду такую возможность… Вы же не мебель, чтобы держать вас, где попало!

— Но ведь ты, же знаешь, наше семейство… возникают вопросы… — Я выдержал паузу, выражавшую надежду на то, что отец лучше меня понимает, какие именно вопросы возникают в подобных ситуациях. — К тому же я имею в виду и другую возможность… — Я понизил голос в расчете, что отец поймет меня с полуслова, но он все же спросил:

— Какую?

— Уехать, если выпустят… на историческую…

— Ах, вот ты о чем! Ну, что же… святое дело, как говорится. Хотя я лично для себя все вопросы такого рода решил, и моя родина здесь. — Отец посмотрел на Марусю так, будто без этого взгляда его слова теряли часть своей убедительности. — А если у тебя возникают подобные вопросы, то тебе надо навестить бабушку Розу. Она, правда, мне крест на шею не вешала, но когда-то очень помогла. Поезжайте-ка к ней вместе… вместе с Таней.

— Хорошо, — пообещал я.

И мы поехали.

— Здравствуйте, мои птенчики! Мои голубочки! Шолом!

Встретив нас этим возгласом, бабушка Роза, приодетая, причесанная, надушенная, грузная и тучная, вся просияла от радости, затряслась и заколыхалась под коконом платья, украшенного бантами и рюшами, и на нем стал волнами вздыматься креп с лиловыми мушками.

— Познакомься, это Таня, — сказал я, и она замерла, как замирают в тех случаях, когда не сразу находят слова, чтобы выразить внезапно нахлынувшую благодарность тем, кто осчастливил их своим визитом.

— Очень, очень приятно, — произнесла она, оглядывая гостью осоловелыми от умиления глазами. — Первый раз вижу моего внука с девушкой — дожила до такого счастья! Раньше-то он всегда с молодыми людьми, друзьями своими являлся, особенно часто с Ванечкой, который так чудно играет на скрипке Мендельсона, хотя я не поклонница его собственных сочинений… А теперь он привел вас, моя душенька! Наконец-то! Я так рада!

— Я тоже очень рада, — сказала Таня и посмотрела на меня с просьбой о поддержке, которая могла заключаться в том, чтобы я добавил несколько слов, свидетельствующих об искренности ее признания.

— Да, Таня давно хотела с тобой познакомиться…

— Вот! Это вам!

Она протянула бабушке Розе подарок — скамеечку для ног, изготовленную Гаврилычем и Федотычем по специальному заказу.

— О какое чудо! — воскликнула бабушка и вновь замерла под влиянием внезапно нахлынувших чувств, которым не удавалось облечься в слова.

— Вам нравится?

— Очень, очень!

— А это подушечка для головы. — Таня протянула бабушке еще один подарок и обернулась ко мне, словно я был участником его выбора. — А это мягкие подлокотники для рук…

— Подушечка! — в умилении всплакнула бабушка. — Подлокотники!

Стол был накрыт, и мы почувствовали себя людьми. Да, людьми, которым оказывают любезность и гостеприимство — наливают чай, накладывают в розетку абрикосовое варенье, угощают шоколадными конфетами и миндальными пирожными.

Выставила бабушка и бутылку мадеры, припасенную по такому случаю.

— Ну, за пропавшие десять колен, — сказала она, поднимая наполненную до краев рюмку и глядя на Таню с лукавством экзаменатора, скрывающего свое намерение устроить собеседнику невинный экзамен. — Как вы полагаете, найдутся?

— Найдутся. Как пропали, так и найдутся, — ответила Таня с уверенностью, показывающей, что знакомство со мной ее многому научило.

Разговор продолжился, и Таня, к моему изумлению, без запинки отвечала на каверзные вопросы, в которых сам я путался и плавал. Очевидно, в ее окружении нашелся некто, более просвещенный и осведомленный, чем я (поселочек есть поселочек!). Особенно удивило меня то, как Таня, сдержанно и деликатно намазывая на хлеб красную икру, поддевая лезвием ножа, упавшие икринки и угадывая очередной проверочный вопрос, сказала:

— Красную можно, можно, а вот черную — нельзя!

— Учись! — с укором воскликнула бабушка, ставя мне в пример Таню, как проигравшему партию мастеру спорта ставят в пример победителя-второразрядника. — Вот как надо знать Танах!

И тут победительница все-таки допустила невольный промах.

— А что такое Танах? — спросила она, теряясь в догадках, чего ей больше опасаться: знания того, что не нужно знать, или незнания того, что нужно.

— Ха-ха-ха, — рассмеялась бабушка, довольная тем, что наивная искренность гостьи не поставила под сомнение ее любознательность. — Танах — это та самая Библия, которую вы так внимательно читали. Но только наша Библия. — Она подчеркнула голосом слово, не столько разделявшее, сколько сближавшее их с Таней.

После этого бабушка рассказывала о своем одесском детстве, киевской юности, петербургских приключениях и московских светских знакомствах — даже с тогдашними обитателями Кремля.

— Я хотя в рядах не состояла, но знала многих, даже самого Якова Михайловича и Анатолия Васильевича, хотя они были не наши. — Бабушка вновь подчеркнула слово, на этот раз не сближавшее, а разделявшее.

Перед нашим уходом она мне шепнула, глядя на Таню, которая щипчиками заботливо снимала нагар со свеч, зажигавшихся в особые праздничные дни, и поэтому нас не слышала:

— Это настоящая Руфь. Женись. Все равно нас отсюда не выпустят.

И я решил поступить по совету бабушки и примеру отца, — жениться. Набравшись храбрости, я сказал об этом матери и безучастно добавил, что жить мы будем у отца. «Так… сейчас начнется», — подумал я, чувствуя, что после оторопелого молчания, с которым были встречены мои слова (затишье перед бурей), мать обрушит на меня испепеляющие молнии и громы.

И действительно, она зловеще изменилась в лице, смертельно побледнела, затем покрылась неестественным румянцем, похожим на ожог от крапивы, и заголосила, заголосила. Голосом, острым, как кремень, она стала высекать искры из телефонной трубки.

Из перепуганных насмерть родственников (даже бабушка Роза притихла, пожалев о своем опрометчивом совете) был создан боевой штаб, который собрался для принятия стратегического решения. Обсуждались экстренные меры, способные воздействовать на меня, как ручка стоп-крана. Запереть в комнате? Спрятать паспорт? И тут мать с провидческим блеском в глазах изрекла: нет! В этой ситуации спасти безумца может только одно — уехать!

Да, подать документы и — была ни была! — рискнуть. Рискнуть в отчаянной надежде на то, что кого-то же выпускают! Есть же счастливчики, получающие визу и восходящие на трап самолета, как на вершину лестницы, ведущей из преисподней в рай!

И мы рискнули, хотя я уже особо не рвался, но и не отказывался: делайте, что хотите! Мать и все наши родственники убеждали себя в том, что по крайней мере в одном мы можем быть уверены: выпустят бабушку Розу, чье одесское детство, киевская юность и петербургские приключения, слава богу, не возвели ее в ранг особы государственного значения. Она не владеет тайнами и секретами, не обременена званиями и регалиями и вряд ли представляет какую-нибудь ценность для властей.

Ну, а с ней, глядишь, и еще кого-нибудь выпустят, может быть даже меня: чем черт не шутит!

Словом, мы подали документы и замерли, затаились в томительном ожидании. Нас вызывали, что-то уточняли, запрашивали о нас какие-то сведения, просили принести новые справки, разрешения на вывоз.

И вот, наконец, нас вызвали и обрадовали: выпускают всех! Да, всех, всех, всех — Клару Самсоновну, Сусанну Рудольфовну, Бенедикта Лазаревича, и только одного из нас не выпустили: нет, не Гелия Вольфрамовича и Молибдена Евсеевича, а всеми любимую бабушку Розу. Ее подвели те самые кремлевские знакомства, ведь она помнила Якова Михайловича и Анатолия Васильевича, а значит, была нашей славой, нашей гордостью, нашей живой историей. Поэтому и не видать ей своей исторической родины. Живая-то история важнее!

Анекдот? Истинный анекдот — один из многих…

Конечно, для нас это было ударом, да и для бабушки тоже, хотя она вскоре смирилась со своей участью и даже стала нас убеждать, что все к лучшему. В конце концов, она привыкла… ей трудно в таком возрасте подниматься с места… здесь похоронены ее родители и драгоценный, незабвенный, обожаемый Фима, муж, с которым прожили сорок лет…

И нас не должно удерживать то, что она остается. Правда, она нуждается в чьей-то заботе, но можно попросить Ванечку и Беллу, которых она очень любит…

Иными словами, с бабушкой все как-то решилось, уладилось, а вот с Таней…

Я проклинал всех, и прежде всего мать за ее дьявольскую затею, и самого себя, одолеваемого нестерпимым, жгучим соблазном: с тех пор, как я узнал, что меня выпускают, с моего лица не сходило такое же, как некогда у Вани, выражение тихого помешательства и идиотического блаженства. О, тот, кто не жил в те года, вряд ли меня поймет! «Миленький ты мой, возьми меня с собой…» — «В той стороне далекой…» Нет, вовсе нет! Нельзя даже сравнивать! Ничего общего, господа, между простой необходимостью уехать (срок наступил) и страстным желанием вырваться.

Вырваться из страны-колдобины, страны-ямы, страны-цистерны, страны-нефтехранилища, страны с узкой лесенкой по железной стенке и завинчивающейся крышкой люка! И вот крышку-то слегка отвинтили, и показался голубой лоскут. Что это — небо?! Неужели оно такое?! А мы его раньше никогда и не видели! Смотрите-ка, белые облака! И как птицы поют, не слышали! Слышали только, как ржавое железо под ногами проминается и громыхает!

Да, не историческая родина манила — голубой лоскут и пенье птиц…

Когда же цистерну загнали в тупик, крышку сшибли, все выбрались наружу, железного идола же сплющили под прессом и выбросили на свалку, историческая родина стала именно исторической, чужой, далекой и ненужной.

И я вернулся.

Вернулся и вот живу, седые виски, тощая бородка, голый череп, обтянутый сухой, покрытой пигментными пятнами кожей, слезящиеся веки и белки в красных червячках. Сыроватый я, сыроватый…

Конечно, же тогда я не сразу решился расстаться с Таней и, как полагается, мучился, метался и даже советовался. Однажды под вечер я примчался к другу Ване, взъерошенный, небритый, замотанный шарфом до самого носа, с оттопыренным карманом, из которого выглядывало горлышко недопитой бутылки.

Ваня пить со мной не стал, плеснул мне в чашку, когда же я спросил, ехать мне или не ехать, ответил, не глядя на Беллу:

— Я бы поехал…

— А я бы осталась, — сказала Белла, с вызывающей усмешкой отыскивая его взгляд.

Обо всем об этом я поведал Тане, когда мы встретились у колонн Большого театра: да, почему-то именно там, словно лучшего места нельзя было найти! Я, знаете ли, пригласил ее в театр! Этакий кавалер!

Потухла роскошная хрустальная люстра, зажглась подсветка на пюпитрах у оркестрантов, дирижер взмахнул тонкой спицей, и полилась моя увертюра. Да, я наклонился к самому уху Тани и прошептал, она не поняла, и мы тихонько вышли. Почему-то я начал именно с этого — моей просьбы о совете, а обо всем остальном — о том, что мы подали документы и нас отпускают, — промолчал, словно Таня должна была догадаться обо всем сама.

Догадаться по моему долгому отсутствию и внезапному появлению.

Иными словами, я не стал ничего объяснять, а просто сказал. Сказал, что Ваня бы на моем месте… Да и любой, любой — не только Ваня!.. Хотя Белла уверяет, что она… Но это только потому, что ее не выпускают и ей хочется отомстить за это Ване. Нас же отпускают — всех, кроме бабушки, и поэтому Ванин совет… одним словом… вот только бабушка, но о ней позаботятся Ваня и Белла, правда, мы их еще не просили, но надеемся, что они согласятся…

— Ваня и Белла? — спросила Таня так, словно умер кто-то из ее близких и ей предстояло уточнить, когда и где состоятся похороны.

— Да, Ваня… хотя, может быть, и Белла, — ответил я голосом человека, который, сообщая время и место похорон, сам испытывает скорбь по усопшему.

— Они позаботятся? — Таня смотрела на меня во все глаза, словно для нее было совершенно неважно, какой она задает вопрос: главное, чтобы я ответил «нет». — Позаботятся? Позаботятся?

— Да, — ответил я.

Таня вздохнула, словно обещая себе больше не задавать никаких вопросов.

— Ни о ком они не позаботятся…

— Почему? Они так любят бабушку Розу, особенно Ваня…

— Да так… мне почему-то кажется… — Таня отвернулась к колонне, чтобы я не знал, плачет она или смеется.

— Тогда мне придется остаться, — сказал я, не веря собственному голосу и удивляясь, как он звучит.

— Нет, не придется. — Таня повернулась ко мне лицом, чтобы я убедился в том, что ее глаза были совершенно сухими.

— Как? Ведь ты же сама…

— Да, я сама, сама! Я сама позабочусь о твоей бабушке! — выкрикнула Таня и бросилась к метро, всем своим видом умоляя, чтобы я не догонял и не провожал ее.

Да, сразил ее выстрелом в спину, но только не провожал!

Так уж случилось, что вскоре я познакомился со своей будущей женой. Да, может быть, случилось волею судьбы, а может быть, просто было нужно, чтобы я познакомился, и мы сыграли свадьбу. Моя жена очень нравилась матери, а это великое достоинство!

К свадьбе мне понадобился костюм, но спохватились мы поздно, поскольку больше думали о подвенечном платье, о рассылке приглашений и закупке шампанского, и никакое ателье не взялось бы шить. Тогда я вспомнил адресок, и мы поехали в Дедовск…

По шаткой, прогнившей лесенке мы с матерью вскарабкались на какой-то чердак, и стоило открыть дверь, как в лицо ударило облако мыльного пара, едкий запах стирального порошка и раскаленных конфорок, облитых выкипевшей пеной. И что бы вы думали, франт директор (он же Галантерейщик!) предстал перед нами в фартуке, голова повязана полотенцем, с рук капает мыло. Сконфузившись, он объяснил, что жена допоздна занята на работе, очень устает, бедняжка, и обязанности по дому лежат на нем. Конечно, он поможет со свадебным костюмом и сошьет его быстро, отложив все другие заказы!

Впрочем, не думаю, что он был завален ими.

— Мы оба нашли счастье в том пансионате, — сказал он, угощая нас чаем, и мне показалось, что в его глазах (и левом, и правом) блеснули слезы.

Когда мы уже прощались, вернулась его жена. Ее я тоже очень хорошо знал…

Тот южный городок быстро промелькнул в вагонном окне, и я не успел его толком рассмотреть. Но узнал очертания станции, набережной, приморского парка, фонтанчика с минеральной водой. Узнал и подумал: а может быть, все это — Крым, наше знакомство, встречи в Москве, трехдневное затворничество в ее поселке — и было моей романтической зацепкой, моим безумием, моей первой любовью?!

Так было или не было? Ответь, праотец Авраам!

3 мая 2001 года

Смерть отца Александра

Чердачный человек с воспаленным воображением (монолог и новеллы)