Чары Шанхая

1

Вечером, обойдя всю центральную часть города, Ким покупает себе одежду в универмаге «Вин-Онь» на Нанкин-роуд. Торговые улицы Шанхая, заполненные толпами снующих пешеходов, напоминают бурлящие потоки красного смородинового морса, мятного ликера, лимонного сока, россыпи рубинов и золотых монет. Киму ни разу еще не доводилось видеть такой пестрой суеты, такого лихорадочного коловращения, такого изобилия товаров в магазинах и на уличных прилавках. В роскошной высокой витрине, украшенной яркими пурпурными звездами, — розовые свадебные платья. Проворные рикши везут своих клиентов сквозь толпу пешеходов и потоки машин, и только дьявольская интуиция помогает им ориентироваться в этой невообразимой толчее. В северной части города, неподалеку от реки Сучжоу, кое-где остались следы от японских бомбежек семилетней давности. Мимо проезжают груженные цветами трехколесные велосипеды, оставляя во влажном воздухе сладковато-гнилостный аромат. Ким подзывает рикшу и приказывает отвезти его на Шаньдун-роуд, чтобы взглянуть на «Желтое небо», ночной клуб, принадлежащий Крюгеру. В это время клуб еще закрыт. Его название написано желтыми буквами на большом красном стеклянном фонаре, висящем над входом.

Когда на город опускаются сумерки и зажигаются первые огни, Ким запирается в комнате, надевает новую белую рубашку и вешает под мышку кобуру, затем ставит браунинг на предохранитель и проверяет магазин. Он не любит неожиданностей. Чуть позже, одетый в безупречный смокинг, он садится в черный «паккард» Леви и едет в «Катай-Отель», расположенный на перекрестке Нанкин-роуд и набережной, это совсем недалеко. Фонари на бульваре Банд отражаются в речной воде. Чень Цзин в элегантном черном шелковом чипао садится рядом с ним, чтобы поговорить откровенно. Что это за страшная опасность угрожает ей и мужу? Ким не забыл указаний, данных Леви, — не упоминать имени Крюгера-Омара, чтобы не встревожить Чень Цзин, и отвечает весьма уклончиво.

— Я старый друг Мишеля, вместе мы пережили много опасных приключений, и у нас были общие идеалы. Поэтому я здесь, — объясняет Ким. — Он попросил меня приходить сюда и следовать за вами повсюду как тень, что я и делаю. Не спрашивайте меня больше ни о чем, мадам Чень, потому что я и сам ничего толком не знаю.

Желая сменить тему, он добавляет, что город ему очень понравился и что он хотел бы остаться здесь насовсем, устроиться на работу в какую-нибудь компанию, принадлежащую Леви, и в ближайшее время собирается обсудить этот вопрос с Чарли Вонгом, деловым партнером ее мужа. Чень Цзин слушает рассеянно. Она достает из сумки зеркальце и задумчиво любуется своим отражением, затем длинным блестящим ногтем мизинца проводит по алому контуру в уголках рта, убирает зеркальце и, глядя на дорогу, с улыбкой говорит:

— Так, значит, вы ни на минуту не дадите мне остаться одной?

Ким искоса рассматривает ее тонкий профиль и внимательный притворно равнодушный глаз под неподвижным тяжелым веком.

— Я этого не говорил.

— Но вы позволите мне отлучаться хотя бы в дамскую уборную, не так ли? — улыбается она.

Ким смеется, отметив, что у нее вполне западный, несвойственный китаянкам юмор; она так молода и красива, ей нравится кокетничать и шутить — несомненно, ее научил этому Мишель… Однако Чень Цзин не шутит и не кокетничает, в чем нам скоро предстоит убедиться. Когда они приезжают в отель, она вспоминает, что у нее есть для Кима хорошая новость: муж позвонил из Парижа и сказал, что вчера ему сделали первую операцию, которая прошла успешно. Ким искренне обрадован, однако в голосе Чень Цзин ему слышится плохо скрытое нетерпение, словно ей хочется поскорее сообщить эту новость и заговорить на другую тему.

Коктейль в «Катае» устроен французскими промышленниками и финансистами в честь полицейского начальства и властей этого района, само собой, купленных с потрохами. Всеми делами здесь заправляет бессовестный бандит-китаец по имени Ду Юэшэн, больше известный как Ду Большие Уши… Впрочем, о нем я расскажу вам позже. Праздник, как я уже упоминал, проходит в роскошной зеленой гостиной на восьмом этаже, где собрался весь цвет шанхайской иностранной колонии, густой запах жасмина, доносящийся с террасы, смешивается с ароматом самых разнообразных и изысканных духов. В углу, на небольшом возвышении перед микрофоном стоит одетая во все зеленое молодая китаянка. Держа в руке, обтянутой зеленой перчаткой, длинный зеленый мундштук с зеленой же сигаретой, она поет тонким голоском «I Get a Kick Out of You»[17] под аккомпанемент пианино, за которым сидит негр в белом костюме. Какой-то развязный американец, выпив больше, чем следует, подходит к певице и, громко хохоча, предлагает ей стакан мятного ликера.

Неотразимая Чень Цзинфан окружена всеобщим вниманием. Она любезно отвечает на вопросы о здоровье мужа, а затем представляет Жоакима Франка, испанца, близкого друга Мишеля, который только что приехал из Парижа. Не желая утомлять ее своим присутствием, Ким оставляет девушку в компании друзей и подходит к стойке за бокалом вина. Там он встречает Вонга и говорит, что в будущем хотел бы устроиться на текстильную фабрику. Вонг в курсе его планов, однако считает, что правильнее было бы дождаться возвращения Леви и обсудить это дело вместе. Безусловно, он может рассчитывать на его помощь:

— Мишель сказал, что вы знакомы с инженерным делом, а главное, вы для него как брат.

Чуть позже, в разгар душной июльской ночи Ким обнаруживает Чень Цзин в другом конце гостиной, где она мило беседует с высокопоставленными китайскими сановниками, и, глядя на нее издали, невольно любуется ее совершенной холодной красотой, а вскоре, услышав песню, которая напоминает ему счастливейшие часы, проведенные с твоей мамой, просит прощения у Чарли Вонга и выходит на террасу со стаканом виски в руке, чтобы увидеть с высоты небоскреба бульвар Банд, волшебный город под усеянным звездами небом, пристань и тихую реку, где отражаются неоновые огни, похожие на пестрых светляков. Он чувствует под мышкой знакомую тяжесть оружия, которая напоминает о кровавом прошлом, а также о тайной цели: убить человека, недостойного того, чтобы жить, а уже затем наладить свою собственную жизнь в далеком прекрасном городе; этот последний выстрел навсегда избавит его от привычной тяжести под мышкой, а заодно освободит измученную память. «Отличная возможность», — повторяет он, стараясь себя приободрить. Сжимая в руке ледяной стакан, он облокачивается на парапет роскошной смотровой площадки; он очарован музыкой и ароматом жасмина, на душе легко, он чувствует себя молодым и полным жизни, он рад этому новому повороту судьбы, верит в удачу и кажется себе неотразимым в элегантном смокинге — отличный момент на миг оглянуться назад, на пройденный путь, Ким, наш долгий скорбный путь надежды, усеянный ловушками и переполненный ложью, в конце которого ты, к счастью, вновь встретил старого друга Мишеля Леви; задумавшись, ты понимаешь, что оставил за спиной не только горечь поражения и утраченные иллюзии, не только погибших товарищей, но и тех, кому предстоит умереть, отважных и безрассудных ребят из Тулузы и других городов на юге Франции, которые в отчаянии вновь и вновь пересекают границу, сжимая в руке пистолет все с той же безумной решимостью, знакомой некогда и тебе; ты видишь кровь, что пролилась в прошлом и прольется в будущем, кровь, кипящую в жилах твоих товарищей, и наверняка думаешь о Денисе и его Кармен — они пытаются обрести счастье в каком-нибудь уютном уголке Франции, и вспоминаешь Нюаляра, Бетанкура и Кампса, гниющих в тюремных застенках или, быть может, уже расстрелянных, вспоминаешь о бесполезных жертвах, которые никто никогда не зачтет, о мужестве и самоотверженности, которые никогда никого не спасут и никому не принесут пользы, и, кто знает, быть может, вспоминаешь также обо мне и моих фальшивых документах, о бедняге Форкате с чернильными пятнами на пальцах, мертвеце, вернувшемся в город мертвых… Но ведь существуют и другие, говорит себе Ким, те, чье отчаяние еще глубже, кто сдался и ожидает одного — что пройдет время, след их сотрется, и настанет день, когда забвение поглотит навеки и их самих, и их детей. Если бы вы, подобно мне, умели читать мысли Кима, вы бы узнали, что сейчас он думает как раз о тех, кто остался там, на другом конце света, он хочет сказать нам, что нельзя предаваться отчаянию, уступать невзгодам, болезням и даже черному дыму этой трубы. Жизнь иной раз становится невыносимо тяжела, и не так уж плохо, если человек сам себя немного обманывает, по секрету тешит себя какой-нибудь мечтой… Вот о чем размышляет Ким, сидя со стаканом виски в руке на террасе «Катая» и любуясь шанхайской ночью; до него доносится дыхание города, горячее и влажное, словно пар из ноздрей смирного сонного животного, но тут он внезапно вспоминает, что уже давно не видит Чень Цзин.

Вряд ли Крюгер расхаживает неподалеку, успокаивает он себя, а если даже он где-то поблизости, у него хватит здравого смысла не устраивать покушение в столь оживленном месте.

Чья-то рука ложится ему на плечо: это Ламбер, болтливый француз, владелец шелковых лавок и универмагов-, его только что представили Киму, и он желает перекинуться словечком. Вскоре к ним присоединяются еще четверо гостей, и вот один из них, разговорчивый малый, иронично замечает, что Мишелю Леви дьявольски повезло: женился на хорошенькой юной китаянке с золотистыми глазами, родственнице красного генерала Чень И, который наступает из Маньчжурии во главе коммунистической армии, собираясь пройти вдоль реки Янцзы и взять Шанхай… Ким замечает, что многих иностранцев страшит судьба их предприятий в Шанхае: за поражением Гоминьдана и торжеством коммунистов последует крах иностранных концессий. Разговор интересен Киму, однако от его внимания не ускользает беглое замечание, сделанное совершенно по другому поводу: один из собеседников, потный багровый американец, который явно выпил лишнего, — это он приставал к китайской певице, — толкнув локтем стоящего рядом с ним человека с черными зачесанными назад волосами и резкими чертами лица, развязно заявляет, кривя рот:

— В Париже Леви подлатают спину, а покуда он там, его шлюшка Чень Цзинфан снова найдет утешение в объятиях капитана, этого чертова кантонца, Су Цзу или как его там…

Разговор резко обрывается. Ким хочет осадить нахала, как вдруг справа от него раздается сильный глубокий голос, принадлежащий человеку с зачесанными назад волосами:

— Степлтон, — говорит он, хватая янки за лацкан смокинга, — вы пьяница и мерзавец. Немедленно возьмите свои слова обратно или, клянусь вам, вы очень пожалеете…

Перепуганный Степлтон бормочет извинения и поспешно удаляется, тупо рассматривая на свет стакан с виски, словно обнаружив внутри что-то необычное. Разговор между тем иссякает, собеседники разбредаются кто куда, и Ким снова остается один на один с мсье Ламбером. Некоторое время он терпеливо рассказывает любопытному собеседнику о политической ситуации в Испании, но грубое замечание пьяного янки не выходит у него из головы. Так, значит, капитан Су Цзу и жена Леви? И об этом все кругом знают? Неужели и Леви тоже все известно? Ким осторожно переводит разговор в нужное ему русло, и француз отвечает, что не знает, насколько обоснованны слухи, но в свое время в Шанхае поговаривали об этой связи.

Затем он спрашивает Ламбера, кто же тот человек, который столь энергично вступился за Чень Цзин. Но прежде чем француз открывает рот, непостижимая способность проникать в темные глубины человеческой души уже шепнула Киму правильный ответ.

— Его зовут Омар Мейнинген, он немец, владелец клуба «Желтое небо», одного из самых престижных борделей Шанхая, — говорит Ламбер и тоном заговорщика добавляет. — Говорят, это очень опасный и коварный тип, впрочем, дамы утверждают, что он настоящий рыцарь. Мое мнение, мсье, что на самом деле он просто коммунист.

2

С некоторых пор Форкат частенько гулял по городу, навещая порт и Барселонету, иногда в обществе сеньоры Аниты, но по большей части один. Не знаю, с кем он там виделся и чем занимался, но домой он неизменно возвращался с увесистым пакетом муки или риса и бутылкой душистого оливкового масла.

В первых числах июля, почти через три месяца после появления в особняке необычного жильца, сеньора Анита бросила пить и курить. Сначала она была раздражительна, спорила с Сусаной по пустякам и даже, как я заметил, избегала немного косящих, но проницательных и спокойных глаз Форката; однако чуть позже характер ее улучшился, она ласково разговаривала с дочерью, стала внимательной и предупредительной с Форкатом и даже шутила и смеялась с братьями Чакон, чьи проделки на рынке, где они добывали пропитание, очень ее забавляли. Мы быстро сообразили, что все эти благотворные перемены произошли под влиянием Форката; некоторое время назад она пристрастилась к дешевому белому вину, которое продавалось в розлив, — такой гнусной отраве, что Форкат даже не стал добавлять его в блюда, которые время от времени готовил для Сусаны; но в один прекрасный день графин, неизменно украшавший стол в гостиной, — тот самый, который мы с братьями Чакон по просьбе сеньоры Аниты то и дело наполняли в таверне на улице Кардонер, — исчез, и больше мы его не видели. Форкат помогал ей и по дому: менял простыни Сусаны, выгребал золу из плиты, мыл посуду, белил стену в саду, заставлял сеньору Аниту поливать растения и ухаживать за ними как следует, а также научил ее готовить простые и дешевые блюда. Она выглядела более жизнерадостной и в то же время более уравновешенной, стала похожа на настоящую даму, начала по-другому одеваться, и даже походка у нее изменилась. Однако злые языки продолжали перемывать ей кости; соседям было наплевать, пьяная она или трезвая, и вскоре весь квартал повторял едкое замечание, принадлежавшее, как говорили, доктору Бархау и пришедшееся по душе капитану Блаю, — вероятно, потому, что бесило донью Кончу: «Как была шлюхой, так и осталась, хоть и пить бросила».

Как-то после обеда я пришел к Сусане немного раньше обычного. Она спала, а сеньора Анита бродила по дому в халате. Войдя на террасу, она посмотрела в окно и убедилась, что Финито и Хуан еще не заняли свое обычное место напротив ограды.

— Даниэль, малыш, сделаешь доброе дело? — Она нервничала, и я решил, что по секрету от Форката, который еще не выходил из своей комнаты, она отправит меня в таверну. — У меня кончился аспирин… Аптека сейчас закрыта. Попроси в таверне таблеточку, вдруг у них есть… а заодно принесешь мне немножко коньяку… Ладно, ладно, только аспирин.

Когда я вернулся, Форкат уже сидел на террасе, а сеньора Анита успела одеться на работу. Выглядела она по-прежнему несколько вызывающе: фиолетовые туфли на высоком каблуке, тонкие черные чулки, светлая плиссированная юбка из тех, что она любила, белая блузка с глубоким вырезом и широкий клеенчатый пояс бирюзового цвета. Короткие светлые кудряшки ее молодили, придавая облику озорную выразительность; к щеке у самого рта прилипла пушинка сигаретного пепла, — я подумал, что она украдкой курила и Форкат будет ее ругать, но тот не сказал ни слова. Она чмокнула Сусану в лоб, взяла сумку и, перед тем как уйти, положила в рот две таблетки аспирина, запив их стаканом газировки.

— С тех пор как я бросила пить, у меня частенько болит голова, — сказала она. — Коленка прошла, зато голова раскалывается. Что за жизнь! Может, это от газировки?

Сидевший в ногах у проснувшейся Сусаны Форкат с улыбкой наблюдал, как Анита допивает воду. Он сидел нога на ногу, кисти его длинных покрытых пятнами рук свисали с колена, словно у каторжника, закованного в кандалы. Тем не менее они не походили на усталые руки смирившегося со своей участью неудачника: казалось, в них дремала какая-то неведомая сила.

— Ничего у тебя не болит, — сказал он строго. — Просто тебе кажется. Вот и все.

Сусана засмеялась и закашлялась, а сеньора Анита поставила стакан и сумку на стол и пробормотала:

— Мошенник.

В следующий миг она сбросила туфли, подтолкнула Сусану, чтобы та передвинулась чуть дальше, и улеглась на кровать головой к Форкату, уперев ноги в изголовье, а затылком прижавшись к его коленям, после чего обеими руками взяла его правую руку и положила себе на лоб, затем слегка отстранила ее и снова прижала ко лбу — и проделала так несколько раз, словно прикладывая горячий компресс, после чего закрыла глаза и вздохнула с облегчением. Мы с Сусаной переглянулись.

— По-моему, ты выбрала неудачное время, Анита, — заметил Форкат.

— Если мне не станет лучше, я не смогу работать, — ответила она. — Ты даже не представляешь, как мне плохо.

— Ничего у тебя не болит.

Он приподнял руку и держал ее теперь в нескольких сантиметрах ото лба. Сеньора Анита опять попыталась ее опустить, но Форкат не давал этого сделать. Множество раз возвращаясь мысленно к этому эпизоду, я приходил к одному и тому же выводу: целительный эффект процедуры состоял не просто в непосредственной близости его рук, но прежде всего в тепле, которое они излучали, в особенных волнах, исходивших от покрытой пятнами кожи и облегчавших боль. Прошло минут десять, сеньора Анита казалась спящей. Я открыл папку и достал карандаши, делая вид, что занят рисунком, на самом же деле зорко наблюдая за происходящим. Прежде всего меня интересовал крошечный зазор между ладонью Форката и лбом сеньоры Аниты, я ждал, не появится ли там какое-нибудь свечение, искра или нечто похожее, потому что именно там, в этом зазоре, рождалось что-то необъяснимое. Сусана не хотела смотреть на неподвижно лежавшую мать и притворялась, что ей все равно, но в глубине души не одобряла происходящего.

И представьте себе, сеньора Анита встала как новенькая, что саму ее нисколько не удивило; несомненно, Форкат помогал ей уже не в первый раз.

— Вот видишь, — сказала она, — теперь я чувствую себя намного лучше.

Она тряхнула кудрями, надела туфли и потрепала Форката по волосам. Затем еще раз поцеловала Сусану, вздохнула, повесила на плечо сумку и, уже на полпути к двери, вдруг тихо заплакала, улыбаясь сквозь слезы. Тогда я не понимал, что творится в ее душе, но сейчас знаю: должно быть, она испытала то особенное состояние полноты жизни, которое ей довелось пережить лишь несколько раз.

— Мама, почему ты плачешь? — жалобно спросила Сусана, привстав на коленях в кровати. — Пожалуйста, не надо! Ну пожалуйста!

Сеньора Анита сразу же успокоилась, торопливо простилась и вышла, однако, не дойдя до двери, вернулась, взяла Форката за руку и потянула за собой. Они быстро пересекли гостиную, затем прошли по коридору к входной двери, где — мне всегда хотелось так думать — она на прощанье его поцеловала. Я не был свидетелем этой сцены, однако она запечатлелась в памяти так отчетливо, что со временем я забыл, что ничего этого на самом деле не видел, — как встретились их губы, как они крепко обнялись в полумраке прихожей.

Несколько часов спустя, когда Сусана заканчивала полдник — неизменный стакан молока и бутерброд, — ее зашли проведать братья Чакон, как всегда с сумкой, набитой эвкалиптовыми листьями и стопкой книжек и комиксов, перевязанных бечевкой. А потом, завороженные косящими зрачками Форката и его властным голосом, мы покинули таинственную тихую террасу, залитую багровым вечерним солнцем, и оказались на другой освещенной солнцем террасе в квартире Чень Цзинфан, откуда открывался вид на пристань и реку Хуанпу.

3

Ким находится в Шанхае уже третий день, когда раздается телефонный звонок из парижской клиники «Вотрен»: Мишель Леви о чем-то долго беседует с женой, после чего просит позвать своего друга. Она выносит телефон на террасу, где тот сидит под тентом, листая журнал: Ким ждет, когда Чень Цзин скроется в гостиной.

— Бонжур, дружище, — говорит он в трубку, — как ты там?

— Великолепно, — отвечает Леви, — а ты?

— Все в порядке.

— У меня отличные новости: первая операция прошла замечательно, и я полон надежд; скоро предстоит вторая, более сложная, но удача мне улыбается, и я знаю, что все будет хорошо и скоро я вернусь домой. А сейчас скажи, как наши дела? Ты выполнил то, о чем я тебя просил?

— Отчасти, — отвечает Ким. — Книгу я достал, но Крюгера пока видел лишь мельком. Я не могу им заняться, не приняв меры предосторожности.

— Ты должен поторопиться, — говорит Леви. — Крюгер очень хитер и может что-то почуять.

— Это рискованное дело, — отвечает Ким и добавляет: — Видишь ли, капитан, теперь я, как никогда, должен действовать безупречно, не оставляя следов, потому что, когда проклятый палач будет ликвидирован, я, как тебе известно, хотел бы остаться здесь, работать на тебя и забрать к себе жену и дочку… Мы ведь договорились, помнишь? Конечно, было бы проще, если бы я, расправившись с Крюгером, сел на самолет, и поминай как звали. Но я не хочу рисковать своим будущим и счастьем семьи. Мне надо тщательно все продумать и выбрать подходящий момент, чтобы потом остаться вне подозрений, понимаешь?

— Конечно, ты должен быть осмотрителен, но медлить нельзя, — говорит Леви. — Дело не ждет. И не теряй из поля зрения Чень Цзин, этот сукин сын способен на все… Я еще позвоню. Желаю удачи.

— И тебе тоже, капитан.

Едва он вешает трубку, Чень Цзин появляется на террасе в сопровождении верной служанки, которая несет поднос с напитками.

— Не угодно ли жасминового чаю, мсье Франк? — спрашивает госпожа, улыбаясь. — Или вы предпочитаете сухой мартини? Я его превосходно готовлю. Муж говорит, что мой мартини — лучший во всем Шанхае… разумеется, не считая его собственного, который умеет делать только он один.

— Ну уж Мишель наверняка отдает предпочтение вашему, — отвечает Ким. — Кстати, какие у вас планы на сегодняшний вечер? Вы куда-нибудь идете?

— Боюсь, мне вновь придется кое-куда отправиться, мсье. Очень сожалею.

— Не говорите так Я всегда рад составить вам компанию.

Золотистые глаза Чень Цзин мягко поблескивают, она часто моргает, ритмично и немного деланно, но трепет ее нежных шелковых век очаровывает Кима.

Прогулки с Чень Цзин отнимают гораздо больше времени, чем предполагалось, и за две недели он неплохо узнает светскую жизнь Шанхая, знакомится со многими представителями городской элиты, азиатской и европейской. Разделы светской хроники газет «Норт чайна дейли» и «Шанхай меркьюри» неизменно фиксируют присутствие мадам Чень Цзинфан и мсье Франка на очередной вечеринке или приеме. Кроме того, она любит бывать в модных клубах и назначает встречи с друзьями то в «Казанове», то в «Дель Монте», «Литл Клубе» или «Сиросе». Иногда какая-нибудь знакомая супружеская пара приглашает ее поужинать, пойти в кино или на танцы, однако больше всего ей нравится ходить одной, точнее, в сопровождении Кима, которому она в шутку признается, что, если бы ее муж услышал, что поговаривают об их странной паре в Шанхае, ему бы это вряд ли пришлось по вкусу.

Как-то раз вечером, на одном из многолюдных приемов в Ханчжоу, на берегу Западного озера, Ким, поглощенный веселой беседой с Чарли Вонгом и его женой, теряет из виду Чень Цзин. Неожиданно метрах в пятидесяти, среди моря людских голов, он видит лицо Крюгера, который, как ни в чем не бывало, разговаривает с ней возле сверкающей огнями елки. Ким несется к ним, бесцеремонно расталкивая гостей, и когда до Чень Цзин остается уже совсем немного, понимает, что Крюгер тоже его заметил: он неторопливо, но решительно прощается с прекрасной китаянкой, наклоняется, чтобы поцеловать ей руку, поворачивается и в следующий миг исчезает в толпе.

— Вы знаете этого человека? — Ким предлагает Чень Цзин сигарету, прикидываясь безразличным. — Он производит приятное впечатление.

— Кто в Шанхае не знает Омара? — отвечает она. — Но я общалась с ним всего пару раз. Он подходил справиться о здоровье мужа… А почему вы спрашиваете? Быть может, мне угрожает серьезная опасность, а я и не подозреваю? — добавляет она, и в ее глазах вспыхивает лукавый огонек.

Ким не собирается ничего объяснять и начинает оправдываться:

— Видите ли, когда вы одна, любой, кто к вам приближается, кажется мне подозрительным…

— Вы, мсье Франк, боитесь за меня, даже когда вокруг столько людей? — улыбается молодая китаянка. — Не стоит так беспокоиться, ведь это друзья… А сейчас не будете ли вы так любезны сходить в бар и принести мне бокал шампанского?

Ким улыбается в ответ и слегка касается ее локтя.

— Я был бы рад отправиться туда вместе с вами, и пусть мне завидуют все мужчины… Взгляните, там Вонг и Со Линь с супругами Дюпре.

— Очень занятно. — Чень Цзин покорно вздыхает. — Как вам будет угодно. Неосмотрительная китаянка торжественно клянется ни на шаг не отходить от своего стража… Разве что мадам Дюпре в сотый раз захочет рассказать по секрету о той безумной ночи в Париже с Жаном Габеном и собачкой Лулу.

— Да, вы роковая женщина, — улыбается Ким.

— Вы правда так думаете? Это комплимент.

— Вот как? А почему?

— Потому что я всегда мечтала быть роковой женщиной.

Посещая ночные клубы, Чень Цзин ни разу не заглянула в «Желтое небо», принадлежащее Омару, и это радует Кима; ему не терпится увидеть гнездо бывшего нациста, но он отправится туда один, как только появится свободный вечер.

И вот такой вечер настает. Воскресенье, стоит удушливый зной, Ким сидит на террасе, глядя на Банд, как вдруг Дэн сообщает ему, что мадам просит прощения: к сожалению, она не сможет пойти с ним на ужин, у нее сильная мигрень, она легла и сегодня уже никуда не выйдет, поэтому мсье придется провести вечер в одиночестве.

После ужина, за которым ему церемонно прислуживает старый китаец, Ким выходит на улицу, подзывает рикшу и просит отвезти его в «Желтое небо», на Шаньдун-роуд. Это большой роскошный клуб, его залы окрашены в красные и желтые тона. Сияющая танцплощадка, просторный игорный зал, множество посетителей. Подойдя к стойке бара, Ким заказывает виски и рассматривает посетителей. Оркестр исполняет «Сибоней», несколько пар увлеченно танцуют. Вокруг площадки столики, на каждом маленькая красная лампа и желтая роза на длинном стебле в нарядной хрустальной вазе. Внимание Кима привлекает красивая молоденькая китаянка с подведенными глазами и стройными ножками; она сидит за столиком у самой танцплощадки, одетая в красное облегающее чипао с высоким воротничком и разрезами на юбке вдоль боковых швов, и недовольно рассматривает свои ярко-красные ногти. Она курит длинную красную сигарету, перед ней высокий стакан с красным вином. В глубине зала вокруг рулетки слышатся радостные и удивленные возгласы.

В следующий миг Ким видит улыбающегося Омара, который стоит на краю площадки, приветствуя посетителей. Сейчас Ким может рассмотреть его лучше, чем в «Катае» или Сучжоу. Человеку, называющему себя Омаром, около сорока, он очень высок, у него тонкий орлиный нос и дерзкий взгляд. Несмотря на ослепительную улыбку, горькая гримаса искажает его крупный, четко очерченный рот. Манеры его подчеркнуто безукоризненны. Проходя мимо китаянки в красном, Омар берет желтую розу, подносит ее к лицу, улыбается девушке, целует ее в щеку и галантно прощается. Затем смотрит на часы, по-прежнему держа розу в руках, и направляется к маленькой синей двери за стойкой, покрытой лаком и инкрустированной слоновой костью. Он открывает эту дверь, за которой виднеются ведущие вверх ступени ярко освещенной лестницы, и тут же за собой захлопывает.

Ким думает, что Омар его не заметил или не пожелал замечать. В любом случае, Крюгеру отлично известно, кто он такой: после того как Ким побывал с Чень Цзин на всех приемах и едва ли не во всех известных местах Шанхая, несложно догадаться, что он ее телохранитель.

Проходит полчаса, Крюгер не появляется, и Ким спрашивает бармена, когда вернется хозяин, поскольку ему необходимо поговорить с ним об одном чрезвычайно важном деле. Бармен, печальный луноликий китаец с вислыми усами, отвечает, что хозяин ушел в свои покои, приказав его не беспокоить.

— В свои покои? — удивляется Ким. — Неужели господин Омар живет здесь, в клубе?

— Да, мсье, его квартира расположена наверху…

— Очень удобно, — кивает Ким, — хотя наверняка туда можно попасть и с улицы, не так ли?

— Разумеется, мсье: она выходит на Кинг-Лонг, маленькую улочку позади клуба. Ваш стакан пуст, не желаете ли еще виски?

Ким не успевает ответить, так как внезапно у него за спиной раздается наигранно приветливый голос:

— Возможно, мсье предпочитает провести время в приятном обществе?

Ким оборачивается и видит толстенького улыбающегося китайца в светло-голубом костюме, черной рубашке и белом галстуке.

— Предпочту виски, — сухо отвечает Ким.

Бармен берет его стакан, но незнакомец не сдается:

— Простите, что помешал. Вы достопочтенный господин Франк, не так ли?

— Он самый.

— Ду Юэшэн, мой шеф, желает побеседовать с вами. Для него будет большой честью, если вы согласитесь выпить рюмочку за его столиком.

— О чем нам беседовать? — спрашивает Ким. — Мы не знакомы.

— Неужто вы не слышали про Ду Большие Уши?

— Что-то, кажется, слышал. — Ким теряет терпение. — Что ему нужно?

Не переставая улыбаться, китаец делает вежливый жест рукой.

— Следуйте за мной, будьте любезны.

Он огибает танцплощадку и пересекает игорный зал. Ким идет за ним. Ду Большие Уши сидит за столиком в крошечном закутке между залом и стойкой бара. На нем роскошный белый костюм, такого же цвета шляпа и розовый галстук Тяжелая выступающая вперед нижняя челюсть удивительно не сочетается с насмешливо-спокойным выражением глаз под тяжелыми веками и ртом с тонкими губами. Перед ним запотевший бокал шампанского. Его ручищи напоминают грелки с водой. Рядом с ним, медленно обрывая лепестки желтой розы, сидит телохранитель-филиппинец с мрачной курносой физиономией, наполовину скрытой полями шляпы. Киму очевидно, что перед ним профессиональный туфеи, наемный бандит. Толстенький китаец усаживается по другую руку от шефа, Ким продолжает стоять со стаканом виски в руке.

— Рад познакомиться, мсье Франк, — говорит Ду Юэшэн. — Не хотите ли присесть за столик вашего покорного слуги? Похоже, вы устали. Последнее время вам, должно быть, скверно спалось…

— Возможно, — отвечает Ким.

— Насколько мне известно, вы прибыли в Шанхай по просьбе мсье Леви на одном из его кораблей. — Ду Большие Уши задумчиво улыбается и продолжает: — Странный выбор. Вы могли бы сесть на самолет и добраться со всеми удобствами…

— В самолете меня укачивает, — отвечает Ким.

— Неужели, мсье?

— Могу поклясться.

— А знаете ли вы, что некоторые грузовые суда, принадлежащие нашему уважаемому другу мсье Леви, перевозят оружие, которым снабжают коммунистов, мечтающих завладеть Шанхаем?

— Не понимаю, куда вы клоните.

— О, мне очень жаль. Наверное, я выражаюсь непонятно, мой французский оставляет желать лучшего, — говорит гангстер, опуская глаза. Ким понимает, что, несмотря на бравый вид, костюм по последней моде и гладкую розовую кожу, ему намного больше лет, чем кажется с первого взгляда. — Но и ваш французский, мсье, также далек от совершенства. Потому что вы не француз, — так мне сказали.

— Вы правы. Я каталонец и испанец, и, поверьте, меня несколько утомило быть тем и другим одновременно. Так что терпение мое не беспредельно, особенно когда приходится терять время с головорезом, переодетым старой черепахой. Что вам от меня надо?

Не теряя фарфоровой улыбки, Ду Юэшэн отпивает глоток шампанского и отвечает:

— Не горячитесь, любезный друг. Вы позволите задать вам один вопрос? Зачем вы пожаловали в Шанхай?

— Предположим, я прибыл сюда, чтобы купить шляпу, такую как в «Шанхай Лили».

— У вас оригинальное чувство юмора, — улыбается Ду Большие Уши. — Думаю, мы поймем друг друга… Почему бы вам, мсье, не присесть за наш столик и не выпить бокал шампанского?

— Я люблю пить в одиночестве.

— Вам явно недостает вежливости, однако я не стану обращать на это внимание. Как бы то ни было, я собираюсь сделать вам одолжение.

— Извольте.

— Должен вас предупредить, что вам лучше поскорее уехать из Шанхая.

— Об этом и не мечтайте.

— Вы, мой бесценный друг, слишком категоричны. — Ду любезно улыбается. — Мечтать — дело хорошее. Попробуйте на досуге.

— Я давно утратил эту привычку.

— Не верю. Если бы вы говорили правду, вас бы сейчас в Шанхае не было. Ну да ладно. Может, вы хотя бы поужинаете со мной? Есть змеиный суп, лотосовые корни, ю-лай. Вы знаете, что это такое?

— Свиной язык Нет уж, спасибо.

— Вижу, вы делаете успехи в моем языке… Короче говоря, хотите добрый совет, мсье? — Его тон становится более жестким.

— Можете себя не утруждать.

— Предупреждаю, мсье: вы лезете на рожон.

— Не имею привычки лезть на рожон, — холодно отвечает Ким. — Но уж если придется, знайте: я пойду до конца.

Оркестр заиграл «Амаполу», и внезапно из потаенного уголка памяти перед глазами Кима возникает твоя мама, которая словно в полусне медленно танцует в его объятиях, склонив голову ему на плечо: она любила эту песню и частенько напевала ее, словно песня спасала ее от жестокого и равнодушного мира. Ду Большие Уши пристально рассматривает лицо Кима и добавляет более мягко:

— А теперь слушайте, что вам следует делать, мсье Франк. Завтра утром вы сядете на самолет и через Японию вернетесь во Францию.

— Я же сказал, что в самолетах меня укачивает.

— Тогда плывите на корабле. Существует множество способов уехать из Шанхая, мсье, важно одно — чтобы человек сделал это добровольно и его не пришлось… выставить вон. — Он снова улыбается, опустив тяжелые веки. — Вам все ясно?

— Почему вы настаиваете, чтобы я уехал, Ду?

— В Шанхае и без вас довольно коммунистов.

— Омар тоже так думает?

— Не знаю, что на уме у этого достопочтенного господина, — говорит Ду, и его улыбка исчезает. — Он мне не друг.

— Правда?

— Спросите его об этом сами, если вам угодно.

— Значит, у меня ложные сведения.

— Несомненно, — отвечает Ду. — Рад, мсье, что мы с вами поговорили. Вы учтете мой совет?

— У меня другие планы, и мне некогда терять время с такими субъектами, как вы, — говорит Ким. И добавляет: — Цзяси-чжэнь-цзу.

Это выражение китайцы используют, когда кто-то пытается тебя надуть и начинает ломать комедию.

— Чаншоу, — отвечает ему Ду. — Долгих вам дней, мсье.

Ким бросает последний взгляд на двух молодчиков, охраняющих Ду Юэшэн, поворачивается к ним спиной и возвращается обратно к стойке. Он вновь пересекает игорный зал, огибает танцплощадку под заключительные аккорды «Амаполы», и до него доносится неповторимый аромат светлых волос твоей мамы. Он расплачивается и покидает «Желтое небо».

Домой Ким возвращается пешком, и когда открывает дверь, на часах уже половина третьего. У него свой ключ, поэтому нет нужды будить Дэна, который, как обычно, оставил включенным свет в гостиной и на террасе. Раздеваясь в своей комнате, Ким думает о Ду Большие Уши. Почему он ему угрожал? Чьи интересы защищал?

В квартире жарко, и, прежде чем улечься спать, он принимает душ, потом, накинув халат, пересекает гостиную и выходит на террасу выкурить сигарету. За спиной раздаются шаги, он поворачивается и видит Дэна, который, не произнося ни слова, растерянно смотрит на него.

— Мсье чего-нибудь нужно…? — выдавливает наконец верный слуга.

Ким внимательно смотрит ему в глаза. На вопрос о здоровье госпожи Дэн, потупившись, отвечает, что та легла спать, как только Ким ушел.

— Она ужинала?

— Нет, мсье, у нее не было аппетита.

Дэн смущенно смотрит в пол, словно хочет что-то добавить, но в конце концов молча уходит.

Ким плохо спит и просыпается на рассвете. В окно видно, как из-за моря поднимается ослепительно красное солнце. На кухне, выпив чай, он вспоминает, что оставил сигареты на террасе, и направляется туда, но там их нет и в его комнате тоже. В поисках сигарет он четырежды пересекает просторную гостиную и каждый раз на несколько секунд замирает и осматривается: мягкие диваны и шелковые подушки, рояль, высокая витрина с коллекцией вееров и фигурок из стекла и нефрита, растения с блестящими зелеными листьями, длинные гардины; он не может избавиться от ощущения чужого присутствия, словно кто-то невидимый внимательно следит за ним; в нем крепнет твердая уверенность, что в гостиной появилось нечто, чего не было раньше. Крышка рояля откинута, клавиши немы, но ему кажется, будто они что-то ему говорят…

Сердце откликается раньше, чем разум. Он еще не понял, что его тревожит, но вот-вот поймет, потому что на этот раз это не просто предчувствие: в гостиной явно что-то не так. Еще миг — и он догадывается, в чем дело: на рояле в высоком бокале стоит желтая роза на длинном стебле, которой вчера, когда он вернулся, там не было. Она слегка увяла и потускнела — та самая желтая роза, что совсем недавно украшала один из столиков в «Желтом небе», а теперь она никнет, печально глядя на свое отражение в блестящей поверхности рояля, теряя загадочное очарование и сладкий аромат.

4

Мы не заметили, как ночь вместе с ароматом розы проникла к нам на террасу, и я зажег свет. То была не голубая роза забвения — к сожалению, ребята, то была желтая роза разочарования… Внезапно Форкат умолк, словно электрический свет оборвал поток его воспоминаний. Встав с кровати, он сделал несколько шагов по террасе — голова опущена, руки втянуты в рукава кимоно и прижаты к животу — ни дать ни взять злой волшебник Фу Манчу.[18] Потом погладил Сусану по голове и вышел.

Вскоре он вернулся, но, прежде чем войти, остановился в дверях, пряча что-то за спиной, и велел погасить свет. Я щелкнул выключателем, и в следующий миг он появился в дверях, подняв над головой руки: его ладони светились в темноте.

— Я тоже так хочу! — в восторге закричала Сусана.

— Дай руку. — Форкат аккуратно положил ей на ладонь трех светлячков. — Если хочешь стать призраком, потри ими легонько лицо, вот так, и будешь светиться целую минуту.

— Всего минуту? — возмутилась она.

— Хорошего понемножку, сама знаешь.

Лицо Сусаны мерцало в темноте, подобно сияющей маске; в это мгновение Форкат удалился на кухню, оставив нас наедине: он хотел сделать сюрприз сеньоре Аните, которая вот-вот должна была прийти с работы, и готовил одно из своих фирменных блюд.

— Иди сюда, — тихо позвала меня Сусана, привстав на колени. — Подставляй свою дурацкую рожу. Не бойся…

Я пересел на кровать. Проворно расстегнув мою рубашку, она коснулась чем-то холодным лица и груди, и мне стало щекотно. Потом расстегнула свою сорочку, провела жуткими светящимися пальцами в том месте, где было сердце, и на коже обозначились фосфоресцирующие полосы. Пристально глядя мне в глаза, она придвинулась ближе и замерла, выгнув спину. Ее пальцы опять скользнули в вырез сорочки и коснулись груди. Мы сидели лицом к лицу, почти вплотную, свечение было уже едва различимо, и меня так и подмывало перейти к решительным действиям. Не знаю почему, но мне казалось, что темнота позволит мне остаться неузнанным и безнаказанным. Учащенное дыхание Сусаны сливалось с моим, глаза мои были прикованы к ее светящейся груди, видневшейся в вырезе сорочки, и я едва расслышал ее шепот:

— Если бы ты не думал столько о микробах, мог бы меня поцеловать. Тебе ведь хочется, дурачок. Но только взасос, согласен? Отвечай! Какой же ты все-таки недотепа!

Сколько раз вспоминал я потом призрачное свечение в кромешной тьме, жар ее тела, страстную дрожь, причудливую смесь потаенного влечения, болезненного возбуждения, страха, робости… И до сих пор меня преследует сожаление: я забыл, что случилось потом — Сусана ли меня оттолкнула, позволив лишь бегло скользнуть ртом по ее губам, или я сам не решился зайти слишком далеко. Конечно, мне хотелось ее целовать, ласкать ее груди и охваченные жаром бедра, и в конце концов я приготовился заразиться, получив вместе со слюной изрядную порцию микробов… Но пока я размышлял, волшебное мгновение было упущено: она заметила мою нерешительность и оттолкнула меня.

— Ладно, — сказала она. — А теперь уходи. — Она забилась под одеяло. На лице и руках все еще мерцали пятнышки тусклого света, но и они вскоре потухли.

— Как быстро гаснет, — произнес я нерешительно, чтобы прервать наступившее молчание.

— Да, очень быстро, — ответила она.

— Хочешь, завтра я принесу из сада побольше светляков, и мы снова намажемся?

— Да, завтра, — перебила Сусана. — А сейчас включи свет и уходи.

5

Однажды капитан Блай признался, что свое истинное призвание воплотить в жизнь ему так и не удалось: он мечтал стать карманником, одним из тех, что орудуют в трамваях и метро, причем так ловко и с таким мастерством, что ремесло превращается в настоящее искусство. Он добавил, что его руки еще не утратили былой чувствительности, в них дремала давняя тоска по шершавым замшевым бумажникам и теплой сатиновой подкладке, поскольку в юности ему несколько раз удавалось стащить кошелек, а по части теории его подковал первый ухажер сеньоры Кончи — угрюмый южанин, который некоторое время жил в нашем квартале; сам капитан, надо заметить, украл у него кое-что поважнее — невесту…

Эта история, как, впрочем, и многие другие, казалась мне сомнительной, но как-то утром, когда я, как обычно, уныло плелся за ним по окрестностям Сан-Конте, неся под мышкой папку с петицией, а в спину мне дул резкий горячий ветер, я убедился, что он действительно имел некоторый опыт в воровском деле. В тот день капитан обмотался свежими бинтами, и его горделиво поднятая голова с торчавшими во все стороны седыми патлами походила на огромную белую редиску. Уже несколько дней подряд он подвязывал руку шелковым платком, словно она была сломана, — вероятно, ему хотелось придать романтический налет своему невзрачному костюму пешехода, попавшего под трамвай. Эта деталь, как ни странно, сообщала его облику некую внушительность и даже, я бы сказал, удаль, которая, видно, появилась еще в сражениях на Эбро — в ту пору, когда разум его еще был в порядке, он отвечал за свои действия и старался выглядеть привлекательным. Мы шли по улице Легалидад, на пути нам все чаще попадались разбитые покосившиеся фонари, и название улицы на вывеске едва читалось. Капитан остановился, подождал, пока я его догоню, положил руку мне на плечо и некоторое время стоял неподвижно, слушая, как ветер шуршит в ветвях пальм. В этот миг рядом с нами затормозил автомобиль. Водитель, высунув голову в окно и с недоумением глянув на капитана, спросил, где находится улица Легалидад. Это был здоровенный курносый детина с толстыми губами и черными волосами, лоснящимися от бриллиантина. На нем была синяя куртка с крупными пуговицами и широкими накладными плечами, смахивающая на военный китель; расстегнутый ворот обнажал волосатую грудь, а из кармана торчала целая батарея новеньких автоматических ручек. Капитан ответил, что перед ним как раз та самая улица, и, к моему удивлению, сказал это по-каталонски, — я впервые слышал, как он говорит на родном языке.

— Вот эта улица, любезный…

Водитель грубо его перебил:

— Не понимаю я твой собачий язык. Говори по-человечески.

— Что вы сказали, сеньор?

— По-испански отвечай, когда тебя спрашивают! — Водитель покосился на подвязанную платком руку капитана, полосатую пижаму, бинты и очки и насмешливо добавил: — Какого черта ты вылез на улицу в таком виде? Ты из реанимации сбежал или из психбольницы?

— Тебе-то что за дело, болван, — как ни в чем не бывало ответил капитан по-каталонски.

Мы сразу же сообразили, что курносый детина не знал и знать не хотел по-каталонски ни единого слова. Он нажал на ручной тормоз и, энергично покрутив рукоятку, опустил стекло на дверце:

— Говорю тебе, отвечай по-испански! А не то я тебе покажу, как надо разговаривать! Где эта твоя проклятая улица?

Капитан улыбнулся сквозь бинты, вежливо поклонился взбешенному водителю, и в это мгновение я понял, что он что-то задумал. Я не сразу различил тревожные сигналы: все эти нервные подмигивания, выразительные кивки и покашливания, означавшие, что он вот-вот пустится в пространные рассуждения. В такие минуты он вдруг весь напрягался, выпрямлял спину, и тогда мне казалось, что я различаю странный звук, словно стариковские позвонки предупреждают о готовящейся выходке. Честно говоря, я никогда не знал — впрочем, меня это и не слишком занимало, — что руководило капитаном в сложных ситуациях: внезапный безрассудный порыв, который, словно демон, дремал у него внутри, или отзвуки давнего поражения, последние вспышки непокорного духа? В таких случаях я неподвижно стоял рядом и молча ждал, что будет дальше. Между тем его глаза, спрятанные за темными стеклами очков, прицеливались к груди водителя: если в одном кармане ручки, размышлял он, значит, в другом — кошелек.

— Простите меня, сеньор, — засуетился капитан. — Дело в том, что по-испански я почти не говорю. И дело здесь не в произношении — никто и не думает тягаться в этом с сеньором из Мадрида — а в синтаксисе, можете себе представить? Язык еле ворочается… Эх, старый я дурень! Не обращайте на меня внимания, сеньор!

— Ладно, черт возьми, я все понял. Скажи только, где эта паршивая улица, если, конечно, ты сам знаешь, где она, и катись в преисподнюю.

— Конечно, сеньор! Езжайте по этой улице направо, там будет площадь, на ней снова поверните направо, на проспект Генералиссимуса, который раньше назывался улица Диагональ, затем снова направо, и вскоре увидите памятник Синто Вердагеру, местному поэту-сепаратисту сомнительного дарования, как вы сами прекрасно знаете…

— Быстрее, я спешу!

— Отлично: оттуда все время прямо до Педральбес, там будет вывеска «Сан-Баудильо», раньше она называлась «Сан-Бои», потом проедете пару километров и окажетесь как раз на улице Легалидад…

Пока они беседовали, капитан прижал болтающуюся на перевязи руку к окошку, другую положил на капот и в какой-то миг быстро забарабанил по нему пальцами. Звук напоминал шум дождя, и сбитый с толку водитель поднял глаза. Этого было достаточно: неподвижно висящая рука метнулась к левому лацкану водителя, указательный и безымянный пальцы, сложенные наподобие птичьего клюва, стремительно выхватили коричневый кожаный бумажник и незаметно переложили его в бездонный карман капитанского плаща.

— Это неподалеку, сеньор, — добавил капитан.

— Вот видишь, заговорил по-человечески, — улыбнулся мужик, поворачивая ключ зажигания. — Дело в том, что вы, недоноски, учиться не хотите, черт бы вас подрала.

— Я очень рассеян, что правда то правда, — виновато согласился капитан. — Кто не хочет говорить на языке империи? Я, сеньор, люблю иностранные языки — английский, французский…

— Довольно и один знать! — Водитель включил мотор. — Говоришь ты как пес, но со временем акцент исчезнет.

— Ну разве что со временем, — покорно закивал капитан. — Сделаем все, что в наших силах, сеньор. Со временем. Не забывайте: никуда не сворачивайте до Сан-Бои. Это совсем рядом.

— Да, старик, с тобой не соскучишься. Сделай-ка еще одно одолжение. — Он смотрел на капитана насмешливо и сочувственно. — Честное слово, ты мне нравишься, старый болван. Повторяй за мной: шестнадцать судей едят печень…[19] Забыл, как дальше. Повторяй быстро.

— Это патриотическое стихотворение Жоана Марагаля.[20]

— Да? А я и не знал. Ну-ка, прочти его.

— Если его перевести, оно теряет смысл. Речь идет о человеке, которого повесили на горе Монсеррат, знаете, там, где Моренита…[21]

Детина скривился, начиная терять терпение. Мотор наконец завелся.

— Переводи быстрее, чучело огородное!

— Хорошо, сеньор, как прикажете. Шестнадцать судей едят печень повешенного. У поэта Марагаля есть еще один славный стишок: «Воняют синие подтяжки». Он посвящен доблестной немецкой армии.

— Запомни: теперь ты все будешь переводить на человеческий язык. Понял, старый крокодил?

— Как прикажете, сеньор.

— А ты забавный тип, хоть и каталонец. Ладно, желаю тебе, чтобы твои мозги встали на место.

Он хрипло засмеялся, резко отпустил сцепление, и машина рванулась с места. Не дожидаясь, пока он свернет с улицы Легалидад, капитан схватил меня за руку, мы во всю прыть помчались в противоположном направлении.

— Да, нескоро он ее теперь отыщет, — пробормотал капитан.

В бумажнике оказалось сто пятьдесят песет. Капитан дал мне пятьдесят, взяв слово, что я не стану их тратить на кино и бильярд.

— Купи бумагу для рисования, — сказал он, — а остальное отдай матери, ей пригодится.

Вечером я рассказал матери о нашем приключении. Она пожалела капитана и сказала, что будет молиться, чтобы Пресвятая Дева послала ему здоровья, ясности ума и долгих лет жизни. А потом добавила, что мы совершили нехороший поступок. Послали человека неизвестно куда — безобразие! Но денежкам была рада.