Час до полуночи

Вербовщик

Я выбрался из машины и закурил. Сигареты были никакие, наполовину синтетические наполнители и ароматизаторы, наполовину мелкая табачная крошка, завёрнутая в жёлтую папиросную бумагу. Цена им была восемь центов за пачку и продавались они повсюду, в каждой придорожной забегаловке, на каждой заправочной станции, в каждом платном туалете. Ими были забиты все торговые автоматы вдоль трассы и ядовито-жёлтые скомканные пачки были щедро разбросаны по кюветам и обочинам шоссе. Я бы с удовольствием выкурил что-нибудь получше этих омерзительно-кислых на вкус «гвоздиков», но сигарет других марок здесь попросту не было, а свои, купленные в городе, я уже все давно скурил. Последние нормальные сигареты закончились в ста километрах до этого места, и, выбросив в открытую форточку сожжёный до самого фильтра окурок, я клятвенно обещал не прикасаться к местной дешёвой отраве. Моей силы воли и терпения хватило ненадолго. Километров шестьдесят я кое-как справлялся с нарастающим желанием немедленно закурить при помощи никотиновой жвачки, но муки лишенного допинга организма вынудили меня остановиться и нарушить клятву. Зашвырнув купленный блок на заднее сиденье, я с остервенением нажал на педаль газа, выплескивая в скорость накопившееся раздражение и недовольство собой за проявленную слабость. Я гнал не останавливаясь, но через через сорок километров не выдержал и сдался окончательно. Трясущимися руками я разодрал пластиковую упаковку, выдернул из пачки желтый овальный цилиндрик, щёлкнул зажигалкой и втянул в легкие солидную порцию дыма. Вторую сигарету я докуривал без спешки, наслаждаясь самим процессом. Затягиваясь, я смаковал вкус дыма, не обращая внимания на гадкое послевкусие и повышенное слюноотделение. Виной тому были синтетические компоненты в табачной смеси. Я курил, плевался слюной буро-коричневого цвета и был счастлив как верблюд, без приключений добравшийся до листьев (или что там у него вместо листьев) саксаула. Предположим, колючек. Меня окружала природа. Не слишком загаженная и потому очень привлекательная. Я стоял на пригорке, с которого открывался великолепный вид на окружающую меня живописную окрестность. Впереди, по ходу движения, в метрах тридцати от моей машины, находилась придорожная забегаловка, именуемая в народе грубо и незамысловато — «тошниловка», длинное одноэтажное здание, и обязательная автомобильная стоянка перед ним. Огромная вывеска над карнизом обещала недорогие обеды и натуральную выпивку. Стоянка была пуста, только у разбитой и перекошенной бензоколонки тёрся обтрепанный бродяга с тощим походным рюкзаком на плече. Видимо, дожидался попутки. Или того, кто не откажется оплатить ему завтрак. Серая лента шоссе сбегала с пригорка в низину и прямо устремлялась к далёким холмам, рассекая надвое бугристую равнину, усеянную пятнами всклоченной растительности. Лёгкий ветерок овевал мое лицо, неся запах пыльцы, цветущих садов, болотной затхлости, свежескошенной травы и испаряющейся с листьев утренней росы. Кучевые облака неспешно плыли в небе, отбрасывая на землю обширные полосы тени. Я забрался в машину и въехал на стоянку. Бродяга всё так же топтался у колонки, напряжённо вглядываясь в пустое шоссе.

— Эй, друг, — закрыв дверцу, позвал я его, — не составишь компанию?

Бродяга отрицательно качнул головой.

— Может тебя подвезти? Если нам по пути, — я показал направления, — то я мог бы тебя подбросить. Но только до Альбертвилля. У меня там деловое свидание.

— Спасибо, мистер, — хриплым голосом ответил бродяга, — но мне в обратную сторону.

— Как хочешь, парень, — чуть слышно проворчал я, — как хочешь. Было бы предложено. — Но если вдруг передумаешь, — громогласно проинформировал я бродягу, — найдешь меня в закусочной.

Бродяга обалдело уставился на меня и машинально кивнул. Чего я, собственно, и добивался. Ведь это моя работа. Я налаживаю контакты, втираюсь в доверие, устанавливаю взаимопонимание, навожу переправы, набиваюсь в знакомые, перекидываю мостики. Я льщу, восхищаюсь, сочувствую, выслушиваю, поддерживаю беседу, заразительно смеюсь, травлю анекдоты, соглашаюсь, разбрасываюсь бисером, угощаю, рассыпаюсь мелким бесом, угождаю, подлаживаюсь, пью за компанию, надираюсь до чертиков. Всё во мне маска и притворство, я весь не настоящий. Каждый, встреченный мною человек, кем бы он ни был: бедняком или богатеем, здоровяком или хлипким на вид, ребёнком или взрослым, мужчиной или женщиной, видит во мне то и воображает меня тем, кем он или она хотели бы меня видеть, а тем, кем я являюсь на самом деле. Для чего я это делаю? Почему так поступаю? В одной очень старой песенке есть такие слова: «просто я работаю волшебником». Слегка перефразировав эту строчку, я могу дать следующий ответ: «просто я работаю вербовщиком». Я — вербовщик. Headhunter. Охотник за головами. Ловец человеков.

По закону жанра, вслед за этой репликой я должен сообщить читателям историю своей жизни, или своего падения, ибо мое нынешнее занятие мыслится не чем иным, как верхом нравственной деградации личности. По крайней мере, все средства массовой информации либерального и социал-демократического толка клеймят нашу профессию именно такими (либо кое-чем похуже) эпитетами. А то, что этот мутный поток клеветы и дезинформации льётся в мозги и души зрителей невозбранно двадцать четыре часа в сутки, они об этом скромно забывают упомянуть. Спросите, к чему эти упрёки? Да к тому, что помимо нас, у этих писак любимой мишенью служит так называемое отсутствие демократии, толерантности и консенсуса в нашем богоспасаемом отечестве. Якобы, им повсеместно затыкают рты и не дают говорить правду. Они испытывают безмерный административный гнёт и негласное засилье цензуры. Враньё! Будь в нашей стране хоть какие-нибудь ограничения, хоть капля цензуры, хоть намёк на её присутствие, хрен бы они даже мельком упомянули о нашем существовании, не то, чтобы трындели о нас часами. Они бы сидели тише воды, ниже травы и учили бы домохозяек правильно готовить шницели и собирать первоклассников в школу. Цензуры, вот чего нам не хватает, помимо всего прочего. Настоящей, действенной, напористой, боевитой цензуры!

С прочим же у нас реально напряжёнка. Давно, серьёзно и кажется непоправимо. Началось всё с того, что мы одержали триумфальную победу над природой. Кто не знает, был в недалёком нашем прошлом один жизнеутверждающий лозунг: «Мы не ждём милостей от природы. Наша цель — взять их!» И мы взяли. Мы сражались, и мы победили! Только плоды этой победы оказались горькими. Перенаселение, нехватка чистой воды, загрязнённый воздух, отравленная почва, перманентная угроза голода. Конечно, что-то из живой природы уцелело, сохранилось отчасти на периферии и на редких океанических островах, превращенных в дорогостоящие рекреационные курорты и зоны отдыха, но это кое-что всего лишь оттеняло картину всеобщего упадка и разрастающегося коллапса.

Скверно было всем. «Золотой миллиард» штормило, прочих жестоко выворачивало. Города задыхались. Рушилась инфраструктура, санитария и гигиена отправилась ко всем чертям разом. Нищета, скудное питание. Акции протеста, голодные бунты, погромы, массовый исход людей из сельской местности. Вспышки давно забытых болезней, перерастающие в эпидемии, разгул преступности. Всем было ясно, что избыточное население придётся сокращать, и сокращать его придётся любыми доступными способами. Как бы цинично это не звучало. Наилучшим решением была бы очередная по счёту мировая война, если бы не вполне обоснованные опасения, что мало-мальски крупная заварушка непременно перерастёт в полномасштабный термоядерный конфликт с абсолютно предсказуемым итогом. Согласитесь, перспектива гарантированно сыграть в ящик вместо того, чтобы жить долго и, по-возможности, счастливо мало кого обрадует. Однако, если нельзя устроить одно крутое мочилово, то кто мешает организовать множество маленьких войн в странах «третьего мира», где желающих повоевать хватало и хватит вперед на сто лет с гаком. Единственное, что следует помнить — войны должны быть маленькими и контролируемыми. Нельзя допускать, чтобы они перерастали в нечто большое и разрушительное. Объясню для наглядности. На Востоке много таких парней, которым очень не нравятся западные ценности. Кока-кола там, бургеры, сексуальные меньшинства, феминистки, мини-юбки, банки, биржи, армия и транснациональные корпорации. Они прямо-таки страсть как желают замутить против нечестивого Запада Великий Очистительный Джихад. О’кей, доброжелательно заявляем мы. Мы, в принципе, не против. Всякая нация имеет священное право, данное ей Господом Богом, (как бы Его не называли последователи различных религиозных конфессий: Аллахом, Буддой, Кришной, Маниту, Вотаном, Кецалькоатлем, Суперкарго) и Конституцией на истребление себе подобных. Но, простите, уважаемые. Прежде чем начинать вселенскую резню, вы постарайтесь навести относительный порядок в собственных рядах. А то у вас наблюдается всеобщее разброд и шатание. Секты всякие, ответвления, направления… Сунниты, шииты, адамиты, исмаилиты, джебраилиты…

В Африке — межплеменные распри. В Латинской Америке — бесконечная чехарда монархий, диктатур, республик. И везде — территориальные претензии. Так что, не стесняйтесь, подходите. Мы рады вашему визиту и всегда готовы оказать вам дружескую помощь. Мы не откажем никому!

Но, локальные войны не решили, и не могли решить проблему целиком. Для выживания цивилизованному миру, или «золотому миллиарду» (как кому нравиться), пришлось начисто менять привычный уклад жизни. Поступиться завоёванными ценностями. Верховенство права, беспристрастный суд, права личности, демократия фактически были отправлены на свалку. Закон ужесточился до предела, все преступления стали уголовными, всякое правонарушение, даже самое мелкое нынче карается непропорционально жестоко — каторжными работами или смертной казнью. Вредные привычки перестали быть вредными. Табак, алкоголь и наркотики прочно вошли в быт нашего поколения. Некому стало возвышать свой голос и бороться за здоровый образ жизни. Живущие сейчас предпочитают не думать о собственном здоровье и власть это полностью устраивает. Она прагматична в своём интересе. Правительства патронируют Общества просвещённого самоубийства, Женские лиги за распространение абортов, Комитеты добровольной эвтаназии, Движения за бездетные семьи, Клубы атеистического воспитания, Всемирный Храм непримиримых богоборцев, курируют тоталитарные секты, спонсируют террористов и держат на паях международный синдикат киллеров.

К сожалению, этих мер оказалось явно недостаточно. Человечество упрямо не желало быстро сокращаться. И тогда собрались просвещённые умы, и устроили дебаты и высказали Идею. Идея была рассмотрена и признана перспективной. И родилась Инициатива. Инициатива по освоению Солнечной системы. И был разработан План. План колонизации. И была принята Программа. Программа по переселению. И появились мы. Вербовщики.

Без ложной стыдливости замечу: мы спасаем настоящее и даём шанс будущему. Ибо, чем бы были Инициатива, План и Программа без нас, рядовых исполнителей, как не набором строк, параграфов, ссылок и уточнений, сухих цифр и абстрактных графиков. Пустое умствование высоколобых интеллектуалов. Верно, не мы запустили этот исполинский механизм. Но мы не даём ему заглохнуть, мы обеспечиваем его топливом, мы денно и нощно заполняем его бездонные цистерны горючим, драгоценным субстратом — живой плотью и кровью. Мы — рабочие пчёлы, вечно в разъездах, всегда на пределе. Наши нервы расшатаны, наши души опустошены. Мы трудимся, не покладая рук, мы сжигаем себя без остатка, наше ремесло — наша погибель. Мы — рабы на галерах, измождённые каторжники, прикованные к дубовым скамейкам — с натугой ворочаем тяжёлыми вёслами…

Картинка вышла та ещё. Рисунок страдает излишней пафосностью, но суть передана в точности. Наш бескомпромиссный враг — время. Время нависает над нами дамокловым мечом, время — бич в руке надсмотрщика, не дающий нам расслабиться, время — неистовый всадник, безостановочно несущийся вскачь, крепкими шенкелями пришпоривающий наше усердие и подгоняющий нашу амбицию.

Система вербовки устроена хитро. Моё благосостояние зависит от количества завербованных. С каждой головы мне причитается процент. Этот процент идёт на покрытие моего долга. Потому, что я должен. Я должен тому, кто принял меня на работу. Мой работодатель, государство, значит, я должник государства и обязан отработать свой долг. Государство — щедрый кредитор и я ни в чём себе не отказываю. Мой долг растёт и вместе с долгом растёт моя норма вербовки. Валюта вербовщика — сутки. Сутки, на которые мой работодатель предоставляет мне отсрочку при невыполнении установленной нормы, или накладывает мораторий на зачисление в списки колонистов. Ирония в том, что вербовщик является наипервейшим кандидатом на выселение за пределы планеты. Опасность загреметь на корабли в обмен на неограниченное кредитование и безлимитный покупательный трафик. Веский стимул не сачковать. ПАРИЖ СТОИТ МЕССЫ.

Подкреплённый численностью. Вербовщиков много и количество их непрерывно увеличивается. Такова политика работодателя. Мы похожи на стаю бездомных псов, остервенело рвущих друг у друга из пасти лакомые куски добычи. Среди нас нет места сантиментам. Слабые гибнут, выживают сильнейшие. Борьба за выживание принимает различные формы, от элементарных подлянок, типа «окучивания поляны» (когда оппонент следует по маршруту избранной жертвы и банально перевербовывает его клиентов), до изощренных многоходовок и физического устранения конкурентов. ПАДАЮЩЕГО ТОЛКНИ.

Его появление было громким и ошеломительно эффектным. Он мастерски обставил свой выход из мрака безвестности. Получив доступ к серверу-хранилищу персональных данных, он уменьшил мой счёт, убрав из накопительной базы записи о ста девяносто восьми завербованных мною душ, и заодно подчистил файлы резервного копирования, чтобы нельзя было восстановить исходную информацию.

Такое невозможно проделать, не имея в конторе надёжного инсайдера. Им оказался программист, по-крупному задолжавший спортивному букмекеру. Исполнителя задержали, но заказчик он не выдал. Потому что никогда не встречался с ним лицом к лицу.

Я был раздавлен. Конечно, мне любезно предоставили отсрочку. Месяц. Понятно, что за свой счёт. Я бросился восполнять образовавшуюся на моём счёте недостачу, а мой таинственный недоброжелатель исчез. Хотелось бы верить, что навсегда, но я думаю, он просто выжидает.

Я до сих пор не знаю, кто вцепился мне в загривок. Мой противник хитёр. Быстрый, наглый, дерзкий, нахрапистый, неуловимый. Хищник. Мистер Никто, решивший моей тенью. Он повсюду следует за мной. Я обоняю его смрадное дыхание. Он дышит мне в затылок, он кружит вокруг меня, готовится нанести очередной удар.

Я же не успеваю продумать линию защиты и у меня нет свободного времени заняться его поиском. Я сдавлен жёсткими тисками обязательств. Сто девяносто восемь душ висят на мне тяжким бременем. Разумеется, сейчас их гораздо меньше, однако всё ещё достаточно, чтобы самому оказаться в числе переселенцев.

«Тошниловками» подобные заведения прозывались не зря. Минимум чистоты, синтезированные полуфабрикаты, сомнительное пойло, химическая выпечка, целиком состоящая из пищевых добавок — дешёвая жрачка в ассортименте для неизбалованных счастьем поселян. И запах в них был соответствующий.

В этой пахло карболкой. Прогорклым маслом. Пережаренными стейками. Немытым телом. Потными подмышками. Сопревшими от долгого ношения носками. Ванилином. Женскими духами. Миндалём. Горьким шоколадом. Сублимированным кофе. Загаженным туалетом. В общем, тем непередаваемым словами букетом, знакомым всякому, кто хоть однажды выбирался за пределы городской черты.

Моё появление не вызвало у присутствующих никакого интереса. Официантка тоскливо пялилась на шоссе, барменша перетирала стаканы и разглядывала картинки в лежащем на стойке глянцевом журнале. Двое работяг, одетые в клетчатые рубахи с подвёрнутыми рукавами, широкие джинсы и грубые тупорылые башмаки сосредоточенно питались, методично перетирая зубами забрасываемые в рот куски пищи, повар в плоском нестиранном колпаке торчал у окна раздачи, ожидая нового заказа. Из всех потенциальных кандидатов на вербовку мне больше всего подходили работяги. Повар был затюканный бытом семьянин (кольцо на пальце и внешность типичного подкаблучника). Раскрутить такого не сложно (выпивка и немного участия), сложнее довести (не в буквальном смысле) его до корабельного трюма. Случались прецеденты, когда клиента приходилось изымать силой, выдирая с кровью из лап разъярённой супруги. Особи женского пола, по-отдельности, ценились вполовину дешевле, чем семейные пары, а завербовать семью не в пример сложнее, чем отдельно мужчин. Или женщин.

Я купил бутылку виски и подошёл к работягам.

— Свободно?

Они не ответили. Я выждал немного и по-хозяйски опустился на скамью, поставив бутылку на середину стола.

— Выпьем?

Работяги оторвали взгляд от тарелок.

— Я угощаю.

Работяги переглянулись.

— Виски, — работяга брезгливо скривил губы, — дрянь.

— Не вопрос, — я вытащил пухлый бумажник. — Было бы что купить.

— Найдется, — сказал работяга, — У Греты под прилавком. За полторы цены.

— Понял, — я помахал бумажником. — Деньги не проблема.

— Спрячь, — выдал совет работяга, — здесь могут убить и за меньшее.

Грета, слышавшая наш разговор, выставляет на стойку коробки. Бренди, скотч, ром, водка. Настоящая контрабандная выпивка, без наклеек оплаты таможенный сборов и акцизных марок. Фирменная упаковка, голографические метки, подтверждающие аутентичность продукта, уникальные клейма производителей, печати упаковщиков и контролёров из отделов качества.

Я выбираю спиртное. Беру водку, ром и бренди. Грета выкладывает закуску. Фрукты, сыр, ветчина, копчёная рыба, чёрная икра. Всё упаковано и закатано в банки. Добавляю к спиртному горку деликатесов. Барменша черкает на странице журнала сумму. Я достаю бумажник. Расплачиваюсь крупными купюрами. Сверху добавляю сотенную. Грета прячет банкноты и расторопно убирает продукты. Я заплатил больше, но разницу мне не вернут. Сдачу поделит между собой персонал, сотенную заберёт «крыша». Так заведено и никто не рискует нарушить это неписаное правило. Ни продавец, ни покупатель. Особенно в глубинке, где нравы просты и суровы, а люди терпеливы и непритязательны.

Я перетаскиваю угощение на стол. Скручиваю пробку и разливаю водку по стаканам.

— За что пьём? — интересуется работяга.

— Как водится, за знакомство, — отвечаю я.

Работяги согласно кивают. Мы дружно сдвигаем стаканы (звенит стекло) и выпиваем. Начало положено.

— Откуда вы, парни? — спрашиваю я, разливая по-второй.

— Отсюда, — отвечает сидящий рядом со мной.

— Чем занимаетесь?

— Мелиораторы. А ты?

— А я, парни, не поверите. Оттуда, — я тычу в потолок.

— С крыши, что-ли?

— Шутник! — я поднимаю стакан. — Выпьем.

— Нет, не с крыши, — говорю я, закусывая копчёной сёмгой. — Бери выше. Гораздо выше.

— Переселенец?

— Колонист, — подтверждаю я. — Планета Тритон. Созвездие Центавра.

— Врёшь, — работяга недоверчиво щурится.

Я закатываю рукав, демонстрируя работяге татуировку: штрих-код потока, группу крови и личный номер.

— И как там, на Тритоне?

— Обманывать не стану, мужики. Опасностей хватает. Зверьё всякое, микробы, бактерии, вирусы, паразиты разные. Планета не рай, но гораздо лучше, чем здешняя помойка. Или колония на Марсе. Свежий воздух, прозрачная вода, чистые плодородные земли. Простор.

— Чего же ты вернулся, если тебе там нравится?

— Был бы сам по себе, не возвратился. Семья у меня здесь, — я вытаскиваю фотографии. — Повидаюсь с семьёй, и обратно.

Работяги смотрят на снимки. Цветные картинки отвлекают внимание и я без помех заряжаю их выпивку приличной дозой транквилизатора, превращающего всякого, употребившего его в покорную сторонней воле овечку.

Фотокарточки насквозь фальшивы, как фальшива история про планету Тритон. Тритон — полностью моя выдумка, от начала и до конца. Не хуже и не лучше, чем россказни про освоение Солнечной системы. Среди вербовщиков ходят упорные слухи, что никакой колонизации на самом деле не ведётся, а все корабли направляются прямиком к Солнцу, где и сгорают. Не знаю, насколько они правдивы, и правдивы ли они вообще, но за одно я ручаюсь железно. До сих пор, повторяю, до сих пор мне не приходилось ни видеть, ни слышать, ни встречать тех, кто улетел бы и вернулся обратно. НИ-КО-ГО.

…Выходя из закусочной, я подбиваю в уме остаток. Двадцать три человека. Залезаю в машину, прикуриваю и рефлекторно смотрю в зеркало заднего вида. Бродяга всё так же торчит у обшарпанной колонки. Я запускаю двигатель и выкатываю на автостраду. Бродяга напоследок мелькает в зеркале и пропадает из виду.

— Не везёт, — флегматично констатирую я и жму на педаль газа.