Час кошки

1

Спун ласкал изощренно. Правда, ласкал он мое тело, но не душу. Причем инициатива всегда оставалась за ним. Я просто не могла заставить себя обнять его, как ни пыталась. Интересно, как это другие умудряются быть активными в сексе? Я спросила об этом Марию, но ничего конкретного та не сказала. Хоть бы кто-нибудь объяснил мне, что нужно делать — мол, так-то и так-то. Я бы вылечила душевные раны Спуна, точно следуя предписаниям, как безвольная заводная кукла… Однако я потратила слишком много времени на то, чтобы усвоить элементарную истину: душевные раны зализать несравненно труднее, чем просто вылизать член. Ну почему, почему я не захотела учиться этому раньше?

На раковине в ванной комнате до сих пор стоит пустой флакон из-под одеколона «Брут» и пузырек с капсулами витамина Е. (Спун считал, что без витаминов он не может нормально трахаться). Отчего-то я не могу выбросить этот хлам, не могу даже сунуть его в чемодан и запихнуть в стенной шкаф. Не говоря уж о том, чтобы вывалить в мусорное ведро… Когда Спун заявился ко мне, сбежав с морской базы в Йокосуке, в обеих руках у него было по тяжеленному чемодану со всем его барахлом, уложенным с педантичной аккуратностью. Он деликатно позвонил в дверь. Я впустила его с предчувствием, что этот гость задержится основательно. Среди прочего в чемоданах обнаружилось плиток двадцать шоколада «Херши», которые он привез мне в подарок. Мне даже стало неловко — прилично ли принимать столь щедрое подношение, если человек всего лишь чуток погостит в моем доме?

Когда я впервые увидела Спуна в армейском клубе, он почему-то был при параде — в смокинге и в черном галстуке-бабочке. На фоне парней в матросских робах и джинсах, развязно лупивших по бильярдным шарам, он выглядел просто отпадно — франт франтом, ну просто до кретинизма. Пока мой парень, прижав пальцем к кию долларовую бумажку, азартно резался в бильярд, я исподтишка наблюдала за Спуном. Он держал бокал с коктейлем «Две семерки» («Бурбон» с «7-Up»), и мне померещилось, что в его руке плещется, стекая по черным пальцам, золотистый мед (сейчас, когда я вижу такие бокалы, мне кажется, что это больше похоже на склянку с мочой на анализ). Другую руку он засунул в карман брюк и беспрестанно поглаживал что-то. Сквозь ткань было видно, что пальцы у него длинные и тонкие. Они двигались без остановки, как будто Спун нежно трогал изнанку кармана. Я вдруг представила, как он с такой же непроницаемой физиономией гладит своими блудливыми пальцами мою киску — и кровь бросилась мне в лицо.

Наши взгляды встретились, и мне показалось, что он прочитал мои мысли. Я уставилась в пол. Когда я подняла глаза, он перехватил мой взгляд и показал глазами в сторону выхода. Я встала, как завороженная, сказала своему дружку, что иду в туалет, и вышла из зала. Спун уже поджидал меня за дверью, подпирая стену. Теперь он держал в карманах уже обе руки, так что видок у него был, как у настоящей шпаны.

Он потащил меня к самой дальней двери, на которой висела табличка «Вход воспрещен». Это была котельная. Внутри переплетались бесчисленные трубы, и пахло застоявшейся пылью.

Дверь со щелчком захлопнулась: я оказалась наедине со Спуном. Я подумала, что он хочет поговорить и раскрыла рот — спросить, о чем, собственно, но он, похоже, воспринял это как приглашение к действию, а, может, просто решил, что слова здесь вообще ни к чему. Раздвинув мои полуоткрытые губы, он насильно просунул мне в рот язык. Язык извивался, жил своей жизнью и доводил меня до исступления. Уже не владея собой, я вцепилась в смокинг Спуна и попыталась расстегнуть пуговицы на рубашке. Скорее, скорее вдохнуть запах этого тела! Но его язык и руки продолжали ощупывать, оглаживать меня, не останавливаясь ни на мгновение. А у меня так дрожали пальцы, что я никак не могла совладать с проклятыми пуговицами.

Не в силах терпеть, я рванула рубашку. Пуговицы посыпались градом. Черную грудь Спуна покрывали густые волосы, на шее красовалась золотая цепь.

Я зарылась губами в его волосы, жадно вдыхая запах мужчины. Он был странно-знакомым, этот запах из далекого детства. Сладковатый, как у масла какао, немного прогорклый. Подмышки тоже пахли не так, как у прочих мужчин. Они отдавали легкой тухлинкой. Но этот запах тоже не вызывал отвращения, напротив, он создавал удивительное ощущение, что мое тело, соприкасаясь с чем-то нечистым, странным образом освобождается от скверны. Он рождал во мне чувство горделивого превосходства. Наверное, так же пахнут мускусом звери, призывающие самок во время спаривания.

Я вела себя просто разнузданно, а вот Спун был воплощением галантности и обходительности. Он раздел меня до обалдения деликатно. В котельной было слишком тесно, чтобы лечь на пол, и я осталась стоять, задрав ногу и уперевшись каблуком в стену. Крошечные трусики сползли вниз, обвивая лодыжку, как носовой платок. Черная ручища Спуна обхватила мою щиколотку, на которой ослепительно сверкал браслет. Его член был совсем не похож на омерзительно красные пенисы европейцев и поразительно отличался от хилых отростков японских мужчин — эти вообще ни на что не годны, пока не войдут во влагалище. Волосы вокруг них напоминают морские водоросли и вызывают у меня гадливое чувство липкого страха. Я вечно боюсь запутаться в этих зарослях. У Спуна волосы были одного цвета с кожей, так что его член воспринимался как отдельное, независимое существо. Такой огромный шоколадный батончик, мое любимое лакомство. У меня даже слюнки потекли. И по ногам тоже потекло.

Мы общались при помощи вздохов. Когда чересчур хорошо, нет сил кричать. От острой муки экстаза и невозможности выразить всю силу охвативших меня чувств я что было силы вцепилась в его смокинг… И неожиданно нащупала в кармане тот самый предмет, который Спун так вожделенно поглаживал, стоя перед бильярдным столом. Предмет был явно металлический. Нечто такое знакомое, повседневное… Но тут во мне словно бомба взорвалась, и я просто вырубилась.

Продолжая стоять с поднятой кверху ногой, я смотрела на Спуна. Он пальцем отвел с моего вспотевшего лба прядь волос и сказал:

— Теперь всякий раз потянет мастурбировать, как вспомню твое лицо.

Я представила себе эту картину, и мне стало горько.

— Как тебя зовут?

— Знаешь, как по-английски «ложка»? Спун.

И тут мне вспомнился твердый холодный предмет, который я нащупала в его кармане. Есть английская поговорка, «он родился с серебряной ложкой во рту», так говорят про счастливчиков. У Спуна была чудная привычка таскать в кармане серебряную ложку. Вот и прилепилось к нему это прозвище — вроде как добродушное, но все же насмешка. Ведь настоящие счастливчики, родившиеся «с ложкой во рту», не таскают ее при себе. У Спуна такое обалденное тело, а он цепляется за свою ложку и выпендривается, как последний пижон, словно ему нужно все время доказывать миру, что он реально крут. Я даже слегка разозлилась на Господа Бога, сотворившего столь несуразного человека.

— Что, нелегко живется?

— Нет, у меня всегда все путем.

Вранье, подумала я, и сказала:

— Пойдем ко мне.

Наверное, в этот момент мне захотелось побыть мученицей. А, может, великодушно осчастливить его. Но Спун мигом остудил мою благородную жалость:

— Опустила бы ногу. Затекла небось? Если хочешь еще потрахаться, займемся этим на простынях.

Он подмигнул, прищурившись и задрав кверху бровь, — в типичной для чернокожих манере. Огонь пробежал по моим жилам и угас, оставив сладостное послечувствие во всем теле.

2

Мария держит в своей гримерке свиней. Много жирных свиней. Даже не знаю, сколько их туда набивается. Они постоянно сидят там на полу, расставив толстые ляжки, и чавкают, обжираясь поставленным прямо на пол рисом с карри. В общем, свиньи — они и есть свиньи, чего от них еще ждать. Правда, Мария запрещает мне называть этих лохушек свиньями. «Но ведь они же и вправду свиньи! — как-то возмутилась я. — Вот ты, Мария, совсем другая. Не то что эти девки!» Но Мария так резко оборвала меня, что я заткнулась.

На сей раз Мария была в черном кимоно с гербом и в гэта из павлонии. Она нервно походила по гримерке, потом уселась, скрестив ноги, перед зеркалом и принялась накладывать грим. Кимоно она спустила до пояса, закрепив рукава на бедрах. Подкладка оказалась огненно-алой.

— Когда отработаю номер, хочу выйти на улицу, выпить чего-нибудь. Не составишь компанию, Ким? Если есть желание посмотреть мой выход, попроси осветителя пустить тебя в аппаратную. А то, может, тут подождешь?

— Нет, хочу посмотреть.

Торчать здесь и пялиться на уродливых полуголых девиц из кордебалета было противно. Они сидели на полу, задрав колени, и посматривали на меня свысока, явно считая соплячкой и полной дурой. Хотя, в общем, занятно перекидываться английскими шуточками с филиппинскими танцовщицами. Мария загасила в черной фарфоровой пепельнице сигарету и начала одеваться. Белое платье с длинным разрезом до самого копчика… Косясь на нее, я вышла из уборной. Дожидаясь выхода Марии, я так распсиховалась, словно сама была на ее месте. Наверное, только она способна разжечь в этом крошечном зальчике, кишащем слизнеобразными подобиями мужчин, всепожирающий огонь низменного вожделения.

Мария широко раздвигала ноги, извиваясь под звуки блюза, и всякий раз я испытывала настоящее потрясение при виде ее раскрывающейся киски. Я вдруг подумала о своем скромном «сокровище». Время от времени и я приторговываю им. по доступной цене, но куда мне до той красоты, что есть между ног у Марии! Я почувствовала жгучее отвращение к самой себе. Да, мой половой орган никогда не будет предметом искусства… Мне вспомнилось, как однажды Спун намалевал на стене в сортире струей из баллончика надпись «PUSSYIS GOD!!!» — «Киска — это Бог!»

И снова на сцене появилась Мария — в одних туфельках на высокой шпильке и фетровой шляпке. Грациозно извиваясь, Мария начала ласкать и поглаживать свое тело, возбуждая себя. Лицо Марии выражало сладострастное блаженство, но внутри она оставалась элегантно холодной. Интересно, что будет, если устроить такое же представление в постели? Довести мужчину до исступления, до неистовства — а самой остаться хладнокровно-бесстрастной? Мне жутко захотелось увидеть, как от моего пип-шоу рухнет все высокомерие Спуна. Сыграть спектакль для него одного, а когда он бросится ко мне, изнемогая от страсти, отвергнуть его, как это делает Мария с алчущими ее мужчинами… От мысли о том, что мы со Спуном скоро снова окажемся в постели, по всему телу прокатилась жаркая волна. Но… но пока это я теряла голову и, обезумев от страсти, вопила: «Хочу тебя, хочу тебя!»

Спун явно начинал привыкать к моему телу. После близости с ним у меня теперь возникало чувство некоторой растерянности. Шоу Марии напомнило мне о былых временах, когда я готовилась к экзаменам. До экзамена я еще лелеяла кое-какие надежды: а вдруг на сей раз повезет? Вдруг на сей раз я сдам на отлично? Но стоило мне получить задание, как меня начинало ломать и трясти, карандаш падал из пальцев… Получив назад проверенную работу, я ощущала себя полнейшим ничтожеством.

— Как, как его зовут? Спун?! Опять тебя потянуло на мужчин со странными именами. Это что, кличка?

Мария достала из портсигара сигарету и закурила. Она всегда носит с собой золотой портсигар, время от времени заполняя его заново сигаретами «Peace».

— У него такое красивое тело?

Она попала не в бровь, а в глаз, у меня даже сердце екнуло. Я подняла на Марию глаза. Она улыбалась, глядя на меня из-под полей низко надвинутой черной фетровой шляпки, в которой выступала на сцене.

— Ты снова будешь просить меня заняться любовью с твоим кавалером?

Я почувствовала, как у меня перекосилась физиономия. Меня и саму удивляло собственное поведение. Потому как всякий раз, когда у меня начинался новый роман, я прибегала к Марии. Я умоляла ее помочь мне, потому что одной мне страшно. Такое происходило всегда, когда мне казалось, что наконец в угаре своих похождений я откопала в куче дерьма истинную жемчужину.

Да, я маленькая нахальная дрянь. Но при этом я трусиха и тряпка, вынуждена это признать.

Обычно на мою дурацкую просьбу Мария отвечала: «Нет уж, уволь, не могу!» Но тут же всегда добавляла, что «впрочем, если тебе нужна помощь в постели, то это меняет дело»-. И я обретала возможность спокойно любить своего мужчину, ощущая при этом свою полную несостоятельность и зависимость от Марии. Однако на сей раз все было иначе. Я сама себе удивлялась.

— Ого-го! Что с тобой, девочка? Я никогда не видела у тебя такого лица! Ты хочешь сказать, что на сей раз не нуждаешься в моей помощи?

— Не знаю… Не пойму, что со мной. Ты всегда умела успокоить меня. Но сейчас. Я сама не своя. Меня просто трясет… Почему?

— Может быть, потому, что ты просто представить не можешь его в постели с другой? Даже со мной.

Ну, это-то я как раз хорошо себе представляла. Как зубы Спуна оставляют следы на коже другой женщины — точно такие же, как на моей. При этой мысли по щекам потекла тепловатая влага. Слезы лились сами собой, помимо моей воли, я словно впала в забытье.

Мария вытерла мои щеки указательным пальчиком.

— Ты ревнуешь от одной только мысли?… Сладкая моя девочка… Ну, перестань, перестань. Зачем попусту изводить себя? Ведь ничего пока не случилось, верно? Ну, расскажи мне об этом парне! Что же это за тип, что сумел довести до такого мою маленькую Ким…

— Он сбежал с военно-морской базы.

— Ты хочешь сказать, он в бегах? Дезертир?

Я кивнула. В этом слове заключалась горькая правда: расставание неизбежно. Когда-нибудь его уведут от меня, вернут на базу, посадят в карцер, а потом вышлют в Америку. Но я не знала, готова ли я мчаться за ним через океан. А если даже я и решусь, хватит ли у меня сил дождаться его возвращения из тюрьмы? Впрочем, поскольку он всего лишь дезертир, то особо тяжкой вины за ним нет, и, скорее всего, его просто вышвырнут вон из флота. Тогда он найдет работу, женится, нарожает детей и начнет тихую семейную жизнь. При этой мысли меня обуяло отчаяние. Он же не способен быть отцом! Как можно гладить голову ребенка той же блудливой рукой, которая трогает мою киску? У меня даже дыхание перехватило. Господи Иисусе!

— Похоже, ты подцепила мужчину с проблемами, крошка. Американский матрос, да еще в бегах… Тебе не кажется, что у него есть все задатки альфонса?

— Он не альфонс! Он не слабак!

— Ты жить без него не можешь?

— Да. Даже самой не верится…

— Тогда перестань изводить себя глупыми бреднями. Я спросила, как сильно ты влюблена, потому, что ведь это самое важное. Ты должна думать только о том, как сохранить то, что тебе досталось. Это тебя немного приободрит.

Я почувствовала облегчение.

— Спасибо, Мария. Я так тебя люблю!

— А кого больше — меня или Спуна? — вдруг спросила Мария.

Я так оторопела, что утратила дар речи. Меня опять затрясло. Мария поднесла к губам бокал с джином. На губах у нее играла дружелюбная улыбка, совершено неуместная на ее красивом лице.

— Я пошутила. Просто мне очень нравится, когда у тебя такое выражение.

Прикончив джин одним глотком, Мария натянула черные перчатки и поднялась.

— Пора. Нужно готовиться к следующему выходу. Вижу, на сей раз мне не придется играть дурацкую роль твоей конфидентки.

— Я не знаю… Может быть…

Словно не слыша моего лепета, Мария взяла счет и направилась к выходу из кафе.

У меня вдруг беспричинно заколотилось сердце. Я инстинктивно прижала руку к груди, чтобы унять его бешеное биение. Я почувствовала себя всеми отринутой и одинокой. Кажется, кости брошены. Игра началась. Была ли когда в моей жизни такая жестокая схватка?

Чтобы немного успокоить нервы, я схватила из пепельницы оставленный Марией окурок и сильно затянулась. Сигарета оказалась много крепче тех, к которым я привыкла, и я закашлялась.

Да что происходит? Я просто живу с ним, вот и все. Нельзя чересчур серьезно относиться к подобным вещам. Серьезное отношение — глупость. Абсолютная глупость.

3

В замке входной двери что-то скрежещет. Первые несколько дней этот звук доводил меня до полуобморока. Ведь до сих пор никто, кроме меня самой, не вставлял в замочную скважину ключ! Обмирая от ужаса, жду, когда распахнется дверь… В дверном проеме возникает черная физиономия Спуна. Уф! Слава Богу…

При виде моей реакции Спун даже пришел в замешательство: «Ты что? Я ведь не монстр какой!» — убеждал меня он. Я с серьезным видом выслушала его оправдания. Как же я люблю его!

В тот день он принес какой-то толстенный конверт, очень меня заинтриговавший. Вообще-то я была сильно занята — подбирала песню на вечер в моем ночном клубе, и поэтому в комнате с утра до ночи звучал джаз. Ну почему у джазовых певиц всегда такие низкие, с хрипотцой, голоса — как у Марии? Мой тоненький голосок не тянет блюз — вот я и мучаюсь, выбирая мелодию…

— Зато для любви он просто супер! — утешил меня Спун. Я подумала, что если я с успехом исполняю такие мелодии, то все в порядке. Мне сразу же расхотелось быть выдающейся джазовой певицей. Ну, не больно-то и надо. Буду петь свои дурацкие шлягеры.

— Что в конверте?

— Да так, ничего. Наклевывается одно денежное дельце.

— Дай посмотреть!

Я попыталась залезть в конверт. Но Спун вытолкал меня на кухню, а сам принялся названивать по телефону. Мне не оставалось ничего другого, как покорно колоть лед для бурбона с содовой.

— Oh, shit![1] Тащи скорее гребаную выпивку, сука! — Спун грохнул трубку на рычаг, повернулся ко мне и витиевато выругался. Его матерная тирада показалась мне весьма музыкальной. Теперь чопорно-правильный английский без матерных «украшений» звучал для меня ужасно пресно — ну прямо выдохшееся пиво, которое пьют одни слабаки-импотенты. Когда же он называл меня «сукой», я испытывала чувство настоящей товарищеской близости. Потому что Спун и сам чертов сукин сын.

— Давай оттянемся, пока ты не сбежала на работу!

Высыпав на черную обложку журнала белый порошок кокаина, Спун аккуратно отмерил дозу.

Я стояла в сторонке, рассеянно наблюдая, как он отделяет аккуратные белые «дорожки» своим военным билетом. Ну да, он же вырос в Гарлеме, так что, конечно, знаком с наркотиками не понаслышке.

— Мой конь застоялся! Он хочет киску. А киска на диско. В кафе его киска…

Приняв дозу, Спун развеселился и принялся выдавать что-то ритмичным речитативом, даже не разберешь — не то поет, не то декламирует:

— Это настоящий нью-йоркский рэп! Я был в Бронксе рэппер круче всех! Я пел веселые песни о самых мрачных сторонах жизни! Мою сестренку в четырнадцать лет изнасиловал наш родимый папаша! И потом она родила ребенка! Вот тогда я научился всему — трахаться с проститутками! А вот целоваться так и не научился!

Я ошеломленно смотрела на кружившего по комнате Спуна. Потом залпом выпила свой бурбон, поднесла к ноздрям кокаин — и вдохнула свою первую дозу. Но тут же зашлась от кашля и от соплей, дыхание перехватило, и я рухнула на колени.

— Эй, ты в порядке? Нужно вдыхать очень медленно, зажав одну ноздрю! А в первый раз всегда тяжело…

Это верно. В первый раз все тяжело. Наконец меня отпустило, и я подняла голову. Спун с беспокойством посмотрел на меня — и рассмеялся.

Да, Спун — он действительно искушенный, опытный человек. А я — я опять просто маленькая девочка. Меня захлестнула любовь и нежность к самой себе. И тут я услышала многообещающий шепот Спуна: «Я стану твоим учителем…» Это было форменное безумие.

— Спун, — время от времени роняла я, — ты должен написать книгу. О том, как правильно принимать дозу… как хладнокровно, с бандитским видом шататься по улицам… как сводить с ума невинных хорошеньких девушек своим бесподобным телом… Знаешь, такое Писание для чокнутых!

Тут я заметила в руке у Спуна невесть откуда взявшийся баллончик с масляной краской. Он явно намеревался изгадить мне ванную.

— Не смей! Нас же выселят отсюда!

— О'кей! Усек! — И Спун направил баллончик на моего любимого кота Осборна. Когда палец его уже коснулся клапана, я успела подхватить Осборна на руки… Какое-то время я не могла уразуметь, что же, собственно, произошло. Спун корчился от смеха, схватившись за живот. Взглянув в зеркало, небрежно прислоненное к стене, я наконец поняла: вместо Осборна жертвой пала я!

Мои волосы сделались цвета красного перца и встали дыбом, слипшись от масляной краски. И вообще мне, наверное, посочувствовал бы даже мальчик из известного романа Ренара.[2]

Спун валялся на полу, продолжая ржать.

— Моя бэбичка превратилась в морковку! В морковку!

Я представила, как сегодня вечером на сцене в клубе будет петь существо с ярко-красной львиной гривой, и совсем загрустила.

Пианист едва сдерживает смех, стиснув зубы. Улюлюканье подвыпившей публики… А может, до этого и не дойдет: управляющий выгонит меня сразу, как только я войду в заведение… Я стану безработной. В обнимку с моим обожаемым Спуном побреду по улицам Токио. И настанет день, когда придется одалживать киску не только Спуну, но и другим мужчинам.

Спун умолк и, подняв голову, посмотрел на меня. Наши глаза встретились, и тут Спун снова заржал и стал кататься по полу.

Это тип насмехается над моим горем! Хотя сам подстроил все это! Тут меня просто накрыло. Одним глотком прикончив бурбон, я завизжала:

— Fuck y-o-o-o-u!

Я впервые в жизни произнесла непристойность. Спун вдруг перестал ржать и поднялся.

— Ты становишься девушкой в моем вкусе, бэби. Наконец-то!

— Чтоб ты сдох, ублюдок!

— Молодец, Ким! Продолжай в том же духе!

Спун медленно подкрадывался ко мне. Я замерла, как лань, преследуемая хищником. Нашарив на раковине за спиной губку для мытья посуды, я швырнула ее в Спуна. Губка шмякнула ему прямо по физиономии и полетела на пол. Видя такое дело, Осборн быстро смылся под кровать, дабы избегнуть еще одного покушения. Даже не взглянув на валявшуюся на полу губку, Спун с силой схватил меня за руки. Я молча делала вид, будто сопротивляюсь, чем еще сильнее распалила Спуна. Он крепко прижался губами к моим губам, не оставляя сомнений в своих истинных намерениях, — и тут силы покинули меня, я сдалась на милость победителя.

Потом Спун положил меня на пол и принялся раздевать. Но я еще дулась на него и была холодна. Потом мне захотелось показать, что все эти штучки — только притворство. И я, обвив шею Спуна, куснула его за мочку уха. В его глазах сверкнул огонек: он оценил мою игру. Спун и правда становился моим наставником.

После любовной сцены на кухонном полу Спун назвал меня «своим перчиком». Потом «перчик», войдя во вкус, позвонил на работу и сказал, что не может выйти на сцену по причине смерти папеньки. Управляющий выразил соболезнование и разрешил взять отпуск на несколько дней. Я не испытывала никакого раскаяния, поскольку папеньки у меня не было отродясь, он сбежал еще до моего появления на свет божий. Я решила оттягиваться и дальше.

Много выпивки, немного кокаина, травка — и в этот вечер сценой стала моя квартира. Причем весьма непристойной сценой. Правда, зрителей было лишь двое — Осборн и Спун. Мы пробесились всю ночь, перепились до блевотины — и угомонились, когда уже начинало светать.

4

Я проснулась от жалобного мяуканья голодного Осборна. Открыла холодильник, достала банку кошачьей еды и накормила его. Потом принялась жадно хлебать молоко прямо из большого пакета. Ужасно пересохло в горле. Меня все еще пошатывало. Быстро убрав со стола остатки вчерашнего «пиршества», я вернулась в постель. Пол был такой холодный, что меня пробрала дрожь. А ледяное молоко, казалось, заморозило все мое нутро. Завернуться в мягкую простыню — и снова попытаться заснуть… Я слегка раздвинула жалюзи и посмотрела на улицу через щелку. Дождь… Кажется, зарядил на весь день. Я почувствовала себя счастливой и засунула телефон в шкаф. Дождь идет с утра, так что теперь весь день у нас будет похожим на вечер.

Я скользнула под бочок к Спуну и свернулась под одеялом. Его голое тело было лучше самой чудесной, самой шелковистой простыни.

— Кажется, дождь шумит?… — пробормотал он.

— Проснулся?

— У-гу.

— Думаю, на весь день.

— У меня такое чувство, что я покойник.

— Что, слабость?

Спун посмотрел на себя в большое зеркало, стоявшее у кровати.

— Похмелье.

— У меня тоже. Будем разлагаться дальше?

— У-гу.

Подложив под щеку руку, Спун принялся ласкать мое тело. От удовольствия я зажмурилась, как кошка.

— Ты — моя чудесная простыня, — призналась я.

Спун рассмеялся.

— А ты — мое шерстяное одеяло.

Спун походил на неотесанного, диковатого подростка, бормочущего что-то о любви. Было очевидно, что он совершенно не искушен в подобных делах. Он приводил меня в странный восторг — точно так же я просто млею от скверного, в общем, певца Чета Бейкера. Когда я слышу его завывания, я просто таю, как кусок сахара.

Дождь все шел. А Спун все покусывал мое ухо. Серег на мне в то утро не было, и я ощущала, как сквозь дырку в ухе просачивается слюна.

Спун спросил, в какое время дня мне больше нравится заниматься сексом. Чтобы польстить ему, я подхалимски сказала «в любое». А он сказал, что ему больше нравится утром. А особенно — дождливым утром. «Таким, как это», — уточнила я, и он с сочувственной нежностью подметил, что я «даже в таких вещах не смыслю».

Спун впился губами в мою шею с такой силой, словно хотел содрать с меня кожу. На ней тут же расползлись фиолетовые прожилки — ну прямо паутина. Я с вожделеньем ждала, когда паук высосет сердце Спуна. Но потом расслабилась, отвлеклась от таких страшных мыслей.

Мне начинало нравиться, что я — игрушка в руках Спуна. Капризный ребенок ломает и бросает ее, а игрушке по душе испытываемая боль…

Спун потянулся, чтобы поставить диск на проигрыватель. Ну конечно, в такой день непременно Телониус Монк! Звуки фортепьяно журчали как струи дождя. Удовольствие закончилось.

Я бросила взгляд на черное, словно обгоревшее, тело Спуна, приподнявшегося на кровати. И мне вспомнился брат Руфус из романа Джеймса Болдуина.[3] Он молча вопрошал под звуки саксофона: «Ты полюбишь меня?» Спун не нуждался ни в каких саксофонах. Он мог сказать все, что хотел, языком своего тела. Ради него я бы стала алкоголичкой и проституткой… Но я не желаю, чтобы он был «котом». Потому что тогда будет нельзя уродовать шею продажной шлюхи засосами…

— Когда я еще не трахался с бабами, один парень мне все объяснил: сказал, что у них между ног дырка, вот туда и нужно засовывать палку. Ну, я и решил, что там здоровенная такая дырища! Вот уж намучился по первому разу… Никак не мог попасть. Даже подумал, что у той девки вообще ничего такого нет! Я же не знал, что нужно самому расстараться…

От этого рассказа я совершенно расслабилась.

— А теперь знаешь, что и куда?

— Ну-у, да… Теперь не приходится пальцем нащупывать. Дырка сама надевается.

Дырка… Да она же живая! Она дышит… Если поднести к ней зеркальце, то оно затуманится… Я хотела сказать все это Спуну, но не смогла издать ни звука. Мои голосовые связки вечно подводят меня в самый неподходящий момент. Например, как сейчас.

— У тебя кожа цвета черного дерева.

Самый несчастливый, но самый прекрасный цвет. Сколько бы я ни жарилась на солнце, у меня никогда и близко такого не получается. Но если на этой черной коже сделать надрез, то выступит красная кровь. А когда Спун любит меня, его черное тело извергает белую сперму.

Его голова лежит у меня между ног. Я вдруг почувствовала безутешную грусть. Сейчас голова Спуна покоится между моих ног. На ней густо растут жесткие, как пружинки, волосы. Его похожий на огромную улитку язык слизывает мою кожу — слой за слоем. Всякий раз, сжимая коленями его голову, я чувствую, как меня царапает золотая серьга. Она всегда мешает мне, но Спун носит ее, потому что она ему очень к лицу. По его спине ручьем бежит пот. Там, за впадинкой — задница Спуна. Мне всегда страшно трогать ее рукой. Мне кажется, что если просунуть ладонь между его ягодицами, я уже никогда не вытащу ее снова. Если только не отрубить руку по кисть.

Такая вот мощная задница. И я стану как девочка в красных башмачках из сказки Андерсена, которая все плясала и плясала, и не могла остановиться, пока ей не отрубили ноги… Но я буду плясать, не останавливаясь… Ведь я не хочу потерять. Не хочу потерять эти путы, стягивающие меня.

— Она вкуснее всего, когда истекает соком! — заявил Спун, нарушив течение моих мыслей. Он всегда говорит только о том, что имеет отношение к его телесным отправлениям. У него не бывает мыслей. Его слова выражают только реакции организма. Иными словами, он танцует не потому, что играет музыка. Музыка становится нужна, когда его тело начинает танцевать. А сейчас он извлекает музыку из моего тела, танцуя по нему языком.

Язык Спуна поистине не знает устали. Соки моего тела, как подогретое молоко, взбухают, переполняя лоно.

— А знаешь, как трахаются коты?

— NO! Не знаю.

Я вдруг ощутила спиной тяжесть Спуна. Жесткие волосы, росшие у него на груди, так впились в мою кожу, что я едва не заплакала. Спун, наклонившись к моему левому плечу, вцепился в него зубами.

— Ты что делаешь? Больно же!

— Вот ты, небось, и не знаешь, как это бывает у котов! Они всегда кусают самок за шкирку, так что шерсть летит клочьями. Прямо-таки выгрызают ее.

— Что, правда?

— Ну да. А кошки орут как резаные.

— Вот так? — спросила я, изобразив истошное мяуканье. Но тут же кошачий мяв перерос в мой собственный вопль. Потому что я познала блаженство, вынудив Спуна взять меня силой.

Я бросила взгляд в зеркало, стоявшее у кровати. В нем отразилась белая сбившаяся простыня, на ней — я сама. Отражение было похоже на выцветшую фотографию. Потом все это накрыла сверху еще одна простыня — моя любимая, чудесного черного цвета, и фотография тотчас же обрела четкие контуры. Стала такой, как надо. А потом я и вовсе перестала различать, где белое, а где черное, и в помутненном сознании алели только пятна моих накрашенных ногтей, отражавшихся в зеркале. Я завывала, как кошка.

— Тихо, тихо, детка. Послушай, как шумит дождь. Монк уже доиграл, а я и не заметила. Теперь лишь шелест дождя слышался в сумеречной комнате.

5

Я едва успела смыть «рабочий» макияж и отклеить огромные, как птичьи крылья, искусственные ресницы, когда вернулся Спун. Он с глухим стуком натыкался на мебель в комнате и орал во всю глотку.

Ясно. Напился.

Я встала с постели и протянула Спуну стакан с водой. Оговорюсь сразу: я сделала это вовсе не из гуманных соображений, не чтобы проявить чуткость к пьянице, мешающему спокойно жить окружающим. Просто я уже знала, что представляет совместная жизнь со Спуном.

— На, выпей! Скорее протрезвеешь.

В нос ударил отвратительный запах джина и дешевого абсента, исходивший от его кожаной куртки.

— Господи, Спун, как от тебя несет!

— Заткнись, сука!

Он выхватил из моей руки стакан с водой и швырнул его на пол. Разлетевшиеся мелкие осколки впились в мою щеку. Потекла кровь.

— Говоришь, несет от меня? Чем это несет? Ну, давай, выкладывай! Ну, давай!

Спун стиснул мою шею.

— Скажу… ой! Только отпусти… Я же сейчас, задохнусь…

Спун внезапно разжал пальцы и буквально впечатал меня в стену. Глаза у него были стеклянные, и он не мог с сфокусировать взгляд. Понятно. Опять перебрал наркоты.

— От тебя воняет Гарлемом! Это вонь унижения!

Спун схватил стоявшую на столе бутылку белого рома и швырнул ее в стену. Раздался грохот разбившегося стекла, и по комнате поплыл сладковатый запах рома. Спун вдруг сел на пол и застыл, как каменное изваяние. Бессмысленный взгляд устремлен в невидимую даль. Из руки, порезанной осколками, течет кровь. Приглядевшись, я заметила, что и лицо у него тоже в крови, только засохшей. Не иначе, с кем-то подрался. Ширинка расстегнута. И от этого вид еще более жалкий.

— Молнию застегни. Забыл застегнуться, когда ходил в туалет? А может, трахался с какой-то бабой?

Я отлично знала, что ничего подобного не было.

— С бабой?! — взвился Спун. — С чего это ты взяла? Это ты повадилась таскать сюда кобелей, когда меня нет. Раздвигаешь поганые ляжки и пускаешь их в свою дешевую дырку! Я-то знаю, когда меня нет, ты вечно таскаешь сюда мужиков! Сучье отродье!

Изрыгая бессвязные угрозы, Спун схватил меня за волосы и принялся возить по комнате. Острые осколки стекла впивались в тело.

— А ну, говори — кто он? Белый или негр? Ну ведь не поганый японец же… Японцы — они все такие уроды…

— Ах ты, подонок! Алкаш! Торчок! Ладно. Я тоже мерзкая, уродливая японка. Только я все равно лучше тебя! Грязный ниггер, вот ты кто! Потому-то тебе не везет — с рождения!

Я подумала, что мне станет легче, если я заплачу. Я всхлипнула, но слезы не пришли.

У Спуна никогда не было золотой середины. За время совместной жизни со Спуном я усвоила одну вещь: некоторым людям не дано есть простую, здоровую пищу. Спун бывал либо слишком сладким, либо слишком острым. Или слишком жирным. Кажется, что ты купаешься в приторно-сладких сливках — а тут тебя с головы до ног окатывают острым перечным соусом! Мой организм не знал, как реагировать на подобные сочетания, он воспалялся, в нем зрел нарыв.

— Черт! Все козлы, только и пытаетесь сделать из меня дурака! Все через одно место…

— Я вовсе не делаю из тебя дурака. Потому что ты уже дурак. Но ты такой славный… Удивляешься, да? Но я люблю тебя, такого. Правда, люблю.

Спун даже задохнулся и уставился на меня.

Сейчас ударит!..

Я зажмурилась и сжала губы, чтобы он ненароком не вышиб мне зуб. Двух коренных я уже лишилась. Спун выбил их своей огромной ручищей. Той же бесстыдной ручищей, что ласкала и гладила мое тело, погружая в истому.

Но удара все не было. Спун обнял мою голову и поцеловал меня в губы. Я извивалась и корчилась, пытаясь высвободиться, но пальцы Спуна крепко держали меня за подбородок. В рот мне, словно дурная кровь, вливался запах алкоголя и марихуаны. Он проникал в меня тонкой струйкой, разливаясь по телу.

— Как же я тебя чувствую, Спун…

Спун вдруг резко выпустил меня. Его начало рвать. Я потащила его на себе в ванную, принялась гладить по спине. По его перепачканным кровью щекам ползли слезы. Желудок уже исторг все, что в нем было, но Спуна продолжало рвать желудочным соком вперемешку с кровью. Я массировала ему спину, словно пытаясь вдохнуть мужество в смертельно больного, обреченного человека.

Жалкий, рыдающий Спун. Чем еще я могу помочь? В конце концов, я же не нянька…

Вытащив у Спуна из кармана серебряную ложку, я принялась подбирать с пола то, что он наблевал. Собирала и сбрасывала в мусорное ведро. Мне страшно хотелось поведать Господу Богу о том, что серебряной ложкой, оказывается, можно черпать даже блевотину.

Я убрала с пола осколки стекла и, оставив Спуна умываться в ванной, легла в постель. Когда вернулся чистенький, свежеумытый Спун и окликнул меня виноватым голосом, я притворилась, что сплю, и ничего не ответила.

— Я так хочу тебя трахнуть! Но ты, наверное, мне не дашь сегодня…

Другого способа общения он просто не знает!

«Как мне поступить? Как вернуть твое расположение? Может, есть какой-то другой способ…» — я была просто уверена, что сейчас сердце Спуна кричит именно эти слова. Такой здоровенный парень, а сущее дитя. Мой милый, славный Спун… Это черное чудовище осквернило, изгадило всю мою душу своими грязными словами. Но нет, остались еще уголки… Так будет всегда, пока мое сердце не переполнится и не засвистит, как закипающий чайник.

— Я хочу трахнуть тебя… Ким! Я хочу сделать тебе хорошо… Ты что, спишь? Спишь… Shit! Ну раз ты сказала, что я хороший, дай хоть прижаться к тебе!

Спун подкатился ко мне под бочок и задышал мне в спину.

— Ты же можешь меня изнасиловать!

Спун с изумлением уставился на меня. Я улыбнулась, нарочито оскалив зубы, чтобы он в темноте не усомнился в моих желаниях.

И тотчас же Спун перестал походить на обиженного ребенка.

6

С тех пор, как началась наша совместная жизнь со Спуном, я дважды переспала с другими мужчинами. Но вовсе не потому, что мне хотелось секса с кем-то еще.

Просто временами меня начинало глодать смутное беспокойство. Я что-то слишком «запала» на Спуна. Мне было страшно, что я превращусь во фрагмент головоломки под названием «Спун».

После работы я заглянула к одному своему дружку, с которым у меня были легкие, ни к чему не обязывающие отношения. Он был моим «соучастником», и я была для него примерно тем же. В тот вечер он проделал со мной все, что обычно, он отлично знал мою душу и тело, однако я ушла от него странно разочарованная. Я поняла, что уже начала впадать в наркотическую зависимость от Спуна. Когда я вернулась домой, Спун крепко спал, лежа ничком поверх покрывала. На полу стоял стакан с джином. При виде голых ног Спуна я разрыдалась.

— Ким… Что случилось? Ты что, плачешь? Да что с тобой? Тебя кто-то избил?

Спун проснулся оттого, что мои слезы капали ему на ноги. Похоже, он считал, что я могу плакать только в двух случаях: когда занимаюсь любовью и когда меня бьют.

— Ничего со мной не случи-и-лось…

— Тебя кто-то обидел!

— Нет… Просто мне стало так тоскливо, так плохо без тебя…

— А, ну это понятно. Само собой.

Что значит — «само собой»? Но он, не дав ничего прояснить, потащил меня в постель и принялся сдирать с меня одежду, словно разрывал пакетик с карамелью. Потом его язык принялся вылизывать мое тело — и вдруг замер, словно окаменев. Я посмотрела на себя — и похолодела. На груди красовался лиловый засос.

Спун был так ошеломлен, что даже пальцем не тронул меня. Его руки, державшие меня за плечи, тряслись мелкой дрожью. Ну, в этот вечер мне предстоит расстаться с жизнью. Я собрала все свое мужество и посмотрела прямо в лицо Спуну. Я думала, что увижу бешеные от ярости, сумасшедшие глаза, но в них плескались отчаяние и безнадежность.

Спун, не смотри на меня такими глазами!

— I AM SAD! I AM SAD![4] — отстукивало сердце Спуна, словно телетайп.

По моему лбу потекли струйки холодного пота. Я не должна допускать, чтобы он смотрел на меня с таким выражением! Пусть лучше он до конца своих дней остается бесчувственным идиотом… Я выжала из своих мозгов все, что только смогла.

— Спун, — сказала я, — если ты будешь ставить мне засосы на такие места, я не смогу носить открытые платья! Будь осторожней, очень тебя прошу.

— Ах, вон оно что… Выходит, это я сам вчера ночью…

Он просиял и, повалив меня на кровать, как-то растерянно и бестолково овладел мною.

Перевести стрелки. Я и сама не предполагала, что моя хитрость может сработать.

Я радостно перевела дух. И подумала о том, насколько мучительно ранит Спуна его ревность — и какую мучительную боль она причиняет мне. Печаль Спуна была моей печалью.

Я люблю этого оболтуса!

При этой мысли я покраснела и подняла взгляд на Спуна.

Спун тоже посмотрел на меня с удивлением и замер.

— Ты чего?

— Знаешь, — сказала я, — мне кажется, я тебя люблю.

При этом у меня, наверное, было такое торжественное выражение лица, как если бы я объявила, что сегодня на ужин у нас креветки.

— Я знаю. Я же сказал, это само собой.

Значит, другого и не дано? Я и Спун — единственно возможное сочетание в этом мире? Во всяком случае, ясно одно: на моем сердце вытравлено тавро — «Спун».

Мы валялись на травке в дальнем уголке парка и на двоих курили косячок. Люди проходили мимо, даже не подозревая, что мы вот так, в наглую, балуемся марихуаной. Время от времени Спун, прищурив один глаз, пускал дым в Осборна. Когда Осборн вконец сомлел, словно объелся кошачьей мяты, Спун зашелся от смеха. Я куталась в толстое пальто из шерстяной байки и открывала банки с пивом одну за другой. Был теплый и ясный ноябрьский день. Солнце светило одуряющее ярко. Когда я прикрывала веки, глаза застилала зелень, цвета весенней листвы. Протянув руку, я нащупала жесткие джинсы Спуна. И поняла, что он намерен сорвать поцелуй, потому что всякий раз перед тем, как поцеловать меня, он щекотал ресницами мою щеку. Ветер сорвал со Спуна панаму, которая была явно не по сезону, и Осборн, вскочив, принялся играть с нею. Спун, не надо дуть мне в рот, ты ведь не на кларнете играешь. Ну, пожалуйста. Please.

Мы стояли на автобусной остановке перед парком и жевали крупно нарезанные сосиски. Они были слишком обильно политы горчицей, и время от времени меня прошибали слезы. Осборн спал, свернувшись в клубочек под свитером Спуна.

— Ким…

Передо мной возникла Мария. Я страшно удивилась столь неожиданной встрече, но стояла как истукан, стараясь не показать своего изумления. Мария метнула быстрый взгляд на Спуна. Я даже съежилась — так мне стало неловко. Это же неприлично — выставлять на всеобщее обозрение человека, которого так сильно любишь. Спун тоже бросил на Марию короткий взгляд, словно смотрел на неодушевленный предмет, и погладил кота, засунув руку за пазуху.

— Это тот самый мальчик?

Я кивнула. Мария была моим учебником жизни. Но, как ни странно, мне не хотелось, чтобы она выставляла Спуну оценки.

— Какой большой мальчик, — заметила она.

Обменявшись со мной короткими репликами и попрощавшись, Мария поймала машину и уехала. Мне даже стало немного грустно, как при расставании с любимым. «Выдай же мне наконец аттестат зрелости», — прошептала я про себя.

Подошел автобус. Мы сели в него, и я сказала упорно молчавшему Спуну:

— Она меня многому научила. Как и ты. Правда, красивая?…

Я заглянула Спуну в лицо, устыдившись банальности своих слов.

— Да так. Ничего особенного.

От его ответа меня вдруг охватила необъяснимая паника. Обычно Спун при виде красивой женщины непременно свистел и отпускал сальную шуточку.

— Нет, правда! Всякий скажет, что она красавица!

— Отстань, надоело! — отрубил Спун и уставился в окно. Его большие глаза, обрамленные густыми ресницами, заволоклись слезами. От этого у меня возникло чувство, что у меня в желудке лежит большой кусок хлеба. По идее он должен был, перевариваясь, становиться все меньше и меньше, но происходило обратное. Кусок разбухал, увеличиваясь в размерах. Автобус резко остановился, сидение сильно тряхнуло. Я громко сглотнула. Я молилась только об одном — чтобы шофер больше не тормозил так резко. Иначе этот кусок вылетит вон — через глаза.

7

За завтраком, запихивая в рот куски яичницы, я наблюдала за Спуном. В это утро он вел себя не так, как всегда. Даже не проглотив две «положенные» таблетки аспирина (которые он обычно запивал джином), Спун кинулся звонить в какое-то иностранное посольство, заглядывая в свои бумажки, которые берег как зеницу ока. После этого застыл в неподвижности, словно оцепенел. Лишь время от времени закрывал глаза и сжимал губы. Я украдкой поглядывала на его черный профиль, не в состоянии выдавить из себя привычную легкую фразу типа: «Спун! Твоя девушка без ума от тебя!»

За целый день я так и не услышала от него ни единого слова, кроме замечания на тему, что «утро — не самое подходящее время, чтобы слушать Чета Бейкера». Спун, всегда бывший постоянным источником звуков и шума, в последнее время сделался молчалив, как философ. Даже кокаин свой нюхать забыл. Только курил и курил. У меня просто сердце разрывалось при виде лежащего на кушетке огромного тела.

Любые порывы души всегда отражались в глазах Спуна, как в каплях прозрачной воды. Теперь в них мелькала тень беспокойства.

Воспоминание о той встрече у парка, на автобусной остановке, продолжало терзать меня. Рана не зарубцовывалась. Я по-прежнему страшно нервничала. У меня было такое чувство, что мы подошли к какой-то важной черте в нашей беспутной, беспорядочной жизни. Он словно сделал закладку в книге.

Выковыривая из зубов кусочки яичницы, я нечаянно задела нерв. Больной зуб заныл, отозвавшись внезапной резкой болью в душе.

Я швырнула в Спуна пачку лежавших на столе бумаг. Листы разлетелись и легли веером, точь-в-точь как битые карты. Это привело меня в ярость. Я успела понять, что это какие-то чертежи, и тут мою щеку ожгла пощечина.

От удара я рухнула на пол. Едва удостоив меня взглядом, Спун собрал мои битые карты (эту партию в покер выиграл явно он!) и вышел, не проронив ни слова.

Я сидела, скорчившись, в опустевшей комнате и прижимала руки к груди. Потом, повалилась на пол и принялась дрыгать ногами, зайдясь в истерике, словно капризный ребенок, который не получил, что хотел. Но легче от этого мне не стало. Я попыталась позвать: «Спун!» Получилось крайне невыразительно, словно я назвала своим именем предмет кухонной утвари, при помощи которого кладут в рот еду — «ложка». Я снова задрыгала ногами. Потом повторила попытку. «Спу-ун!» Уже лучше. У меня получилось окликнуть любимого человека. Непритворные слезы хлынули ручьем, на душе полегчало.

До сих пор я особо не переживала, даже когда Спун избивал меня едва ли не до полусмерти. Для «любви» мы, пожалуй, слишком срослись друг с другом, и слишком слабы связывающие нас узы… И нечего волноваться из-за того, что Спун встретил Марию… Но от этой мысли я только еще сильнее разволновалась. Ведь он уже подтвердил реальность моих подозрений — еще до того, как об этом вообще зашла речь! В тот день у него было такое уязвленное лицо! Все мое существо привыкло страдать вместе со Спуном, оно иначе не может. Мы «болеем» вдвоем, а потому нам бывает невероятно трудно. С одной стороны, я гордилась хорошим вкусом Спуна, которого влекло к Марии. Но меня снедала такая жгучая ревность, какой я никогда не испытывала прежде. Он отставил чашку, не испив меня до дна! Я попыталась вызвать в себе презрение к этому подонку, не ведающему, что такое приличные манеры. Но презирать Спуна — значит, презирать себя. И только.

Я должна его найти. Я встала, кое-как пригладила волосы, набросила пальто. И побрела по городу, как лунатик, начав с тех мест, куда Спуна вряд ли могло занести. Бары и дискотеки, где мы бывали вдвоем, магазин грампластинок… Квартира дружка Спуна, которому он сбывал наркотики… Убедившись, что Спуна там нет, я, почти уверенная в догадке, направилась в Дзиюгаоку, к дому Марии. Спун не мог знать ее адрес, но я устремилась туда, повинуясь безумному голосу интуиции.

Я нажала кнопку звонка, но мне никто не открыл. Однако мне показалось, что там, за дверью, Спун взывает ко мне о помощи. Давно, когда я болталась по улицам без крыши над головой, Мария дала мне ключи от этой квартиры. Я молча достала ключ, отперла дверь. На кровати, стоявшей в углу просторной, как склад, комнаты, возвышался обнаженный торс Спуна. Между его ног, подобно морской траве, колыхались длинные волосы Марии, из них высовывались покрытые золотым лаком заостренные ноготки. Волосы извивались, и казалось, вот-вот эти пряди превратятся в клубок змей, как у Медузы Горгоны.

Мария невозмутимо посмотрела на меня.

— Подойди ко мне, Ким!

Я подошла. И посмотрела на них сверху вниз. Лоснящееся черное тело Спуна было похоже на шоколадку. Казалось, слегка надкуси — и брызнет сладкий пот.

Вот и все. Это было именно то, что я искала, мечась, как безумная, по улицам Токио. Но результат стоил усилий.

Как? С каких пор? Откуда?… С моих губ едва не сорвались бесчисленные, бессвязные вопросы. Словно я столкнулась с. самим Почемучкой, героем американских мультиков. Мне вдруг стало смешно, когда я вспомнила этого потешного Почемучку. Хотя лучше бы я посмеялась над собой — в такой-то ситуации…

Мария искоса посмотрела на меня, набросила халат, валявшийся рядом на кровати. Я стояла молча, сжав губы.

— Это ты вынудила меня!

Я ошеломленно посмотрела на нее. О чем она говорит? Будь к этой фразе комментарий, я непременно заглянула бы в конец книги.

— Ким, это ты во всем виновата! — добила меня Мария.

— Как это? Не понимаю! — Я лихорадочно облизала пересохшие губы. — Ты просто познакомилась со Спуном… Совершенно случайно! А потом ты украла его у меня!

Я впервые в жизни позволила себе разговаривать с Марией в таком тоне.

— Я его не крала.

— Нет, украла. Ты его увела! А он мой! Мой!

Я вдруг осознала, что мазохистское удовольствие от принадлежности Спуну на самом деле имеет обратную сторону: Спун — моя собственность.

— А это означает, что ты принадлежишь ему…

— Да!

— Ну вот… Потому все так и вышло.

Я растерянно молчала. Ты всегда задавала мне трудные задачки, Мария…

Я рассматривала ее. Глаза у Марии были сонные-пресонные, как будто в них подлили золотого вина, простоявшего в подвале добрую сотню лет. Они всегда одурманивали меня, заставляли осознать собственную неполноценность — потому-то я и препоручала ей своих возлюбленных, предоставляла их на ее одобрение — а сама облегченно вздыхала, ощущая себя ничтожеством. Для меня, жалкого, всеми брошенного ребенка, она была непререкаемым авторитетом.

Но потом я встретила Спуна — и непререкаемым авторитетом стал он. Я всегда колебалась и плыла по течению, словно стебель морской травы, я нуждалась в крепкой руке наставника.

Мария тоже смотрела на меня. Я была на удивление спокойна. Когда-то я исполняла песню о женщине, у которой постоянно отбивали возлюбленных. Я представляла себе эту несчастную женщину — и меня душили рыдания. Женщина с невыразимо печальным и прекрасным лицом, словно застывшая в ожидании новой утраты… Печаль ее была так безысходна, что, казалось, она истечет слезами — и истает. При этой мысли меня охватывало сострадание к этой придуманной женщине. Я сопереживала ее горю. Почему? Ведь у меня тогда не уводили возлюбленных… Не уводили, потому что моя любовь к ним умирала тихо и незаметно еще до того момента, как их могли увести… «Так уж заведено в этом мире, — нашептывала Мария — и я забывала о том, что было.

А теперь у меня у самой украли любимого, и я почувствовала себя той самой женщиной из песни. Да, именно так! Правда, я не запела, я просто стояла в каком-то оцепенении. Это было похоже на мелькающие телекадры. Мои эмоции словно замерзли, подернулись корочкой льда. Я уже ничего не понимала. Я даже не могла понять, что такое любовь. Я сказала об этом Марии.

— Это потому, что ты посредине.

Что она такое говорит?… Посредине находится Спун! Разве не так?

Он с каким-то испугом слушал нашу сдержанную перепалку. Мне вдруг стало жаль его. Все последние дни на его физиономии было написано, что он замыслил нечто рисковое и серьезное, что-то ужасно крутое! Но теперь у него был вид нашкодившего ребенка, которого поймали с поличным. Так что же все-таки выражал тот чеканно-суровый профиль?… Мне захотелось затопать ногами. Спроси я его, как ему подобная ситуация, он наверняка ответил бы так: «Подумаешь! Делов-то». Вот для меня то, что случилось, имеет чрезвычайную важность. А этот блудливый кот (я и сама удивилась, как у меня повернулся язык!) просто развлекся любовной интрижкой! Нет, мне не хотелось думать, что его связь с Марией, которую я боготворила, которую и сама некогда страстно желала, носит столь скотский характер. Мне хотелось верить, что его чувства более возвышенны.

— Ты находишься посредине, — повторила Мария.

— Перестаньте меня мучить! — разрыдалась я.

— Не надо плакать, бэби!

— Не плачь, моя Ким!

Они сказали это одновременно.

— Я люблю тебя, Ким!

Я не верила своим ушам.

Женщина, которой я так восхищалась, произносит слова, которые с ней совершенно не соотносятся! Особенно если учесть тот факт, что я-то ее уже разлюбила.

— Я давно тебя люблю. Я ни к чему не была так сильно привязана, как к тебе.

Вот оно что. Выходит, она «привязана» ко мне. Гораздо сильнее, чем к своим шляпкам, мужчинам и кольцам…

— А потому я люблю все то, что принадлежит тебе. Я хотела знать о тебе все, до мельчайших подробностей. Но ты встретила этого мужчину и отлучила меня. Ты не оставила мне ни шанса, ни самого маленького уголка в своем сердце. Ты даже не знаешь, как я тебя ревновала. Ты понимаешь, как это больно, когда нельзя достучаться?

— Почему же ты прежде не говорила об этом?

— Тебе бы это не понравилось. Тебе это никогда не нравилось… Ты ненавидишь все то, о чем должна помнить.

Да. Наверное, это так. Я и в самом деле возненавидела бы ее, особенно если бы встретила Спуна после такого признания.

— Потому что, признавшись, я уже не смогла бы сдержать себя, я бы съела тебя целиком, обглодала все косточки!

Значит, Мария питает ко мне те же чувства, что я к Спуну! Я так люблю его, что мне не раз хотелось с остервененьем вонзить в него зубы. Прокусить до кости!

— Мне захотелось утешиться с твоим парнем. На его пенисе еще остается твой запах…

Я потрясенно молчала.

— Но с сегодняшнего дня я могу отказаться от тебя. Забыть. Больше ты не услышишь такого. В другой раз я полюблю того, кому не нужно будет признаваться в любви.

Мария оборвала себя на полуслове, подавив рыдания. Для нее это было одинаково унизительно — и плакать, и любить.

Я вдруг подумала: как хорошо, что у меня совершенно нет силы воли.

— Мария, — сказала я, — Спун — не моя вещь. Скорее, это я — его вещь. Его собственность.

— Как он сумел заставить тебя произнести такое? Ведь он же самый обычный парень! У него ничего нет за душой. И все же ты…

— Но он мой мужчина.

Она судорожно вздохнула, прижав руки к щекам.

— Это очень существенный момент. Да?

— Ты, наверное, не поняла, — сказала я. — Я ведь тоже обычная женщина, у которой нет ничего за душой.

— Уходи! Уходи же, скорей…

Я вышла из комнаты, оставив их вдвоем. Я думала о том, какой разный смысл вкладывают разные люди в одну и ту же фразу — «Crazy about you!».[5]

Вернувшись домой, я почувствовала звериный голод. И вспомнила, что ничего не ела почти двое суток. Я была так измотана, что мне даже в голову не пришло приготовить что-то на ужин. Я просто залила молоком кукурузные хлопья без сахара и стала хлебать это месиво. Хлопья обдирали горло, и было трудно глотать.

8

Я сидела на корточках под дверью и напряженно вслушивалась, стараясь не пропустить ни звука, доносившегося снаружи. Вот хлопнула дверца машины. Может, это подъехал Спун? Пьяный с грохотом пнул мусорный ящик. Спун частенько проделывал это, загаживая дорогу.

Наверняка это он. Вернулся домой студент-сосед и шарит в портфеле, выуживая ключи. До меня доносится металлическое позвякивание. Он даже и не подозревает, что в каком-то метре, отделенная от него тонкой дверью, на полу сидит девушка, сжимая в руке стакан. Тоска вскипает во мне, поднимаясь со дна желудка, как пузырьки «Алка-зельтцер». Я пытаюсь представить, как обливаю Спуна холодным презрением. Пусть только покажет свою мерзкую физиономию! Впрочем, какими словами не поноси эту скотину, вряд ли добьешься толку… Ведь для него ругательства — нормальный способ общения.

Я так устала вслушиваться, что чувства мои притупились, — и тут, наконец, донесся звук, ежедневно доводивший меня до нервной дрожи, — скрежет поворачиваемого в замке ключа. Когда дверь приоткрылась, и в нее заглянула черная рожа, у меня уже не было сил, чтобы встать. Я продолжала сидеть на полу, глядя на Спуна снизу вверх. Он сгреб меня в объятия и влепил поцелуй, обдав холодным воздухом улицы.

— Так уж вышло, малыш.

Спун щипал меня за щеки, оттягивал губы пальцами, как прищепками, возил ладонью по лицу — словно баловался с маленьким ребенком.

Я попыталась высказать все, что у меня накипело, но не нашла подходящих слов.

— Что такое? Забыла английский? Ну, дела…

Я попыталась изобразить вызывающую улыбку в духе Жанны Моро, но у меня ничего не вышло, наверное, еще чересчур зелена.

— Ты меня любишь?

Спун ничего не ответил. Обычно он отделывался ничего не значащей, расхожей и легкой фразой: «Конечно, а как же иначе?» Она вылетала у нас просто автоматически. Но теперь эти слова обрели вязкость и плотность и уже не могли с прежней легкостью слететь с его губ. Глядя в пол, я вынула из уха сережку и бросила в стакан с джином, который держала в руке. Спун с недоумением уставился на стакан. Тогда я поднесла стакан его прямо к его зубам, похожим на белые клавиши. Стакан мелодично звякнул.

— Cheers! Твое здоровье!

Я силой разжала его зубы и влила ему в рот прозрачный крепкий напиток. Джин, верно, обжег Спуну горло и проскользнул в желудок.

— Пусть этот бриллиант вечно живет в твоем теле!

Отныне я буду носить сережку только в левом ухе.

— Знаешь, я понял. Ты для меня — как одеяло для Лайнуса.

Лайнус… Персонаж американских мультиков. У него есть дружок — Снупи, у Снупи комплексы — он слишком любит мамочку. Лайнус вечно таскает с собой старое свалявшееся одеяло, иногда даже засовывает его в рот — без него просто заснуть не может.

Спун не просил прощения. Ход его мыслей был примерно таков: «Я понял, ты мне нужна. Какой же я молодец! Тебе здорово повезло, бэби!»

У меня не было никакого желания спорить с этим счастливым болваном. Поскольку все это соответствовало действительности.

Спун лежит подо мной. Мы беседуем. Сотни раз мы трахались, общаясь при помощи тел, но теперь общаемся с помощью слов — в первый раз в нашей жизни. Я говорю ему, как мне скверно, когда его нет дома. Так скверно, что я шалею от счастья, входя в туалет и натыкаясь на следы его испражнений. Как-то раз я даже вытряхнула мусорное ведро, чтобы выставить на столе батарею пустых бутылок из-под его любимого пива «Michelob».

— Спун, мне ужасно хочется съесть твой пенис, вылущить его, словно банан, — той серебряной ложкой, что ты носишь с собой… Спун… — Меня переполняет желание, как самку во время течки.

Спун заглядывает мне в лицо и прищелкивает языком.

— Черт! Очень хочется доставить тебе удовольствие, бэби. Ну, взгляни на свою кожу… Смотри, какая она послушная и упругая. Надавил пальцем — получится ямочка. Убрал палец — ямочки как не бывало.

Он не бьет меня, а целует, ибо знает, что это более действенно. Он так хорошо изучил меня, что умеет превратить боль от укуса в изысканное наслаждение.

— Знаешь, я просто таю. Как масло на тосте… Спун…

В детстве Спуну ужасно хотелось кошку. Но вся его семья терпеть не могла кошек, слушать его не желала. А он думал о кошках даже в школе, во время уроков. «Мамочка! Ведь кошки такие пушистые, такие мягкие, такие милые!» — уговаривал он. А мать отвечала: «Да ведь женщины — они что кошки, вот пройдет годиков пять, и ты заведешь себе девушку…» Однажды он поехал в гости к приятелю, и на обратном пути подобрал хромую бездомную кошку, которую хозяева выбросили на улицу. Вне себя от счастья, он привязал кошку к багажнику велосипеда и привез домой. У братьев и сестер тотчас же началась аллергия на кошачью шерсть, они безостановочно чихали и поносили Спуна на чем свет стоит. В итоге он притащил кошку к себе в кровать и стал украдкой прикармливать ее. У кошки из глаз постоянно сочилась какая-то гадость, они были мокрые, словно заплаканные, словом, кошка болела. В семье Спуна не было денег на кошку, так что он кормил ее тем, что не доедал сам. Всеми ненавидимая кошка была робкой, пугливой, и на мордочке у нее было написано одиночество. Но Спуна она любила, и Спун ее тоже любил. И вот однажды, проснувшись, Спун обнаружил под собой мертвую кошку. На простыне желтело пятно: кошку вырвало перед смертью. Спун возненавидел кошку, которая умерла, не издав ни звука, по своему желанию. Он положил ее в полиэтиленовый мешок и выбросил трупик в каком-то глухом закоулке Гарлема. При этом он вспомнил слова матери. Женщины — они что кошки. Это он усвоил с детства.

Тело мое истекает соком. Спун, раствори в нем побольше сахара! Если твой пенис — сосулька, то мой жар растопит ее, и она обратится в воду.

— Раздави меня, как ту кошку!

Если я умру, как та несчастная кошка, то навечно останусь жить в твоем сердце. Я буду мстить всю жизнь! Твоя мама была права, Спун! Женщины — они ведь что кошки…

Мне вдруг почудился запах устриц. Кожа Спуна сделалась как обжигающий деготь, и начала облеплять мое тело. В комнате абсолютная тьма. Ни единого проблеска света. Нет и музыки. Есть только запах. Нюх у меня стал, как у полицейской собаки. Я всегда учую запах этого человека — как бы далеко он ни находился.

Спун приподнялся на локтях и посмотрел на меня. Открыв глаза, он изучал меня, словно добычу. Скрипнул зубами. Хотя, по правде сказать, скрежетать зубами было впору мне.

— Я сейчас лопну от злости!

— Почему?

— Я в таком состоянии… с ума схожу, а тебе хоть бы хны! Ты всегда сверху!

— В каком таком состоянии?

— Я сейчас потеряю сознание и умру!

— Открой глаза!

Спун вцепился в мой подбородок, чтобы я не потеряла сознание. Ну прошу тебя, Спун… если я потеряю сознание, мне станет легче.

— Смотри на меня, до последней минуты! Смотри, как я лежу на тебе сверху!

Слезы полились у меня из глаз. Я прозрела истину. Боль и наслаждение — это одно и то же. Любовь к Спуну ранит мое сердце. Может быть, подождать, пока боль от раны сменится удовольствием? Может быть, я дождусь той минуты, когда смогу со смирением принять сладкую боль страдания?…

— Смотри на меня!

Я посмотрела. Не убежать. Я — в его зрачках. Все равно, что будет завтра. Имеет значение только то, что происходит сейчас, на простынях, на этой постели.

Скорее всего, он знает это. И даже если нам скажут, что настал Конец Света, мы свернемся клубочком в постели, как черви, и нагло скажем: «Who cares?»[6]

В темноте я не смогла найти пепельницу. А потому стала стряхивать пепел в бокал для шампанского, завалявшийся под кроватью. И тут вдруг подумала, что мы со Спуном еще ни разу не пили вместе шампанское. Нам казалось, что это нормально — осквернять пеплом сверкающие бокалы. Правда, на дорогое шампанское денег все равно не было. У таких-то лентяев…

Вдыхая табачный дым, я подумала, что тело Спуна изучило меня насквозь, он лучше любого врача заполнит историю моей болезни.

— Когда я смотрю на тебя, мое сердце трепещет, как рыбка, и ноги становятся словно ватные. Я боюсь, что ты догадаешься, как я тебя люблю…

— А мне кажется, что мне выпало «три звезды» в игровом автомате. Когда мне выпадает такое, у меня внутри звенят колокольчики. Вот как сейчас.

Когда из автомата сыплются двадцатипятицентовые монетки, никогда не удается удержать их в ладонях, монетки падают на пол. Нервничая и удивляясь везенью, ты спешишь подобрать их с пола — и возвращаешься уже с пачкой долларовых купюр, вне себя от радости. Наверное, именно это он и имел в виду. Я вдруг ободрилась. Впервые в жизни я чувствовала себя победителем. «Я выиграла!» — подумала я. Во мне вскипели пузырьки: мне все по плечу! Теперь я не буду капризничать, отказываясь идти на занятия в ненастный понедельник.

…В этот момент я еще не усвоила правило жизни: деньги, выигранные в азартной игре, не задерживаются надолго.

9

Примостившись в углу залитой уходящим солнцем комнаты, я содрала скорлупу с вареного яйца. Потом щедро посыпала его солью и свежемолотым черным перцем. Меня просто распирало от счастья. Спун дремал, раскинувшись. Под головой у него вместо подушки лежал журнал, который они читали вместе с Осборном. Я погладила его по заросшей щетиной щеке. Он только нахмурился, но глаза не открыл. Эта картина так тронула меня, что мне захотелось сказать: «Спун, умоляю, оттрахай меня!» Но я подавила желание и продолжала смотреть на его лицо. Душа моя преисполнилась какой-то печальной умиротворенности. Несколько месяцев я любила Спуна до беспамятства. Но ведь я ничего не знала о своем возлюбленном. Ничего конкретного, поскольку я могла любить только того Спуна, что существовал рядом со мной. Меня совершенно не трогали его юность, его прошлое. Меня неотступно терзало только одно. Документы, которые Спун стерег, как свое величайшее сокровище. Однажды, разозлившись на Спуна, я швырнула в него бумаги, и они разлетелись по комнате. На бумагах были какие-то схемы или диаграммы. Спун избил меня тогда, и мне стало ужасно обидно. Я решила, что когда-нибудь отомщу ему, изрисовав его драгоценные бумажки цветными карандашами. Маленькая дурочка. Я просто не выносила, когда Спуна интересовало хоть что-то, кроме меня. Если Спун покинет мой дом, что же я буду делать?… Что буду делать, если Спуна не будет рядом? Будь он даже жив и здоров, но не рядом, это же равносильно тому, что он умер! Ушел из этого мира. Да, я не похожа на женщин, у которых большое доброе сердце (возможно, все это просто вранье), и которые говорят: «Будь, что будет, лишь бы он был здоров!» Я хочу, чтобы мой мужчина был рядом со мной — в пределах моей досягаемости. Чтобы смеялся, сердился, спал со мной — тогда, когда я захочу. Если все это невозможно, какое имеет значение, жив он или умер? Я могу любить только то, что находится в поле зрения. А если этого нет здесь и сейчас, то, значит, оно и не нужно. Все, что уходит прочь от меня, — оно просто не существует…

Мою душу томило неясное предчувствие беды, но я попыталась отмахнуться от него. Возможно, я просто пыталась подготовить себя к опасности. Защититься. «Ну, прошу, помоги…» — выдохнула я. До сих пор я еще никого не просила всерьез о помощи. А если и просила, то начисто забыла об этом. Значит, просьба была не такая уж важная.

Я заварила чай и прикурила сигарету. Почуяв аромат свежего чая, Спун открыл глаза. Мое лицо отражалось в его глазах как-то расплывчато — наверное, из-за пара.

— Что я буду делать, если ты исчезнешь?

— С чего ты решила, что я исчезну?

— Я буду очень плакать.

Он погладил меня по голове.

— Бедняжка.

— А ты будешь плакать?

— Ни разу еще не плакал.

Наверное, придется его и этому научить. «Ничего сам не знает и не умеет!» — подумала я.

— Мне нужно позвонить.

— Куда?

Спун не ответил и принялся набирать какой-то номер. Мне стало не по себе. «Я так люблю тебя!» — прошептала я, но продолжала изображать безразличие. Пока что Спун рядом со мной. На глазах. Так близко, что я могу дотянуться до него, и, обхватив сзади руками, расстегнуть молнию на джинсах. Могу соблазнить его. Мне удалось взять себя в руки. Если я ослепну и оглохну, и из всех чувств у меня останется лишь обоняние, то любить его, наверное, будет еще приятнее, еще проще. В армии про дезертиров говорят: самовольно покинул расположение части. На дискотеках, где собираются американские матросы, такая фраза служит своего рода предупреждением для девчонок — держись от него подальше, если не хочешь нарваться на неприятности. Но если у тебя есть деньжата, можно взять такого парня домой — вроде домашней собачки. Таких, как я, кто живет с дезертирами по любви, очень немного.

Когда дезертиров вылавливают, то штрафуют на крупную сумму. Поскольку большинство из них записалось на флот, будучи безработными, то денег у них, естественно, не водится, так что их сажают на гауптвахту. Даже если дезертир не успел ничего натворить, у него отбирают удостоверение личности и лишают права выходить за территорию базы. Он превращается в птичку в клетке. Потом его вышвыривают из флота, и он опять становится тем, кем был раньше, — уличным хулиганом.

Меня обуял ужас. Спун сбывал наркотики, причем крупными партиями, названивал в какие-то посольства, да еще эти странные документы… Беспокоило меня, собственно, не то, что Спун совершил преступление, а то, что из-за этого он мог исчезнуть из моего поля зрения. Лично передо мной он был ни в чем не виноват — разве что в том, что забил мне голову воспоминаниями. Прежде у меня не было никаких воспоминаний. Я ненавидела все, что должна была помнить. Но теперь все стало иначе. И я не была уверена в том, что сумею стереть всякую память о нем, когда он исчезнет. С чего это вдруг подобные мысли? До сих пор, пока я воспринимала Спуна как никчемного лоботряса, я совершенно не дергалась. Он просто был частью окружающего пространства.

Однажды пополудни раздался телефонный звонок. Очень странный звонок.

— Э-э, извините, это офис? Как называется ваша фирма?

— А кто это?

— Главное полицейское управление.

— Хватит дурить! Сколько можно разыгрывать! Что вам нужно?

Действительно, мне иногда названивали какие-то кретины и морочили голову. Это ужасно меня бесило. А однажды позвонил дружок Спуна, из его хулиганской компании, и сделал вид, что он из военно-морской полиции. Меня тогда аж затрясло. А поняв, что это дурацкая шутка, я просто рассвирепела. Какую же грязь я вылила на того парня, Вилли… А у него и в мыслях не было ничего такого.

— Дайте мне номер вашего телефона. Если вы, конечно, можете его дать. Я вам сама перезвоню. Вот и посмотрим, из полиции вы или нет!

Мужчина продиктовал мне номер. Я перезвонила. В самом деле, это было Главное полицейское управление. У меня поинтересовались, как мое имя и где я работаю, после чего повесили трубку.

Я ничего не понимала. Но полиция была японская, так что за Спуна я не волновалась. Меня больше заботило другое: девушки из нашего заведения прирабатывали проституцией, так что, может, полицейские что-то разнюхали? Особенно усердствовали студентки с Тайваня и из Юго-Восточной Азии.

Я слонялась из угла в угол, взвинченная дальше некуда. Потом налила себе полстакана виски и залпом выпила. «Куда я пойду, если мою лавочку прикроют? Возьмет ли кто еще такую бездарную певичку? Может, на пару со Спуном начать приторговывать наркотиками? Но я же трусиха. Нет, у меня ничего не выйдет…» — бубнила я, сидя на кушетке.

Из радиоприемника лился голос Тины Тернер. Ее огромный рот просто обворожителен, подумалось мне. Я подошла к туалетному столику и достала из ящика красную помаду. Набрав на кисточку толстый слой, нарисовала контуры губ, значительно превосходившие по размерам мои собственные. Потом старательно закрасила всё внутри контуров. Несколько раз промокнула губы салфеткой, оставив на ней алый след поцелуя, а потом наложила второй слой помады, чтобы лучше держалось. Цвет получился очень ярко-красным — даже не вишня, а скорее спелый нектарин. Удовлетворенная результатом, я закурила сигарету.

Посмотрев на себя в зеркало, я решила, что футболка и джинсы «Левис» не соответствуют имиджу, выудила из-под кровати ночной халат из черного шелка и надела его на голое тело. На коже красовались многочисленные царапины от когтей Осборна, халат тоже был весь в зацепках, но я нашла себя чрезвычайно эффектной. Я картинно отставила руку с дымящейся сигаретой, воображая себя героиней какой-нибудь драмы. Тут вернулся Спун.

— Привет, зайка!

Увидев меня, он даже дышать перестал. Потом прыснул. Выражение на его физиономии было какое-то непонятное.

— Страх-то какой! — выдохнул он. — Что, разве сегодня Хэллоуин? Просто консервированный помидор!

У меня слегка испортилось настроение. Но потом мне и самой стало смешно. В самом деле, похоже на помидор!

— Можешь его съесть!

Спун поцеловал меня. От моей помады его губы окрасились ярко-красным. Он нагнулся и посмотрел так, словно хотел прямо вгрызться в меня. Затем прижался губами к бедру. От его поцелуев на ногах оставались алые отпечатки. Ощущая кожей красные метки, я погладила Спуна по курчавым волосам — и едва не расплакалась.

— Спун…

Спун открыл рот, собираясь что-то ответить, но теперь я уже никогда не узнаю, что именно. Потому что в этот момент раздался проклятый телефонный звонок. Звонили не из полиции, а из какого-то посольства (в голове у меня все смешалось, и я не разобрала, из какого именно, скорее всего, о такой стране я и слыхом не слыхивала). Мужской голос попросил Джозефа Джонсона. Я страшно удивилась. Оказывается, у Спуна есть вполне нормальное христианское имя!

Спун подлетел к телефону.

— Everything all right![7] — сказал он. Потом положил трубку и со счастливой улыбкой добавил: — Бэби, нам крупно повезло.

Но я даже не улыбнулась, охваченная каким-то недобрым предчувствием. Я, не мигая, смотрела на светящегося от счастья Спуна, как на неодушевленный предмет.

И тут раздался звонок в дверь. Сердце у меня оборвалось. Дрожа от страха, я взглянула на Спуна, ожидая его указаний. Он сделал знак глазами: пойди, открой! Мне было ужасно неприятно идти открывать дверь в таком виде. Как проститутка какая, у меня даже слезы на глазах выступили. Но я, поплотней запахнув халат на груди, нехотя отворила.

За дверью стояло человек пять полицейских в штатском. У женщины, явно иностранки, была очень смуглая кожа. Двое — пожилые японцы, еще двое — молодые американцы.

Первым начал японец.

— Ты знаешь этого человека? — Он не спеша достал фотографию Спуна и показал ее мне. Фотография была скверная. Спун вышел плохо, поэтому я не ответила.

— Я спрашиваю, ты его знаешь? Не ври! Он наверняка здесь. — Полицейский говорил негромко и спокойно, но со скрытой угрозой. Мне он не дал и рта открыть.

— Что вам нужно?

Полицейский помахал перед моим носом черной корочкой удостоверения. Оно было прикреплено шнурком к пиджаку. Когда он доставал свою книжечку, мелькнул пистолет. Меня затрясло.

От страха я онемела. Они молча оттолкнули меня и прошли в комнату прямо в уличной обуви.

Спун уже почуял неладное и затаился в задней комнате, но они бесцеремонно открыли дверь.

Из комнаты донеслись звуки потасовки. Потом раздался пронзительный вопль Спуна.

— Она не при чем! Закройте дверь!

Я застыла на пороге. Опомнившись, я взглянула в зеркало. В лице у меня не было ни кровинки, только пятна помады обманчиво алели на белой коже. На губах красовалась нарисованная улыбка.

Через некоторое время все пятеро вышли из задней комнаты.

— Он хочет поговорить с тобой, — сказал пожилой японец. — Мы будем ждать пятнадцать минут, не больше. Можешь войти.

Я вежливо поблагодарила. От чудовищного напряжения у меня дрожали коленки.

— Спун…

Он молча сидел на кровати. Все, что было за это время, происходило на этой самой кровати. Больше мне не придется ни плакать на ней, ни смеяться.

Уже смеркалось. А ведь сегодня я решила приготовить для Спуна ребрышки, даже разморозила мясо на нижней полке холодильника. Я посыпала его красным перцем и обложила помидорами.

Я запеку это пряное мясо в маленькой духовке… Так. Лаврушка, несколько листиков. Помолоть черный перец. Спун до сих пор не удосужился купить пресс для чеснока, так что придется мелко-мелко порубить его ножом. Теперь имбирь… паприка, мускатный орех… в общем, все приправы, какие только есть под рукой…

Липкое, подозрительного вида мясо начинает запекаться и источать восхитительный аромат, покрываясь румяной корочкой. Когда косточки приобретают красновато-черный оттенок, я гашу огонь, но оставляю мясо в духовке. Пусть доходит. Поставить на стол бутылку красного вина, достать бумажные салфетки — много салфеток — и позвать Спуна. На противне стоит лужица жира, стекшего с ребрышек, он будит во мне просто волчий аппетит. Я смазываю им поджаренные тосты и кладу их в корзиночку.

Спун обгладывает ребра, срывая с них мясо своими острыми зубами. С губ стекают капельки сока и падают в бокал с красным вином. Коснувшись вина, они превращаются в шарики и плавают на поверхности. Маленькие шарики, притягиваясь друг к другу, сливаются в большие шары. Вино американского производства, дешевое игристое вино, и кажется, что шарики жира, увлекаемые бурлящими пузырьками газа, исполняют какую-то пляску. Спун категорически не желает пользоваться салфетками, а потому ногти на его пальцах, которые держат ребрышки, блестят, как скорлупа неочищенных каштанов.

Я успеваю съесть только одно ребрышко, а Спун уже подчистил все остальное, так что я просто зверски голодна. Тогда я начинаю облизывать его пальцы, покрытые жиром и соком, один за одним, заглядывая ему в лицо. При этом Спуну жутко хочется оттрахать меня, это очевидно. Такое уж у него выражение на лице. Ну, что теперь, Спун?…

Такие вот ужины были самой большой роскошью, какую мы могли себе позволить.

— Так что мне теперь делать с мясом?… — спросила я со слезами на глазах. — Придется наверное, выбросить, да? Жалко…

Я села на пол и заплакала. Я рыдала в голос.

— Мне так хотелось мяса… — выдавила я.

Заходясь рыданиями, я стала припоминать все те блюда негритянской кухни, что мне довелось есть вместе со Спуном. Ужасно вредные, но такие восхитительно вкусные. Копченые свиные ножки, тушенные с белой фасолью… Мясо так разварилось, что само отделяется от костей, и когда глодаешь эти косточки, самое восхитительное — это желеобразные мозговые комочки внутри… Острая похлебка из стручков окры… Спун обожал соус «Табаско». Обильно политое соусом темное мясо жареного цыпленка. Восхитительная тушеная свиная требуха…

Я лакомилась этой совершенно невозможной для японского организма пищей вместе со Спуном. Мне казалось, что эта пища является частью него, и таким образом я вкушаю его плоть. Это приводило меня в неописуемый восторг…

…Полное безумие — вспоминать о подобных вещах в такой момент! Я сказала об этом Спуну. Он только посмотрел на меня и не сказал ни слова. Глаза у него были печальные-печальные, но на лице блуждала слабая улыбка.

— Спун, а ты сегодня еще не говорил мне это!

— Что — «это»?

— Ну-у, слово из четырех букв…

— Хм. Действительно.

— На тебя не похоже.

Он молчал.

— Ну, скажи же!

— FUCK.

— Сделай!..

Спун коснулся моей щеки ладонью. Я погладила его руку. Какая большая рука. Если он разведет пальцы, ладонь совсем закроет мое лицо. На ладони четко прорезаны только три линии. Обманчиво простая рука: это лишь видимость. Я-то знаю, какой она может быть деликатной и нежной, как умеет ласкать потаенные уголки моего тела.

— Уже нельзя? Мы больше не можем любить друг друга?…

Я сморгнула слезы, застилавшие мне глаза. Они капнули на ладонь Спуна и покатились куда-то дальше.

— Вот мы все толковали про любовь. А на самом деле это было обычное вожделение. И только.

Я невольно взглянула Спуну в лицо. Я была страшно удивлена, услыхав из его уст такое «ученое» слово.

Меня просто всю затрясло. Боже, как я хочу узнать этого человека! В моей душе разгоралось острое желание знать про него все.

— Не осталось времени! У нас нет времени! — закричала я.

— Тише-тише. Успокойся, бэби, — Спун стал медленно поглаживать меня от затылка, «против шерсти», пытаясь успокоить. Его пальцы постукивали по моей голове, словно клавиши механического пианино. Он знал, что от этого я начинаю жмуриться, как кошка. Я испытала смутную ненависть неизвестно к кому и к чему: откуда взялись эти люди, пытающиеся отнять у нас наш маленький рай? И почему? Я не знала. И это было хуже всего.

— Я не смогу любить тебя, если тебя здесь не будет!.. Я привыкла купаться в твоей любви, Спун…

— Я сказал, что тебе не идет…

— Ты о чем? — изумилась я.

— Ну, про помаду… Она просто шикарная! С ней ты похожа на настоящую леди.

Этот первый в жизни комплимент, который я услышала от Спуна, был такой неуклюжей лестью, что я надулась.

— То-то ты прошелся насчет Хэллоуина!.. На шлюху похожа…

— Моя госпожа может быть моей шлюхой!

Спун поцеловал меня в губы. Я впервые ощутила тепло в его словах.

Поцеловав меня раз, Спун уже не мог остановиться. Он осыпал мое лицо поцелуями. Это было как наводнение, сметающее плотину. Не в силах даже дышать, я безвольно обмякла в объятиях Спуна. Лучше бы он повалил меня на пол и бестолково оттрахал, и я впала бы в беспамятство. Но он этого не сделал. Он крепко стиснул меня и закрыл глаза. Его руки обвились вокруг моей талии, словно лианы, не отпуская. Даже теперь от его тела исходил крепкий аромат одеколона, доводивший меня до безумия. Это был одеколон «Брут». В самом деле, в нем было что-то брутальное, звериное. И сам Спун был диким зверем, обитающим в моем теле…

Но сейчас он уйдет. Вот сейчас. Сейчас… Мой разум отказывался принять это. Кто-то без моего разрешения выкручивал плотно загнанный винт из моего сердца.

— DON'T. HE НАДО.

— Что — НЕ НАДО?

В моем мозгу всплыла смутно знакомая формула.

— Спун, это слишком сладко, чтобы забыть…

— У меня нелады с арифметикой. Естественно, я это знала. Но Спун сам написал эту формулу на моем сердце, как на малюсенькой грифельной доске. Может, то была просто шалость проказливого ребенка?…

Я глубоко вздохнула. Как по команде, Спун выпустил меня из объятий. И тут я вдруг поняла, что все кончено. Я, не отрываясь, смотрела на Спуна. На его лице было привычное выражение избалованного мальчишки, с капризно оттопыренной нижней губой. Но он плакал — все с тем же выражением на лице. Встретившись со мной взглядом, он безмолвно спросил: «Что со мной?» Меня охватило материнское чувство. «Бедный мальчик», — пробормотала я и коснулась рукой мокрой щеки Спуна.

— У тебя это здорово получается! — Мне кажется, что в тот момент я смогла засмеяться совершенно естественно. Спун сконфуженно улыбнулся, потупился, потом снова поднял глаза и расхохотался. Его взгляд говорил: «Я все про тебя знаю».

Он решительно поднялся — и тут что-то с глухим стуком упало за кровать. Обернувшись, он долго смотрел на меня, а потом медленно зажмурил один глаз. Я вдруг вспомнила тот вечер, когда впервые увидела Спуна. В мою память отчетливо врезалось воспоминание о тех торопливых любовных ласках. Он подмигнул — и в этот момент я почувствовала, как во мне начинает таять капсула памяти, просачиваясь в сердце. Такая знакомая гримаса, искажающая пол-лица… Это было началом горячки.

Когда Спун подмигнул мне, занавес упал. Стараясь обуздать рвущиеся наружу чувства, я сказала:

— Даже сейчас у тебя такое выражение, будто ты собираешься оттрахать меня.

Он показал пальцем сначала на себя, потом медленно — на меня, потом дважды кивнул.

— Спун, я тоже! Я тоже! — хотела крикнуть я, но не смогла издать ни звука.

И тогда Спун вышел из комнаты. Он ушел из моего дома, и полицейские держали его за руки. Он оставил меня, а я по сути так ничего и не успела узнать. Ничего конкретного. Я налила в стакан джину и посмотрела в зеркало. Мое лицо было перемазано помадой.

10

Уже ночью ко мне заявился один из приходивших днем полицейских и спросил, не оставил ли Спун каких-нибудь вещей.

Перед тем, как его увели, он уронил за кровать удостоверение личности. Сначала я отпиралась, ведь это была единственная фотография, что осталась от Спуна. Но полицейский сказал, что лучше мне самой отдать эту вещь, если я не желаю обыска. И я дрогнула. Я отдала его вместе с газетой и журналом «Jet». Больше ничего нет, сказала я. Заполучив то, что искал, полицейский удовлетворился и ушел.

Но я не сказала ему, что вместе с удостоверением Спун оставил в моей квартире свой талисман — серебряную ложку. Не арестует же меня американское правительство за кражу какой-то ложки!

На другой день я узнала из новостей программы FEN, что Спуна взяли при попытке продать секретные военные материалы. Наверняка, об этом подробно написали в газете «Stars amp;Stripes». Выходит, Спун был совсем не глуп, раз работал с такими важными документами. Но мне уже все было безразлично.

Несколько дней я безвылазно просидела в квартире. Я смотрела в зеркало на свое лицо, перемазанное помадой, что была на мне в тот вечер.

Через несколько дней ко мне вернулись человеческие ощущения, и я почувствовала страшную вонь протухшего в холодильнике мяса. Когда я открыла крышку мусорного ведра, чтобы выбросить туда мясо, мне сделалось дурно, и меня вывернуло наизнанку. Вымотанная до предела неукротимой рвотой, я швырнула в стену попавшийся мне под руку флакон с одеколоном «Брут». Одеколон был дешевый, так что флакон из пластика не разбился, только пробка слетела — и комнату заполнил сладковатый запах. Я вдохнула его — и завыла, как зверь.

Я вспомнила все. Я же потеряла Спуна! Мои душераздирающие рыдания были похожи на предсмертные стоны. Спун, ну куда ты ушел?… Я закружилась по комнате, ища следы, оставленные Спуном.

Пятно его спермы на простыне. Филиппинские лобковые вши, от которых мы долго пыталась отделаться, но так и не преуспели. Ну хоть что-то, хоть что-то! Я вывернула наизнанку его панаму, пытаясь обнаружить хотя бы один дорогой мне курчавый волосок. Зубная щетка. Аспирин. Я открыла баночку с вазелином и увидела след его грубого пальца. Когда ему хотелось возбудить меня особенно сильно, он всегда лез в баночку с вазелином… Обертка от сигаретной пачки. Он всегда открывал пачки с нижнего конца, срывая зубами целлофановую обертку. Половина дамского чулка, завязанного в узел на конце: Спун надевал его на голову, чтобы хоть как-то пригладить свои непокорные волосы. Надкусанное дешевое шоколадное печенье. Пустая бутылка из-под белого рома «Баккарди», который он хлестал прямо из горлышка. Стоя над этой кучей хлама, я ощутила чудовищную усталость.

Я легла и стиснула зубы. Что-то закончилось. Но что именно?

Наверное, мне следовало думать, что ничего и не было. Не было того, что исчезло.

Я начала громко стучать ложкой. Из-под закрытых век ручьем струились слезы. Мне вдруг стало страшно, что со слезами из меня вытекут все воспоминания о Спуне. Какое это чудесное слово — воспоминания! Как я люблю его! А ведь прежде оно ничего для меня не значило… У меня гениальный дар — утрачивать воспоминания. Я даже гордилась этим. Но теперь впервые в жизни у меня появилась собственность. Наверное, во мне еще живут соки его тела. Я так хочу этого. Хочу, чтобы они проникли в каждую мою клеточку, издавая сладостный запах. Перестав сопротивляться, я отдалась потоку жизни. Постепенно воспоминания осели на дно, отстоялись. Теперь я была заполнена кристально чистой водой, словно ничего и не было. Никто ничего не узнает. А я время от времени украдкой, чтобы никто не заметил, буду окунать палец в осевшие сливки и облизывать его. Вот тогда я впервые в жизни почувствую удовлетворение: «М-м… Как вкусно!»

В мире много рук. Все они одинаковой формы. Но я выберу из миллионов лишь одну пару — эти бесстыдные черные руки.

В мире много задниц. Но я-то знаю, какая из них способна сжать мою ладонь и не отпускать. Я полью ее шампанским, как это принято делать при отборе филиппинских проституток, и позову ее обладателя к себе в дом.

Спун начал просачиваться в меня. Он стал частью меня.

Я дотащила свое переполненное сладкой усталостью тело до кровати, накрылась одеялом. Все. Теперь мне не вырваться из призрачного мира галлюцинаций, в котором затаились чьи-то пронзительные глаза…