Час Пик

«Вращайте барабан, ваш ход… Есть такая буква!..» 50 очков

Так: сейчас главное закрыть входную дверь, на все замки закрыть и никому не открывать — ни в коем случае и не под каким предлогом. Звонок? Можно отключить, нет, лучше всего — перерезать, взять ножик и перерезать, да, вообще к чертовой матери перерезать, чтобы не раздражал и не провоцировал в душе страх…

Сел.

Закурил.

Отдышался.

Успокоился.

Нож? Где нож, зараза, ведь только что видел его, сука куда он делся ведь без ножа нельзя перерезать проводки два цветных таких проводка «плюс» и «минус» а ничего они изолентой замотаны можно просто оторвать вот только встать на табуретку черт где же ага вот она теперь главное осторожно чтобы ножками не шаркать по полу потому что соседи внизу сразу же поймут что он решил звонок отсоединить и обо всем догадаются и тогда обязательно позвонят в милицию и приедут сюда к нему арестовывать и расстреливать ведь уже ищут наверняка уже ищут человек был известный убийцу такого не могут не искать…

Оторвал проводки трясущимися руками, снял корпус звонка, повертел, выбросил в мусорное ведро.

Докурил сигарету — вон, фильтр уже тлеет.

Прислушался: вроде, все тихо; лифт не гудит, к двери не подходят, звонить не пытаются.

Хотя — что им звонок? Поймут, хреновы гуманисты в мышиной униформе, что звонок просто не работает, постучатся в двери — громко, размеренно, официально…

Отчетливое дуновение страха преследовало неотступно; как ночной кладбищенский ветерок, гуляющий средь заброшенных крестов и памятников, страх тихо шевелило волосы, зловонным пузырем надувало рубашку: это был самый ужасный из всех разновидностей страхов…

Страхов, как и змей бывает в природе великое множество:

Гадюка, которая беспощадно жалит перед тем, как ты одиноко ложишься в кровать; и пусть дверь заперта, но все равно в голове мысль — а вдруг… узнают, вдруг зайдет кто–нибудь, вдруг из–за стены подслушают, приложив к бетонной перегородке стаканчик, вдруг в окошко из соседнего дома любопытные до зрелищ соседи подсмотрят?

Узорчатый полоз, показывающее раздвоенный, как голова державного русского орла–мутанта, язычок; подползает в самой обыденной ситуации, например — когда перед тобой неожиданно появляется мент поганый, тупой лимитчик, омоновец с цветными шевронами, с толстой дубинкой, и требует документы — не чеченец ли ты?

Очковая змея, декан факультета; этот страх обнажает ядовитые зубы внезапно, исподтишка — когда видишь на стенде свою фамилию: зачем? что надо?

Эфы, кобры, медянки, гюрзы — так и кишат.

Но этот страх, самый кошмарный — королевский питон, боа констриктор: он не прячется, не шипит, даже не жалит, он просто наваливается и душит своим масляным, чешуйчатым телом, всей мощью мускулов, а потом заглатывает тебя целиком, как глупого кролика; и нет уже силы кричать, сопротивляться, страшный канат сплющил кадык, мерно, как метроном, раскачивается хвост, он давит тебя все уверенней и сильней, не пошевелиться, будто бы попал в застывший гипс, и чувствуешь постепенно, что тело твое постепенно превращается в мешок толченых ракушек…

Короче — сплошь аспиды коварные, твари земноводные.

Не человек, а какой–то ходячий террариум.

Альфред Хичкок, Вий, Фредди Крюгер, Босх, чеченцы. ОМОН, вызов в деканат, насмешки однокурсников, кровожадные пролетарии с микрарайонов, копошащийся клубок склизких злобных анаконд, и все, все, самое страшное, что только можно себе представить — одновременно.

Такой вот коктейль.

Тьфу!..

Точно: обостренная мания преследования. Клинический случай.

Пусть его называют ненормальным, помешанным, пусть дорогие однокурснички считают, что он живет в какой–то выдуманной реальности, пусть за глаза называют Маньяком.

Он ведь не глухой, слышит и знает…

А вот с этим…

Ведь так все хорошо было задумано, и исполнено хорошо, ведь не задержали его ни на улице, хотя выстрелы наверняка были слышны во дворе, ни в машине, хотя гнал, как сумасшедший, ведь сумел он незаметно выбросить пистолет в Москву–реку, никто и машину не остановил, добрался благополучно до дома — живой и невредимый! И никому в голову не придет что такое мог совершить маньяк…

Маньяк?

Ну, прекрасно — Маньяк так Маньяк. И ничего предрассудительного в этом нет.

Маньяк — человек, обуянный манией, человек, одержимый какой–то одной глобальной идеей.

Что в этом плохого?

Зато не такой, как они…

Ну, хорошо, пусть считают его маньяком — он воспримет это только как комплимент.

Хорошо: Маньяк так Маньяк.

И звучит–то загадочно и по–своему благородно, с оттенком невольного устрашения окружающих (американские видики, небось, все смотрят): просто «дурак» — стертое бытовой ругательство; «псих» — слишком уж по–медицински, с оттенком бессмысленного буйства; ну — «кретин», «дебил», «имбицил», «даун», «идиот»…

Да, великий и могучий — национальная гордость великороссов: сколько экстенционального, но в то же время — и интенционального!

Маньяком его считали если не все, то очень многие: часто люди, непонятные окружающим, вызывают ответное раздражение и потому — вполне справедливое озлобление, особенно у молодых, особенно у студентов.

Если тебе двадцать один, если ты постоянно во всем подчеркиваешь свое непонятно в чем превосходство; если регулярно не ходишь в студенческую общагу и не трахаешь сисястых висложопых первокурсниц, провинциальных девочек в народном стиле, наконец–то дорвавшихся после восемнадцати летней опеки папы–мамы до свободы; если не рассказываешь потом, как волшебно были пьяны с Ирой из 810–й, как замечательно Вероника из 717–й умеет брать в рот; если во время заурядной бытовой пьянки после сдачи очередного семестра способен моментально нажраться до поросячьего визга и, схватив бутылку, по–хулигански разбить её о стол, потрясая осколочным горлышком: «Всех щас, бля, покоцаю, я — психопат!..», то понятие, взятое из «Большой Медицинской Энциклопедии» — как нельзя кстати.

Маньяк.

Он и сам свыкся с мыслью, что — немного того, или не того, и уже особо не обижался, если замечал боковым зрением, что у него за спиной выразительно крутят пальцем у виска — мол, он ведь ненормальный; если слышал рядом зловеще–испуганный шепоток: «Тихо, тихо, потом, потом, а то он щас… покоцает… тс–с–с… Маньяк.»

А чего, собственно, обижаться на вас, господа сокурснички?

Ненормальный — не соответствующий норме, не такой, как все остальные. Норма — быть «как все». А хотеть быть таким, «как все» может желать только существо с воображением ящерицы, серой мыши — то есть вас.

Вы — обыкновенные серые мыши, и на Маньяка никогда не потянете.

И вообще: не курс, а цирк на Цветном бульваре: бабы, все, как одна — патологические бляди, с необычайно развитыми вторичными половыми признаками (по общему мнению, регулярно подтверждаемом в перерывах между лекциями гиперсексуальными однокурсниками — и первичными тоже); мужики — или живая иллюстрация к массовому мелкобуржуазному каталогу «Otto», так, дешевенькая попса, или — крутые мальчики, обедающие в «Континентале» и ужинающие в «Арлекино», куда приезжают с роскошным телками на роскошных папиных 730–х BMW и 9000–х Saab’ax последних моделей.

Есть, впрочем, несколько жадных до знаний провинциалов, мудаков–Ломоносовых, собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов, пришедших в Москву с катомками за плечами, но это — вообще не люди. Так — мусор.

Да, правда еще присутствует небольшая горстка «интеллектуалов» точней — обыкновенных снобов, мнящих себя таковыми.

Ну, типажи и архетипы настолько узнаваемы и банальны, что даже поддаются классификации:

1) философы–эстеты: Флоренский, Бердяев, церковь Воскресения Славущего, Шмелев, Набоков, Антониони, Бергман, «Битлз», Бах Иоганн Себастьян, «Прима», чай без сахара, но зато с «мусором», (отсутствие возможностей диктует потребности), крепкий портвейн, живут сдачей стеклотары.

2) художники–прозаики–поэты: агни–йога, Рерих, «Кинг Кримсон», Брайн Ино, Штогхаузен, Меламед, Дом Кино, «авангард», «Беломор», кофе в забегаловках, «травка», заветная мечта свалить за бугор (непонятно, что они там делать будут); живут перепродажей анаши однокурсникам и мелкооптовой торговлей на вещевом рынке.

3) «отмороженные»: оргии, «братки», скандалы, хэппенинги, драки, «Нирвана», групповухи со всем, что шевелится, пьет все, что горит, курит все, что дымится, а чем живут — неизвестно.

Первую категорию Маньяк откровенно презирал; вторую — ненавидел, а к третьей относился так, как, наверное, относился Миклуха — Маклай к туземцам, попав на их остров, Terra inkognita — с брезгливым сочувствием.

Но все равно: их — и обляденевших народных девочек, и крутых мальчиков из дипломатических семей на папиных лимузинах, и эстетствующих полудурков много, они похожи, как неотличимо похожи друг на друга волоски на лобке, а он — эксклюзив, штучный экземпляр, тонкая ручная работа по единственному проекту, пусть и маньяк, но в мире другого такого нет: как собор Василия Блаженного, создателей которого царь Всея Руси Иван Васильевич приказал ослепить, чтобы ничего подобного больше нигде не создавали; или, еще лучше — как пронзительно–алый миллионерский Ferrari, собранный по спецзаказу князя Гримальди (чертежи выкуплены и уничтожены)…

А на трассе все эти BMW и Saab’ы останавливаются и с тихой завистью балдеют — ну, ну, ну и ни хера ж себе, и только шепоток по горячему гудрону стелется, — каков, каков однако!..

Он — маньяк, а вы, по большому счету, со своими шмотками от Диора и роскошными тачками — серые мышки, и поступили–то сюда или по связям, или за большие баксы, или же потому, что экзамены у вас принимали такие же серые мышки, как и вы сами, чувствовавшие подсознательную симпатию к собратьям по интеллектуальному увечью.

Все вы, все без исключения работаете на публику, все хотите понравится сперва другим, и через это самое «другим» — самим себе; ведь если разобраться, и шмотки, и показное эстетство, и оргии, и самый банальный половой акт — это прежде всего лицдейсгво; на публику то есть, все это замыкается на другого (–ую) или других и сводится к одной незамысловатой фразе: «вот как я могу, вот я, значит, какой, посмотрите, какой я…»

Это ваша норма, серые мыши, и потому вы считаете себя «нормальными». Безнадежно нормальны, неизлечимо здоровы.

Вам все время надо напрягаться, доказывать, а зачем ему что–то кому–то доказывать? Он что — цену себе не знает?

И вы ради этого самого доказательства потеете, бедные, работая «наружу», он — на себя. На удовлетворение собственного эго, и нет ему нужды ни до ваших показных коитусов (а они всегда показные), ни до внешнего лоска, ни до глупых бесед в курительной — «а вчера Валька–то…» или: «слышал про Охлобыстина?..» или: «правильно Николай Бердяев писал…»

Занятие этим приносит чувственное удовлетворение только ему — зачем ему удовлетворять еще кого–то, зачем делиться?

Высшее проявление эго — быть безразличным ко всему на свете.

Так что — желать стать «нормой», то есть стать похожими на вас?

Ни хера.

Маньяка не любили, но — боялись: мало ли что, ненормальный…

А вдруг — Дудаев, Чикатило, а вдруг — действительно… ну, покоцает, бля, маньяк?

Чужая душа — потемки.

Хотя, конечно, на Чикатило не тянет: ростовский маньяк хоть телок трахал, пусть и не достигших студенческой половозрелости, а этот…

А вот об этом, дорогие мои, вы никогда и не узнаете.

…все началось во время зимней сессии: лежа на диване, Маньяк лениво почитывал растрепанную «Историю древнего мира».

Римский секс — тоска: императоры спят со своими служанками, мамами, дочерьми и сестрами, сплошной инцест, куда не глянь.

Интересно, а этим… ну, этим они когда–нибудь занимались?

Да куда там — кровавая эпоха войн с варварами и завоевательных походов в Парфию никак не способствовала сладострастному самопогружению в глубины собственного «я».

Русский секс, как утверждают просвещенные однокурснички — куда круче.

«Вертолет», «шоколадный глаз», «Дюймовочка», «Анка–атаманша»… Однокурсники в один голос авторитетно заявляют, что последнее особенно пикантно: двойной минет, взять в рот сразу два мужских достоинства и, когда оба синхронно напрягутся, выплюнув в нёбо миллионы обжигающих сперматозоидов — сглотнуть и свистнуть, как Соловей — Разбойник или Стенька Разин — в два пальца.

Какие там Клеопатры с Антониями!

Детский лепет на лужайке…

Хотя, если разобраться, все это — говно на палочке: водка, перегар, трудовой пот, конвульсии, сбитые на пол простыни и казенная кровать — скрипучая и полуразломанная… Ты — сразу кончаешь, а она шипит, раненная кобра: «а я еще нет…» И рожа — недовольная–недовольная, будто бы жениться обещал, и — не женился.

Без них как–то лучше: чувствуешь себя хозяином положения и властелином вселенной. Правда, в пролетарской среде, где–нибудь на ЗиЛе или АЗЛК, бабы, которые мужиков за таким занятием засекают, по слухам— бьют безжалостно и нещадно, чтобы не расходовали впустую столь ценный для женских органов и пищевода продукт; но кто узнает тут, в этой квартире?

А потом — вновь–таки: сколько экзестенциального! — ни одна партнерша, ни один припопсованный прыщавый отрок не поймут!..

То–то, что не поймут…

Да, проблема взаимоотношений полов — извечная российская трагедия.

Но — уймитесь сомнения и страсти, потому что — Древний Мир: Рим, Тарквиний, Сулла, Каталина, Цезарь, Цицерон, Август, Веспасиан, император Нерон, который очень любил петь (по–русски), Троян, Диоклетиан, Ромул Августин и прочие мудаки.

Профессорша — старая благообразная баба с жестяной прической и землисто–серым лицом, по просвещенному мнению понимающих в подобных делах тож однокурсниц, никогда в жизни не кончала и, видимо, по этой причине решила основательно протрахать девственные мозги курса.

Выучить на память пятьдесят латинских выражений — к чему?

Что, студенты со студентками в убогой возвышенности общаги — по–латински … будут, что ли? Похищение сабинянок, «Египетские ночи», оргии Нерона, хоровые трахалки по Калигуле? Так у нас — похлеще! Зайдите как–нибудь в наш кампус, Екатерина Николаевна, милости просим, оч–чень поучительно. Заодно и поймете, что жизнь прожита вами зря. В человеке, как справедливо говорится, все должно быть прекрасно, и т. д.

Тем более, что студент имеет полное право на половую жизнь: gaudeamus igitur, juven.es dum sumus. [13]

Ax, выражения иностранные? Ну, щас, Екатерина Николаевна, щас выразимся, щас мы вам тут так выразимся, что на всю жизнь запомните…

Нормальный студент, обогащенный просмотром импортной порнухи по видику (и отечественной — в блоках общежития Alma Mater), если он только не готовит себя в великие бизнесмены или в американские послы, вполне может обойтись несколькими иностранными словосочетаниями, и не мертвого латинского, а живого и доступного англо–американского, так что шла бы ты лучше домой ту фак с мужем ту ду, если у него еще стоит, дорогая профессорша, и, просим сердечно — кисс нас в эсс…

Но — учить все–таки надо, потому что профессорша на редкость принципиальная дура, взяток не берет, даже большими, очень большими (для нее) баксами. Пробовали как–то через старосту всучить — истерику учинила, «за кого вы меня принимаете?!..»

Сказали бы, за кого, да не хочется отношения перед экзаменами портить.

Учи, студиозус.

Учение — свет, неучение — тьма. Классика, как говорится.

Смирись с суровыми реалиями предсессионных будней.

Смирение, как говорил, кажется, Августин Блаженный — первейшая христианская заповедь. Особенно, когда ничего нельзя изменить.

Ну, дура она и есть дура — очевидного не понимает.

«Ведь я не прошу, чтобы вы досконально овладели языком…» — на что хор однокурсниц даже не краснея: «а мы и так им владеем досконально, вон, Андрюша подтвердить может!..» — хор однокурсников во главе с Андрюшей подголосочно комментирует: — «Катерина Николавна говорит об иностранных…» — професорша проникновенным речитативом: «латынь, божественный язык великих Цицерона и Вергилия, к сожалению относится к мертвым языкам…» — хор однокурсниц жизнеутверждающей постлюдией: «может быть, у великих Цицерона и Вергилия, а у нас языки, да и все остальное — тоже…»

М–да, божественная латынь, божественная «Энеида», божественный лаконизм выражений…

Озорные интеллектуалы и особенно — интеллектуалки курса выдали сразу же, живо: «Fortuna non penis, un manus no resepi» [14], и это заставило почтенную латинистку густо покраснеть. Остались, видимо, и у нее счастливые воспоминания о беспечных студенческих годах, сладкоголосая птица юности нашептывает, наверное, по ночам — а то откуда бы она знала перевод?

Неужели только из одного профессионального интереса?

Ну, бляди есть бляди — ничего не скажешь. Это уже, наверное, физиология.

Penis — единственный интеллектуальный багаж, который они вынесли за несколько лет учебы в престижном вузе. Большой такой, пребольшой, как у Андрюши.

Так что надо учить, иначе неприятностей не оберешься — во всяком случае, общаться с очковой змеей в деканате что–то не хочется.

А учить — еще больше не хочется.

Уф–ф–ф…

«Ceterum censeo Carthaginem esse delandam» [15]

«Homo homini lupus est» [16]

«Labor omnia vicit improbus» [17]

«Tu quoque, Brute!» [18]

Маньяк отложил учебник в сторону, закурил и задумался…

Брут.

Кем же он там был, в своем Древнем Риме?

Каким–то там проконсулом, кажется, претором или эдилом? Что–то в этом роде. Короче — обыкновенный администратор, вроде теперешнего заместителя председателя горисплкома, мелкая сошка, какими вся эта древнеримская история кишмя кишит. Сколько было за всю историю Рима таких администраторов?

Несколько сотен?

Несколько тысяч?

А в историю вошел только один–единственный — Марк Юний Брут.

Сколько было в Риме императоров, сколько было людей, обладавших несоизмеримо большей властью, несравнимо богаче, чем этот самый Брут — всех этих Октавианов Августов, Тибериев, Домицианов, Септи– мий Северов, Гелиогабаллов, Аврелианов?

Кто известней — они все, вместе взятые, или же — Брут?

Ясно, кто…

Почему?

А потому, что Брут убил знаменитого человека, Гая Юлия Цезаря.

Из глубины подсознания услужливым ужом выползло слово: «паблисити».

Да, реклама, паблисити.

Марк Юний Брут сделал себе отличное паблисити этим убийством — на всю историю человечества.

Включил телевизор, зевнул, прикрыв рот ладонью — на экране появились две кошечки, и голос — приторный– приторный, аж с души воротит: «Тиша и Маруся, чего бы вам хотелось?..»

Ясно, чего, сказали бы однокурсники и однокурсницы, все совершенно очевидно: Марусе — Тишу, а Тише — Марусю.

Кто знал Тишу и Марусю раньше, кроме их заботливых мамочек, кормящих возлюбленных длинношерстных чад купленной на Центральном рынке куриной печенкой?

Никто.

Кто ими восторгался, кто умильно смотрел на экран, кто орал на всю квартиру: «Мань, а Мань, иди, глянь, какие котики!»?

Никто.

А теперь «Вискас» сделал им паблисити: самые знаменитые котята России. Точно также можно было бы сделать паблисити любому помойному коту. Правда, паблисити какое–то… м–м–м, вшивенькое, поймут, наконец, что у большинства народа на склизскую целлю– лозно–бумажную «докторскую» денег нет, не то, что на «Вискас», и прикроют. И забудут о Тише и Марусе месяца через два, как забыли уже о Марине Сергеевне, Игоре и Юле да братьях Голубковых.

Мысль, воздушным пузырем появившаясь во время чтения «Истории…», неожиданно разрослась до размеров рекламного щита «Макдональдса» на Тверской, заслонила все, неожиданно обросла параллелями, запестрила, заиграла аналогиями: кем был Ли Харви Освальд, убивший Джона Фицжеральда Кеннеди? никем не был, отставным морским пехотинцем, обыкновенным хорошим американским парнем, каких сотни тысяч, кем был тот, ну как его… ну, который застрелил Джона Леннона? Тоже бездельником, неудачником, каким–то там безработным, каких по всем этим Штатам шляется — считать–непересчитать. кем был Бут, застреливший Авраама Линкольна? средней руки провинциальным актеришкой — так, на вторых ролях, кем был Гриневицкий, взорвавший Александра II — ну, того самого, из «Всемирной истории», «кормить надо, они и не улетят»? каким–то отставным шляхтичем, кем был Сальери, отравивший Моцарта? посредственным композитором, если верить художественной литературе, мелким завистником. кем был…

Короче — все ясно: есть кондовый и незамысловатый способ навсегда войти в историю, просто, как пачка маргарина: убийство всем известного человека.

Убийца Улофа Пальме навеки вошел в историю Швеции, Каплан, даже не застрелившая Ульянова—Ленина — в историю России, фон Шварценберг, пытавшийся взорвать Гитлера — в историю Германии.

Чем бы они были без этого? Ничтожествами, полнейшими ничтожествами, букашками, серыми мышками, не более того. Да.

А все эти моральные потуги — ох! ах! как можно! да живые ведь люди! душа! — очень напоминают унитазные кряхтения больных геммороем.

Цель оправдывает средства, как говаривали отцы–иезуиты.

Все правильно.

Как же это по–латыни?

С отчетливостью голографического снимка вспомнилось: тогда он растянулся на диване, непонятно чему улыбаясь. Неожиданно взгляд его остановился на загнутой странице учебника:

«Aut Caesar, aut nihili» [19]

Питон страха сжимал голову своими железными кольцами нещадно — ведь ищут, ищут! его ведь ищут! наверняка ищут!

Маньяк крадучись прошел в прихожую, внимательно осмотрел все запоры. Дверь вроде крепкая, замки вроде надежные…. А толку что? Если догадаются, что это он, никакие замки не спасут.

Но все равно…

Он осмотрелся по сторонам — ага, шкаф. Тяжелый, зараза, но если вот так, вот так, плечем, плечем, придвинуть его к двери только опять чтобы ножками не шаркать по полу какой однако звук страшный на весь дом точно соседи сейчас догадаются если уже не догадались ведь не будешь же ты мебель в одиннадцать часов переставлять а ничего ведь он Маньяк а маньяку все можно все позволено в том числе и переставлять мебель интересно а по телевизору уже сообщили или нет наверное завтра.

Уф–ф–ф!..

Эп!..

Нога мгновенно стала деревянной — в икру змея ужалила, судорога сразу же… Откуда она тут взялась? Наверное, под шкафом пряталася, отдыхала, не надо было её тревожить.

Отпускает помаленьку…

Прихрамывая, пошел на кухню, судорожно дернул на себя дверку холодильника, достал початую бутылку коньяка, выпил.

Вновь закурил («Лаки Страйк» — «настоящая Америка!») — пепел падал на пол, на новенькие брюки, на тщательно вычищенные ботинки, но разве теперь до этого?!

Перед тем, как лечь спать, еще раз вспомнилось, ярко так вспомнилось: тогда, зимой, после чтения учебника также, как и теперь, запер двери на все замки, зашел в холодную ванну и — ужаснулся.

Змеи — повсюду змеи.

Вон, из вентиляционной решетки мерзкая приплюснутая голова высунулась, раскачивается в так капающим из крана каплям — кап–кап, туда–сюда, кап–кап, туда–сюда, мерно так, страшно, точно гипнтизирует; желтобрюхий уж, гадкий такой, склизкий, линяет, наверное, смеситель обвил, непонятно только, кто из них смеситель, а кто уж; а на полу–королевская кобра, надувает свою капюшон, ш–ш–ш–шипит… ш–ш–ш–ш… Укуш–ш–ш– шу..

Открыл кран–на полную катушку, чтобы соседи не подслушали и не догадались, неторопливо расстегнул замок–молнию джинсов…

Исчезли мерзкие пресмыкающиеся — будто бы и не было. Вот так надо с своими страхами бороться!

Чувственное наслаждение — как только страх заявит о себе, нанесите ему ответный удар!

И тогда — он хорошо запомнил этот момент! — неожиданно мысль об убийстве, о грубом насилии переплелась с этим, наложилась и растворилась в оргазмических конвульсиях…

Наутро следующего дня проснулся резко–будто бы от сильного толчка. Сбившийся рубец простыни неприятно резал живот, натирал кожу; нестриженные ногти ног цеплялись за шершавый пододеяльник; сами ноги почему–то сильно вспотели — с чего бы это?

Почему–то подумал, что вчера забыл их помыть: между пальцами набилось столько грязи…

А–а–а… Теперь не до этого.

Лежа в кровати, медленно, с удовольствием опустил руку туда. Теребя, попытался как можно более подробно вспомнить вчерашний день: холодный ветер на неуютной Новокузнецкой, слякоть, серое небо, тяжелый браунинг с мокрой, мыльной от пота рукояткой — целый час в подъезде караулил, сжимая оружие в кармане, потом вышел на улицу, потом — опять в подъезд.

Пистолет попал к нему случайно: во время «октябрьских событий 1993 года» он оказался в районе ставшего уже черным Белого Дома. Глядь — в пожухлой траве, рядом с блестящими отстрелянными гильзами что–то темнеет. Нагнулся, посмотрел — пистолет, точно… Наверное, кто–то потерял, не иначе. Или же выбросил. Как говорится: «Сей груз карман не тяготит и пить и есть не просит… Монах монашку не…, зато в кармане носит».

Почему бы не взять домой — на всякий случай? Пригодится когда–нибудь…

И пригодился.

Потом, правда — через полтора года.

А тогда по курсу впервые прошел шепоток, и Маньяк, еще не проникнувшись идеей собственной исключительностью и, не познав себя, принципиального отличия своего эго от нивелирванного сознания серых мышей, не поняв, наконец, что маньячество не унижает его, а наоборот, уже всерьез подумывал использовать находку сразу же на ближайшем семенаре по спецкурсу.

Однако пересчет количества патронов в обойме с последующим делением его на общее количество однокурсников и однокурсниц давал такую ничтожно малую дробь, что он оставил эту мысль…

А, кроме того, как он понял позже, среди одно–курсников и однокурсниц не было ни одного, достойного быть убитым его рукой.

Ящерицы.

Мыши серые.

Короче — не Юлии Цезари. Так, плебс. Завсегдатаи бескровных гладиаторских боев в грязных блоках общаги на несвежих простынях с разляпистыми казенными печатями.

«Не пугайтесь этого слова, жестокости–не больше, чем в футболе, насилия — меньше, чем в хоккее…»

И почему с утра такая сильная эрекция? Кровь так и пульсирует, чувствуется, как приливает туда, вниз, все сильней и сильней…

Физиология?

Или потому… потому, что вспомнил, как это все вчера происходило?

Но, по любому — очень приятно. Плохо только, что от одной мысли об этом можешь кончить раньше, чем хочется…

Да, вчера он (Маньяк) долго стоял, дожидаясь своего Гая Юлия.

Почему именно этого, почему его, а ни какого– нибудь другого?

Сам не знал. Просто тогда, зимой, во время тоскливой предсессионной зубрежки латинских выражений, вернувшись из ванны с расстегнутым еще замком– молнией, включил телевизор — ага, «Час пик», знакомый образ.

Видимо, просто наложилось друг на друга: мысли о Марке Юнии и Гае Юлии на посещение ванны, а передача — на то и на другое, наложилось, значит, и все это само собой выкристаллизовало решение: он. Подходит. То есть то, что надо. Конечно, не Цезарь, но масс–медиа, как говорят — тоже какая–то там власть, третья или четвертая, а, если вдуматься — первая…

«Час пик»… «Пика» по блатной фене–нож. «Время ножей», что ли?

Идея долго зрела подспудно, в вонючей теплоте подсознания — как, наверное, медленно вызревает змеиное яйцо; покуда не вылупилась наружу, высидив положенный инкубационный срок, покуда не отлежалась полооженное природой, свернувшись холодным склизким клубком, а потом вылезла на поверхность, заслонив собой все…

Маньяк.

Вы — «нормальные», то есть — как все, ваша мания — работать «на публику», а у него другая мания — собственное эго.

Что — хотите сказать, хуже?

Ничуть.

Долго выслеживал, где же он живет, специально ездил на старенькой «тройке» к Останкино, прикидывал, сколько времени занимает у него дорога от телецентра до дома, высчитывал шансы, просчитывая возможные варианты, предполагаемые пути к бегству.

Сперва воспринимал эти поездки как игру, что–то вроде детской военно–патриотической «Зарницы», пока в тот самый день, вчера вечером то есть, не увидел его, подъезжающего на машине к дому, и давешняя змея уже сладко шептала на ухо: давай, давай, вот он, вот твой Цезарь, тебе надо только снять с предохранителя, и…

И это у него получилось — с пугающей легкостью получилось!..

«Aut Caesar, aut nihili»

«Случилось стра–ашное… кровь проли–ил…»

Страшное?

Ничуть: наоборот — приятное!

Все, все, все, хватит об этом.

Посмотрел на часы, от нечего делать включил телевизор.

Черный фон, портрет, комментарий к фону и портрету — убит, мол.

Ясно, кому–кому, а ему это известно, наверное, лучше, чем другим.

М–да.

Течение мысли вялое, какие–то незначительные воспоминания–детали проплывают на поверхности, неприятные такие, тонкие, ломкие, переливчатые, как радужная бензиновая пленка по Москве–реке: вот, вспомнилось, что рукоятка пистолета была мокрой от пота, в туфли через верх набрался снег, носки промокли насквозь…

Интересно, а в Москве–реке могут водиться какие– нибудь аспиды доисторические, ихтиозавры, змеи морские, чудища лох–несские?..

Радужные пленки воспоминаний и ассоциаций поплыли дальше, по течению, растворились в мозгу.

Стоп!

А для чего он все это задумал?

Задумал и — сделал?

Для чего?

Взял сигарету, закурил, пожевал фильтр, сплюнул на пол.

А действительно — для чего же?

Затушил окурок, выключил телевизор — на сегодня это все новости, больше, как он понял, уже не будет.

Для кого?

Ясно — для себя: где–то в самом сокровенном закутке мозга есть комната, шикарная такая комната, запретная для всех, и сидит там, свернувшись клубком, это самое эго, и, чтобы поддерживать его, он должен периодически носить в комнату что–нибудь такое… Кормежку, как носят питонам живых кроликов.

Для кого — ясно.

А для чего?

Стоп, стоп…

Что сделал?

Убил.

Правильно, а кого?

Если без персоналиев — то просто всем известного человека.

Своего Цезаря.

Ага, все правильно… А для чего?

Потому что это принесло ему удовлетворение. Это… и это тоже.

Большинство убийств, наверное, происходит только потому, что они приносят самому убийце удовлетворение, каким бы оно ни было.

«Сатисфакашен», удовлетворение — хорошее слово. Название композиции «Роллинг Стоунз». И «фак» есть, и… Хорошее было слово, пока в телерекламе под эту песню не стали «Сникерс» крутить.

Интересно — а Марку Юнию Бруту убийство Цезаря тоже принесло… Ну такое же удовлетворение, как и тебе? Наверное, когда они с заговорщиками забаррикадировались на Капитолии, чтобы вновь провозгласить Республику, он тихонько отошел куда–нибудь за дорическую колонну, распахнул тогу, и…

Такой вот банк «Империал».

Да, дорогой, ты — маньяк, Маньяк, оставайся им и впредь. Но об убийстве Брутом Цезаря Рим узнал сразз же, а об убийстве этого…

Хорошо бы убивать известных людей где–нибудь в Колизее, при большом стечении народа, как убили какого–то там, кажется, Домициана. Впрочем, современные масс–медиа дает аудиторию куда большую, чем все древнеримские амфитеатры, вместе взятые.

А значит…

Не надо закрываться на все замки, не надо придвигать тяжелый шкаф к двери, главное — не надо бояться! Нет никаких змей, не водятся кобры и эфы в Москве, тут только черви на кладбищах да глисты в канализации…

И вообще: всех этих жутких пресмыкающихся выдумали биологи да хичкоки.

Тогда — к чему бояться?

Зачем тогда выслеживал, зачем стрелял? Брутом захотел стать, ну, «паблисити» себе сделать? Все правильно, это принесло тебе удовлетворение, удовлетворение твоему эго.

Скормил кролика.

А теперь остановка за немногим — чтобы об этом узнали все.

Ай–ай–ай!

Как непоследовательно!

Вновь — «на публику», как те, которые… ну, сфые мыши?

Удручающая схожесть волосков на одном месте?

«Норма»?

«Как все»?

Курительная?

Разговоры?

Бляди?

Акты?

Плевать на дефиниции. Главное то, что в конечном итоге тебе это принесет удовлетворение. Тебе, твоему священному эго.

А отсюда — совершенно логический шаг: пойти и сдаться.

Иначе никто не узнает, что это ты. В прокуратуру, в милицию, в ФСК, к черту, к дьяволу — иначе какой смысл было делать это?

Он медлил: легко сказать самому себе — «идти и сдаться». Легко представить себе это, но ведь представление всегда умозрительно!

Ну, придет, заявит, запишут его показания, побеседуют, обрадуются, наверное, что сам пришел, что меньше теперь у них головной боли, чаем угостят, печенье поставят, а потом…

Может быть, будут бить, может быть, распилят тупой пилой на части, может быть, скормят змеям в зоопарке, может быть…

Страх перед физической болью, и опять, хоть тысячу раз себя переубеждай — точно целый клубок гадких, холодных пресмыкающихся: кажется, Клеопатра покончила жизнь самоубийством, дав укусить себя змее фу какая гадость она же скользкая холодная ползет по твоему нежному животу все ниже и ниже щекочет судорога еще одна кожа покрывается мелкими пупырышками а она все ниже опускается ползет жало обнажает…

Укус!

Стоп.

Стоп.

Стоп.

Надо сделать усилие.

Надо превозмочь себя.

Иначе — все было бессмысленно. Иначе не надо было совершать этого. Тут какая–то западня, хитрая ловушка природы: чем больше наслаждение ты хочешь получить, тем больше боли тебе придется испытать, больше неприятного пережить. Все равно — или ли «до», или после. «Тоска после акта», воспетая поэтами «серебряного века», наступает «после». Тебе же по–настоящему повезло — сперва страшная мука, а затем — райское наслаждение… И толстый–толстый слой шоколада.

Поставил машину на стоянку, заглушил мотор.

Отделение милиции: сделанная из старого кинескопа светящаяся вывеска с полустертыми красными буквами, скрипящая на сыром мартовском ветру, заплеванный, пропахший мочой и гуталином темный подъезд, серый, ноздреватый утоптанный снег.

Сюда.

Главное — не волноваться, главное — вести себя с достоинством.

Ты — Марк Юний, а они — плебс. Они должны тебя принять с почтением, подобострастно, чтобы потом внукам об этом визите рассказывать…

И вообще: Caveant consules [20].

Храни достоинство, гражданин Брут.

Осторожно открыл дверь, сдерживая дыхание, вошел в подъезд.

«…простите, а где тут.„»

«,..по какому делу?..»

«…хочу сделать заявление…»

«…третья дверь направо…»

Ободранный канцелярский стол, мент поганый за столом — волосы жирные, точно сливочным маслом смазанные, наверное, как в Москву на лимитное место приехал, так и не мылся с тех пор.

«…простите, я хочу…»

«…обождите…»

«…я хочу сделать заявление…»

«…не видишь, я занят…»

Хлопнул папкой с маленькими синими змейками вместо тесемок, завязал на хвостики, отложил в сторону и — устало:

— Чего?

— Пришел сделать заявление…

— Слушаю.

«…тот, что по телевизору… сегодня… передали… портрет на черном фоне... ну, Влад Листьев — убит… Короче — я его и убил…»

Милиционер недоверчиво посмотрел, почесал обгрызенным карандашом за ухом.

— Эй, Вась, а Вась, иди–ка сюда…

Из–за неплотно заткрытой двери:

— Чё те, Витек?

— Да вот, еще один…

— Что?

— Ну, сознаваться…

— Который за сегодня?

— Четвертый…

— Гони в шею.

Захлопал ресницами, оглянулся — из двери соседнего кабинета уже выходил Вась…

Маленькие, цвета заполярного неба глазки, серая кожа, крупинки перхоти на лацканах, прокуренные желтоватые усики.

У большинства московских ментов абсолютно одинаковая внешность: наверное, когда они сюда на лимитные места устраиваются, то вместе с засаленной предыдущей партией лимиты униформой получают в каптерке и эти обесцвеченные водкой глазки, и поджатый рот, и светлые усики, и обкусанные ногти на сосисочных пальцах, а вместе со всем этим — чувство безграничной власти надо всем, кто этими вещами не обладает.

Подсел, улыбнулся, дохнул табачищем — точно старому другу.

— Убил, гришь?

— Да…

— Ну, расскажи…

— Что?..

— Как убил?

— Застрелил.

— Из чего?

— Из пистолета.

— Пистолет где?

— Выбросил.

Недоверчивая усмешка, полупрозрачное лицо иди– ота–службисга, голубые, пропитые глаза.

— Куда выбросил?

— В речку...

— Где выбросил?

— С моста, на Кутузовском…

— Когда выбросил?

— Сразу, как убил.

— Почему выбросил?

— Испугался…

— Чего испугался?

— Что найдут…

— Что найдут?

— Пистолет…

— Кто найдет?

— Вы…

— Откуда он у тебя оказался?

— В траве нашел.

— Когда нашел?

— Года полтора назад…

— Где нашел?

— Под зданием Парламента…

— Пришел сюда зачем?

— Признание сделать…

— О чем?

— Об убийстве…

— Документы есть?

Да, паспорт взял с собой, ведь знал, куда шел, зачем шел, тем более, что там ведь сразу, на первой же странице красивым каллиграфическим почерком раба–писца выведено:

Имя: Марк

Отчество: Юний

Фамилия: Брут.

«Aut Caesar, aut nihili»

Полистал паспорт, глянул зачем–то прописку, протянул обратно.

— А убил зачем?

Не скажешь же этому Вась, зачем убил! Может быть, банк «Империал» он еще и знает, но — не дальше.

А тот смотрит недоверчиво своими пропитыми глазками, маленькой змеиной головкой качает:

— Ну–ну…

Отвернулся — будто бы пустое место перед ним, а не сверхчеловек со своим священным эго.

— Витек, помнишь, нас подполковник предупреждал, когда Александра Меня, ну, попа этого, выкреста, грохнули, человек семьдесят созналось?

Витек — не глядя:

— Угу… Семьдесят семь.

— И все, как один — психи.

— Точно.

— Всех на обследование в дурдом отправили?

— Ага…

— Сегодня ко мне уже двое приходили, посмотрел — тьфу, пидарасы, малолетние. Один, идиот хренов, еще и вязаную шапку горшком специально натянул — ну, как у того, что на фотороботе. — Обернулся, наконец: — ты вообще кто такой?

— Студент.

— Что учишь?

— Историк.

— Истории сочиняешь?

— Изучаю.

— Чё там за истории?

— Ну… Древний Рим, Цезарь, Брут, там. всякое, короче…

— Значит — ты его грохнул?

— Ну да…

— Ну–ну… Листьева этого …ва киллеры профессиональные грохнули, мафия там какая–то с «Останкино», с рекламы — рекламу смотришь? Не нашли, значит, языка с этим клиентом, газеты читать надо. Киллеры, а не студент. — Протянул портреты фоторобота: — Ну, на кого из них ты похож? Ни на кого. И их двое было, а не один. В следующий раз, когда еще кого–нибудь грохнут, если сознаться захочешь, то сперва хоть «Вести» смотри или газеты читай. Овладевай знаниями, понял? Ленин чё сказал? а то сказал: «учиться учиться и учиться…»

— Товарищ старший лейтенант…

— Чё?

— Но я…

— Чё еще?

— Признание…

— Ну, хорошо. Писать умеешь?

— Умею…

С мерзким грохотом выдвинул ящик стола, бросил на стол несколько смятых листков сероватой писчей бумаги, прикрыл пятерней с тупыми обгрызенными пальцами.

— Витек, дай ручку…

— Самому нужна.

— Ну, на минутку…

— Да иди ты нах!

— Витек, пусть он напишет и отстанет. Житья от этих … нет, тут с организованной преступностью надо бороться, а они, маньяк на маньяке …вы, только и знают, что под ногами шастают…

Маньяк?

Он так сказал?

Откуда он знает?!

— Витек, только на минутку. Надо, чтобы все по закону было. Ты ж понимаешь…

— На, подавись…

Грохнул пятерней по листу бумаги.

— Пиши.

Писать?

Ну, хорошо. Вот — что только?

Не верите?

Ну, хорошо: сейчас напишем…

Написал. Все подробно, все так, как чувствовал, как понимал, все — и про эго тоже.

Ведь главное — это!

Подвинул листок старшему лейтенанту, с шумом выдохнул воздух — точно гора с плеч.

Уф–ф–ф…

— Все?

— Все.

Взял заявление; прочитал — беззвучно, как все малограмотные читает, шевеля губами.

— Не понял…

— Что, товарищ старший лейтенант?

— …«Марк Юний Брут…», «…он станет моим Цезарем…», «…питоны и гадюки…», «…экзестенциализм…», «…удовлетворение…», «…мое эго…» Эго — что? Эт–то что такое?

Казенные глазки моргают — непонятливо так, усики топорщатся…

— Ты чё это сюда пришел?

— Товарищ старший лейтенант…

Отвернулся.

— Витёк, ручку на!

— Ага… Ну, чё он там написал?

Товарищ старший лейтенант с кривой усмешкой протянул листок Витьку.

— На.

— Чё?

— Почитай.

— Ага…

Читает, подперев голову рукой.

— Ты чё это — издеваться над нами пришел — да?

— Товарищ дейтенант…

— Нет, Вась, он точно маньяк… Еще ручку у меня для такой …ни просил…

Скомкал признание, бросил в мусорку. Поднялся пружинисто, подошел вплотную.

— Так: сейчас сюда приедит один мой друг, хороший такой дяденька в белом халате. Пульс тебе измерит, и все такое остальное…

— Товарищ лейтенант!..

— А потом увезут тебя в место, где нет ни змей, ни экстен… экстен… экзенстенсоциализма. Там только имбицилы тихие по койкам сидят и дрочат, дрочат, дрочат. Удроты …вы. Щас позвоню…

Маньяк уже был в заведении, которое сулил ему товарищ лейтенант: первый раз он не поступил в родную Alma Mater, и пришлось ему, чтобы в армию не пойти, закосить. Почти по классику: «Ярбух унд психоаналитик». Бухгалтер Берлага косит осенний призыв.

А косил он на заветную «статью», освобождающую от знакомства с АК, БМП и БТР по толстому–толстому учебнику для медицинских вузов (во всяком случае, убеждал в этом других). Когда забирали по «скорой», брыкался, царапался, кусался, визжал, рыдал, стонал, ругался, как пьяный пролетарий…

Буйный — да?

Это, коллеги, уважаемый ученый консилиум, обыкновенный шизофренический бред, подробно описан в соответствующей научной литературе, сейчас, дорогой, сперва в укрутку, парашютным стропом, а потом закатаем тебе полну жопу сульфазинчка, и будешь ходить потом по палате, изо рта тухлыми яйцами нести будет на сто километров, и ничего не будет хотеться.

Ага, уже ничего не хочется?

Как — совсем–совсем ничего?

Вкус к жизни потерян?

Вот как?

Безвозвратно?

Этот случай тоже описан, уважаемые коллеги. Это называется типичным маньякально–депрессивным психозом. МДП сокращенно. Тяжело, но излечимо. Сейчас мы тебе, дорогой пациент, инсулинчику полну жопу закатаем, чтобы радость к жизни восстановить, шок тебе такой небольшой сделаем…

Бр–р–р…

И вспоминать не хочется.

Хуже, чем все змеи мира…

Рука с сосисочными пальцами легла на телефонную трубку, но в последний момент товарищ лейтенант почему–то передумал — пожалел, наверное.

Ничто человеческое и им, стало быть, не чуждо, в том числе и жалость к павшим…

Ухмыльнулся желтозубо:

— Вот что: вали–ка ты отсюда. И помни мою доброту. Понял?

— Почти беззвучно, одними губами:

— Понял…

— И больше чтобы мне на глаза не попадался, под ногами не путался. Понял?

— Понял, товарищ лейтенант…

— А если еще раз придешь такие заявления делать, то… Понял?..

Сел за руль, завел двигатель, закурил.

Идиоты, ничего не скажешь.

М–да.

Идиоты.

Менты поганые.

Поехал по городу, неспеша так. Машин, кстати, как кажется, даже меньше стало. Наверное, сидят теперь люди перед телевизорами, смотрят самое главное известие в их жизни, тоскуют о павшем герое голубого экрана…

И никто не знает, что это сделал он.

Остановился у киоска, купил свежий номер газетки, развернул…

«Гроб с телом… для прощания… «Останкино»… доступ…»

Два фотоснимка: «фотороботы подозреваемых в убийстве Владислава Листьева. Каждый опознавший их может позвонить по телефону…»

Ага.

Не верите, что это я убил?

Ну–ну…

Очередь желавших «попрощаться с телом» растянулась где–то на два километра — почти до гостиницы «Космос». Точно за бесплатной колбасой: тошнотворная сомкнутость, безразмерная, все время растущая злобная змея, каждая клеточка которой остро ненавидит каждую предыдущую: «гражданин, вас тут не стояло», «а я за тем, в черном кожаном пальто занимал, а он отошел куда–то», когда придет, тогда и встанете куда он пошел а вон за киоск поссать наверное иди и ищи и ссы вместе с ним но я пока тут постою смотрите граждане еще один нахал к нам пристраивается не пускайте потому что так до вечера не попадем…

Тьфу!..

Точно — серые мыши.

Знали бы они, чьих рук это тело, чье эго теперь радуется, в ладоши плещет…

Остановил машину, вышел, закурил, и в этот момент явственно понял, ощутил: что надо сделать, какого кролика отнести на съедение туда, своему удаву, питону, в потайную комнату.

Сунул ключи в карман, глазами нашел телефонный автомат.

Тетка какая–то с лицом глупой морской свинки деловито бубнит в трубку:

— Я тут к Листьеву в «Останкино» очередь заняла, не волнуйся, быстро движется, не волнуйся, скоро посмотрю, я ведь его и живого ни разу не видела, не волнуйся, что задерживаюсь, потом еще по магазинам пробегусь и — домой… А ты к Сашке зайди, он мне тридцать тысяч должен, у жены его возьмешь, если у самого не будет, а еще посмотри, какую они люстру шикарную в Турции купили… А еще — представляешь? я сегодня где–то в метро кошелек потеряла, кажется, на «Таганской», там двадцать пять с половиной тысяч, денег нет, так что ты зайди обязательно…

О, существа подопытные!

Все, свалила наконец.

Темнеет — скорей, скорей…

Взял трубку, набрал номер, известный каждому с раннего детства:

«Алло? Отделение милиции? Тут вот очередь к телу усопшего, на первом этаже телецентра неизвестные злоумышленники заложили страшной силы взрывное устройство… Поторапливайтесь, потому что неровен час — взорвется…»

Ну–ну…

Ой, что теперь бу–удет!

Сидя в машине, Маньяк с тихим удовольствием наблюдал, как в очереди набухает сперва тихое недоумение, медленно переходящее в раздражение, в злобу, а затем шепоток такой зловещий проходит, до ушей доносится, слух ласкает необычайно:

— …мафия!..

— …организованная преступность!..

— …чеченцы!..

— …боевики Дудаева!..

— …уже тут?..

— …еще нет, это мафия, точно вам говорю!..

— … откуда знаете?

— …так ведь и по телевизору передавали, по «Осган– . кино»!..

— …так ведь теперь только портрет передают…

— …еще раньше!..

— …когда?

— …все время!

— …что?

— …взрыв!..

— …где?..

— …да тут!..

— …что вы говорите?..

— …страшной силы!..

— …вся Москва на воздух, в преисподнюю, не то что «Останкино»!

— …как вы сказали?..

— …взрыв!..

— …не может быть!..

— …кошмар какойй–то!..

— …чеченская провокация!..

— …во всем коммунисты виноваты! Семьдесят лет страну…

— …нет, это мафия, мстит, значит, всем честным людям!..

— …да нет же, правда!..

— …ну, не дают людям удовольствие получить!.. Так хотел на это «Поле чудес» попасть!..

— …я специально из Нижневартовска прилетела посмотреть…

— …у меня дома дети малые…

— …не может быть…

— …а как там у вас, в Нижневартовске?..

— …на воздух!..

— …точно, вон и милиционер ходит и всех разгоняет…

Шла очередь, двигалась себе быстро, скользила змея по грязным лужам и — остановилась, будто бы там впереди, у самого входа в «Останкино» — противотанковый ров, бетонные надолбы, дзоты и доты, линия Маннергейма, минное поле.

И все.

Очередь размыло, точно в очень ускоренной видеозаписи мертвая змея разлагается, сперва — слазит кожа, обнажая мягкие ткани, внутренности гниют быстро, они и так уже по лур аз ложились… И — ничего нет, даже скелет — и тот в пыль, в труху, в прах рассыпался. Только где–то дальше стоят, кучкуются несмело, опасливо так на «Останкино» посматривают…

Ну, понятно?

Понятно теперь, что его эго — не ваши мозги подопытных животных?

Бойтесь, бойтесь, подопытные серые мыши, прячьтесь по магазинам…

Он долго смотрел на разлагающуюся змею очереди, довольно улыбался.

В уголках губ медленно, белой бритвенной пеной закипала слюна.

Неожиданно ощутил, что внизу живота что–то намокло, впиталось в трусы.

О–о–о…

Судорожным жестом расстегнул замок–молнию, приспустил штаны, достал, сжал кулаком…

Тетка — та самая морская свинка, что только что звонила домой, оторопело озирнулась в его сторону, побледнела, вскрикнула:

— Ой!…

Рывком рванул дверку машины, тяжело плюхнулся на сидение.

Руль, зараза, мешает, но ничего страшного можно ведь и на соседнее пересесть только быстро быстро там ведь руля нет ничего не помешает скорей скорей наслаждение эго которое живет где–то в дальней заветной комнате комната точно Запретный Город в Пекине никому туда нельзя только ему одному императору и Бруту одновременно оно прожорливое и ненасытное как питон ему надо скармливать кроликов и чем больше чем жирней кролики тем лучше потому что…

Ш–ш–ш…

Успел–таки кончить.

Вытер горячую мокрую ладонь о сидение, поднял голову — нет уже морской свинки.

Ушла.

Убежала.

Куда бежишь, дура? Думаешь, я тебя стесняюсь? Или … никогда не видела?

Испугалась, наверное, умчалась свои двадцать пять с половиной тысяч искать на станцию «Таганскую» или же люстру пошла смотреть, пока саперы взрывное устройство не найдут и не обезопасят, чтобы соболезнующие и просто любопытные могли узреть тело невинно убиенного Цезаря…

Знала бы ты, кому обязана…

Ш–ш–ш…

Что такое?

А–а–а, змея подколодная сзади выползла. Наверное, под сидением пряталась. И когда же она успела в салон забраться? Скорей всего тогда, когда он в милиции тупым лимитчикам показания давал, заявление писал, с дураком–старлеем объяснялся…

Ш–ш–ш…

Заползла на сидение, быстро–быстро высовывая раздвоенный язычок, сдавливает горло, извивается, гадина, лицо лижег…

Ласкает, или… ужалить хочет?

— Ш–ш–ш…

Конечно, ужалить.

Или задушить.

Эго должно было произойти, рано или поздно должно было случиться. Как и то, что он совершил.

— Кыш, кыш, подколодня, уползай!..

Не слышит.

Говорят, что многие змеи вообще глухи — не восприимчивы к голосу.

К–к–кыш…

А воздуха все меньше, все меньше, и кадык под подбородком уже угрожающе хрустит, язык вываливается, лицо багровеет…

Все, конец тебе, Марк Юний Брут.

Все было бессмысленно.

Не надо было совершать этого. Так никто ничего и не узнал. Правильно — есть у матушки–природы такая вот западня, хитрая ловушка для маньяков: чем больше наслаждение ты хочешь получить от жизни, тем больше боли тебе придется испытать, тем больше пережить неприятного. Или «до», или «после». Закон компенсации, так сказать. Тоска после акта все равно наступает, хочешь ты того или нет. Физиология, чистой воды физиология. Тебе же вот не повезло вдвойне: и «до», и «после». Ты думал, рассчитывал, что сперва будет страшная мука, и ты пережил её, но зато потом — понятно, наступит райское наслаждение…

А потом, на самом деле это вот скользкое пресмыкающееся выползло из заветной комнаты — и…

— Ш–ш–ш…