Час скитаний

Глава 1 Молчун

Обычно туман приносило с моря, но в этот вечер он пришёл со стороны материка, от которого остров отделяла узкая полоса воды. Пришёл со стороны мёртвых районов и охватил единственный жилой район с трёх сторон, как подкова.

Казалось, что подступал он медленно, не быстрее, чем идёт пешеход. Но это была иллюзия. На самом деле густая пелена наползла мгновенно. И вот уже языки тумана лижут подножия древних зданий, которые стали историей задолго до Войны.

Уж чего, а истории в этом месте было много. Истории с большой буквы.

А вслед за туманом с востока шла уже настоящая ночная темнота. Мрак казался другой разновидностью тумана, вот только он не стелился по земле, а разливался до самого неба. Всё, что было к востоку от Острова, уже ему покорилось. Там не было ни одного источника искусственного света, чтобы с ним бороться.

«Наверное, так выглядела мгла, пришедшая со Средиземного моря, на которую смотрел страдающий головными болями прокурор Понтий Пилат», – подумал Молчун.

Он всё никак не мог привыкнуть, что летом тут темнеет очень поздно. И совсем ненадолго.

Они опять засиделись за полночь. Хотя Молчун с трудом мог вспомнить, о чём они с Анжелой говорили. Интересно, хороший это знак или плохой?

Скверная погода часто не давала даже заметить эти «белые ночи». Вот и сейчас лишь на западе над заливом небо было относительно чистым. Хотя и там вдалеке над горизонтом нависали несколько крупных туч, но в просвете между ними виднелся край багрового солнца, садящегося далеко в море. Со всех остальных сторон стеной стояли тёмные облака.

Дождя ещё не было, хотя он вполне мог пролиться этой ночью. Тут очень часто шли дожди. И лето было прохладным – хотя зимой не случалось таких морозов, которые выстуживали всё в глубине континента. Море забирало тепло, но оно же его и отдавало. Физика. Это уже второе его лето на этой земле, и оба были одинаково сырыми и стылыми.

Из окон седьмого этажа длинного дома на Морской набережной открывался отличный вид. Дом был заселён едва ли на четверть. Большинство подъездов стояли безлюдными. Здесь находилась их летняя квартира.

Зимой, когда отапливать её становилось тяжело и невыгодно, они переезжали в приземистый дом из кирпича, стоявший дальше от побережья – на Наличной улице, где в двух подъездах жили, кроме них, еще человек двадцать, включая отца Анжелы. Он разрешал им жить в соседней с ним квартире с ремонтом.

Свободных домов здесь хватало, хотя, конечно, почти всё жильё находилось в ужасном состоянии. Но с тем, что творилось по ту сторону Невы, которая огибала остров с севера и юга, конечно, не сравнить. Многоэтажные дома и тут, на острове, не знали капитального ремонта, но всё же сохранились лучше. Здесь хоть как-то жильцы чинили крыши, просушивали подвалы, подмазывали трещины. Но если здесь заходить в необитаемые дома было просто опасно, то на материке – самоубийственно из-за риска обрушения. И всё равно сталкеры туда ходили.

Поэтому отец и не был в восторге, что они с Анжелой живут здесь. Но им хотелось хоть иногда чувствовать свою независимость как семьи.

Над мокрыми проваленными крышами кружились вороны, которые отсюда казались чёрными точками. На берегу конкуренцию им составляли чайки, а над морем ворон и вовсе не встретить. Но город принадлежал именно этим наглым чёрным птицам. Их тут почти не убивали на еду, как на материке, вот они и обнаглели.

Не то чтобы не было надобности – голодные в городе имелись – просто добывать птицу тут не любили. Гвардейцы в таком мясе не нуждались, а у простых людей оружия не было, даже пневматического. Не разрешалось. Убивали только голубей, но они редко спускались на землю, а карабкаться за ними на верхотуру – чердаки и крыши, – рискуя провалиться и упасть, был готов на Острове далеко не каждый. Обленились. Наверное, потому, что жили тут всё-таки более сытно. А многие ещё и зарплату получали. Почти как раньше. Хоть и едой. Пусть и немного, только чтобы не умереть.

«В этом плане почти ничего не изменилось», – говорил кто-то из старожилов.

Так и жил этот диковинный осколок прошлого. Остров Петербург. Который раньше назывался Васильевским островом и был малой частью второго по величине города страны. Жил под защитой своих каналов-проливов… И, конечно, гвардии.

А за Невой был уже Петербург Большой.

Чего у города не отнять, так это красоты. И это касалось и живого, и мёртвого. Всё, что Молчун видел до этого (а видел он многое), в подмётки ему не годилось. Много раз в своих поисках древностей он залезал в других городах в чудом сохранившиеся здания музеев. Но внутри не находил ничего интересного, кроме пыльных глиняных горшков, которые он бы и сам мог слепить, и старых заплесневелых чучел, потерявших всякое сходство с животными, которых они изображали.

А тут каждая улица – как выставка, и каждый дом – как экспонат!

В любом подъезде можно найти целое собрание вещей, которым в день начала Войны было уже по восемьдесят, а то и по сто лет. Картины, пианины, канделябры, портьеры, шифоньеры и много тому подобной интересной дребедени. И это только в обычных домах. А в разных дворцах, театрах и учреждениях… где расписные потолки… хоть и основательно попорченные, где огромные люстры (упадёт такая, и сразу человек двадцать раздавит!) и мозаичные полы…

Кое-что уже было трухлявым и гнилым. Но можно представить, как всё это шикарно выглядело когда-то.

Да и сама архитектура… Конечно, и на материке в районах подальше от центра Питера, и даже здесь, на Острове, стояли и обычные дома – типовые, из бетона, похожие как близнецы. Они назывались когда-то новостройками. Но взгляд пленяли именно древние, штучные. Которых в других городах не увидишь.

Да и кроме антикварных домов, в Санкт-Петербурге хватало того, на что можно поглазеть.

Площади, где могли бы стоять десять тысяч человек плечом к плечу. Громадные пустые набережные, где сразу представляешь пришвартованные корабли: и железные – с трубами и колёсами, и деревянные – с мачтами и парусами. А на берегах Невы и огромного залива стояли колонны, типа античных, и каменные львы сидели, как часовые. Ступени спускались прямо в воду, украшенные гранитными шарами, а со стенок набережных смотрели и скалились рельефные львиные морды. Прямо Древняя Греция с Римом. И всё одето в мрамор или в гранит… из которых, как Молчун думал раньше, только памятники на кладбищах делают.

Это место и было одним большущим памятником. И кладбищем, старым некрополем, тоже было. Но это уж – как везде.

Закат медленно догорел. Они с Анжелой сидели в спальне, которая была раньше частью небольшой квартиры прежних людей. Вроде бы тут когда-то жили студенты, имевшие семью. Все остальные комнаты вдоль длинного коридора, кроме этой, были закрыты, и на многих дверях висели ржавые цепи или были нарисованы предупреждающие знаки. Некоторые были просто заколочены. Никаких особых опасностей там, конечно, не было, кроме гнилого пола и балконов, которые при вставании на них могли очень быстро доставить человека вниз, но далеко не в целом виде.

Потрескивали – а иногда и просто хлопали – дровишки в железной печи, труба-дымоход которой была выставлена на улицу через окно. Половина его была заделана фанерой. Иногда даже летом приходилось топить.

На блюде лежали нарезанная кружками колбаса, мелкие яблоки, буроватый хлеб и пирожки с ливером. Чьим ливером – неясно, но для своих повар трактира не стал бы халтурить. Вряд ли кошка. Много ли в ней ливера-то?

В высоких кружках – настоящий чай. Импортная заварка из-за моря. Не из пайка, а купленная на толкучке в Парке Декабристов. Можно иногда себя побаловать, хотя особой разницы Молчун не чувствовал. Хоть чабрец, хоть пустырник заваривай, а всё одно без сахара – трава травой. Зато с сахаром любая бурда кажется сладким чаем и божественным напитком.

«А ты знаешь, почему печка называется «буржуйка»? – как-то спросила Анжела Молчуна, откинувшись в кресле и укрывшись пледом.

«Ясное дело. До войны только богатым буржуям были доступны такие, поэтому и называется».

Почему-то она долго смеялась. А он насупился и не обиделся только потому, что знал: обижаться на женщин – самое бесполезное занятие.

Но вообще-то было неприятно. До того, как он попал сюда, в любой деревне, куда его заносила судьба, все ахали – какой умный да какой образованный юноша, читать и писать умеет, цифры и числа знает… Впрочем, уже не юноша, а мужчина в самом расцвете сил, который теперь начинался лет в двадцать. И он, слава богу, помнил, в какой книжке было такое выражение.

Но здесь он числился как дикарь и бревно, и каждый дурак ему об этом напоминал. Хоть сапожник, хоть пирожник, хоть подавальщица в трактире, которая могла в свободное время читать какого-нибудь Коэльо.

Не говоря уже о таких людях, как Самуил Олегович Баратынский – мажордом магната Кауфмана. Мажордом – это нечто среднее между завхозом и главой администрации.

Его заказ Молчун только вчера наконец-то выполнил, хотя и пришлось для этого попотеть.

Вот тот был сноб высшей пробы. И жмот. Да и заказы его – из самых сложных. Мог забраковать товар, который выглядел идеально, только где-нибудь уголок страницы был оторван. Но отказываться даже от такой работы глупо.

Или учёный Денисов, для которого он доставил из Пулково целый ящик деталей для старинного телескопа. Мимо оборвышей, Карл! (И почему прежние постоянно упоминали этого Карла?)

Молчун думал, тот будет смотреть с помощью линз и трубок на звёзды, однако учёный сказал, что это для истории. Для музея. Но хорошо заплатил. А ещё для него же Молчун добывал редкие книги с ятями.

Люди тут на Острове были диковинные. И звездочёт, в общем-то нормальный мужик, был не самым странным.

Был ещё Коровин, потомок каких-то академиков, который занимался рыбным бизнесом. У него имелось сразу несколько необычных хобби. Он называл себя таксидермистом. Слово звучало почти как министр, но другие чаще называли его Чучельником. Говорили, что иногда он одевается царём Петром Первым и марширует у себя по застеклённой веранде в старинной шапке-треуголке, со шпагой. А ещё – что у него в огромном доме самая большая коллекция манекенов. Одежду для них приносил ему тоже Молчун. Ходили слухи, что среди них стоят и мумии, сделанные из трупов, среди которых есть даже две его последние жены. Но то, что его особняк украшен чучелами зверей, Молчун видел, и выглядели те тигры и львы как живые.

«Это Питер, детка». Так все говорили.

Первый раз он за эту фразу чуть в морду не дал. Вроде бы это сказал ему армянин Ашот Ашотыч, принимая на ремонт ботинки. Сказал, мотивируя высокую цену. Потом Молчун понял, что это просто выражение такое. И обидного в слове «детка» ничего нет.

Хотя, конечно, командиру отряда или одному из магнатов такое не скажешь.

В первые дни, когда только поселился тут, Молчун часто ходил посмотреть на разные чудеса. Тогда у него не было службы, а только временные шабашки в порту и на рынке. Поэтому и времени было полно. И чуть ли не открыв рот, он шастал среди каменных дворцов, колонн и статуй. Спускался к самой воде и подолгу стоял, глядя на её поверхность, на пену и солёные брызги, на здания на том берегу Большой или Малой Невы. И даже тот мусор и хлам, который выбрасывало на берег, казался ему тут более культурным и древним… Бросил он это дело, только когда увидел, что местные, даже торговки с лотков и лодочники, таращатся на него и посмеиваются в кулак. Нечего себя дикарём выставлять.

Собственно, Питером раньше называлась и та часть города, которая стояла на материке. Но это раньше. Сейчас Питером был только остров, а в материковой части города не жили даже оборвыши – настолько она была разрушенной, да и затопленной – сюда они только ходили на промысел из своих деревенек.

У местных была привычка называть всё, что за пределами Острова, «материком». Но технически это было не совсем точно. Ведь и то, что лежало непосредственно к югу, и то, что находилось к северу от Васильевского… тоже было островами, только другими!

Ведь исторический центр древнего города стоял в основном на островах.

На север отсюда – Петровский остров, а ещё севернее – Петроградский. А на юге – Адмиралтейский, которых раньше вроде бы было два, но теперь водная перемычка между ними оказалась засыпана обломками и затянута илом. Старые реки, которые текли тут испокон веков, в основном остались такими же, их русла, выложенные камнем, не изменились. Река Смоленка всё так же текла, отделяя от Острова его северную часть, которая раньше звалась островом Декабристов (сейчас она воспринималась как неотделимая его часть). А вот из прокопанных людьми каналов многие исчезли. Например, Крюков канал и канал Грибоедова. В других местах появились водные пространства и пути там, где их до Волны не имелось. Всё изменилось, даже уровень воды.

Иногда открывали форточку, потому что из-за печки комната постепенно наполнялась запахом дыма. Ветер дул с моря, и было очень свежо. Рядом с открытой форточкой дышалось легко. Хотя у всего была обратная сторона. При таком ветре, если у тебя нет крыши над головой и дров, ты и летом можешь простыть и загнуться, даже если температура не падает ниже плюс пятнадцати. Тут из-за влажности от любой температуры надо отнимать десять-пятнадцать градусов – и тогда получится то, что реально ощущаешь.

С непривычки он первое время часто болел, и даже простуда здесь была другая, более сопливая и мерзкая. Но потом организм приспособился.

Этот дом считался сухим. В зданиях, где годами стояла вода в подвале, было сыро даже сейчас, в самый тёплый месяц лета. И комары, и прочая гнусь водилась. Да и рухнуть они могли в любой момент. А их дом всё ещё был крепким, хотя железобетон давно исчерпал все сроки, на которые рассчитывался.

Говорили, что в прежние годы воды было больше. Что сразу после Бомбы (так здесь иногда называли то, что произошло в августе 2019-го) она побывала не только в подвале каждого дома, но и на первых этажах, а где-то и на вторых…

А на материке за проливом ещё хуже. Многие дома до сих пор затоплены аккурат до потолка первого этажа – вода стояла в комнатах, а жильцами были только пучеглазые рыбы. Остров был более высокой точкой, чем материк, поэтому здесь таких домов мало.

Собственно, именно проливы охраняли остров от тех, кому тут были не рады. Но в шутку эту границу все местные называли «Поребрик». Так тут звался обычный бетонный бордюр.

«Давно ли из-за Поребрика?».

«Караван из-за Поребрика привезёт бенз и дизель».

«Посмотри на его рожу, он точно за Поребриком живёт…».

«Завтра идём в рейд за Поребрик, оборвышей гонять».

Оборвышами называли тех, кто жил по ту сторону водной преграды. То есть всех остальных. Расстояние значения не имело, поскольку других настоящих русских городов, по мнению островитян, больше не существовало. Но в его присутствии Анжела это слово не произносила. Наверное, не хотела обижать. Хотя ему было по фигу.

– А не пора переходить к более близким отношениям? – произнёс Молчун, закрывая форточку, чтобы не дуло.

Он подсел к девушке поближе, но она не пустила его под плед, капризно отодвинувшись. Плед был в крупную красную клетку. Томик японского автора со смешным именем Харуки, который он ей подарил, лежал рядом на красивом столике с гнутыми ножками. Он до сих пор помнил, как добыл эту книжицу из магазина «Читальная страна». Была запаяна в пленку, поэтому не истлела. И выглядит, будто недавно отпечатали.

– А тебе мало того, что ты получаешь? – улыбнулась она.

– Всегда хочется большего. Никто всё равно не поверит, что мы ни разу…

– Не целовались? – переспросила его подруга с усмешкой. На ней под пледом было что-то очень легкое. Может, короткая ночная рубашка из шёлка, а может, необычное бельё, которое тоже он подарил, найдя сносное в одном контейнере на Петроградской стороне. Он мало что покупал или менял на рынке. Больше находил. У работы сталкера свои плюсы.

– Да нет, – махнул он рукой. Целовались-то они достаточно. И не только. – Ты понимаешь, о чём я. Знакомы давно вроде бы. Общаемся, проводим время…

– И ты думаешь, что уже пора… а? – она его слегка дразнила, издевалась. Над его неловкостью, которая то ли проистекала из неопытности, то ли была врождённой.

– Да блин, я этого не говорил. Может, и пора. Но никто на тебя не давит. Ты же свободная. Не рабыня.

Когда он впервые увидел на доске объявление «Продаются рабы! Недорого», то прочитал неправильно – «Продаётся рыба». Настолько его это шокировало. Рыбу на той же площади действительно продавали, но в этот раз речь шла о людях… И он видел этих людей. На них не было ни цепей, ни клейма, но трудно было не заметить, кто они такие.

Рабов в городе имелось немного и, конечно, экономика не на них держалась – в основном они выполняли грязную и унизительную работу. Убирали нечистоты, рыли могилы и хоронили покойников, солили рыбу из самого плохого сырья. Женщины – торговали своим телом, не имея возможности даже оставить себе полученное за это, кроме синяков. Мужчины – работали на скотобойне и в рыбных бараках. Про гладиаторские поединки он тоже слышал, хоть там вроде и не до смерти дрались, а только до отключки. Но это почти одно и то же – ведь нормальной медицинской помощи не было. Самому ему и в голову не пришло бы зарабатывать этим на жизнь.

Иногда их стыдливо называли работниками. Но часто не стеснялись. Ещё поговаривали, что некоторые из личных слуг магнатов тоже свободно прогуливаться не могут и имеют татуировку со «штрихкодом». Но эти уж точно жили лучше, чем оборвыши за Поребриком. Да и вообще о побегах мало было слышно. Остров хоть и невелик, спрятаться на нём можно, но не будешь же всю жизнь прятаться? А переплыть Неву… фишка в том, что большинство «ценных работников» считали, что живут лучше, чем запоребриковые. Да и плавали они плохо, от недоедания быстро обессилевали.

Хотя, конечно, усмирять локальные бунты иногда гвардии приходилось. Но такие случаи можно по пальцам сосчитать.

Как теряли свободу? Почти исключительно за долги. Не сумев вовремя заплатить проценты. Такое случалось не так уж редко.

И не сказать, что на материке своих рабов не было. Закабалить крестьян-соседей считалось нормой. Раз можешь – значит, твоё право. Пусть платят или горбатятся. Просто постоянной собственности на людей там не было. И не из-за гуманизма – просто жизнь теперь гораздо проще устроена, никаких бумажек, никаких картотек, никаких векселей. Если ты был там в цепях, но завоевал свободу – то почёт тебе и уважуха. Можешь даже бригадиром банды стать. Ну а в совсем диких углах, где один человек на тысячу квадратных кэмэ, никто никого не кабалил.

«Нет у меня рабов. Их же, сволочей, ещё и кормить нужно», – говорил Молчуну один караванщик, перевозивший на своей «тачке» ценный и мелкогабаритный товар типа лампочек… и иногда бравший пассажиров, готовых платить жратвой вроде вяленого мяса и мириться с тем, что ехать им придётся не в кабине, а в кузове. Но так как товар был хрупкий, то трясло не сильно.

Где-то далеко на юге было ещё СЧП и его «трудовые отряды». На севере же армии Сахалинского Чрезвычайного Правительства и её невольников никто в глаза не видел. Если и рассказывали о них караванщики, то как о далёком курьёзе.

Конечно, Анжела была не рабыней, как другие девушки из заведения Червонца. У неё во взгляде столько чувства собственного достоинства – и не подумаешь, что простая официантка. Ей хозяин платил, хоть и мало, как, впрочем, и всем остальным, включая повара, который поэтому безбожно воровал и готовил редкостную дрянь. Всем платил мало, кроме охранника-вышибалы по прозвищу Молот. Вот тот получал хорошую деньгу, поэтому охотно следил и за другими работниками трактира. Да ещё и хозяина охранял.

Молчун радовался, что сам там не работает.

Хотя Анжела находилась на привилегированном положении, и парень это сразу понял. Пялился на неё, конечно, но не слишком откровенно. Как любой мужчина своего возраста, замечал прежде всего то, что гладкое и округлое. А отнюдь не выражение глаз.

Но она первая заговорила с ним, когда он сидел один, ожидая опаздывающего заказчика. Сам бы он к ней не подошёл. Хотя симпатичная официантка, стройная, с убранными под косынку светло-русыми волосами, чуть вздёрнутым носиком и несколькими веснушками на щеках, ему приглянулась задолго до той субботы.

Она заговорила с ним, и он попытался выложиться по полной. Конечно, не лапал и не говорил пошлостей. Хотя хотелось.

Анжела могла считать его сдержанность признаком серьёзных намерений. Признаком того, что он хочет не перепихнуться и не «пожить вместе до понедельника», а создать самую настоящую семью. И ещё недавно ему казалось, что она сама этого хочет.

Пару раз она заговаривала полушутя о браке. Будто прощупывала почву. Он отвечал честно – что не против, но им надо лучше узнать друг друга. Ведь семья – это дело серьёзное. Это прощупывание с её стороны началось уже на вторую неделю знакомства.

Тогда она ответила: «Так давай узнаем. Ты вроде хороший и серьёзный».

Молчун не знал, права она или нет.

«Кого я пытаюсь обмануть? – думал иногда он. – Не знаю, хороший ли я. А вдруг из меня не получится отец семейства? И дело даже не в том, что в моей жизни есть более важная цель. Просто зачем строить замок на песке, если завтра может прийти очередной упырь и всё это сломать?».

Или не упырь, а обстоятельства.

В детстве он постоянно слышал от родных, как хорошо иметь своё гнездо, как важно семейное тепло и какое это счастье – дети. Хотя в повседневной жизни подтверждения этим словам видел не всегда. Нет, ничего кошмарного, на что насмотрелся в других деревнях, в которых находил временный кров, – у них под крышей, в семье его родителей, не творилось: пьянства, избиения детей и женщин… и других вещей похуже. Но и тепло распространялось далеко не во всех направлениях. И всё же в обоих поколениях его рода была хотя бы видимость мира и покоя.

Правда, у него пока ничего подобного душа не просила. Может, ещё не дозрел.

И всё же в Анжеле было нечто, что задевало в его душе звенящую струну. Может, она кого-то напоминала ему. Такое объяснение сгодилось бы для романа. Романами старые книжки назывались потому, что там есть романтика: иначе говоря, то, чего в жизни не бывает. Например, летающие на тарелках пришельцы, динозавры или любовь на всю жизнь.

Но правда была проще. После марш-бросков, рейдов и патрулей хотелось приходить туда, где тебя ждут, а не в казарму. Там, конечно, тоже ждут, но не с нежностью и заботой, а чтобы поручить какую-нибудь фигню, которая в его обязанности не входит. А семейным разрешалось жить дома. К бесу заботу от таких людей, как старшина Богодул. Да и командир Туз не лучше, хоть и строит иногда из себя отца родного… Теперь, когда Молчун перестал быть «молодым», грязной работы особо делать не приходилось, но наряды по хозяйственной части всегда были – тут уж не важно, где ты живёшь. Но всё-таки быть семейным – как-то более престижно.

Анжела для роли спутницы подходила идеально. И была свободной. Нет, разные уроды к ней то и дело раньше подкатывали, но она не выглядела легкодоступной чувихой (так тут в Питере говорили) – и это тоже ему нравилось. Даже драться за неё пришлось, хорошо, что всего раз – с каким-то недоноском. Больше никто не пытался её отбить, хотя Молчун был не самого первого ранга. Гаду тому он фейс хорошо подправил, даром что тот выше ростом. Ну, сантиметра на три, и кривой от выпитого, а сам он – трезвый как стекло и очень злой. Она должна была достаться ему. Он заслужил тихую гавань, тепло и покой. И никаких больше скитаний.

На полу лежал пушистый ковёр, ещё один висел на стене. Это он сам повесил. И для тепла, и для уюта. Раньше так делали. Молчун такое видел на картинках и в фильмах. Хотя Анжела говорила, что это «колхоз». В их комнате было много разного декора, который она принесла. Назначения и даже названий многих предметов он не знал. Вон тот гибрид столика, шкафчика и зеркала в медной раме вроде бы назывался «трюмо».

На ковре, что на полу, мягком и с густым ворсом, его подруга любила иногда полежать. Но сейчас расположилась на диване, который почему-то звала тахтой. Отсюда ей был хорошо виден пейзаж за окном. Она, наконец, сняла плед, и парень с удовольствием смотрел на изгибы её тела и на рассыпавшиеся по плечам волосы, жалея только о том, что она оказалась одета не в бюстгальтер и трусики. И не в ту ночнушку, а в обычную пижаму.

Молчун был связан двумя запретами: Анжела говорила, что до свадьбы в полноценные отношения вступать ей нельзя. Спектр того, что она сюда не относила, был узок, хотя включал далеко не только поцелуи. Но нравов она была строгих… для Питера.

В деревнях-то до венца обычно только поцелуя допросишься… не потому, что девушки сами не хотят, а потому, что у каждого батяни-крестьянина и дубина из черенка от лопаты, и ружьё с мелкой и крупной дробью. Хотя, говорят, на Кавказе с этим ещё хуже. Но от деревенской жизни обычно устают так, что мало чего хочется. Да и стареют рано. Вроде бы до Войны проще было с отношениями. Вон, в клипах тогдашних все полураздетые.

Но и её папаша был тот ещё тиран. Говорил, что его зять должен стать хотя бы сержантом и проявить себя перед городом. А иначе, мол, пусть идёт лесом, голодранец. Чем, интересно проявить? Убить бригадира Кирпича и привезти его башку? Или в карательном рейде сжечь десять бунтующих деревень и ещё одну бесплатно?

Конечно, Молчун говорил себе, что любит её, и не за эти изгибы, а за душу и характер. Сравнивая Анжелу с другими женщинами Острова, которых немного знал, он видел, что она – другая… Наверное, Толстой и Достоевский про таких писали… Трудно проверить, потому что их повести он не осилил – приключений маловато. Книг в комнате Анжелы в её отцовском доме было много. Странно даже, что старый бармен, который не выглядел любителем словесности, ей их натащил. Или она сама? Но Молчун читал не Толстоевского, а фантастику, а такого там не было.

Но Анжела, под стать своему имени, была пусть не идеальной, но всё же чище, чем те её подруги, которые хотели выгодно замуж выйти и только об этом трепались. Иначе бы не полюбила чужака-нищеброда. Бродягу, но не такого, каких обычно обожают барышни. Не умеющего красиво и нагло говорить, пошлые шутки отпускать и песни петь. Хотя он прочитал ей несколько стихов. Не своих. Поэтов века, который почему-то называли «Серебряным». Свои у него не получались.

И уже через неделю знакомства она сказала ему, что никогда не оставит, потому что он, мол, ей послан судьбой. Это было приятно. Несмотря на гложущего изнутри червячка сомнения. Всё-таки Молчуну было не шестнадцать.

Ну как при такой чистоте и наивности она могла работать в «Сучьей норе?». Загадка.

Молчун повесил чёрную форму гвардейца в шкаф, и теперь на нём были выцветшая джинсовая рубашка и неопределённого цвета штаны. В них он когда-то и явился в Питер, разве что поверх была ещё куртка с капюшоном из дублёной кожи, сшитая из нескольких старых вещей, вкривь и вкось. Но прочная.

Пришёл к цивилизации, как он сам думал. К канализации, как оказалось на деле. Вонял Остров. Души тут у многих воняли, не тела. В общем-то, как везде. Но в таком месте, среди древних каменных палат хочешь чего-то иного. Хотя канализация здесь действительно имелась. И туалеты со смывом. Пусть и не у всех.

Жаль, что самые красивые достопримечательности на кауфмановской половине острова. А то сходили бы погулять. Взять хотя бы Биржевую площадь. Или Стрелку…

Попасть туда можно, но замучаешься объяснять на КПП «союзников» цель визита. И пофиг им, что ты с дамой. Туристов нет, простые люди туда-сюда почти не ходят, только по рабочим делам.

Но из-за напряжённых отношений между магнатами, которые особенно обострились в этом году, хуже всего приходилось тем, кто на них работал.

Пока Молчун существовал сам по себе, было проще. Теперь же все знают, что он служит у Михайлова. Поэтому на восточную половину ему путь если не заказан, то осложнён. Может, пустили бы, но только за плату.

Жаль. По Большому проспекту погулять было бы милое дело, там мало населения и лавок, зато есть на что посмотреть в плане архитектурных чудес. Но он разделён почти пополам улицей с диковинным названием «18–19 линия». По левую сторону земля магната Михайлова, по правую – его заклятого друга Кауфмана. А на границе натуральный блокпост, колючая проволока и дежурят «еноты» с автоматами и овчарками.

Мзду не возьмут, как с простого мастерового, потому что это был бы скандал. Пропустят, но весь мозг вынут, а может и обыщут. Совсем не подходящая атмосфера для интимных прогулок.

Можно, конечно, пройтись и по набережной Макарова. Но с Университетской набережной удобнее наблюдать Исакий, там же рядом виднелся шпиль Адмиралтейства. В хорошую погоду открывался красивый вид и на царский дворец Эрмитаж, в котором в революцию расстреляли тогдашнего царя со всей семьёй. Прямо там и убили.

Да, времена всегда были жестокие. И до Войны тоже. Всё это были такие древние довоенные древности, которые даже в голову не вмещались. Но Война была самым жестоким и страшным из того, о чём он знал. Водоразделом, который изменил мир. А всё, что было раньше, превратилось в эпоху легенд и сказок. В которые верилось с трудом, несмотря на кучу книг, газет и другой информации. Просто всё не укладывалось в мозгу.

«Интересно, как жили тогда люди? Во что они верили? Каким представляли будущее? Что думали о том, как будут жить их потомки в 2075 году? Наверное, считали, что мы колонизируем Марс и будем летать по Вселенной на звездолётах». Он вспомнил одну свою знакомую и вздохнул. Мир – ужасное место.

Итак, на этом пятачке, ограниченном одетыми в камень проливами, существовало подобие государства. С центральной властью, денежными отношениями и каким-никаким порядком. Правда, порядок этот был такой, что не каждому понравится. С долговым рабством, соперничеством двух кланов и таким расслоением, при котором верхи жили как короли, а самые низы – хуже, чем снаружи. Здесь проживало примерно двадцать-тридцать тысяч человек, по нынешним временам это много. Правда, не все из них считались полноправными людьми.

Остальной город, как и вся страна… как и весь мир – был погружён во мрак. И считался не городом, а диким местом, таким же диким, как тундра или болота. Там жили настоящие дикари, и тьму разгоняли только редкие костры, где если что-то и жарилось, то совсем не говяжья вырезка.

– Тебе не кажется, что это напоминает преисподнюю? – вдруг услышал Молчун голос Анжелы, который вернул его на грешную землю.

Прямо так и сказала. Не по-простому – «ад», а именно «преисподнюю».

– Ты просто не видела преисподнюю, – хмыкнул парень. – Ад… Ваш город скорее похож на мир, каким его видели древние. В центре, во Дворце и в Небоскрёбе – рай для избранных, для крутых. Здесь, где живут середняки типа нас, – чистилище. В рыбных сараях живут бедолаги-грешники. Это адище. А за Поребриком – тьма кромешная для тех, кого и за людей не считают.

Она ничего не ответила. Видимо, не нашла, что возразить.

– Там не рай, – наконец заговорила девушка, глядя на закат, сама похожая на модель для картины древних художников. – Не рай, а главный круг ада. Инферно. Где живут самые злобные демоны. Мне подруга такое рассказывала… Она служила в Небоскрёбе в комнате для удовольствий. Потом умерла. Ей было лет, как мне сейчас. С ней такое делали, что наш Молот покажется котиком. Там демоны, а здесь живём мы… черти помельче. Ну а за Поребриком просто неприкаянные души. Но ада там нет. И многим там живётся даже лучше, чем здесь.

– Не верю. Я сам оттуда пришёл. И там такое же дерьмо. За очень редкими исключениями.

– Ничего себе. Твои слова… хоть ты и пытаешься казаться обычным мужланом… но ты не похож на своих товарищей, уж извини, – Анжела вдруг повернулась к нему, и её взгляд из-под полуопущенных век заставил его отвести глаза. – Откуда ты взялся?

Она задавала этот вопрос и раньше. Но теперь он был не риторический.

– Ты же знаешь, что с Урала, – ответил Молчун, тщательно подбирая слова. – Мне просто повезло. В нашей деревне было по-другому. Люди жили как люди.

«А не как звери».

– Ну конечно, – недовольно произнесла Анжела. – Это ты опять сказки рассказываешь, да?

И парень подумал, что она права. Всё, что было с ним в детстве, казалось сном.

Нигде в местах, куда он приходил после этого, не было того ощущения мира и покоя – даже не для него, чужака, а для своих. Между собой местные грызлись как голодные собаки за кость даже в тех случаях, когда было выгоднее договориться по-хорошему. Так было и в рубленой без единого гвоздя деревне под Тверью, где правил человек, называвший себя боярином и запретивший в своих владениях электричество. И в торговых городках на Волге, где преступников и попрошаек вешали на плотах и пускали вниз по реке. И в сёлах мордовских, чувашских и марийских, где пели песни на своих языках и молились раскрашенным пням в заповедных рощах (ну а ещё, говорят, кормили этих божков жертвенной кровью). И в мусульманских посёлках тоже. И в кочевых лагерях старателей, которые, как мухи, облепили все крупные развалины мегаполисов. Там всем было плевать на твою веру и народность, потому что было плевать на тебя.

И здесь, среди величественных дворцов и музеев, покрытых мхом и плесенью, рядом с которыми жила человеческая плесень разных видов, – вся эта детская память о порядке и уюте казалась полузабытым сновидением.

Так было везде. Только в книжках нужно защищать слабых от сильных и злых. В жизни, чтобы преуспеть, нужно бить слабых и заискивать перед сильными. И здесь, в цивилизованном месте, это проявлялось только ярче.

А может, не так всё хорошо было и дома? Может, отец и дед действительно в последние годы подмяли под себя посёлок, совсем как товарищ Богданов подмял Сибирскую державу, а товарищ Уполномоченный – свою Орду?

Почему этот Гришка-старьёвщик помог захватчикам и попытался их убить?

«Потому что ублюдок, – в очередной раз сказал себе Саша (таким было его настоящее имя, Молчуном он стал только здесь). – Не ищи сложных объяснений, когда есть простые. Это называется бритвой Оккама. И она нужна, чтобы отрезать все лишнее».

Нет. Отец и дед были хорошими людьми. Потому и были уничтожены, растоптаны. Были… были…

Да пропади всё пропадом! Будь прокляты те, кто его всего лишил! Он обязательно с них спросит за всё, даже если придётся ждать ещё пять лет. Он давно понял, что месть не имеет никакого отношения к справедливости. Она – просто способ напомнить кому-то, что он был неправ. Сильно неправ. Напомнить, даже если при этом заработаешь и свою пулю.

«Лучший способ отомстить врагу – не быть на него похожим», – говорил дед.

Чушь. Лучший способ – это сварить его медленно в кипятке или распять на столбе с перекладиной для ног. Или закопать живьём в землю, или скормить крысам, или посадить на муравейник в степи, все кости переломав.

Да, за эти годы он понял, что мир гораздо сложнее, чем он представлял, живя на всём готовом, как наследник вождя городка Прокопы. Что в нём есть гораздо больше серой краски и полутонов, что бал в нём правят потребности и интересы людей в условиях ограниченных ресурсов, которые заставляют их грызться как зверей в тесной клетке. Что по отдельности почти все… не плохие. Понял, что человека формирует среда, а не человек – среду. Он сам был тому живым доказательством. У него была и кровь на руках… причём не только тех, кто когда-то причинил ему боль, и гарь от сожжённых домов, впитавшаяся в подошвы… Магнаты ещё имели совесть называть эту операцию «Санация» и рекомендовать им тогда не убивать никого без необходимости.

«Сами зимой замёрзнут», – говорили они.

Но, чёрт возьми, он каждую секунду понимал, где и когда был неправ! Понимал, что это не его война. И нарочно стрелял мимо, а одного из этих «оборвышей» (что за мерзкое слово), которого ему поручили довести до оврага и вышибить мозги, – просто отпинал как следует и отправил в лес бегом. Хотя могли увидеть. Тряпку в бензине не мочил, а мочил в луже, когда никто не смотрел.

И если у него появится выбор… оставить эту жизнь и начать новую… он уйдёт, не задумываясь. И гори они все, эти хозяева и бандитские бригадиры, элои и морлоки.

Вот только уйти можно одному. А не с той, за кого отвечаешь. Значит, лучше ничем себя не связывать.

К тому же недели шли, а у него было всё больше сомнений. В её чувствах. Не в своих. Насчёт своих-то всё ясно… он знал, что такое долг, и умел быть ему верен.

Наверное, размышления отразились на его лице, потому что Анжела нахмурилась. Она не любила, когда он погружался в себя. Усилием воли Младший (так его звали в прежней жизни) разгладил морщины на лбу, развёл сведённые брови и стёр с лица отражение внутренней бури.

Он давно понял, что распространяться про своё прошлое надо поменьше. Про то, где его звали Александр Данилов-младший, а не Саша Подгорный, как он записался в городской ратуше. Хотел и имя себе взять другое – Иван, но, даже желая порвать с прежней жизнью, понимал, что будет путаться и ошибаться. Впрочем, и насчёт фамилии иногда жалел. Но это было первое, что пришло ему в голову. Название погибшего города, который был раньше центром первого возрождённого в Сибири после Войны государства.

Обычно в нём сразу же опознавали чужака. Мало кто путешествовал сейчас на большие расстояния. Да ещё и в одиночку. Люди обычно проживали всю жизнь на одной улице и знали всех соседей.

Посторонний сразу привлекал внимание. А ну, с какой целью ты сюда припёрся? Вдруг вор, лазутчик бандитов, а может, просто какую заразу принёс?

Ещё его выдавало произношение. Чем дальше на запад он перемещался, тем сильнее было это заметно. Он сначала пытался выдавать себя за местного. А потом начал просто везде говорить, что он с Урала. Там почти никто не жил, туда никто не ездил, поэтому никто и не мог проверить.

В ВОлОгде кОрОва дОёт мОлОкО». Да, примерно так и говорили в землях большой реки.

А на юге звук «г» произносили как что-то среднее между «к» и «х». Сколько он ни старался, у него так не получалось. И гласные там произносили по-другому, более певуче.

А многие выходцы с гор тот звук, который дает буква «е», не смягчали, а произносили «э»: «рэж», «пэй», «мэдвэд». Хотя и не похож он на горца, даром что темноволосый и нос с горбинкой.

И здесь, в Питере, своё произношение. У стариков – вычурное и даже смешное для его уха. У молодых – вроде слова попроще, но тоже странный выговор. Дед говорил об этом лингвистическом явлении – о том, что диалекты расходятся, когда их носители разделены географическими преградами. Будь то море или горная цепь. Или просто непреодолимое расстояние. Раньше страна была одна, были поезда и самолёты, и школьная программа общая. А теперь, мол, ни транспорта, ни школ, ни университетов, ни телевизора. Хотя про последний дед сказал: «Вот уж о чём жалеть не буду».

А о Сибири тут ничего не знали. Для них она была так же далеко, как Луна.

Их называли «магнатами». Это слово на латыни означало просто «больших людей». Но у Младшего в голове оно почему-то связывалось со словом «магнит». Как магнитом они притягивали к себе богатство и людей, которые были готовы им служить. Таких центров притяжения в Питере было два. Восточная часть острова контролировалась людьми Кауфмана. Западной правил Михайлов. Погоняла у магнатов отсутствовали. Обоих величали по фамилиям или имени-отчеству. Они были выше собачьих кличек, несмотря на все традиции старой-новой Столицы.

Когда сбережения в виде патронов, вяленого мяса и ценных вещей на продажу подошли к концу, Младший пошёл служить соправителю Острова Питера – за кров и пищу так же, как когда-то воевал за свой род и честь. Бросив монетку, он выбрал Михайлова. Все говорили, что хрен редьки не слаще, и магнаты как братья-близнецы, хоть внешне у них не было ничего общего. Кауфман носил очки в позолоченной оправе и галстук, а ещё коллекционировал произведения искусства. Михайлов был груб и прям, как топор, имел огромные кулачищи с татуировками на пальцах, носил спортивные костюмы из дорогих тканей, сшитые его личным портным, и золотые цепи, да ещё пиджаки, не только чёрные, но и почему-то красные. Говорили, что одевается таким образом хозяин не просто так, а чтит традиции довоенной братвы. Может, и хорошо, подумал Младший, что он выбрал зло отталкивающее, не строящее из себя что-то благородное.

«Наш заступник», – так Михайлова называл Червонец, владелец трактира «Барсучья нора», где за умеренную плату можно было получить полный пансион, включая кровать, а за отдельную плату – и живое приложение к этой кровати. Но статус борделя хозяин гневно отрицал: «У нас приличное заведение, хотя и с баней, сауной и номерами. У нас даже в азартные игры не играют!».

В городе действительно были места более злачные, грязные и опасные, доход от шести «девочек» не был главным для трактира, а в покер и «однорукого бандита» в «Сучьей норе» (как называли иногда это место, причём и завсегдатаи, и недоброжелатели) действительно играть было нельзя, потому что иначе хозяину пришлось бы доплачивать Михайлову дополнительную мзду.

И неудивительно, что к «заступнику» здесь относились с пиететом, иногда обслуживали и кормили его людей бесплатно. Хотя сам магнат этого не одобрял. «Пусть раскошеливаются, сукины дети. Я им достаточно плачу, чтоб они могли позволить себе и жаркое из тузика, и койку, и девку», – якобы говорил он Червонцу. Но проверить было невозможно. Какой дурак его спросит?

Зато бизнес был под защитой. Заведение находилось в П-образном хорошо сохранившемся высотном здании со странным уступчатым фасадом, где использовались только нижние четыре этажа. Там были несколько магазинов разных товаров и ещё пара питейных заведений похуже, где подавали ерунду типа пирожков и пышек. Ниже классом. Причём «Сучья нора» вместе с ночлежкой находилась там, где располагался ресторан ещё в довоенные времена.

Плюс этого монструозного здания был в том, что оно стояло близко к подножию Небоскрёба, и обе высотки взаимно прикрывали друг дружку, увеличивая простреливаемую с верхних этажей территорию.

Даже если по каким-то причинам нельзя было бы воспользоваться машиной, случись что, ГБР – группа быстрого реагирования, самые крутые головорезы Михайлова – примчались бы к трактиру на своих двоих, только перейдя двор. «Гопобыдло распальцованное» – расшифровывал эту аббревиатуру старик Денисов, но он жил на нейтральной полосе и явно имел «крышу», поэтому их не боялся. А остальные боялись до кондрашки.

Когда забуянили караванщики, а Молот не смог справиться своими силами, люди Михайлова были тут как тут через две минуты после того, как хозяин «Норы» нажал на тайную кнопку под прилавком. А когда была большая драка с «енотами» – то наряд и вовсе прибыл даже без звонка; просто наблюдатель с пятого этажа Небоскрёба засёк в бинокль, что начинается замес, и уже берутся за ножи. Приехали крутые ребята с бейсбольными битами, помповыми ружьями и в бронежилетах, почти не заметных на мощных торсах. Ружья не понадобились – «шкафы» одними битами вынесли крошек-енотиков, хоть те и вели родословную своего отряда от древней частной военной компании. Отправились на мостовую зубы пересчитывать.

Но у всего есть своя цена. Была она и у защиты. Первого числа каждого месяца хозяин «Барсучьей норы» лично заносил ежемесячную дань хозяину Небоскрёба.

Надевал лучший костюм и, приняв для храбрости стакан коньяка, шёл. Один, без своего дуболома Молота – в чёрную пасть ворот Небоскрёба. С ним иногда был только горбатый носильщик Игорёк, который нёс за владельцем трактира тяжёлый мешок. Но он не мог нормально рассказать, что там внутри, потому что его язык был отрезан ровно наполовину – так что он мог только мычать и гугукать. Вроде бы это сделали «еноты».

Да и тот нёс мешок только до лифта. К Михайлову барыги поднимались исключительно в одиночку.

Свои монеты в качестве подати в Небоскрёбе не принимали. Хотя требовали, чтобы их подопечные использовали эти металлические кругляши во всех остальных сделках. Но «налог на воздух» надо было платить «ликвидом»: патронами, золотом, серебром и платиной, редкими раритетными вещами, стволами и даже бронежилетами. Такова была гибкая «налоговая политика». В Небоскрёбе всё оценивали сами, и не стоило пытаться впарить им фуфло.

Монеты города, которые магнаты чеканили совместно, были не у всех посетителей. Чем только не расплачивались в баре – и всё принимал счетовод и бухгалтер Червонца, одноглазый Абрамыч, по совместительству работавший барменом (и баристой, как он говорил). Смешное слово, будто имя «Бориска», которое носили цари и президенты. На самом деле отчество у него было – Андреевич. Но почему-то прилепилось такое имечко, хотя он был русский. Это и был отец Анжелы. Ехидный и склочный мужик в годах, вдовец. Других детей у него не было, вроде бы поумирали.

Когда его спрашивали, что за зверь такой – «бариста», – он отвечал, что это «кофейный сомелье». Пояснение, которое любого могло запутать ещё сильнее… Но он действительно варил похожий на кофе напиток из цикория и ещё какого-то растения. Младший иногда его заказывал, хотя сослуживцы над ним посмеивались и говорили, что мужикам прилично пить только то, что горит, а не такую бурду, которую впору пить только бородатым хипстерам. Вроде бы это словечко было ругательным, хотя бородки на Острове многие пижоны носили.

Возвращался назад Виталий Евгеньич, прозванный Червонцем то ли за скупость, то ли за сияющую лысину, которая кому-то показалась смахивающей на довоенную десятку, всегда без мешка, но с дёргающимся глазом. Тут же напивался в дым, и до середины следующего дня его нельзя было беспокоить.

Конечно, трактир был не рестораном класса люкс (да кто их видел-то?). Всё, что могло облупиться и потрескаться в интерьере, облупилось и потрескалось. Но под крышей его было тепло, сухо и относительно чисто. Сюда приходили выпить знаменитого пива и поразвлечься даже бойцы конкурирующего клана – «еноты». Раньше им разрешалось. Хотя это часто вызывало проблемы. Сам факт, что в барсучью нору захаживают коты и еноты, чтобы набухаться и подраться, уже давно не вызывал шуток и анекдотов, которые давно всем надоели.

Впрочем, «еноты» теперь заходили сюда нечасто, с тех пор как троим из них тут хорошо вломили. Червонец был этим недоволен, потому что терял доход. Но поделать ничего не мог.

Магнаты жили в состоянии холодного мира. Они никогда не воевали – поди, не Монтекки и Капулетти, – но часто ссорились.

«Друг без друга им никак, нашим хозяевам, – говорил Абрамыч, протирая бокалы, висящие ножками вверх в специальной стойке, – У одного – рыболовецкие сейнеры, у другого – холодильные камеры. У одного – уголь, мазут и смазочные материалы, а у другого – паровые машины импортные и портовый терминал. Поэтому и не воюют, хотя раньше, при их предшественниках, всякое бывало».

Но драки между наёмниками одного и другого, вместе составлявшими гвардию, вспыхивали регулярно, почти как у Дюмы, который про мушкетёров писал. Гвардейцы Михайлова звались «бойцовыми котами». Мало кто знал, откуда это название пошло (хотя Младший как раз таки знал и удивлялся, что в окружение неотёсанного бычары мог затесаться кто-то из читавших Стругацких).

Гвардейцы Кауфмана назывались «енотами». И вот тут-то разночтений быть не могло – каждый ребёнок в Питере знал, что ещё до войны была такая контора, где служили так называемые солдаты удачи, воевавшие за звонкую монету там, куда их посылали. Хотя сами они говорили, что деньги брали только от хороших нанимателей. Может, и так.

Видимо, кто-то из них пережил даже Катаклизм и сумел адаптироваться в новом мире. Но в городе, культурной столице, не осталось никого, кто мог бы рассказать об этом периоде в жизни конторы, а все её ветераны давно поумирали. Как бы то ни было, «енотов» боялись и уважали не столько за прошлое, сколько за то, чем они являлись сейчас.

Похожее на сундук здание Новой биржи, чьей достопримечательностью были широкие солнечные панели на крыше (говорили, что они функционируют) и зелёное остекление, которое восстановили после Войны, одно из самых высоких на острове, – стояло прочно и надёжно, угрожая спаренными зенитными пулемётами всем незваным гостям. Говорили, что его мощный фундамент опирается прямо на скалы, которые лежали глубоко под здешними болотами и торфяниками.

Построенные из железобетона стены громоздились уступами. Стёкол в окнах недоставало – целиком были застеклены только четыре этажа, где жил и принимал посетителей магнат и квартировала его дружина и прихлебатели.

Зато место было удобное. Хорошо простреливалось пулемётами из «сундука» пространство в три стороны. С востока и юга от него были пустыри – раньше на их месте тянулись скверы, давно уже вырубленные, а все небольшие здания там снесли под ноль после того, как они частично сгорели в пожарах. С севера площадь Собчака отделяла Небоскрёб от тяжеловесного здания Дворца Культуры имени Кирова, где тоже был опорный пункт михайловской братвы. Кто такой Собчак? Говорили, это был великий человек, большое влияние оказавший на судьбу России.

А с запада как раз стояло уродское П-образное здание с ресторанами, с крыши которого и с верхних этажей было удобно вести огонь по наступающим врагам. Поэтому там был постоянный пост «котов».

Бармен не преувеличивал. Михайлов контролировал добычу и переработку рыбы, а Кауфман занимался хранением и торговлей, у него было несколько больших кораблей, а значит, он мог перевозить грузы куда хотел по всей Балтике… хотя на самом деле, наверное, далеко перевозить смысла не имелось. Болтали портовые докеры, что часть рыбы перегружалась норгам или шведам, которые приплывали не за ней, а за другими грузами. Какими именно, Младший не представлял. В байки про то, что продают детей, он не верил. Такого добра везде хватает, в любой деревне. А в городе было много вещей более ценных, чем чья-то жалкая жизнь. У иноземцев корабли были ещё больше.

Восточный магнат раньше обитал в огромном каменном дворце на Стрелке (звучит как место для сходок, но их там вроде никогда не устраивали). В том самом, где на фронтоне Нептун с двумя нимфами-реками. Но после налёта ватаги бригадира Самосвала, самозваного то ли царя, то ли князя оборвышей, последней крупной атаки на город, магнату пришлось переехать в другое здание, попроще, но подальше от береговой линии – один из корпусов Санкт-Петербургского университета. И теперь по старому адресу жили летучие мыши и обычные крысы, а это здание именовалось «Дворцом».

Западный магнат, Михайлов, предпочитал не исторические здания, а построенные незадолго до войны «небоскрёбы» (их так звали, но по факту, как говорили дотошные старожилы, до настоящих небоскрёбов им как до Луны). И ему тоже пришлось поменять одну высотку на другую, когда та вдруг весной начала рушиться. Именно так он переехал со всем двором в здание Новой Биржи. И хотя эти новостройки были возведены на сто или на двести лет позже облюбованных Кауфманом дворцов, все сходились на том, что и там, и там одинаково неуютно.

«Всё это понты. Жить удобнее в небольшом доме у самой земли, а не в этих палатах», – говорил Сашке кореш Андрюха, который несколько раз нёс дежурство в магнатских покоях. – Холод зимой там собачий. А от того, что обогревают только крохотную часть здания, заводятся и грибок, и гниль, и всё такое».

При этом все знали, что трения между Небоскрёбом и Дворцом есть, и немаленькие. Блеснула оптика под козырьком одной из крыш соседнего корпуса, где было чердачное окно. Это «наружка», наблюдательный пункт «бойцовых котов». Или снайпер, или разведчик с биноклем. Можно помахать ему рукой, но вряд ли он будет рад. Наверное, кто-то из молодых, раз его так легко оказалось обнаружить. Толкового Александр никогда бы не засёк.

Охраняют даже западный берег острова – где только бескрайняя гладь Финского залива. Оборвыши могут проплыть и в обход вдоль берега. Где-то там Кронштадт, и одно время там тоже была база каких-то отморозков, которые поставили пулемёты и надумали брать «пошлину» со всех, кто плыл хоть туда, хоть обратно. Но потом гнездо этих «ушкуйников» взяли десантом с кораблей и выжгли из огнемётов. А нефиг мешать торговле культурной столицы с партнёрами!

Младший не знал, сколько наблюдательных пунктов рассыпано по Острову. Но видел, что относятся к этому магнаты серьёзно. Вот вроде бы привыкли на всём экономить, но на это не скупятся. Хотя, скорее всего, эти точки нужны не столько для отражения штурма, сколько чтобы оповестить о внезапном нападении. А дальше уже подтянутся основные силы.

Всего магнаты могли мобилизовать человек по шестьсот-восемьсот каждый. Из них человек по сто – их личная братва, а остальные – гвардейцы наёмных отрядов. Были ещё и рыночные и портовые стражники, и даже канализационная стража, но эти немного в стороне, формально ими управляла Ратуша, а по факту – магнаты совместно. Ещё меньше доверия было ополчению из горожан, которое существовало только в виде списков. Сами же магнаты и опасались давать простым людям хоть что-то стреляющее. Только на совсем крайний случай держали эти списки «добровольцев».

– Пошли на балкон, – внезапно предложила девушка, потягиваясь, как кошка. – Мне душно. Посмотрим на закат.

Душно ей. Холод собачий! И какой закат ночью? Солнце скрылось. Можно сказать, до рассвета уже не так далеко.

«Проклятье! – подумал Младший. – Любительница романтики…»

Он, хоть и вырос в суровом краю, холод совсем не любил. А ещё не любил высоту. Но на балкон, куда они открыли дверь, повернув ключ в замке, Александр всё же вышел.

Снаружи было прохладно… это ещё не сказать ничего. Они накинули куртки, и всё равно «свежий» ветер пробирал до костей. Анжела села на стульчик у самого края, хотя вместо перил было одно название. Младший опасливо подошёл. Ему было страшновато за неё, да и у самого голова кружилась. Камешек отвалился от старого балкона, и в тишине ему послышалось, что тот далеко внизу с бульканьем упал в лужу.

Весело, ничего не скажешь.

Младший положил подруге руку на плечо, коснулся её светлых, точнее, осветлённых волос – и мягко, но настойчиво пересадил от края подальше, сам сел рядом на пол. Жуткая мысль пришла ему в голову. Он подумал, что понимает чувства того, кто начал Войну. Власть над жизнью и смертью – страшная вещь. Крохотное усилие – и чудовищная перемена. Один росчерк на бумаге (или на чём там они писали приказы?) – и миллионы живых людей пошли в огонь. Кто-то с радостью, если дед не врал, кто-то вынужденно. Но все пошли.

Хотя даже если бы не пошли… Почти все уже умерли бы от старости. Время всех уравняло.

Вот что будет, если они сейчас свалятся? Их знакомые и свидетели падения придумают какую-нибудь глупость про ревность или неразделённую любовь. Или про то, что они накурились той дряни, которую продают на рынке в палатке чёрного цвета гости с юга или востока. Накурились и решили, что могут летать как птицы. Никто не подумал бы, что это нелепая случайность. Конечно, им-то уже будет все равно… Там, внизу, асфальт и острые обломки шифера, а высота чудовищная. Даже упав в лужу, которая не высохла ещё после весенних дождей, разобьёшься к чёртовой матери.

Смерть – это действительно конец боли. Даже если боли уже нет, а есть только безразличие, за которое иногда стыдно.

Откуда такие мрачные мысли? Вроде всё хорошо… Нет ни голода, ни холода, есть крыша над головой. Можно не волноваться о будущем. В кои-то веки оно стабильно, хотя и не очень светло. Тысячи людей ему бы позавидовали. Хотя, конечно, он так и не приблизился к той цели, которую поставил себе несколько лет назад. Но она всё больше казалась ему невыполнимой.

– О чём ты думаешь? – спросила девушка.

– Да так. Ни о чём.

– Нет, я вижу, что ты загруженный. Колись, – стукнула она ногой по перилам. – А то обижусь.

– Я думаю, как много в жизни зависит от случая. Как одна секунда может поставить крест на всём, что было раньше.

«И ещё о том, что это место не самое хорошее для того, чтобы обзаводиться семьёй. А служба в гвардии города Питера – не самое лучшее, чем я занимался в своей жизни… а ведь я многим успел позаниматься».

– О, – она посмотрела на него, и ему почудилось, что на секунду вернулась та теплота, с которой она смотрела на него в их первые недели. – Я понимаю. У меня в жизни тоже так бывало.

Отсюда вид открывался ещё лучше, чем из окна, и они смотрели на город каналов, город шпилей и каменных дворцов, который именно в закатные часы был больше всего похож на сказочное царство, где просто обязаны обитать демоны, ведьмы, драконы и домовые.

Разве мог он подумать, что попадёт сюда? А ведь он много слышал и читал про этот город… Где-то здесь жил Раскольников, который старушку убил топором. «А после пошёл за пивом».

Проходя по этим улицам, хотелось насвистывать под нос стихи вроде: «Я люблю большие дома и узкие улицы города. В дни, когда не настала зима, а осень повеяла холодом. Пространства люблю площадей, стенами кругом ограждённые. В час, когда ещё нет фонарей, а затеплились звёзды смущённые. Город и камни люблю, грохот его и шумы певучие. В миг, когда песню глубоко таю, но в восторге слышу созвучия…»

«Но это не город из моих снов, – подумал Младший. – Нет».

Хотя он и не такой уж плохой, этот город. У него есть своя душа, даже если она черна и изломана. А где-то души совсем нет. И люди здесь не так уж плохи. Простые-то горожане не виноваты ни в чём. Как и простые «оборвыши», которых ихние бригадиры обдирали как липку и гнали как стадо на прорыв, на пулемёты магнатской гвардии. Те так и называли своих опытных бойцов – «пастухами», а новобранцев – баранами. И явно надеялись, что рано или поздно все жертвы окупятся добычей от разграбления этой потрёпанной шкатулки с драгоценностями.

Семь мостов когда-то связывали Остров с Большой землёй. Два из них, когда-то бывшие частью большой дороги под названием «ЗСД», были разрушены и затоплены во время взрыва большой бомбы.

Ещё один, Тучков мост, разрушился лет через пять после Великой войны, но до нового заселения. Четвёртый, под названием Дворцовый, повреждённый, подорвали намеренно при самых первых правителях, чьи имена уже ушли в область преданий – для проезда автомобилей он не годился, но пешим порядком по нему можно было проходить. Так вот, чтобы кто попало не шастал, его и взорвали. А три оставшихся, удобно расположенных, гвардейцы стерегли как зеницу ока, выставив по два кордона. Ещё была паромная переправа, но ею пользовались только эпизодически. Ну и конечно, лодочники. Уследить за ними проблематично, но массовых налётов… да и массовых побегов… Остров давно не знал.

Знаменитые разводные мосты Питера… Из оставшихся именно Благовещенский был разводным. Он когда-то так хотел их увидеть. Думал, дурачок, что они ещё работают. Думал, что их разводят вручную, крутят какие-нибудь ручки, шестерёнки вращаются, и они расходятся. Думал, что выражение «развести» в значении «обмануть» происходит именно от питерских мостов.

– Мне здесь нравится, – сказала Анжела.

– А упасть не боишься? – спросил он.

– Нет. Я с детства лазить училась. Иногда надо было залезть в такие окна, куда иначе было не пройти. Ну, чтобы найти там какую-нибудь полезняшку. Я худенькая была. Пролезала под любые завалы и доставала, что надо. А потом делилась. Хотя всегда хотелось сразу все слопать самой… Когда стала постарше, эта лафа закончилась. Сиськи выросли… и вот здесь по бокам тоже. Уже не пролезаю.

Это, конечно, было кокетством и преувеличением. Не настолько много и выросло. В меру.

«Но тогда ты уже могла бы зарабатывать на хлеб по-другому. И для себя, и для больной пьющей мамаши, и для младшего братца. Странно, что ты не пошла по пути других смазливых девчонок, думающих “от меня не убудет”. Хотя без защиты со стороны Абрамыча хранить непорочность ты бы не смогла. Что он такого в тебе разглядел? То же самое, что и я? Но почему тебя не обижает Червонец? Ведь он тупой жлоб, который умеет только хапать всё, что попадает в поле зрения его маленьких глазёнок. А уж такую ягодку мимо своего рта он и вовсе не мог пропустить».

Наверное, бармен сказал хозяину что-то основательное, и тот не лез к его новой дочке.

Младший знал, что сколько-то лет назад бойкую веснушчатую девчонку, продававшую жареную корюшку с лотка, заметил на пристани Абрамыч и сманил работать в трактир официанткой. Сначала просто за еду (сильно пьющая мать-одиночка с радостью сбросила на других «лишний рот»), потом ещё и для родных кое-что стало оставаться. А потом Абрамыч и вовсе принял её в свою семью. Работу она выполняла хорошо, внешность имела приятную, гости её хвалили и иногда давали «на чай» (а на чай получать гораздо лучше, чем на орехи).

Вроде бы это сам Червонец потребовал от неё осветлиться. «Будешь, детка, блондинкой как Мерлин Мурло. Это типа такая актриса была». Она не отказалась. Но никаких «отдельных услуг за отдельную плату» она не оказывала. И любовницей хозяина, по её словам, тоже никогда не являлась. Бармен Абрамыч был уважаемым человеком в районе и имел, судя по всему, хорошие знакомства. И тот, кто рискнул бы обидеть его приёмную дочь, нарвался бы на неприятности. Даже Червонец, хоть он и был уменьшенной копией магната Михайлова – чуть пониже, чуть потрусливее, поэтому и правил только своей «норой», а не половиной острова. И денежки у бармена тоже, видать, водились.

В общем, женитьба на Анжеле позволила бы Александру немного подняться в городской иерархии. Хотя бы приблизиться к её середине. Но разве это то, чего он действительно хотел?

Стемнело окончательно, фонарей поблизости не было, и уже не разобрать, что происходит внизу. Стало совсем холодно, и они уже собирались уходить с балкона.

Когда Сашка жил в Прокопе, дед рассказывал ему, что в Питере бывают белые ночи. Но дед ошибался. Даже 21–22 июня, когда ночи самые короткие, они здесь всё равно есть. Буквально на пару часов темнело, но всё же это была самая настоящая ночь.

Похожая на гигантский обломанный клык башня «Лахта-Центр» уже была почти не видна. Днём она доминировала над ландшафтом – памятник довоенному величию и гордыне. Анжела рассказывала, что сама она не решалась подниматься на вершину, но один из её прежних дружков залазил на самую макушку и забирался даже на погнутые балки, как раз в том месте, где башня переломилась пополам во время Бомбы.

Питер пострадал сильно, не меньше чем Прокопа – но не настолько сильно, как Москва или большинство других крупных городов, типа Новокузнецка, где камня на камне не осталось, один только шлак. Часть города просто смыло волной цунами в залив, некоторые из высоких зданий рухнули от ударной волны, а некоторые районы так и стояли полузатопленные.

Далеко впереди в заливе виднелась цепочка ярких огоньков, которые медленно двигались на юг. Младший сначала даже не обратил на них внимания.

Внезапно они услышали звук, похожий на далёкий рёв морского чудовища.

Не сразу, но парень понял, что это гудок корабля.

– Смотри, там огни! – шепнула Анжела. – Это суда. Морские! Идут в порт.

«И голубь тюремный пусть гулит вдали, и тихо идут по Неве корабли», – вспомнил Молчун. Впрочем, тут корабли шли не тихо, а наоборот, гудели что есть мочи.

– Это чьи? – спросил он, приглядываясь.

– Это не наши, и не кауфмановские, – произнесла девушка, приглядевшись к огням. – У нас ни у кого нет таких больших кораблей. Может, это торговцы, а может, падальщики.

– Если торговцы, то рыбу везут? – предположил парень.

– Нет. Ты что, дурачок? Рыбу город не покупает, он её продает. А они приближаются. Торговцы везут нужные вещи, которые мы сами не делаем. И которых здесь не найти. Отец говорит, чаще всего запчасти для техники или редкие товары, типа чая и кофе. Ты же сам его пьёшь. Если это они, значит, завтра на рынке выбросят новые вещицы. Но это вряд ли торгаши. Ночью обычно у нас чужие не плавают. Фарватер незнакомый, боятся напороться брюхом на что-нибудь на дне. И прожекторы не у всех хорошие. А с берега светят только по договоренности. «Маяки». Скорее уж падальщики это. Но без добычи. Слишком быстро идут для буксировки. Наверно, пустые, неудачный день.

– Анжела – настоящий кладезь информации. И Молчун вначале был в шоке от того, сколько она знает о жизни и тайнах Острова. А для неё это не сложнее, чем игры в куклы. Просто у неё хорошая память, и она запоминала все, что при ней говорили. А люди к её отцу приходили интересные. Например, капитаны торговых кораблей. Девчонки они не стеснялись, считая чем-то вроде глупой зверюшки, и рассказывали при ней не только пошлые анекдоты и истории, но и то, что могло заинтересовать городскую стражу. И вещи с кораблей приносили. Не задекларированные. А ведь магнаты, которые драли со всех три шкуры даже за воздух, с купцов брали ровно столько, чтобы те не пошли по миру. Собирали «портовый сбор» за все, что на Остров ввозилось и с него вывозилось. Им бы эта самодеятельность не понравилась. Поэтому если бы Молчун вдруг захотел пошантажировать одного-двух контрабандистов, он бы мог этим заняться на досуге. Ан нет, он предпочитал жить скучно, но честно. Впрочем, закладывать купцов страже ему не с руки.

Гораздо интереснее сам факт того, что торговля по морю – хоть и хилая, но есть.

Кто такие «падальщики», Саша узнал уже через неделю, как сюда попал, потому что немного с ними поработал. Нет, не в море, а на берегу, в доках, на разборке. Это те же самые рыбаки, только ловили они не рыбу, а бесхозные корабли, которые на мели лежат. Сам металл корабельных корпусов обычно не использовали, но все ценные вещи, которые нельзя было снять прямо в море, снимали и откручивали в порту. Понятно, танкер бы не утащили. Но небольшие судёнышки тянули буксиром в порт. И не всегда на Остров, иногда в другие места. Раньше было много и дрейфующих судов, чьими капитанами и рулевыми были только море и ветер. Старики говорили, иногда они приближались прямо к берегу, будто причалить хотели. Но чаще просто разбивались о бетонные набережные и волноломы или пробивали днище о скалы и тонули. Теперь их осталось мало. Хоть и поговаривали, что где-то ходит по морям…

– Чёрный корабль, – вслух сказал Молчун. – С чёрным экипажем, который проклят. Я такой фильм видел.

– И я видела, – Анжела нахмурилась, – Нет, я тебе серьёзно, а ты издеваешься! Призраки огней не зажигают и в гудок не гудят.

Ему было приятно видеть, как она злится понарошку.

Временами вместе с судами добычей ловцов становились ценные грузы из прошлого. Контейнеры с морских сухогрузов-контейнеровозов, которые запечатали еще пятьдесят лет назад. Иногда там были машины, иногда – другие интересные вещи. Чаще всего испорченные и насквозь ржавые. Но иногда внутри проржавевших контейнеров попадались товары в герметичной таре. Почти всегда бесполезные. Тряпки. Электроника. Украшения. Находили контейнеры, где внутри были люди, набитые, как огурцы в банку, вместе с какими-то скудными пожитками. Точнее, скелеты или высохшие мумии. Почему они не плыли нормальным пассажирским рейсом – было выше Сашиного разумения.

Один из кораблей между тем снова загудел. Это было похоже на далёкий рёв раненого зверя-мастодонта.

– Это он предупреждает, чтобы убирались с дороги, – пояснила его подруга. – А то в прошлый раз пять человек насмерть раздавило. Тут с берега на берег даже ночью, бывает, плавают.

Младший знал. Ещё бы. Гвардия следила за безопасностью берега и постоянно гоняла этих мелких частников, которые занимались кто извозом, кто рыбной ловлей, а кто просто поиском на дне ценных вещей, которые смыло туда Потопом. Но у тех, кто выходил в море ночью, могли иметься на это и более серьёзные причины. Например, та же контрабанда. Хотя бы оружия. Конечно, гвардия была бы только рада, если бы такие лодки отправились прямо на дно.

Но морской чужак здешних раскладов не знал и поэтому исправно предупреждал: «С дороги! С дороги! Я большой и разнесу вас в щепки, если вы не уберётесь к такой-то матери!».

– Да, это точно нерусские, – вынесла свой вердикт девушка, откладывая бинокль, – Не по-нашему огни расположены. Да и не стали бы наши гудеть. Раздавили бы этих тараканов на хрен корпусом, винтом перемололи бы. Даже царапины бы не осталось. Какие-нибудь финны. А может, шведы или норги. Все они с запада. Наши из Карелии тоже с запада, из-под Выборга. Или из Эстонии, там тоже почти наши, русские в одном городе. Но точно говорю, это норги. Кажется, этот большой пароход уже приходил прошлой весной… Гудок знакомый. А с ним вроде бы идёт парочка поменьше. Как конвой.

Не дожидаясь его реакции, она снова забрала бинокль. Взгляд у неё был намётанный, да и зрение лучше, чем у него.

Молчун знал, что раньше крупные суда ходили на дизеле и мазуте, а небольшие – на бензине. Но теперь таких почти не осталось. Бензин и дизель были так дороги, что гонять на них огромное судно, даже если при этом ловится ценная рыба, было всё равно что бриллиантами печку топить. И даже ещё глупее. Поэтому на те суда, которые можно было переоборудовать, ставили паровой двигатель.

Вот и ходили корабли по старинке на угле («по старинке» для людей того поколения, а для молодых это выглядело чудом техники). Вроде бы таких верфей, где могли эту операцию проделать, на весь известный мир было три. И все они процветали. Хотя старики и говорили, что это не апгрейд, а «даунгрейд». Сашка этой фразы не понимал.

– А с востока не приплывают? – спросил вдруг он.

– Нет. Там льды. Только чукчи там. Но мы с ними не торгуем.

– Чукчи? Узкоглазые и с повозками на оленях или на собаках? Так они же, блин, на другом конце материка живут.

– Ты что, вчера родился? Ты сам чукча, кажись. Так давно уже в городе, а не знаешь. Их так просто называют! Они не настоящие чукчи. Я про тех тоже в учебнике читала. Эти не узкоглазые. Обычные, белые. То есть русские. Откуда-то то ли из-под Архангельска, то ли из-под Мурманска. Но наших за людей не считают. Их ещё «полярниками» зовут. И не повозки у них, а катера. Ну и снегоходы тоже есть. Близко их никто не видел, и никто ещё живым не вернулся, чтоб рассказать, как живут. И фоток их нету. Если сделаешь хорошие фотографии, тебе магнаты кошелёк золота насыплют. Да только ты не сделаешь. Я не знаю, дружат они с местными оборв… с местными деревенскими или тоже их гнобят.

Надо же. Даже это она знает лучше, чем он.

Младший слышал, что у Питера – то есть у Васильевского острова – существовала небольшая эпизодическая торговля по морю примерно с несколькими десятками городов, только в паре-тройке из которых говорили по-русски, хоть русский и не был там основным языком. Ещё он знал на уровне слухов, рассказанных в казарме перед сном, что магнаты города непонятно с чьей подачи пытались замутить политический и даже военный союз со своими партнёрами. Даже название «Новая Ганза» кто-то придумал, но оно не прижилось. Но, кажись, пока дальше разговоров дело не шло. Слишком разными были и сами города, и их интересы.

Ещё он понимал, что обитаемость побережья объясняется тем, что в море – рыба и есть возможность прокормиться чуть большему числу людей, чем мог прокормить континент с его хилым сельским хозяйством и охотой на собак, волков и зайцев. Крупная дикая фауна войну почти не пережила. По эту сторону Урала уж точно.

Далёкий хлопок заставил их обоих поёжиться. Где-то над морем блеснула вспышка.

Внезапно Сашка заметил ещё одну, чуть в стороне. Ему показалось, что к конвою, который был уже гораздо ближе, приближаются два других юрких огонька, поменьше. Да только они не светились ровно, как прожектор, а проблёскивали, слегка демаскируя в темноте того, кто шёл с погашенными бортовыми огнями. Это были вспышки от выстрелов – то ли от автоматов, то ли от целого мелкокалиберного орудия. Точнее, двух.

Вот те раз. Должно быть, морские разбойники напали на мирные корабли. Прямо в пределах досягаемости порта. Это что-то новенькое. Кто это такие? Неужто у оборвышей появился флот? И где катера Гвардии? Почему не поднимают тревогу?

Младший вспомнил, как две недели назад объявляли общую тревогу оттого, что несколько самодельных ракет, запущенных оборвышами, упали в разных местах города.

Такого ещё не было. Бывали обстрелы – неприцельные, просто беспокоящие. Бывали и снайперские выстрелы. Иногда по окнам, иногда по патрулям. Дважды с того берега стреляли из пулемёта, скорее всего ДШК. Но ракеты, даже маломощные, нагнали на город страху.

Объявляли общую тревогу. Выли сирены. Правители даже забыли свои разногласия и отправили совместный отряд, чтобы прочесать прибрежную зону. Подозревали, что их встретит засада или даже встречный удар. Говорили, что за этим стоит сам бригадир Кирпич. Тот самый, который оставлял на стенах в материковом Питере свои подписи: «Здесь был Кирпичь». А может, он был мифом, ведь и прежнего жупела – бригадира Самосвала – никто в городе в глаза не видел, все слышали только, что он самосвалами трупы своих врагов в овраги скидывает. Но тот уже покойник.

Тогда совместный отряд островитян высадился на материковую сторону под прикрытием пулемётов с катеров. Одновременно по мосту прошли ещё две сотни защитников Острова. По тем дворам, рядом с которыми было предположительное место запусков, наугад дали несколько залпов из миномётной батареи. Но кулак ударил воздух. А осколки 82-милли-метровых снарядов раскрошили только старые кости. Прочесав несколько дворов старинных кирпичных зданий, построенных еще до Революции (это которую Ленин устроил), нашли лишь следы запуска – «тубусы» из водопроводных труб с чёрным нагаром, да следы пребывания двух небольших отрядов – отпечатки подошв, гильзы, кострища…

А через три дня прилетела ещё одна ракета, попав, то ли по случайности, то ли благодаря точности наводчика – прямо в Небоскрёб. Правда, взрыв был такой слабый, что никого не убил и даже не нанёс, судя по сведениям, которые просочились наружу, крупного ущерба: пара трещин в бетоне и вылетевшие стекла на фасаде.

Снова отправили отряд, хотя и не такой большой, и с преобладанием людей Михайлова, властелина Небоскрёба (Кауфман, наверное, тихо злорадствовал). И опять до огневого контакта не дошло.

Следующая ракета упала на Среднем проспекте, в промышленной зоне, которая в тот вечерний час была уже почти пуста. Опять никто не пострадал, только сгорела лавка то ли керамики, то ли стеклянных товаров. В общем, того, без чего Остров мог обойтись.

На этот раз ограничились отправкой дозора. И снова он не встретил на своём пути никого.

Это была война нервов. И из-за неё одни из гвардейцев начали относиться к службе с пофигизмом («Эти дрищи не нападут, они только пугают»), а другие, наоборот, лишились сна, вскакивали от каждой вспышки и ждали чуть ли не ядерной бомбы по городу. Всё это не могло не сказаться на обороноспособности. «Что будет дальше, залпы артиллерии?» – спрашивали друг у друга и простые островитяне, и гвардейцы.

Понятно, что крупнокалиберных пушек у оборвышей не было.

Но всё равно неспокойно в граде Питере, ой неспокойно.

Того и гляди баланс, когда за обстрелами и налётами следует новый карательный рейд, – пошатнётся. Странно, что это противостояние, которое к моменту Сашкиного прихода длилось уже не один год, никто не додумался назвать Блокадой. Наверное, потому, что снабжение города пока никто перерезать не мог… или просто ещё не сообразил.

– Пошли под крышу, – сказал он Анжеле уже другим тоном, не терпящим возражений. – Хоть и далеко, а пулю можно словить. Да и замёрзла ты.

На самом деле замёрз он сам, но мужчине негоже в таком признаваться, особенно при женщине. Эти азы психологии он уже изучил.

«Даже если подыхаешь от голода, жажды, жары или холода, бабе в этом признаваться нельзя, – как-то поделился с ним опытом один казарменный мудрец. – А то найдёт того, кто крепче. Такой уж у них, блин, иммунитет. Надо всегда быть мужиком, мля».

Он имел в виду менталитет. То есть мышление.

– Да, я замёрзла, – промурлыкала Анжела. – Это ведь ты должен согреть.

Вид у неё был скучающий, хотя она изо всех сил хотела выглядеть соблазнительницей. Но, как всегда, Младший позволил себе поверить этому маскараду.

В обнимку они вернулись в комнату, налили ещё по кружке чая. Хотя чай, в общем-то, был только поводом, поэтому ему суждено было остыть в кружках на столе.

– Ну, иди ко мне, что ли, – произнесла Анжела, ложась на диван. – Даже если что-то нельзя, то многое другое… можно.

Чем закончился морской разбой, они так и не узнали.

Время летело незаметно, а потом он внезапно вырубился так быстро, словно выдернули шнур из розетки. Видимо, как-то связано с гормонами. Природа считает, что ей виднее, когда и в какой ситуации мужчина или женщина должны быстро засыпать.

Будильника не заводил. Что-то изнутри, словно интуитивный звонок, разбудило Александра. Сон был крепкий, без сновидений, но его как будто сдуло, когда он одним глазом взглянул на светящийся циферблат.

Без четверти четыре.

Младший хлопнул себя по лбу и подскочил рывком. «Ёксель-моксель! Встреча с Баратынским… В пять утра!».

И тут ещё не ясно, что вызовет больше проблем – что его поймают «еноты» или кто-нибудь из своих засечёт, как он встречается с «правой рукой» конкурирующего магната? Баратынский сказал, что проинструктировал только стражу Дворца, а добраться туда сталкер должен сам. Иначе какой он сталкер?

Чёртов подонок, гордящийся предками, которые якобы были дворянами, вычтет половину из оплаты, если он опоздает. И ничего нельзя будет сделать. Товар эксклюзивный. Никто его больше не купит.

А ведь надо еще пробраться в сектор Кауфмана, минуя все патрули. На нейтральной территории гадёныш встречаться отказался. Конечно, в основном стерегут береговую полосу, а не границу между владениями. Но нарваться можно. И тогда ещё неизвестно, как удастся выкрутиться. Убить не убьют, но морду помнут и груз заберут себе. После последних трений магнаты порешали, что их бойцы не будут ходить даже в увольнительную на «чужой» территории в комендантский час. Да и днём ему тут были бы не рады.

Чертыхнувшись, Младший свесил ноги с дивана и начал надевать и зашнуровывать ботинки.

– Ты куда собрался, любимый? – услышал он голос Анжелы, и увидел, что она приподнялась на подушке. Надо же, как чутко она спала!

– Есть одно дело, не терпящее отлагательств, солнышко.