Час зверя

Часть первая НИЧЬЯ ДЕВУШКА

Скверный выдался день. Нэнси поняла это еще раньше, чем начались неприятности.

Прежде всего, она отвратительно себя чувствовала. Слабая, размякшая, словно только что после гриппа. Поезд, покачиваясь, громыхал по подземке, и в голове Нэн тоже что-то покачивалось и колыхалось в такт поезду. Час пик. Понедельник, 8.45. Ни одного свободного сиденья. Пассажиры, плотно притиснутые друг к другу, налегают изнутри на двери. Где-то в самой середке сдавлена Нэн. Стиснула покрепче сумку под мышкой, свободной рукой ухватилась за металлический поручень. Серые плечи, черные лица, напомаженные рты — все слишком близко, вплотную. Человеческие запахи, пронзительно-свежий одеколон, разнообразные духи, шампунь, и пот, и приторно-сладкий дезодорант. Запахи перемешивались в ноздрях, затуманивали мысли. Вагон мотало из стороны в сторону. Чужие тела напирали со всех сторон.

«Ох, — вздыхала Нэн, — то ли еще будет».

Станция Принс-стрит. Длинные желтоватые стены. Двери раздвинулись. Толпа, поджидавшая на платформе, врезалась в толпу в электричке. Сквозь гул голосов Нэн различила слабый отзвук джаза и, вытянув голову, разглядела на станции оркестрик. Белый солист, раздувая щеки, играл на трубе.

«Я же знаю эту песенку, — вслушиваясь в мотив, подумала Нэн. — Папа порой напевает ее».

Она не сразу смогла припомнить название. Потом ее наконец осенило: труба старательно выводила мелодию песни «Ничья девушка».

Двери захлопнулись. Поезд толчком рванулся вперед. Музыка оставила в сердце Нэн печаль, сродни ностальгии. Она на мгновение ощутила себя пленником, заприметившим лучик света из узкого окна темницы. Поезд помчался дальше, людские тела вновь навалились на нее — Нэн прикрыла глаза. «Господи! — без особой надежды взмолилась она, — Господи, сделай сегодня выходной. Сейчас я проснусь, потягиваясь, и окажется, что нынче суббота. О’кей? Послушай, ты, придурок, Господи, сделай по-моему. Ты же все можешь. Ты же такой умный. Раз-два-три, открываю!»

Она распахнула ресницы. Уж этот мне Бог! Спросить бы с него как следует, если хотите знать мое мнение.

Высунув язык, Нэн издала рвотное мычание. За грохотом поезда никто ничего не расслышал.

Прислонившись к металлическому поручню, Нэн вновь принялась мечтать о выходных. Всего пять дней. Наступит вечер пятницы. Поедем с Морой в Гринвич-Вилледж. Нацепим какие-нибудь отрепья. Тугие черные джинсы, облегающая футболка, тоже черная. Посидим в баре, например, у Лансера. Кофе-эспрессо, можно ведь притвориться, будто тебе нравится. Притвориться, что ты вовсе не засиделась в девках. Притвориться, будто ждешь своего парня. А то и вправду повстречать парня. Кто знает? Какой-нибудь полубогемный обитатель Гринвича, поэт или кто-нибудь в этом роде, усядется рядом за стойкой бара. Длинноволосый поэт с изможденным лицом, в обвисшем, слишком широком для него свитере.

— Кэнел-стрит, — выкрикнул машинист. — Осторож-двери-закрыва!

Нэнси понесло вперед, затем снова отбросило назад. Одна волна людского потока рвалась прочь из вагона, другая хлынула внутрь, ей навстречу. Нэн покрепче ухватилась одной рукой за сумочку, другой за поручень. Закашлявшись, поезд помчался дальше. Черный тоннель свистел за окном. Нэн поглядела в темноту, развивая свою фантазию. Поэт ей понравился. Она сумела даже вообразить себе его лицо. Широкую волосатую грудь. Ходит, чуть покачиваясь. Гортанный выговор, сплошные ругательства. Но под густыми бровями прячутся бархатные карие глаза. Когда он обнимет ее, когда поглядит на нее сверху вниз — такой ласковый, — все ему простишь.

Нэнси уставилась в пространство. Поезд набирал скорость. «Уф!» — сердито попыталась она оборвать себя.

Поздно ночью проснется в маленькой кроватке у него в мансарде. Лежит себе тихонько, совершенно голая, только простынкой укрыта. С мамочкой приключилась бы истерика, если б Нэн взяла моду спать безо всего. Но тут уж мамочка, тихая, милая наседка-мамочка, будет далеко. В своих замшелых апартаментах на Грэмерси. Папочка-серебристые-волосы, накачавшись последними известиями, выключит телевизор, поднимется на ноги, чуть потягиваясь, и произнесет:

— Хватит, не стоит ее ждать. — Возьмет свою кружку пива и удалится в постель.

А поэт все не спит. Сидит за столом, погруженный в полночные думы. Нэн лежит на боку, совершенно нагая, укрывшись тонкой простынкой. Притворяется, будто спит, а сама исподтишка наблюдает за ним. А он согнулся над блокнотом, весь ушел в круг света от лампы, лихорадочно водит пером, ярко сияют глаза.

А Нэнси ждет, следит за ним, укрытая одной лишь тонкой, не слишком свежей простыней. Наконец и он устанет, отложит перо, уронит голову на руки. И тогда Нэн повернется и шепнет ему: «Иди в постель, дорогой». Отбросит простынку… да уж, мамочку тотчас на месте удар бы хватил. Даже он, даже ее поэт, не раз посмеется над ней. Постоит возле постели, ссутулившись. «Такая славная, примерная ирландская девочка-католичка, — проворчит он, — и что я с тобой сделал?» И тут он набросится на Нэнси, чтобы сделать это еще и еще раз.

— Сити-Холл, — провизжала селекторная связь.

С блаженной ухмылкой на лице Нэн вынырнула из грез.

— Ох черт, — забормотала она, переводя дыхание, — романтические бредни Нэнси Кинсед. Фантазия номер 12.

Поезд притормозил, двери, скрипя, отворились, пассажиры хлынули на станцию. Нэнси отдалась потоку.

Отупевшая, все еще не расставшаяся с придумками насчет распущенного поэта, Нэнси присоединилась к Великой Процессии. Нью-йоркцы в Час Пик. Серые деловые костюмы, опрятные платья, ноги в такт и не в такт шагают по платформе, стук да стук — шаги. Вверх по бетонным ступенькам, выше коленки! На волю из-под сводчатой галереи, проходящей под зданием Мьюнисипл билдинг. Разносчик газет замахал листом прямо у нее перед носом.

— Мать пожирает дитя! — выкрикнул он. — Покупайте «Пост».

Нэнси сморгнула, отгоняя грезы.

— Покорно вас благодарю, — фыркнула она. Обогнула вопящую газетную крысу. Пробралась между крупнотелых статуй. Вырвалась на свежий воздух.

О да, свежий воздух — это замечательно. Нэнси вдыхала, всасывала его в себя, ожидая, пока сморгнет красный свет. Прохладный, осенний, с ароматом опадающих листьев воздух последнего дня октября. Над головой распахнулось огромное синее небо. Мимо бесконечной колоннады главного здания Нью-Йорка проносятся машины. Тут и там над проспектом громоздятся мраморные дворцы, слегка смахивающие на языческие храмы. Напротив, сквозь красные листья кленов и желтые листья платанов в парке, просвечивает Сити-Холл.

Зеленый сигнал. Машины остановились, пофыркивая от нетерпения. Нэн заспешила через улицу, к парку, в сторону Сити-Холла.

Вошла в ворота. Старый запущенный парк. Залитые бетоном дорожки петляют среди мелких замусоренных лужаек. На зеленых скамейках приютились бомжи. Люди в деловых костюмах спешат, обгоняя Нэн. На ступенях Сити-Холла, под его дуговыми окнами, нависающим куполом и статуей Правосудия с весами в руках, прогуливаются полисмены. Ветер дует изо всех сил, срывает листья с платанов, разбрасывает их вокруг Нэн. Листья шуршат под ногами, подпрыгивают, точно диснейлендовские белки. На свежем воздухе голова чуть прояснилась, и все же Нэн по-прежнему окутывала ностальгическая печаль.

Прошло всего пять месяцев. Пять месяцев назад Нэн еще училась в колледже. В мае еще была там. Спешила, точно так же, как сейчас, пробегала по маленькому кампусу в Вест-Сайде. Нэнси вдруг ощутила невесомую тяжесть мешочка с балетными туфлями на плече. Неужто она и вправду думала, что станет балериной? В самом деле верила своим мечтам, этим грезам наяву, заполненным встречами с режиссерами, которые отдадут ей лучшую роль. «Вот ты. Да-да, синеглазая. Ты подойдешь». Тьма, прямой луч света направлен на нее, сильные руки обхватили талию, подхватили, подбросили, огни рампы высвечивают ее, ее одну, смывая все остальное прочь. Грохот рукоплесканий. Шумные аплодисменты — и так долго, долго… Неужто она и в самом деле надеялась, что все это сбудется?

Да нет, скорее всего, нет. Во всяком случае, теперь ей уже не убедить себя, будто она и впрямь всерьез мечтала о балете. Теперь уж и не вспомнить.

Миновав Сити-Холл, она вышла из парка на Бродвей. На той стороне улицы высилось здание, где размещалась контора Нэн. Узкая, вытянувшаяся вверх башня из белого камня, разукрашенная, точно старинная, часовня. Филигранная отделка сводчатых окон. Над высоким карнизом развлекаются горгульи, поглядывают со скверной улыбкой вниз.

И вот она поступила на работу к Фернандо Вудлауну, согласилась на первое же предложение. Не прошло и недели после окончания колледжа. Папа сказал: Вудлауну требуется личный секретарь, и — хоп! — она тут же согласилась встретиться с ним, попытаться получить место. Ни разу не ходила на пробу, даже не записалась в школу танцев, а ведь хотелось. Насчет «эй, синеглазая, ты подойдешь» можно забыть. О да, порой она еще читала колонки объявлений. Твердила, что займется танцами снова, на будущей неделе или с первого числа, пойдет на ближайшую пробу, во всяком случае, на следующую точно пойдет. Но в глубине души Нэн понимала: все это вранье. Она стала личным секретарем коллеги и друга своего отца — придется этим и довольствоваться. «Господа Боже, — подумала Нэн, подходя к повороту, — я никак не съеду из дому». Мамочка сказала: «Оставайся у нас, пока не подыщешь себе жилье». Один раз, в воскресенье под вечер, Нэн попыталась подыскать квартиру. Больше на это досуга не нашлось, да и отчего бы не воспользоваться возможностью сэкономить деньжата, и вот — она по-прежнему сидит дома.

НЭНСИ КИНСЕД РАЗОБЛАЧАЕТ САМОЕ СЕБЯ! ТРУСЛИВО ПОЖИРАЕТ СОБСТВЕННОЕ БУДУЩЕЕ! ПОКУПАЙТЕ «ПОСТ»!

Нэн сошла с обочины и рванулась вперед, разглядев просвет в непрерывном потоке бродвейского транспорта. Выскочила на противоположную сторону На первом этаже здания располагалась парадная витрина. Ее уже разукрасили ко Дню всех святых, развесили бумажные хлопушки и кривозубые черепа. Справа разместилась огромная летучая мышь с фосфоресцирующим взором. В ее черной тени Нэн заприметила свое отражение и остановилась, чтобы повнимательнее осмотреть себя.

Невысокая тоненькая девушка. Фигурка еще полудетская, по правде говоря, и личико тоже. Круглая наивная физиономия. На взгляд Нэн, чересчур простомордая. Подбородок тяжеловат. Зато каштановые волосы, ниспадавшие волнами на плечи, придавали ей мягкое, задумчивое выражение. И глаза — фарфорово-голубые, глубокие, искренние. Мора, любимейшая подруга, всегда говорит, что взгляд у Нэн на редкость честный и прямо-таки проникает в душу.

Растрепалась, пока ехала в метро. Нэн поспешно пригладила волосы, одернула курточку, якобы из верблюжьего меха. Поправила зеленую заколку на голове. «Честный и прямо-таки проникает в душу», — припомнила она. Конечно, лучше бы кокетливый, а еще лучше — интригующий. Но бывают же парни, которым нравятся честные, разумные девушки. Где-то они должны быть. Ну — наверное.

Нэн тяжело вздохнула и вошла в здание, на ходу доставая из сумки коробочку с пудрой. Пока ожидала лифт, напомадила губы. Смахнула излишек краски с ресниц.

Металлическая, богато изукрашенная дверь лкфта (ему, наверное, уже стукнуло сто лет) медленно отворилась. Нэн вошла в узкий гробик. В тот миг, когда дверь вновь захлопнулась, Нэн успела сорвать зеленую заколку и сунуть ее в карман куртки. Так у нее будет более взрослый вид. А то — школьница, да и только.

Лифт поднялся на двенадцатый этаж. Нэн вступила в приемную юридической фирмы «Вудлаун, Джесс и Гольдштейн». Старинные кожаные диваны. Журнальные столики с «Ло джорнэл». Крепко сбитая негритянка, пристроившаяся в стеклянном киоске, листает газету. Нэн на ходу помахала ей, но та, едва глянув в ответ, нажала на кнопку — невысокая деревянная дверь распахнулась.

Нэн вошла в широкий коридор, с каждой стороны — сплошной ряд кабинетов. Металлические столы, кресла на колесиках, коричневые, отделанные деревом стены, широкие окна. Каждый погружен в свой ворох бумаг. На полу расставлены папки, ящики раскрыты, справочники сняты с полок. Пылищи-то сколько! Нэн вспомнила, как ее шокировал этот беспорядок, когда она в первый раз заглянула в контору. Это же фирма знаменитого Фернандо Вудлауна!

Она слышала о нем с раннего детства. Каждый раз, когда имя адвоката упоминалось в газете, папочка принимался за свои мемуары. «Я же говорил, этот малый создан для великих дел! Завоеватель, истинный покоритель мира! А какой ясный ум! Великий юрист!»

«Бедный папочка», — вздохнула Нэн. Самый мягкий, самый добрый человек, какого она только знала. Но профессионально — почти что нотариус, только завещаниями и занимается. В политике вся его роль сводилась к тому, чтобы наклеивать марки на конверты по поручению своих обожаемых демократов. А его тщеславие вполне удовлетворялось тем, что в Бруклинском юридическом институте он учился на одном курсе с Фернандо. «И мы с ним немало бутылочек пива вместе раздавили». Этим он будет гордиться до могилы. Фернандо ворочал крупной недвижимостью, а папочка хвастался дружбой с ним. Фернандо ведет переговоры с мэром. Фернандо задал трепку губернатору. Папа радовался даже тому, что Фернандо подбрасывал ему денежную работенку, когда он в ней нуждался. «Стоило мне лишь намекнуть: что-то у меня нынче туговато с делишками, и, Богом клянусь, не проходит и недели, как на моем столе собирается больше заявок, чем мне под силу».

Ах, папочка, папочка.

«Ну что ж, — думала Нэн, бредя по пустынному коридору к своему кабинету, расположенному в дальнем конце, — скоро у папы, благослови Бог его доброе сердце, появится еще одна причина гордиться своим Фернандо». Нэн запретили пока рассказывать об этом даже домашним, но очень похоже на то, что Фернандо решил прибрать к своим рукам весь штат. С нынешним губернатором покончено, это все понимали. Вот уже больше года он постепенно теряет один голос за другим, и теперь, когда ему понадобится ввести новый налог, чтобы сбалансировать бюджет, его можно вычеркивать. Коли демократы собираются удержаться у власти, губернатору придется на ближайших выборах либо уступить добровольно, либо его позорно забаллотирует собственная партия. Поприще открыто, и наш герой уже вскочил на коня. Если на текущей неделе проект Эшли Тауэрз будет одобрен, у Фернандо найдется достаточно законных заработков, чтобы распределить их между партийными боссами и тем самым обеспечить себе поддержку. Республиканцы практически не пользуются влиянием в штате. Можно смело ставить на Фернандо — быть ему губернатором.

При этой мысли Нэн почувствовала, как учащенно бьется ее сердце. Сколько же работы ждет ее на этой неделе. А на прошлой! Просто ад разверзся. Внутренний телефон трезвонит без умолку. Все шепчутся. Потом вопль: «Дайте сюда! Вот это! Немедленно! Быстрей!

Скорей!» Нэн уже даже начала дергаться в ожидании пронзительного шепота, выползавшего из телефона: «Нэнси! Зайди ко мне! Немедленно!»

На стене в кабинете Фернандо висела фотография; Нэн разглядела ее, пока проходила мимо. Двухстраничный разворот из «Даунтаунера». Статья появилась примерно четыре месяца тому назад. Давая интервью, Фернандо впервые упомянул о своем намерении занять кресло губернатора. «Развернуть знамена» — так он это определил. Тут-то и началось повальное безумие. Фотограф из журнала заявился в офис и целый день таскался за Фернандо по пятам. Фернандо старался задобрить парнишку, как только мог. Хлопал его по плечу, отпускал соленые шуточки, а в конце дня пригласил его вместе с подружкой на ужин. В результате и появилась эта картинка, готовый плакат для избирательной кампании: Фернандо сидит за рабочим столом, за его спиной открывается захватывающий вид на Манхэттен. Знаменитый юрист закатал до локтя рукава рубашки, худые руки напряглись, даже вены проступили, все его щуплое тело готово развернуться, точно пружина, он вот-вот перепрыгнет через стол и вскочит прямиком в камеру. Его тонкое лицо, словно бритвой высеченные черты сияют энергией и предчувствием торжества. Наш губернатор Фернандо. Стоило Нэнси взглянуть на этот портрет, и в животе забурчало от волнения.

Вновь вздохнув — то был даже не вздох, а подавленный стон, — Нэн вошла в свой кабинет. Уж ее-то столик был прибран не хуже мамочкиной шкатулки для шитья. Бумаги распределены стопками по углам. Спереди — клавиатура компьютера. Монитор чуть приподнят, экран деловито обращен в сторону кресла.

Швырнув сумочку на стол, Нэнси прямиком направилась к окну. Голова вновь пошла кругом, она почувствовала, что ей просто необходим глоточек чистого воздуха. Рванув снизу тяжелую деревянную раму, Нэнси со скрежетом отворила окно и, выставив голову наружу, вдохнула аромат умирающих листьев и выхлопных газов.

С высоты двенадцатого этажа она отчетливо слышала гудки автомобилей на Уоррен-стрит, порой различала даже четкие шаги внизу на тротуаре, парадный марш по понедельникам — на службу. Глянула налево. У карниза, над самым ее плечом, пристроилась горгулья, нелепое создание из белого камня в высоком колпаке. Свешивается вниз, точно разглядывает улицу. Рожа искажена диким, безумным смехом. Нэнси отвернулась от нее, посмотрела направо. Извернувшись, она могла даже разглядеть краешек Бродвея, платаны, столпившиеся в парке, белый свод Сити-Холла и статую, приподнявшую весы над погибающей листвой.

Нэнси радостно впитывала воздух, глаза ее широко раскрылись, взгляд с любопытством вбирал все вокруг. Вновь посмотрела налево.

Чудище тоже успело повернуть голову. Теперь оно усмехалось прямо в лицо Нэн. Кривая рожа в каких-нибудь шести дюймах от ее лица.

— О-ой! — Нэн рывком втянула голову обратно в комнату и, отшатнувшись от окна, прижала руку к груди. Сердце бьется, точно хочет вырваться между пальцев. Остановилась. Челюсть отвисла. Покачала головой и рассмеялась над собственной глупостью.

— Ну и ну! — сказала громко.

Почудится же такое! Господи Боже! Приложила руку тыльной стороной ко лбу. Может, жар поднялся?

— Господи! — воскликнула она и решительно направилась к окну. Снова высунула голову наружу. В первое мгновение испугалась: а вдруг это существо и впрямь уставится на нее.

А то и вовсе — подползет к ней совсем близко? Ой-ой-ой.

К счастью, каменное изваяние вернулось на свое законное место. Таращится себе на октябрьскую улицу. Сидит неподвижно, как и подобает куску камня. Нэн усмехнулась.

— Простите, чем могу помочь? — внезапно прозвучал за ее спиной незнакомый голос. Нэн резко обернулась и как треснется головой о раму!

— Ух! Черт побери! — вырвалось у нее. Пятясь и потирая затылок, она вползла обратно в кабинет. Тут какая-то женщина. Стоит в проходе.

Чернокожая, с тонкой талией и внушительным бюстом. В модном ярко-красном платье, прекрасно гармонирующем с черной кожей и алой помадой. Под мышкой негритянка зажала папку с бумагами. Выжидающе улыбается, поглядывая на Нэнси.

Нэнси, однако, еще с минуту растирала ушибленное место.

— Ох, — проворчала она сквозь зубы, — больно-то как.

Негритянка не трогалась с места, терпеливая улыбка словно приклеилась к ее губам.

— Чем могу вам помочь? — вновь завела она.

— Да ничем, — немного растерянно отвечала Нэн. — Так мне кажется. — Она наконец оторвала руку от ушиба. — Почему вы спрашиваете?

— Я думала, вы кого-то ждете? — намекнула негритянка.

— Да нет же. Нет. Это мое место. Вы что, новенькая? Здесь мой кабинет.

При этих словах негритянка издала легкий смущенный смешок.

— Право же, нет, — возразила она, — вы, верно, ошиблись.

Нэн изумленно уставилась на нее.

— Э… простите? Я не поняла. Что вы хотите этим сказать?

— Вы ошиблись, вот в чем дело, — настаивала негритянка, — это не ваш кабинет.

Нэн внимательно обвела взглядом комнату. Неужто она забрела не в ту келью?

— Я совершенно уверена, мой, — возразила она, медленно произнося слова, — ведь это же кабинет Нэнси Кинсед?

Чернокожая с минуту пристально изучала ее. Какой-то темный взгляд. Чересчур глубокий. Или пустой?

— Ну… да, — после долгой паузы отозвалась она. — Да, это кабинет Нэнси Кинсед. — И тут она покачала головой. Только один раз, медленно, из стороны в сторону. — Но ведь вы же не Нэнси Кинсед.

Зазвонил телефон. Заплакал ребенок. Пустоголовый принялся колотить в дверь.

В первую минуту Эйвис не знала, за что раньше хвататься. Она остановилась посреди пустынной, выкрашенной в белый цвет гостиной, — маленькая, съежившаяся фигурка под раскаленным пузырем лишенной абажура лампы. Руки взметнулись в воздух, пальцы разжались. Миловидное бледное личико застыло.

Телефон продолжал звонить. Младенец звал мать. Пустоголовый изо всех сил барабанил в дверь. Теперь он тоже принялся орать:

— Эйвис! Эйвис, я же знаю, ты дома! Открой дверь, Эйвис. Ты, моя гребаная жена, открывай эту чертову дверь!

Руки Эйвис взметнулись к волосам, поправили короткие кудряшки неопределенного светлого оттенка. Глаза, укрытые толстыми квадратными линзами очков, беспомощно замигали.

— Эйвис! Слышь, Эйвис! Я же знаю, ты тут!

«Малыш плачет», — подумала она. Прежде всего заняться малышом.

— A-а! A-а! А-а! — ритмично доносилось из спальни.

В промежутки между воплями ребенка вонзался звон надрывавшегося на кухне телефона. Бам! Бам! Бам! — грохотали кулаки Пустоголового.

— Это мой ребенок, Эйвис, мой тоже! Ты не смеешь не пускать меня к моему чертову пащенку!

Эйвис, словно оцепенев, продолжала стоять на месте. Все произошло слишком быстро и неожиданно.

Каких-нибудь тридцать секунд назад она мирно сидела в пустой комнате, пристроившись на краешке складного стула у низкого журнального столика. Уронив ладони на клавиши портативной «Оливетти», Эйвис перечитывала страницу, выползшую из каретки. Последняя страница рецензии на «Минус тридцать», роман-триллер, действие которого разворачивается в Нью-Йорке. Ей приходилось писать подобные рецензии, чтобы заработать на пропитание. Читать одну книгу за другой, потом связно излагать содержание, а в конце заключение: удастся ли поставить по тому или иному роману кассовый фильм. Рецензии отсылались в контору «Виктори пикчерс», а потом тамошние продюсеры могли делать вид, будто самолично прочли книгу и вынесли свой вердикт. Шестьдесят долларов за рецензию.

На последней странице последней рецензии Эйвис только успела напечатать: «Триллер городского типа, напряженное действие отчасти напоминает „Марафонца“, главная роль подошла бы Дастину Хофману». Она сидела на складном стуле, перечитывая эти слова.

— Дастин Хофман, — бормотала она. — Подходящая роль для Дастина Хофмана. Мне нечем заплатить за квартиру в следующем месяце, а я сижу тут и пишу о роли для Дастина Хофмана. На какие деньги я куплю малышу новые подгузники, а, Дастин? Отвечай, дурацкий миллионер, растянувшийся на берегу собственного бассейна, где-нибудь на вилле, как ее бишь, и попивающий шампанское! У моего малыша нет приличной одежонки, так-то, мистер Дасти, мистер Хофман, а если б у нас тут случился пожар, ты бы своей мота пожалел, чтобы погасить его и спасти нас. Моя жизнь — сплошное дерьмо, слышишь, ты, киношная задница?! Что же мне делать, Дасти?

Так она и сидела, погрузившись в задумчивость; глаза за толстыми стеклами очков заволокло слезами. Эйвис в который уже раз подумала, что, если бы она не выскочила замуж за Пустоголового, она бы еще в прошлом году закончила колледж и приехала бы в Нью-Йорк в качестве преуспевающего дизайнера, а не жены безработного актера. И уж, во всяком случае, ей не следовало заводить ребенка, прежде чем муж не устроится на денежную роль. Так ли уж нужно тихой девочке из Кливленда, штат Огайо, на собственной шкуре узнать, каково это — лежать, скорчившись на кухонном полу, прикрывая руками утробу, покуда муж колотит ее ногами по голове. Ведь это она виновата, она во всем виновата, во всем виновата, во всем…

— Хорошая роль для Дастина Хофмана, — повторила она. — Ах, дерьмо!

И тут зазвонил телефон. Проснулся и заплакал младенец. Пустоголовый принялся колотить в дверь.

— Ща я сломаю дверь, Эйвис, и тогда ты очень пожалеешь, слышишь меня? Открывай живо, не то!..

Наконец-то Эйвис удалось стряхнуть оцепенение. Она поспешила в спальню, к своему малышу.

— Убирайся к дьяволу, Рэнделл, — бросила она через плечо. — Я не собираюсь тебя впускать. Уходи.

— Эйвис! Черт побери, Эйвис! — Похоже, он со всего размаха врезался в дверь плечом. Цепочка лязгнула и оборвалась.

Телефон все еще звонил.

— A-а! A-а! А-а! — не унимался ребенок.

— Иду, мой сладкий, — заворковала Эйвис, распахивая дверь в спальню.

Совсем как в «Волшебнике из Оз» с Джуди Гарленд. Переход из гостиной в спальню всегда напоминал Эйвис сцену из кинофильма «Волшебник из Оз», в самом начале, когда Дороти попадает из своего черно-белого домика в Канзасе прямиком в разноцветный мир сказки. Гостиная — это Канзас, гладкие белые стены, затертый паркет, журнальный стол, стул, незащищенная абажуром лампа под потолком. Спальня — она же детская — была страной Оз, или как там называлось это место: буйство красок, множество висюлек, забавных вещичек. На стенах — обои с Микки Маусом, Гуффи, Лягушонком Кермитом. На полу — валики и мягкие игрушки, коврик с радугой и единорогом. А с потолка свисало столько бумажных и надувных игрушек — слонов, ягнят, самолетиков, — что Эйвис едва поспевала распихивать их, пробираясь к колыбельке возле до блеска отмытого окна.

— Мой дом! — лихорадочно бормотала она. — Подходящая роль для Джуди Гарланд.

Малыш, поджидая ее, уже поднялся в кроватке, ухватившись за перильца. Здоровый мальчик десяти месяцев от роду, светлые волосы, голубые глаза. Отбросив лоскутное одеяло, сшитое Эйвис, он то подпрыгивал, то шлепался на попку посреди разноцветных подушек. Едва заприметив мать, малыш расплылся в широкой и почти беззубой молочной улыбке. Слезы мгновенно высохли, сморщенное личико разгладилось и прояснилось.

— И-и-и! — затянул он.

— Ох! — выдохнула Эйвис. — Проснулся, маленький? Маленький говорит: привет, мамочка? Привет, малыш!

— Ага, агга, агга, аггга! — подтвердил маленький.

— Кончай свое дерьмо, Эйвис! — Даже здесь слышно, как беснуется за дверью Пустоголовый. — Ты не можешь не впустить меня. Закон на моей стороне.

Вам! Теперь он уже всем телом налегал на дверь.

Вновь настойчиво задребезжал телефон.

— Агга, агга, агга, агга! — твердил ребенок.

— Маленький, маленький! — подхватила Эйвис, вытаскивая его из кроватки и прижимая к груди.

— Ща я сломаю твою гребаную дверь. Слышишь, Эйвис?!

И опять ударил со всей силы. Телефон продолжал звонить.

— Господи Боже! — прошептала Эйвис.

Осторожно придерживая малыша, чтобы не болталась головка, она выбежала из страны Оз назад в белую гостиную. Прищурилась, замигала, голые стены «Канзаса» расплывались от слез. Эйвис помчалась в кухню, где висел на стене неугомонный телефон.

— Эйвис! — Теперь удары в дверь раздавались часто, один за другим, бам-бам-бам-бам-бам-бам, без передышки. — Эйвис!

— Я позвоню в полицию, Рэнделл! — рыдая, выкрикнула она. — Уже звоню!

— Давай-давай! — Кулаки по-прежнему молотили в дверь. — Они будут на моей стороне. Сама знаешь! Давай, набирай!

Малыш, уткнувшись в плечо матери, испуганно заскулил. Эйвис на ходу погладила его по головке.

— Все в порядке! — задыхаясь, прошептала она.

— Эйвис! — И бам-бам-бам!

В ту минуту как Эйвис протянула руку к трубке, раздался очередной звонок. Она сорвала трубку, поднесла к уху.

Тишина. Затем долгий гудок. Звонивший все-таки решил отключиться.

Черт побери!

Эйвис бросила трубку. Пустоголовый налетел на дверь так сильно, с таким грохотом, что Эйвис невольно повернулась лицом к новой угрозе. Он снова врезался в дверь. Казалось, тонкая дверь уже прогибается. Эйвис попятилась к стене, очумело глядя перед собой. Где же наш герой Дастин Хофман?

— Ты слышишь меня, Эйвис?

Перепуганный малыш громко заревел.

— Шш, — сказала ему Эйвис, приглаживая тонкие волосенки. Она закусила губу. Слезы струились по ее лицу.

Рэнделл ломал дверь. Эйвис, едва дыша, прислушивалась к деревянному треску.

— Черт побери, Эйвис!

— Ладно, хорошо! — крикнула Эйвис. Малыш уже вопил во всю глотку. Эйвис прижимала его к себе, покатавала, не могла успокоить. — Ладно, ты свое получишь, — взвизгнула она. Пустоголовый знай колотил в дверь. Дверь трещала, вот-вот выскочит.

— Эйвис!

— Получишь, говорю! — пронзительно повторила она. — Прекрати немедленно, не то, Богом клянусь, ты свое получишь! Перкинсу позвоню!

В ту же секунду удары смолкли, прекратились и яростные вопли. Наступила тишина, прерываемая лишь негромкими уже всхлипываниями младенца. Эйвис крепче прижала мальчонку к себе, снова покачала.

— Шш, — прошептала она, — теперь все в порядке. — Она хлюпнула носом и поспешно утерлась костяшками пальцев. Громче и уверенней окликнула Пустоголового: — Ты слышал, что я сказала, Рэнделл?

Молчание длилось еще несколько секунд. Наконец он отозвался:

— Черт побери, Эйвис! — Он уже не кричал, говорил тихо, подавленно. — Черт побери.

— Я так и сделаю, — продолжала Эйвис, баюкая своего малыша, — так и сделаю. Позвоню ему сию же минуту.

— Черт побери, — донесся из-за двери жалкий ноющий голосок. — Черт побери, Эйвис, и какого дерьма тебе не хватает?

— Так и сделаю, — как заведенная повторяла Эйвис. — Я уже сняла трубку. Уходи скорей, Рэнделл. Я уже набираю номер.

— Эйвис, — прохныкал Пустоголовый. — Да будет, будет тебе, Эйвис. Нечего историю раздувать. Больше не буду, Эйвис.

— Я уже звоню ему. Я звоню Перкинсу.

Малыш оторвал головку от плеча матери и осмотрелся со внезапно пробудившимся интересом к жизни.

— Па? — негромко уточнил он. Малыш обожал Перкинса.

— Право, Эйвис, мы же можем просто поговорить? — позвал из-за двери Рэнделл.

Эйвис заскрежетала зубами. Не хватало, чтобы он разговаривал вот так, жалобно, словно у него не осталось ни капли гордости. Она не хотела этого, не хотела унижать Рэнделла, хоть он и Пустоголовый. Все-таки они могли бы поговорить, хотя бы через цепочку. Одну минутку, не больше. Эйвис прикрыла глаза, глубоко вздохнула. Надо кончать с этим, чем скорее, тем лучше.

— Сейчас Перкинс снимет трубку, — предупредила она.

— Дерьмо! — тихо выругался он за дверью. Потом все же решился на последнюю попытку. — Вот что, Эйвис, я позвоню своему адвокату. Сегодня же позвоню, как только приду домой.

Эйвис стиснула губы, сердце ее разрывалось от презрительной жалости. Она знала — нет у Рэнделла никакого адвоката. Она помнила, он всегда принимается рассуждать насчет адвоката, когда чувствует себя совершенно беспомощным, растоптанным. Слезы ползли двумя ручейками из-под уродливых толстых очков. И все же надо стоять до конца.

— Телефон уже звонит, Рэнделл. Звонит… Ага! Привет, Перкинс. Это я, Эйвис.

— Ладно, ладно, — поспешно забормотал Рэнделл. Она слышала, как бывший муж отодвинулся от двери, голос его доносился уже издали. — Ладно, но как сказано, так и будет. Я позвоню своему адвокату. Ты не можешь так обращаться со мной, Эйвис. У меня есть права. Ты же знаешь, у меня есть права.

Шаги его уже звучали на лестнице. Он быстро спускался, обратился в бегство, можно сказать. Эйвис живо представила, как Рэнделл панически оглядывается через плечо, прошмыгнув мимо двери Перкинса этажом ниже.

— Па? — повторил ребятенок, широко раскрытыми глазами озирая свое жилье.

Эйвис слегка отодвинула его, чтобы заглянуть мальчику в лицо. Он вовсю таращился на мать.

— Па! — откликнулась она, надула щеки и подула.

Малышу шутка пришлась по вкусу. Он громко расхохотался, дрыгая ножками.

И тут прямо у них над головой зазвонил телефон. Эйвис так и подпрыгнула. Мальчик решил, что это тоже неплохая шутка. Снова раздался звонок. Эйвис резко выдохнула, покачала головой. Малыш прямо-таки заходился от смеха.

Ха-ха-ха!

— Еще как смешно! — откликнулась Эйвис.

Телефон зазвонил в третий раз — Эйвис сняла трубку, зажала ее между плечом и подбородком, высоко подняла малыша и принялась, поспешно смигивая слезы, корчить ему забавные рожицы. Малыш визжал от восторга.

— Да! — буркнула Эйвис и снова всхлипнула.

— Эйвис, Эйвис, — забормотал в трубке старческий дрожащий голос. — Слава Богу, Эйвис, наконец-то ты пришла. Это бабушка Олли. Он нужен мне, как можно скорее. Я просто в отчаянии. Разразилась катастрофа.

— Что за глупости? — удивилась она и даже засмеялась. — Что вы несете? Я не Нэнси Кинсед? Тогда кто же я, по-вашему?

Однако негритянка, загородившая своим телом дверь, и не подумала засмеяться в ответ, даже не улыбнулась. Просто стояла перед ней, решительная, угрожающая. Под мышкой зажата какая-то папка, бедро, обтянутое красной юбкой, чуть выпирает вперед. Пустой, бездонный взгляд. Под этим взглядом Нэнси (ведь, в конце концов, она просто уверена, что она Нэнси Кинсед, кто же еще) беспокойно заерзала, переминаясь с ноги на ногу, без надобности поправила прическу.

— Послушайте, — повторила она, — что тут, в самом деле, происходит?

Негритянка приподняла одну руку — уверенный, профессиональный жест.

—= Вам нельзя здесь находиться, — сказала она. — У вас нет допуска. Ясно? Остальное меня не касается. Если хотите, можете подождать снаружи, в приемной. Когда Нэнси придет, обсудите с ней все интересующие вас вопросы. А пока что…

— Но я же и есть Нэнси. Это мой кабинет. Господи! В самом-то деле. Вы что, думаете, я собственного имени не знаю?

— Прошу прощения. Кто бы вы ни были, вы не можете оставаться здесь. — Ничем эту негритянку не пробьешь. И взгляд у нее словно каменный. — Вы должны выйти в приемную. Прошу вас.

— Просто невероятно. — Нэнси даже рот приоткрыла, оглядываясь по сторонам в поисках поддержки. Сквозь стеклянную стену она различала целый ряд кабинетов-близнецов. По соседству немолодая женщина пристраивала пальто на вешалку. Юноша, сбросив от усердия пиджак, водрузил на стол свой кейс и что-то отыскивал в нем. Люди торопились приняться за работу, у каждого накопилось немало дел. И только она, она одна должна спорить с какой-то спятившей ведьмой-секретаршей. Нэнси вновь развернулась лицом к неумолимой негритянке.

— А знаете, — со внезапной уверенностью возразила она, — по-моему, я вас никогда не видела. Вы сами-то работаете здесь или как?

— Мисс, у меня нет сейчас времени на пустую болтовню. Если вы хотите…

— Вы здесь работаете? — повторила Нэнси. — Послушайте, это, наконец, глупо. Что вы пристаете ко мне?

— Альберт! — Развернувшись всем корпусом, негритянка ухнула это имя куда-то в глубину коридора. Нэнси глянула влево и заметила, что на этот возглас отозвался сосед, только что избавившийся от своего пиджака. Молодой человек с темными, хорошо подстриженными волосами. Синяя рубашка в тонкую полоску, красный галстук, развеселые алые подтяжки.

— Ты звала меня, Марта, дорогуша? — откликнулся он.

— Зайди к нам на минутку, Альберт, — проворковала она.

«Иисусе. Эта баба будет стоять на своем», — подумала Нэнси. Она страшно рассердилась на себя, заметив, что желудок уже сжимается от страха. Она же не школьница, которую учительница вот-вот отругает за очередную провинность.

— Послушайте, может быть, вы все-таки дадите мне приступить к работе? — в отчаяний вопросила она. — Это же в самом деле смешно. Это мой кабинет.

— Альберт! — Молодой человек уже стоял в дверях рядом с негритянкой. Марта указывала ему на Нэнси длинным, безупречно отлакированным ногтем.

— Да, очаровательница? — улыбнулся Альберт.

— Эта женщина проникла в помещение, не имея допуска!

— Кошмар.

— Говорит, она и есть Нэнси.

— Что? — К ужасу Нэнси, молодой человек, которого, как выяснилось, звали Альбертом, уставился на нее и неуверенно захихикал. — Говорит, она и есть Нэнси?

— Нэнси Кинсед, — полувопросительно уточнила Нэнси, чувствуя, как приливает к щекам кровь. — Я личный секретарь Фернандо Вудлауна. Господи, ребята, не знаю, что вы затеяли, но все же…

Марта и Альберт дружно уставились на нее. Подошли еще двое незнакомцев. Высокая крашеная блондинка и крепкий приземистый господин в сером костюме. Они даже приподнялись на цыпочки, рассматривая ее из-за спин Альберта и Марты. Нэнси в растерянности переводила взгляд с одного на другого. Она еще произносила последние слова, когда ей наконец открылся смысл происходящего.

— Ох! — пробормотала она, с чувством выговаривая каждый звук. — Ох, ребята, это и вправду очень смешно. Очень, очень смешно. — Ее щеки уже пылали, Нэнси казалось, что краска покрывает все ее тело. — Черт бы его побрал! — прошептала она. — Ладно. Так где же он? Где наш Фернандо? Он что, каждый год выкидывает такую шуточку в День всех святых или как? Напугать очередную девчонку? Он спрятался под столом или нас снимают на видеокамеру? Ладно, хватит. Вы меня достали. Унижена, поражена, смята, разбита, ура! И хватит — слышите? Хватит.

Нэнси изо всех сил пыталась взять себя в руки, не показывать им, насколько она испугана и сердита, однако именно это так раздражало ее в очаровательном шефе. Подростковое чувство юмора, иначе не назовешь. Как он обрадовался, разгадав в ней маменькину дочку, да еще католичку. Каждый день отпускал при ней какую-нибудь непристойную шуточку, будто она сама не знала всей этой пошлятины. А потом начинал орать во всеуслышание: «Пансионерка-то наша опять покраснела что маков цвет!» Тут-то она, само собой, и вправду краснела. И всякий раз приходилось хохотать до посинения, чтобы все видели: она понимает толк в шутках.

— Хватит, позабавились, — повторила Нэнси, сдерживая дрожь в голосе. С каждой минутой она все больше ощущала нелепость происходящего, кожу аж пощипывало от жара. — Ступайте все к Фернандо и скажите ему, что я покраснела и вела себя, словно дурочка. Знаете, у меня сегодня полно работы, так что, с вашего позволения…

Однако люди, загородившие проход, ничего ей не ответили. Четыре пары пустых, бездонных глаз, точно у восковых кукол, смотрели на нее не мигая. Нэнси напряглась. Шуточка, похоже, продолжается. Она вся дрожала от обиды и от чего-то еще. Снова судорога страха, снова ледяная рука сжимает внутренности.

Что-то тут не так…

Нэнси вздохнула. Чуть-чуть расставила ноги, уперлась руками в бока. Тишина слишком затянулась. Снизу доносился чуть слышный скрежет автомобилей. В распахнутое окно за сцикей Нэнси врывался отдаленный гул Уоррен-стрит. Она словно видела себя со стороны: вот она стоит, вздернув подбородок, а четверо незнакомцев, замерев возле двери в полном безмолвии, буквально поедают ее глазами. Слова больше не шли с языка.

— Что тут происходит?

Новый голос разорвал молчание. Громкий, сильный, уверенный голос. Кучка людей в дверях расступилась, давая пройти, и еще один человек проник в комнату, заслонив собой Марту и Альберта.

Увидев его, Нэнси радостно вскрикнула.

— Ох! — Какое же облегчение она почувствовала. — Генри! Слава Богу.

Генри Гольдштейн, младший партнер юридической фирмы. Коротышка, зато широкоплечий, в дорогом сером костюме, он выглядел даже элегантно. Пышная серебряная шевелюра; профиль, словно со старинной монеты; его лицо, как и голос, принадлежало уверенному, пользующемуся немалым авторитетом человеку. Генри огляделся, ожидая разъяснений. Затем повернулся к Нэнси.

— Послушай, Генри, — поспешно заговорила она, — ты не можешь уговорить этот летучий отряд имени Фернандо закончить фарс и дать мне спокойно поработать? Сегодня вечером у босса собрание, и он меня с кашей съест, если я не приготовлю до часу все бумаги.

Она запнулась, уговаривая себя быть краткой. Что же он ответит? Генри Гольдштейн, прищурившись, молча взирал на нее. Потом склонил голову набок.

— Простите? — внезапно утратив всякую уверенность, произнес он и оглянулся через плечо на чернокожую Марту.

— Она говорит, она — Нэнси Кинсед, — пожимая плечами, вмешалась чернокожая. — Явилась сюда без допуска, а потом заявляет: я — Нэнси Кинсед и это мой кабинет. И уходить не желает.

Гольдштейн медленно наклонил античную голову.

— Да, я выслушал вас и прекрасно все понял. — Генри вновь обернулся к Нэнси. Она чуть не разрыдалась, подметив в его миндалевидного разреза глазах настороженность, готовность к отпору.

— Генри?.. — прошептала она.

— Не тревожьтесь ни о чем, мисс, — неожиданно произнес Генри, протягивая ей обе раскрытые ладони.

«Он хочет успокоить меня! — испуганно подумала Нэнси. — Успокоить!»

— Никто не причинит вам зла, — продолжал Генри.

У Нэнси отвисла челюсть. Она попятилась от Генри.

От всех пятерых. Они по-прежнему молча таращились на нее. Марта — уж эти темные пустые глаза! Юный, ко всему готовый Альберт. Крашеная дылда и важничающий коротышка — того гляди, пятна на лице проступят от настойчивых, любопытных взглядов.

Что же тут, черт побери, происходит?

Нэнси сделала еще о дан шаг назад и почувствовала легкое прикосновение ветерка к раскаленной коже.

— Никто не причинит вам зла, — повторил Генри. — Мы просим вас об одном: перейдите в приемную. Мы можем потом все мирно обсудить. Договорились?

Нэнси покачала головой.

— Я не понимаю, не понимаю, — пробормотала она и вновь ощутила внутренний зуд, лихорадочное жжение, которые не давали ей покоя с самого утра. Все началось снова. Голова раскалывается. Мысли путаются. Я… Я хотела сказать… вы что, не знаете меня? То есть не знаете, кто я?

Крепко сбитый коротышка Генри шагнул к ней, по-прежнему держа руки перед собой, но, кажется, теперь уже на случай, если придется обороняться.

— Мы можем обсудить все это в приемной, мисс. Вы должны перейти в приемную. Договорились? Там мы спокойно побеседуем, во всем вместе разберемся. Никто не собирается обидеть вас, мисс.

Нэнси провела рукой по лбу, пытаясь собраться с мыслями.

— Мы все ваши друзья, — заверил Генри.

«Да уж, это и впрямь звучит обнадеживающе», — подумала она.

Теперь и Альберт выдвинулся вперед. Быстрыми шагами он обошел сбоку металлический стол.

— Будьте внимательнее, — предупредил он. — У вас за спиной окно. Не подходите к нему слишком близко.

— Послушайте… послушайте, я как-то растерялась… не понимаю, что происходит… я вошла сюда… то есть я хочу сказать… — Нэнси снова покачала головой. «Ерунда какая-то. Что я болтаю? — подумала она. — Прекрати болтать». — Послушайте, я просто… Я не очень хорошо себя чувствую — вы бы отпустили меня… Отпустите… — Она опять не сумела закончить фразу.

— Никто не причинит вам зла, — повторил Генри, подступая к ней. — Мы хотим только вывести вас отсюда.

— Послушайте, вы бы… в самом деле, я же Нэнси Кинсед! — внезапно взорвалась она.

Тут кто-то подобрался к ней вплотную, и Нэнси услышала его голос, непривычный, тихий и грозный. Справа у локтя.

— Эй, это же смешно! — Незнакомец фыркнул. — Взяла бы да пристрелила его.

Нэнси резко повернулась, чтобы взглянуть в лицо странному советчику.

— То есть как, застрелить его? Я не собираюсь ни в кого стрелять, с чего бы мне это?

Она запнулась. Справа, в углу, никого не было. Только стол с компьютером. Распахнутое окно. Пожарная лестница вниз, к Уоррен-стрит. Шорох автомобилей внизу. Шелест листьев, опадавших в парке на Бродвее. Никого.

Нэнси замерла на месте. Долго-долго она стояла так, вполоборота к публике, приоткрыв рот, уставившись на пустую стену и окно. Глаза перебегали с одного предмета на другой: стены, окно, пол. Где же он, тот неизвестный, кто только что говорил с ней?

«Голос! Я слышала голос! — ослепительной вспышкой мелькнуло в мозгу. — Голос велел мне стрелять. Я в самом деле слышала это? Ох, черт побери. Как же это скверно. Совсем скверно, совсем».

— Марта! — произнес Гольдштейн. Нэнси слышала, как он говорит с секретаршей, повелительно, отчеканивая каждое слово. — Марта, позвоните в полицию. Позвоните из моего кабинета. Сию же минуту.

— Хорошо.

Медленно, все еще глядя перед собой широко раскрытыми глазами, Нэнси Кинсед (ее зовут Нэнси Кинсед, черт бы их всех побрал! Или как?) обернулась, чтобы вновь встретиться с ними лицом к лицу. Гольдштейн был уже совсем рядом, ему оставалось только обойти стол, ее аккуратный рабочий стол. Вдоль дальней стороны стола крался Альберт. В проходе и коридоре собралась уже целая толпа. Ну, публика! Только бы поглазеть. А вот и Марта, Марта в красном платье. Хочет проложить себе путь через толпу. Только-только оторвала перепуганный взгляд от Нэнси и торопится, прокладывает путь в контору Гольдштейна. Хочет вызвать полицию.

— Не надо, не надо! — Нэнси словно со стороны услышала собственный шепот. Слова едва выползали из сжатого горла. В висках пульсировало. Мыслей не осталось, только густой серый туман. Все заволокло пеленой. Нэнси с трудом сглотнула. Как сухо в горле, и губы пересохли, не слушаются. — Не надо! — громче выдавила она из себя.

Марта остановилась, вопросительно уставившись на мистера Гольдштейна.

— Я уйду, сама уйду, — поспешно обещала Нэнси. Надо выбираться отсюда. Выйти на воздух, мысли прояснятся. Какого черта? Какого черта? — Я просто… просто уйду. Вы же отпустите меня? — «Как это — застрелить?»

Гольдштейн вновь потянулся к ней.

— Вы уверены — может быть, нам лучше кого-нибудь позвать, чтобы вам оказали помощь? Мне кажется, вы нуждаетесь в помощи, мисс.

«Застрелить?»

— Нет, нет. — Нэнси закусила губу, борясь со слезами. — Все в порядке, — возразила она, не глядя на Генри. — Лучше смотреть на крышку стола, прямо перед собой. Невозможно смотреть на эти лица, встречаться с пустыми взглядами. — Просто мне как-то не по себе сегодня. Простите. Извините меня. Мне… Мне нехорошо.

Нэнси знала — все смотрят, все жадно уставились на нее. Словно голая перед всеми.

— Господи! Господи! Господи Боже! — Она быстро протянула руку, подхватила сумочку со стола, прижала ее к груди, будто в ней заключалось ее спасение. — Мне просто не по себе, — повторила она. — Я пойду, вот и все. Все в порядке. Не сердитесь.

Она торопливо засеменила к двери. Толпа расступилась. Господи, они прямо-таки бросились врассыпную. Нэнси прошмыгнула мимо них. Ей показалось, Гольдштейн последовал за ней. Он и Альберт шли чуть позади с обеих сторон. Провожали ее, когда она выходила из кабинета. И дальше по коридору. Мимо всех этих кабинетов со стеклянными стенами. Мимо портрета Фернандо на фоне Нью-Йорка. А сзади — целая толпа, и все таращатся, все следят, как она уходит.

— Да что же это? — все бормотала Нэнси, подбегая к лифту, не сводя глаз с пола, прижимая к себе сумочку. — Что же это, что же это такое?

Мистер Гольдштейн услужливо нажал кнопку вызова лифта. Нэнси стояла у двери шахты, вцепившись в свою сумочку, низко опустив голову, в бессильно повисшей руке — шляпа. Точно жалкая просительница явилась. Как же долго ползет этот лифт. Нэнси снова зашептала, как заведенная:

— Да что же… что же… что же здесь творится?

Наконец дверь отворилась, и Нэнси укрылась в тесной кабинке. Она тут же обернулась, прижавшись спиной к холодной металлической дверке. Вон они все, остались снаружи. Заполнили приемную и в коридоре толпятся, до самой двери. Гольдштейн, Альберт, Марта в красном платье. Восковые куклы пустоглазые. Крепче сжать сумочку. Сейчас дверь закроется, скорей бы.

Закрылась. Щелкнула. Колени подогнулись. Нэнси осела, судорожно облизываясь, желудок, того гляди, вывернется наизнанку. Почти что коснулась пола. Съежилась, корчась, уставившись в пустоту, скрежеща зубами, слезы так и хлынули из глаз.

Лифт плавно опускался.

— Что же это, Господи? — прошептала Нэнси.

И закашлялась, захлебнулась в рыданиях.

Покачиваясь, Перкинс добрался до уборной, нащупал шнур от лампы, потянул — под потолком засветилась обнаженная лампочка. Перкинс стоял над унитазом совершенно голый, сонно косясь на свой пенис, ожидая первой струи.

Дно унитаза было покрыто засохшей коричневатой коркой, от этого вода в сливе казалась темнее, и Перкинс различал в ней свое отражение. Свет от лампочки падал из-за его плеча, превращая отражение в изысканный силуэт, лучи электрического света играли вокруг зеркального лика, складываясь в золотистый нимб. Рассыпавшиеся по плечам волосы, расходящиеся во все стороны лучи — даже смахивает на икону.

«Мамочки мои, — подумал Перкинс, — полубог, да и только».

Наконец струя вырвалась на волю и, брызнув в унитаз, размыла золотистый призрак. Следя за своей струей, Перкинс негромко фыркнул, краешек рта изогнулся в усмешке. Даже сквозь туман тяжелого похмелья он различат стихи: Христос, отраженный в унитазной воде, уничтоженный потоком мочи. Мозги, похоже, превратились в песок, но все же Перкинс чувствовал: из этого получатся хорошие стихи. Они уже зарождались в его голове, пока он глядел в темный слив. Сперва только ритм, без слов, еще не строки, но звук, пульс стихотворения. Он продолжал мочиться, а «оно» пускало корни в его груди, белое, раскаленное, распространяется во все стороны, простирает крылья, того и гляди вырвется наружу. Вот уже и слова подбираются, ритм обрастает слогом.

— Ну же, — подбодрил он себя, — давай!

И тут же строки рассыпались. Ритм провис. Крылья обратились в прах. Белый раскаленный кристалл растворился.

Даже струя поникла. Теперь слышен был только плеск жидкости. Перкинс пытался удержать стихотворение — без толку. Пропало, погибло, пролилось, ушло в небытие. Вот так вот, в одну секунду, взяло и исчезло. Внутри пустота. Последние капли мутят воду в сливе унитаза.

— Что делать, — махнул рукой, — у тебя не будет больше стихов, мой мальчик.

Но, по правде говоря, он вновь пережил отчаяние и одиночество. Он стоял на сырых плитках ванной, совершенно голый, а стихи ушли. Огромное, запущенное, воющее в темноте одиночество. Будто стоишь на краю обрыва и заглядываешь в пропасть, пытаясь отыскать среди нагромождения гор хоть одну живую душу.

Зажав «ваньку» в руке, Перкинс смахнул с него последние капли. Хорошенько пукнул, выпуская газы, скопившиеся от выпивки и бурчавшие в кишках.

«Вот уже два года без стихов», — подумал он. Через месяц стукнет ровно два года. Ничего стоящего после того домика на реке, после Джулии и долгих октябрьских вечеров.

Перкинс нагнулся, спустил воду — вода с шумом стекла, а мерзкая коричневая грязь осталась. Он вздохнул. В иные дни ему казалось превратиться в распущенного поэта, обитателя Гринвич-Вилледжа — это так романтично. А по утрам, вроде нынешнего, к горлу подступала изжога. Он снова потянул за шнур, на этот раз выключая свет. Последняя капелька сорвалась с краника, и Перкинс поплелся назад в комнату.

Там уже поджидала Эйвис Бест. Она ухитрилась влезть в комнату через окно, зажав своего младенца под мышкой. Перкинс утомленно махнул ей рукой, глаза у него слипались. Добравшись до матраса, постеленного прямо на полу, он со стоном обрушился на свое ложе.

Остановившись у окна, Эйвис изумленно озирала комнату, у нее даже рот приоткрылся. За ее спиной, между ступеньками пожарной лестницы, прорывались клочки синего неба. Она перехватила малыша поудобнее, прислонила к бедру. Мальчик, веселясь, хватал мать ручками за лицо. Эйвис с трудом перевела дыхание.

— Господи Боже, да что же это! — возмутилась она.

Перкинс перекатился на спину. Не застеленный, шершавый матрас. Согнутой рукой прикрыл глаза. Черно, пусто, во рту пересохло, все тело — словно мешок сухого, сыпучего песка.

— Эйвис! — укоризненно и жалобно отозвался он. Голова заболела, к горлу подступила тошнота.

— Право же, — настойчиво продолжала Эйвис, — ты что, загубить себя хочешь?

Перкинс чуть покачал головой.

— Я и не помню, что было вчера. Должно быть, жутко надрался.

— Похоже, что так.

— Я же не всегда такой.

— Па! Па! Па! — завопил ребенок. Он наконец заприметил нагую фигуру на голом матрасе. Извиваясь в материнских объятиях, малыш потянулся к своему другу, растопырив пальчики.

Эйвис снова вздохнула и попыталась пробраться поближе к матрасу, старательно обходя разбросанные вещи.

— Ты только посмотри на эту комнату! — Даже в тусклом свете начинающегося дня (окна выходили на запад) Эйвис в момент оценила царивший здесь разгром.

Квартира-студия, из одной большой комнаты. К стене грубыми кнопками прикреплена карта метро. Рисунок Уитмена в рамочке. Плакат с домом Китса (очередная подружка привезла из Рима). Письменный стол, простой деревянный стул. Шкаф. Две-три табуретки, торшер. Голый матрас на полу.

Книги, книги, книги. Книги повсюду, серые, запыленные. Их высокие колонны подпирают стенку, в два, три, четыре ряда. Кучи книг растут из пола посреди комнаты, точно сталактиты. Ими же загромождены письменный стол и все табуретки. Даже книжную полку — нет, где-то здесь несомненно был прежде книжный шкаф, небольшой такой — не разглядишь под грудами книг.

А все остальное! Простыни и подушки валяются по всей комнате. Джинсы неряшливо свисают со стула, свитер накрыл собрание сочинений Достоевского, а трусы повисли на лампе!

— Паршиво, паршиво, — сердито бормотала Эйвис.

И бутылки из-под пива — тоже кучами и грудами повсюду. Пустые бутылки коричневого стекла. Куда бы Эйвис ни глянула, она непременно натыкалась на них. Пока дошла до матраса, пришлось пнуть одну хорошенько — она с грохотом откатилась и врезалась в роскошное иллюстрированное издание «Дон Кихота».

Эйвис плюхнулась на матрас рядом с Перкинсом. Поэт уронил руку, прикрывавшую глаза, и жалобно глянул на свою гостью. Эйвис постаралась отвести глаза от его обнаженного члена, но это давалось с трудом. Крепко сбитый, мускулистый парень, широкая волосатая грудь, сильные руки. Отрастил черную гриву, лицо угловатое, к тридцати годам уже прорезались морщины, черты заострились. По-собачьи печальные темные глаза.

Эйвис пристроила малыша на грудь Перкинсу. Тот крепко обхватил плотное тельце ребенка, и младенец, вовсю улыбаясь, принялся поглаживать его обеими ручонками. Перкинс резко раздул щеки, малыш удивленно оглянулся на мать и залился счастливым смехом.

Эйвис улыбнулась в ответ. Притронулась ко лбу Перкинса, пригладила рассыпавшиеся волосы.

— Совсем скверно? — тихо спросила она.

— Ох, — вздохнул он и сморщил нос, поддразнивая малыша. — Сердце мое болит, и сонный туман сковал мои члены, я словно отведал болиголова. А ты как?

— Я в порядке. Более-менее.

— Бага, бага, бага, па, па, па, — бормотал малыш, похлопывая Перкинса по груди. Перкинс заурчал и высоко поднял ребенка. Детеныш завизжал, болтая ногами.

Перкинс помог маленькому гостю приземлиться и поцеловал его в шею. Прикосновение теплой младенческой кожи, пушистых волосиков, сознание, что ребенок так привязан к нему, утешало. Перкинс с трудом сел, спустил малыша на пол возле матраса, убрал руки, и младенец тут же пополз прочь.

— Держись классиков, — напутствовал его Перкинс, — и не вздумай сунуть пальчик в розетку.

Малыш что-то проурчал на прощание, нащупывая путь в книжном лабиринте.

— Мое завещание грядущему поколению, — прокомментировал Перкинс, вновь грузно укладываясь на матрас. Сжал в руке ладошку Эйвис. Заглянул ей в глаза. Маленькое личико сердечком склонилось над ним, успокаивая, умиротворяя. Она снова погладила лоб Перкинса, улыбнулась ему. Перкинс почувствовал, как взыграл его петушок, отзываясь на ласку ее прохладных пальцев.

— Твоя бабушка звонила, — мягко начала она.

— Боже! — Он со вздохом прикрыл глаза.

— Сказала, никак не может дозвониться тебе. Должно быть, говорит, ты выключил телефон.

— Господи, я и не знаю, куда его сунул. Это так срочно?

— Понятия не имею. Ты же знаешь, какая у тебя бабушка. По ее словам, разразилась катастрофа.

— Нет, только не это.

— Я обещала найти тебя в течение часа.

Перкинс никак не мог открыть глаза. Прохладные пальцы на лбу.

— Наверное, надо ей позвонить, — промямлил он, — пойду поищу свой телефон.

— Нет, у нее сейчас врач. Бабушка просила тебя не звонить, а сразу же явиться к ней.

— О’кей, — еле слышно отозвался он. Сознание расплывалось. Он мог сейчас думать только об Эйвис. Припоминал ее такую, какой она предстала перед ним в ту единственную ночь, которую они провели вместе. Воображение вновь нарисовало Эйвис: лежит на его матрасе, уткнувшись лицом в подушку, тихонько всхлипывает. Перкинс только что разделался с ее супругом, костяшки пальцев все в крови. Постоял над ней в растерянности, с трудом переводя дыхание. Наконец опустился рядом с ней на колени. Ему так хотелось, чтобы Эйвис больше не плакала. Он хотел ее и к тому же не знал, как еще можно ее утешить. Дыхание перехватило, когда девушка приподняла бедра, разрешая ему стащить с нее легинсы. Он накрыл ее тело своим, и она вновь раздвинула ноги. Он покачивался, входя в нее и вновь выходя, и все это время Эйвис сжимала в руке его руку, прижимала ее к губам, слизывала капельки крови. Он что-то бормотал, и ему казалось — Эйвис шепчет что-то в ответ, только не мог разобрать слова, а потом он спросил, но она не сказала, что же она говорила ему в ту ночь…

Воспоминание вызвало эрекцию. Пришлось открыть глаза. Эйвис украдкой глянула на него и чуть не засмеялась, но руку со лба убрала и быстро поднялась с матраса. Схватила простынку, валявшуюся подле на полу, и прикрыла нагое тело мужчины.

— Ты бы оделся, знаешь ли, — буркнула она, — хоть бы притворился, что замечаешь мое присутствие.

— Еще как замечаю, — откликнулся он. В тусклом свете ему померещилось, что щеки Эйвис заливает краска. Она поспешила в противоположный угол, к своему малышу, который удобно налег животом на «Идиота» и принялся жевать свитер Перкинса. Отняв у него свитер, она перебросила его через руку.

— Чересчур увлекаешься этим делом, Перкинс, — заметила Эйвис.

— Что поделать? Не вздумай приняться за уборку.

— Только и знаешь, что увлекаться, — зудела она, подбирая джинсы; малыш увлеченно следил за ней… Каждую ночь, каждую божью ночь.

— Да нет, не каждую. Эйвис… не затевай уборку. Тебе говорю, Эйвис! — Он вновь приподнялся, заплескался песок в голове, и Перкинс тяжело сел, спустив ступни на ледяной пол. Прикрыл руками лицо. — Ох, ребятушки!

— Предупреждаю тебя, Оливер, — проговорила Эйвис, — это уже переходит в привычку.

Перкинс решился поднять на нее глаза. Она аккуратно раскладывала его вещи на полке Вытянула со дна шкафа мешок, приготовленный для прачечной, запаковала висевшие на лампе подштанники.

— Эйвис, прошу тебя, оставь!

— Да ты посмотри по сторонам, Олли.

Оливер ссутулился, мучительно покачал головой, отвернулся от девушки, болезненно щурясь в окно, на голубую полоску неба.

— Не знаю, что произошло, — признался он наконец, — я всего-навсего выступал в кафе.

— Это тебя не оправдывает. — Она быстро пересекла комнату, оторвала любопытные ручонки сына от ножки торшера. — Твои выступления пользуются успехом всегда.

— Еще бы, — захрюкал он, — всегда, все старье, одно и то же, раз за разом. А потом мне надо смыть этот вкус. Я так и чувствую, как они застревают у меня в глотке.

— Будет тебе, Олли.

— Два года, Эйвис. Через месяц будет два года с тех пор, как я написал последнюю удачную вещь.

— А ты напивайся почаще, это помогает.

Вздохнул. Посидел молча.

— Дерьмо! — внезапно окрысилась Эйвис. Перкинс удивленно глянул на нее. Она выравнивала груду книг по греческой истории и на что-то там наткнулась. С минуту рассматривала это, поворачивая то так, то сяк.

— Кто-то это потерял, — объявила она и через всю комнату швырнула свою находку Перкинсу.

Он подставил ладонь и поймал вещицу. Сережка. Бирюза в серебряной оправе ручной работы. Куплено где-нибудь в Ист-Вилледже.

— Не твое, да?

— Прекрасно знаешь, что не мое. — Демонстративно повернувшись к нему спиной, Эйвис замаршировала в кухню.

Перкинс уставился на сережку, пытаясь вспомнить. На миг привиделось то кафе. Черное жерло микрофона у самого лица. Прохладное горлышко бутылки в руке. Огонек свечи отражается в бокале сухого вина. Лица, лица, лица: юноши, девчонки, заросшие седой щетиной подбородки древних обитателей Гринвич-Вилледжа; в глазах мерцают огоньки свечей.

Эйвис включила свет в кухне.

— Я только надеюсь, это была девушка, — мрачно намекнула она.

— Поди знай. — Оливер все еще вертел в руках сережку.

— Ты обещал больше не трогать мальчиков. Слишком рискованно, тем более когда напьешься так, что уже ничего не соображаешь.

— Синди, — пробормотал он. — Не то Синди, не то Минди. Кажется, Минди. — Он обернулся и увидел, как Эйвис решительно вторгается в кухню. Перкинс содрогнулся. Раковины не видно из-под руин обросших жиром кастрюль и грязной посуды. Эйвис уже обтирает губкой какую-то бурую грязь. Таракан удирает, прячется в расселине стены.

— Наверное, подцепил миленькую девчушку, — подбодрила его Эйвис, — та встала утром и побежала себе быстрехонько в школу.

— Эйвис, — взмолился Перкинс, — оставишь ты в покое эту гребаную губку?

— Яйца будешь?

— Бога ради, не вздумай еще готовить завтрак. Оставь меня в покое, Эйвис. Слышишь, нет? У тебя просто комплекс на этой почве.

— Завтра сбегаю к психиатру. Всмятку или вкрутую?

Перкинс, капитулировав, испустил долгий вздох, уронил голову на грудь. А вот и малыш. Переполз через бутылку из-под пива, добрался до ступней поэта. Усмехается, рассматривая волосатые ноги, требует внимания и ласки.

Перкинс наклонился, подхватил мальчишку. Малыш обнял поэта за шею.

— Да, — тихо произнес Перкинс, — вкрутую будет в самый раз.

Он улегся, пристроив малыша у себя на животе, снова принялся раздувать щеки, надеясь позабавить гостя, но ребятенок уже отвлекся, заметив пуговки на матрасе. Слез с Перкинса и принялся проверять, какие из них окажутся съедобными.

Перкинс, покинутый, остался лежать, уставившись в потолок. Облизал губы. Слабый привкус изжоги. Шорох воды на кухне. Постукивают кастрюли — Эйвис всерьез принялась за уборку. Воркует младенец. Одиночество окутало Оливера с головой, точно ватное одеяло.

— Два года, — повторил он. Ничего, ничего со времен домика у реки. По вечерам он усаживался на крыльце и озирал окрестности. На фоне бледного, стремительно темневшего неба поднимались зеленые холмы. Ниже, посреди поля, бобры запрудили речку, темный вытянутый овал, чернеющий среди высоких трав. Отсюда он мог видеть, как купается в бобровом озере Джулия. Длинное белое тело просвечивало сквозь темную воду, груди прорывали гладкую поверхность воды. Белые бедра томно приподнимались и опускались, она неспешно гребла куда-то в сторону. Порой точно взрыв: хлоп! — бобр ударит хвостом по воде, предупреждая собратьев о приближении человека. Обычно эти юркие существа подплывали к ней совсем близко. Он наблюдал раздвоенный след, остававшийся у них в кильватере; крутые купола их голов. Бобры толкали Джулию носами в бок, и Джулия смеялась.

А Перкинс сидел на крыльце, пристроив блокнот на колене, вертя в руках перо. Скоро на огромном небосклоне у них двоих над головой смутно проступят первые звезды. Сквозь облака тумана, поднимавшегося над горами, тоже засветятся огоньки. Еноты подберутся к краю пруда и напьются воды, пока бобры купаются вместе с Джулией. Вскоре выйдет из зарослей пугливый олень, грациозно наклонит голову к воде. Наступала ночь, подобная тихой смерти после жизни, полной прекрасных приключений. Свет уходил, и Перкинс едва успевал записать свои строки:

Последнее настоящее стихотворение. Последнее в единственном сборнике.

— Боже, — застонал Перкинс, заметавшись на подушках. Обеими руками он принялся протирать глаза. Широко зевнул.

— Так что же сказала бабушка? — поинтересовался он.

— Чего? — Эйвис гремит посудой, вовсю шумит вода. Продолжая протирать кастрюлю, она обернулась на него через плечо.

— Чего бабушка хотела, спрашиваю? — громче повторил Перкинс. — Что там за катастрофа?

— А… Там опять что-то с твоим братишкой.

— Зах? — Перкинс осторожно приподнялся, опираясь на локоть. — Какого черта, что еще случилось с Захом?

Эйвис пожала плечами.

— Ты же знаешь, что у тебя за бабушка.

— А?! — Он снова не разобрал ее слов, заглушаемых шумом воды.

— Говорю, ты же свою бабушку знаешь, — крикнула из кухни Эйвис.

— Агга, агга, агга, — напомнил о себе малыш, карабкаясь на Перкинса.

Эйвис поставила дочиста отмытую кастрюлю в сушилку.

— Говорит, Зах пропал, — пояснила она.

«Дыши поглубже», — посоветовала она себе.

Присела на скамейку в городском парке. Одну из этих зеленых скамеек в длинной цепочке вдоль тропы. Над головой — высокие платаны. Желтые листья шуршат на ветру. Красные листья, коричневые листья, кружась, падают к ее ногам.

Справа, за деревьями, виднелись автостоянка и белокаменный сводчатый Сити-Холл. Слева — изгородь, подстриженная лужайка, посреди которой трудится фонтан. Впереди — высокие деловые здания Бродвея. Солнце отражается в зеркальных стеклах, белым отблеском ложится на красные листья дубов, что растут возле боковой дорожки. Нэнси различала выхлопы машин, гудение автобусов и даже быструю поступь пешеходов. Между нижними ветвями деревьев можно было разглядеть непрерывный поток транспорта.

Съежившись, она плотнее запахнула рыжеватую куртку. Наклонилась, почти уткнувшись лицом в колени, скрестив руки внизу живота. К горлу подступила тошнота.

— Дыши глубже, — повторяла она. — Глубже, еще глубже.

И никаких голосов.

Вот именно. Дыши глубже и не прислушивайся к голосам. Горгулий здесь тоже нет.

О Боже, эти горгульи. Забудь.

Правильно, кивнула она самой себе. Медленные, глубокие, регулярные вдохи. Внимательно изучай серый асфальт под ногами. Погоди, пока рассеется туман в голове и успокоится желудок. Вот тогда можно будет во всем разобраться, все придет в порядок.

Вы вовсе не Нэнси Кинсед.

Эта негритянка говорила так уверенно. Нэнси беспокойно заерзала на зеленой скамье. Крепче прижала руки к животу.

Парк затих. Озабоченные мужчины в строгих костюмах разошлись по своим конторам, исчезли и женщины в деловых платьях. Нэнси проследила глазами извилистую тропинку. Вдоль проволочных контейнеров с мусором, мимо листьев, клубившихся вокруг мусорных ящиков. Только сейчас она заметила, как здесь пустынно. Паника нарастала. Подумать только, все эти люди уже приступили к работе. Склонившись над столом, откинувшись в кресле, прихлебывая кофе — самый обычный трудовой день. Она совсем одна. Только запоздавшие рабочие пробегают мимо. Два полисмена на автостоянке и на ступенях Сити-Холла, их видно сквозь остатки листвы.

Нищие, бомжи, беспризорные. Вот кто остался на скамейках по ту сторону тропы. Кто сгорбился, кто улегся на скамье — совсем поблизости. Десяток, по крайней мере. Черное пальто, а то и замаслившееся одеяло вместо накидки. Штаны рваные, все в пятнах, отрепья вместо белья. Белые лица, черные от пота, копоти, старой грязи. Черные лица, посеревшие от пыли. Бессмысленный взгляд.

Вот кто, наверное, слышит голоса.

Нэнси содрогнулась. Вновь глубоко вдохнула целительный осенний воздух. В голове чуть прояснилось. Уши освободились от ватных пробок. Содержимое желудка все еще подступало к горлу, но, кажется, обойдется без приступа рвоты. Можно уже не держаться так отчаянно за живот. Нэнси медленно распрямилась. Села ровно, прислонилась к спинке скамьи, положила сумочку рядом.

«Да уж, они, наверное, то и дело слышат голоса», — подумала она.

Медленный, долгий выдох. Что же дальше? Смутный взгляд поверх красных дубов на Бродвей. Какого черта, и вправду, что же теперь делать? Пойти домой? Рассказать все мамочке?

«Дорогая, как рано ты вернулась».

«Ну да. На работе мне сказали, что я — вовсе не я».

«Ничего себе. Садись, поешь супа. Тебе станет лучше».

Она коротко рассмеялась. Никакого толку. Надо вернуться в контору, только так. Поговорить с кем-нибудь, кто признает ее. Наконец, доказать, что она — это она и никто другой. «Я же Нэнси Кинсед, в конце концов, — стучало в голове, — главное — не сдаваться». Она вообразила, как пытается объясниться с коллегами. Подвергается перекрестному допросу. Властное, самоуверенное лицо Генри Гольдштейна, обрамленное благородными седыми кудрями, склоняется над ней. «Мне двадцать два года, — отчитывается она. — Я работаю на Фернандо Вудлауна. Я его личный секретарь. Живу вместе с родителями, на улице Грэмерси-парк. Моя мама, Нора, работает в библиотеке на пол ставки. Мой отец, Том, тоже юрист».

Нэнси осторожно запрокинула голову. Поглядела вверх, на кроны деревьев. На фоне безоблачного неба виднелась крыша здания, где размещалась ее контора. Изящное строение из кирпича; горгульи, карнизы, красота и покой. Шум автомобилей прервался. Нэнси слышала теперь только посвистывание и плеск фонтана на лужайке, слева. Взгляд неотрывно прикован к небоскребу, где размещается юридическая фирма.

«Я всегда жила в Манхэттене», — продолжила она разговор с Генри Гольдштейном. Мысленно представила разделяющий их рабочий стол. Генри откинулся в кресле, приложил по привычке палец к губам, строго, сосредоточенно глядит на нее. «Я выросла здесь, — повторяет она. — Спросите кого угодно. Спросите Мору. Она-то меня узнает, мы с Морой знакомы уже тысячу лет, еще с колыбели. Видимся каждое воскресенье. У нее, как и у меня, нет дружка, в этом все дело. Я понимаю, задержка в развитии. Родители стараются уберечь детей в таком большом городе. А потом еще католический пансион, Фернандо все шутит по этому поводу. Хотя мы вовсе не девственницы, разумеется. Впрочем, это вас не касается.

Честно говоря, я все боюсь, Мора заведет кого-нибудь раньше, чем я. Я имею в виду, заведет себе парня. Я вовсе не ревную, нет, просто… сами знаете, как это бывает у девчонок. Сразу дружба врозь. Даже не знаю, что мне делать, если я не смогу болтать с ней хотя бы раз в неделю. Господи, мы же вместе учились в школе, всю дорогу. Школа Святой Анны, не так уж весело, можете мне поверить. Мы даже в начальных классах были вместе, целых два года, пока меня не перевели…»

И тут мысленный разговор внезапно оборвался. Нэнси призадумалась. Приоткрыла губы.

— Перевели в…

Снова это мерзкое ощущение. Будто кровь створоживается. Резкий кислый привкус страха.

— Перевели в… Я ходила в начальную школу…

Опустила голову. Больше не видно крыши небоскреба на Бродвее. Челюсть отвисла. Бессмысленный взгляд блуждает по парку, словно в поисках ответа. Вон скамьи на той стороне тропинки. Темные осевшие фигуры бездомных, горящие глаза прикованы к ней, но Нэнси лишь мельком скользнула взглядом по лицам, не заметив их. Покачала головой, точно разгадка осела где-то на дне и вот-вот всплывет.

— Я ходила в младшие классы в…

Ничего не получается, не могу вспомнить. Не идет на ум. Забыла, в какую школу ходила в начальных классах.

Вот чепуха. Просто ужас какой-то.

По коже побежали мурашки. Надо припомнить. Может быть, удастся вызвать зрительный образ. Продолговатое кирпичное здание. Дети вбегают, распахнув стеклянные двери. Нет. Нет, не то. Никакой связи. Болезненные толчки в желудке.

Ты вовсе не Нэнси Кинсед.

Внутри живота твердая ледышка. Холод от нее растекся по всему телу. На лбу выступили капельки пота, даже челка стала влажной. Пот струится по вискам, сзади по шее.

— Просто смех, — яростно защищалась она. — Сплошной идиотизм. Я знаю свое имя. Я могу доказать, кто я.

Тут Нэнси остановилась. Утерла губы тыльной стороной ладони и поглядела на сумочку, лежавшую рядом на скамье. Довольно крупная дамская сумка из черной кожи. Тревожно сглотнула. Разумеется, она может доказать. Еще как докажет, кто она на самом деле. Любому докажет, подходи, кому интересно.

Какая же я идиотка! Не подумала об этом с самого начала. Там, наверху, в кабинете Вудлауна, когда все неподвижно уставились на нее, ничего не сообразила, аж коленки подгибались. Нужно было попросту достать бумажник, показать удостоверение личности, водительские права, на них и фотография есть. Значит, я вовсе не Нэнси Кинсед, вот оно как? Нате, подавитесь!

Устало покачав головой, Нэнси подтащила сумочку поближе к себе, положила на колени. Дернула замок молнии. В этот миг в поле ее зрение попало что-то новое. Нэнси поспешно подняла глаза.

Один из бродяг. На той скамье, напротив, через дорожку. Заметил, как она открывает сумочку, теперь наблюдает украдкой. Белый, какого-то мыльного оттенка, длинные волосы свисают грязными желтыми патлами. Губы, покрытые струпьями, оттопырились, глаза полуприкрыты. Вот он приподнимается, отпихнувшись от сиденья, собирается встать на ноги.

— Черт, — поздновато спохватилась она. Надо было сперва убраться из парка, а тогда уж и возиться с сумочкой.

Тем не менее Нэн продолжала лихорадочно нащупывать бумажник. Сию же секунду взглянуть на удостоверение личности. Конечно, со стороны смешно, но ей необходимо убедиться, немедленно. То есть если уж человек не помнит, в какую школу ходил в детстве…

Нэнси еще раз коротко оглянулась на бродягу. Тот уже стоял возле своей скамьи, изо всех сил притворяясь, будто не замечает девушку. Что-то бормочет себе под нос для порядка, оглядывается на скамью, с которой только что поднялся. Ощупывает газеты, послужившие ему ложем, словно боится что-то по рассеянности забыть. «Я тут стою себе, никакого отношения к вашим делам, мисс», — заявляет бомж всем своим видом. И вот он уже бредет потихоньку по серой тропе. Направляется к ней, несомненно.

Нэнси занервничала. И все же нельзя откладывать. Что-то ведь не так, что-то скверное происходит с ней сегодня. Дело не только в людях там, в конторе. Еще была горгулья, а теперь и школа, название которой она не может вспомнить.

Почему бы не пристрелить его?

Да, и еще голоса. Что-то нынче неладно с мозгами. Скорее всего, жар, высокая температура. Отравилась несвежим майонезом — сколько раз мама предупреждала. Будь что будет, но удостоверение личности она найдет — сию же минуту. Нужно же убедиться, что еще не вовсе спятила.

Нэнси раскрыла бумажник. Снова оглянулась украдкой, проверяя, что поделывает бродяга. Разумеется, потихоньку приближается. Эдак небрежно, руки запихнул в задние карманы пыльных облезлых брюк. Ветер раздувает черное пальто, обнажая почти истлевшую рубашку. Ворошит ногами оранжевую листву. Красные дубы укрывают его своей тенью. Бомж лениво отбрасывает ногами гниющие листья и все ближе, ближе подбирается к ее скамье.

— Черт, черт, — повторила она. Глянула вправо, в сторону Сити-Холла. Полисмен на месте, расхаживает взад-вперед, присматривая за автостоянкой. Между ветвями деревьев Нэн заприметила форменные брюки второго полисмена, на посту, на ступенях Холла. Коли придется завизжать, они услышат.

Нэнси вновь занялась бумажником, злясь на бродягу, который только зря растревожил ее. Если я открываю сумочку, это еще не значит, что я собираюсь вручить этому малому все свои деньги. Черт бы его побрал.

Распахнула отделение для документов. Сердце забилось чаще, хотя и совсем тихо. На колени посыпались карточки. Вот фотография мамочки — маленькая, пухленькая, смеется, протянула руку, словно заслоняясь: нечего наставлять на меня эту дурацкую камеру! А вот и отец — седые волосы, красные щечки, глаза щурятся в усмешке.

Ну да, ну да. По Бродвею, шумно отфыркиваясь, пронесся автобус. Когда грохот затих, отчетливее стали слышны шаги бродяги на осенней дорожке. Нэнси лихорадочно перебирала пластиковые карточки — где же водительское удостоверение?

«Мастеркард»: на ней, по крайней мере, стоит имя Нэнси Кинсед, вон оно, в самом низу. Карточка «Виза банка» — то же самое имя, тот же человек, верно? И, наконец, водительское удостоверение. Нэнси даже глаза прикрыла, облегченно вздохнув: ее собственная фотография. Знакомое лицо: крепкий подбородок, широкие скулы, ясные, чистые глаза. Привычная, с рождения знакомая физиономия, Нэн только что любовалась своим отражением в зеркальном стекле. Имя здесь тоже стоит, Нэнси Кинсед, а как же, крупными буквами. Каких вам еще доказательств? Она — это она, и точка.

«Господи, а кем же еще я могла быть?» — спохватилась Нэнси и вновь изумленно покачала головой. Она уже почти улыбалась. Тугой узел внутри ослаб.

Тут она вспомнила про бродягу. Быстро оглянулась и застигла его на полпути. Бомж остановился возле мусорной корзины. Изучает ее содержимое, что-то неразборчиво бормочет. Надо же посмотреть, что тут навалено. Не обращайте на меня никакого внимания, глубокоуважаемая дамочка.

«Пора отсюда убираться», — подумала Нэн.

Собрала карточки, запихнула их обратно в бумажник. Затолкала в сумку. Теперь побыстрее вернуться на работу. Потолковать с кем-нибудь из знакомых. С тем, кто способен выслушать.

И никаких голосов.

Разумеется, никаких голосов. Не стоит тревожиться. Все будет тип-топ. Наверное, просто начинается грипп. Жар, лихорадка. Или несвежий майонез, он во всем виноват, как мамочка и говорила.

Нэн поглубже упрятала бумажник, словно надеясь уберечь его от неотвратимо надвигавшегося попрошайки. Как только она вернется и поговорит с Генри Гольдштейном, как только все образуется, как только…

И тут Нэнси вновь похолодела. Даже сердце обратилось в кусок льда. Гусиная кожа.

Там Что-то…

Что-то такое она нащупала в сумке. Что-то странное. Такое твердое, металлически прохладное. Заглянула — черное.

«Что же это?» — растерялась она, но каким-то образом разгадка уже брезжила.

Шум транспорта на Бродвее отступил. Замер плеск фонтана, шорох листьев над головой. Даже нежный, прохладный осенний ветерок, только что ласково ворошивший волосы, покинул Нэнси.

Что это?

Пальцы сжали странную штуку, непонятно как оказавшуюся в сумочке. Проверили очертания. Прошлись по холодной черной поверхности.

Бездумно, почти против воли, она взяла это, вытащила наружу со дна сумочки, покоившейся у нее на коленях. Вытянула из-под коробочки компактной пудры, упаковки бумажных носовых платков, тюбика помады, ключей с брелком. Прощай, только что обретенный покой. Холод, испарина, тугой клубок страха. Пот градом катился с лица, падал на сжатые руки. Нэнси уставилась на черный металлический предмет.

Револьвер! Револьвер в ее сумочке?

38-й калибр. Мерзкая маленькая штучка. Курносый, черный, отвратительный. Похож на свернувшуюся змею. Того гляди, распрямится, нанесет удар. Рука с револьвером затряслась. Нэнси беззвучно двигала губами.

Что же это? Оружие?

Почему бы тебе не пристрелить его?

Тихо покачала головой. С трудом оторвала от страшной находки взгляд.

Бродяга стоял перед ней, заслонив небо в проеме между деревьями. Высокая темная фигура нависла над головой. Слепые раскаленные белки прожигают насквозь. Его запах, канализационная вонь, кислый физиологический запах проник в свежесть октябрьского ветра и обратил вино в уксус.

Нэнси глядела на него, пряча револьвер у самой поверхности сумки. Попрошайка заискивающе улыбнулся. Треснули и расползлись губы. Показались желтые зубы. Он протянул руку, и Нэнси затаила дыхание. Надо звать на помощь. Крик застрял в глотке.

— Смотри не забудь, — пробормотал бродяга. Ржавый, скрежещущий голос. Еще ниже наклонился к ней. — Не забудь смотри: ровно в восемь. — Тут он подмигнул. — Это час зверя.

— Ах, это просто ужасно, — медленно выговаривала слова старуха. — Даже в детстве я всегда была такой нервной, вечно тревожилась то кз-за того, то из-за другого. Боялась заболеть, боялась старости. Мне даже хотелось поскорей состариться, чтобы хоть об этом уж не волноваться. Думала, тогда мне будет спокойнее. И вот — пожалуйста!

Перкинс отвел взгляд от окна, улыбнулся бабушке через плечо. Легенькая, почти утратившая очертания фигурка затерялась в глубоком кресле. Руки — сухие косточки да синие прожилки вен — теребили розовое одеяло на коленях. Повлажневшие глаза неотрывно следили за внуком.

— От меня всем одни только неприятности, — пожаловалась она.

— Эй! — пригрозил Перкинс. — Смотри спихну тебя с лестницы за такие слова.

— Тише, тише. — Слабый, надтреснутый голос. — Ты же знаешь, так оно и есть. Малейшее волнение, и я рассыплюсь прямо у вас на глазах.

— Нечего волноваться. Ты все еще будешь рассыпаться, когда я уже помру от старости. — Перкинс вновь отвернулся к окну. Красивая высокая рама из орехового дерева достигает потолка. Открывает вид на всю 12-ю Западную улицу. — Кому ты станешь жаловаться, когда меня похоронят? — поинтересовался он.

— Не знаю, не знаю, — забормотала бабушка, — вот и еще одна проблема.

Перкинс рассмеялся и тут же сморщился от пронзительной боли в висках. Коснулся двумя пальцами больного места. Приготовленный Эйвис завтрак из яиц и крепкого кофе утихомирил желудок, даже помог проснуться. Только похмелье по-прежнему плескалось в голове, молотом стучалось изнутри в череп. О, если б глоток виноградной влаги, что созревала годами в глубоких складках земли! Или хоть охлажденного пива и холодную влажную тряпку на лоб. Перкинс помассировал виски, скосил глаза в заоконную даль.

Там, снаружи, пятью этажами ниже, женщина катит детскую коляску под изящными каштанами, ограждающими парковую тропу. Пробежал, размахивая книгами, студент в легком свитерке. Еще одна женщина тащит за ручку сына. Мальчик еле плетется, на нем черный плащ с капюшоном, лицо вымазано белилами, возле губ кровавые пятна. «Все правильно, — подумал Перкинс, — большой карнавал».

Что ты потираешь виски, дорогой? — всполошилась бабушка. — Ты опять пил?

— Ты собираешься устроить мне за это разнос?

— Ну конечно.

— Так вот: я чувствую себя великолепно.

И все-таки, я должна тебе сказать. Ты то и дело напиваешься. А тут еще Захари и все… все его штучки. А теперь вот он исчез. Прямо не знаю.

Покачав головой, Перкинс отвернулся от окна, посмотрел ей прямо в лицо.

Запихнул руки в карманы джинсов. Подпрыгнув, уселся на подоконник. Вновь улыбнулся бабушке, всей ее старой комнатке. Стареет вместе со всей обстановкой, подумал он. Слилась со своими креслами, их резьбой, их потертой обивкой, украшеньицами. С торшером, персидским ковром, серебряными подсвечниками на мраморной каминной доске. Все они — одно в печальном свете золотой осени, струившемся в огромное старинное окно.

— Ты смотришь на меня, будто на глупую старую развалину, — опечалилась она.

— Я тебя предупреждал, — рассердился он, — с такими бабушками я не церемонюсь.

— Ох, — всхлипнула она, слабо отмахнувшись, — порой я жалею, что впустила вас в дом.

— Ты совершенно права.

— Ох! — Она склонила высохшую головку набок и заискивающе подметнула ему. Перкинс усмехнулся. У старухи под глазами отвисли тяжелые мешки, кожа на высоких тонких скулах болталась. Верхняя губа заросла жесткими усиками. Волосы на голове проредились, стали уже не белого, а желтоватого цвета.

«Она уже и тогда была старенькой», — подумал он. Даже шестнадцать, семнадцать лет тому назад, когда мама умерла и они с Захом переехали к бабушке. Ей тогда уже миновало семьдесят. Тихая вдовица, похоронившая мужа-врача. Он помнил этот жест: дрожащие руки мечутся, заслоняя лицо. Двое внуков, внезапно свалившихся ей на голову, с грохотом проносятся по старому дому на Макдугала-стрит (его до сих пор называли коттеджем). Высокий, пронзительный голос беспомощно восклицает:

— Мальчики! Мальчики! Ну мальчики!

— Ты так уверен, что с ним все в порядке? — спохватилась она.

— Разумеется, дитя мое! — Оттолкнувшись от подоконника, Оливер вмиг оказался перед ней. — Только в пятницу видел Заха. Счастлив и беззаботен, точно улитка.

— Улитка? Будто они веселые?

— Животики надорвешь.

Старуха протянула руку, умоляя утешить ее. Оливер обеими руками сжал ее. Принялся растирать, согревать холодную, обмякшую кожу. Наклонился, горячо дохнул на холодные палочки-пальчики.

— Будет переживать, — шепнул он, — ты же знаешь, тебе это вредно.

— Ничего не могу поделать, — призналась бабушка, — я всегда была такой нервной. Всегда-всегда. Что же мне теперь делать? Перестать волноваться — вот и все, что ты можешь мне посоветовать.

— Да, старая ведьма, с тобой не столкуешься. — Он бережно опустил увядшую ладошку обратно на розовое одеяло. Запихнув руки в карманы, принялся расхаживать по комнате. — Говорю тебе, Зах отлучился куда-то по работе. Или готовится к маскараду, что-нибудь в этом роде. Он будет сегодня участвовать в параде.

— В каком параде?

— Карнавал. Канун Дня всех святых.

— Ах, да! — Приподняв брови, она тоже глянула в окно. — я думала, это интересует только этих… ну… ты знаешь…

— Гомиков.

— Я хотела сказать — мужчин, которые одеваются, будто женщины.

— Так оно и есть. — Осторожно ступая по выцветшему персидскому ковру, Оливер зашел за спинку кресла. Чересчур широкий свитер болтается, словно на палке, длинные волосы лезут в глаза, похмельная мигрень — какой-то он нелепый, неуклюжий в этой старушечьей комнате. Изящная, аккуратно расставленная мебель, все такое хрупкое, бережно хранимое. — Просто журнал, в котором Зах работает, устраивает какой-то рекламный балаган. Зах будет Чумой. Король Чума. Маска в виде черепа и все такое прочее.

— Король Чума?

— Он так веселился, когда мы последний раз болтали. — Оливер осторожно миновал низенький деревянный столик.

На нем портреты Заха и его собственный, в рамочках. Заглянул рассеянно в просторный коридор за распахнутой дверью. Там еще спальня бабушки, а в самой глубине — выход к лифту и на черный ход. Глядя в глубь коридора, Перкинс припомнил разговор с Захом в пятницу. И еще Тиффани. Черт бы побрал эту Тиффани. Черт бы ее побрал.

— Он ходит к врачу, к психиатру? — трепетала бабушка за его спиной.

— Я не спрашивал, думаю, ходит. Он прекрасно выглядит, ба. Просто великолепно.

— Лишь бы только он не принимал эти… эти ужасные наркотики.

Перкинс вернулся к дивану, отсюда он мог видеть бабушку в профиль. Следил, как она тревожно дрожит, сжимает одной рукой другую, качает головой: эти ужасные, ужасные наркотики. Поджала губы, пытаясь совладать с собой. Перкинс печально улыбнулся уголком рта. В такие моменты она становится слишком похожа на маму. Птичья трель голоса. Глаза беспокойно расширены в постоянной тревоге, страхи, страхи, любимые страхи. Одной рукой стиснула другую — точь-в-точь как бедная мама. «Только проследи, чтобы Зах не простудился, ни в коем случае, обещаешь, Олли?» О, если бы своим телом заслонить старушку, когда прозвучит труба архангела.

Больное сердце, как и у мамы. Как и у мамы. Доктор говорил, обычно болезнь удается остановить, удержать, но она непредсказуема, однажды клапан сожмется — и все… На миг Перкинс прикрыл глаза, отгоняя видение. Мама лежит на боку, зажатая между диваном и кофейным столиком. Там он нашел ее. Коротко подстриженная прядь волос разметалась по щеке. Худая рука неудобно заломилась под головой. На полу — опрокинутое блюдечко, чашка лежит на полу, на белой скатерти — крошечное пятно чая. Слабое сердце. То же самое, то же самое, черт побери.

— Право, бабушка, — собственный голос доносится словно издали, — перестань волноваться по пустякам, сделай такое одолжение.

— Не умею, Олли.

— Господи, но тебе же вредно. Тебе нельзя.

Она подтянулась на миг, но тут же вновь обмякла под грузом всех своих тревог.

— Тиффани что-то говорила про коттедж. Все время говорила. Сказала, чтобы ты непременно шел туда.

— А! Тиффани!

— Что поделать, бедняжка тоже переживает за него.

— Могла бы немного подождать. Нечего было тебя дергать. Я тоже подхожу к телефону время от времени, — Оливер старался не повышать голос. Бабушка привязана к Тиффани. Она бы рада заполучить внучку. И тем не менее. — Позвонила бы мне еще пару раз, — проворчал он.

— Но она сказала, это важно, — настаивала бабушка. — Просила, чтобы ты сразу шел в коттедж. Наверное, Зах там.

— Ладно, я понял.

— Он приходит туда, только чтобы принять наркотики. Почему она думает, что Зах пошел в коттедж, а, Олли?

— Забудь об этом, бабушка, ну, пожалуйста. — Черт бы побрал эту потаскушку Тиффани! — Зах больше не прикасается к наркотикам. Я видел его день назад.

— Хоть бы у нас наконец купили тот дом, — прошептала она. Опустила обе руки на колени, на розовое одеяло. Желтая прядь волос взметнулась над ухом.

Оливер снова подошел к ней. Опустился на пол возле ее кресла. Бабушка повернулась к нему. Худое морщинистое лицо. Сухая обвисшая кожа. Влага в глазах — того гляди, прольется слезами.

— Послушай, я серьезно, — предупредил он. — Если не прекратишь, я тебе все кости переломаю. Ты просто обязана успокоиться.

— Он все время думает, думает, — завздыхала бабушка. — В этом вся беда. Ваша мать была точно такой же. Думает и переживает Бог знает из-за чего. И такие странные книжки. И все эти разговоры. Бог, душа, спасение, не знаю, что еще. — Она вытянула бессильную руку, похлопала Оливера по ладони, покоившейся на подлокотнике кресла. — Ты всегда был моим утешением. Олли. Ты-то в Бога не веришь.

Он снова рассмеялся, забыв про боль в висках.

— Да уж. — Перкинс потянулся, встал. — Потому-то мне и нечего больше сказать.

— Ах, оставь.

Он снова склонился над ней, улыбаясь. Тыльной стороной руки нежно провел по увядшей щеке. Старуха прижалась к ласковой руке, прикрыла глаза. Перкинс неотрывно глядел на нее. Улыбка слетела с его губ. Такая притихшая. Прикрыла глаза. Дыхание едва заметно. Он прямо-таки чувствовал, как увядает, рассыхается мебель в этой комнате. Картины поблекли. Погас золотой свет. Невыносимо, немыслимо.

Глубоко вздохнул, с трудом выдохнул воздух.

— Не надо. — Перкинс откашлялся и начал снова: — Не надо так тревожиться, ба. Пожалуйста. Давай договоримся. Все будет хорошо. Я уже иду.

Нэнси не могла оторваться от скамьи. Бродяга навис над ней. Исчезли синее небо, пожелтевшие деревья, тропинка, скамейки, павильон. Бродяга затмил все. Болтающиеся суставы, раскаленные добела глаза.

Восемь часов. Смотри не забудь. Это час зверя.

Пульс яростно бьется в висках, заглушая визг тормозов, рев моторов, грохот автобусов на Бродвее. Нет шорохов листьев, не доносятся с улицы шаги пешеходов. Тук-тук-тук — глухо, тупо стучит пульс, стучит, сотрясая все тело.

Восемь часов. Смотри не забудь.

— Что?! — с трудом протолкнула выдох Нэнси. — Что вы сказали?

— Это час зверя.

Пялясь на девушку, ухмыляясь, бродяга вытянул руку, почти дотронулся до нее.

— Что?! — повторила она громче, срываясь на визг.

Тонкой скороговоркой попрошайка забормотал:

— Уделите мне монетку, мисс. Полтинник, всего-навсего полтинник, на кофеек.

Нэнси попыталась вдохнуть. Успокоиться, взять себя в руки. «Господи, я с ума схожу. Что мне слышится, неужели он и вправду сказал?»

— Очень прошу. Полтинничек, мисс. Только на кофе.

Резко заболело запястье. Револьвер. Она заметила, что по-прежнему крепко сжимает оружие. Держит его у самой поверхности полуоткрытой кожаной сумочки.

Господи Иисусе!

Нэнси еле слышно всхлипнула. Посмотрела вниз, на свои руки. Не смогла отвести глаз. Уродливая черная вещица — в ее руках.

Господи Иисусе! Господи Иисусе!

Она выронила оружие, будто обожгла себе пальцы. Обеими руками поспешила закрыть сумку, затянуть молнию. Все десять пальцев глубоко впились в кожаный бочок.

Быстро вскинула глаза. Бродяга приблизился уже вплотную. Резкая, прокисшая вонь. Моча и пот. Так и бьет в нос.

Почему бы тебе не пристрелить его? Просто-напросто взять, и пристрелить.

— Дерьмо! — тихонько шепнула Нэн. — Все не так, все.

— Мне бы полтинничек, мисс. Всего-то. Не жмитесь, — гнул свое чужак.

— Извините. — Воздуху едва-едва хватало на шепот, дыхание как-то странно хлюпало в груди. — Извините, мне нехорошо. Извините.

Она попыталась подняться. Бродяга навис слишком низко, вплотную над ней. Прижал ее к скамейке, Нэнси никак не могла распрямить ноги. Удушливая вонь. Усмешка, больные, потрескавшиеся губы — в полудюйме от ее лица.

— Пожалуйста, — взмолилась она.

Резко изогнувшись, Нэнси попыталась выбраться, ускользнуть на тропинку. Кружилась, клонилась долу голова. Желтые листья вращались, вальсировали в воздухе, в такт им мутило, урчало в желудке. На миг Нэнси почудилось, что деревья переворачиваются вверх корнями. Павильон завалился набок и начал медленно опрокидываться навзничь.

— У вас же есть полтинник, мисс, — настаивал бродяга. — Я видел. — Он вновь стал надвигаться на нее, протягивая руку. Громко шуршали драные башмаки.

— Нет! — вырвалось у нее. Одной рукой схватилась за голову. Другой крепко сжимала сумочку, аж пальцы заболели. — Нет, нет, мне надо идти, мне надо идти.

«Схожу с ума, — мысленно твердила Нэнси. — С ума схожу. Вот так люда и сходят с ума».

— Надо идти… надо… извините меня…

Покачнувшись, она попыталась увернуться от попрошайки. Крепче, крепче прижать к себе сумочку. Будто молния может распахнуться сама собой. Револьвер выскочит. Выскочит и ляжет ей в руку, курок подвернется под палец.

Почему бы тебе не пристрелить его?

Быстрее, быстрее передвигать ноги. Вниз по тропинке, к изгороди, к зеленым пятнам травы, к фонтану, который плещет там, вдалеке, уже почти что на улице. Быстрее. Хлоп-хлоп танкетки по асфальтовой дорожке. Неуверенные, шаткие шаги, точно впервые встала на высокие каблуки. Еще три шага. Четыре. Пять.

— Не забудь.

Резко остановилась. Это бродяга, его хрипловатый шепот за спиной:

— Ровно в восемь. Не забудь.

Нэнси медленно обернулась. Он все еще стоит там, у скамьи, в тени большого дерева. Стоит с протянутой рукой. Грязные желтоватые волосы упали на лицо. Улыбается безумной улыбкой, глаза так и сверкают.

Нэнси не смогла отвести взгляд. Попыталась сглотнуть — в горле застрял жесткий ком.

— Это час зверя, — прокаркал он. — Ты должна прийти. Тогда он умрет.

Нэнси уставилась на него, изо всех сил прижимая к себе сумочку, качая головой.

— Оставьте меня! — Едва узнала собственный голос. Слабый, безжизненный, застревающей в гортани. Похоже, страх уже одолел ее. — Оставьте меня.

Бродяга стоял, не трогаясь с места, знай улыбался, протянул руку, смотрит в упор. Позади, на скамейках, расселись прочие бомжи, погруженные в собственные полумысли, даже внимания на них не обращают. Серовато-черные фигуры украшают зеленые скамьи по обе стороны тропы. Дорожка вьется между деревьев, ведет к Сити-Холлу. Там полисмены, целых двое, их видно в просвет между ветвями. Они оба стоят на нижней ступеньке Холла, стоят рядышком, болтают, но руку не снимают с расстегнутой кобуры.

Позови их. Почему бы тебе…

Не застрелить его?

Не позвать их?

— Давай, мисс, давай, — повторил бродяга. Голос его подрагивал от еле сдерживаемого смеха. В глазах издевка.

— Оставьте меня. — На этот раз ей удалось произнести эти слова отчетливо и громко. — Сказала, отстаньте, отстаньте от меня сейчас же, не то позову полицию. — В этот самый миг по Бродвею пронесся грузовик, выплюнул, будто взрыв, черное облако выхлопных газов. Слова Нэнси потерялись в этом грохоте, она сама не слышала, что говорит, однако бродяга как-то сумел понять. Когда она произнесла «полиция», усмешка бродяги резко изменилась, на одной стороне лица уголок рта приподнялся, на другом опустился. Усмешка превратилась в злобный оскал. Уронил руку, отмахнулся от Нэн. Не рука, скрюченная лапа.

— А-а! — сердито и разочарованно буркнул он. Повернулся и пошел прочь.

«Теперь надо идти», — подумала Нэнси. Она успокоенно прикрыла глаза, глубоко вздохнула. В другой раз не будешь так глупо вести себя. Когда она открыла глаза, бродяга уже добрался до дальнего конца тропинки. Его сутулая фигура в черном запыленном пальто медленно удалялась. Затихал шорох листвы под его ногами.

— Все в порядке, все в порядке, — повторила Нэнси. — Еще разок вдохнуть. Идти прямо, ровно. Теперь все в порядке. Все просто замечательно. Все устроится… устроится. — Нэнси глянула вниз. Пальцы побелели, удерживая сумочку, не давая молнии расстегнуться. Капельки пота щекотали ладонь. Болезненно усмехнулась. Да уж, насчет «замечательно» — это она погорячилась. Что-то такое с ней делается, это уж точно. Шарики за ролики заехали. Наверное, все-таки лихорадка. Недавно болела гриппом. Галлюцинации, вот как это называется. Ничего страшного. Обойдется. Нечего из-за этого впадать в панику. Вообще нечего психовать. Ну, случилось что-то неладное, ну, привиделось, послышалось что-то, это же еще не значит, что ты… свихнулась. Свихнулась.

Вполне дееспособна или как это называется.

Вот именно. Нэнси облизала губы — жесткие, словно бескровные. Желудок совсем ослаб. Нечего так вцепляться в сумочку. Зажала ее под мышкой. Молния-то и впрямь не застегнута. Постояла на месте еще с минутку. Хоть бы сердце так не частило. Хоть бы страх отпустил.

Это же самый обыкновенный бродяга, Нэн! Таких полно в парке.

Она следила, как он удаляется. Крошечная фигурка, голову повесил, по спине мотаются грязные волосы. Еле-еле шаркает мимо корзин с мусором. Прошел вдоль ряда скамей, окаймлявших парк. На скамьях — бомжи: склоненные головы, темные, осевшие фигуры. Бродяга уходит прочь, в сторону Сити-Холла.

Нэнси почувствовала, что на сердце становится легче, дыхание выравнивается. Страх отступил. Осталась лишь крошечная ледышка там, глубоко в животе. Уже хорошо. Вряд ли ей станет намного лучше в ближайшее время. Так просто не отмахнешься от всего, что произошло за утро. Нэнси была напугана, и этот страх не уйдет, пока она во всем не разберется. Что-то ведь и впрямь пошло наперекосяк, это уж точно. Дело не только в людях, так странно встретивших ее в офисе. И не в том, что она ухитрилась забыть, в какую школу ходила в детстве. Откуда взялся револьвер в ее сумочке? А эти голоса. Какие странные, нелепые вещи говорил бродяга. Час зверя. Что это значит?

Надо вернуться домой. Позвонить доктору Блюму. Договориться о встрече. Расспросить его. Уяснить, что с ней происходит.

В конце концов наверняка всему найдется объяснение. Опухоль в мозгу, например. Или, говорят, бывают такие припоминания из прежней жизни. Или, может быть, она незаметно умерла во сне и теперь ей снится кошмарный сон по ту сторону вечности. Непременно всему найдется вполне разумное объяснение.

Нэнси даже слегка улыбнулась, следя, как растворяется бродяга на краю парка. Пару раз кивнула в такт своим мыслям. Вот именно. Не тревожься. Все уладится.

На скамье неподалеку от Нэн очередной бродяга приподнял голову. Чернокожий, жуткий на вид. Призрачная, потусторонняя усмешка, такие же слепые раскаленные белки, как у первого. Эти глаза, эта улыбка были теперь обращены к Нэнси. Негр, глядя на нее в упор, подмигнул.

— Теперь-то ты не забудешь. О’кей? — прохрипел он.

Нэнси громко сглотнула. Из груди вырвался жалкий, придушенный писк. Точно затравленное животное. Кролик перед удавом. Она стояла на месте, оцепенев, словно белая мышь, предназначенная на корм змее. Уставилась на чернокожего бродягу. Вбирала его зловещую усмешку, пылающие белки. Сердце вновь рванулось и зачастило, пульс застучал в ушах.

— Нет, нет! — покачала она головой.

А негр знай продолжает усмехаться.

— Восемь часов, — повторил он. — Тогда он умрет, детка. Ты должна прийти. Это час зверя.

Она закачала головой. Нет, пожалуйста, нет. Отшатнулась, укрываясь от дьявольского веселья, от кривой усмешки, рассекавшей лицо негра. Вновь прижала сумку к груди. Свободной рукой коснулась лба. Сцепила зубы. «Перестань! Немедленно перестань!»

Еще один бродяга приподнял голову. Следит за ней с той, дальней, скамейки. Еще одна пара слепошарых глаз. Еще одна серая физия усмехается.

— Не забудь. Не забудь. Не забудь. Это час зверя.

— Господи Иисусе, — прошептала Нэн. Из глаз хлынули слезы, вокруг все расплылось. — Господи Иисусе!

— Тогда он умрет. Тогда он умрет. — В хор вступил четвертый бродяга, тот, что сидел на противоположной скамейке. Нахохлившаяся серая птица, лицо — словно из сырой, обветренной глины. — Он умрет в восемь. Ты должна прийти.

— Господи Христе!

Вот еще один поднял лицо, вперил в нее раскаленный взгляд. Нэнси попятилась. Замотала головой, отгоняя наваждение. Прекрати, прекрати, остановись! Еще один, снова усмешка и снова эти глаза. И тот, другой. И те двое, на дальней скамье. Все, все они, все нищие, сидевшие на скамьях по обе стороны длинной дорожки. Все эти грязные лица, укрытые в тени низко нависших ветвей. Бормочут свое, едва шевеля губами. Яркие, белые, сверкающие, пронизывающие глаза. Шепот поднимается, окутывает, точно клубы дыма, окружает со всех сторон, поглощает ее — точно туман, точно колдовское курение. Их слова — точно мухи, точно слепни, точно оводы, кружат, жужжат, жалят в лицо. Не отмахнуться рукой. Перестаньте, перестаньте! Она попыталась стряхнуть наваждение. Слова смыкались, топя сознание:

— Ровно в восемь.

— Это час…

— Час зверя.

— Тогда он умрет.

— Ты должна прийти.

— В восемь ровно.

— Час зверя.

— Не забудь.

— Не забудь!

Слабо, затравленно вскрикнув, Нэнси рванулась прочь. Повернулась спиной к двойным челюстям из глаз и усмешек. Слезы ручьем текли по щекам. Попыталась прижать обе руки к ушам — сумочка болтается у самого лица. Шепот клубится, слова так и лезут в уши:

— Не забудь.

— Ровно в восемь.

— Тогда он умрет.

— Это час зверя.

«Сон!» — с последней надеждой подумала она. Страх поднимался изнутри, словно волна. Из живота, толчком в диафрагму, в легкие, удушьем за глотку. Слишком много страха. Так и разрывает изнутри. Разнесет слабое тело в клочья. Это сон. Ночной кошмар. Сон. Только сон. Ночные тропы. Известная дорожка. Глаза зажмурить. Сумочка заслонила лицо. Руками прикрыть уши.

— Не забудь.

— Это час зверя.

— Не забудь.

Еще минутка, еще секундочка — и я проснусь у себя в комнате. Сердце бьется-бьется-часто бьется. Мамочка гремит кастрюльками на кухне. «Просыпайся, детка. Тебе на работу». Яичница уже шкварчит. Ненавижу яичницу, а мамочка, уж эта мамочка, каждое утро — яйца. Противные, дурацкие, непременные, ежедневные яйца. Когда же я съеду от родителей? Взрослая девушка, давно пора уйти из дому. Господи Боже, они ведь меня с ума сведут. Уже свели, это все они!

— Тогда он умрет.

— Не забудь, Нэнси!

— Ровно в восемь. Ровно в восемь.

— Господи Иисусе, помоги мне проснуться. Разбуди меня, мамочка, родная. Пусть чертовы яйца на завтрак. Поджарь мне яишенку, легкую, взбитую с молоком, как всегда, мамочка! Ладно, моя хорошая? Только останови это, останови, пожалуйста…

Рука на плече. Снова запах мота щекочет ноздри, застревает в глотке. Зрачки расширились, одичали. Обернулась поспешно. Вскрикнула — нет, только попыталась вскрикнуть. Звук рассыпался в пыль прямо во рту. В горле запершило. Еле продохнула.

Нищий. Тот самый, первый попрошайка. Развинченные суставы, желтые лохмы. Снова прямо перед ней, вплотную. Скрюченная лапа, птичьи пальцы больно вцепились в плечо. Струпья на щеке — прямо ей в глаза. Надтреснутая издевательская скороговорка:

— Не забудь!

Бродяга скривил рот в усмешке и тяжело навалился на нее.

Она вскрикнула. Вывернулась. Побежала, спотыкаясь, прочь, прочь от него.

— Оставьте меня! — Голос придушен слезами.

Желтоволосый усмехнулся. Зашаркал быстро вдогонку. Остальные, обмякшие каждый на своей скамье, ухмылялись вслед. Продолжали бормотать. Слепые белые глаза.

— Ровно в восемь, — произнес бродяга, нагоняя.

Нэнси уронила руки, раскрытая сумочка болтается на уровне груди. Заглянула и увидела. «О Боже!» — успела подумать и сунула правую руку в раскрытую сумку.

— Убирайся. — Брызги слюны изо рта. — Убирайся сейчас же, говорю тебе!

Бродяга на негнущихся ногах приблизился к ней. Уже протянул руку. Глаза подернуты белой пленкой. Кривая усмешка. Слюна течет между желтых зубов на седую щетину, смачивает багровые струпья.

— Не забудь! Не забудь! — твердит он.

Рука нащупала холодный металл. Нашла шероховатую рукоять. Пальцы сомкнулись.

Не делай этого!

— Говорю тебе! — услышала она собственный вскрик.

— Час зверя, — снова напомнил попрошайка. — Ты должна прийти. Не забудь.

— Ладно! — завопила Нэнси. — Ладно же! Получай! — Рука взметнулась вверх. Теперь в ней зажат револьвер. Мушка пляшет. — Убирайся! Убирайся, стреляю!

Усмешка на лице нищего сделалась еще шире. Челюсть отвисла, все суставы гуляют. Белые глаза уставились в пустоту. Еще один шаг — вперед, к ней. Почти коснулся рукой.

— Он умрет ровно в восемь. Запомни время. Это час зверя.

— Уходи! — Нэн взмахнула револьвером у самого лица попрошайки. — Уходи! Уходи прочь!

И нажала на курок.

В то утро Захари Перкинс проснулся с улыбкой. Сны не тревожили его. Не стоит пока открывать глаза. Сейчас лучше всего полежать, собираясь с мыслями. Вообразить, к примеру, женщину, обнаженную женщину.

На тополе за окном воробушек затевал нехитрую утреннюю распевку. Тремя этажами ниже легкий ветерок играл остатками травы на газоне. Захари слышал, как на плиты тротуара шлепаются листья. Женщина, с волосами, черными точно вороново крыло, целая грива иссиня-черных волос.

Царственное создание. Она не раз уже вторгалась в его грезы. Обнаженная, но грозная в своей наготе. Стройная, прямая, горделивая. Захари поставил ее на приподнятую сцену, принцесса свысока глядела на тех, кто внизу. Кожа гладкая, точно глянцевая журнальная страница, сияет, как теплые сливки. Роскошная грудь приподнялась. Руки на бедрах. Длинные ноги расставлены в стороны.

Захари чуть пошевелился, почувствовал прикосновение простыни к голому телу. Прохладный, печальный ветерок залетел в форточку. Поцеловал в глаза, усилив тоску по женщине, прекрасной женщине, сейчас же, здесь, в этой постели. Рука скользнула вниз, ощупывая напрягшийся член. Замечательная, сильная эрекция. Поглаживая свой член, он рисовал изогнутые в величественной усмешке губы. Рука задвигалась быстрей. Свободной рукой Захари отбросил простынку. Часто дыша, приоткрыл глаза, любуясь собой…

— Господи! — прошептал он. — Господи… — Эрекция сникла. Оторопевшим взглядом Захари уставился на пятна крови.

Потеки крови, уже засохшей, возле локтя и на тыльной стороне руки. Коричневые лепешки крови под ногтями. Повернул руку, внимательно изучая, — еще пятна, на самой ладони, похожие на следы от размякшей шоколадки, но Захари знал: это кровь. Понял в ту самую минуту, как только увидел.

Он сел на кровати. Сердце бешено билось, разрывая грудь. Он не мог ни на чем сосредоточиться. Поспешно ощупал гениталии, проверяя, нет ли где раны. Глянул на пол, на ворох одежды возле кровати. Внизу джинсы, на них футболка, пропитанная кровью, даже еще влажная.

— Господи! — охнул он. — Что это? Где я? — Мысли путались, его вдруг замутило, точно в брюхе включилась бетономешалка.

Услышав шаги за дверью, Захари обмер. Кто-то постучал. Настойчиво, три раза подряд: раз-два-три.

— Мистер Перкинс? — Мужской голос, тонкий, покладистый. Невыразительный. Снова три удара в дверь: раз-два-три. — Мистер Перкинс. Вы дома?

Захари пошевелил губами, но ответить не смог. Диким взглядом обшарил комнату. Белые стены; там, где отвалилась краска, — сероватые прогалины. Полки, из брусков и обломков кирпича, забитые газетами и журналами. Грязный затоптанный коврик. Дверь в соседнюю комнату. Он дома. В дешевом бараке, каких полно в Ист-Вилледже. Его квартирка, где он обосновался вместе с Тиффани.

— Мистер Перкинс? — Все тот же тихий, нетребовательный голос за дверью. — Мистер Перкинс, я детектив Натаниель Муллиген, департамент полиции города Нью-Йорка. Будьте любезны, откройте дверь.

Коттедж! Словно мгновенная вспышка света, словно блиц фотокамеры память вернулась к нему. Захари вспомнил, что произошло в коттедже.

— Иисусе! — простонал он, зажимая рот рукой. — Иисусе, они уже пришли за мной. О Боже, они думают, это я. Первое, что они подумают.

На двери висит плакат с «Распятием» Дали. Сквозь него проходит спокойный голос Муллигена:

— Хорошо, мистер Перкинс. Сейчас мы войдем. Мы взяли ключ у хозяина. Если вы в комнате, не делайте глупостей. Мы не хотим насилия.

Захари беспомощно уставился на репродукцию Дали. На ней был изображен современный человек, полуобнаженный, голова откинута назад, руки взметнулись к небесам. Сейчас Зах был способен только на одно: смотреть на картину и вслушиваться в доносившийся из-за нее голос полицейского:

— Сейчас мы войдем.

Он услышал скрежет ключа в замочной скважине, бормотание нескольких голосов. Замок проворачивался.

Ужас бежал по жилам, точно кровь, точно раскаленная молния. Зах спрыгнул с кровати.

Он был приземист, намного уступая ростом брату. Жестокая диета истощила его тело, впрочем, Захари был мускулист и крепок с виду. Впалый живот, сильные ноги. Спрыгнув с кровати, он быстро промелькнул по комнате — комок проворных мышц, нежная белая кожа. Отбросил простынку. Сгреб одежду в тот самый миг, когда ноги коснулись пола. Прижал всю груду к себе, ощущая влажное прикосновение пропитанной кровью футболки. Другой рукой подобрал тапочки.

Замок уже отперт. На миг Зах остановился, приоткрыв рот, оглянулся на дверь. Из горла вырвался тонкий испуганный присвист:

— ИИИИИИ!

Но то был лишь первый, верхний замок. Еще оставался другой, внизу. Несколько секунд в запасе. Гримасничая с перепугу, Захари пробежал по комнате, босиком, ступая на цыпочках, стараясь не шуметь. Услышал, как входит ключ во второй, то есть последний, замок. Снаружи вновь донеслись голоса мужчин.

— Сразу за мной, — скомандовал главный, — быстро и осторожно.

— О Господи, Господи, — взмолился Зах на бегу, отталкиваясь босыми ступнями сперва от жесткого, истершегося коврика, затем от грязного пола. — Пожалуйста, пожалуйста, Иисус, что тебе стоит.

В дальней стене его поджидала кладовка, дверь уже полуоткрыта. На этой двери тоже плакат. Таинственные горы, над ними клубятся темные тучи (рисунок чернильной пастой), в тумане бродят единороги, кентавры и нимфы. «Вечность» — гласила надпись над картинкой. Зах поспешил босиком укрыться в «Вечности».

И тут второй замок повернулся. Отворилась дверь. Зах успел проскользнуть в кладовку, укрылся внутри. Осторожно потянул к себе дверцу, стараясь получше затаиться. Застыл, хоронясь среди нарядов Тиффани, в темном, сероватом полумраке. Легкая одежонка гладила обнаженную кожу. Ноздри дразнил аромат дезодоранта, и пудры, и тела Тиффани. Зах тяжело дышал, сцепив зубы, волосы увлажнились от пота, в глазах стояли слезы.

— Пожалуйста, Иисус. Ну, пожалуйста. Что тебе стоит…

Прямо перед его глазами в двери оставалась щелка. Ниточка света проникала в зазор, пронзая зрачки. Зах хотел бы протянуть руку, плотно прижать дверь, но не смел пошевелиться. Полицейские уже вошли в комнату. Их голоса стали громче, он отчетливо различал слова.

— Аккуратно. Квартира совсем маленькая. — Муллиген, его спокойный, пищащий голосок.

— В той комнате пожарный выход.

— Кладовка. Ванная.

— Берк — в кладовку. Санузел — Браун. Я обойду квартиру, — распорядился Муллиген.

Теперь Зах сдвинулся с места. Он видел полисменов. Не Муллигена — тот уже прошел в другую комнату, но двух других, Берка и Брауна. Берк был чернокожий, широкоплечий, мускулистый, в грубой куртке, небесно-голубой рубашке. Браун — белый, с животиком, с усиками, в зеленом костюме спортивного покроя. У каждого в правой руке небольшой револьвер. Дуло поднято вверх. Все они крепко держат оружие, обхватив левой рукой запястье правой.

«Они убьют меня, — подумал Зах, прижимая к груди пропитанную кровью рубашку. — Они думают, это сделал я, они пристрелят меня на месте. Ну пожалуйста, Иисус. Что же мне оставалось? Я только хотел получить хоть немного для себя и для Тиффани. Помоги мне убедить их, Иисус. Пожалуйста. Выйти отсюда и поговорить с ними. Клянусь, я сделаю для тебя все, что угодно, я всем расскажу, что я знаю про тебя, я буду всем объяснять твои слова, только сейчас, пожалуйста…»

Он следил, как детективы занимают свои позиции. Они двигались осторожно, но проворно, тихими длинными шагами. Браун направился к противоположной стене, к двери в ванную. Вошел туда и скрылся из глаз. Через секунду Берк подобрался к двери в кладовку.

— Иисус, Иисус, Иисус, Иисус, — повторял Захари. Руки сжались в кулаки, удерживая одежду и тапочки. Он трясся всем телом, с трудом обуздывая чересчур шумное дыхание. Он ненавидел себя за эту глупую молитву. Так не похоже на него. Он вовсе не верил в подобные заклинания. Но уж очень он напугался. Господи, он напуган до смерти. Пришлось еще крепче сцепить зубы, чтобы не стучали.

Берк распахнул дверь кладовки.

Полисмен высоко поднял свой револьвер, прислонив дуло к щеке. Левую руку просунул внутрь кладовки. Раздвинул платья Тиффани — сперва влево, потом вправо. Убрал их все в сторону и заглянул вниз. Вышел из кладовки.

К этому времени Браун вынырнул из ванной комнаты. Берк поглядел на него и отрицательно покачал головой. Белый полисмен негромко откликнулся:

— Тут тоже нет.

Захари успел укрыться. В потайном кабинетике. Проскользнул туда, пока Муллиген отдавал очередной приказ. Крошечная каморка в глубине кладовки. Захари сам ее оборудовал: ведь он отличный плотник, мастер на все руки. Дверь вроде люка, закреплена под углом. Закроешь ее, и не отличить от стены. Но стоит толкнуть плечом, и она повернется вокруг центральной оси, как потайная дверь из киношки. Заберешься в кабинетик, и дверь бесшумно закроется за тобой.

Каморка была темной и тесной, места едва хватало, чтобы стоять во весь рост. Охапка одежды в руках мешала — пришлось вжаться в стену. Однако Зах мог чуть наклонить голову и приложить глаз к особому отверстию, чтобы наблюдать за перемещениями полицейских.

Глазок оборудован широкоугольной линзой. Сквозь него Зах видел кровать и большую часть комнаты по обе стороны от нее. Со стороны комнаты линзу укрывал очередной плакат, на этот раз с Адамом и Евой и стишком насчет того, как Ева была создана из ребра Адама и должна стоять вровень с ним, не выше и не ниже. В левом соске и укрывалось потайное отверстие.

Захари следил, как Муллиген возвращается в спальню. Низенький, хрупкий на вид человечек, не похож на копа, тем более на крутого копа. Круглое младенческое личико, поредевшие светлые кудряшки. Очки в тонкой оправе, глаза за толстыми стеклами растерянно мигают. Черты лица бесстрастны, как и писклявый голосок. Старший в команде полицейских облачился в куртку хаки.

— Он только что был здесь, — негромко произнес детектив. Вместе с обоими своими напарниками он остановился возле кровати. Дешевое двуспальное ложе на металлической раме. Все простыни сбиты, перепутаны, серое одеяло сброшено на пол. Муллиген наклонился и приложил ладонь к постели. — Только что, — повторил он.

Зах почувствовал, как слезы щиплют глаза. Облизал пересохшие губы. Сейчас они снова все обыщут. Найдут красную сумку под кроватью. Тогда все пропало. Ему не удастся объяснить, как все произошло. Если они обнаружат красную сумку, он не сумеет доказать, что он — не тот малый, который им нужен.

— В той комнате окна открыты? — осведомился Берк.

Муллиген рассеянно кивнул.

— Сазерленд увидел бы его, если бы он полез по пожарной лестнице. Он только что был здесь. Должно быть, успел выйти за минуту до нашего прихода.

— Пожалуйста, Иисус, пожалуйста, — твердил Зах. Прислонился поближе к глазку, приподнимаясь на цыпочки. Ему так хотелось заплакать, от страха, от досады на себя. Как мог он все прохлопать? Довести себя до такой беды! Составил безупречный план. Надежнейший способ представить полиции все доказательства, он бы прекрасно убедил их. И вот — все насмарку. Ради Господа Иисуса — как же можно было проспать?!

— Пойдем позавтракаем, — предложил Браун.

Зах следил за ним, твердя свою незамысловатую молитву. Тем временем толстенький маленький человечек с трудом наклонился. Заглянул под диван.

Сейчас он заметит. Сейчас он вытащит наружу красную сумку. Рот Заха судорожно искривился. Одинокая слеза скатилась по щеке. Он сморгнул — мешает смотреть. Вокруг тьма. Все существо Заха сосредоточилось на крошечном глазке, сквозь который он мог наблюдать за соседней комнатой.

— Может, на работу пошел, — проворчал Берк. — Я что хочу сказать, может, он еще вовсе и не тот.

— Верно, верно! — отчаянно подхватил Зах. — Может, я еще вовсе и не тот. Бога ради, ну, конечно же.

Браун со стоном распрямился. Посмотрел на Муллигена. Муллиген, кротко помаргивая, вновь повернул голову, осматривая комнату.

— Там внизу какой-то красный мешок, вроде с одеждой, — отчитался Браун. — Надо все обыскать.

Муллиген вновь кивнул, будто не расслышал его слов.

— Он и вправду мог выйти позавтракать. Верно. Сазерленд посторожит еще полчасика, перехватит его, если вернется. Берк пойдет в журнал, расспросит, как и что. Главное — не спугнуть. Через полчасика мы вернемся с ордером. Соблюдаем законность. Законность, черт бы ее побрал! — Последние слова он произнес все тем же невыразительным голосом, будто обращаясь к себе самому.

— Послушайте, — Берк, здоровенный негр, задумчиво пощипывал мочку уха, — послушайте, фэбээровцы просто с ума сойдут. Они и так уж рехнулись. Надо бы привести их сюда.

Детектив Муллиген продолжал кивать, осматривая комнату.

— В гробу я видал этих сраных фэбээровцев, — кротко произнес он. Странно прозвучали эти слова из его младенческих уст.

Еще раз кивнув напоследок, он направился к двери. Напарники, обменявшись взглядами, последовали за ним.

Зах изумленно смотрел им в спины. Они уходят! Просто уходят, и все! Да! — возликовал он. Все тело напряглось, завибрировало, он жадно приник к скважине. Детектив Муллиген помедлил на пороге, нащупывая ручку двери. Зах уставился на него из безопасности, из темноты — теперь ему мнилось, что он надежно спрятался, он казался себе всемогущим, и чувство тайной власти вызывало даже некий привкус вины. Глядя на детектива, он думал, что тот, похоже, неплохой парень. Чудесный парень, сразу видно. Выйти бы отсюда и поговорить с ним по-человечески. Все объяснить.

Но Зах не трогался с места, стоял тихо, пригнув голову, вдыхая запах окровавленной одежды. На миг он затаил дыхание: Муллиген вновь принялся осматривать комнату. Наконец детектив распахнул входную дверь. Зах видел, как он выходит в коридор, и те двое вслед за ним.

Дверь захлопнулась. Зах перевел дыхание. Отшатнулся от глазка. Прислонился затылком к стене и прикрыл глаза. Испустил длинный протяжный вздох. На секунду тугой узел в желудке разжался, нутро успокоилось. Зах испытал облегчение.

Но лишь на секунду. Потом он вспомнил: скоро они вернутся. Через полчаса, так они сказали. Обыщут хорошенько квартиру и уж тут-то его найдут. Зах тряхнул головой, снова открыл глаза, глянул вверх. «Иисус, Бог мой, — мысленно воззвал он. — Иисус. Я проспал. Замечательный план, единственный выход — и проспал. Все загубил, все испортил, сижу, как крыса в ловушке. Полиция висит на хвосте. Снаружи — пост, удрать невозможно. Посадят в камеру, достанут красную сумку. Все кончено. Их уже не убедить, что я не виновен».

— Иисус! Иисус! Иисус! — размеренно повторял Зах. Он ведь даже не собирался ложиться. Теперь он все припомнил. Он пришел домой и снял с себя перепачканную кровью одежду. Хотел помыться, отчиститься. Он же не собирался лечь и заснуть.

Наркотик. Ну, конечно же. Теперь он и это припомнил. Вот что подкосило его. Он впрыснул себе зелье. А ведь дал зарок, что больше не будет. Обещал самому себе, и Олли, и бабушке. Даже Богу обещал.

— Извини, — пробормотал он, глядя в потолок. — Извини. Мне так жаль.

До сих пор он ни разу не нарушал своих обещаний Богу. Ни разу. Какое мерзкое чувство. Будто проглотил крысу живьем, а теперь она грызет его изнутри, рвется наружу. Крыса-раскаяние. Извини. Извини.

Секунду Зах еще стоял неподвижно, прижимая к себе окровавленную одежду, запрокинув голову. Еще секунду он молча молил серый потолок: «Пожалуйста, Иисус! Пожалуйста».

Не так уж велик грех, если подумать. Что это по сравнению с уничтожением джунглей Амазонки и нефтяными пятнами на поверхности океана. Он же старался держаться от зелья подальше. Он держался, держался очень долго. Не может Бог допустить, чтобы его арестовали. Бог не допустит, чтобы полиция сочла его виновным в том, что произошло ночью в коттедже. Нет. Решительно выдохнув, Зах распрямился. Должен быть какой-то выход. Когда Бог затворяет дверь, он приоткрывает окно. Зах сумеет проскользнут и в щелочку. Пусть на улице ждет полисмен, пусть возвращается вся группа для обыска. Нужно исполнить первоначальный план. Отмыться, избавиться от кровавых пятен, прихватить красную сумку — и бегом, бегом к тому единственному человеку, который может его спасти. К тому, кто всегда выручал За-ха из беды.

Зах улыбнулся широкой, чуть придурковатой улыбкой. В каком-то смысле это очень напоминает добрые старые времена. Когда мамочка умерла, а папочка сбежал в Калифорнию. В те дни не было ни одной живой души в мире, которая могла бы помочь Заху или утешить его, — никого, кроме старшего брата. И теперь — снова все то же самое.

Вновь ему нужно — как можно скорей — добраться до Олли.

День взорвался. Револьвер дернулся в руке. С дальнего конца тропинки вспорхнули перепуганные голуби, покинув квадратики травы и ветви деревьев. Серым облаком закружив в небе, птицы дружно направились к куполу Сити-Холла.

Нэнси стояла неподвижно. Челюсть отвисла. Рукоять револьвера нагрелась в ладони. «Ох-хо-хо!» — выдыхала она. Грохот все перекатывался, все длился.

Девушка в ужасе уставилась на бродягу. Тот так же смотрел на нее, изумленный, развинченные суставы дрожали, на лбу трепетала прядь иссера-желтых волос. Нэнси ждала: вот сейчас он рухнет, схватится за живот, медленно опустится на колени. Однако бродяга стоял себе и пристально смотрел на нее.

— Господи, леди! — вскрикнул он наконец. — Я ведь и просил-то всего полтинничек.

Нэнси поглядела вниз, на свой револьвер, на маленькое черное чудище, зажатое в тонкой белой руке. Мушка торчала куда-то бесприцельно вверх, в сторону верхушек деревьев. Проследив за ней взглядом, Нэнси обнаружила на голой ветви платана скорчившуюся в немом ужасе белку. Она промахнулась, промахнулась, стоя в полушаге от нищего. Чувствуя, как тошнота вновь подступает к горлу, Нэнси перевела взгляд на бродягу…

И тут она увидела, что полицейские уже бегут к ним.

Двое патрульных, развлекавшихся беседой перед Сити-Холлом, мгновенно перешли к действию, перемахнули через ограду парка и мчались к Нэнси прямо по газону. Рука, нащупывая оружие, лежит на кобуре.

Нэнси инстинктивно обернулась, ища пути к отступлению. Двое других копов вошли в парк с дальнего конца. Мужчина и женщина. Бегут по дорожке, каждый по своей стороне. В воздухе между ними играют серебристые струи фонтана.

Нэнси сглотнула. Повернулась лицом к северу: патрульные Сити-Холла, повернулась к югу: уличные копы, снова к северу: все четверо уже смыкаются вокруг нее. Начала заранее прокручивать в голове объяснение: все в порядке, офицер, я Нэнси Кинсед, хотя все говорят, что я — не она, и я не могу припомнить, в какой школе я училась, а потом бродяги уставились на меня, и я вытащила револьвер, а как он попал в мою сумочку, сама не знаю, и я…

— Лучше мне удрать, — громко прошептала она.

— Сучка безмозглая! — отозвался бродяга.

В панике Нэнси повернулась к нему спиной, торопливо вскарабкалась на одну из зеленых скамеек.

— Эй, леди, стойте!

— Стойте на месте!

— Стоять! Полиция!

— Брось оружие! Брось оружие!

Голоса полицейских заглушал городской шум, но тем не менее Нэнси отчетливо различала слова. Вот они совсем уже близко.

— Не двигайтесь, леди!

— Полиция! Замри!

Прыжок. Перелетела через спинку скамейки, через металлическое ограждение, приземлилась в траву, ноги увязли в размягченной земле. Нэнси споткнулась, выпрямилась, побежала по усыпанной мусором траве, сумочка болтается на плече, револьвер по-прежнему наготове.

— Стой!

— Замри!

— Господи Иисусе! — взвизгнул женский голос. — Осторожней! У нее револьвер!

Со всех сторон поднялись крики:

— Осторожней!

— О Господи!

Нэнси бежала. Миролюбивые деревья осыпали ее листьями — желтые листья на фоне вечноголубого неба. Позади деревьев, чуть левее, просвечивал Сити-Холл — высокий, царственный. Справа гремел, шелестел, перекатывался транспортный поток. «Это происходит во сне, — мысленно твердила Нэнси. — Не на самом деле. Не на самом деле». Бежала она неуклюже, голые коленки распирали подол облегающей длинной куртки. Если бы такое случилось на самом деле, это было бы так скверно… Хриплое дыхание туманит мысли. Страх — неужели и страх взаправду? Если бы она была настолько испугана, то уже не могла бы двигаться. Бездонная тьма, переливавшаяся в желудке, втягивавшая Нэн внутрь, в пустоту. Слетела, упала на землю скреплявшая волосы заколка.

— Леди! Леди, стойте, стреляю! Полиция!

Впереди снова перила. Ухватилась за поручень, сиганула — и вновь на тропе. Уже позади Сити-Холла. Если теперь рвануть вправо, проскочить через площадку для автомашин, завернуть за угол здания… Нэнси на миг притормозила. Бросила быстрый взгляд через плечо.

Господи, вот они! Четыре мундира, четыре серебряных значка. Совсем близко. Двое бегут по траве, перепрыгивая через ограждения, сокрушая тяжелыми черными башмаками стаканчики из-под пепси-колы. Третий поспешает по дорожке, четвертый мчится через автостоянку; пыхтят, словно старые паровозы. Прохожие отскакивают от них, пригибаются в испуге, потом привстают на цыпочки, чтобы разглядеть преступницу. Видят ее. Указывают пальцами. Вопят.

Я? — звенело в ушах. Тонкая, дребезжащая нота, ужас, сводящий с ума. — Полиция за мной? Маленькой милашкой? — Так называли ее проживавшие по соседству леди, когда Нэнси была еще совсем девчонкой. Теперь это почему-то всплыло в памяти, а так же то, как папочка подхватывал ее на руки, подбрасывал вверх, мелькали в воздухе крепкие ножки. «Как тут моя кнопочка?» Уставилась на подбегавших полицейских. Пристрелят папочки-ну кнопочку?!

Да уж, сомневаться не приходится. Четыре окаменевших физиономии, четыре пары настороженных глаз. Одной рукой загребают воздух для равновесия, в другой револьвер, локоть оттопырился. Револьверы, размером с гаубицу, описывают полукруг. Целятся ей прямо в грудь.

Нэнси остановилась, посмотрела на них, и один из копов тоже уперся пятками в землю, направил на нее свой 38-й, левой рукой страхуя правую.

— Бросай, сестренка! Бросай свою пукалку!

Нэнси рванула прочь, спряталась за дерево, помчалась дальше, к углу Сити-Холла, на каждом шагу ожидая усдышать за спиной выстрел, почувствовать, как пуля молотом ударит в висок, опрокинет навзничь. «Это не я. Это происходит не со мной». Вот и автостоянка, по ту сторону здания. Нэн прижала локтем к боку сумочку, размахивает револьвером, пытается продохнуть.

Она уже выдохлась, не могла прыгать через ограду. Срезала угол между двумя островками травы. То ли бежала, то ли волочила, спотыкаясь, ставшее непослушным тело. Танкетки скребут по асфальту. Шляпу потеряла, волосы рассыпались по лицу.

Достигнув окаймлявших парк вязов, Нэнси свернула на широкий тротуар. В одно мгновение оказалась на краю шумного города. Широкий проспект. В отдалении — башенки Бруклинского моста. Впереди вырисовывается огромное здание Мьюнисипл билдинг со всеми его пристройками. Пешеходы, ни о чем не подозревая, семенят мимо. Нэнси оглянулась. Слева, напротив задней двери во «Французский дворец», возле его колоннады и чердака с узкими окошечками — малозаметный черный значок, дыра, уходящая в подземелье лестница.

Метро.

Полицейские уже сворачивают за угол Сити-Холла. Оглянувшись, Нэнси увидела четыре мундира, плечом к плечу, четыре пары глаз сканируют местность — засекли.

Пошатываясь, она бросилась прочь. Протянула руки к черному отверстию, точно жаждущий пить — к первому стакану воды. На бегу изумилась, как быстро меняется перспектива «Дворца», под одним углом, под другим. Подземная яма зияла все гостеприимней, все шире.

Шаги уже за спиной. Топ-топ-топ. Громче. Ближе.

Повернись, повернись, Нэнси. Бога ради, остановись, сдайся. Объясни им все. «Я — Нэнси Кинсед…»

— Бросьте оружие, мисс!

Ринувшись вперед, Нэн прорвалась сквозь толпу возле входа. Ухватилась за перила. Ввинтилась в черную дыру. Отбивает чечетку по ступенькам. Быстрее, быстрее, еще быстрее, вниз, вниз, в тоннель. Снизу надвигалась тьма.

Там, внизу, тоже дежурят копы.

Запихала в сумочку револьвер. Вытащила кошелек. Не останавливаясь, быстро распахнула его, пошарила, выхватила жетон — в тот самый момент, как слетела с лестницы. Бросилась к турникету. Здесь все темнее, уютнее, укромнее. Люминисцентные лампы над головой. Ярко-желтые знаки, серебристые турникеты. Лица, омытые светом, обращены к Нэн. Женщина, замурованная в стеклянном киоске, глядит лягушачьим взглядом. Пассажиры выстроились в очередь за жетонами, взор устремлен в потолок. Счастливчики прорываются сквозь турникет, непременно оглядываясь.

Нэнси сразу выбрала работающий автомат, сунула жетон в отверстие, прорвалась. Полицейские уже спускаются бегом по лестнице, эхо их шагов гулко отдается в длинном коридоре. Остановись. Повернись к ним лицом. Объясни им все. Черт побери! Если бы отхлынул этот черный ужас. И все же Нэнси продолжала бежать. Глаза налились слезами, зрение помутилось. Не могла остановиться. «Что же со мной происходит?»

Пересекла длинный, низкосводчатый коридор, над головой — люминесцентный свет. Протиснулась сквозь редкую, быстротекущую толпу, метнулась мимо лиц, поворачивавшихся, точно подсолнухи, ей вслед. Копы уже тоже спустились на перрон — позади послышались крики. Все принимают участие в травле, все орут:

— Стой!

— Берегись!

— Вниз!

— Держи!

Впереди уже рельсы. Люди ждут на платформе, оборачиваются на крик. Лысый деляга опустил газету, уставился на девушку. Широкоплечий негр, затянутый в джинсы, шагнул наперерез, словно желая остановить ее.

Нэнси налетела на них, как ураган.

— Берегись! У меня револьвер.

Черномазый заколебался, и Нэнси миновала его. Вылетела на платформу. На миг укрылась от копов. Помчалась по краю платформы. Точно по желтой линии, отмечавшей границу перрона. Внизу рельсы пока пустые.

Где же поезд?

Нэнси всхлипнула от усталости. Топнула безнадежно ногой.

Поезда нет. Не идет. Она видела перед собой пустые рельсы. Больше бежать некуда. Чуть впереди бетонный перрон обрывался. Нэн, не чуя под собою ног, кинулась в самый конец платформы: то катается над самыми рельсами, то ударится о грязно-желтый кафель стены. Впереди поворачиваются испуганные лица, выбеленные низко нависшими флюоресцентными лампами. Позади новый вопль: копы завернули за угол. Настигают. Дышат в затылок:

— Стойте!

— Вы арестованы!

— Сестренка, брось пушку, стреляю.

В ловушке. Пространство оборвалось. Два шага — и платформа закончится. Вниз, на пути, уводит металлическая лесенка, а там дальше, изгибаясь, теряются в неведомой тьме серебристые рельсы.

Нэнси подбежала к обрыву, к белой кривоватой табличке, висевшей у края стены: «Спускаться на путь запрещено», красные буквы слились воедино, Нэнси заплакала, слезы струились по щекам, затмевая все вокруг.

Обернись. Поговори с ними. «Не стреляйте. Я напугана, только и всего. Маленькая напуганная папочкина кнопочка».

Конец ей, конец. Нэнси остановилась, грудь тяжело, болезненно вздымалась. Обернулась, попятилась — последние шаги к краю. Уронила плечи. Дыхание вырывается со свистом. Поглядела сквозь слезы. Все в тумане. Свет — точно глаза дракона. Лица, лишенные человеческих черт. Четыре полисмена, четыре уродливых гоблина. Огромные, несоразмерные синие твари надвигаются на нее, приближаются осторожно, ведь теперь она загнана в угол. Шагают быстро, левая рука на отлете, правая направляет ей в грудь оружие. «Господи Иисусе, они же меня запрут!» — спохватилась Нэн. Истинная правда, примут за сумасшедшую, отвезут в госпиталь, в чистую белую комнату, оставят наедине со стенами. С голосами, звучащими в ее голове.

Час зверя. Тогда он умрет. Ты должна прийти.

Вызовут мамочку. Мамочка будет навещать Нэн. Сядет на краешек кровати, кликнет по имени и заплачет. А Нэнси услышит только:

В восемь часов.

Голоса. Одна в запертой комнате с голосами.

Ты должна прийти.

Полицейским осталась пара шагов.

Двое впереди, мужчина и женщина. Револьверы смотрят ей в грудь. Приподняли левую руку, словно пригвоздив Нэн к месту.

— Спокойнее, мисс, спокойнее, — уговаривает женщина-коп.

Нэнси устало глядела на них, плача, задыхаясь. Сейчас ее схватят, запрут…

Ты должна прийти. Час зверя. Тогда он умрет.

— Я должна, — прошептал Нэнси, — я должна прийти.

Резко повернулась. Позади снова крик. Пригнулась…

— Эй!

— Стой!

— Погоди!

Ухватилась за верхнюю ступеньку металлической лестницы. Одним движением перебросила свое тело через край платформы. Вниз, вовнутрь, во тьму. На рельсы.

Споткнулась. Выпрямилась. Побежала.

Блондинка появилась из-за угла Шестой авеню. Оливер как раз только что вышел от бабушки. Красивая блондинка, шагает, прижимая к груди охапку книг, — должно быть, студентка из библиотеки. Мысли Перкинса перепутались.

Он следил, как девушка движется ему навстречу, сам, в свою очередь, приближаясь к ней. Высокая, широкоплечая, выглядит очень спортивно в своей красной куртке и джинсах. Кожа белая, но щеки порозовели под лучами солнца. Проходя мимо, девушка бросила на Перкинса быстрый взгляд. Тот посмотрел ей вслед, наблюдая, как движется аппетитная попка.

К тому времени, как сам он добрался до Шестой авеню, Перкинс уже вообразил, как бы они вдвоем занялись любовью. И не только секс — целая жизнь вдвоем: он всегда мечтал прожить жизнь с девушкой, которая выглядела бы так, как эта. Избушка в Колорадских горах. Блондинка распростерлась на ложе, покрытом медвежьими шкурами. Обнаженная, широко раскинула ноги, естественная, свободная. Перкинс бросил за дверью груду только что нарубленных дров и поспешно расстегивает джинсы. Вторгся в ее лоно, даже свитер снять позабыл. Окна заволокло изморозью. Туманные горы покрыты снегом.

Перкинс быстро шагал по Шестой авеню в сторону библиотеки. Руки засунул в карманы, согнулся, уронив подбородок на грудь; черные, прямые, точно у индейца, волосы свешиваются на лицо. Вообразил сладострастные вопли блондинки. Оторвал взгляд от носков своих кроссовок. Цепочка приземистых зданий из стекла и бетона уходит вдаль, к болезненно-синему небу. Сощурился от чересчур яркого света. Глаза саднит с похмелья.

Смачивая языком губы, Перкинс побрел дальше. И вновь привкус одиночества во рту, тяжесть внизу живота.

«Дерьмо», — подумал он и глубоко вздохнул. Джулия тоже блондинка. Тоже была сильной, спортивной, щедро и безоглядно отдавалась Оливеру. Запрокинув голову, растворившись в собственном крике, Оливер вновь припомнил, как в конце концов он утратил ее: занялся этим с мальчишкой прямо в реке возле их домика. Парню было от силы лет восемнадцать-девятнадцать. Тонкая кость, белая кожа, мечтательно почерневшие глаза. Ах, старый идиот. Паренек пристроился на скале возле реки, там, где Перкинс обычно купался. Совершенно голый и мокрый после купания, мальчишка сидел и читал «Листья травы», пристроив книгу перед собой на скале. Джулия спустилась по лесной тропинке и застигла их: погрузившись в воду, они сжимали друг друга в объятиях, кружились, кружились вместе с течением. Оливер обхватил паренька поперек груди, мальчик уронил голову ему на плечо.

— Я думала, он тонет! — кричала потом Джулия.

— Послушай, Джул, он сидел на скале совершенно голый, — оправдывался Оливер. — Ради Бога, он сидел и читал Уитмена. Что мне оставалось делать?

Как ни странно, этот довод не произвел на Джулию ни малейшего впечатления. Она стояла прямо перед ним, гневно сверкая глазами, скрестив руки на груди. Слезы медленно, упорно катились по ее смуглым от загара щекам. Оливер ни разу не видел, чтобы Джулия плакала. Он вспыхнул и обратился в пепел.

— Ты специально придумываешь все это, лишь бы не любить меня, — заключила она. — Больше я этого не вынесу. Не могу больше, и все.

Припоминая это, Оливер как раз проходил мимо библиотеки Джефферсона. Сказочный замок. Башни из красного кирпича, высокие стены, громоздящиеся на фоне низкорослых построек Гринвич-Вилледжа. Каменные пики, серые металлические крыши, готические лесенки и часовенки с цветными витражами. Башня с часами, четыре каменных лика, вознесшихся над городом. Воплощенный в красном кирпиче упрек: погляди на дом, где ты должен был творить свой шедевр, и предайся отчаянию.

Предполагалось, что здесь, в библиотеке, он напишет новые стихи. Это условие входило в награду, полученную им за «Час зверя». Государство выплатило Перкинсу премию в семь тысяч баксов и предоставило маленький кабинет в глубине библиотеки. Он даже располагал собственным ключом, мог приходить и не в рабочее время. И он приходил: ежедневно, а порой и по ночам, если не пил. Сидел в одиночестве за крошечным металлическим столиком, зажатым между металлическими стеллажами. Некуда даже ноги поставить. Сидел, склонившись над записными книжками; одиночество, нахохлившись, усаживалось ему на плечо, точно Ворон Эдгара. Писал строки, плохие, беспомощные строки, и выбрасывал их в корзину. День за днем. И по ночам тоже.

Проходя мимо библиотеки, Оливер отвел глаза. Он собирался пойти туда и нынче, но сегодня не стоит писать. Зато отсюда открывается прекрасный вид на парад в честь Дня всех святых. Развеселая толпа пройдет под самыми окнами. Монстры и призраки и все обитатели Диснейленда. Боковые улочки наглухо забьют зрители. Музыка отразится от поэтических небес Гринвич-Вилледжа.

Тут Перкинс вновь вспомнил про брата. Зах участвует в маскараде. Когда они виделись в последний раз, говорили только об этом. Это было в пятницу — он зашел к За-ху, чтобы вернуть книгу, философическое исследование природы Христа, которое Зах сумел навязать ему. Сгибаясь под тяжестью восьмисотстраничного талмуда, Оливер поднялся по узкой лестнице. Стукнул кулаком в фанерную дверь. Дверь распахнулась. Как это похоже на Заха: даже не запер дверь — входи, кто хочет, в медвежью берлогу.

Дверь отворилась, и вот они, голубки. Сидят друг напротив друга на постели у окна. В изножье — Тиффани. Личико Венеры, но тельце тонкое, точно струна. Черная футболка, черные джинсы. В густых черных волосах мелькают серебряные нити. Прислонилась к спинке кровати, вытянула длинные ноги. Изогнула в усмешке полные губы и перебирает рассеянно колоду карт таро. А на подушке — Зах, точно ее двойник: в черной футболке, черных штанах, и такой же худущий — все это дурацкая вегетарианская и какая-то там еще диета, изобретенная Тиффани. Но лицо — Чума, да и только. Зах в нейлоновой маске с изображением черепа.

— Господи, Зах, — пробормотал Оливер, — на тебя смотреть страшно.

Счастливый детский смех Заха гулко прокатился внутри маски. Заха распирало поскорей сообщить новости:

— Я участвую в маскараде, Олли. «Город» решил послать своих людей, а я буду Король Чума. Здорово, правда?

Оливер усмехнулся. Даже сквозь прорези маски он различал яркие черные глаза брата. Возбуждение, смешанное со страхом. «Здорово, правда?» Точно таким он был и в семь лет. Покачав головой, Оливер бросил книгу на кровать, прямо между влюбленной парочкой. Хлоп!

— Держи свое чтиво, малыш. Все равно Бога нет.

Зах вновь расхохотался беззаботным мальчишеским смехом.

— Ох, Олли, — протянул он, срывая с лица маску.

Тиффани, снисходительно усмехаясь, возвела очи к небесам. Запела сладостным контральто:

— Право, Олли. Если бы ты сумел отворить свой дух, твои стихи не были бы столь старомодно патерналистскими.

Оливер смерил ее долгим взглядом. Жеманная театралка, превратившаяся в феминистку с привкусом мистички. Оливер ненавидел всех их скопом: сектантов, феминисток, актрисулек и прочих. В особенности он недолюбливал Тиффани.

Тем не менее он ответил ей столь же глупой ухмылкой. Придержал язык. Зах всегда так расстраивался, если они принимались спорить. Уговаривал их полюбить друг друга. Он мечтал, что все люди обнимутся под любящим взглядом Господа. Да, похоже, мальчику трудно приходится в этом мире.

Погрузившись в свои раздумья, Перкинс миновал библиотеку и свернул на 8-ю улицу. Широкая улица, забитая обувными магазинами, лавочками с одеждой, газетными и плакатными киосками. В витринах изображения смерти, порой огромные, металлические. Смерть на мотоцикле, развеселая Смертушка играет на электрогитаре. Половина одиннадцатого, большинство магазинов еще закрыты, в переулках тишина, лишь цепочка детишек в маскарадных костюмах — бесы, черепахи, балерины — тянется в сторону Шестой авеню. Перкинс обошел их, сутулясь, руки в карманах. Уголки рта подергивались.

Тиффани! Какого черта она позвонила бабушке? Личико с картины Боттичелли, мозгов, что у гусеницы. Как она посмела тревожить бабушку? Дура, да и только. Ради Христа, старуха ведь больна. Ей нельзя волноваться. Это опасно, слишком вредно для сердца. И все только потому, что Оливер ненадолго отключил телефон. Всего лишь пытался урвать несколько мгновений человеческого тепла и общения с Милли, Минди или как там звали эту девчонку. А эта чертова кукла тут же устроила истерику, бабушку перепугала. Зах мог отправиться на работу. Он мог пойти на прогулку. А может быть, тоже просто захотел отдохнуть от своей подружки. Это еще не повод доканывать старуху.

Перкинс вошел в дальний переулок. Добрался до Макдугал-стрит. Его мысли двигались по кругу. Он думал о бабушке, как она хрупка, ненадежна. Скоро она умрет. Потом вспомнил, как умерла мама, как он застал ее мертвой. Ему было четырнадцать лет. Он помнил, как вернулся домой после игры в бейсбол. Тогда они жили в собственном доме на Лонг-Айленде. Прошел через кухню, бита на плече. В тот миг, когда он перешагнул порог гостиной, Оливер увидел маму. Она лежала на боку между диваном и столиком для кофе, короткая прядь волос упала ей на щеку. Тонкая рука вскинулась, прикрывая голову. На коврике — опрокинутое блюдце, чашка лежит на боку. На белой скатерти осталось крошечное пятнышко от чая.

Перкинс припомнил, как его встревожило это пятно. Мамочка была такой старательной хозяйкой. Все что-то приглаживала нервными, быстрыми движениями тонких пальчиков, на губах дрожала испуганная улыбка. Все наладить, все привести в порядок. Скользила из комнаты в комнату, точно дух дома. Оливер подбежал к ней. Мама лежала на боку. Он понял, что она умерла. Видимо, сказался шок: он попросту поднялся и пошел прочь, — назад, в кухню. Достал из раковины губку. Опустился коленками на коврик и принялся оттирать пятно. Он оттирал его очень тщательно, упираясь свободной ладонью в пол, почти касаясь маминых теплых волос. Потом бережно промыл сам столик, унес чашку и блюдце, положил в раковину, выплеснул остатки чая, отмыл, прополоскал. Он пришел в себя, только когда вновь вернулся в гостиную и заметил в дверях братишку. Это мигом привело Оливера в чувство. Тощий десятилетний мальчуган, широко раскрыв темные глаза, в ужасе смотрел на мать. Потом поднял взгляд на Олли.

— Не волнуйся, Заххи, — произнес Оливер. Голос ровный, невыразительный. — Иди наверх, малыш. Не пугайся.

Зах повернулся и побрел наверх, в свою комнату. Оливер опустился на колени рядом с мамой. Она была такой маленькой и худой, но Оливеру тогда едва сравнялось четырнадцать. Он понимал, что не сумеет как следует уложить ее на диван. Поэтому он ограничился тем, что перевернул маму на спину, оставив ее лежать на ковре. Распрямил ей руки, отвел волосы с лица. Теперь крошечное мышиное личико было обращено к нему, глаза закрыты, губы чуть раздвинулись.

— Не волнуйся, ма, — тихо попросил он и погладил по щеке костяшками пальцев, — больше тебе не надо волноваться.

Вернулся в кухню, позвонил по телефону, вызвал врача и отца…

Эта картина стояла перед глазами Оливера, когда он вышел от бабушки и встретил блондинку, свернувшую с Шестой авеню. И он вновь принялся вспоминать это, добравшись до Макдугал-стрит.

Остановившись на миг перед черной крашеной металлической оградой, он поглядел на маленькую лужайку, по ту сторону калитки. Частная улочка, спрятавшаяся от всего города, забытая, призрачная, другим концом она упиралась в высокую стену. По обе стороны подмигивали друг другу коттеджи, увитые розовым плющом, укрытые красными тополями и желтеющим дубом. Между ветвями деревьев порой прорывались солнечные лучи, игравшие на белых стенах домов.

Отворив черную калитку, Перкинс вошел в тупик. Их «сараюшка» слева. Маленькая, в два приземистых этажа. Побеленный кирпич, однако краска уже осыпалась и местами проступала бурая кирпичная основа. Запертая дверь, черные ставни. Красный плющ карабкается вверх, к плоской крыше.

Бабушка жила в этом домике вместе с мужем, пока тот не умер. Потом с обоими внуками, поскольку мамочка умерла, а лапа сказал, что не в силах их воспитывать. На 12-ю Западную улицу она переехала, только когда Зах поступил в колледж. Тут она решила, что ей больше негоже карабкаться по лестнице, что ей нужен дом с привратником и все такой прочее. И все же бабушка сохранила коттедж, позволила Заху и Оливеру жить там, когда они наезжали в город, а после первой катастрофы, случившейся с Захом, разрешила ему поселиться в домике и жить там собственной жизнью. Теперь бабушка рассчитывала продать дом. Она уверилась, что с Захом уже все в порядке. Но ей требовались деньги после множества трат на Заха и всего прочего. «Увы, продать недвижимость не так-то легко», — вздохнул Перкинс.

Он уже стоял перед дверью. Постучал кулаком — шорох и треск отозвались во всем доме. В наступившей тишине Оливер ощутил, как здесь пусто, запущено. Черт бы побрал Тиффани. Чего ради она настаивает, чтобы Зах пошел сюда? Она же знает, что бабушка тут же впадет в панику. Оливер нащупал в кармане ключ.

— Идиотка, — продолжал ворчать он, доставая ключ и отпирая дверь. Распахнув ее, Оливер вошел внутрь, в нос ударил прогорклый винный дух. — Господи!

На первом этаже ставни были закрыты, в доме стоял полумрак, и только чувствовался сильный, густой запах, словно воздух стал жидким. Пахло сыростью, гнильем — точно от больного пса. Перкинс задохнулся и, пошире растворив дверь у себя за спиной, сделал еще шаг. Уличный свет хлынул в дом.

— Господи! Господи!

Теперь он мог осмотреть большую комнату на первом этаже. Деревянные столбы уходили вверх, в потолок. Их очертания едва проступали из темноты. Постепенно Перкинс вобрал взглядом все, что его окружало.

— Господи! Нет!

Здесь царил разгром. Старые кожаные кресла опрокинуты, диван перевернут вверх дном, мраморный кофейный столик разбит на мелкие кусочки, усыпавшие ковер.

Чертыхаясь, Перкинс свернул влево, нащупывая путь вдоль стены. Добрался до выключателя, нажал кнопку. Послышался тихий хлопок — из ближайшего торшера вырвался сноп белых искр. В конце концов Оливеру удалось включить люстру — и то горел лишь один плафон. Все светильники были опрокинуты, разбиты, торчали зазубренные цоколи лампочек. Мелкие осколки стекла валялись на коврике вперемешку с кусками мрамора. Теперь Оливер разглядел, что коврик был опален, на нем виднелись круглые черные пятна ожогов, один угол ковра оторван напрочь.

«Зах!» — молнией пронеслось в голове. В первую секунду сознание изменило Оливеру, но теперь он думал только о своем брате. «Господи Иисусе».

— Зах! — попытался позвать он. Голос застрял в глотке. Прокашлявшись, он крикнул снова: — Зах!

Оливер продолжал продвигаться в глубь комнаты. Миновал нишу, предназначенную для кухни. Нагнулся, чтобы не удариться о низкий потолок. Стекло противно хрустело под подошвами кроссовок.

— Эй, Зах! — На этот раз ему удалось крикнуть достаточно громко. — Зах, ты здесь? Не вздумай играть в прятки.

Перкинс остановился, ожидая ответа, прислушиваясь к стуку собственного сердца. Больше ни звука. Пустой, разгромленный старый дом. Оливер вновь оглянулся на следы побоища. Закрытые ставнями окна. Осколки и мусор по всему полу, вплоть до лестницы, а там…

— Нет! О, нет!

Дыхание пресеклось. Переводя взгляд со ступеньки на ступеньку, все выше, Оливер сжимал кулаки, чувствуя, как в желудке что-то затрепетало, всколыхнулось.

— Зах!

На этот раз из уст Оливера вырвался лишь свистящий шепот. Приоткрыв рот, он вновь сосчитал ступеньки. Старая дорожка уходит вверх по лестнице. Вся в пятнах.

Это кровь.

Она уже слишком устала, мысли покинули ее. Нэн все глубже и глубже забиралась в темный тоннель. Совсем в темноту. И вдруг стены разошлись в стороны. Тоннель распустился веером. Нэнси увидела четыре ряда рельсов, каждая пара изгибалась в ином направлении. Голые лампочки над головой, металл отражает свет. В тени неподвижными, выжидающими гигантами притаились бетонные колонны.

Нэнси бежала без оглядки, взмахивая на бегу руками. Трудно поверить, что все это происходит с ней. Нужно остановиться, повернуть назад, сдаться. Рельсы, провода, гравий и мусор, хрустящий под ногами, — все это нереально. Вдали, в тумане. Крики полицейских, оставшихся на платформе, тоже лишь часть дурного сна. Они так и не начали стрелять, пули не жужжали вокруг, точно осы. Даже их крики стали тише, замерли в отдалении.

Впереди тоннель вновь сужался. Две пары рельсов уходили круто направо. Стены сомкнулись вновь. Бетонные стены, сплошь покрытые рисунками. Надписи, имена, ругательства плотно покрывали каждый дюйм камня, словно змеи в гнезде переплелись струи разноцветных спреев. Нэнси сквозь слезы различала наскальную живопись, продолжая упорно пробираться вперед. Вдруг по рисункам пробежал свет, будто от прожектора; буквы, шипя, изогнулись. Нэн тяжело дышала, по-собачьи свесив язык. Отблеск света на стене все ширился. Порыв ветра за спиной, леденящее дуновение у корней волос…

Поезд. Рельсы под ногами загудели. Тоннель содрогнулся. Пятно света ширилось и становилось все ярче, пока не залило стену полностью. Искривленные буквы затеяли отчаянный перепляс.

«Поезд, поезд идет…» Прошло несколько мгновений, прежде чем Нэнси смогла свыкнуться с этой мыслью. Поезд приближается. У нее за спиной. Молотит по рельсам, гудят, содрогаются стены. Свет его фар заставляет плясать рисунки и буквы.

Господи! Резко обернулась. Вот он. Гром небесный. Шквал ветра.

Две фары горят и слепят свою жертву, точно глаза василиска. Пронзительный гудок отдается в голове. Нэн заорала в ответ. Рванулась в сторону, упала на рельсы, задела плечом провода. Перекатилась на грудь, визжа, обливаясь жгучей мочой, укрыв руками голову.

— Нет, нет!

Вот он! Само небо стронулось с места. Грохот, взрыв, заглушивший все звуки мира. Ходуном ходят рельсы под скорчившимся телом девушки. Ползет по ногам горячая урина. Порыв ветра сокрушительно ударил в спину.

Это экспресс. Нэн позвоночником чувствовала: мимо, мимо, проносится чуть в стороне, превратившись в белую молнию. Голубая искра мелькнула в темноте над ее головой. Нэн почувствовала внезапную пронзительную боль ожога на руке. Приподняла голову.

Уже проехал. Экспресс. Промчался по скоростному пути, соседнему с путями для местных поездов, на которых лежала Нэн. Она как раз успела перевернуться на спину и разглядеть, как всасываются в тоннель красные хвостовые огни экспресса, исчезают желтые прямоугольники окон. Земля успокаивалась, перестала гудеть, шум поезда затихал вдали. Нэн лежала, ловя ртом воздух. Голова кружилась: жива!

«Детка, детка, никогда так не делай!» Тут она услышала шаги. Жесткие башмаки хрустят по гравию. Полицейские вошли в тоннель. Движутся к ней. Голоса все ближе.

— Господи Боже!

— Эй, леди, как вы там?

— Эти гребаные недоумки только и знают, что останавливать поезда.

— Леди!

Секунду спустя она разглядела лучи их фонарей, что метались взад и вперед, пересекаясь друг с другом. Позади фонарей виднелись силуэты, осторожно пробиравшиеся мимо недвижных гигантов-столбов.

Нэнси попыталась стронуться с места, подняться на ноги. Тело казалось чужим. Лицо онемело, точно после инъекции новокаина. Пошевелив ногами, Нэнси внезапно ощутила сырость.

Ох, черт. Какое унижение! Описалась! Подумать только: полицейские, трое из них мужчины, увидят… Лучше умереть! Нэнси, ты!.. Черт побери! Она заставила себя встать на ноги. Какое-то время стояла покачиваясь.

Перебросила ремень сумки через плечо. Потерла запястье. Искра глубоко прожгла кожу, оставив багровый рубец.

Полицейские приближались. Лучи фонариков хаотично мелькали на коричневых стенах, белых колоннах. Нэнси оглянулась. Голова кружилась, ноги подгибались, зато мысли внезапно стали ясными и четкими.

Она поняла, что оказалась на заброшенной станции. Станция-призрак. Платформа приподнимается над рельсами. Повсюду лежат ненужные более кольца электропроводов, валяются забытые пакеты с мусором. Стены, украшенные рукотворными надписями. Это детишки, карабкались, не жалея сил, чтобы расписаться струей из спрея.

— Где она? — крикнул один коп другому.

— Понятия не имею. Вперед! Тут кто-то возится.

Нэнси заметила ряд ниш внизу, под платформой, на уровне рельсов. Низкие сводчатые проемы, врезавшиеся в глухой бетон. Могильный мрак. «Убежища для ремонтников, — подумала Нэн. — Там они отсиживаются, пока проходит поезд».

Она ощупала кожаную сумку, болтавшуюся на плече.

— Выходите, леди, — устало позвал один из полисменов. — Мы ничего вам не сделаем.

— Пристрелим, только и всего, — проворчал другой.

— Заткнись!

— Я шучу. Шучу, леди! Ну же, выходите.

Один из силуэтов, отделившись от общей группы, направился к призрачному вокзалу, к Нэн. Луч фонаря, ощупывая рельсы, потянулся к ее ногам.

«Надо хотя бы спрятать револьвер», — успела подумать Нэн.

Коснулась кожаной сумочки. Оглядела нишу в низкой стене. «Если я сумею спрятать сумочку и револьвер… Тогда им ничего не удастся доказать», — смутно представилось ей. Придется им отпустить ее. Она пойдет домой. Попросится на обследование к доктору Блюму. Она сможет даже… вернуться за револьвером. Да. Она сможет вернуться за револьвером потом, когда он понадобится. Когда наступит время. ЧАС ЗВЕРЯ.

Так! Нэнси сдвинулась с места. Она не желала самой себе признаваться в своих побуждениях. Ясно одно: необходимо спрятать оружие. Как ни странно, она внезапно ощутила возбуждение, доходящее до восторга. Что-то вроде… вроде предчувствия, даже предвкушения. Она сама себя не понимала. Не надо думать. Главное — скорее спрятать сумочку, спрятать револьвер.

Нэнси метнулась в сторону. Силуэт полицейского приближался. Гравий между рельсами под его шагами громко хрустел. Луч фонаря еще более вытянулся, коснулся носков ее туфель. Нэнси поспешно отступила. Перешагнула через пути. Нырнула под платформу.

— Леди? — Коп стоит уже в двух шагах — наверняка слышал каждое ее движение. — Леди, вы здесь?

Нэн опустилась на колени возле ниши. Мерзостная вонь, доносившаяся изнутри, опаляла ноздри. Густой, прокисший запах распада. Желудок вновь всколыхнулся. Что-то там разлагается, испуская тяжкую вонь. Нэн видела это у дальней стены — какая-то осевшая груда, чей-то труп, поди знай чей.

Нэнсис трудом сглотнула, сняла с плеча сумочку.

— Леди? — Голос звучит уже почти за спиной.

Еще шаг, и она полностью попадет в прицел его фонаря. Вырванная из тьмы.

— Леди, вы здесь?

Нэн напряглась, крепко сжала губы, сдерживая дыхание. Отвернувшись, запихнула сумку в глубь ниши, прямо в зловонную массу в дальнем углу. Передохнула. Почувствовала какое-то липкое прикосновение к руке, запястью, рукаву. «Не думай об этом». Нэн еще глубже продвинула свою сумку.

— Спокойно, леди, — неуверенно проговорил полисмен и остановился.

Нэн услышала резкий хруст гравия под обоими каблуками. И еще один звук, громкий щелчок. Вытащив руку из ниши, она настороженно подняла голову: желтоватый свет понемногу расползался на пляшущих настенных надписях. Вновь поднимался легкий ветерок.

— Ох, черт, — прошептал полицейский.

— Опять поезд! — крикнул из темноты второй. — Осторожно! На этот раз местный!

— Идиоты гребаные! Поезд остановить думают! — завел свое третий.

— Черт побери, — пробормотал полицейский, стоявший возле Нэн. — Ненавижу это гребаный город.

Он пошел прочь от нее. Свет все ярче играл на стенах. Полицейские продолжали перекрикиваться, но грохот приближающегося поезда заглушил их голоса. Земля заходила ходуном под ногами Нэн. Ветер обдирал лицо. Сноп белого света вырвался из тоннеля — поезд приближался. Местный. На этот раз местный, по тому пути, где прячется Нэн. Еще одно долгое мгновение она стояла, оцепенев, а свет надвигался, поглощая ее.

Наконец Нэнси бросилась в укрытие, растворилась в густой вонище. Воздух колебался, пульсировал, дрожал в такт пролетавшему мимо поезду. Нэн, задыхаясь от вони, приоткрыла рот. Вход в нишу затопил белый свет. Нэнси поджала коленки к груди.

Состав промчался мимо сводчатой ниши. Проскользнула серебристая рыбья спинка, просвистели бешено вращающиеся колеса. Нэнси отшатнулась, вжимаясь в стенку. Она слышала только рев, только грохот…

И вдруг — скрежет. Пронзительный, как ножом по стеклу, нестерпимо громкий, точно Господь водит обкусанным ногтем по шершавой изнанке небес. Вновь и вновь скрежет, пока Нэн не вскрикнула от муки. Закрыла глаза.

Скрежет затих. Прекратила трястись земля. Замер гром. Нэн приоткрыла глаза. Поезд остановился — стоит себе спокойно прямо перед ней. Дрожа, Нэн выглянула из ниши. Напротив нее — сцепка, соединяющая два вагона.

Издали раздаются голоса полицейских:

— Ох, черт побери!

— Хорошенькое дельце!

— Ненавижу этот город.

Нэн съежилась в крохотной нише. Подтянула повыше ноги, обхватила руками колени. Вонь щиплет глаза. Вонь и запах собственной мочи. Моча жжет, разъедает нежную кожу в паху.

Вновь голоса полицейских. Мужские повелительные голоса:

— Давай, двигай!

— Хочешь загнать поезд на станцию?

— Нет, в столовую! Давай, гони его на станцию! Идиоты гребаные!

— Ладно! Пойдет на станцию. О’кей.

Нэнси сидела тихо, праздно глядя на огромного зверя, неподвижно замершего перед ней. Металлические колеса успокоились, их блеск погас. Вот сцепка между вагонами, с нее свисает какая-то цепь.

«Сейчас они подведут поезд к станции», — размышляла Нэн. Подведут поезд к станции, двери откроются — на перрон выйдут пассажиры. Она не могла оторвать глаз от сцепки между вагонами, думала: в любую секунду… Ей хотелось стронуться с места, выбраться из ниши, подняться на поезд. Можно спрятаться среди пассажиров. Выйти из поезда вместе с ними и удрать.

Но она не могла уговорить себя проделать такой фокус. Чистое безумие, она непременно упадет, расшибется насмерть. «И все же, — думала Нэн, — сейчас, в любую секунду, поезд пойдет дальше, на станцию». Тогда ей придется выходить из ниши. Высоко задрать руки. Полицейские возьмут ее в кольцо. Подумать только, полицейские, мужчины, увидят, что она описалась. Свернуться, словно спаленный листок, рассыпаться золой…

— В любой момент, — повторила Нэн. Она выползла из нищи. Быстро распрямилась. Снова согнулась, подлезая под сцепку. Еще ниже — извернуться, ухватиться за цепь. Сбоку, на одном из вагонов, обнаружила железное кольцо. Хватаясь руками за низкий выступ, подтянулась, занесла ногу, чтобы вставить в кольцо.

И тут поезд дернулся. Двинулся вперед. Нэнси вскрикнула. Ее сносило назад, она почувствовала, что ей не удержаться на узенькой сцепке. Поезд слегка покачивало. Обеими руками Нэн ухватилась за опору и все же продолжала скользить — вниз, на рельсы, под поезд, под огромные сверкающие колеса.

«Пожалуйста, не надо!»

Закричав от напряжения, Нэн подтянулась. Сумела поднять свое тело на руках. Попав носком в железное кольцо, постаралась надежнее примоститься на сцепке. Руки напряглись, грудь болезненно сплющилась о металлическую стену. Поезд, подрагивая, спешил к ближней станции.

Последнее усилие — Нэнси снова вскрикнула — и вот она на подножке. Ударилась о дверь вагона. Ухватилась за ручку двери. Поезд засвистел. Стены тоннеля расступились — впереди показались огни станции. Нэн сумела подняться на ноги, плача от напряжения и боли. Сильный толчок — ей удалось распахнуть дверь. Покачнувшись, упала внутрь вагона. А там…

Нэнси едва поверила своим глазам. Моргая, сжалась в комок. Словно попала в иной мир, сладостный, как пение арф. Внутри вагона было так чисто, металлические детальки заботливо начищены. Яркий свет под потолком, все так отчетливо видно, так успокаивает глаз. Тут и там сидят опрятные бизнесмены, в строгих костюмах, такие настоящие, так привычно читающие «Таймс». Вот мамаша покачивает младенца в коляске. Рядом хихикает парочка — туристы из Германии.

«Подумать только! — уставилась на них Нэн. — Люди, самые обыкновенные, спокойные, разумные, тихие люди с их самой обыкновенной жизнью. А я! Вы только посмотрите на это чудовище! Одежда разорвана, волосы в беспорядке. Все лицо в мерзкой жиже, и руки тоже. А запах! Господи, как же от меня воняет!»

Нэнси поспешно запахнула куртку, моля милосердную Матерь Божью, чтобы желтые пятна не проступили спереди на юбке.

— Матерь Божья, Матерь милосердная, я уйду в монастырь, честное слово, только высуши, убери это пятно, Матерь Божья!

Поезд начал тормозить. Нэнси разглядела стены станции, лица пассажиров за окнами. Ей померещилось и несколько человек в форме. Бетонные лбы под синими фуражками. Нарукавные знаки. Теперь это уже не страшно. Ей почти удалось. Надо довести свой план до конца. Выйти на станцию вместе со всеми. Нэн распрямилась. Вскинула подбородок. Потуже запахнула чертову куртку и…

Отважно маршируя, Нэн прошагала в самую середину вагона. На нее даже никто и не глянул. Каждый был занят своим делом. Бизнесмены читали газеты, мамаши ворковали, немцы гортанно смеялись. Нэнси ухватилась за отполированную рукоять, точно за волшебный посох. Запрокинув голову, замерла в ожидании. Поезд вот-вот остановится на станции.

— Леди и джентльмены, прошу внимания, — проскрипел голос машиниста.

Нэнси с трудом сглотнула. Ради Бога, только не это. Еще сильней откинула голову. Если он объявит: здесь беглый преступник… Если скажет, что полиция разыскивает… Нэн затаила дыхание, глядя прямо пред собой. Они увидят. Тут уж все увидят. «Кончено со мной, мертва, убита, туша гниющая…»

— Прошу внимания, — повторил механический голос. — Этот поезд отправится в стазит фиф норие мозен дю то полекс он да трац.

Нэн подняла голову. Все пассажиры тоже смотрели вверх, озабоченно хмуря брови. Они пытались угадать смысл корявых слов, донесенных внутрипоездной связью и исковерканных разрядами электричества.

— Повторяю, — заявил машинист, — мы стерф фиф нолрин мозенс дю то полекс он да трац.

— Ну что ж, — пожал плечами кто-то из деловых людей, — раз уж завелся полекс он да трац, придется нам стерф.

Нэнси прикрыла глаза. Благослови Господь подземку города Нью-Йорка и ее радиосвязь! Открыла глаза, подобралась. Поезд остановился. «Наверное, все получится, — подумала Нэн. — Сейчас она просто выйдет и пойдет в толпе пассажиров. Проскочит мимо полицейских. И сразу домой. Выспаться, все забыть. Дома помогут. Там мамочка…»

Машинист в третий раз повторил объявление, все так же неразборчиво. «Я всегда аккуратно платила за проезд», — мысленно похвасталась Нэн.

Дверь скользнула в сторону. Пассажиры, оторвавшись от сидений, двинулись к выходу. Нэн задержалась на секунду, пока деловые костюмы не окружили ее со всех сторон, и смело шагнула вперед. Отважно вышла на платформу, и дальше, вперед, всего лишь одна из множества пассажиров, незримая в толпе.

И тут ее схватили стальные руки, с размаху впечатав в стену поезда. Один коп вцепился ей в горло, двое других заломили руки за спину. Заковали папочкину кнопочку в наручники. А вот и четвертый коп, размахивает тридцать восьмым калибром. Сунул мушку ей прямо в правую ноздрю.

— Попалась, психопатка чертова! Говори, где твоя пушка? Отвечай!

Нэнси замотала головой. Куртка. Господи, куртка распахнулась. Пятно мочи! Нэн закатила глаза, остались видны только белки. Пассажиры в испуге отшатнулись от нее, всюду черный круговорот лиц, утомительный переплеск голосов.

«По крайней мере, в одном я оказалась права, — подумала Нэн, когда у нее подкосились ноги. — Денек и в самом деле скверный».

Оливер осторожно пробирался по разгромленному дому. Ноги скользили на осколках стекла и мрамора. Взглядом Оливер пытался проникнуть в дальние уголки комнаты. Там стояла густая тьма. В тени мог притаиться кто угодно. Может быть, за ним уже следят. Перкинс прижал кулак к подбородку, готовясь отразить нападение.

— Зах? — еще раз негромко позвал он.

Осторожно добравшись до лестницы, он бросил взгляд вверх, в темноту, но увидел лишь серые очертания балясин перил на площадке второго этажа. Больше ничего не различить в сумраке. Оливер нащупал выключатель на стене, пощелкал — вверх-вниз, вверх-вниз…

Света нет… Все сломано, побито. Оливер вновь оглядел ступеньки, одну за другой, снизу вверх. Кровавые пятна на каждой из них. Красно-коричневые пятна на лестничном коврике. Растаявший шоколад, кошачье дерьмо… Нет — это кровь, Перкинс знад, что это кровь. Кто-то поднимался по лестнице или спускался по ней, истекая кровью…

Перкинс надолго остался стоять там, где был, внизу у подножия лестницы. В доме тихо. Снаружи, в тупичке, царит покой. Он слышал биение собственного сердца, ощущал тугой комок в горле. Как же ему не хотелось подниматься по лестнице. Вызвать бы полицейских. Он просто обязан позвонить в полицию. Если бы не Зах…

Ему виделся Зах, там, на полу в старой спальне, где они жили мальчиками. Брат лежит на спине, пытается поднять руку. «Помоги мне, Олли». Зах истекает кровью.

Не волнуйся, мамочка. Больше тебе не надо волноваться. Оливер зашагал вверх по лестнице, хватая ртом воздух, угрожающе приподняв кулаки. Затылком он старался опираться о стену, все время оглядываясь, чтобы никто не напал сзади.

Тени на верхней площадке расступились в стороны. Вот телефонный столик в углу. Коридор, ведущий в ванную. Холл с выходами и направо, и налево.

Поднявшись на площадку, Оливер повернул влево. Он довольно смутно различал свой путь в коридорчике. Вот дверь в спальню, оттуда выползает серый свет, словно забыли закрыть ставни на окнах. И вновь эта вонь. Оливер уже начал привыкать к ней, почти не ощущал запаха, пока здесь, за углом, на него не обрушилась новая мощная волна.

Точно на бойне. Оливер никогда не бывал на бойне, но именно это сравнение пришло ему в голову. Должно быть, всему виной кровавые пятна на лестнице. Теперь ему мерещится, будто кого-то зарезали. Рвали на куски, расплескивая кровь. В два шага Оливер пересек коридорчик, на всякий случай занес для удара кулак.

«Я уже здесь, Захи!» Боже, просто жуть берет. Как не хочется входить. Как страшно встретиться с тем, что ожидает его в этой комнате. Ох, как страшно.

Вот она, дверь, из-за которой пробивается слабый осенний свет. Их общая спальня, его и Заха. Когда мамочка умерла. Когда папа уехал в Калифорнию. «Мне с ними не справиться». Бабушка забрала ребят. Братья тихо лежали в темноте, каждый в своей кроватке. Призрачный шум города вдалеке, такой странный старушечий запах во всем доме. Тогда, в первую ночь, Оливер запихал угол простыни в рот, чтобы братишка не услышал его рыданий. Сам-то он слышал, как плачет Зах. Тоненькое и-и-и — малыш тоже уткнулся в подушку, заглушая всхлипывания.

«Не волнуйся, Захи. Я уже здесь». Кулаки наготове. Оливер входит в спальню. Вот уж где вонь — точно окунулся в стоячие воды болота. Окно не закрыто — то окно, что у левой стены. За ним виднеются краснолиственные тополя и распогодившееся синее небо. Свет проникал узкой полосой, комната казалась серой. В пепельном полумраке Оливер разглядел очертания человеческого тела. Темная неподвижная фигура лежала на кровати справа. На той кровати, где всегда спал Зах.

Перкинс инстинктивно пошарил рукой по стене, надавил на кнопку выключателя. Потом вспомнил, что в доме все сломано, однако свет тут же вспыхнул. Загорелась люстра над головой, и Оливер смог разглядеть то, что лежало на кровати.

Обеими руками зажал рот, подавляя хриплый вопль. Кровь, кровь!

Кровь повсюду. Простыни насквозь пропитались ею, они уже даже стали черно-багровыми. Сколько крови, Иисусе, сколько крови…

Тело, лежавшее на кровати, было женским, но Оливер еще не сумел осознать этого. Он не понимал, что это. Зеленые колготки на девушке были разодраны, ноги исцарапаны. Там, внизу, у ее ног, простыня еще оставалась белой, туда попали лишь отдельные брызги крови. «Что же это?» Он никак не мог понять. Руки девушки прижаты к бокам. Ободранные, исцарапанные руки. Веревки впились в запястья, маленькие кисти сжались в кулачки. На нежной белой коже — гроздья ожогов. Юбка тоже пропитана кровью. Перкинс уставился на нее, бессмысленно качая головой. Сколько крови, Иисусе… Юбка задрана до самого пояса. Колготки вверху разорваны напрочь, пах раскрыт, волосы почернели от крови. Перкинс приоткрыл рот. Он глядел, прикрывая глаза растопыренными пальцами. Блузка пропитана черной кровью, разодрана пополам, и груди полуоторваны, точно на нее напал хищный зверь, и кровь, кровь повсюду, все пропитано кровью: простынка, окутывающая изувеченное тело, и там, выше, у шеи, сломанной шеи, порванной шеи, завершающейся тупым пеньком там, где голова…

Иисусе, Иисусе, Иисусе… Головы нет! Несчастного поэта на мгновение сковал ужас. Он просто не мог уразуметь то, что представилось его взору. Медленно, постепенно сознание наконец вернулось к нему, вобрало в себя все: безголовое тело, распростертое на кровати, и пьянящий запах крови. К горлу подступила тошнота. Оливер попятился к двери. Выбрался в темный холл. Скорее в ванную. Судорожно зажал рот рукой. Желудок тяжко всколыхнулся.

Стараясь двигаться по прямой, Оливер ввалился в ванную. Широко раскинул руки, цепляясь за воздух; ударил по выключателю. На белом кафеле вспыхнул и заиграл ослепительный свет. Унитаз ожидал в углу. Вот…

Ох, черт. Крышка, проклятая крышка закрыта. Рвота уже хлынула, сейчас он тут все изгадит. Оливер упал на колени, опираясь руками на унитаз. Вцепился скрюченными пальцами в крышку. Рванул ее, сунул голову внутрь.

Женщина глядела на него из чаши унитаза, ее глаза — в дюйме от глаз поэта. Отрезанная голова плавала в луже темно-бурой крови. Волосы намокли. Изо рта все еще текла кровь. Глаза вытаращены, почти вываливаются наружу Пристальные, бессмысленные, остекленевшие.

Голубые глаза фарфоровой пастушки.