Час зверя

Часть третья КОЛЫБЕЛЬНАЯ

— Тут из меня дерьмо так и полезло.

Оливер как раз поднес бутылку к губам. Бутылка замерла, повиснув в воздухе. Скосив глаза поверх ее гладкого брюха, Оливер поглядел на младшего брата.

— Чего-чего?

— Какать пришлось вовсю, вот чего. У меня понос.

— Зах, послушай. Все полицейские Нью-Йорка гонятся за тобой по пятам. Ты явился сюда в женском платье, черт побери.

— Здорово, правда? А что касается полицейских на площади и вокруг Шестой авеню, так это они готовятся к карнавалу. Они нынче повсюду.

Оливер только диву давался. Зах сидит себе преспокойно на матрасе, колени задрал выше головы, темные зрачки расширились, на лице — улыбка придурковатого младенца. Хорошо хоть снял с себя одежку Тиффани, нарядился в линялые, продранные на коленях джинсы и широкую рубаху из разноцветных заплат: каждый дюйм другого цвета, с другим узором — такое впору носить вместо смирительной рубашки.

— Тут я забежал в это заведеньице — в «Мамочку» или как там его, где можно поесть мороженого…

Оливер, откинувшийся на спинку кресла, по-прежнему прижимавший к губам горлышко пивной бутылки, вновь в изумлении покачал головой.

— «У Папочки» или что-то в этом роде.

— Ага. И спросил кассира, можно ли мне воспользоваться уборной. Ну, тот сразу увидел, как мне скверно: я буквально пополам сложился. Он говорит: «Пожалуйста», я и помчался по коридорчику прямиком в заветную комнатку и давай возиться — знаешь, не так-то просто одной рукой задрать юбку и удерживать ее на талии, а другой стягивать с себя трусы. Я гордился собой не хуже настоящего акробата, а тут вдруг кто-то принялся колотить в дверь — бам-бам-бам, — а я уже на все готов и кричу: «Кто там?» А там, оказывается, этот кассир, и он орет: «Мисс! Мисс! Вы комнату перепутали! Это мужская уборная, мисс!»

Оливер расхохотался. Опустил бутылку на колени. Понимающе закивал.

— А я откликаюсь этаким высоким тоненьким голоском: «Спасибо, сэр, все в порядке, сэр». А он все стучит. Ну, что мне было делать? Наконец я задрал юбку на голову, чтобы не цепляться за нее все время, трусы спустил до самых щиколоток, а из кишок так и прет, не удержишься, а кассир все орет: «Мисс! Мисс!» Я там, наверное, с полчаса пробыл, а этот все приходил и все орал.

Оливер посмотрел на Заха, заглянул в блестящие черные глаза, проследил, как брат кивает, усмехаясь придурковатой детской улыбкой. Поглядел на него и сам засмеялся.

Если фэбээровцы первыми доберутся до него, твой брат — покойник.

Сжав двумя пальцами переносицу, Оливер расхохотался еще громче.

— Господи, какой же ты идиот!

Зах пожал плечами.

— А что я мог сделать?

— Хватит! Господи, хватит, — пробормотал Оливер, захлебываясь от смеха.

Зах с кровати наблюдал за ним. Улыбка до ушей, голова качается на тонкой шее. Словно по безмолвному уговору, братья погасили в комнате свет, солнце тоже покинуло ее, и ряды, стопки, колонны книг, окружавшие их со всех сторон, расплывались в уютных коричневатых сумерках.

— Ох! Ну и задница же ты, братец. — Оливер булькающе вздохнул. Раскрытой ладонью вытер с лица проступившие от смеха слезы. Вновь покачал головой, уткнувшись в пиво. Отхлебнул и посидел с минутку, внимательно глядя на младшего брата.

Они убьют его, сразу же, Перкинс. Я это знаю.

— Итак, — как можно торжественнее начал он, — ты был там?

Зах, все еще ухмыляясь, раздул щеки.

— Фью-у! Ты про коттедж? Ага!

Братья сумрачно кивнули друг другу и вновь замолчали, размышляя.

— Тебя тоже стошнило? — спросил наконец Оливер. — Меня просто вывернуло наизнанку. А тебя?

— Кажется, нет. Но я очень расстроился.

— А меня так и вывернуло. Господи, когда я наткнулся на ее голову в унитазе, прямо в толчке, Господи…

— А-а-а, так вот где она была, — протянул Зах.

Оливер прыснул со смеху, струйка пива вырвалась из его рта. Пришлось отставить бутылку. Он согнулся, уткнувшись лицом в ладони. А, так вот где она была! Сейчас лопну! Оливер прикрыл веки и вновь увидел лицо девушки, глаза, таращившиеся со дна унитаза, но теперь его это не волновало. Он хохотал, пока голос не перешел в тоненький писк: иии-иии-иии. Зах тоже расхохотался: для этого хватило одного взгляда на брата.

— Ох, братец! — выдохнул наконец Оливер. — Там-то она и была, вот именно. Прямо в унитазе. Я заполз туда, чтобы проблеваться…

— Господи, ты же не…

— Чуть было не, брат.

— Ой, нет.

— Господи Иисусе! — заливался Оливер. — Погоди, пока бабушка об этом узнает. Щелк — и инфаркт.

Зах сдавил руками грудь и высунул язык: бабушка помирает. Оливера вновь прорвало, смех одолел его настолько, что ему пришлось встать; он смеялся, и колотил ногой об пол, и тряс головой. Успокоившись, Оливер устало прислонился к стене, глянул вниз на Заха, который по-прежнему сидел на матрасе, худые колени за ушами, точно кузнечик. Сидит, усмехается, качает вверх-вниз головой. Глупенький-глупенький Зах, надо осторожненько свезти его на саночках с горы.

Мы не перевернемся, а, Олли? Ты ведь будешь меня держать, правда, Олли?

Оливер с трудом удержался от желания подбежать к постели и прижать брата к себе, расцеловать его — в щечки, в лобик. Но ведь они давно уже отвыкли от сентиментальности.

— Господи! — пробормотал Оливер, закинув голову и уставившись в потолок. — Господи, что тут у нас происходит? Просто не могу в это поверить.

— Все очень просто. Это безумие.

— Все-таки это достает до печенок. Окровавленные простыни, детектив Муллиген и все прочее. Иисусе! — Оливер с досадой притопнул ногой. — Даже поверить не могу, что мы вот так сидели с ним и разговаривали. Федеральное-гребаное бюро расследований! Что происходит, а, Зах?

— Ничего! — вскрикнул Зах и раскинул костлявые руки, демонстрируя пустые ладони. Глаза сделались еще шире. — Я поссорился с Тиффани, только и всего. С этого все и началось. Не знаю, в чем тут дело, но с ней что-то приключилось. Она уже целый месяц ведет себя как-то странно. Мы поссорились, она взорвалась и… и велела мне уходить: проваливай в свой мерзкий коттедж, там и живи, вот что она мне сказала. Что мне оставалось? Раннее утро, часа четыре. Я и пошел — пошел в коттедж, — а там все перевернуто, ну, ты сам видел. Я сперва подумал, нас ограбили, и поднялся наверх посмотреть что да как, а там, гляжу, труп. Ты же видел. Тут у меня все перепуталось. Такая чепуха. Понимаешь, сам не знаю, что я делал и зачем. Подбежал к кровати. Знаешь, я даже не заметил, что головы нет, то есть заметил, но как-то словно не подумал об этом, подбежал прямо к телу и схватился за него, приподнял, понимаешь? Вроде как помочь хотел или что еще, в общем, ухватил за плечи. Не знаю, я просто не подумал, и меня с ног до головы обдало кровью — только тогда я увидел, что приключилось с головой. И тут я сообразил: дерьмо, дерьмо, я же весь в крови, теперь они подумают, это сделал я. И я… я убежал. Убежал домой, к Тиффани. Сам не понимал, что делаю. — Он тяжело вздохнул. — Пришел домой и рассказал ей все, все, как было, понимаешь? А она… она просто вся побледнела, словно кровь отхлынула от щек, прямо серая стала. Я ей говорю: «Тиффи, в чем дело?» И тут она говорит мне: «Ты подожди. Оставайся здесь и жди, хорошо?» Она сказала, ей надо ненадолго выйти, а потом, говорит, она вернется и все объяснит. — Зах медленно, озадаченно пожал плечами. — Только она так и не вернулась. Совсем не вернулась. С тех пор я ее не видел. — Зах притих, уставившись взглядом в пол. — Вот и вся история.

Теперь улыбка исчезла и с губ Оливера. Он сморщился, с силой сдавил горлышко бутылки. Отошел к окошку, аккуратно перешагивая книги. Ужас, добрый старый дядюшка Ужас вернулся к нему. Туз пиковый. Мистер Спокойствие покинул нас, добрый старый дядюшка Ужас играет похоронный марш на кишках. Похоже, он там и фейерверк устроил, судя по ощущениям. «Он опять взялся за наркотики», — подумал Оливер. Еще один глоток пива. Взгляд в окно сквозь решетку пожарной лестницы. Внизу, в маленьком переулке, нарастали вечерние тени. Двое ребятишек в покупных масках, поспешая за матерью, плясали посреди теней — поди пойми, какой мультфильм они задумали изобразить. За ними проследовала, держась за руки, пара гомиков в черных кожаных куртках и мотоциклетных шлемах. Оливер, глядя на них, почувствовал, что остался в полном одиночестве, к горлу подступила тоска по безмятежным дням детства, и он едва не произнес вслух со злобой: «Ты опять взялся за наркотики, глупый сукин сын! Вот почему ты ничего не соображаешь».

Оливер оглянулся через плечо. Вон он сидит, коленки задрал выше головы, таращится, как придурочный. Покачивает головой, только что хвостом не виляет.

Мы не перевернемся, а, Олли?

Оливер так ничего и не сказал. Вновь отвернулся к окну, вздохнул. «Слава Богу, я оставил окно открытым», — подумал он. Брат поднялся по пожарной лестнице, забрался внутрь — слава Богу, открытое окно словно ждало его. Если Муллиген схватит Заха, маленького братишку Заха, и Зах попытается пропихнуть эту историю, будто бы он пытался оживить безголовое тело, сжимал его в объятиях, весь перемазался кровью…

Даю вам слово, я допрошу его так, что он расскажет мне все — все, что ему известно об убийстве.

Зах принимал наркотики. Единственное объяснение. Как он вел себя, что делал. И этот понос. Зах принимал наркотики, а Тиффани узнала об этом и вышвырнула его на улицу. «Ступай в свой дурацкий коттедж и обожрись там своими наркотиками» — вот, что она ему сказала.

Оливер выдохнул воздух, посвистел в полупустую бутылку. «Отправляйся в свой дурацкий коттедж», — мысленно повторил он.

А может, она все знала? Знала, что Зах пойдет в коттедж и там наткнется на труп? И отправила его туда специально, чтобы он нашел тело, подставился — точно так же, как она заложила сегодня Оливера, послала его в коттедж и позвонила в полицию с выдумками, будто слышала женские вопли?

Она сказала, что вернется и все объяснит. Она уже целый месяц ведет себя как-то странно.

Тиффани — вот ключ к этой загадке. Теперь Оливер был в этом уверен. Она может ответить на все вопросы. Однако как убедить в этом детектива Муллигена, тем более теперь, когда Зах вновь накачался наркотиками? По уши в наркотиках, по уши в крови, по всему дому отпечатки его пальцев. Глупый младший брат. Как же им убедить Муллигена поговорить с Тиффани прежде, чем он забьет Заха до полусмерти?

Оливер глянул вниз, на верхушки гинкго, понемногу растворявшиеся в тени. Яростно потянул из бутылки пиво. Припомнил, как это случилось с Захом в первый раз. В колледже, в Нью-Пальце. Такой блестящий парень, как Зах, только зря время терял в крошечной государственной школе. Чем они там занимались? Даже спорт был какой-то странный, по преимуществу скалолазание. Сам Олли только что закончил Беннингтон и плыл по течению Белой реки, писал множество плохих стихов, хотя порой случались и удачные. Бабушка вызвала его, когда он только поселился в палатке в молодежном лагере возле городка Гейсвилл. Лаура, буфетчица в ресторанчике Хемингуэя, самолично доставила ему вызов на переговорный пункт: «Это твоя бабушка. Говорит, что разразилась катастрофа».

В тот раз бабуля не преувеличила: катастрофа. Зах пролежал четыре дня в уголке своей спальни, свернувшись калачиком, обхватив руками колени. Не трогался с места, ни с кем не говорил. Когда Олли явился, он чуть приподнял маленькое угрюмое личико и торжественно произнес: «Бог не для этого создал меня, Оливер».

Бог не для этого создал меня! Оливер заговорщически подмигнул деревьям внизу и прошипел что-то сквозь зубы. Под одним из деревьев остановился старик — брюхо, обтянутое футболкой, торчит, точно надувной мяч. О чем-то яростно спорит с пожилой экономкой, прикатившей тележку для покупок.

«Они оба могут оказаться копами, — подумал Оливер. — Или они агенты ФБР, наблюдают за местностью, того и гляди ворвутся к нам, из дула револьвера ударит пламя…»

Если фэбээровцы первыми доберутся до него, твой брат — покойник.

Господи, Господи. Старый дядюшка Ужас пляшет свой танец в полуразрушенной черепной коробке. Оливер вновь поднес бутылку ко рту. Слил в рот опивки. Если бы алкоголь хоть немного помог продержаться. Успокоил бы, притуши тоску, унял страх.

Заха забрали из школы. Он поселился в коттедже, бабушка сводила его к психиатру, заплатила все долги — пошла на все. Зах укрылся в заброшенном коттедже, читал Августина, и Клайва Льюиса, и Ганса Кунга — целыми днями. Господи Иисусе, он дни напролет валялся там и читал Фому Кемпийского, а однажды взял и просто ушел, присоединился к какой-то новохристианской секте в дебрях Пенсильвании. Полтора года он отсылал домой вполне радостные и притом набожные письма, пока на него вновь не накатило, и снова Олли пришлось ехать за ним.

Оливер, запрокинув бутылку, вылил в рот последние капельки пива. Не подействовало, нет. Свинец на сердце. А в голове крутится, крутится. Муллиген:

«Я допрошу его так, что он расскажет мне все — все, что ему известно об убийстве».

Самонадеянный болван, детектив с поросячьим личиком, не способным отразить хоть какое-нибудь чувство. Помигивает из-за круглых, оправленных проволокой очков. Выкладывает снимки, словно карты, глаза пустые, блефует. А эти снимки! Девушка в кожаной маске на лице, и этот политикан обрабатывает ее задницу. «Черт побери все, — бормотал Оливер. — Черт побери Тиффани. Что же она затевает?»

Сказала, что вернется и все объяснит.

— Ах! — отмахнулся он и вновь повернулся лицом к комнате.

Вот он, Зах, сидит на матрасе, обхватил руками задранные ноги, ладошки свободно повисли. Глядит на Оливера расширенными зрачками, ждет, что скажет старший брат. Что мы теперь будем делать, Олли? В точности как когда мамочка умерла. Что же мы будем теперь делать?

— Черт возьми, Зах. Ты должен пойти в полицию, — произнес Оливер. — Придется. Другого выхода нет. Прежде всего наймем адвоката. Наверняка у бабушки найдется кто-нибудь знакомый. Когда у тебя будет адвокат, Муллиген тебя и пальцем коснуться не посмеет.

— Иисусе, Олли, я не могу…

— Послушай, братец, они знали эту девушку, ту, что погибла. Полицейские знали ее. Поэтому из них дерьмо так и лезет. Если ты попытаешься скрыться, а они тебя схватят, они тебя замучают. Надо сдаться самому, Зах. Надо это сделать.

Оба брата молча озирали пропыленную комнату. Оливер, стыдясь самого себя, отвернулся к окну. Сжав в руках пустую бутылку, он уставился в пол. Зах, сидевший на матрасе, обдумывал его слова; глаза в растерянности перебегали с одной стопки книг на другую.

«Черт бы побрал эту Тиффани, — подумал Оливер. — Куда она могла запропаститься?»

— О’кей, Олли, — согласился наконец Зах. — Ладно. — Он горестно вздохнул. — Господи! А я-то собирался сыграть Короля Чуму в сегодняшнем параде и все такое прочее.

— Подумаешь, — пожал плечами Олли, стараясь не встречаться с ним взглядом. — Сыграешь в следующем году.

Зах слегка приподнял голову.

— И еще одно, Олли…

— Да?

— Я насчет Тиффани…

— Да? — Оливер насторожился и внимательно посмотрел на брата. — Что насчет Тиффани?

— Понимаешь, я, наверное, знаю, где она сейчас.

— Где?

— Она должна сегодня работать в книжном магазине Больше ей идти некуда, только в магазин, к Триш и Джойс. Она могла бы поехать домой, в Скардейл, но я ду маю, она все-таки в книжном магазине. Я почти что уверен. Мне бы следовало самому еще утром пойти туда, только вот полисмены, сам знаешь, и потом мне сделалось дурно и вообще.

Оливер ничего не ответил. Он отвел взгляд в сторону обдумывая услышанное. Зах должен сдаться полиции. Ничего не поделаешь. Но что, если… что, если Оливеру удастся найти Тиффани? Что, если она знает хотя бы самую малость об этом деле? Что, если она знает достаточ но, чтобы убедить Муллигена в невиновности Заха или хотя бы чтобы Муллиген согласился выпустить его под залог?

— Черт! — пробромотал Оливер. Он же поэт, а не полицейский. Он не справится с этой задачей.

— Давай позвоним ей, — предложил Зах.

Нет — тут же возразил Оливер. Если они предупредят Тиффани, она удерет. — Магазин тут, за углом. Я схожу туда.

— Я бы очень хотел поговорить с ней, — пожаловался Зах. Голова его тихонько раскачивалась взад и вперед. — Понимаешь, Олли, я и в самом деле тревожусь за нее.

Оливер втянул в себя воздух и с шумом выдохнул. Потом, подбадривая брата, кивнул. — Ну конечно, — отозвался он, — я тоже беспокоюсь.

Беверли Тилден направлялась в Центральную клинику Нью-Йорка, чтобы навестить отца, которому недавно удалили желчный пузырь. Миссис Тилден попросила водителя такси высадить ее на пересечении Второй авеню с 30-й улицей, поскольку там, напротив торгового центра, притаился неплохой корейский магазинчик. Она заскочила в магазин и купила отцу розовых гвоздик и пирожки с клубникой. По поводу цветов он, конечно же, только по смеется, ведь он крепкий орешек старой закалки, однако в глубине души папочка будет им рад. Наверное, пирожками он пока угоститься не сможет, но зато предложит их посетителям. Отец это любит: даже в больнице играть роль гостеприимного хозяина, отвечающего за все.

Миссис Тилден, высокая, стройная, бодро зашагала по 30-й улице, модное черное пальто окутывало ее лодыжки. Одной затянутой в перчатку рукой она сжимала красиво упакованные в целлофан цветы, белый пластиковый пакет с пирожками повесила на согнутый локоть, сумочка переброшена через плечо. На ходу она глянула на часы и поморщилась: уже полчетвертого, а ей надо навестить отца и не позднее пяти вернуться домой. К шести часам соберется ребятня на праздник, Мелисса пригласила всех девочек из своего класса. Одиннадцать шестилетних проказниц набьются в двухкомнатную квартиру, расхватают яблоки, рассыплют сахар. Хихиканье, слезы, визг… тут и приглашенный фокусник не слишком поможет.

Миссис Тилден ускорила шаги. Она прошла уже примерно полпути от Второй авеню к Третьей. Из-за ее спины вынырнул полицейский автомобиль и, мигая и завывая сиреной, промчался мимо. Миссис Тилден чуть поморщилась от его громких пронзительных воплей. Полицейский автомобиль завернул на Первую авеню, других машин рядом не оказалось, не было и пешеходов. Миссис Тилден осталась на улице в совершенном одиночестве, но она даже не обратила на это внимания.

И тут из-за угла дома вынырнула темная фигура.

Миссис Тилден шла по южной стороне улицы, вдоль ряда кирпичных домов, под платанами, чьи желтые листья отбрасывали пятнистую, разрываемую солнцем тень. Окинув быстрым взглядом маячившую впереди странную фигуру, миссис Тилден сделала вывод, что незнакомка не пришлась ей по вкусу. Отнюдь.

Эта женщина появилась на дороге внезапно. Она выскользнула из-за кирпичной ограды, словно караулила в засаде. Вся какая-то помятая, темные волосы свалялись клочьями, рассыпались по плечам, на бледных щеках еще сохранились румяна, помада сползла на подбородок, нежно-кремовая блузка разорвана на плече и перемазана косметикой и грязью. На темной юбке видны светлые разводы пыли, ноги в открытых босоножках кажутся почти черными. Однако все это не слишком напугало миссис Тилден: бездомные, которые встречаются в городе на каждом шагу, редко нападают на людей. В этой женщине ужасало другое: решительный, угрюмый, сосредоточенный взгляд. Глаза, покрытые пленкой, точно глаза змеи, которую миссис Тилден однажды видела в серпентарии. Встретившись с этим взглядом, миссис Тилден сразу же испытала безотчетную тревогу.

Однако, если подумать, в этом городе все внушает опасение, а миссис Тилден очень спешила, поэтому она продолжала идти в прежнем направлении. В конце концов, сейчас середина дня, до оживленного уголка Первой авеню рукой подать, в отдалении, завывая сиреной, проезжает очередной патрульный автомобиль. Вокруг, наверное, полно людей.

Миссис Тилден нервно огляделась: пусто. Ни одного человека на весь квартал. Она совершенно одна.

И тут женщина шагнула к ней. Испугавшись, вопреки собственным убеждениям, миссис Тилден рванулась вперед, выбрав неверный путь вдоль кирпичного здания. Бродяжка преградила дорогу, прижимая к стене.

«Господи Боже! — подумала Беверли Тилден. — Неужели это и в самом деле происходит — происходит со мной?»

Женщина угрюмо глянула на нее затуманенными и в то же время блестящими глазами.

— Я только что бежала из «Бельвью», — свистящим шепотом объявила она. — У меня нож. Дайте денег на проезд.

Миссис Тилден, к собственному изумлению, обнаружила, что способна еще рассуждать ясно, отчетливо и хладнокровно, несмотря на то что сердце ее оледенело от ужаса. Надо отдать женщине кошелек, только и всего. Так всегда советуют: в подобных случаях следует быстро идти на компромисс.

— Конечно, — согласилась миссис Тилден, — подождите одну минутку.

Она нащупала кошелек и попыталась раскрыть его, однако ей мешал зажатый в руке букет. И, как это бывало всегда, когда Беверли Тилден попадала в затруднительное положение, у нее перед глазами вспыхнули заголовки нью-йоркских газет: «ДОМОХОЗЯЙКА С МУРРЕЙ-ХИЛЛ ЗАРЕЗАНА! УБИЙЦЕ ПОНАДОБИЛСЯ БИЛЕТ НА АВТОБУС!» Она попыталась отделаться от наваждения. Все будет в порядке — главное, не сопротивляться. Выругавшись, Беверли Тилден отшвырнула цветы в сторону и раскрыла кошелек.

— Я отдам вам все, что у меня есть.

— Мне нужно только на автобус, — прошипела женщина и добавила: — У меня нож. — Перед глазами мис сис Тилден сверкнуло лезвие медного ножа для бумаг Беверли Тилден никогда бы не подумала, что подобный предмет может до смерти напугать ее, но в данный момент она и впрямь перетрусила. Раскрыв кошелек, она не снимая перчаток, принялась лихорадочно шарить в нем.

— У меня есть абонементная книжечка Подойдет?

— Да! Прекрасно! Давайте!

Я никак не могу вытащить.

— Быстрей! Они гонятся за мной.

Миссис Тилден, прикусив губу, с трудом извлекла книжечку из складок обширного кошелька. «Гонятся за ней? — думала она. Похоже у этой женщины мания преследования»

«МАНЬЯК УБИВАЕТ ДОМОХОЗЯЙКУ!»

Однако теперь и она прислушивалась к сиренам Боже сколько сирен, и все они завывают точно гончие псы окружают Первую авеню со всех сторон. Господи, да они действительно за ней гонятся! Плохо дело.

«ДОЧЬ, НАВЕЩАВШАЯ БОЛЬНОГО ОТЦА УБИТА В УЛИЧНОЙ СХВАТКЕ!»

— Вот! — Зажав пальцами абонементную книжечку она протянула ее женщине, та жадно схватила.

— Спасибо.

Миссис Тилден, едва осмелившись поднять глаза на безумицу, удивилась ее молодости. Юная, заблудшая отчаявшаяся.

— Я вам очень благодарна, заявила женщина.

— Все в порядке.

— На самом деле я хорошая.

— Конечно, я уверена в этом.

— Наверное, мне бы следовало взять еще пятерку.

— Господи, да берите все.

— Я давно не ела.

— Берите! — Миссис Тилден, выхватив из кошелька пачку купюр, протянула их незнакомке.

— Только пятерку, — возразила женщина. — Я хорошая. Говорю вам, я хорошая.

— Пожалуйста, не причиняйте мне вреда, — попросила миссис Тилден. — У меня дети. Возьмите все, что вам нужно.

Женщина, по-прежнему держа нож наготове, вырвала бумажку из скрюченных пальцев Беверли Тилден. Нож по-прежнему наготове.

— Спасибо, — повторила она, — я вам очень благодарна. Я правда хорошая.

Стараясь не глядеть на узкое лезвие, миссис Тилден кивнула.

Наконец женщина отвела свое оружие и, не спуская глаз с миссис Тилден, начала пятиться. Миссис Тилден, прислонившись к стене, осталась стоять на месте. Не двинуть ни одним мускулом. Она слишком хорошо понимала: в любой момент сумасшедшая переменит планы, бросится в другую сторону, прыгнет на нее, вонзит нож. На Первой авеню все громче и громче завывали сирены, но ни один автомобиль так и не направился к ней на помощь, ни один человек не вышел на освещенную солнцем улицу.

Съежившись, миссис Тилден наблюдала, как женщина отступает прочь, а та по-прежнему неотрывно наблюдала за ней безумными, змеиными, злобными, неестественными глазами. И вдруг она остановилась.

«Господи, не надо!» — взмолилась в душе Тилден.

Женщина-змея вновь скользнула к ней. Зашептала в самое ухо голосом, похожим на шкворчание масла на раскаленной сковороде:

— Хотела бы я быть на вашем месте. Стоять и смотреть, как она уходит.

Миссис Тилден ответила ей недоуменным взглядом. Змеиные глаза застилали слезы. Сумасшедшая двинулась прочь, плечи ее поникли.

— Но я — это я, — сказала она напоследок. — А кто я такая?

И с этими загадочными словами она направилась в сторону Второй авеню.

Эйвис как раз собиралась выйти из дому, когда Перкинс влез к ней в окно. Она весь день торчала в своей осточерневшей квартирке — с той самой минуты, как вернулась от Перкинса — и читала рукопись толщиной в семьсот пятьдесят страниц под заглавием «Мир Женщин». Согласно сопроводительному письму от «Виктори пикчерс» на главную роль предполагалась Джулия Робертс. В письме также указывалось, что Эйвис обязана прочесть книгу и написать рецензию к завтрашнему утру. Затаив дыхание, с бьющимся сердцем Джулия Робертс ожидает, что поведает ей Эйвис Бест. Ха, ха, ха.

Роман был отвратительным, Эйвис с трудом удавалось проследить за сюжетом в надежде все-таки связно изложить содержание книги. Попутно приходилось качать малыша, менять ему подгузники, играть с ним и следить, как бы он чего не наделал. К половине четвертого, когда в окне показалась физиономия Перкинса, Эйвис едва успела дойти до четырехсотой страницы. Пронзительную синеву осеннего неба уже заволакивало фиолетовыми тенями. Эйвис следила за переменой на небе поверх кирпичных стен, и в ней нарастало отчаяние навеки запертого в тесной темнице узника. Похоже, ей отсюда не выбраться. Язык, которым была написана рукопись, стер ее мозги в порошок — понадобится черт знает сколько времени, чтобы закончить работу. Малыш, забравшись под журнальный столик и запихав кулачок в рот, издает потешные звуки, так что каждую минуту надо отрывать глаза от чтения и улыбаться ему, давая понять, что он и в самом деле здорово развлекается. А небо с каждой минутой становится все темнее — скоро на улице соберется карнавальная толпа, и тогда уже не будет никакого смысла выходить; похоже, она застряла дома на весь вечер. Эйвис чувствовала бессильную ненависть к своей комнате, к своей жизни, она в сотый раз переводила взгляд с рукописи на малыша, а потом к окну. И вдруг там появился Перкинс: руки раскинуты, нос прижат к стеклу. Ее бедное сердечко так и встрепенулось.

Эйвис приветливо помахала рукой. Перкинс, поднырнув под железную ступеньку, спрыгнул в комнату.

— Па! — крикнул малыш, запихивая ручонку в рот по самый локоть, и добавил-задумчиво: — Аррагерагерагера…

— Ну ты даешь! — восхитился Перкинс, подмигивая мальчонке. Однако усмешка тут же исчезла с его лица. — Мне нужна твоя помощь, Эйвис.

— Господи, — поднимаясь, пробормотала она. Сквозь большие квадратные очки Эйвис застенчиво глянула на поэта. — Что ты такой бледный, Олли? Ты не обедал?

— Нет. Я не голоден.

— У меня есть цыплята в холодильнике.

— Эйвис, моего брата разыскивают за убийство. Но он ни в чем не виноват.

— Что-что? Господи Боже! Я достану цыплят.

— Эйвис!

Но она уже засеменила прочь, в кухню: накормить Перкинса, вот главная ее забота. Эйвис с головой погрузилась в морозилку, а поэт, последовавший за ней, подвергся нападению младенца, который выполз прямо ему под нога из-под журнального столика. Перкинс раздраженно дернулся, но ребенок настойчиво тянулся к нему — пришлось взять его на руки. Эйвис торжественно выставила на стол завернутое в фольгу блюдо. Оливер, прижимая к бедру младенца, который, заливаясь счастливым смехом, тянул его за волосы, подошел и встал рядом с ней.

— Он прячется в моей комнате, — продолжил Перкинс, — копы пристрелят его, если найдут.

— Иисусе! — откликнулась Эйвис. — Тебе ножку или крылышко?

— Мне надо идти. Я должен разыскать его подружку.

— Давай сюда малыша. На-ка, держи.

В обмен на младенца она протянула Перкинсу куриную ножку. Оказавшись на руках у матери, малыш недовольно заворчал.

— Зах плохо себя чувствует. У него неприятности, — сказал Перкинс и помахал в воздухе куриной ножкой. — Выручи меня, а? Если увидишь полицейских, позвони в мою квартиру. Два гудка, положи трубку, и снова набери. Такой у нас сигнал. И следи внимательно, что ты скажешь в трубку.

— О’кей, о’кей. — Эйвис замигала, вглядываясь в худое, угловатое лицо поэта. Она волновалась за него, и восхищалась им в эту минуту, и ей хотелось защитить его. В тот же миг помимо ее воли в сознании начали всплывать неузнаваемые, перепутавшиеся друг с другом киносценарии. Красавчик Захари. Преследуемый, отважный, несчастный. Прячет голову у нее на груди. А сама Эйвис куда красивей, что-то типа Джессики Ланж из фильма «За городом». Или нет, Оливер полюбит ее за то, что она помогла Заху. Эйвис хотела полностью погрузиться в захватывающую историю.

— Я спущусь к нему, когда он проснется, — пообещала она, — присмотрю за ним.

— К тому времени я и сам вернусь, — возразил Перкинс, впиваясь зубами в куриное мясо, уже на пути к окну. — Спасибо, Эйвис.

— Около шести малыш укладывается спать на часок, — сообщила Эйвис ему вслед. — Тогда я спущусь и принесу поесть вам обоим.

— Да забудь ты про еду, — проворчал Перкинс, перебрасывая ноги через подоконник. — У него и так понос.

— Ах, бедняжка, — вздохнула Эйвис. (Зах лежит в постели, жалобно поглядывая на нее. Эйвис наклонилась над ним, белая медицинская шапочка ей к лицу.) — Я отнесу ему куриный бульон с рисом. Это очень помогает.

— Эйвис, — пробормотал Перкинс, укоризненно качая головой. Послав девушке воздушный поцелуй, он помчался вниз, перебирая ногами металлические ступени.

Эйвис застыла на месте, глядя ему вслед и прижимая к груди бойко вертевшегося младенца.

Автобус отошел от остановки. Вдалеке завывали полицейские сирены. Казалось, их вопли заполонили все улочки, прорывались в переулки, отражались от прозрачного неба. Гончие были повсюду.

И тут сам автобус испустил мощный рев и помчался прямиком в город; маленькие рыбки-машины льнули к его колесам. Сквозь заднее стекло Нэнси внимательно наблюдала за всем транспортом, следила, как исчезает вдали торговый центр. Ни единого полицейского автомобиля поблизости не было. Автобус мчится, сирены затихают вдали. Их завывания становятся все тише и тише. Постреливая выхлопными газами, автобус набирает скорость, Нэнси смотрит прямо перед собой, она выбрала угловое сиденье, упирающееся в заднюю стену. Она сидит, откинув голову и забыв про окно, теперь ей виден только люк запасного выхода в потолке автобуса. «Отворите в случае плохой вентиляции».

— Это я должна убить его, — растерянно бормочет она, прикрывая глаза. — Я собираюсь кого-то убить. Я убийца! УБИЙЦА! А ты еще говоришь, что ты хорошая.

Голоса внутри тоже затихли, словно и они остались позади. В какой-то момент Нэнси догадалась, что рот у нее все еще раскрыт. Надо бы закрыть, отметила она, но так и осталась сидеть, запрокинув голову, зажмурив глаза, не прислушиваясь даже к звуку мотора, не зная, о чем ей думать или мечтать. Ей казалось, что она погружается в темную, засасывающую трясину, во тьму неведения: она забыла, кто она, забыла даже, какая она. Нет, она все еще считала себя Нэнси Кинсед, только она уже не понимала, что означает это имя, не знала, что Нэнси Кинсед способна совершить буквально в следующую минуту. Какое решение она примет, на какую изуверскую жестокость отважится — или вдруг снова станет хорошей? Почем мне знать? Есть ли способ это выяснить?

Мне двадцать два года. Я работаю на Фернандо Вудлауна. Я живу в Грэмерси-парк с отцом и матерью…

Эти слова упали, канули в стоячее болото подсознания. Вниз, вниз, вниз. Нэнси все ждала всплеска со дна колодца, но так ничего и не услышала. Прижалась в уголке, челюсть отвисла. Автобус легонько покачивает. «Мне так жаль», — повторяла она, вновь чувствуя прикосновение мягкой материнской груди. Белые простыни. Теплые материнские губы на щеке, горчичная вода. «Я была подростком, я обиделась, с ума сошла от злости — мне так жаль». Мама сидит на краешке кровати, ее вес приятно давит на ноги, пододеяльник подоткнут под самый подбородок. Голос мамы, успокаивающее журчание, словно тихо течет вода. В усталых покрасневших руках книжка. Белая обложка, черные буквы. «Час зверя» и другие стихи.

Голос матери журит, как вода, уносит Нэнси далекодалеко. Волна за волной, прочь из погруженной во тьму спальни. Мимо затененного, едва доступного глазам холла, притаившегося за дверью, мимо полуоткрытой кладовки, где глаз чудища прилип к потайному отверстию, мимо уличного бормотания и ледяной пустоты вокруг, наставшей с той минуты, как папа свалился — свалился — упал — погоди, куда же? Ох, я так негодовала тогда. Она видела, как отец падает. Провалился в черный колодец, туда же, куда ушли все слова. Папочка… Папочка упал… Опрокинулся навзничь, раскинул руки, открыл рот.

Папа!

Нэнси вздрогнула, глаза широко раскрылись. Подняв голову, огляделась по сторонам. Облизала пересохшие губы. Отвратительный вкус сухого языка. Женщина, сидевшая рядом, равнодушно покосилась на нее. Остальные пассажиры — их было немного — погружены в свои мысли, все они сидят спиной к ней. Забывшись, Нэнси глянула на запястье левой руки: часов нет. Все правильно. Теперь она вспомнила. Часы у нее отобрали.

Вы переживаете приступ шизофрении.

Нэнси выглянула из окна. Вечер постепенно подкрадывался к низменному, поросшему кирпичными зданиями пейзажу. В эту пору года темнеет рано, и все же… все же она не знала, сколько времени у нее в запасе.

В восемь часов. В восемь часов.

Автобус добрался до очередной остановки. Фырча, раздвинул двери, и Нэнси поспешно поднялась. Хватаясь за спинки сидений, шаг за шагом добралась до задней двери. Вытолкнула себя наружу, спустилась по ступенькам на тротуар. Устало вздохнув, автобус тронулся прочь, оставив Нэнси в одиночестве.

Она осталась на побережье какого-то пустынного пространства. Невысокие дома, занавешенные окна. В воздухе разлита вечерняя синева. Мимо проехало несколько машин, пешеходов не видать, только у дешевой забегаловки толпятся небритые мужики, черные и белые, все пьяны так, что лыка не вяжут. Размахивают руками, каждый пытается что-то втолковать приятелю.

Когда Нэнси вышла из автобуса, они на нее оглянулись: вид у нее и Впрямь был странный.

— Эй, малышка, — пробормотал один из пьянчуг.

Нэнси быстро миновала их, надменно распрямив спину. Решив, что отошла на безопасное расстояние, она оглянулась. Парни вновь погрузились в беседу, но какая-то зловещая фигура, прильнув к окну таверны, продолжала наблюдать за ней. Расплывчатый силуэт под пылающей неоновой рекламой. Женщина. Такая же обрюзгшая, как и эти мужики. Одежда порвана, волосы сбились клочьями. На миг Нэнси встретилась с ней взглядом. И тут кишки ее завязались в прочный узел — она узнала…

Убийца!

Это она, ее собственное лицо. Отражение в затемненном стекле ресторации.

Господи. Страшно-то как.

Ужас кошкой прыгнул на нее, пригнул к земле. Это я! Я! Поглядите на меня! Это я должна убить его — кого? Господи, только посмотрите! Она прошла мимо ресторанчика, пристально глядя перед собой. Шагай, шагай! Но этот расплывчатый силуэт, стеклянный, ненавистный взгляд из окна… он шел рядом с Нэнси, бок о бок с ней. Я — это ты. Это ты. Это ты. Нэнси с угрюмым удовлетворением принялась терзать себя, припоминая, как ласковый доктор Шенфельд глядел на нее, сокрушенный болью в раздавленных яичках. Ужас, поплывший в глазах нянечки Андерсон, когда Нэнси запрокинула ей голову. А та бедная богатая дама, которую Нэнси ограбила. Ограбила, Господи Иисусе! «Вот какова ты, Нэнси Кинсед, — твердила она себе, бередя раны, радуясь боли. — Вот на что ты способна. Ты плохая, ты вовсе не хорошая девочка, плохая, плохая, отвратительная Нэнси».

Потом она осознала, что шагает вниз по ступенькам, проходит внутрь темного бетонного свода подземки. Она даже не заметила, как вошла сюда. Все происходило само по себе. Нэн вытащила из кармашка юбки гангстерским способом добытую пятерку. Нащупала там же свой нож, замечательный нож. Купив жетон, миновала турникет. Тут-то она наконец догадалась, что прекрасно знает дорогу, всегда знала ее, это составляло часть ее боли, несчастья. Она знала, куда идет, и вовсе не хотела этого, но ничего не могла поделать, не могла себя остановить.

— Я же мечтала танцевать, — бормотала Нэн в ожидании электрички. — А пришлось работать у Фернандо. Даже квартирку перестала подыскивать, а ведь хотела завести свое жилье. — Такое впечатление, что все ее поступки совершались независимо от ее воли, сами по себе. Превратилась в фаталистку, жаловалась подругам по мелочам, а потом раз — и снова сделала именно то, чего вовсе не хотела делать. Упустила из рук собственную жизнь.

Я мечтала танцевать.

А превратилась вот в это и даже сама не знает как. Теперь она едет на метро. Забралась на угловое сиденье, скрючилась. В вагоне еще восемь или десять пассажиров, они делают вид, что не обращают внимания на Нэн, а все-таки следят за ней исподтишка. Еще одна помешанная. Ничего опасного, просто надо на всякий случай поглядывать, для надежности. Нэнси в ответ угрюмо воззрилась на своих спутников. Поезд все ближе к нужной станции. С каждой остановкой нарастает тяжесть внутри. Меня тошнит от Нэнси Кинсед! А они сидят тут. Читают газеты. Поглаживают ребят по головке. Почему они не остановят меня? Неужели никто, никто меня не остановит?

«Сити-Холл». Сердце бьется резкими толчками. Язык непрерывно облизывает пересохшие губы. Она не посмеет вновь сделать это. Это безумие. Нельзя! Но двери, открываясь, скользнули в разные стороны, и Нэнси, поднявшись с места, присоединилась к кучке выходивших пассажиров. Шагнула на платформу. Она не может остановиться.

На перроне в ожидании поезда стояла редкая цепочка людей — все они вломились в состав, как только он остановился. Нэнси, проскользнув мимо них на середину платформы, отыскала глазами глубокую пещеру. Заглянула: бетонные колонны, дальше уходят рельсы. Она быстро глянула по сторонам. Вот двое негров согнулись на скамейке, дальше — женщина, сонно моргая глазами, прижимает к груди кейс. Копов нет. Ни одного полицейского поблизости. Нэнси тронулась с места. Осторожно, вроде бы небрежно. Отделилась от возбужденной толпы и двинулась к дальнему краю платформы.

Никто за ней не следил. Нэнси с трудом сглотнула, распрямила спину и зашагала быстрей. Она уже видела впереди ограждавшую станцию стену. Белый знак и красные буквы: «Входить или пересекать пути строго запрещено». Бетонный пол закончился, дальше — темнота. Тьма, глухая, стоячая, как пустота внутри Нэнси. Она шла и думала: «Не могу. Все сначала. Я не могу Честное слово».

Она уже достигла края платформы, металлической лесенки, ведущей вниз. Оглянувшись, отметила хиппи, торчавшего возле лестницы и наблюдавшего за ней со смутным интересом. Плевать на него. Ухватилась за перильца лесенки и быстро спустилась вниз, на рельсы.

Больше Нэн не оглядывалась. Она торопливо вошла в тоннель, шагая вдоль путей и прижимаясь к стене. Она старалась глядеть прямо перед собой, нацелить свой разум вперед, словно узкий лазерный луч. Но Господи, Господи, как же стучало ее сердце, как бился пульс в виске, словно крохотный металлический молоточек. Все чувства обострились, она уже далеко углубилась в тоннель, но его очертания становились все отчетливее, из сумрака выступали подземные колонны, обнаженные лампы под потолком горели среди труб и проводов, точно глаза монстра. Вдалеке, точно винтовочные выстрелы, щелкали провода. Ей удавалось на секунду сосредоточить свой лазер-разум, но тут же, шурша, мимо нее проскакивало нечто. Крыса? Что-то пострашней? Взгляд поспешно обегал две пары исчезавших во тьме рельсов, дыхание сбивалось, и все же Нэнси продолжала идти вперед. Шла быстро. Прямо вперед.

Вот оно. Еще несколько ярдов — и она окажется на том самом месте, где тоннель сужается.

— О-о, — забормотала Нэн. — Не надо, не надо. — Но она продолжала идти. Стены уже поднимались по обе стороны, вот и этот коридор со змеящимися, перетекающими друг в друга наскальными рисунками, вот извилистые буквы, пузыри расплескавшейся краски. Нэнси дышала с трудом, сердце комом забивало горло. Она все-таки вернулась на ту заброшенную станцию. Из тьмы проступили очертания перрона и забытых там мешков и мотков провода, над головой на стене — грязные росчерки граффити. Внизу, под платформой, угадывались маленькие сводчатые ниши. Там она оставила револьвер. Револьвер.

Это я. Это я должна убить его.

Нэнси остановилась. Она чувствовала, как сжимается горло, противясь омерзительной вони. Запах забивал ноздри: влажный, физиологический запах распада. Услышав короткий щелчок, Нэнси глянула вверх: провода задрожали — близится поезд. Она почувствовала отдаленное дуновение, увидела, как в дальнем конце тоннеля постепенно расползается тусклое сияние. Поезд. Надо скорее делать дело.

Проскользнув под краем платформы, Нэнси опустилась на колени у входа в нишу. Она уже чувствовала, как сотрясается почва под натиском мчащегося чудовища. Вонь сгустилась, окутала ее, словно облаком. Нэнси еще и еще раз сглотнула, в желудке появилось жжение.

Ветерок обдувал ее затылок. Нэн оглянулась через плечо, наблюдая, как фары дальнего света разгоняют тьму по стенам тоннеля. Затаив дыхание, она с головой нырнула в глубокую нишу. При свете приближающегося поезда она могла хорошо разглядеть свое убежище, съежившуюся в углу мягкую гниющую массу.

Нужно перевести дыхание. Отвернув голову, Нэнси глубоко вздохнула — вонь вторглась в ее горло, проникла в легкие. Нэн застонала, чувствуя, как сокращается, бунтуя, желудок. Вновь задержав дыхание, она сузила глаза так, что они превратись в узкие щелочки. Протянув руку, пошарила у задней стенки ниши.

Влажная, истекающая зловонными соками масса сомкнулась вокруг ее руки, просочилась между пальцами. Нэнси исторгла рвотный звук, язык свесился между зубов. Земля уже ходила ходуном под ее коленками, поезд заполонил тоннель своим грохотом, залил светом. Нэнси глубже погрузила руку в дерьмо, ей снова пришлось вдохнуть — показалось, что она сглатывает блевотину. Она рылась в гниющей массе, а грохот электрички все нарастал, ветер превратился в ураган, сияние полностью затопило нишу.

Его нет. Револьвер исчез. Полицейские нашли его. Обыскали тут все и нашли.

— А! — вырвался из ее уст бессмысленный крик. Дернув руку, она высвободила ее из трупной жижи. Поднялась на ноги. Отползла от платформы, коснувшись пятками рельсов. Попыталась дышать. Волосы свесились на лицо. Грохот поезда сотрясал все внутренности.

Нэнси глянула вверх, на платформу. Придется забраться туда, чтобы разминуться с электричкой. Вновь посмотрела вверх: отсвет фар, как и прежде, вовсю играл на размалеванных стенах — наскальная роспись ожила и задвигалась, буквы весело заплясали. Корчились, извиваясь, огромные коричневые выплески краски, сворачивались, вертелись и плясали зеленые пятна, красные кляксы водили хоровод.

И вдруг посреди этой фрески задвигалась огромная черная тень. Она медленно отделилась от остальных и двинулась по направлению к Нэнси.

Нэн приоткрыла губы. Фары электрички уже показались из тоннеля, два раскаленных световых круга с каждой секундой все увеличивались, но Нэнси стояла неподвижно, изумленно следя за оторвавшейся от стены и подбиравшейся к ней фигурой. Сутулый гигант, он движется прямо к ней, мертвые стеклянные глаза отражают свет надвигающегося поезда.

Человек Господи Иисусе, человек. Вот он встал на четвереньки и перевалился через край платформы. Поднялся на дыбы, точно левиафан. Ушел головой в потолок — только глаза сверкают с высоты. Стоит, усмехается, обнажив влажные, нечистые зубы.

И вдруг плечи монстра затряслись от смеха, но Нэнси за шумом поезда не слышала его безумного хохота. Раскрыв рот и размахивая руками, он прямо-таки покатывался со смеху, челюсть у него отвисла.

И тут это чудовище ткнуло чем-то Нэнси в лицо. Она сразу узнала: это был ее револьвер.

Над площадью Шеридан угасал вечерний октябрьский свет. Солнце уже коснулось плоских крыш кафе, последние золотые лучи играли на ограде Вьюинг-гарден. Длинные тени проскользнули на Седьмую авеню, на сером фоне полыхал преследовавший Перкинса Ужас: время уходит.

Оливер вошел на площадь со стороны 4-й западной улицы. Он быстро пересек ее и, добравшись до угла, переждал красный свет, рассеянно вытирая о джинсы перепачканные куриным жиром пальцы. Он чувствовал, как минута за минутой утекает время. А время важнее всего: скоро Муллиген выследит Заха. Светофор мигнул, и Перкинс бросился на другую сторону Седьмой авеню. Плечи вздернуты, руки энергично покачиваются. Теперь он сосредоточил свои мысли на Тиффани. Она, конечно же, легко не сдастся. «Я не хочу говорить с тобой, Оливер. Мне известно, каким ты бываешь. Я вообще не стану говорить с тобой». И она улыбнется ему этакой возвышенной, астральной улыбкой. Дернув уголком рта, Перкинс представил себе, как он надавит на Тиффани, прижмет ее к стене и будет орать на нее до тех пор, пока девка не расколется.

Магазин, в котором она работала, именовался «Женской комнатой» и располагался в подвальчике желтоватого кирпичного здания на углу Бликер-стрит. Перкинс, углубившись в тень, быстро промчался по Гроув. Бликер-стрит, начинавшаяся со следующего квартала, уже почти полностью погрузилась в сумерки. Ссутулившись, Перкинс отмерял длинные поспешные шаги. Он уже подходил к перекрестку.

И тут он остановился как вкопанный. Вот он, магазин, на той стороне улицы, чуть правей. Из-под желтого кирпича проступает новенький красный кирпич, замуровавший книжную лавку; две большие витрины, обрамленные черной металлической рамкой, завалены книгами, между ними в таинственной нише — вход. Дверь распахнулась, оттуда, из глубины, выступил на тротуар детектив Муллиген.

— Мать твою! — в сердцах буркнул Перкинс, поспешно прячась за угол.

Прижавшись к стене жилого здания, он осторожно выглянул из-за угла — прямо-таки Петер Лорре в старом дурацком фильме про шпионов. Младенчески кудрявый, круглолицый Муллиген стоит себе, не трогается с места. Руки в карманах военно-полевой куртки. Веки трепыхаются за стеклами круглых, обрамленных проволокой очков. Линзы, точно оптический прицел, медленно развернулись в его сторону — Перкинс едва успел убрать голову.

— Подумать только! — пожаловался он холодным кирпичам, ласкавшим его щеку Отсчитал шестьдесят секунд, прежде чем вновь осмелился высунуть голову.

Муллиген наконец-то сдвинулся с места и направился к черному «доджу», припаркованному — вопреки правилам — на автобусной остановке. Отворил дверцу со стороны пассажира. Водителя Перкинс не разглядел, однако мотор тут же зафырчал, и автомобиль ринулся в путь. Перкинс вновь по-черепашьи втянул голову в плечи — «додж» заворачивал за угол.

Как только автомобиль скрылся с глаз, Перкинс зашагал дальше. Он пересек улицу и подошел к магазину Миновал витрину, ее грозные сокровища: кипы авторских экземпляров, прижавшихся друг к другу в поисках тепла. Фотографии амазонок, злобный ум сверкает в интеллектуальных очах.

Триш, которую Перкинс прозвал Вошью, согнулась за прилавком — восьмиугольной приземистой полкой посреди помещения. Перкинс, громко топая, направился к ней, но Триш не обратила на него никакого внимания, даже головы не подняла. Ей недавно исполнилось двадцать лет, тощая-претощая, голова — узкий вытянутый цилиндр, белая прядь волос торчит вверх, точно стрелка лука. И лишь широкие плечи, распялившие кожаную куртку, придавали ее фигуре хоть какой-то объем. Триш, копаясь в прилавке, перебирала записи новых поступлений.

Перкинс нагнулся к ней, его кулаки врезались в две стопки лесбийской поэзии.

— Что ты ему сказала, Триш?

— Отвали.

— Что ты сказала Муллигену?

— Поцелуй меня в задницу.

— Где Тиффани?

Триш ответила непристойным жестом. Зубы терзают жвачку.

— Слушай, Триш, — сказал Перкинс, — я прекрасно знаю, как ты ко мне относишься. Попробуй все-таки понять. Одно дело твои феминистические теории и воззрения и все прочее, а другое — то, что сейчас происходит Ясно? Сейчас важно то, что происходит. Тут твои взгляды и теории ни при чем. Мы должны разобраться в этой ситуации. Ты поняла наконец?

Триш презрительно глянула на него и выдула из жвачки радужный пузырь. Перкинс наблюдал, как покачиваются в ее правой ноздре пять золотых колечек. От этого зрелища у него, как всегда, засвербило в носу.

— Просто поразительно: врываешься сюда и ведешь себя так фаллически, — угрожающе проворчала Триш.

— Господи Иисусе!

— Ты что, в самом деле надеешься, что я стану считаться с притязаниями самца?

Оливер повесил голову.

— Тебя и пускать-то сюда не следует, — продолжала Триш, — ты детеоризируешь женщин.

— Постой, постой. Я не де-как-его-там вот уже неделю. Разве мужчина не может перемениться к лучшему?

— Законченный женоненавистник.

— О, я недостаточно законченный для тебя, крошка.

— Твои стихи следует сжечь на костре в виде чучела.

Перкинс залился яростным румянцем, руки, все еще опиравшиеся на лесбийское творчество, задрожали.

— Как можно сделать чучело из стихов, Триш? Что за чепуха! Послушай, ты позволишь мне поговорить с Тиффани или предпочтешь, чтобы ею занялась полиция?

На этот раз в глазах Триш мелькнула искорка. Она притворилась, будто полностью поглощена своей работой, челюсти с щелканьем продолжали обрабатывать жвачку. Наконец, так и не поднимая глаз, девушка угрюмо спросила:

— Полицейский сказал, что произошло убийство. — Она вдруг резко дернула головой и уставилась на Оливера. — Это правда?

Перкинс кивнул.

— Верно, произошло убийство.

— Великолепно. Просто великолепно, — искривив рот, процедила она. — Подонки. Что ты, что твой братец. Во что вы впутали Тиффани?

— Ты сказала Муллигену, где она?

— Я понятия не имею, где она. Ничего я ему не говорила. Ясно? А теперь убирайся отсюда, сперматозоид.

— Либо я, либо копы, Триш, — повторил Перкинс. — С кем-то из нас ей придется поговорить.

— В самом деле? А который из вас хуже?

Перкинс промолчал. Он и сам не знал, что ответить.

— Дерьмо, — буркнула Триш. — Пошел вон, придурок. Черт бы тебя побрал! И тебя, и твоего братца. Черт побери вас обоих.

Перкинс удивился, почувствовав, как заливает его изнутри алая волна гнева. Сейчас он ухватит Триш за кожаную куртку, перебросит через прилавок и надает пощечин по этой ухмыляющейся физиономии. Он заставил себя сделать шаг назад.

— Я же ей сто раз говорила, мужчины — дерьмо.

— Разумеется, — фыркнул Перкинс. — Сучка завистливая.

Не стоило давать Триш такой козырь: она мгновенно побагровела, глаза увлажнились.

— Иди соси мальчишек, гомик, — пропела она, — ты же любишь мальчиков.

— Ну да, ну да, ну да, — подтвердил он.

«В Гринвич-Вилледже это вполне сошло бы за интеллигентный разговор», — подумал Перкинс. Махнув на прощание рукой, он повернулся к девушке спиной и направился к двери. Ладонь уже коснулась металлической рамы, расплющилась о нее.

— Эй! — рявкнула Триш. Перкинс, не оборачиваясь, остановился. — Эй, — повторила она. — Постой, яичкоголовый.

Перкинс глянул через плечо.

— Что тебе?

Последовало недолгое молчание, потом Триш тяжело, обреченно вздохнула.

— Они в самом деле арестуют ее? — робко спросила она.

— Думаю, что да.

— А как ты собираешься поступить с ней? Окунешь с головой в дерьмо?

Перкинс ничего не ответил. Он догадывался, что поймал Триш на удочку, и не собирался выпускать ее. Медленно развернувшись, он поглядел ей прямо в лицо. Она и впрямь встревожена, рот дергается, челюсти ослабли и перестали жевать. Перкинс молча выжидал: пусть сама все обдумает.

— Свинский дерьмовый коп, — проворчала она, — он-то в любом случае доберется до нее.

Перкинс молчал. Триш яростно глянула на него.

— Ладно, — буркнула она, — ладно, мать твою. Но не вздумай втягивать ее в ваше дерьмо. Даже и не пытайся.

По крайней мере, мне она может все объяснить, возразил Оливер, полагая, что говорит правду.

Триш вновь сделала неприличный жест рукой, потом вынула что-то из кармана. Узенькая полоска бумаги Бросив ее на прилавок, девушка отвела взгляд.

Перкинс понял: Триш помогла ему настолько, на сколько была способна. Тяжело ступая, он медленно двинулся к ней. На прилавке — белый лист бумаги, испещренный синими значками. Схема северной линии, отправление от Гранд-сентрал-стейшн. Чуть ниже — расписание поездов на Скардейл.

— Нашла у нее в ящике, — пояснила подруга Тиффани. — Сегодня утром, когда она не вышла на работу. Звонила ей туда пару раз — без толку.

На расписании остались пометки. Перкинс разглядел две небольшие царапины, оставленные, по всей вероятности, ручкой, в которой закончились чернила. Одна метка возле 12.03 из Нью-Йорка, другая — обратный поезд в 4.35 Он прибывал в город в начале шестого.

Я ведь даже не знаю, имела ли она в виду сегодня, — сказала Триш, — просто она уже сто лет не бывала дома и я. Тут лицо ее закаменело. Оливер, если ты отдашь это копам, я тебя прикончу.

Он кивнул.

— Спасибо, Триш.

— Прикончу, Олли!

Но Оливер уже отвернулся от нее и поспешил к выходу.

— Бах! — Мужчина размахивал револьвером перед самым носом Нэнси. Она слышала, как он выкрикивает что-то, перекрывая своим голосом грохот, поднявшийся от приближения поезда:

— Бах! Трах!

Фары, ударив справа, мощным лучом света ослепили Нэн. В их ярком свете боковой фон растворился, осталось только глубокое черное дуло револьвера, заслонившее все мысли, кроме одной, о внезапной смерти в оранжевой вспышке выстрела. Оцепенев, погрузившись в черный предсмертный холод, Нэнси еле держалась на ногах; из груди толчками выплескивалось хриплое дыхание. Человек, скакавший по платформе, продолжал размахивать револьвером. Нэнси приоткрыла рот. Подняла руки.

— Руки вверх! — выкрикнул мужчина. Нэнси постаралась задрать руки повыше. Она чувствовала, как ходуном ходит земля у нее под ногами. Раскалившийся от вибрации рельс жег пятку. Воля обратилась в прах. Нэнси не могла сдвинуться с места — стояла, всем сердцем обратившись в немую молитву.

— Бах! — И снова взмах револьвера у нее перед глазами. Гигант склонился над ней, погружаясь в яркий красный отсвет поезда. Интеллигентное, ухоженное лицо. Волосы песочного цвета, печальные глаза, полные, чувственные губы, угрюмая усмешка, точно у него внутри что-то болит.

— Я знаю, кто ты такая! — крикнул он. Теперь еще приходилось орать во всю глотку. Грохот поезда распространялся во все стороны, вытесняя воздух. Свет жег глаза. Ветер отбросил волосы Нэн ей на лицо, забиваясь в раскрытый рот.

— ФБР! — визжал человек на платформе. — Внеземная цивилизация. ФБР! Лезешь мне в мозги! Хочешь завладеть моим разумом! ВНЕЗЕМНЫЕ МАТЬ ИХ СОЗДАНИЯ ПОВСЮДУ! Ты меня не обманешь!

Нэнси молча уставилась на него.

Он переживает приступ шизофрении…

Безумец снова шагнул к ней. Нэн отшатнулась, уклоняясь от нацеленной на нее черной дыры, но мужчина, нависнув над ее головой, сунул оружие ей прямо под нос, вынуждая Нэнси заглянуть в глубокий кратер револьвера, в его зловещую тьму. А между тем вся станция погрузилась в оглушительный белый свет. Поезд визжал и свистел, его сигнал пронзал слух, словно вой дикого животного, предупреждающего сородичей о близкой гибели.

— Ради Бога! — вскрикнула она.

— Знаю, кто ты, федик-педик!

Нэн почувствовала, как ствол револьвера уперся ей в лицо. Горячий. Вот-вот выстрелит.

— Сдохни! — приказал он, и вопль поезда подхватил его слова.

Нэнси быстро взмахнула рукой — правой, умелой рукой, отбивая в сторону руку с револьвером. Нападавший успел нажать на курок, и Нэнси завизжала, услышав, как из дула револьвера вырвался страшный гром. Пламя и дым растворились в ярком сиянии, но Нэнси успела уже нырнуть в сторону. Она сама не знала, что делает, даже не задумывалась об этом — просто рванулась вправо, в сторону платформы. Поезд обратился в лавину грохота и света, вытесняя все на своем пути, и пространство и время.

Нэнси резко рванула нападавшего за руку. Левой рукой потянула его вниз, правой — залепила ему в челюсть. Исступление не дало ей ощутить боль — только глухой удар, отдавшийся в плече и локте. Она почувствовала, как костяшки пальцев врезались в поросший щетиной подбородок. Удар и рывок — и сумасшедший распластался на краю платформы. С громким воплем он опрокинулся навзничь, раскинул руки…

Папочка?

Мужчина полетел вниз, в слепящий свет. Вниз, на рельсы. Нэнси растерянно глядела ему вслед, огромный серебристый лик поезда уже приближался к ним обоим. Сумасшедший, прижимаясь к рельсам, лежал на спине, окутанный ледяным белым светом. Он даже не успел испугаться, просто лежал и в немом изумлении таращился на фары. Нэн тоже не успевала спасти его: она сама должна была лезть либо на платформу, либо под нее. Сойти с путей, чтобы не превратиться в лепешку между бетоном и сталью.

Сумасшедший приподнял руку, защищаясь от надвигавшегося поезда.

— Убийца! Убийца! — вскрикнула Нэн и спрыгнула на рельсы.

Схватив безумца, она рванула его за лацканы рубашки, потянула к себе. Слишком большой, слишком тяжелый — ей никак не удавалось повернуть эту тушу. Поезд вот-вот налетите Нэнси уже чувствовала спиной его хищное дыхание, уши разрывал гром, неистовой гарпией завывал сигнал. Безумец глупо таращился мимо нее на поезд, все еще укрываясь от приближающегося чудовища приподнятой рукой.

Нэн заорала, заставив его приподняться, поволокла в сторону — прочь с путей, прочь от рельсов; запихала его под платформу, словно тряпичную куклу. Нырнув в убежище вслед за ним, она упала прямо на безумца. Прижалась к нему, пропуская мимо острые, словно нож, огни; железные колеса проклацали рядом с ней, буквально в полудюйме от нее. Нэн прижималась к маньяку, впитывая в себя отвратительный кислый запах, вонь его мочи и грязи, механический запах раскаленного поезда. Паровоз промчался мимо, за ним — вагон, потом еще один и еще; вспышки света следовали одна за другой. В последний раз торжествующе взвыла сирена, и вот поезд уже стучит в отдалении, притихает гром, смыкается тьма. Состав прошел, скрылся, укатили колеса, все погрузилось во тьму.

Сгустилась тишина. Нэн застонала. Перегнувшись через своего полоумного товарища, она извергла из себя блевотину.

— Господи, какое унижение! — пожаловался сумасшедший.

— Заткнись! — Нэнси скатилась с него на пол. Перевернулась на спину, ухватила рукой револьвер, оставшийся лежать на путях, между рельсами. Недоуменно оглядела темный тоннель.

— Заткнись, мать твою! — хрипло повторила она.

Без двадцати пять.

Перкинс стоял возле мраморной балюстрады, откуда открывался вид на платформу Гранд-сентрал. К этому времени он уже чувствовал себя усталым и озадаченным.

Он устроился в открытом кафе на балкончике. Рядом с ним мужчины и женщины потребляли спиртное за столиками и возле стойки бара. Облокотившись на балюстраду, Перкинс осушал очередную бутылку пива.

Внизу, на площади большого вокзала, растекались во все стороны потоки пассажиров. Они врывались на вокзал из двух длинных проходов с обеих сторон, выплескивались через мраморные тоннели, ведущие к путям. Наверху, под просторным потолком небесного цвета, разукрашенным знаками Зодиака, расположенными против осевого движения, мерцали слабенькие голые лампочки заменявшие звезды, а люди, не поднимая глаз, сталкивались друг с другом и, петляя, выбирались наружу. Волны все новых и новых пассажиров то и дело ударялись о справочный киоск в самом центре вокзала.

Киоск был отделан медью, наверху красовались старинные часы. Стрелки указывали: без двадцати пять.

Перкинс снова глянул на часы и сдул с пива пену. Следовало вернуться домой. Вернуться и проверить, как там Зах. Страх, забивая глотку, переходил в тошнотворное удушье. Думать становилось все труднее. Мать твою, на до было сразу же идти домой.

Но что потом? Он мог только стоять рядом и смотреть, как Зах сдается полиции, а Муллиген и фэбээровцы рвут его на части.

Прозрачные черные стрелки часов на вершине киоска медленно сдвинулись с места. Без четверти пять. Пер кине прислушивался к смутному, гулу голосов, вздымавшемуся к нарисованным звездам. Он думал о Тиффани Разыскать ее, подвергнуть допросу, выпытать все о теле в коттедже, о фотографии, где она снята вместе с Фернандо Вудлауном. Оливер пытался дозвониться ее родителям в Скардейл, но безуспешно, поэтому он решил встретить поезд, прибывающий в 5.02 вечера, который она сама отметила в расписании. Перкинс продолжал томиться на вокзале, твердя себе, что следовало бы поспешить домой.

Человек в справочном окне сказал ему, что поезд следует встречать на 28-м пути. Отсюда Перкинс видел нужное ему число, намалеванное над одним из мраморных сводов. Он следил за выходом, посасывая пиво, надеясь, что пиво размоет кисель страха, заливавший его внутренности от желудка до самого мозга. Знать бы только, сколько пива для этого понадобится! Он пил большими глотками и думал о Тиффани. Передернув плечами, Оливер с гримасой отвращения вгляделся в снующую внизу толпу.

Перкинс припомнил, как в первый раз встретился с Тиффани. Тогда она уже поселилась вместе с Захом, но Оливер пока даже имени ее не слыхал. Однажды он зашел навестить Заха — пожалуйста, она тоже тут. По всей видимости, они познакомились в той пенсильванской секте, истинно христианском убежище, откуда Оливеру пришлось спасать Заха, когда тот во второй раз принялся за наркотики. Какое-то время Тиффани оставалась там и после отъезда Заха, однако ей не хватало его мистической, таинственной, астрально-оккультной силы, и она поспешила вслед за своим дружком.

— Он примерно на три астральных уровня превосходил всех в нашем лагере, — пояснила она Оливеру при первой же встрече. — Вот почему его аура так загрязнилась. Это все от усилия прорвать пелену их непонимания.

— Да, наверное, именно в этом все дело, — отозвался Оливер.

Зах и Тиффани обвили друг друга руками и заулыбались ему. Два влюбленных космических шарика.

Перкинс покачал головой при одном только воспоминании об этом. У него даже портился вкус во рту, когда он думал о Тиффани. Предательские, нежные, голубиные глаза. На миг взгляд Оливера обратился к потолку со звездами. Апрельский знак, нацелившись на восток, опрокинулся в зиму. Тиффани верила в астрологию. Верила, что сны — это вести от Бога; у Иисуса была белая аура, Мария зачала его от Божественной энергии, излучаемой Вифлеемской звездой.

— Знаешь, — пропела она однажды, — мне так трудно принять, что ты — брат Заха. — Наклонив голову набок, она внимательно посмотрела на него. Личико Венеры, голосок — что живая музыка. — Понимаешь, его астральный уровень настолько высок, у него такая чистая аура, он так глубоко проницает, а ты…

Перкинс коротко фыркнул, запрокидывая бутылку и выливая в рот последние капли. Широкоплечий мужчина, стоявший справа от него, сдвинулся к бару, поставив кружку на перила. Перкинс заметил женщину в зеленом платье, пристроившуюся за одним из соседних столов. Забросив ногу на ногу и покачивая на носке черную лакированную туфлю, она попивала содовую с соком. Женщина поглядела на Перкинса, но тот отвернулся, угрюмо оглядывая вокзал. Прислонившись к холодной каменной стене, он хмуро таращился вниз на постоянно прибывавший поток торопливых пассажиров, накрытых рукотворным небом. Стрелки часов, украшавших справочный киоск, приближались к пяти.

— Ты ничегошеньки не понимаешь, Оливер, ну просто ни капельки, — вот что говорила ему Тиффани. В ту ночь. В ту ночь год тому назад. Когда он припомнил это, у него даже кишки свело от отвращения. Перкинс ненавидел Тиффани, он ненавидел самого себя, его тошнило от этих воспоминаний, он думал о той ночи с ужасом и брезгливостью. — Ты ничегошеньки не понимаешь.

Он вновь повернулся и поймал взгляд женщины в зеленом платье. Женщина, легонько облизывая губы, откровенно разглядывала его. Перкинс едва не бросился перед ней на колени. Обхватить ее руками, зарыться лицом в щедрое лоно, прижаться носом, точно заблудившийся щенок, просить утешения, приюта, секса, который хотя бы на миг избавит его от одиночества.

«Все это глупости», — устало подумал Оливер. Печально улыбнувшись женщине, он вновь отвернулся к балюстраде, сосредоточившись на том, что происходило внизу.

Стрелки на часах справочного киоска показывали пять ровно.

«Той ночью», — снова подумал Оливер. Той ночью он нашел Заха, накачавшегося наркотиками так, что память отшибло. Брат валялся на полу спальни в коттедже и бормотал что-то насчет гребаной чашки и братской любви. А что же поделывала Тиффани со своими астро-мать-их-уровнями? Ей следовало позаботиться о Захе. Раскрыть глаза пошире и увидеть, что с ним происходит. Как же! Той ночью она показала себя во всей красе. Во всей красе.

Перкинс скривился, на его лице проступили боль и вина. В желудке осела тяжесть, сердце обратилось в свинец. Он мысленно перебирал события сегодняшнего дня: Зах в его квартире, они вместе, они шутят и смеются, как прежде; и впервые одиночество, пусть хоть и немного, но отступает.

— Господи Иисусе, — пробормотал Перкинс. — Господи Иисусе, что же мы натворили?

И тут уголком глаза он подметил движение на пути номер 28. Развернувшись, он увидел, как толпа пассажиров прорывается сквозь мраморные своды и медленно расползается по огромной территории вокзала. Перкинс выпрямился. Его взгляд ощупывал каждого человека, проходившего под мраморной аркой, провожал каждого, вливавшегося в тот или иной поток. На миг людская волна схлынула — и снова прибой.

Перкинс, почти свисая с балкона, на миг оцепенел, увидев…

Из-под арки вышла маленькая, тоненькая фигурка. Голова опущена на грудь. Лицо прикрыто козырьком бейсбольной кепочки не по размеру. Однако он сразу же опознал этот наряд: невероятная рубашка из цветных лоскутьев, многоцветный плащ Иосифа — разве он мог пропустить такое? Разорванные на коленях джинсы, красная матерчатая сумка в руке…

«Что за черт? — изумился он. — Зах?»

Фигурка, пересекая вокзал, двинулась в сторону тоннеля с весело мигавшими продуктовыми киосками. Там, напротив цепочки магазинов, располагался вход в метро. Добравшись до середины станции, человек обернулся и глянул на старинные часы: 5.09.

В этот миг Перкинс успел разглядеть профиль. Он приоткрыл губы и, так и не сумев выговорить вслух имя, бесшумно выдохнул.

Фигурка торопливыми шагами удалялась в сторону подземки. Это был не Зах. Это была Тиффани.

Седоволосый джентльмен, бережно свернувший «Таймс», вернется домой и расскажет жене, что повстречал чудовище. Уверенный в себе прожженный делец с Уолл-стрит. Чистая кожа, широкий нос. Он стоял на перроне подземки, крепкий, словно дуб. Посмеиваясь, он скажет жене: «Я стоял себе, дожидаясь электрички, и тут это… это существо выползло прямо к моим ногам. Судя по виду, оно уже несколько лет прожило в тоннеле. Я читал о таких вещах».

Во всяком случае, именно так представляла себе Нэн их вечерний диалог, поднимаясь по металлической лесенке с путей. Старикан уставился на нее так, что Нэнси съежилась, готовая упрятаться в скорлупу ореха. Она слишком отчетливо ощущала, во что она превратилась: от блузки остались одни ошметки, лифчик торчит наружу, руки и лицо покрыты грязью, смешанной с кровью. А запах! Она сама чувствовала его, выползая на четвереньках на платформу, она вдыхала ароматы своей мочи и блевотины, вонь, идущую от рук, перепачканных жидким черным месивом из ниши. Тот мужчина, бизнесмен с Уолл-стрит, едва увидев Ненси, скорчил гримасу, и кто мог винить его за это?

Нэнси рывком поднялась на ноги. Почувствовав, как в паху перекатывается какая-то тяжесть, она поспешно одернула юбку. Нэн запрятала револьвер к себе в трусики. Нож она потеряла во время драки с тем сумасшедшим, а сумочку так и не нашла, однако револьвер здесь — а это самое главное. Она чувствовала прикосновение к коже холодного металла, ощущала его всеми волосками, он согрелся и стал частью ее женской плоти. Нэнси огляделась: не заметил ли кто, как оружие выступает под юбкой? Однако в ее строну глядел только самоуверенный деловой человек, да и того больше интересовала покрывавшая Нэнси грязь. Остальные пассажиры повернулись влево, высматривая огни приближающегося поезда.

Нэнси решила не обращать на него внимания и, повернувшись к бизнесмену боком, отошла к краю платформы. С этой стороны поезда отправляются в город. Затем она спустилась в тоннель и перешла на другую сторону. Прихрамывая, Нэнси вышла к свету. Разглядела поезд — тот самый, который чуть было не раздавил ее. Теперь он приближался к платформе пригородных поездов. Нэнси видела, как станция там заполняется дорожной полицией. Синие мундиры затесались в толпу серых костюмов, твидовых юбок и жакетов. Ищут ее. Заметили, как она дралась на путях с тем безумцем. Нэнси поспешила прочь от них, наискосок через тоннель, между колонн, на другую сторону. В любом случае, она едет в город. В Грэмерси-парк.

Нэнси решила отравиться домой. Повидать маму Куда ей еще идти? Домашний адрес — единственный ключ к прежней жизни. Если и мама ее не признает, если маме неизвестно, кто она, какая она, значит, она пропала, погибла навеки, только и всего.

Поезд легко скользнул вдоль платформы, чистенькие серебристые вагоны проезжали мимо Нэнси, замедляя скорость перед станцией. Двери расползлись в разные стороны, и Нэнси вошла в вагон. Некоторые пассажиры обернулись при ее появлении. Она плюхнулась на сиденье — женщина, оказавшаяся рядом, поднялась и перешла на другое место.

Поезд тронулся. Нэнси, стиснув руки между коленками и опустив плечи, смотрела прямо перед собой, баюкая свое горе, точно дитя. Ей хотелось плакать; перед глазами, точно киношка, прокручивались кадры происшествия в подземном тоннеле. Пылали фары поезда, пылали нависшие над ней безумные, страдальческие глаза. Она снова видела черное отверстие револьвера, изрыгающее из себя оранжевое пламя.

«Тот человек, — подумала она. — Сумасшедший» Нэн задрожала, припомнив, как огни электрички высветили его тусклую физиономию, как он лежал на путях, беспомощно укрывшись рукой от приближавшегося поезда.

Вы переживаете приступ шизофрении…

Унимая дрожь, Нэн обняла себя за плечи. «Вот он кто, этот человек, — догадалась она. — Шизофреник. Такой же, как и я»

В самом конце, в средоточии тьмы… Нэн вспомнила веселый взгляд и легкий, звонкий голос Билли Джо Кэмпбелла, сумасшедшего, приветствовавшего ее в «Бельвью». «В самом конце, в средоточии тьмы, вас ждет внушающий ужас Другой, — предупреждал он. — То „я“, которым вы не хотите стать, ни за что не хотите».

«Значит, это он и есть», — решила Нэн. Тот сумасшедший с револьвером. То «я», от которого бы она предпочла уйти. Оно прячется в темноте. Живет во тьме. Вынашивает безумные идеи насчет федеральных агентов с Марса, внеземные цивилизации украли у него мозги, в восемь вечера произойдет убийство, в восемь вечера, в час зверя… О да, ей предстоит неплохая карьера в роли Подземного Безумца.

Если у вас достанет мужества признать это «я», вы откроете волшебное слово.

— Ох! — жалобно выдохнула Нэнси, сотрясаясь всем телом, но все же сумела удержать себя и, погрузившись в собственную вонь, что-то забормотала. Потом быстро окинула взглядом забитый людьми вагон. Все лица обращены к стене. Люди сидят или стоят, держась за поручни. В их глазах она уже превратилась в чудовище, монстра, обитающего в подземелье. Все они исподтишка наблюдают за ней, отмечают проступившие очертания запрятанного в трусики револьвера. Ждут остановки, чтобы позвать на помощь полицию.

Нэнси с подозрением озиралась вокруг. Чернокожая секретарша. Торговец в накрахмаленной рубашке. Две деловые женщины. А среди них, там и сям, другие, странные создания. Между секретаршей и юным клерком пристроился бледнокожий вампир, позади деловых девиц стоит обросший шерстью волк-оборотень, монах-призрак выставил пасть над плечом торговца. «Эй, стойте!» — мысленно воскликнула Нэн. Что тут происходит? Все таращатся на нее, и никто даже не обратил внимания на этих чудовищ?

Она забыла, что наступает канун Дня всех святых.

23-я улица. Нэнси заметила надпись внезапно, словно очнувшись. Ее остановка. Поспешно поднявшись, она присоединилась к ручейку пассажиров, вытекавших из поезда на перрон. Опустив глаза, незаметно прошмыгнула за чужими спинами. У эскалатора, пристально вглядываясь в лица, дежурил полицейский. Отвернувшись, Нэнси проскочила мимо него.

Она вышла на Южную Парк-авеню и, заметив, что уже стемнело, удивилась. Пять часов, не меньше. Исчезла ясная осенняя синева небес, над широким проспектом нависло фиолетовое облако, цепочка транспортных огней, протянувшись к северу, достигала ярко освещенного подъезда Гранд-сентрал-стейшн. Там лампочки меняли цвет, становились ярко-желтыми, в отдалении виднелись и красные. Напряжение часа пик постепенно спадало, большие автобусы, ворча, проезжали мимо, отблеск белых фар тонул в потемневшей глубине небес.

«Осталось максимум три часа», — подумала Нэнси и, остановившись на углу, посмотрела по сторонам, нет ли где часов, но тут ее внимание привлекло нечто другое: повернувшись, Нэнси уставилась в широкую освещенную витрину магазина аудиовидеотехники. «Ньюмарк и Льюс», угловой магазин. «Праздничная скидка!» — сулили оранжевые неоновые буквы вспыхнувшей на витрине рекламы.

«Вот оно что», — тупо отметила про себя Нэнси. Вот откуда взялись чудища в электричке. Эту витрину тоже украшали различные чудовища. Картонный Франкенштейн в натуральную величину тянул к прохожим длинные руки; ведьма помешивала в чугунке ядовитое зелье; желтоглазый скелет навалился на стекло, демонстрируя зловещую усмешку, а также червей и крыс, резвившихся в опустевшей грудной клетке.

Но не это остановило Нэнси. Кое-что более интересное притаилось в самой витрине, девять телеэкранов, установленных точно по центру, «Сони», диагональ двадцать один дюйм. Они располагались на полках, по три в ряд. Одинаковое изображение на всех девяти экранах. Миловидная дикторша с серьезным выражением лица поглядывает на прохожих. «Пятичасовые новости», — догадалась Нэн.

Она рассеяно уставилась на экран. Там ведь промелькнуло что-то еще? Что показалось на экране мгновение тому назад, что она заметила краешком глаза? Что-то знакомое, всколыхнувшее все воспоминания…

Несколько секунд Нэнси следила сквозь стекло за мимикой девяти одинаковых телезвезд. Все на одно лицо, все в окружении картонных вампиров и летучих мышей, на фоне затянутой черным крепом стены. Наконец Нэн разочарованно покачала головой. Ничего не было, привиделось. Глюки. Дежа вю. Она уже почти что отвернулась, и тут…

Картинка на экране сменилась. Нэнси приостановилась. Торчит тут на тротуаре, чучело в разодранной одежде. На миг она вдруг забыла, как пахнет ее перемазанное в грязи, крови и дерьме тело, забыла об опасной тяжести в трусиках, об исходящей от нее самой угрозе. Она смотрела сквозь окно витрины на девять телеэкранов, девять одинаковых картинок, девять портретов молодой девушки.

«Я ведь знаю ее?»

Миловидная девчушка в академической шапочке с кисточкой. Высокие скулы, щеки заливает румянец, на лице застенчивая улыбка. Блестящие темные волосы рассыпались по плечам. Глаза голубые.

«Я ее знаю».

Один взгляд на это лицо — и внутренности Нэн сжались от страха.

Другой, то «я», которым вы не хотите стать, ни за что не хотите.

Девять картинок, все девять изменились одновременно. Появилось изображение дома. Небольшой дом, коттедж, бледный кирпич, по стенам вьется ржавый плющ, маленькая лужайка, тень от тополя. Страх сгущался, нахлынули воспоминания, страшные воспоминания, но их не коснуться рукой. Ободранная, пропитанная дурными запахами девушка стояла на улице и глядела на экран телевизора, судорожно облизывая губы. «Что это? Что это?»

И вновь картинка сменилась. Мгновенная перебивка кадра, на всех девяти экранах одновременно: несколько мужчин выносят из дома носилки. На них темная бесформенная фигура. Черный мешок, в который кутают мертвых.

«Я знаю, знаю! Черт побери!» Желудок медленно вращался, точно центрифуга стиральной машины, дыхание участилось, сердце выбивало негритянскую дробь. Нэнси казалось, она уплывает куда-то далеко-далеко, покидает собственное тело, этот физический сосуд, наполненный глухим, бессмысленным страхом.

Словно загипнотизированная, девушка прилипла взглядом к экрану. Смена кадра. Множество людей на крошечной лужайке перед домом. Полисмены поспешно обходят фотокорреспондентов. Дрогнувшая в руке оператора камера направлена на пластиковую корзину в руках одного из копов. Камера наезжает. Девять корзин заполняют экраны, по корзине на каждом. Нэнси тихонько приподняла руку и, борясь с удушьем, обхватила пальцами горло. Господи, страх-то какой!

— О! — выдохнула Нэн. Быстро переместив ладонь от горла вверх, девушка прикрыла рот На нее с экрана, с девяти экранов, двигался мужчина, молодой парень в джинсах: черные волосы до плеч, усталые глаза. Она узнала его — несомненно. Узнала эти усталые, печальные одинокие глаза.

«Но ведь… я же его выдумала?»

Она не могла ошибиться. Резкие очертания лица, знаки пережитого. Поэт из ее грез! Тот самый поэт о котором она мечтала, исстрадавшийся художник, обвивший руками ее нагое тело. Нэнси сама выдумала его. Она вызвала к жизни грустные глаза, которые обернутся к ней, оторвутся от кипы бумаг на столе, взгляд обратится к постели, где лежит она, нагая, укрытая одной лишь простыней. И пожалуйста — вот он. Идет по дорожке, высоко вздернув плечи. Отстраняет рукой протянувшиеся со всех сторон микрофоны. Репортеры наседают. Полицейские окружают поэта со всех сторон, уводят в свою машину Нэнси переполнял страх, но теперь она испытала также и изумление: она создала идеальный образ, и вдруг — вот он, прямо перед глазами.

Прохожие услыхали ее вскрик. Сейчас на тротуаре, рядом с Нэнси собралось немало людей: вновь начинался час пик. Асфальт гудел в такт поспешавшим домой шагам. В вечернем сумраке горели живые глаза. Нэнси вскрикнула, и все услыхали ее, оглянулись в ее сторону, оглядели жалкую, грязную, оборванную, что-то бормочущую, с отвисшей челюстью бродяжку, постарались аккуратно обойти ее, а Нэнси стояла неподвижно, позабыв обо всем на свете, уставившись на девятикратное изображение в витрине «Ньюмарка и Льюиса», на девять лиц, глядящих на нее с девяти экранов, похожих, как девять капель воды.

И никто, ни один из прохожих не догадался, что лицо, на которое она смотрит, лицо на экране — это лицо Нэнси Кинсед.

Это она. Нэнси покачала головой, не в силах признать факты. И все же: вот она, девять раз, трижды по три ряда, смотрит с экрана на самое себя. Еще секунда, и она осознала происходящее, очнулась от транса. Рванулась вперед, подбежала к стеклянной двери, где поджидал покупателей изглоданный червями скелет. Вторглась в магазин.

Теперь собственное изображение окружало ее со всех сторон. Повсюду, на двух длинных полках вдоль стен магазина, в центре, на прилавке, протянувшемся поперек торгового пространства, лицо Нэнси Кинсед смотрело с экранов различной яркости и величины. Фотография, цветной снимок, чуть-чуть не в фокусе, но она узнавала широкие скулы, крепкий подбородок, которому опускавшиеся на шею пряди волос придавали некоторую женственность. Ясный, прямой и честный взгляд.

— Это я! — бормотала Нэн, поворачиваясь от одного экрана к другому, сливаясь со своим «я». — Это я! Я нашла себя! Вот же…

Откуда-то из-за кадра невидимый диктор, переносчик новостей, короткими, ритмичными строками передавал свою информацию. Нэнси попыталась сосредоточиться, вслушаться, но тут:

— Мисс?

Сперва она не поняла, с какой стороны послышался этот голос, но вскоре разглядела — приказчик, полнотелый индус в белой рубашке, под мышками — круги от пота. Узел красного галстука распущен, высвобождая воротник. Спешит к ней с того конца зала, отгораживает ее от Нэнси Кинсед на экранах, на полках.

— Мисс! — Он сердито погрозил ей пальцем. — Вы не должны входить. Вы не одеты. Вы должны уйти.

— Полицейские, возмущенные этим злодеянием, поклялись во что бы то ни стало разыскать преступника… — донесся комментарий диктора.

Торговец уже подбегал к Нэн, выставив, словно таран, свое брюхо.

— Извините. Извините, мисс!

— …улики, собранные к настоящему моменту…

«Я должна выяснить все до конца», — решила Нэн.

— …пытаются решить загадку зверского убийства…

— Вон, вон, вон, вон.

— …Нэнси Кинсед.

— Что? — изумилась Нэнси.

Приказчик уже набросился на нее. Круглое брюхо теснит ее прочь, к выходу. Палец раскачивается перед самым Носом.

— Вы не можете покупать, если вы так одеты. Вы должны уйти.

Нэнси отшатнулась от него. Глядела с отвисшей челюстью, как ее лицо, множество принадлежащих ей лиц исчезают с экранов вдоль стен и на прилавке. Вновь появилась дикторша новостей.

— Городские новости, — произнесла она, — пожарники в Бруклине сражаются с огнем, вспыхнувшим в результате…

— Бруклин? — повторила Нэнси. — Но как же…

«Зверское убийство Нэнси Кинсед?»

— Уходите! — орал приказчик пронзительным, сохранившим акцент голосом.

«Значит, я вовсе не убийца? Я — жертва, разрази меня Господь?»

— Что случилось? — вскрикнула Нэнси.

— Я вызову полицию, — посулил индус.

Он с силой надвигался на нее, отпихивая, почти сбивая с ног, пока она не налетела на дверь. Нэнси хотела протянуть руки к этому человеку, возопив: «Бога ради! Оставьте меня в покое. Ведь я же — я мертва!»

Однако приказчик уже протянул руку поверх ее плеча. Распахнул дверь за спиной у Нэнси.

— Вон, вон, вон, — зачастил он, надавливая животом.

Пешеходы, огибавшие магазин, едва удостоили взглядом девушку, внезапно вылетевшую к ним на тротуар. Она постояла минутку посреди торопливой толпы, уставившись на входную дверь, которая тут же захлопнулась с пневматическим шипом.

«Какого дьявола? — крутилось у нее в голове. — Какого дьявола тут происходит?»

Она вновь поглядела на стеклянную дверь: внутри гудели и мерцали телевизоры, прямо перед ее носом покачивался скелет. Скелет, пораженный червями, объеденный крысами, таращится прямо на нее. Усмехается, глядит желтыми глазами, затмевая ее перепуганное, отраженное в витрине лицо.

Перкинс оттолкнулся от балюстрады. Проложил путь сквозь набившуюся в кафе толпу, перешагивая через сту пеньки, спустился по мраморной лестнице на площадь вокзала. Сперва он хотел сразу же пересечь площадь Поймать Тиффани. Заставить ее обернуться и крикнуть ей прямо в лицо: «Тиффани, что за херню ты затеяла?»

Однако Перкинс помедлил, следя, как Тиффани пробегает мимо него, пробирается среди ручейков пассажиров вдоль сводчатого коридора, ныряет под мраморную арку Она крепко прижимала к себе красную сумку Опустила голову, лицо прикрыла бейсбольной кепочкой, волосы упрятаны под головной убор. Тиффани решительно прорывалась в любую щель в толпе, двигалась, судя по всему, очень торопливо, спешила к какой-то вполне отчетливой цели.

«Почему она вернулась?» — удивился Перкинс. Он протиснулся сквозь толпу за спиной Тиффани и начал упорно продвигаться вслед за девушкой, Не спуская с нее глаз. Все его тело, казалось, затвердело, пульсировало волнение и гнев слегка кружили голову, сбивая дыхание, и точно так же короткими электрическими разрядами пульсировали мысли: «Куда она пошла? Что она делает? Почему вернулась? Черт бы ее побрал, зачем ей понадобилось возвращаться?»

— Извините, — негромко произнес Оливер, обходя широкоплечего дельца. Он уже не пытался приблизиться к Тиффани. Он просто шагал вслед за ней.

Обошел пожилую женщину, прорвался сквозь парочку обнимавшихся ребят. Он все время видел Тиффани поверх толпы, в просветах между разделявшими их телами. Двигался вслед. Тиффани добралась до входа в метро и там остановилась. Перкинс замер примерно в пятнадцати ярдах позади нее. Позволил толпе между ними сгуститься. Наклонился, стараясь укрыться за чужими плечами, но по-прежнему украдкой наблюдая за девушкой. Он видел, как она медленно оборачивается, обшаривает широкий перрон огромными затравленными глазами. Она что, почувствовала за спиной шпиона? Неужели заметит его? Перкинс не знал. Он вглядывался в пепельно-серое лицо узкую полоску побледневших губ.

Ты ничегошеньки не понимаешь, Оливер.

И тут он увидел, как Тиффани перевела дыхание и бросилась в глубь подземки.

Он поспешно кинулся за ней, страшась потерять девушку в толпе, однако стоило ему войти внутрь, и он сразу же заметил ее. Пестрая лоскутная рубаха так и бросалась в глаза. Он последовал за ней вниз по ступеням на станцию, через турникет, по подземной долине с низким потолком, поросшей бетонными колоннами, значками, лесенками. Тиффани шла в гуще людей, шагая быстро и в такт своим попутчикам. Перкинс наблюдал каждое ее движение: покачивание бедер, согнутые в локтях руки ускоряют темп, еще один лестничный пролет, и она выберется к поездам.

В ту ночь она надела черное. В ту ночь, когда он нашел Заха в коттедже, оглушенного, одурманенного наркотиками. Он отвез брата в больницу Св. Винсента и позвонил Тиффани; она явилась вся в черном. Черные джинсы, черная водолазка, черные волосы туго завязаны в «конский хвост», в них мелькает серебристая прядь. Лицо осунулось, очень бледное, все черты заострились. Перкинсу она показалось усталой, озлобленной и малопривлекательной.

Теперь Тиффани выбрала маршрут номер 7. Перкинс тоже вошел в поезд, в соседний вагон. Добрался до разделявших вагоны стеклянных дверей и стал следить за девушкой. А та сидит себе, уложила матерчатый мешок на колени. Глядит в пространство, бледненькая, несчастная. Перкинс машинально утер рот рукой.

Врачи оставили Заха на ночь в больнице. Перкинс отвез Тиффани домой, в барачную квартирку в Ист-Вилледже, где она обитала вместе с Захом. Она уселась на постель, свесила руки между колен. Смотрела прямо перед собой. Перкинс собрался было уходить, повернулся и увидел ее лицо в зеркале. Ему хотелось надрать на девчонку, схватить ее за плечи и потрясти хорошенько. Все это мистическое дерьмо! Неужели она не могла как следует позаботиться о его брате?!

Поезд остановился. 42-я улица. Тут Тиффани вышла. Перкинс вновь пошел вслед за ней по широкому, низкому подземному лабиринту. Тиффани ускорила шаг, бросая косые взгляды на мужчин и женщин, окружавших ее со всех сторон. Почуяла его присутствие? Каким-то образом угадала, что он позади? Нервы пульсировали в такт шагам. Шаги отдавались в широком коридоре, их отзвук растворялся в грохоте тысяченогой толпы.

— Ладно, — пробормотал он и двинулся к двери.

— Не уходи. — Тиффани даже не взглянула на него. Сидела на постели, глядела прямо перед собой, черты бледного лица поплыли, задрожали. Она наклонилась вперед, заслоняя лицо ладонями. Перкинс подошел к ней, уселся рядом на кровать, обнял, повторяя про себя: «Черт побери, что же ты за ним не смотрела?» Но он не мог видеть, как девушка плачет. Она прижалась щекой к его плечу, Оливер почувствовал, как намокает рубашка от ее слез, и принялся гладить Тиффани по голове. Девушка подняла на него горестный взгляд.

— Господи, Оливер, — пробормотала она. Оливер поцеловал ее.

Перкинс сглотнул пропитанную желчью слюну, глядя, как движется чуть впереди него Тиффани. Какого дьявола он поцеловал ее тогда? Какого дьявола должно было произойти все это? Он следил, как подружка его брата то исчезает, то выныривает вновь среди торопливой толпы. Видел, как мелькают порой ее быстро покачивающиеся бедра, и вспоминал тот снимок у Муллигена — голую белую задницу. Нежная, беззащитная шея, волосы собраны в пучок, убраны под бейсбольную кепку. Господи, Господи, он же знал, что Зах любит ее, даже в тот момент, когда происходило это, он помнил, что Тиффани — единственная женщина, которую Зах когда-либо любил. Он повторял потом, что все это пустяки, так, одна минутка, когда обоих захлестнуло отчаяние, они оба нуждались в утешении в ту проклятую, затопленную одиночеством ночь, когда все пошло наперекосяк. Господи Иисусе, как он вторгся в ее тело, как он ворвался в нее, вопя и отзываясь ее воплям, а она лихорадочно впивалась ногтями в его спину! Тело, скрытое водолазкой, казалось податливым, мягким, но, когда Тиффани сорвала с себя одежду, она предстала перед ним крепкой и мускулистой. Темная кожа, маленькие заостренные груди, зажала его умелыми бедрами, и Перкинс, не сдерживаясь, прикасался к ней, вонзался в нее, проник языком внутрь теплого рта. Обхватив девушку сильными руками, он крепко прижал ее к себе и повторял ее имя со стоном — только бы забыть, забыть об этом, не вспоминать.

Тиффани выбрала вест-сайдскую электричку. Перкинс на миг приостановился, все еще пытаясь проглотить комок, который не желал растворяться, затем забрался в соседний вагон, проскочил в тот самый миг, когда двери начали закрываться, ужом проскользнул сквозь толпу секретарей, рабочих, служащих, вновь к разделяющим вагоны дверям, чтобы не упустить Тиффани. Поезд тронулся и начал набирать скорость.

Перкинс прижался к двери и заглянул сквозь стекло в вагон, где сидела Тиффани. И тут странное оживление в вагоне привлекло его внимание. Перкинс понял, что карнавал начался.

Компания весельчаков. Заполонили весь вагон. Мутанты, чудища, гибриды. Пляшут, вздымают руки, бешено вращают бедрами. Вскакивают на сиденья, запрокинув морды, выпятив грудь, воют в потолок, теряют равновесие, падают в объятия своих дружков. Бледнолицые вампиры, зомби в полосатой тюремной одежде, трупы в трико и цилиндрах а-ла мистер Хайд, всевозможные сочетания полов, бабы с мужской висюлькой, бородатые мужики, украсившие себя бюстгальтерами, немыслимое смешение изгибов, выпуклостей, первичных и вторичных половых признаков, отплясывают свой танец, кружатся парами, прижимаются грудью к груди, пах к паху, в покачивающемся, до отказа набитом вагоне.

Перкинс какое-то время смотрел сквозь стекло, потом обернулся, окинул взглядом собственный вагон: спокойные усталые рабочие, налегли друг на друга, отвоевывают местечко, чтобы мирно прочесть вечерний листок. Вновь повернулся к стеклянной двери, созерцая неистовое веселье. Тут он вновь наткнулся взглядом на Тиффани и затаил дыхание. Девушка в упор смотрела на него.

Она словно в отчаянии уставилась на стеклянную дверь, улыбалась разнесчастной, робкой, безнадежной улыбочкой. Смотрит прямо на него! Показалось? Секундой спустя Тиффани отвернулась, растерянно глядя на безумное празднество. Перкинс так и не понял, обнаружила ли она его присутствие.

Поезд добрался до 4-й Западной улицы. Диковинные существа в соседнем вагоне дружно вопили: «Карнавал!» Вырвались в распахнувшиеся двери. Перкинс прижался лицом к стеклу, толпа мешала обзору.

Наконец вагон опустел. Теперь он отчетливо видел: Тиффани тоже вышла. Двери уже закрывались.

Одним прыжком — к дверям. Удержал их, когда они, урча, почти сомкнулись, заставил вновь раскрыться. Двери на миг поддались, и Перкинс проскользнул на платформу, постоял, оглядываясь по сторонам, пока вновь не высмотрел пеструю лоскутную рубашку Тиффани, притаившись в гуще разноликих монстров, продвигалась к лестнице. Перкинс последовал за ней, и оба они выбрались под темнеющее вечернее небо.

Стоя на улице, впитывая прохладный воздух, Перкинс успел коротко глянуть на часы. Скоро шесть. Парад начнется только через час, но зрители уже тянутся к Шестой авеню. Кто в костюмах, кто в цивильной одежде, иные выбрали места возле полицейских постов вдоль тротуаров, другие — большинство — несутся мощным потоком мимо широких, ярко освещенных витрин. Мелкие торговцы готовят свои лотки, протягивают покупателям накладные носы и полумаски, отделанные цветными светящимися полосками.

Улицу расчистили от транспорта. Полицейские привольно расхаживают по ней, туда и обратно. Перкинс вздрогнул, увидев, как их много, и совсем близко к его дому, совсем близко к Заху Тут уж ничего не поделаешь Тиффани уходит. Двигается в глубь улицы, подвижная, как ртуть, скользит сквозь плотную толпу, чуть отклоняясь вправо-влево. Перкинс приподнялся на цыпочки, следя за мелькающей впереди бейсбольной кепочкой.

Перкинс шел за ней по пятам и мечтал как можно скорее прекратить преследование. Ему казалось, что Тиффани сознательно ведет его куда-то, куда он вовсе не хотел попасть. Он был бы рад, если бы Тиффани внезапно исчезла, растворилась, если б вся эта история как-нибудь рассосалась. «Извините», — механически бормотал он, расталкивая прохожих. Сам остановиться Перкинс не мог Он чувствовал себя бессильным, словно во сне, и, как во сне, его томило предчувствие, которое все нарастало…

Глянул вперед. Там, темнея на фоне вечерних сумерек, высилось среди окружавших его деревьев игравшее шпилями и башенками, кирпичиками и витражами здание Джефферсоновской библиотеки.

— Что же мы наделали, сестренка! — пробормотал он, когда все закончилось. Вновь он сидел на краю кровати, и теперь уж ему пришлось прятать лицо в ладонях. Извивался от стыда так, словно пытался вылезти из собственной кожи, бежать от угрызений совести.

— Ох, Олли. — Она тоже села, простыня свесилась с груди. Положила руку ему на плечо. Перкинс отвернулся.

— Я хотела тебя, — тихо продолжала она. — Очень хотела. Правда.

Перкинс едва не велел ей заткнуться. Скорей бы убраться подальше от нее. Девушка прислонилась лицом к его спине, потерлась теплой щекой о его кожу.

— У меня все перепуталось, — пожаловалась она, — все, что он делал. Что говорил. — Оливер слышал, как она всхлипывает, вдоль его обнаженного позвоночника поползла слезинка. — Понимаешь, он такой мудрый, он все проницает, и вдруг… то, что он заставляет меня делать… — Мурашки побежали по спине. Черт бы ее побрал. Оливер чувствовал себя дерьмом: как он обошелся с братом. Черт бы ее побрал! Он сидел неподвижно, съежившись, погрузившись в молчание. А она продолжала: — Иногда мне кажется, больше я не выдержу, конец. Я стараюсь все понять, но он, видишь ли, он достиг такого уровня, оторвался от меня, от всех, и все это…

— Хватит! — рявкнул Перкинс. Голос прозвучал угрожающе, жестче, чем он хотел. — О чем ты? Замолчи! Не смей все сваливать на него.

Девушка отшатнулась. Оливер поглядел через плечо: она таращилась на него широко раскрытыми, полными слез глазами.

— Я не хотела… не хотела… ты сам видел, в каком он состоянии…

— Замолчи! — Черт бы все побрал. Перкинс стряхнул с себя простыни, поднялся, совершенно голый, с кровати. — Парень взялся за наркотики, вот и все, тут и говорить больше не о чем. Господи, ему нужно помочь, только и всего. И поменьше твоего астрального дерьма.

— Оливер, неужели ты не понял…

— Между прочим, он не увлекался всем этим вздором, пока не повстречался с тобой, Тиффани. — Он постарался произнести эти слова как можно тише, но лицо Тиффани развалилось на куски, словно он нанес ей смертельный удар. Перкинс почувствовал дурноту, от жалости гнев в нем только нарастал. — Забудь про свою космическую темницу, очищение ауры, расширение-углубление-повышение астрального уровня. К чему это ведет?

— Но это не я…

— Разве ты не к этому стремишься? Разве ты не этого добиваешься от него?

Тиффани смотрела на него, медленно качая головой.

Губы у нее затряслись.

— Господи, Оливер! Господи, почему ты так жесток со мной? — Она уронила голову и разревелась по-настоящему. — Господи, Господи! — Опрокинулась на спину, обеими руками схватилась за лицо, отчаянно всхлипывая. — Ты не понимаешь. Ты ничего не понимаешь, Оливер, ничегошеньки. Уходи отсюда, убирайся к черту! Пожалуйста, уходи. Пожалуйста!

Тут он потерял ее из виду. Скрылась в тени библиотеки. Стоило ему на миг перевести взгляд на темный рису нок поверх расписного стекла. На одну секунду Перкинс припомнил, что собирался вечером прийти сюда, в свой кабинет, попытаться что-то написать, на худой конец — полюбоваться парадом. И тут он подумал, сам того ожидая, не понимая, не вкладывая никакого значения в мысленно произносимые слова, что уже не сможет вернуться. Он больше не станет писать стихи. Замолчит навеки. Навеки.

Когда же он вновь оглядел сгустившийся людской поток, текущий во всех направлениях, сбивающийся в пену, синяя бейсбольная кепочка исчезла. Тиффани скрылась.

Перкинс ринулся вперед. Яростно продрался сквозь толпу. То протискиваясь, то толкаясь, выбрался на угол 12-й Западной улицы. Тут он видел ее в предыдущий момент. Заглянул в переулок. Скользнул взглядом вдоль кирпичных фасадов, поверх пожелтевшей листвы. Здесь тоже перекрыли движение транспорта, люди шли и по мостовой, и по тротуару под фонарями, порой ныряя в тень. Тиффани нигде не видать. Перкинс застыл, высматривая ее, сердце бьется толчками, мысли путаются.

И тут, ощутив на языке легкий привкус страха, Перкинс сообразил: это бабушкин дом. Прямо перед ним — бабушкин дом. Тиффани вошла туда. Она направлялась к бабушке.

Перкинс шлепнул кулаком по раскрытой ладони и вновь бросился вперед.

— Сука! — прошипел он и помчался сломя голову. — Сука, сука!

В сумеречном свете здание внезапно выросло перед глазами Нэн. Широкий кирпичный фасад, отделанный алебастровыми карнизами и балкончиками. Цепляясь за карнизы, перебрасывая ногу через ограду балкона, горгульи карабкались на крышу, смотрели вниз на Грэмерси-парк. Усмехающиеся, болтливые человечки-провокаторы. Дразняще высовывают язык, закатили глаза до белков.

Нэнси стояла на тротуаре под ними. Дрожала в своих лохмотьях. Поверх каменных чудищ уставилась на угловое окно, окно своей комнаты. Там темно. Дома никого нет. Нэнси глядела в одну точку до тех пор, пока не помутилось зрение. Она покачнулась. Слабо, отдаленно расслышала детский смех. Матери, подгоняя своих разряженных сорванцов, обходили металлическую ограду небольшого парка. Нэнси с завистью прислушивалась к их воркованию. Прикрыла глаза. Снова дурнота. Устала. Боже, как она устала! Если удастся подняться наверх, войти в родной дом, улечься в собственную постель… она уснет, проспит сутки, месяц… Прохладные простыни обовьют тело, чистая наволочка под головой. Надежная тяжесть — мамочка присела в ногах кровати. Мама поет детскую песенку.

Вновь покачнулась, едва не опрокинулась навзничь, но успела широко раскрыть глаза и распрямиться. Надо держаться. Надо взять себя в руки, иначе она никогда не попадет в дом.

Здание высилось на углу 21-й и Лексингтон-авеню. Вход со стороны 21-й, напротив парка. Тяжелая деревянная дверь приотворена, но там караулит привратник, остроглазый ирландец, лицо точно топором вырублено, тело — металлическая пружина. Сидит у самого входа на трехногой табуретке. За четверть часа ни разу не сменил позу.

Нэнси искоса поглядела на него, мигая, чтобы не заснуть. «Может быть, просто подойти к нему», — полусонно размышляла она. Просто подойти и сказать: «Привет, я Нэнси Кинсед, меня сегодня зверски убили, и мне необходимо переодеться. Родители дома?»

Нет, лучше не стоит. Если он тоже не признает ее, если он вызовет полицию… Больше у нее сил не хватит. Она не сумеет скрыться в очередной раз. К тому же больше ей и бежать-то некуда.

В любом случае, привратнику скоро придется сойти с места. Это Нэнси знала наверняка. Он ведь отвечает еще и за лифт. Она помнила это или ей казалось, что помнит. Если она сумеет простоять достаточно долго, кто-нибудь позвонит сверху. Тогда привратник оставит свой пост и поднимется на лифте за жильцом.

Слегка покачиваясь, Нэнси выжидала. Она чувствовала, как утекает время. Тьма обрушилась на нее, точно ливень.

— Поздно, поздно, — бормотала она. — Скоро восемь. Медлить нельзя. У меня свидание. Я должна попасть туда в час зверя.

Потоки сумерек смыкаются над головой. Нэнси тонет. Иисусе, неужели только сегодня утром она исчезла с лица земли? Бежала по подземным коридорам, попалась копам, врезала врачу по яйцам, сражалась с вооруженным револьвером безумцем там, внизу, на путях, и вдруг поняла, что она — убийца, а потом выяснилось, что на самом деле ее саму убили. Господи, что за денек! Веки слипались. Умиротворенно покачиваясь, Нэнси усмехнулась. Холодный октябрьский ветер колышет обрывки одежды, по обнаженным рукам бегут мурашки.

Внезапно ее глаза широко раскрылись. Изнутри дома донесся звонок: вызов лифта. Нэнси увидела, как привратник со вздохом поднялся с табуретки и потянулся. Затворил входную дверь. Сквозь стекло в двери Нэнси следила, как привратник пересекает холл. Выждала еще мгновение, сердце заколотилось, потом оглянулась. Детей уже нет. Мимо парка бредут лишь вампир с подружкой, обнимаются, проходя под старыми железными фонарями. Нэнси направилась к зданию.

Через окошко в двери она рассмотрела остановившийся лифт. Привратник вошел в старомодную клетку, дверь захлопнулась, и лифт начал подниматься. Нэнси поспешным движением задрала юбку и извлекла из трусиков свой верный 38-й. Рукояткой револьвера с силой ударила по стеклу. Еще один удар в левый нижний угол. Маленький кусок стекла отвалился от двери, Нэнси слышала, как он упал и разлетелся на полу холла. Еще разок глянув через плечо, Нэнси просунула руку в образовавшееся отверстие и ухватилась за ручку замка. Мгновение — и она внутри.

Лампы, подражавшие газовым светильникам, еле мерцали, бросая желтоватый отблеск на темные дубовые панели вдоль стен. Тень Нэнси плясала на мраморной плитке пола. Быстро продвигаясь вперед, она слышала, как лифт остановился где-то у нее над головой, стрелка над шахтой лифта указывала: четвертый этаж. Дверь лифта отворилась. Завернув за угол, Нэн попала в коридорчик для почты.

По трем сторонам — медные почтовые ящики. В четвертой стене — глухая металлическая дверь. Нэнси направила дуло револьвера на замок. Палец начал сгибаться на курке, но тут Нэн передумала, решила сперва потрогать замок — и дверь легко поддалась. Внутри — деревянная доска с запасными ключами, по связке на каждом крючке. Выбрала ключ от квартиры ЗК. Захлопнула дверь. Побежала назад в холл.

Нэнси не слышала, когда успела затвориться дверь лифта, но кабина вновь пришла в движение. Стрелка переместилась к цифре три, затем перепрыгнула на двойку. Уже показался обрамлявший кабину лифта свет, но Нэнси успела пересечь холл и выйти на лестницу черного хода. Распахнув дверь, она быстро проскользнула внутрь. Тяжелая дверь затворилась в тот самый момент, когда лифт остановился на первом этаже.

Насыщенная адреналином кровь гнала Нэнси наверх. Обрывки блузки трепыхались за спиной, точно кильватерная струя. Ключ крепко зажат в левой руке, револьвер по-прежнему в правой. На третьем этаже Нэнси, приоткрыв дверь, осторожно выглянула из-за нее, проверяя, не болтается ли кто на лестничной площадке. Вышла на площадку и быстрыми шагами направилась к последней в коридоре двери.

Коридор был лишь слегка освещен, Нэнси переходила из одной тени в другую. Плюшевый потертый коврик заглушал шаги. Нэнси взмолилась: лишь бы никто не вздумал сейчас отворить дверь своей квартиры, не заметил бы ее. Бродяжка с оружием в руках. Облако вони по пятам.

Добравшись до квартиры ЗК, Нэнси позвонила, но, не дожидаясь ответа, отперла своим ключом дверь и вошла. Затворила дверь. Тяжело дыша, прислонилась спиной к прочному дереву. Спустя мгновение Нэн осторожно заглянула в темную прихожую — разглядела лишь смутные очертания мебели. Быстрым движением смахнула слезы из уголков глаз.

— Привет, мамочка, — пробормотала она. — Вот я и дома.

Прошло несколько минут, прежде чем Нэнси отлепилась от двери. Сердце стучало все сильней. Она хотела — скорее, как можно скорее — войти в знакомую обстановку, попасть в комнату, где она уже бывала, прикоснуться к знакомым предметам, увидеть лицо мамы, увидеть хоть что-нибудь, что она сумеет узнать. Звучный голос диктора отдавался у нее в ушах, когда Нэнси входила в небольшую прихожую. Зверское убийство Нэнси Кинсед! Просто смешно. Это же очевидно: она жива. Жива, не убита. Безумие какое-то. И все же она понемногу превращается в призрак. Ее не видят. Видят, но не узнают. Господи, хоть бы снова стать существующей, настоящей.

Нэнси пробралась в гостиную, револьвер все еще прижат к боку, дулом вниз. Внимательно вгляделась в серые тени. Давно обжитая, респектабельная квартира. Истончившийся коврик на деревянном полу. Широкий диван. Столетние стулья с горделивой спинкой, вид у них такой, точно они прокоптились трубочным дымом. Глаза Нэнси тревожно перебегали с одного предмета на другой. В сумерках все казалось двухмерным, ненастоящим. Сама она, движущаяся в полумраке, ничем не отличалась от тени. Сердце бьется толчками. С каждым шагом она все больше превращается в призрак, становится прозрачной. Зверское убийство… зверское убийство Нэнси Кинсед. Голова плывет. Господи, она исчезает, обращается в ничто. Здесь нет ни одной знакомой вещи. Ни одного воспоминания.

Нэнси прошла через гостиную и попала в коридор. С обеих сторон распахнутые двери. Ее поманила дверь в дальнем конце. Нэнси двинулась вдоль коридора, заглядывая по пути во все комнаты. Картины и фотографии на стенах. Неузнаваемо.

Зверское убийство Нэнси Кинсед…

«Кто же я на самом деле? — шептала она теням. — Кто я, черт побери?»

Добравшись до конца коридора, Нэнси поняла: она — никто. Растворилась в сером сумраке.

И тут она заглянула в последнюю, дальнюю дверь.

— Ох! — вырвалось у нее. Нэнси включила свет.

Ее комната. Она отыскала свою комнату. Кружевные занавески струятся вниз с полуоткрытого окна. Репродукции Дега на обоях в цветочек. Мешочек с балетными туфлями свисает с белого шкафчика, отражается в зеркале. Под рамку зеркала втиснуты фотографии. Кровать — милая старая кровать на высоких ножках, плотное покрывало поверх высокой белой перины. Здоровенная плюшевая панда прислонилась к стене. Нэнси, приоткрыв рот, переходила от одного предмета к другому. Она в самом деле помнит это? Все это принадлежит ей? Неужели нет? Разумеется, это ее комната. Нэнси знала наверняка. Комната юной женщины, где сохранилось еще немало реликвий ее детства. Ах, малышка. Разумеется, это она. Ведь она так боялась взрослеть. Боялась выйти в мир. Следовало найти собственную квартиру, работу — такую, чтобы ей нравилась, жить своей жизнью… Впрочем, теперь все равно. Нэнси бросила револьвер на кровать. Коснулась рукой ножки кровати, прижалась к ней, потерлась щекой о теплый изгиб дерева. Наплевать ей на весь мир, да и только. Она поселится в этой комнате и не выйдет отсюда до конца своих дней. Никогда. Она не уйдет Нэнси прикрыла глаза — из-под сомкнутых век поползли слезы. Она снова дома. Дома.

Прошло немало времени, прежде чем Нэнси открыла глаза. Негромко рассмеялась, потянула носом воздух. Огляделась по сторонам. Выпустила из рук ножку кровати и перешла к шкафу и зеркалу. Обежала взглядом прилепившиеся к раме фотографии. В основном девчонки. Девочки-подростки, обнимаются, хохочут. Девушки-выпускницы в вечерних платьях, рядом с ними напряженные молодые люди. Девушки гримасничают, щеголяют легкомысленными маскарадными нарядами: богатая француженка, подружка рокера, шлюха из Нового Орлеана. Нэнси переводила взгляд с одного улыбающегося лица на другое, боль теснила сердце. Ну как, ну как ей узнать хотя бы одно из этих лиц?

В голове лишь пустые слова. Какие-то пузыри, пенка, тина в запущенном пруду. «Будет тебе волноваться. Потрясно выглядишь»… «Напросись на свидание. Мальчики это любят»… «Рванем на Колумбус-авеню и будем осматривать все магазины, пока ноги держат»… Слова, целые фразы всплывали в памяти, а голоса так и не зазвучали. Нэнси не слышала голосов. Она их забыла.

Глаза вновь наполнились слезами. Нэнси поглядела в зеркало на собственное отражение. Фыркнула с отвращением. Ну и видик. Господи Иисусе. Кожа — точно днище корабля. Волосы… будто в дерьме искупалась, что с ними теперь делать? Полосы и разводы черной грязи на щеках, губы пепельно-серые, будто… будто у покойника. Нэнси пристально изучала свое лицо. Произошедшее с ней несчастье казалось фантастическим. Она вдруг слег ка улыбнулась.

«Знаете, чем я сейчас займусь?»

Через несколько секунд она уже раздевалась в ванной комнате по ту сторону холла. Включила душ. Направила горячую струю себе на живот, пропустила ее между грудей. Чувство времени, катастрофически ускользающих минут, покинуло ее. Теперь Нэнси ощущала только прикосновение воды. На спине. На голове. Прохладный шампунь в волосах, пенящееся мыло на лице, на груди, на попке. С удовлетворением следила, как стекает с нее черная жижа, уходит, вихрясь, в воронку слива.

Вернувшись в комнату, Нэнси переоделась, ликующе зашвырнув негодную одежонку в розовую корзинку для грязного белья, поджидавшую у окна. В шкафу обнаружились чистые трусики. Как приятно их мягкое прикосновение к раздраженной коже в паху. Внутри на двери шкафа — зеркало в полный рост. Нэнси любовалась собой, закрепляя лямки лифчика. Она почти что влюбилась в свое отражение: кожа чистая, порозовевшая от горячей воды.

Нэнси натянула черные джинсы, широкую серую водолазку. Запихала револьвер в карман джинсов, укрыла рукоятку подолом водолазки. «В путь, в горы, на охоту!» — как говорится в песенке бойскаутов. Собственное отражение в чистой одежке внушало уверенность в себе, она словно бы проснулась, голова сделалась ясной.

Нэнси выбрала пару кроссовок — готово дело. Остановилась посреди комнаты. Довольная собой, но в некотором недоумении: за что приняться теперь? С трудом подавила вновь нарастающее возбуждение. Оглянулась на шкаф, разглядела маленький цилиндр помады позади коробки с различными балетными сокровищами.

— Вот что мне нужно! — вырвалось у Нэнси. Подошла поближе. Раскрыла помаду: розовая, как раз для ее бледноватых губ. Наклонилась почти вплотную к зеркалу, навела красоту.

До чего же здорово! Никогда больше Нэн не станет принимать косметику за что-то само собой разумеющееся. Это же чудо! Надо построить храм косметике. Каждый год приносить в жертву ягненка. Чувствовать этот вкус, аромат на губах, следить, как нарастает интенсивность цвета, вытягивает ее из пепельной золы, из небытия, лицо становится отчетливым, реальным.

Рука застыла. Нэнси машинально потерла губы друг о друга, выравнивая цвет, но глаза уже расстались с собственным отражением. Она заметила в зеркале что-то еще.

Часы. На столе у того края кровати, в тени от ночника. Прежде Нэнси не обращала внимания на белый прямоугольник с кроваво-красными цифрами. 6.30. Нэнси замерла, зажав в руке ненужную больше помаду, глядя на перевернутое отражение цифр в зеркале. «Осталось полтора часа», — подумала она, вспоминая преследовавшие ее голоса. В восемь часов. Прищурилась, пытаясь сосредоточиться.

Теперь она увидела кое-что еще, прямо перед часами. Мысли сменились.

«Мы должны вовлечь его. Привести его туда как раз вовремя» — так говорили голоса в коридоре. Жесткий ковер щекочет ладони, щекочет отекшее лицо. Приглушенный голос взывает из дальнего конца коридора: «Не забудь. Ты должна прийти. В восемь часов».

Нэнси не заметила, как перестала дышать — и вдруг воздух с резким свистом вырвался из ее груди. Она отложила помаду, отвернулась от зеркала. «Что же это?» — беспомощно удивилась она.

Теперь она отчетливей видела это. Прямо перед часами. Красноватый отблеск букв на непорочной белизне обложки.

Оливер Перкинс.

«Олли». Это имя слышалось в бормотании, доносившемся из коридора. Это имя на ослепительно белой обложке.

Нэнси быстро отошла от шкафа, миновала кровать, подобралась к тумбочке. Книга лежит заголовком вверх, отчетливая черная вязь названия:

«Это он, — догадалась Нэнси. — Господи Боже, это он и есть». Схватила книжку. Руки дрожат. Начала ее поворачивать, догадываясь уже, что ей предстоит увидеть. Голос в коридоре все бормотал, бормотал, проникал в самое ухо. «Он должен умереть именно в это время, минута в минуту, не забудь. Восемь часов». Коридор, точно труба телескопа, становился то длинней, то короче. Голос то шептал на ухо, то совсем удалялся. Нэн повернула книжку.

Она увидела лицо — она знала, что увидит именно его. Оливер Перкинс. Угловатые насмешливые черты. Призывает ее из глубины одиноких, не ведающих собственного одиночества глаз. Ее поэт, тот самый, которого она придумала. Тот, кто обернется к ней в наступившей темноте, прижмется, нагой, к ее обнаженной коже, к ее груди…

«Это он», — поняла Нэнси. Качая головой, уставилась на фотографию. Это его должны убить нынче вечером. А голос все бормочет свое в дальнем конце коридора, нашептывает в ухо: «Оливер Перкинс. Он будет убит. Будет убит ровно в восемь. Ты должна прийти».

Нэнси еще с минуту всматривалась в печальное лицо поэта. Внезапно она отшатнулась, книга выпала из рук, шелестя, опустилась на пол. Нэнси задохнулась, зажала рот рукой, удерживаясь от вскрика.

Из прихожей донесся громкий, неприятный звук. Открывали входную дверь.

Кто-то вошел в квартиру.

Эйвис сидела в голубых сумерках. Легонько покачиваясь в кресле. Малыш, засыпая, еще потягивал молоко из ее груди. Занавески, сомкнувшись, укрыли комнату от вечернего света, однако в жемчужном отблеске уличных фонарей Эйвис различала еще фигурки подвешенных к потолку игрушек, смотрела, как они колеблются, сталкиваясь друг с другом. Очертания животных, картонных мышек, птичек и лягушек растворялись в сгустившемся сумраке. Веселая окраска комнаты постепенно поглощалась глубокой синевой. Эйвис, прижав к себе теплого отяжелевшего младенца, уставилась в никуда.

Мысленными очами, очами своей мечты, Эйвис видела: она сидит у ложа Заха — Зах болен, он жалобно поглядывает на нее. Прохладные пальцы девушки пробежали по разгоряченному, покрытому потом лбу больного. Полное благодарности лицо Заха.

Эйвис знала, как выглядит Зах: Перкинс показывал ей фотографию. Старый снимок, где братья стояли рядом, каждый положил другому руку на плечо, маленькое, узкое тельце Заха прильнуло к старшему брату. Широкая, застенчивая, глуповатая усмешка. Эйвис знала, что Зах раньше принимал наркотики, у него бывали тяжелые приступы, слыхала она и о том, что младшенький обзавелся подружкой, которая не пришлась Оливеру по душе. В фантазиях Эйвис подружку уже посадили в тюрьму за убийство, к которому Зах, разумеется, был непричастен. Его оправдали на драматическом процессе (с Эйвис Бест в качестве главного свидетеля), и Зах рухнул без сознания в ее объятия.

Эйвис набрала побольше воздуха и медленно выпустила его из легких. Она тихонько покачивалась взад-вперед. Малыш обмяк, заснул у нее на руках. Шесть уже миновало — сейчас, вероятно, ближе к половине седьмого.

Малыш проспит по крайней мере час. «Можно сбегать вниз, — подумала Эйвис, — поглядеть, как там оба брата». Если малыш проснется и заплачет, она услышит, ведь окно останется открытым. Она не хотела брать с собой ребенка.

По ее расчетам выходило, что он уже должен вернуться. Оливер познакомит ее с Захом. Эйвис сварила куриный бульон с рисом, чтобы вылечить Заха от поноса. Надо разогреть обед им обоим. «Подумаешь, хлопоты», — скажет она. Оливер расскажет, что да как, тогда Эйвис объявит, что чересчур разволновалась, была не в состоянии заниматься той скучнющей книгой, которую ей навязали, поэтому она и сварила суп. Суп в пластиковой мисочке дожидался своего часа в кухне.

Эйвис выбралась из кресла-качалки, укрывая в объятиях свое дитя. Двинулась вперед в темноте, подныривая под висячие игрушки. Нащупала ограждение кроватки, уложила малыша посреди его игрушек-зверюшек. Вышла на цыпочках и плотно притворила дверь.

Помедлила с минутку в гостиной. Пустая комната, стул да сдвинутый журнальный столик, ничем не украшенные белые стены, обнаженная лампа под потолком. Сквозь распахнутое окно проникают возбужденные голоса. Бормочет толпа на улице, поспешные шаги стучат по мостовой, люди торопятся на карнавал. С минуту Эйвис стояла, размышляя. И решила окончательно: да, она спустится вниз. Непременно.

Зайдя в кухню, она прихватила свой суп.

Три часа тому назад, около половины четвертого (сразу после того как Оливер отправился на поиски Тиффани) Захари раскрыл красную сумку. Он проследил в окно, как Оливер направляется к 4-й Вест-стрит, и поспешил в ванную комнату Там, под ванной, был припрятан его красный мешок. Теперь он вытащил его и приказал себе: поторопись!

Он все время повторял: поторопись! Опустившись на колени перед красной матерчатой сумкой, Зах твердил: «Я должен действовать быстро» Но это оказалось не так легко. Ему ведь и впрямь сделалось дурно. Последствие наркотиков. Головокружение. Вспышки света перед глазами. Порой на периферии зрения мерещились какие-то чудовища. И ко всему прочему — понос. Все это помешало ему заняться красным мешком сразу же, как он пришел к Оливеру. Едва он успел повесить свой плащ, как его скрутил очередной приступ поноса, минимум на час приковав к унитазу. Потом, едва он засунул в мешок наряд Тиффани и вытащил нужную ему одежду, явился Оливер. Чуть было не застукал его, прежде чем Зах убрал сумку. Мог все испортить. Оливер так обрадовался, увидев Заха. Все жал ему руку, хлопал по спине. Зах уж думал, ему никогда не удастся выставить старину Олли за дверь.

Теперь Олли наконец убрался, но он может вернуться в любую минуту. До магазина, где работает Тиффани, всего десять минут ходу. Стало быть, у Заха нет и получаса на то, чтобы проделать все как надо.

«Надо торопиться», — подстегивал он себя. Опустился на колени перед красным мешком. Коснулся пальцами молнии-застежки. И все-таки опять замедлил движения. Его разум, словно огромный надувной шар, вялый, малоподвижный. Детали, подробности тянут его к земле, отягощают «Скорей, — повторял он, — скорей!» Но его отвлекало даже прикосновение холодных плиток кафеля сквозь дыры в продранных джинсах. Словно зачарованный, Зах уставился на коричневые пятнышки, украшавшие серебристую трубу канализации. Вонь, вырвавшаяся из его собственной задницы, жидкое дерьмо, содержавшееся во внутренностях. Все словно сквозь увеличительное стекло. Все скопилось в разуме — воздушном шарике, приковав его навеки к земле.

Но вот наконец-то он расстегнул сумку. И тут все то же. Мелочи, мелочи. Рубашка Тиффани, в которую он переоделся у Оливера. Ее свитер. Шарфик. Вещи, вещи, материальный мир. Вытащив, Зах отбросил их в сторону. Под всем — маска-череп. Шприц. Колбочка с кровью. Нож для разделки мяса. Автоматический кольт. Зах созерцал все эти вещи, такие грубые, такие реальные. Он почти не воспринимал их — слишком настоящие и потому бессмысленные.

Стоя на коленях, он начал покачиваться. Господи Иисусе! Прикрыв глаза, Захари воззвал к небесам с очередной просьбой о прощении. «Неужели я в самом деле так уж дурно поступил? — гадал он. — Нарушил слово, которое дал Иисусу, принял наркотики?» Неужели за это его преследуют дурнота, и ужас от того, что проспал, и расстройство желудка, и отяжелевший, малоподвижный ум? Ведь он всего-навсего пытался вернуть себе прежнее видение, вновь стать частью великого Узора, и, говоря по правде, будь у него сейчас под рукой еще одна порция, он бы закачал ее себе в вену не задумываясь. Прости меня, Господи, но я бы непременно так и сделал. Чтобы очиститься от хлама, вновь создать стройную систему. Стать свободным, как в прошлую ночь.

Зах озадаченно посмотрел на содержимое сумки. Прошлая ночь! Как прекрасно все вышло. Эти же самые вещи — тогда они казались красивыми. Нож, кровь в колбочке и револьвер с серебристой рукоятью, а теперь, перемешанные в беспорядке на дне красной сумки, они превратились в просто вещи, в безликое нечто, в дерьмо, запятнавшее канализационную трубу, в голубоватое пятнышко плесени на полу ближе к углу. Даже его собственные пальцы, тонкие пальцы… они утратили колдовство, утратили истину.

А прошлой ночью! Прошлой ночью, едва он ввел себе дозу… открылись зеницы! Тогда вещи перестали быть просто вещами. Каждая из них вплеталась в Узор вместе с другими, каждая должным образом соединялась со всем остальным. Как та чашка в настенном рисунке, каждый предмет превратился в центр паутины бытия, которая простиралась от него во вселенную. Зах — только часть великой сети. Все, к чему он прикасался, все, что он задевал хотя бы взглядом, высвобождалось из темницы собственного «я», соединялось с безграничным единством. Как мог он сделать что-то дурное? Он преисполнился ликования, преисполнился мудрости. Долгое, долгое мгновение он сливался с разумом Вечного Господа.

Во всяком случае, так ему казалось. В особенности в тот момент, когда он отрезал девушке голову.

Это было прекрасно, прекрасно. Он так красиво все обставил. Не то что сейчас, когда остались лишь воспоминания. Внутреннее знание покинуло Заха. Теперь он в состоянии вызвать лишь образ, детали, внешнюю обстановку. Все утро, всю середину дня он укрощал эти образы, пытался сохранить в неприкосновенности красоту самого события. Но вид ножа, револьвера, пробирки с кровью, хранившихся в красном мешке, оживили в его сознании все подробности. Зах прикрыл глаза, потряс головой, надеясь, что мысли прояснятся. Пришлось напомнить себе — заставить вновь увидеть, — как это было прекрасно.

Девушка, такая красивая девушка. Привязана к кровати. Старая кровать маленького Заха. Она извивалась, билась, когда он приблизился к ней. Белоснежные члены напряглись, глаза широко раскрылись, в них — ужас, более чувственный, чем половой акт. Там, в коттедже, в навеки чужом доме, так и не ставшем для него родным, в насквозь пропахшем присутствием старухи-бабушки, покинутостью, одиночеством, там, в его прежней комнате, на его кровати — женщина. Зах видел поверх нее и сквозь нее, он видел ИСТИНУ, сокрытую в ЖЕНЩИНЕ, он видел ЖЕНЩИНУ и ЖЕРТВУ. Она молила о сострадании. «Сжалься, Бога ради, сжалься». Она плакала, точно так же, как частенько плакал сам Зах на этой же кровати. Ему казалось, что он смотрит на самого себя, в этом заключалась часть Смысла. Он смотрел на свое «я» из прошлого, которое вечно стояло рядом с ним. И он воткнул ей в горло огромный нож, медленно, совсем медленно, с радостным удовлетворением ребенка, разбирающего на части игрушку. Словно электрический удар пронзил его руку, словно блеснула молния, оргазмом сотрясшая тело девушки, высвободившая бурлящую кровь, лишившая внятности ее крики, превратившая последний вопль в хрип, в резкий свист воздуха, вырывавшегося из разрезанной гортани. Захари слышал, как бьется ее пульс, ударяет в лезвие, по рукояти ножа передается ему, ее жизнь переходит в его, ЕДИНАЯ ЖИЗНЬ. Мужчина в своем Величии соединяется с Женщиной, ее Жертва становится его Мученичеством. Зах превратился в собственного отца, сплющившего личико сына о шершавую доску стола, голая попка мальчишки оттопырилась, точно зад гулящей девки. Медная линейка вновь и вновь с хлюпаньем вонзается в плоть, лицо мамочки бледнеет, идет от волнения пятнами… ВСЕ ЕДИНО. И то и это, прошлое и настоящее, все и каждый. Захари отчетливо различал все связи. Он наклонился, прижав губы к уху умирающей девушки, она уже билась в конвульсиях, глаза остекленели. Он нагнулся к ней, зная, что она сумеет его понять, сумеет принять великую тайну, и бесшумно шепнул ей в ухо: «Это он сломал машинку».

Девушка пусто уставилась на него. Безжизненное тело, безжизненные глаза.

Зах залился слезами. Упал на четвереньки, уткнувшись в красную сумку. И тут его осенило. Ну конечно же. Ее глаза. Глаза. Он наказан за то, что нарушил обещание, данное Богу, а ведь он всего-навсего старался достичь единства с Вечностью. Иисус лишил его воспоминаний о том, как прекрасно все свершилось, оставив ему лишь ужас, лишь эти пустые глаза. Какое одиночество испытал Зах, заглянув в их стеклянную глубину! Одиночество и ярость. И тогда он, набросившись на свою жертву, зверски искромсал ее тело. Он проклинал ее, словно безумный, наносил удары, что-то кричал. Зажав волосы окровавленной рукой, отрубил голову… ох, и правда, со стороны это выглядело мерзко.

«Ну ладно, мне и впрямь очень жаль», — вяло подумал Зах. Из его груди вырвалось последнее, сотрясшее все тело рыдание. Он опустил голову. «Я же сказал, мне очень жаль, о’кей?» Один лишь разик нарушил свое слово. Нельзя же вечно терзать за один-то раз.

Прошло еще несколько минут, прежде чем он полностью овладел собой. Сделал несколько коротких вздохов, расправил грудь, насухо вытер лицо обеими ладонями, решительно сжал губы. Бог закрывает дверь, но форточку он оставляет открытой. Ведь так? А теперь за работу.

Зах постарался двигаться с деловитой четкостью. Прежде всего убрал револьвер. Запихал его себе в карман, прикрыл сверху подолом разноцветной рубашки. Затем извлек колбочку с кровью. Он добыл кровь с помощью шприца из обезглавленного трупа. Теперь Зах вынул также и шприц, перекачал в него кровь. Каждое движение руки в свете обнаженного пузыря под потолком бросало на стену причудливые тени.

Зах поднялся на ноги, прошел в гостиную, держа на отлете напоенный кровью шприц. Он не стал включать лампу, поскольку отчетливо различал все предметы. Быстро, уверенно обошел сталагмиты книг. Подобрался к шкафу, стоявшему у окна в угасающем вечернем свете. Наверху шкафа примостились две небольшие стопки книг и портрет Уитмена посредине. Только Уитмен засвидетельствует, что Зах отворял верхний ящик в шкафу, принадлежавшем его брату.

Ящик для белья. Зах посмотрел внутрь, держа шприц наготове. Там лежали аккуратно уложенные плавки, рядом попарно вдетые друг в друга носки, красные и белые пояса, пара маек. Вещи заполонили мозг Заха. «Слишком все аккуратно», — подумал он. Прибрано, приглажено — постаралась какая-то из крошек Олли. От одной этой мысли Зах затрясся, желудок напрягся, по коже побежали мурашки. Он простоял с минуту, неподвижно глядя перед собой, потом левой рукой яростно задвинул ящик. Сморгнул. Нельзя погружаться в детали. Зах приказал себе отворить следующий ящик.

Здесь лежали свитера. Именно это ему и нужно. Он вытащил один из объемистых теплых свитеров, которые бабушка так любила вязать для Олли. Опустился на колени, прижал свитер к полу двумя косыми стопками книг. Очень осторожно направил кончик шприца на рукав. Надавил большим пальцем, следя, как пропитывается шерсть кровью убитой девушки. «Страшно, — заторможенно думал он. — Все это слишком страшно». Тупо уставился на расползавшееся по рукаву свитера пятно…

Вскоре Зах опомнился. «Осторожнее. Не переборщи», — предупредил он себя. Остановил кровь, струившуюся из иглы. Достаточно. Именно так. Выглядит — не придерешься. Как будто Оливер испачкался и сам того не заметил. Поднявшись на ноги, Зах небрежно запихал свитер в угол ящика, оставив ящик чуть приоткрытым, что сразу бросится в глаза опытным сыщикам.

Он постарался добиться такого же естественного впечатления и с большим ножом. Тот самый нож, которым он обезглавил свою жертву. Его Зах тоже принес в красной сумке, завернув в праздничную упаковку. С вечера он тщательно отмыл лезвие, но не слишком усердствовал. Удалил отпечатки своих пальцев, но сохранил крохотные следы крови и ткани. Пусть копы обнаружат это и отправят на экспертизу. Теперь Зах отнес нож в кухню, осторожно развернул, прикасаясь руками только к целлофановой обертке. Бросил нож в сушилку, посреди груды отмытой посуды. Смотрится так, словно Оливер принес нож домой и вымыл его, но сделал это недостаточно тщательно.

«Похоже на притчи Христовы», — отметил про себя Зах, пристраивая нож. Всегда надо что-то оставить и воображению. Пусть копы сами сделают свои открытия, сами придут к нужному выводу. Они почувствуют себя соучастниками драмы, восстанавливая мысленно всю цепочку событий. Все случившееся оживет перед их глазами — так им легче будет поверить, что Зах невиновен. Сами не понимая, как это случилось, они догадаются: Оливер! Внезапное радостное потрясение открытия: это Оливер, с начала и до конца.

Зах громко пукнул. Желудок понемногу успокаивался. Он поморгал, восстанавливая ясность мыслей. Смял в руках целлофановую обертку и, пятясь, выбрался из кухни. Оглядел с порога сушилку-декорацию. Все ли в порядке? Голова ничего не соображает. Зах, не доверяя своим чувствам, поймал себя вдруг на том, что пристально изучает лучистую капельку воды на краю раковины. Нужно сосредоточиться. Отвернулся. Обвел взглядом все помещение. Серая пыль. Расплывчатые очертания книжных колоннад и руин. Облизав губы, Зах слегка усмехнулся. Квартира — вылитый Олли. Он даже засмеялся негромко. Оливер, Оливер! Только брат всегда выручал его. И тогда, когда мама умерла. И тогда, когда папа их бросил. Когда его вышибли из колледжа. Когда он едва не умер от наркотиков в христианском прибежище в Пенсильвании. И той ночью — той ночью, когда он накачался по горло и валялся там, в коттедже… Оливер. Так много всего связано с ним. Он почувствовал, как поднимается изнутри волна нежности к старшему брату.

«Как все это странно», — подумал Зах. Вернувшись в ванную, он снова склонился над красной сумкой. Да-да, это просто ужасно. Оливер и он. Столько прожито вместе, столько пройдено. Даже обидно, что они уже вовсе не молоды. В сознании Заха всегда оставалось местечко, где Олли и он по-прежнему малыши, ребятишки, жившие в домике на Лонг-Айленде, с папочкой и мамочкой, все вместе. Зах коснулся коленями кафельного пола, запаковывая свой мешок. Убрал шприц и целлофановую обертку. Схоронил маску-череп под одежками Тиффани. Просто ужасно, что Олли уже стукнуло тридцать один и волосы у него на лбу редеют. Ему самому до сих пор казалось странным, что приходится бриться по утрам. А порой его удивляли эти разговоры, эти взрослые, совершенно взрослые дискуссии. На темы политики, искусства, религии. Зах говорит что-то вроде: «Душа может оказаться особого рода излучением, исходящим от тела, она переживает его смерть, как газ переживает гибель элементов, из которых он сложился». Тогда Олли, заламывая руки, вопит: «Заблуждение, иллюзия! Самосознание — это та точка, в которой электрофункция мозга уже не в состоянии ощутить саму себя!» И тут посреди спора Зах слышал внезапно, как орут друг на друга братья, старший и младший: «Сам ты! — Нет, ты! — Нет, ты, сам дурак!» Они продолжали разговор, начатый в детстве. В этом вся суть. Ничего не изменилось в их отношениях.

Зах медленно застегнул молнию на сумке. Шея искривлена, голова отяжелела. С трудом перевел дыхание. Ох, он и вправду устал. Руки точно свинцом налиты. Веки слипаются. Ну, ладно. Дело уже сделано. Поднапрягшись, он запихнул красную сумку под кухонную раковину, поднялся на ноги и распрямился. Снова прошел в комнату.

Легонько застонав, Зах обрушился на матрас. Уставился в потолок, где бегали серые тени. Скоро вернется Олли. В любой момент. И тогда останется только ждать. Ждать, пока наступит час зверя. Замечательно. Замечательно, замечательно! Зах прикрыл глаза, скрестил руки на щуплой груди. Откинулся на спину, свесив ступни с постели, чтобы не замарать кроссовками простыню. Ничего не изменилось, в самом деле, ничего. Не открывая глаз, Зах начал думать о Тиффани. Представил ее здесь, рядом с собой. Обнаженная. Насела на него, обхватив мускулистыми ногами, коленями пригвоздила к постели его раскинутые руки. Опускается к нему. «Он трахал меня, Зах. В ту ночь, когда ты был в больнице. — Ласковый ротик извергает на него эти слова. — Я точно расплавленный воск. Он так сильно вошел в меня. Я кричала, кричала. Он такой большой, я едва приняла». Джинсы Заха понемногу набухают. Он дышит все тяжелее. Олли и Тиффани. Он видел их перед собой. Тиффани перегнулась через стол, подставляет обнаженную задницу, Оливер прилип к ней сзади, работает бедрами. Из глаз младшего брата хлынули слезы. Потекли, холодные, неприятные, вкось, к вискам, намочили подушку у него под головой. Джинсы чуть не лопаются, такая сильная эрекция.

Потом Тиффани попыталась выкручиваться, будто бы она все выдумала. «Ведь именно это я должна делать? — Она прикидывалась, будто это — лишь часть той игры, которую они вели вдвоем, часть его Мученичества. — Ты же сам велел мне говорить тебе подобные вещи. Ведь ты этого хотел, не так ли?» Однако Зах с самого начала догадался: это — правда. Они провели вместе ту ночь, когда он валялся в больнице. Он воображал, как непристойно вращаются бедра Оливера, покуда его петушок проникает внутрь Тиффани и выскальзывает из нее. Ему казалось, что он подглядывает за ними из потайного убежища. Из глубокой тьмы, издалека…

Слезы высохли. Эрекция спала. Зах съежился, все глубже и глубже погружаясь во тьму. Уличный шум за окном отдалился. Он притаился во мраке кладовки, в своем секретном кабинетике, прилип к рыбьему глазу вделанной в дверь линзы, нацелил камеру.

«Ты что, всерьез? — широко распахнула глаза Тиффани. — Это же шантаж. Зах, это нехорошо. Нельзя, Зах!»

«Послушай, Тиффани, ты смотришь на какой-нибудь поступок и видишь только этот поступок, — терпеливо принялся объяснять он. — Однако Богу символика поступка гораздо важнее, чем сам поступок. Иначе Христос не иссушил бы смоковницу и не стал бы изгонять торгующих из храма. Ты вот говоришь: „Шантаж“, — значит, ты оперируешь не на таком уровне, чтобы постичь притчу. Притчу моей жизни и нашей жизни. Я имею в виду: сколько мы говорили, что бабушка управляет нами с помощью денег, а когда она умрет, она передаст все деньги в распоряжение Оливера, и ты знаешь — это все не просто так, это символизирует нашу зависимость от мамоны, от мира. Поняла? Чтобы освободиться от рабства, необходим акт самопожертвования, которое искупит грех».

«Зах, Зах, милый, пожалуйста, не надо больше говорить о мученичестве, я все равно, все равно не понимаю…»

«Эй! У кого астральный уровень выше — у тебя или у меня?»

«Но право же… шантаж. Разве можно кого-то шантажировать? И кого?»

«Нашего приятеля Фернандо Вудлауна».

«Того законника? Но он так мило обошелся с нами. Когда ты фотографировал его для журнала, он держался так любезно, даже сводил нас пообедать и все такое…»

«Он замечательный человек. Он хочет стать губернатором, и у него полно денег. А еще он хочет тебя».

«Зах! Я же не стану… не стану спать с ним!»

«А почему бы и нет? Ты же спала с Олли».

Тут Тиффани притихла. Нахмурилась, глаза заблестели от слез. Медленным, ласковым, убедительно-ритмичным голосом, который Зах так часто пускал в ход в спорах с Тиффани, он принялся объяснять. Символику. Идею. Концепцию Мученичества: смерть, из которой возродится жизнь. На этот раз свершится мученичество Тиффани — так он сказал. Это искупит грех, который она совершила против плоти Заха, против его тела, в котором, согласно духовному видению Заха, содержится ВСЕ. Символически все, разумеется. И ведь Тиффани сказала, ей очень жаль, что она причинила ему боль, верно? Вот и хорошо, когда все будет позади, она сумеет понять. И ей уже не будет стыдно или больно.

И все же, даже когда она кивнула, соглашаясь, — Зах знал, что она согласится, Тиффани все от него принимала — слезы по-прежнему струились по ее лицу.

«Откуда ты знаешь, что он — что он со мной?..»

«Вудлаун? О, будь спокойна. Он тебя хочет. Он сам мне сказал. К тому же, — пожав плечами, добавил Зах, — он же политикан из Нью-Йорка — такой трахнет все, что подвернется».

Морщина на лбу Тиффани прорезалась глубже, розовые щеки стали совсем мокрыми от слез. Упершись кулаками в бедра, она тоже топнула ногой. Ее личико преобразилось, стало младенческим. Плачущее дитя. Оливер обидел ее, украл солдатиков. Оливер украл солдатиков, а никто не верит. «Будет верещать, — прикрикнул папа, — ноешь, точно девчонка». Оливер смеется, выглядывает из-за отца, дразнит Тиффани, а она ревет, ведь она и вправду — девочка.

Зах резко открыл глаза, сел на кровати; сердце колотится. В комнате почти темно. Темнота свивается клубами вокруг него. Снаружи проникает шум. Из-за окна, с улицы доносятся голоса. Здесь уже побывала полиция? Господи! Который час? Неужто он снова проспал? Куда, к черту, запропал Оливер? Заха тошнило, сумрак кружился, кружился вокруг него, водил хоровод.

— Ты проснулся?

— А! — вскрикнул Зах, откликаясь на голос тени. Обернувшись, едва разглядел призрачную фигурку.

— Извини. — Женский голос, тоненький, но добрый, теплый. — Я тебя разбудила, да?

Щелкнул выключатель. Вспыхнул торшер, произраставший, словно деревце, посреди книжных завалов. Зах замигал, укрываясь от внезапного яркого света. Постепенно движение в комнате улеглось.

— Который час? — жалобно спросил он.

— Полседьмого, наверное. Я старалась не шуметь. Я вовсе не хотела тебя будить. Извини, пожалуйста.

— Нет, нет, все в порядке, — Зах поднес руку к лицу, помассировал лоб. Оливер! — Где Олли? Он вернулся?

— Нет. Я-то думала, он давно пришел… Спустилась сюда посмотреть, не пора ли вам, ребята, пообедать.

— Пообедать? — пробормотал Зах, уставившись в пол.

— Олли говорил, у тебя расстройство, так что я сварила бульон с рисом.

Сердце уже стучало потише. Зах пригладил коротко остриженные волосы. Комната больше не вертится. Зах мог оглядеться, разобраться, что к чему. Вон шкаф. Дальше — кухня. Повсюду книги. Половина седьмого. «Еще есть время», — подумал он. Полно времени.

Наконец, протяжно вздохнув, он повернулся и поглядел на девушку. Она остановилась посреди комнаты. Невысокая, маленькое миленькое личико. Огромные очки в четырехугольной оправе. Над ушами свисают кудряшки светлых, неопределенного цвета волос. Тоненькая, легкая фигурка в джинсах и белом свитере. Она…

Дыхание пресеклось. Зах уставился на нее. Приоткрыл рот…

Она взяла свитер!

Свитер Олли, тот самый, который Зах пропитал кровью жертвы. Очередной сон? Девушка перебросила его через согнутый локоть, другой рукой расправила запятнанный рукав. Она глядела на Заха, но в то же время механически оттирала пятно, зажав его между большим и указательным пальцами.

Зах покачал головой. Конечно же, это сон. Просто он еще не проснулся.

Но тут девушка улыбнулась ему приятной естественной улыбкой.

— Привет, — произнесла она. — Кстати говоря, меня зовут Эйвис Бест. Я живу наверху. Не мешало бы тут навести порядок.

«Кто угодно мог войти», — подумала Нэн.

Она метнулась к кровати, встала на четвереньки и, дотянувшись из-под полога до выключателя, рванула его вниз. Комната, ее комната погрузилась в угрюмые вечерние сумерки.

Она слышала, как тихонько переговариваются в прихожей новоприбывшие. «Привратник уже обнаружил разбитое стекло, — пронеслось у нее в голове. — Проверил ключи и установил, какого именно не хватает. Теперь он поднялся сюда, чтобы обшарить квартиру Или вызвал по телефону полицию. Кто там, у двери?»

В холле вспыхнул свет. Нэнси, скатившись с кровати, отбежала подальше от двери. Прислушалась к шагам. Идут по коридору, направляются к ней. Не оставила ли она там следов? Может быть, что-то задела, не положила на место. В ванной напарено — они наверняка заметят. Нэнси глянула в другой угол затемненной комнаты, туда, где играла на ветру кружевная занавеска. Снаружи пожарная лестница. Алебастровый карниз с горгульями. Можно вылезти из окна, попытаться бежать…

Нэнси заколебалась. А что, если это мама? Может быть, она снова увидит свою мать? Оглянулась через плечо на кладовку: дверь приоткрыта. Попятилась, вошла в крохотное помещение. Слегка прикрыла за собой дверь, оставляя щель, чтобы все видеть и слышать. Погрузилась с головой в обволакивающий сумрак; вокруг — легкие, мягкие платья, запах талька, долгоживущий аромат духов. Нэн затаила дыхание. Шаги приближаются. Резко щелкают по деревянному полу женские каблучки. Тяжелая, приглушенная мужская поступь.

Мужской голос прямо за дверью:

— Не надо, Нора. Не входи туда. Не надо себя терзать.

Нэнси прикрыла рот рукой. Нора. Так зовут ее мать.

Женский голос. Осевший, измученный:

— Оставь меня, Том. Оставь меня с ней — ненадолго.

Нэнси не тронулась с места. «Они думают, я умерла», — поняла она. Она различала горе в их печальных, усталых голосах. Они оплакивают Нэн. Они поверили, что она умерла. Может, я и вправду… Легонько кружится голова. Подхватывает, уносит течение Может, я и вправду умерла.

Женщина вошла в комнату. Притворила за собой дверь. Свет включать не стала. Секундой спустя она прошла внутрь комнаты, и Нэнси смогла, хоть и смутно, разглядеть ее. Сморгнула, пытаясь совладать с собой. Прильнула к дверной щели.

Женщина медленно кружила по комнате. Сперва приблизилась к шкафу. Заглянула в зеркало. Подняла, руку, коснулась холодного стекла, легонько пробежала пальцами по фотографиям, закрепленным под рамой зеркала. В темноте Нэнси едва угадывала ее внешний облик. Невысокая, пухлая. Круглая головка. Длинная юбка. Подол зашелестел, когда она двинулась прочь от зеркала.

Нэнси обеими руками зажала себе рот. Она плакала. Мамочка!

Женщина подошла к кровати. Постояла в изножье, глядя вниз, на кружевное покрывало, перину под ним. Наклонившись, погладила постель. Осторожно коснулась ножки кровати, медленно, ласкающе провела пальцами по теплому дереву. Миновала дверь в кладовку, почти вплотную приблизившись к Нэн. Нэнси изо всех сил зажимала себе рот. Она плакала так, что все тело сотрясалось от рыданий. Женщина в темной комнате присела на край кровати. «Мамочка, мамочка! Прости!» — мысленно повторяла Нэн.

Нэнси едва могла думать из-за слез и внезапно нахлынувших образов-воспоминаний. Были ли то и в самом деле воспоминания? Обрывки впечатлений, произнесенных и услышанных фраз мелькали и угасали краткой вспышкой, сталкивались, смешивались друг с другом. Она увидела собственное лицо, искаженное обидой. Мама глядит на нее горестно, уязвленно. Детское лицо. Мама сидит на краю кровати. Ее облик, ее надежная тяжесть на краешке кровати. Пустой коридор. Пугающий сумрак. «Твой папа ушел, твой папа упал». Мама поет колыбельную песенку. «Он упал…» И лицо, точно такое, как теперь, искажается от ярости. «Нечего беспокоиться о моих приятелях, ма. Поздновато тебе решать, с кем я буду водиться».

«Твой папа у-пал…»

Женщина, сидевшая в темноте на краешке кровати, начала петь. Тихо-тихонько. Нэнси сперва даже не поверила, что это происходит в действительности, а не в каком-то из смутных видений, протекавших в ее мозгу. Нет, нет, на самом деле, тихонько, хрипловатым шепотом, поглаживая покрывало, мать пела:

— Баю-бай… баю-бай, моя малютка, засыпай… добрый ангел вновь и вновь… шлет тебе…

Но, едва произнеся «тебе», женщина запнулась. Ласковая ладонь соскользнула с покрывала, метнулась к лицу. Мать наклонила голову.

— Господи, — пробормотала она, хриплым от слез голосом. — Господи, не надо. Не надо. Моя девочка, маленькая моя…

Нэнси не выдержала. У нее вырвалось ответное рыдание. Женщина, сидевшая на кровати, чуть слышно вскрикнула и обернулась. Спеша утешить ее, Нэнси выбежала из кладовой.

— Ма! — позвала она.

Сперва женщина на кровати не откликнулась. Нэнси слышала ее резкое дыхание, видела, как она хватается рукой за груда, однако женщина не произносила ни слова.

— Ма! — попыталась вновь позвать Нэнси, но слезы заглушали ее голос.

— Кто здесь? Кто?

— Это я, — дрогнувшим голосом пробормотала Нэн. — Это я. Со мной все в порядке. Я дома.

— Господи! — Женщина медленно поднялась с кровати, теперь уже обе руки прижаты к груди. — Господи Иисусе.

— Мамочка, мне плохо, — донесся до Нэн издалека собственный голос. Она так нуждалась в материнской любви! Обеими руками она потянулась к пожилой даме. — Мне очень плохо, мамочка. Я не знаю, что произошло со мной. Если бы ты могла помочь. Если бы ты позволила мне остаться, я не знаю, остаться хоть ненадолго. Поговори со мной. Поговори со мной, если можешь, мама!

— Кто ты? — прошептала женщина из полумрака. Отпрянув от Нэн, она попятилась вдоль кровати к стене. — Ответь. Кто ты такая?

— Это я. Я в порядке. Это я. — Нэнси, протягивая руки, снова шагнула к ней.

Женщина издала какой-то невнятный звук, то ли слабый вскрик угасающей надежды, то ли стон боли, не разобрать. Добравшись до изголовья кровати, она оказалась зажата углом стола. Часы у нее за спиной отсвечивали красным. Женщина протянула слабую, трепещущую ладонь к маленькому ночнику на тумбочке.

Нэнси, плача, продолжала надвигаться на нее. Руки простерты вперед. Разум мечется, выхватывая, путая воспоминания, обрывки слов:

«…Твой папа упал…»

«…Я должна была быть на ее месте…»

«…Вы не Нэнси Кинсед…»

Шаг за шагом она продвигалась в сторону укрывшейся в полумраке женщины.

— Пожалуйста, — шептала она, — мне так плохо. Помогите. Я не знаю, куда мне идти. У меня больше никого нет. Простите. Пожалуйста. — Рыдания душили ее.

— Кто? — Женщина наконец нащупала выключатель ночника. — Господи. Господи, не надо.

— Мама!

Вспыхнул свет. Бледно-желтое пятно расползлось от тумбочки во все стороны. Две женщины застыли в масляном круге света, старшая прижалась к стене, младшая протянула к ней руки. Нэнси видела изможденное лицо пожилой женщины, запавший рот, втянутые щеки, серые испуганные глаза. Она знала это лицо. Она помнила его. Фотография в ее бумажнике. И все же, в ту минуту, когда ее руки почти коснулись матери, Нэнси заколебалась. Она почувствовала, как ее вновь подхватывает, кружит течение. Отрывает, уносит прочь, она — космонавт, покинувший корабль, пуповина порвалась, кружит вихрь, затягивает бездонная, бескрайняя чернота. Нэнси едва не лишилась чувств. Еще шаг. Ее пальцы гладят теплую щеку женщины.

Женщина яростно рванулась прочь, руки взметнулись, защищая лицо, резко отбросили ладонь девушки. Блеклые глаза расширились от ужаса.

— Это ты!

Нэнси пыталась воззвать к ней, но голос замирал, разум кружился в нелепом хороводе.

— Ты! — Старческие пальцы изогнулись, точно когти, руки хищно взметнулись над головой. — Это ты… убийца!

Нэнси почти беззвучно прошептала:

— Мама!

— Убийца! — завопила женщина. — Что ты наделала! Ты! Все вы! Убийцы! — Она слепо выбросила вперед сперва одну руку, затем другую, отталкивая Нэнси прочь. — Убийца! Убийца!

Нэнси отшатнулась, прикрываясь руками, испугавшись ненависти, исказившей немолодое лицо.

— Убийца! — Женщина налетела на нее, прижимая к стене.

— Нора! Господи! — Вот и мужские шаги. Кто-то бежит по коридору. Бежит к двери.

Женщина снова шагнула вперед, и Нэнси в последний раз отступила. Глаза пожилой женщины раскалились добела, рот искривился.

— Убийца!

Дверь распахнулась.

Нэнси завопила. Она уже всем телом прижималась к стене, кружевная занавеска, играя на ветру, хлестала ее по лицу. Зажав ладонями уши, Нэн и сама не слышала, как кричит:

— Мама! Мама! Мама!

— Ты только посмотри на этот свитер, — пробормотала Эйвис, передергивая плечами. Она всегда нервничала, когда знакомилась с мужчиной. — Я тут просто… я не хотела тебя будить. Я живу этажом выше. Оливер попросил меня зайти, посмотреть, все ли у тебя в порядке, — я только прошлась по комнате, соображая, надо ли мне остаться, и тут вижу… уж этот твой глупый, глу-у-упый братец… — Голосом она подражала домохозяйке из Огайо, попавшей в телестудию. — Он ведь не может продержаться и десяти минут, чтоб не намусорить. Да, сэр. Честное слово, не далее как сегодня утром я все тут убрала. Я хотела ему помочь, потому что… ну, он должен был уйти, и вот я возвращаюсь и что же вижу: в ящике со свитерами все перекручено, а этот, уж не знаю, что он с ним делал, в каких-то пятнах, где он только и нашел такую грязь…

«Господи, — пыталась она остановить себя, — хватит тебе болтать. Он же примет тебя за идиотку».

Зах замигал, наблюдая за ней с матраса. Он кивал в такт ее словам, но сам ничего не говорил. Выглядел он так, словно ему кирпич на голову свалился. Эйвис исподтишка заглядывала в его умные темные глаза. Молчание все больше нервировало ее.

— Хоть бы он научился следить за своей одеждой, — вновь заговорила она. — Ведь Олли вовсе не богат… Я думаю, этот свитер связала для него ваша бабушка, такой красивый, она замечательно рукодельничает, ведь правда? Я его заберу и простирну на ночь, но, мне кажется, манжеты пора перевязать. Надо спросить, осталась ли у бабушки такая шерсть, я бы справилась. Не знаю, право. — Эйвис пожала плечами, понимая, что пора остановиться. — Как видишь, я довольно навязчива.

Зах еще мгновение кивал ей, наконец он улыбнулся — точно солнышко просияло. Та же широкая мальчишеская усмешка, что и на фотографии. Теперь он казался маленьким заблудившимся мальчиком, жалким, точно бездомный сирота. «Донди, — припомнила Эйвис. — Подходящая роль для Дэвида Кори». Нелепая лоскутная рубаха и продранные на коленках джинсы довершали впечатление.

— Итак… — продолжала Эйвис, не выдержав долгого молчания.

— Ты такая славная, — забулькал Зах. — Подумать только. Все переделала. Ты чересчур хороша для Олли, можешь мне поверить.

— Чересчур, чересчур, — весело подхватила Эйвис, закатывая глаза. Она раскраснелась, почувствовала облегчение. Зах знай себе кивал головой вверх-вниз, глупенький, точно новорожденный щенок. Уставился на свитер в ее руках, будто боится поднять глаза и встретиться с ней взглядом. «Об этом парне надо хорошенько позаботиться, — отметила в уме Эйвис. — Я же прирожденная кормилица, не так ли?»

— Раз уж мы заговорили о том, какая я славная…

Зах рассмеялся.

— Да-а? — протянул он.

— Я сварила тебе суп. Настоящий куриный бульон, как у еврейской мамочки. С ррисом, кррошка! Оливер сказал, ты плохо себя чувствуешь, и я… я тебе подогрею, ладно?

— Нет! Нет! — Зах присел на край матраса, обхватил руками колени. Болезненно сморщился. — Это очень мило с твоей стороны, очень, очень мило. Но, видишь ли — я вегетарианец.

— Ах! — вскрикнула Эйвис.

— Ну да, да. Все в порядке.

— Ничего не в порядке, черт побери. Ведь я же знала! — Эйвис с размаху треснула себя ладонью по лбу. — Оливер наверняка мне рассказывал, а я все перепутала. Черт побери! Вот тебе и еврейская мамочка.

— Правда, все в порядке. Послушай, — пробормотал Зах, отталкиваясь от матраса и поднимаясь на ноги. — Послушай, дело в том, что, — тут он вытянул обе ладони перед собой и принялся мять ими воздух, точно нащупывая мысль, — Олли вот-вот вернется…

— Знаешь, что я сделаю? — осенило Эйвис. — Я тебе поджарю вегетарианский омлет. У Олли всегда найдется все, что нужно для омлета.

— Послушай…

— Нет, нет, все в порядке. — Мысленно она уже прикидывала, что ей необходимо. Стручковый перец. Грибы. Сыр. Сыр у Олли не переводится. А лук вовсе не нужен, поскольку Зах мается желудком. Сосредоточенно размышляя, Эйвис решилась наконец выпустить из рук свитер. Задрапировала им томик Катулла, громоздившийся на вершине книжной колонны.

Захари шагнул к ней, вытянув руки, точно пытаясь удержать девушку.

— Слишком много хлопот. — Он споткнулся о невысокую пачку дешевых детективов.

Эйвис двинулась прочь. Умело перешагивая через книги, направилась в кухню. Омлет уже обретал свой облик в ее воображении.

— Ты смеешься? — весело откликнулась она. — Нельзя просто так стать еврейской мамашей, коли уродилась пресвитерианкой из Кливленда. Я потихоньку коплю денежки, — она подошла к холодильнику, продолжая говорить через плечо, — соберу достаточно и сделаю заказ — мне вышлют линялое платье в цветочек, накладную грудь и букли серо-стального цвета. Мне приходится пока практиковаться на Олли и моем… — «Моем малыше», хотела она сказать. Эйвис любила пошутить насчет своего младенца, но тут она почему-то остановилась. Сама не поняла, что заставило ее промолчать.

Она распахнула дверцу холодильника. Наклонилась, заглядывая вовнутрь, осознавая, что выставляет перед взором Заха свой обтянутый джинсами зад. Что ж, она неплохо поработала над фигурой после рождения ребенка, есть на что посмотреть. Повытаскивала пластиковые упаковки со стручковым перцем и грибами. Выпрямившись, обернулась к Заху, зажав обе упаковки в руке.

Она увидела, что Зах склонился над белым пуловером, который она небрежно бросила поверх стопки книг. Обеими руками приподнял замаранный рукав. Похоже, изучает пятно. Когда Эйвис обернулась, юноша быстро глянул на нее и вновь расплылся в широченной улыбке.

— Послушай, я правда не голоден, — заговорил он, — все дело в том, что…

— Ну уж извини. Ты обязан поесть. Иначе я прекращу свое существование. Женщина живет лишь тем, что кормит мужчину. Так написано в «Сайнс таймс» и прочих ученых изданиях. — Эйвис подошла к столу и, плюхнув на него пакетики с вегетарианской снедью, покачала головой. Как же это так устроено, что малый, вроде Рэнделла, способен заколотить жену насмерть, если она собственноручно не выжмет ему апельсиновый сок, а эти Перкинсы, всем своим видом взывающие к материнской ласке…

— Ведь ты же весь день плохо себя чувствовал, — услышала она собственный голос. Говорит с легким раздражением. Отыскала в глубине сушилки доску. — Тебе понадобятся силы, если придется иметь дело с полицией и… — «Уф!» — рассердилась она на себя. Пристроила доску на столик рядом с овощами. Дура, дура, вот дура, Оглянулась на Заха через плечо. — Извини. Ты, наверное, не хочешь обсуждать эту проблему. Я просто… эй, не трогай!

Оказывается, Зах уже поднял лежавший на книгах свитер и направился к шкафу. Запихивает свитер обратно в ящик.

— Оставь как есть, слышишь? — потребовала Эйвис. — Это придется стирать вручную.

Зах не обращал на ее слова никакого внимания. Вдвинул ящик, оставив небольшую щель, точно так, как было перед ее приходом. Обернулся к Эйвис, растерянно почесывая затылок.

— Э… — как тебя — Эйвис? Понимаешь, все дело в том…

— Угу? — Эйвис автоматически принялась вновь за работу. Взялась за пакетик с перцем. Распутывает тонкую проволочку.

— Дело в том, что Оливер может вернуться в любую минуту, — произнес Зах у нее за спиной. — Мне надо… мне надо поговорить с ним с глазу на глаз, понимаешь?

— Ну конечно, конечно, — подхватила Эйвис. — Разумеется. Я уберусь отсюда, как только он придет. — Запустила руку в пакет. Раскрыла первый стручок, за ним второй. — Мне в любом случае пора, а то мой… в общем, у меня еще полно дел. — Снова она не обмолвилась насчет младенца. Почему бы это, а, фрейдисты? Ясное дело, она и сама догадывалась: если с самого начала признаться парню, что у тебя есть ребенок, глазки у него вроде как потускнеют, верно? Выдавит из себя жалкую усмешку. Типа того, как бы это, никого не обижая, отвалить. Эйвис тоже имеет право помечтать, как все люди, разве нет? Пофлиртовать хотя бы мысленно. Она крепко стиснула губы, терзая один перечный стручок за другим. Можно подумать, она способна завести новый роман в ближайшее тысячелетие, не говоря уж о романе с эдаким «трудным подростком» с собственной девчонкой, со склонностью к наркотикам и полицией на хвосте впридачу, и потом она ведь на самом деле влюблена в его старшего брата. Поручи новейшему компьютеру поиск, он и то не сумеет подобрать для нее лучшего партнера.

«Девица со склонностью к мазохизму ищет эмоционального калеку для терзаний, взаимной зависимости и прогулок под луной…»

Какой крепкий стручок. Эйвис все же сумела раскрыть его и отложила на доску. «Нож! — спохватилась она. — Ножик-ножик-нож». Выдвинула ящик со столовыми приборами.

Позади послышались шаги Заха, обрушилась еще одна пачка книг. Он хотел было что-то сказать, но тут же запнулся. Эйвис опять услышала свой тоненький голосок в тишине:

— Как здорово, что вы, ребята, настолько дружны, то есть ты и Олли. Можете обо всем поговорить, даже если случится беда, вот как сегодня. У меня, знаешь, целых четыре сестры, все они так и живут в Кливленде. Мы и болтать-то друг с другом разучились. Я туда езжу на Рождество, при встрече мы пробормочем что-нибудь вроде: «Ну, ты как? Как наша команда пловцов? Как поживает тот или этот?» Мы даже сами над собой смеемся, называем это воскресным выпуском. — Она остановила свой выбор на тонком лезвии для разделки мяса. Достала его из ящика, но тут вдруг заметила и большой нож. Просто чудовищный секач, такому место в фильме ужасов. Валяется в сушилке, посреди посуды, которую она вымыла только нынче утром.

— Эй? — вслух удивилась она.

— Чего? — Голос Захари за спиной.

— Да ничего. Просто я никогда прежде не видела этот нож. — Эйвис, бедром задвинув ящик, оставила нож для говядины на месте. — Понимаешь, для них я все равно что киношный персонаж, девица из Нью-Йорка, — продолжала она. — Я так отдалилась от них, что не в состоянии постичь их беды и тревоги. Кабы они знали… — Она потянулась рукой к сушилке. Тарелки зазвенели, нехотя пропуская большой нож. — Только посмотри. Где он мог его раздобыть? — проворчала она.

— Эйвис, право, Эйвис, — быстро забормотал Зах. — Олли вернется с минуты на минуту. В самом деле. Понимаешь, мне надо… ну… — Судя по голосу, он чем-то сильно встревожен.

— Все в порядке, — так же через плечо произнесла Эйвис. — Обещаю тебе, я управлюсь быстро-быстро и испарюсь, ты даже не заметишь как. Придется, однако, отказаться от кое-каких профессиональных ухищрений. — Она решила испробовать жуткий с виду нож в деле. Поглядела на зажатый в одной руке стручок, другой рукой поудобнее взялась за рукоятку. — То есть я имею в виду, если бы они знали, какая у меня работа. Рецензент. Это значит, я должна все читать и писать — вроде отзывов. — Эйвис отложила перчик, заметив какое-то пятно на самом лезвии ножа. Протянув руку, повернула кран. Вода с громким шипением обрушилась в раковину. Пришлось говорить погромче, лишь бы не прерывать монолог: — Кто их читает? Все равно что переписываться с черной дырой.

— Ты что делаешь? — спросил Зах, посмеиваясь.

— Сама уже не знаешь, существуешь ли ты в действительности, — повысила голос Эйвис. — Тут какая-то гадость. Нож испачкан. Надо сперва помыть. — Она прихватила с края раковины желтоватую губку, подержала под струей воды. — Иногда мне кажется, я просто снюсь кому-то из кинопродюсеров, вот и все, понимаешь, о чем я?

Зах что-то ответил, но Эйвис не расслышала его слов за шумом воды.

— Что? — переспросила она, поворачивая нож к свету. — Пари держу, бабушка вас, мальчишек, избаловала.

— Можно мне поглядеть на этот нож? — громче повторил Зах.

— Чего? — удивленно обернулась к нему Эйвис.

Теперь он стоял посреди комнаты. Стоял, точно памятник самому себе, вокруг любимые Оливером классики, колонны, стопы, груды и сталагмиты, ноги расставил, ладонь вытянутой руки требовательно обращена к Эйвис. Улыбается настойчиво. В черных глазах мечется яркая искра.

— Нож, — терпеливо повторяет он, — можешь ты отдать мне этот нож — на минутку?

— Конечно, — легко согласилась Эйвис, — погоди, я вымою.

— Прежде чем ты вымоешь.

— Что? — Она слегка отжала чересчур намокшую губку.

— Прежде чем ты вымоешь.

— Погоди, я не слышу, вода мешает. Погоди. — Эйвис поднесла губку к лезвию мясницкого ножа.

— Оставь в покое губку, — потребовал Зах.

— Что? Погоди минутку.

— Положи губку!

— Я только хотела…

— Брось гребаную губку, шлюха придурочная! — взвыл Зах.

Эйвис оглянулась и увидела нацеленное на нее дуло револьвера. Поспешно развернулась всем телом, вжимаясь спиной в кухонной столик. Зах стоял ровно, точно металлический столб, неуклюже сжимая револьвер обеими руками. Направил оружие на нее. Покачивает взад-вперед, мушка пробегает по ее лбу справа налево.

Эйвис растерянно захихикала.

— Эй, ты чего, — пробормотала она. Позади нее вода с хлюпаньем всосалась в отверстие раковины. Эйвис уставилась на револьвер. — Господи, Зах…

Глаза парня расширились, он угрожающе помахал револьвером.

— Брось губку, говорю тебе, брось губку, черт побери!

Эйвис поспешно кивнула и уронила нож. С громким щелчком он приземлился на пол.

— Губку, гребаную губку! — орал Зах. — Господи, теперь уже все равно.

Тем не менее Эйвис покорно выпустила желтую губку, прислушалась, как та, шурша, опустилась на пол. Поглядела на колеблющуюся перед глазами мушку револьвера.

«Он убийца! — осенило ее. Эйвис не могла не угадать истину, вглядевшись в расширенные, испуганные, чересчур блестящие глаза. — Вот почему его преследует полиция. Не такие уж они дураки. Это он — он убийца!»

— Иисусе, — прошептала Эйвис, — Господи Иисусе. — В этот момент она думала только о малыше. Маленький живой комочек, пригревшийся в своей колыбельке наверху, прижавшийся щекой к матрасу. Мысль о нем — словно ледяной душ. Боль, цепенящий холод по всему телу. Как же он теперь — без мамы?

— Пожалуйста, — заикнулась она, — пожалуйста, не делай мне ничего плохого, ладно?

— Дерьмо, дерьмо! — вырвалось у Заха. Щеки залил агрессивный румянец. Он оглядывался по сторонам, точно попал в ловушку, точно надеялся еще найти выход. — Я же тебя предупреждал — убирайся. Я говорил тебе: отдай нож. Послушай, какого черта ты полезла? Мне же придется теперь убить и тебя тоже!

— Пожалуйста… — Длинное слово застряло в глотке у Эйвис. Она знала, что Зах даже не расслышит ее за шумом воды. «Господи, — думала она, — Иисус, миленький, пожалуйста, не дай ему. Не дай ему… подумай о малыше. Господи, мой маленький, маленький…» — Ноги подгибались. Эйвис казалось, что все ее тело сделалось мягким, почти жидким изнутри.

— Ух! — выдохнул Зах. Эйвис так и подпрыгнула. — Слышишь, что я тебе говорю?

— Я сделаю все, как ты захочешь, — выдавила она из себя. — Честное слово. Только, пожалуйста, не надо меня убивать, понимаешь, это так важно, а я сделаю все, все…

Руки убийцы ходили ходуном. Оставив револьвер в правой руке, левой он провел по коротким волосам.

— Господи, уже почти семь часов. Олли может прийти в любую минуту. — Казалось, он разговаривает с самим собой. — Что же мне теперь делать?

— Пожалуйста, — прошептала Эйвис. Глаза наполнились слезами. Иисусе, пожалуйста. Что станется без нее с младенцем? Кто позаботится о маленьком? Пожалуйста. Пожалуйста.

— Ладно, — произнес Зах. Голос его внезапно сделался решительным, отчетливым, точно молоточек жестянщика. Эйвис заглянула в его искаженное, напуганное, но все еще мальчишеское лицо. Больше она ничего не сумела выговорить. Ослабела настолько, что могла лишь молиться и ждать. Она ждала, мысленно повторяя: «Пожалуйста, Иисусе, пожалуйста…» — Ладно, — снова сказал Зах. Потом подумал и добавил: — Идем к тебе.

Они орали на нее в два голоса. Отчаянным прыжком Нэнси перемахнула через подоконник.

— Убийца! Убийца! — вопила ее мать.

Отец подхватил:

— Убирайся отсюда! Ты! Я вызову полицию! Я немедленно вызову полицию.

В сознании хаос. Вспышки неузнаваемых воспоминаний. Лица словно выпрыгивают на нее. Полуслова, полуфразы, летучие, ускользающие запахи. Нэнси обеими руками прикрыла ушные раковины. Она истошно визжала, заглушая крики матери. Будто со стороны слышала свой пронзительный голос и думала: «Не слишком-то удался семейный вечер!» А эти двое, мужчина и женщина, медленно надвигались на нее. Плечи вздернуты, лица перекошены. Вопят, вопят. К счастью, окно оказалось прямо за спиной, уже приоткрыто. Кружевная занавеска колышется от прохладного вечернего октябрьского ветерка. Надо удирать!

Распахнула окно, как можно шире. Мать завыла. Отец вскрикнул:

— Что ты делаешь?

Не раздумывая Нэнси взлетела на подоконник. Вот уже обе ступни шагнули на узкий алебастровый карниз. Постояла, оглядывая высокое здание, нащупывая рукой каменный выступ под окном, впилась в него десятью ногтями.

И тут все на миг застыло, словно схваченное морозом. Поток осеннего воздуха неторопливо обтекал кирпичи. Машины скрипели и урчали где-то вдалеке, тремя этажами ниже. С Лексингтон-авеню свет распространялся дальше к центру города, яркий и неподвижный, в вечерней тиши. Нэнси принюхалась к легчайшему запаху выхлопных газов. Голосов не слышно. Замерли голоса.

Нэнси всем телом прижималась к дому. Лицо расплющено о холодный камень, дышит тяжело, оглядывая кирпичную кладку. Каменные горгульи свесились с карниза несколькими метрами выше. Раздвинули козлиные ноги, выставили вперед рогатые головы, запрокинули руки, демонстрируя волосатые подмышки. Все до единой усмехаются, сплошь зубы да похотливые глаза…

— О-о-о! — выдохнула Нэнси, цепляясь за стену. — О-о-о.

— Какого черта ты затеяла!

Внезапно обрушившийся на нее голос отца едва не сбросил Нэнси с карниза. Покачнувшись, она запрокинулась назад, руки выпустили камень, но тут же упала грудью вперед, вновь ухватившись за опору. Должно быть, отец высунулся из окна, чтобы рявкнуть погромче, но Нэнси не могла повернуть голову. Прижалась щекой к кирпичам, перевела дух, глаза расширились.

— Ты меня слышишь? Что ты делаешь?

«Что я делаю? — мысленно повторила Нэн. — Что я делаю?! Какого дьявола ты спрашиваешь об этом меня?»

— Я уже вызвал полицию, ты слышишь? — проорал мужчина. — Сейчас они приедут.

Нэнси быстро оглядела фасад здания. Где-то в десяти ярдах от нее стена кончалась, исчезала. Нет, погоди, там должна еще быть невысокая одноэтажная пристройка. Переход между двумя домами, крыша плоская. Соединяет между собой оба крыла. «Оливер, — подумала Нэнси, пробуя имя на вкус. — Оливер Перкинс. Я должна прийти».

— Тебе лучше влезть обратно. Ты свалишься, — посоветовал отец. Ее отец? Ведь ее отец умер. Он упал, упал куда-то, покинул Нэнси в пустом коридоре. Мамина колыбельная. Ночь, страшная ночь.

Снизу донесся сигнал автомобиля. Люди хохотали, выглядывая из окон машины. Голоса заглохли, машина промчалась мимо. Нэнси легонько стукнулось головой о стену, прикрыла глаза. «Оливер, Оливер Перкинс, — повторяла она. — Вот и все, что я знаю». Оливер Перкинс должен умереть. Поэт с печальными глазами. Поэт, написавший стихи о сумерках, от которых она чувствовала себя печальной и взволнованной, точно школьница. Кто-то решил умертвить его сегодня в восемь часов. Осталось меньше часа.

Надо спешить.

Нэнси начала медленно продвигаться по карнизу.

— Погоди! Что ты делаешь? Какого черта?!

«Не знаю. Не знаю. Не знаю!» — мысленно откликалась Нэн. Правая стопа скользнула вперед по узкому краю. Левая нога следует вплотную за ней. Пальцы ощупывают шероховатый кирпич. Расщелина там, где легла известка. Шепот ветра, колеблющего волосы, шорох машин внизу, собственное дыхание. Резкие вдохи. Уф-уф-уф.

— Черт побери! — орет наверху отец. Теперь он убрал голову, его голос почти не слышен. Что-то толкует матери в глубине комнаты. Нэнси не разбирала слов. Ползла вперед. Снова: правая нога вперед, левая позади. Пальцы, точно паук, распластались по кирпичной стене. Уф-уф-уф. Рот слегка приоткрыт. Слюна, застывая на ветру, стекает на подбородок…

— Нэнси…

Резкий звук дыхания замер. Нэнси остановилась посреди карниза над Лексингтон-авеню. Ее имя!

— Нэнси…

Кто зовет ее по имени?!

Пальцы впились в известку. Грудь вдавлена в камень. Свитер болтается на ветру. Насторожилась.

— Нэнси, Нэнси!

Это уже не голос отца. Слишком высокий, слишком тоненький, пронзительный. Шепчет, точно гладкий шелк о шелк трется. Словно ветерок в ночном лесу. Этот голос похож на что-то… на те голоса, что окликали из-за двери там, в коридоре.

В ужасе Нэнси задрала голову. Ей приходилось поднимать голову толчками, чтобы удержать равновесие. Дюйм за дюймом продвигался вверх подбородок. Глаза уже могут что-то разглядеть.

— Нэнси…

Горгулья с усмешкой смотрит вниз. Руки разбросаны в стороны, длинные, обезьяньи. Дразнясь, высовывает язык, выворачивает губы.

— Нэнссси, — шипит изваяние.

— О! — Нэнси поспешно опустила голову, оцарапав щеку о камень. Руки и ноги стали ватными. Сейчас потеряет равновесие. Сердце бьется часто и сильно о камень, его удары вот-вот сбросят Нэнси вниз…

И все же она сумела удержаться. Нэнси устало сомкнула веки, рот так и остался открытым. Вновь вырывается из груди короткое дыхание со всхлипом.

— Нэнси!

— Ради Господа Бога! — бессильно прошептала она.

Приоткрыла глаза. Собралась с духом. Начала продвигаться дальше. Быстрее. К краю стены. Правая нога — шажок, еще шажок. Левая нога позади.

— Нэнси! Нэнсссссссииииииии!

Нэнси добралась до следующего окна. Покрепче уцепившись за каменную отделку, шагнула на выступ. Здесь ей пришлось остановиться, выравнивая дыхание. Найти положение поудобнее для головы. Прикрыть глаза, мысленно повторяя: «Я не слышала никаких голосов. Я не слышала. Не слышала».

Но ведь слышала. Призрачный, воздушный, эфирный вздох. Они зовут ее. Дразнят. Нашептывают ее имя ветру, касаются ее, точно целомудренным поцелуем. А теперь еще какой-то звук. То возникает, то пропадает. Вжик-вжик-вжик-вжик! Царапается, скребется. Будто кошка точит когти перед прогулкой.

«Не слышу!» — попыталась устоять она, но воля изменила: Нэнси подняла взгляд. Забыв об осторожности, изогнула шею, запрокинула голову назад, потом отвела чуть в сторону, чтобы получше разглядеть. Еще одна горгулья. Рогатый дьявол с глазами петуха. Висит вниз головой, демонстрируя небесам обнаженную задницу. Пальцы опущены вниз, почти добрались до волос Нэн, держится за кирпич. И вдруг… он ожил! Двинулся по стене тараканьей пробежкой, пополз вниз по кирпичам. Вот уже на пару футов ближе к Нэн. Остановился. Усмехается, глаза блестят. И снова вжик-вжик-вжик! — паучьи лапки и волосатые ноги, возит ими по кирпичу, быстро, как насекомое. Все ближе ближе Подбирается к ней.

— Привет, Нэнси!

Нэнси завизжала, запрокинула голову еще дальше — да, тот, другой монстр, который показывал ей язык, — теперь он тоже перевернулся вверх тормашками. Приостановился, точно жук, которому преградили путь соломинкой, и вдруг проворно пополз по кирпичному фасаду По диагонали прямиком к ней. Снова остановился, приподнял морду, чтобы погримасничать вволю.

— Нэнси! — хохочет и высовывает язык.

Нэнси не удержалась от смеха. «Это здорово, просто здорово!» — подумала она. Закрыла глаза и смеялась, смеялась. Держалась в изгибе окна, ухватившись за камень. Плечи трясутся от смеха. Слезы ползут из-под ресниц, щеки влажные. Просто восхитительно!

Открыла глаза и увидела всех остальных. Тех, что далеко наверху Еще двое белокаменных зверей обернулись к ней со своими ужимками и выкрутасами. Остро отточенные когти, обезьянья стопа, скребут-скребут по камню. Кривые губы проталкивают ее имя. Ветер вокруг гудит от их шепотка.

Это не может, это не может происходить на самом деле. Бы переживаете эпизод… эпизод горгульемании… Но Нэнси уже отхохоталась. Сердце колотится, к горлу подступает тошнота, душат слезы. Стена, точно волны, колышется под руками. Нэнси готова упасть, броситься на мостовую, лишь бы они прекратили, растворились, исчезли. Монстры, ублюдки. Запугивают ее, подбираются.

— Нэнси! Нэнси! — зовут чудовища.

Нэнси яростно заскрипела зубами. «Оливер! — напомнила она себе. — Оливер Перкинс».

На мгновение усилился ветер, растрепал волосы. Нэнси заставила себя сильно скосить глаза, рассмотреть, что впереди, где кончается высокая стена. Оттуда можно спрыгнуть на плоскую крышу соединяющей два крыла приземистой постройки, а потом спуститься на улицу. Сердито фыркнула, покачала головой. Избавиться от насмешливого шепота в ушах, скрежета каменных когтей…

Шепот-скрежет все громче. Они уже близко! Надо двигаться, надо уходить. Плевать, если сорвется. Даже лучше, если сорвется, поделом этим маленьким каменным ублюдкам. Правая нога вновь двинулась вперед, левая подтянулась за ней. Пальцы отплясывали по стене неистовый танец. Глаза слезились от ветра. Те все зовут.

Она слышит их голоса, они бьются в темнице ее черепа. Шепотки, точно струйки дыма, подымаются вверх, извиваясь, переплетаясь друг с другом. Скребут лапами по кирпичу так сильно, что заглушили негромкий звук сирен и отдаленный шорох машин, проносящихся внизу по Лексингтон-авеню.

Нэнси заставила себя сделать еще один шаг. Край уже близок, вот и острый срез стены, изгиб карниза. Нэнси уже видела двумя этажами ниже плоскую крышу соединяющей пристройки. Серый асфальт надвигался на нее из темноты. Она следила за своими стопами, за кроссовкой, скользнувшей за поворот. И вот она на месте. Заворачивает за угол. Одна рука уже на той стороне, щека прижата к острому углу стены. Обо всем остальном позабыла. Не обращает внимания ни на поскуливание, ни на высокие, проникающие в уши голоса. Глянула вниз на свою ногу.

Оттуда, снизу, где упиралась в камень стопа, послышалось вдруг хихиканье: «Хе-хе-хе!» Тихий голос позвал:

— Нэнси!

Из-под карниза скакнула к ней горгулья. Белая рука из обтесанного камня ухватила девушку за щиколотку. Усмехающееся идиотской усмешкой лицо рассеклось посредине, гостеприимно распахнув челюсть. Хохочет, пронзительно визжит от смеха.

Нэнси вскрикнула. В ужасе вцепилась в собственные волосы. Попыталась высвободить ногу из цепкой каменной хватки.

Еще мгновение она висела в воздухе, каким-то образом цепляясь за карниз, пока наконец не утратила равновесие. Судорожно выкинула вперед руки — слишком поздно. Перевернулась и полетела вниз.

Навзничь рухнула в ночь.

Значит, и это его не миновало. «Все, — подумал Зах. Все у него отбирают».

Девушка — как ее, Эйвис — прижималась к стене у самой двери. Лицо бледное, точно известка. Он следил, как дрожат ее пальцы, как прикасается блестящий ноготь на среднем пальце правой руки к продольной расселине у косяка. Костяшки красные. На тыльной стороне ладони глубокие поры. Волосы, грязновато-белые, рассыпались по плечам.

— Черт побери! — пробурчал он.

С силой воткнул дуло пистолета в спину девушки, заставив ее тихонько всхлипнуть. Поморгал, пытаясь избавиться от мусора в голове, от всей этой чуши. Дотянулся до дверного замка, распахнул дверь, выглянул в коридор. Лампы-шары под потолком, яркий свет, можно в подробностях разглядеть шероховатую поверхность деревянных перил.

— Все в порядке! — прошептал он. — Иди!

— Пожалуйста, — повторила девушка. Нехотя двинулась с места, держа руки над головой. Она все время плакала. Чистые капельки слез на щеках, никакой косметики. Водица собирается в оправе огромных очков. — Пожалуйста.

— Пошла, ну! Еще одно слово — и я тебя пристрелю!

Схватив девушку за тонкое предплечье, он вышвырнул ее в холл. Быстро вышел вслед за ней, прикрыв у себя за спиной дверь.

Зубы сжаты, злобным взглядом сверлит спину девушки, подталкивая ее к лестнице. Черт бы ее побрал, придется пройти еще и через это. Убить ее без помощи наркотика, без видений. Со всеми подробностями. Вся эта чушь будет вечно стоять у него перед глазами. Пятна крови. Мольбы о пощаде. Вся прелесть последней ночи погублена. Погублена безвозвратно. Такую кару назначил ему Иисус.

Сердитый взгляд сосредоточился на корнях ее волос. Волосы Эйвис слегка завивались, спускаясь на ворот свитера. Родинка на шее. Тоненькая, хрупкая шея. «Непременно ей понадобилось убираться, — ворчал про себя Зах. — Поджарить мне омлет, хвататься за то, за другое… Господи, вот идиотка». Теперь она знает все. Выбора нет. Придется ее убить.

Зах ткнул ее кольтом в позвоночник — девушка, всхлипнув, изогнулась всем телом. Он крепко ухватил ее за плечо и с силой толкнул вперед.

«Маленький, маленький, Господи, мой маленький малыш», — мысленно повторяла она. Рыдания перешли в истерику, сквозь затуманенные очки ничего не видно, разум плывет. Как он может так поступать? Как может такое происходить в мире? Она не могла ни на чем сосредоточиться, а ведь надо…

Надо что-то придумать, малыш, надо соображать…

Зах крепко держал ее за плечо. Больно, ногти проткнули свитер, впились в тело. Жестокое металлическое дуло давит на позвоночник. Жгут спину раскаленные глаза.

Как он может, как может, мой малыш…

Он швырнул ее к стене у двери квартиры. Удар едва не сбил Эйвис с ног. Закашлялась, согнулась, обессилела от слез. Как может он — как может кто-то — поступать вот так, делать такое?

Думай!

— Открывай! — приказал Зах.

— Нет! — проскулила Эйвис, но тут же подчинилась ему, нащупала в кармане ключи. Вспомнила, как ворочается в кроватке малыш. Тихонько покряхтывает, просыпаясь. Что он сделает, Зах? Как он решит, увидев младенца? Неужели такое может произойти?

Едва Эйвис достала из кармана ключи, Зах выхватил их, нацелил на нее револьвер — девушка тупо смотрела в черное дуло. Зах отпер дверь. Украдкой оглядел по-прежнему пустой коридор.

«Кричи! — приказала она себе. — Может быть, стоит только крикнуть!..»

Но он уже вновь вцепился ей в плечо. Втолкнул в гостиную. Споткнувшись, она вылетела на середину комнаты, услышала, как захлопнулась за ней дверь, отрезая путь к бегству. Тело сотрясалось от рыданий. Зах резким щелчком включил свет.

Эйвис сморгнула. Провела рукой по верхней губе, утирая сопли. Попыталась заглушить рыдания.

«Оглянись по сторонам! — приказала себе. — Думай!»

Осмотрелась сквозь тусклые от слез очки. Взгляд обежал голые стены. Белые стены с кругами от влаги, трещинами в штукатурке, будто расщелины от удара молнии. Складной столик да стул, спартанская обстановка…

Оглядись! Оглядись хорошенько!

Здесь нет ни одной приметы! Как же она раньше не сообразила: никаких признаков присутствия младенца. Все вещички малыша в детской, а дверь в детскую притворена. Она ни разу не упомянула о сынишке. Там, внизу, пока болтала, ни разу не упомянула о своем малыше. Зах понятия не имеет, что у нее есть ребенок.

Думай же, думай!

Если удастся не впустить его в детскую, если удастся как-то отвлечь его…

Думай! Думай! Думай!

Если бы только она могла думать! Если бы могла!

Одной рукой Зах схватил стул. Вытолкнул его на середину комнаты. Глаза раскосились. В голове все плывет. Эта комната. Каждая мельчайшая деталь. Разваливается на кусочки, обломки, подробности. Господи, подробности так и кишат, точно черви в покойнике. Заползают в глаза, копошатся в мозгу. Стены, чересчур белые стены. Прямоугольное окно, вечерняя синева. Влажные отпечатки, точно от сальных рук. Паркетины сложились на полу в причудливый узор.

Тут совсем пусто. Почему здесь так пусто?

Голова кружится. Он никак не может сосредоточиться.

— Садись, садись, — торопливо предложил он. Подгоняя, нацелил на девушку револьвер. Глаза все шныряют по комнате. Почему так пусто? Заставил себя взглянуть на жертву.

Девушка пятилась от него к стулу. Надо заставить себя смотреть на нее. Лицо… Господи, лицо затмевает видение, подробности перенасытили взгляд. Желтоватые сопли на губе. Разводы в уголках глаз, полускрытые очками. Очки в толстой оправе. Широкие поры на носу. Все как сквозь увеличительное стекло. Зах не мог смотреть на девушку Иисусе, уладь это, пожалуйста…

Бессмертную душу за одну дозу.

— Садись, сказано! — повторил он. Девушка делала все, чтобы досадить ему. Как обидно, что придется убить ее, заглянуть в искаженное лицо, услышать предсмертный вопль. Будет извиваться, дергать головой, звать мамочку, как та, другая, под самый конец, когда осознала, что все это происходит на самом деле и ей уже не спастись, тогда она забулькала: «Мамочка, мамочка, мамочка, спаси…» Взрослая женщина, подумать только. Зах не мог это выдержать, не мог смотреть на такое. Без видения, без наркотика невозможно. Черт бы ее побрал. «Я раскаиваюсь, заранее раскаиваюсь!» — вопияла к небесам его душа.

— Послушай, — произнес он вслух, — это нелегко для нас обоих, верно? Делай, что я тебе говорю, и все будет гораздо проще.

Эйвис поспешно кивнула, склонив огромное, разраставшееся перед его глазами лицо. Квадратные линзы в потеках слез. Кожа в родимых пятнах. Опустилась на стул. Упали руки. Пальцы сплела на коленях. «Хорошо, — решил Зах. — Так уже лучше». Надо все продумать. На этот раз дело не пойдет само собой как по маслу. В прошлый раз, едва покончив с девушкой, он вроде как отключился. Действовал как лунатик, им руководил инстинкт самосохранения. Набрал крови в шприц. Почистил нож. Позвонил: «В восемь часов ты должна прийти». На этот раз все будет нелегко. На этот раз придется заранее продумать детали. И какого черта запропал Олли? Скоро семь. На что это похоже, если Олли, мать его, не явится вовремя?

Сейчас не время паниковать еще и из-за этого. Думай, черт побери! Ты должен все обдумать.

Движения сделались лихорадочными. Зах не мог стоять на месте. Прошел в глубь комнаты, сердце тарахтит. Револьвер направлен на девушку, убийца кружит вокруг нее. Девушка, наблюдая за ним, поворачивает голову. Это лицо — оно преследует Заха. Ямочка на щеке. Только на одной. Оранжевая помада почти стерлась.

— Не делай мне ничего плохого, — попросила она. — Ладно?

— Смотри! Прямо! Перед! Собой! — рявкнул он. Он держался из последних сил, страшась утратить власть над собой. — Ясно? Смотри прямо. Я не могу… не знаю…

Вздрогнув, Эйвис отвернулась от него. Потянула носом. Приподняла плечи. Ревет. Надо как можно скорее пристрелить ее. Превратить гигантское лицо в кровавую маску. Но сперва надо все спланировать, надо и это свалить на Оливера.

Думай! Думай!

А если не удастся, если Олли опоздает? Как же, ему теперь все устроить, как же, Господи, в голове сплошное дерьмо. Это ее лицо и все подробности… Зах чувствовал, что сходит с ума.

— Будь так добра, смотри прямо! — проскрипел он, заметив, что Эйвис продолжает украдкой поглядывать на него. — Пожалуйста! Господи, я же тебя просил. Ты же понимаешь, мне тоже нелегко.

— Пожалуйста, — прошептала она, заставляя себя отвернуться. — Не причиняй мне… — «Думай!» — мысленно повторяла она.

Зах пробрался в кухню. Револьвер нацелен в спину девушке. Вращая головой, осмотрел помещение. Белые шкафчики. Серебристая раковина. Ножи — вот они, на месте. Висят на крючках под одним из шкафчиков. Зах выбрал разделочный нож с черной рукоятью. Сорвал его с крючка. Быстрыми шагами вернулся в гостиную. Повернул лезвие к свету. Прекрасно. Этим он сможет перерезать ей глотку. Совершенно бесшумно. Соседи и не узнают, что тут произошло.

Интересно, как на этот раз ему понравится хлынувшая кровь. Без видения, без наркотика.

«Что бы сделала на моем месте киногероиня? — прикидывала Эйвис. — Отважная девушка, сидит на стуле, в спину ей глядит дуло револьвера — что бы она предприняла?»

Думай. Если мне удастся…

Эйвис откинулась на спинку стула, сосредоточенно грызя кулаки, больно покусывая красные костяшки. Слезы на щеках высохли, очки уже не такие мутные. Дрожь по-прежнему сотрясает тело. Она все глядит неотрывно, расширившимися глазами, на ту дверь, в детскую.

Он заглянет туда. Чтобы убедиться, что мы одни. Он проверит. Обнаружит малыша. Думай!

Как эти девчонки в кино.

Подходящая роль для Деборы Уингер.

Нет, нет, забудь. Думай, думай, думай!

Киношные образы заполонили мозг. Остроглазые брюнетки, руки туго стянуты за спиной. Блондинки, раззявив в крике рот, бегут по коридору. Каждый день ей приходится читать эти книги. Сценарии, проекты несостоявшихся фильмов. Неистощимые, умные, предприимчивые героини, они-то придумают, придумают…

А она — вот она сидит. Во что превратил ее ужас — так оно бывает на самом деле. Воля словно вытекла вместе со слезами. Все в тумане. Ослабела, дрожит, точно осенний лист. В голове застывшие незавершенные образы. Почему никто не идет? Кто-то должен прийти. Олли скоро придет. Бог приведет сюда Олли. Представила себе Бога: ветер с лицом святого Бернара мчится во всю прыть за Олли. Сейчас он войдет в эту дверь, сейчас! Олли спасет ее. Он не допустит, чтобы такое случилось.

Думай, Эйвис, думай!

Она все глядела на дверь в детскую. Покусывала пальцы. Украдкой подсматривала за убийцей. Где он? Теперь Зах переместился к окну. Пристроился на подоконнике. Выглянул на улицу. Вновь повернулся к ней.

— Смотри прямо, черт побери, — визжит, точно побитый щенок, — ты сама все усложняешь.

Дрожа, она вытянула шею. Глядит на дверь в детскую, думает о спящем младенце. Повернул головку, уткнулся в матрас. Над ним висит игрушечный слоник. Губки сжал, точно сосет ее грудь. Вот-вот начнет просыпаться. Первое тихое покряхтывание. Просыпается медленно-медленно, а мать уже склоняется над ним. Он улыбается маме широкой, почти беззубой младенческой улыбкой.

Господи! Господи, пожалуйста! Пусть он еще поспит. Прежде чем он проснется, вернется Олли. Олли должен вернуться, Бог не допустит, чтобы Олли опоздал спасти нас обоих, спасти малыша. Если бы только малыш проспал до тех пор. Если она сумеет выкрутиться, остаться в живых…

Эйвис быстро огляделась по сторонам. Зах все еще торчит у окна. Выглядывает наружу. Губы шевелятся, о чем-то спорит сам с собой. Сердито глянул на нее, и Эйвис тут же уставилась перед собой. Дрожа, глядит на дверь в детскую, пытается заговорить. Надо просить его, умолять, чтобы сохранил ей жизнь. Пощади…

Отвлечь его!

«Вот что обычно делают в кино! — спохватилась Эйвис. — Заговорить его, отвлечь, пока не явится главный герой».

Приоткрыла губы. Слова не шли с языка. В голове пусто. Тяжелая голова. Надо слишком много сил, чтобы вымолвить хоть словечко. Не способна ни думать, ни говорить. Страх, только страх. Превратилась в тонкий прозрачный листок. Дрожит на ветру. Сидит посреди комнаты и дрожит…

Зах высунулся из окна, высматривая Олли. На улице уже полно народу. Под фонарями пляшут бесы, извиваются за спиной тонкие хвосты. Невидимки в черных плащах скользят рука об руку, отражаются в зеркальных стеклах кафе. Парень в кожаных ковбойских штанах рядом с другим, в белокуром парике. Все движутся согласованно, единым потоком, в сторону Шестой авеню. Готовится карнавальное шествие.

«Где Оливер?! — нетерпеливо подумал Зах. — Какого черта он застрял?» Потер лоб. Мысли разбегались. Столько всего в мозгу. Угольно-черные буквы ресторанной вывески… фонарь под глазом у одного из вампиров… белая паутинка запуталась в светлом парике…

Зах, покачав головой, отвернулся от окна. Застиг девушку врасплох — опять подглядывала за ним. Видны даже угри в порах ее носа, розовые пятна, проступившие от слез на щеках. «Она-таки сведет меня с ума», — подумал он.

— Послушай, — заговорил Зах, сползая с подоконника. — Послушай. Послушай внимательно. Ты должна смотреть прямо, ясно? Я не выдержу больше. Смотри прямо перед собой.

Девушка отвернулась. Из ее груди вырвалось рыдание. Вскинулись и опустились плечи.

— Извини, — прошептала она, — просто я боюсь. Ты хочешь сделать мне больно, да?

Зах посмотрел на нее. Свет запутался в разметавшихся соломенных волосах. Наклонила голову, подставляет обнаженную беззащитную шею. Женственные, хрупкие очертания плеч…

— Ты спишь с Олли? — задал он вопрос. Само вырвалось, он даже не успел подумать, удержаться.

Женщина вздернула подбородок.

— Что?!

— Не важно, — поспешно отступился Зах. Помахал перед собой револьвером, точно перечеркивая докучную мысль. — Ничего. Я… просто глупо. Ведь он спит со всеми, верно? Девушки так и льнут к старине Олли.

— Нет, — пробормотала она. — Нет. Никогда. Я бы никогда. Честное слово.

— Шш! — заглушил он ее слова. Он-то знал: врет. Все они спят с Олли. Запихал револьвер в карман. Перебросил нож в правую руку. Девочки так и льнут к старому глупому Олли. Зах кошачьим шагом подкрадывался к своей жертве.

«Пора кончать с этим», — решил он. Какая разница, можно сделать это прямо сейчас. Он не выдержит больше — это ее лицо, ожидание, предчувствие того, что произойдет, когда он перережет ей глотку. «Все в порядке, — успокаивал себя Зах. — Все в порядке». Таково искупление. Его рок. Он отрешенно вздохнул и решительным шагом направился к ней. Желудок горел. «Как тут разобрать, где рок, а где твое собственное решение», — гадал он. Как различить, чего требует от тебя Бог, а чего хочешь ты сам? Кто-то ведь должен прибраться внизу, выбросить эти заготовки омлета…

Господи, а вдруг Олли уже вернулся?

Зах ничего не соображал. Просто не мог думать, и все. Столько хлама. Эти вьющиеся соломенные волосы.

Ямочка полумесяцем на щеке. Эйвис то и дело пытается повернуться к нему. Теперь в поле ее зрения попала рука. Рука Заха. Он потянулся схватить девушку. Он и не догадывался, что синие жилы на тыльной стороне руки так похожи на реки, бегущие с гор, с костяшек его пальцев…

Эйвис пошевелилась на стуле. Зах видел ровный краешек оправы очков. Один карий глаз. Миндалевидный карий глаз.

И тут глаз расширился от ужаса, стал совершенно круглым. Она заметила нож.

Задохнулась. Взметнулись руки.

— Смотри прямо! — зашипел Зах.

— Пожалуйста!

— Ну же! Смотри прямо или убью!

Эйвис повиновалась. Не было другого выхода. Нехотя повернулась к нему спиной. Так-то лучше. Намного лучше. Зах вздохнул с облегчением, но тихий жалобный голосок не унимался:

— Ты хочешь убить меня? Хочешь зарезать меня вот этим? Пожалуйста, не надо, а? Я никому ничего не скажу. Честное слово. Клянусь тебе, никому не скажу.

Зах протянул руку. Почувствовал мягкое прикосновение девичьих волос на своей руке. Надо намотать на руку прядь волос, запрокинуть голову, погрузить нож ей в глотку. Он справится с этим. Зах прекрасно знал: он справится. Пальцы уже впились в волосы, осталось лишь потянуть…

И тут что-то… какой-то звук… откуда?..

Зах глянул в дальний конец комнаты. Дверь. Именно оттуда донесся какой-то звук. Кажется, человеческий голос. Несомненно, человеческий голос.

Зах застыл, склонившись над девушкой, вытянув руку. Прислушался. Тишина. Но ведь что-то он слышал. Он точно слышал.

Там кто-то есть!

Маленький! Эйвис почувствовала, как последние силы вытекают из ее тела, словно Зах уже пустил ей кровь. Маленький просыпается! Тихое покряхтывание. Повернул головку на подушке. Крошечным кулачком протирает глаза. Этот звук пронзил ее, точно копье. Пригвоздил к стулу. Силы покинули ее.

Спи, мой мальчик. Спи, усни!

Напрягая остатки воли, она заставила себя сидеть неподвижно. Не оглядываться на дверь!

Спи, усни!

Удержалась от вздоха, от стона. Тело оцепенело. Смотреть прямо перед собой, как велено. Руки сомкнуты на коленях. Может, Зах и не слышал…

— Что это? — спросил он, стоя у нее за спиной.

— Что? — переспросила Эйвис. Будто завелась пластинка внутри, говорит вместо нее. Надо лишь пошевелить губами. — Ты о чем?

— Этот звук. Ты что, не слышала?

Эйвис позволила себе слегка повернуться, посмотреть на Заха. Стоит, согнувшись у нее за спиной, в руке нож. Глаза белые, раскаленные, так и прожигают дверь.

— Я ничего не слышала, — выдавила из себя Эйвис.

— Там кто-то есть. — Он злобно обернулся к ней, зубы сверкают. — Кто там?

Эйвис покачала головой. Думай! Но думать она уже не могла. Продолжала автоматически:

— Там? Никого. Моя спальня. Я одна.

— Черт побери! — буркнул Зах и направился к двери в детскую.

Двигался длинными шагами, на ходу протягивая руку к дверному замку. Несколько мгновений — и он пересек комнату. Целая вечность. Эйвис неподвижно уставилась на него.

Кричи! Там малыш! Кричи громче!

Открыла рот, но крик застрял у нее в горле. Если она заорет — разбудит малыша. Тогда всему конец. Зах убьет обоих. Это Эйвис знала наверное. Надо его остановить, как — неизвестно, а он уже там. У самой двери. Протянул руку к замку. Долгие-долгие четверть мгновения. Рука поворачивает задвижку.

«Ты спишь с Олли?» — припомнила она.

Мгновения замерли, еле-еле ползут, останавливаются. Нет, все-таки он поворачивает задвижку. Эйвис услышала щелчок замка. Вот сейчас дверь в детскую приоткроется…

«Девушки так и льнут к старине Олли».

— Не входи в спальню, — сказала она, — я сплю с Олли. Я сплю с ним.

— Что? — Зах резко обернулся к ней. Секунды вновь потекли с привычной быстротой. Время, точно большое колесо, достигло верхней точки, помедлило миг и быстро обрушилось вниз. Дверь в детскую приотворена — маленькая щелочка. Эйвис видела очертания зверюшек из Маппет-шоу. Лягушонок Кермит, мисс Пигги. Призрачные силуэты болтаются в воздухе в темноте.

Зах уже не смотрит туда. Смотрит на девушку, не прямо, искоса. Глаза сделались совсем белыми, огромными, левая рука соскользнула с задвижки. В правой руке нож. Острие направлено на нее. Тонкое лезвие отражает свет лампы под потолком.

«Спи, мой малыш, — твердила Эйвис. — Спи, усни».

— Что ты сказала? — настаивал Зах.

— Это моя спальня, — поспешно ответила она, — там мы с Олли… Не входи. Он говорит там разные вещи… ты не должен входить. Он говорит о твоем… э-э… о твоем… твоем пенисе.

— Что? — Зах уставился на нее, будто Эйвис сошла с ума.

Ей и самой казалось, что она сходит с ума. Она уже не понимала, что бормочет. Бросает слова не задумываясь, полагаясь лишь на инстинкт. В мыслях одно: «Не просыпайся, малыш. Баю-бай, баю-бай, моя малютка, засыпай». Вслух она говорила:

— Честное слово. Он всегда говорит что-нибудь такое, рассказывает мне про твой пенис, а потом входит в меня. Он входит в меня, а мы все смеемся, смеемся над твоим бедненьким… «Девчонка, — говорит он, — вот девчонка, Зах, он же девчонка в постели…»

Ей казалось, что рот у нее набит грязью — наплевать. Говорила, говорила, а в мыслях одно: «Баю-бай, моя малютка, засыпай…»

— Девчонка, девчонка, и тут он входит в меня, — тараторила Эйвис.

Зах шагнул к ней. Склонил голову набок.

— Издеваешься надо мной? Ты что, в самом деле… Что еще он говорил? Отвечай. Просто любопытно. Это правда?

— Правда-правда. — Глаза Эйвис метнулись к приоткрытой двери. Кермит, мисс Пигги и медвежонок Гонзо легонько повернулись в темноте, колеблемые прохладным ветерком. — Конечно, правда. Ну да. Так каждый день, а потом он берет меня. И мы оба смеемся. «Добрый ангел вновь и вновь шлет тебе свою любовь».

Захари нахмурился. Точно маленький мальчик, вот-вот примется реветь.

— Черт побери, — проворчал он, — я так и Думал. Я знал. — Он подступил к ней ближе. — Что он тебе рассказывал? Что? Говорил про Тиффани, про меня и Тиффани?

Эйвис вцепилась в деревянную спинку своего стула, отклонилась назад, уклоняясь от надвигавшегося на нее Заха.

— Тиффани? — повторила она надтреснутым голосом. — Ну конечно, Тиффани. Он говорил мне про нее, а потом мы смеялись, мы очень смеялись, и он брал меня, снова и снова…

Захари сделал последний шаг, подошел вплотную к Эйвис, навис над ней, точно хищная тварь, но Эйвис почти что не обращала на него внимания. Взгляд, сосредоточенный на двери в детскую, не различал больше ничего. Все усилия ума и воли сосредоточились на одном желании: маленький должен спать. «Баю-бай…» Непристойности сами срывались с ее уст.

— Я приняла его, его пенис, большой крепкий пенис, больше твоего ножа, и тогда он рассказал мне про Тиффани, и мы долго смеялись.

— Хватит! — взвыл Захари. — Замолчи.

«Спи-усни. Баю-бай, моя малютка…»

— Ты свой и поднять-то не можешь, а он взял меня, и смеялся, и говорил…

— Сука! Не верю тебе! Оливер, сволочь! Я же не хотел жить, не хотел! Кто его просил спасать меня! Это я, я один страдаю…

— Смеялись, трахались…

— Замолчи!

— Смеялись над тобой, девчонка, девчонка…

— Замолчи!

— Смеялись, смеялись…

— Замолчи!

С безумным воплем Зах бросился на нее. Внезапный удар пробудил ее от транса. В последний момент Эйвис попыталась увернуться от него, скатиться со стула, но Зах уже поймал ее, зажал прядь волос в кулаке. Эйвис рухнула на пол, больно стукнувшись коленями о паркет. Зах рывком потянул ее вверх, запрокинул ей голову — затылок прижат к сиденью стула, горло обнажено.

Эйвис сумела сдержать предсмертный вопль. Она видела нависшее над ней лицо убийцы — оно заполонило собой все — черные бездонные глаза. Слышала жесткое дыхание, видела отблеск ножа, просвистевшего в воздухе. Хваталась за руки убийцы, пристально глядя на него.

«Баю-бай, баю-бай…»

Наматывая на руку ее волосы, Зах яростно и торжествующе зашипел ей в лицо. Те же слова, что он шепнул вчера девушке, убитой в коттедже. Те же слова, что он произнес, глядя в остекленевшие глаза, обращаясь к отрубленной голове, когда, утолив свой гнев, он запихивал ее в унитаз. Тот же тихий вопль торжества.

— Ты — неживая! — объявил он ей.

«Добрый ангел вновь и вновь шлет тебе свою любовь…»