Чаша любви

Где ты, мой герой?

Мысли о любви (а была ли она у меня?) порой приходят ко мне неожиданно. Иногда они бывают афористичны — бери и вставляй в любой роман. Вот и сейчас нахлынуло что-то такое, а записать негде. Боюсь забыть эти слова, которые так и просятся в мой очередной шедевральный опус… И я твержу их, твержу. Я их запомню…

«Где начинается любовь, там кончается суета…»

Разве не так? Разве это не истина? Я полагаю сейчас, что это моя истина. И тем она мне симпатична… И я домысливаю…

«В любовных ласках нет суеты. Суета — дитя злобы, или зависти, или глупости, или поспешности, или… Истинная любовь добра, бескорыстна, мудра, нетороплива…»

Я домысливаю и твержу, твержу — чтобы не забыть…

Смотрю в окно. Перекресток, квартал, мост… Перекресток, квартал, мост… Старинный город величав. Мой город. Красивейший из городов! Перекресток, квартал, остановка… Взвизгивают двери автобуса. Кто-то входит, кто-то выходит. Едем дальше. Тихо и уютно урчит двигатель. За окном набережная — гранитные парапеты, вдалеке — шпили, купола… Боже, как приятно бывает просто движение!

Я твержу свои мысли… свои мысли про любовь… Я их не забуду, и они украсят мой роман.

…Прохладный ветерок гуляет по салону. Будто нетерпеливый любовник, так и норовит забраться к тебе под кофточку.

«Аптека, улица, фонарь…» Улыбаюсь этому шаловливому ветерку, улыбаюсь этой всплывшей в памяти строке из Блока. Смотрю на аптеку, на улицу в перспективе и на фонарь, стоящий на углу.

Опять остановка. Солнечный июльский день.

Я оглядываюсь. Пассажиров в салоне немного. Первый поток уже схлынул, второй еще не подступил. До часа пик далеко.

Ветерок приятно ласкает шею. Когда я поворачиваюсь, он подхватывает прядь волос. Прядь путается в ресницах.

Озорник, право!..

Я поправляю прическу. Смотрю в окно. Петербург — сказочный город! В нем все прекрасно и все впечатляет — и дворцы, и старые дворы, даже обшарпанные стены.

Твержу свои мысли…

Молодая пара, что сидит передо мной, — в растерянности. Они не знают, куда смотреть. Мечутся взглядами от одного окна к другому, толкают друг друга локтями. Они поражены! Они восхищены!!! Парень порывается сделать несколько снимков прямо на ходу, щелкает фотоаппаратом. Девушка что-то восклицает… Они, как видно, впервые в Санкт-Петербурге.

И я когда-то вот так же в первый раз смотрела на этот город, металась от окна к окну. Наверное, и глаза у меня были такие же смешные — круглые от восторга, — как у этой девушки. А кто-то сидел рядом, глядел на меня и иронизировал…

Чуть не забыла!.. Твержу свои мысли про любовь…

Снова взвизгивают двери. Ветерок прекращается. Он, кажется, вышел. Едем дальше.

Перекресток, квартал, мост… Перекресток, квартал, площадь… Простор, величие. Через стекло обжигает солнце. Над брусчаткой струится горячий воздух.

Молодая пара направляется к выходу. Обмениваются новыми восторженными восклицаниями. На площади они выходят. Я провожаю их взглядом.

Семь лет назад я приехала в Петербург. Да, уже прошло семь лет. Как быстро идет время!

В салон входит целая группа. Туристы, молодежь. Восклицания, смех. Иностранцы. Держатся свободно. Судя по тем коротким фразам, что я слышала, — поляки. Или чехи. Девушки так нарядны. Я не была так нарядна, когда семь лет назад приехала из Новгорода…

Парни с интересом поглядывают на меня. Мне это приятно. Потому что их девушки хороши. Да и помоложе их девушки. Мне уже двадцать четыре, а им — от силы по двадцать. Я для них — почти старушка. Но парни все же поглядывают, и их девушки замечают это.

Я отворачиваюсь к окну. «О чем это я только что думала?.. Ах да! О любви…» Автобус выехал на площадь. Солнце падает на меня. Вижу в стекле свое отражение. Продолговатое лицо, округлый мягкий подбородок… Хорошо, что я обрезала волосы. Так мне лучше! По крайней мере так считаю я.

Лоб блестит в солнечных лучах. Блестящий лоб — это тоже можно где-нибудь использовать. Блестящий ум!.. Можно обыграть: блестящий лоб, блестящий ум. Здесь и гениальность где-то близко!

А губки мои хороши, ничего не скажешь. Ягодки. Всем назло!.. Почему назло? Не знаю! Просто я так хочу!.. Ротик, правда, немного великоват. Но совсем чуть-чуть. В этом даже есть что-то привлекательное… Легкое отступление от классики разве не может быть порой изящнее самой классики? К тому же, подмечаю, — мода. С некоторых пор вышли из моды маленькие кукольные ротики и пухленькие щечки…

Глаза прищурены в солнечных лучах, жестки. Прищуренные глаза никого не красят. Это — на заметку тем, кто работает над своим образом. Достаю из сумочки солнцезащитные очки. Лето в этом году выдалось настоящее.

Я еду в издательство. Везу рукопись романа. Как примет его редактор? Первая моя книга пошла хорошо. Были отзывы читателей; и не только из России — и из Прибалтики присылали письма, и из Польши. Кто-то из знакомых моих видел, как эту книгу читали в Гурзуфе… Со второй книгой вышла маленькая промашка — залежалась на прилавках и на складах. Убытков издательство не понесло, но все же… И вот — третья… Редактор пролистнет рукопись, пробежит пару страниц глазами, с сомнением хмыкнет… Тогда я сниму очки, и он увидит мой жесткий прищур…

Нет, не увидит. Я не сниму очки.

Я приму отказ молча, быть может, с улыбкой или с вежливой фразой. Это — мой стиль. Никто не должен видеть меня раздраженной. Кажется, разумный человек тем и отличается от неразумного, что прячет свои раздражение, злость, обиду, болезнь… Разумный человек понимает: нельзя сорить на дорожке, по которой тебе еще ходить и ходить. Разумный человек понимает больше: нельзя вообще сорить.

Группа туристов покидает автобус, и в салоне сразу становится тише… Я смотрю на них. Как все же нарядны эти девушки! Одеты просто, но со вкусом. И держатся легко, раскованно…

Вот! Я поняла: эта раскованность и отличает их от меня — тогдашней. На мне тоже были не выцветшие платки и не пыльные цыганские юбки. Тоже была нарядная. Но я была из провинции.

Что такое Новгород? Когда-то Великий, сейчас — захолустный городишко.

Зимой едва не до крыш завален снегом, а холод — аж жуть; летом погружен в знойную дремоту. Высятся величавые стены и башни кремля, все спокойно, чирикают воробьи… И всюду храмы, храмы… Город детства… Волхов быстро несет свои воды, над нашей улицей разливается аромат свежих пончиков. И провинциальное кино. Именно провинциальное — какое не показывают в столицах. Иногда — очень дурного качества. Старые индийские фильмы на этом фоне — само совершенство.

Мысленно вижу себя…

Я, совсем маленькая девочка, стою в заброшенном полутемном храме с облупленной штукатуркой и с сохранившимися кое-где старинными фресками и гляжу под купол. На меня сверху смотрит Христос. Пара голубей вылетает из правого нефа и поднимается на хоры. Я не вижу, где они садятся, но отчетливо слышу их воркование. Я играю: я — маленькая прекрасная царевна, храм — мой дворец, средоточие моего безграничного царства… Пантократор[1], взирающий с высоты, — государь, мой отец. У него строгое лицо, но он (я хорошо знаю) добр ко мне. Мой настоящий отец утонул на рыбалке, когда мне было два года, и я его почти не помню. У отчима, который вместе с мамой работает на заводе телевизоров и на рыбалку никогда не ездит, лицо доброе, но в отличие от Пантократора он меня совсем не любит, он меня даже редко замечает. Все его внимание обращено к младенцу-сынишке, моему братику. Я играю… У меня есть тайна. Все считают, что мой отец утонул, что его больше нет. Но я-то знаю, что это не так! Мой отец… вон он! Нарисован под куполом. У него такие живые глаза. И он всегда внимателен ко мне — мой отец, мой царь. Он видит меня всю: и глаза, и мысли мои. И он любит меня. Он не вымолвит ни слова. Но говорит лик его: то подскажет, то укорит, иногда обласкает взглядом… Это так важно для меня! Голуби — моя свита. Взмах руки, и испуганные птицы срываются с хоров и опять скрываются в нефе. Мы с отцом глядим друг на друга. Я — ему в глаза, а он мне в сердце. Я чиста, я ангел. Мне нечего скрывать, и сердце мое открыто. Глаза отца добры. В них тепло, и оттого тепло у меня в сердце…

Позади меня с громким скрипом приоткрывается тяжелая чугунная дверь. Это мама входит в храм. После яркого солнца она плохо видит в полумраке. И не сразу отыскивает меня:

— Лена… Ты где?

— Я здесь… — я думаю притащить сюда из подвала старый хромоногий стул, который будет моим троном под ликом отца.

Мама прищуривается:

— Лена, подними панамку, она испачкается. Здесь грязно. Посмотри, пол загадили птицы.

Глаза отца холодеют. Я не понимаю — почему. Но они уже не такие живые, как минуту назад. Отец будто прячется. Может, он не хочет выдать мою тайну?

Мама вздыхает:

— Что ты смотришь? Что ты там увидела наверху? Странная какая-то… И непутевая… Зачем бегаешь сюда? Нет бы мне по дому помочь.

Она подходит ко мне ближе и тоже поднимает голову.

— Бог?

— Бог… — шепчу я и вот-вот расплачусь.

Мама пожимает плечами:

— Не от мира сего. Как и отец твой был! Тоже вот так любил в храме стоять. Жалел, что разрушается.

Мама отворачивается, идет к выходу.

Я шепчу:

— Был… любил… жалел…

Глаза Пантократора, бывшие только что такими холодными, становятся печальными. Он, видно, жалеет меня и маму. Он скучает там — на небесах. Я бы помолилась, да не знаю, как это делается. Я такая маленькая, что вообще еще мало знаю.

Молюсь, как умею; неловко кланяюсь и говорю:

— Не грусти! Приходи к нам в гости.

Мама оборачивается:

— Что?

Я пожимаю плечами. У мамы глаза сейчас такие же печальные, как у Бога. Она качает головой:

— Лена, ты не слышишь меня. Подними панамку… И выходи на солнышко. Здесь так холодно.

Я поднимаю панамку и выхожу из храма. И окунаюсь в совсем другой мир: в прогретой солнцем траве ползают насекомые, чуть слышно плещутся недалеко волны Волхова, по улице проносятся машины, очень вкусно пахнет пончиками. Мама смотрит на меня, теперь она щурится от солнца. Глаза жесткие, цепкие.

— Ты так похожа на отца, дочка!

Она катит перед собой коляску. Мой братик спит. Я вглядываюсь в его розовое личико. На кого он похож? Но братик еще так мал, что похож только на себя — так я считаю.

Потом временами слышу, как мама и отчим бранятся на кухне.

Отчим (с добрым лицом) наседает:

— Димочка маленький. Все в первую очередь для него. Что тут непонятного?

Мама ненастойчиво возражает:

— Но и Аленка еще ребенок. Ей тоже хочется.

Отчим переходит на шепот, который напоминает шипение:

— Она уже взрослая девочка. Одиннадцать лет. Ей уже не нужно так много лакомств и витаминов… Она — старшая сестра. Должна заботиться о брате.

Мама молчит. Она бережет свое счастье, семью. И в результате Диме достаются конфеты, мне — фантики…

Отчим нависает надо мной. Его широкое лицо становится еще шире от улыбки, которая мне почему-то неприятна:

— Ты знаешь, дочка, ведь все хорошие девочки собирают фантики! Я помню: видел в детстве очень большие коллекции.

…Диме достаются бананы, мне — кожура; Диме — яблочная мякоть, мне — очистки и огрызки…

Я оглядываюсь, ищу глазами отчима. Хочу сказать ему, что никто не собирает банановую кожуру и яблочные очистки с огрызками.

Мама тайком угощает меня (именно угощает) конфетами.

— Ты так похожа на папу…

И плачет, и осторожно, с оглядкой, разворачивает конфеты — чтобы обертки не шуршали слишком громко. Чтобы не услышал тот (с добрым лицом) на кухне.

Она и в Петербург потом приезжала ко мне тайком. Раза два. Берегла семейное счастье.

— Ах, Аленка!.. У меня за тебя сердце болит… так, болит!..

Нет ничего удивительного в том, что я, окончив школу, так стремилась уехать из дому. Тянуло в большой город, в неизведанное, в праздник. Мама отговаривала, но не особенно. Продала обручальное кольцо отца и нарядила меня. Синие джинсы подешевле и белая блузка с кружевным воротничком — вот и все мое богатство, весь гардероб.

Я могла бы поехать и в Москву. Но столица была для меня совсем чужая. В Петербурге же я однажды бывала на экскурсии с классом — и, понятно, чуточку ориентировалась. А еще здесь жила моя тетка, сестра мамы, которая как-то раз гостила у нас в Новгороде — еще когда был жив отец. Отчима моего тетка Оля недолюбливала. А он, кажется, был тому и рад, — что родня жены не докучает.

Поскольку с детских лет я пописывала стихи и среди одноклассников слыла докой в поэзии, решила поступать на филологический.

Оставалось попрощаться с отцом.

Нарядилась, побежала в свой храм. Он стоял уже в лесах. Сказывались новые веяния в стране. Это понятно. И это правильно… Кое-где взялись восстанавливать храмы. На нашей улице тоже. Начали с моего храма.

Сердце встревожилось.

Я отворила чугунную дверь. Та не заскрипела, как обычно. Рабочие, должно быть, смазали петли. И внутри все переменилось: стены, своды, колонны — были заново оштукатурены, чисто побелены; пахло известью… Под самым куполом, откуда прежде взирал мой всепонимающий милосердный отец-Бог, на подвесной площадке сидели два молодых маляра. Они ели какие-то консервы — скребли ложками по дну банки — и громко разговаривали. Я остановилась под ними и всматривалась в разводы на свежей штукатурке, пытаясь угадать в них лик Пантократора. Но тщетно! Его — как не бывало.

— Эй, красотка! — крикнул один из маляров и, кажется, подмигнул. — Ты на меня что ли залюбовалась? Хочешь, я спущусь?

— А Бог? — спросила я.

— Какой Бог? — удивился парень. — Ах, Бог! — и он поднял голову и провел рукой по белой стене. — Здесь фрески не представляли художественной ценности.

Так мне не удалось попрощаться с отцом. А может, наоборот, это и было прощание… Тот парень — я не разглядела толком его лица — тоже кому-то отец. Или будет им. Он сидел так близко к Богу! Неужели после этого пожалеет конфетку для маленькой падчерицы?

…Петербург меня встретил дождливой погодой. Я верила в приметы и полагала, что дождь по приезду — это хорошо. Я уже верила, что поступлю и буду учиться. Я уже рисовала в мечтах, что буду известной и что однажды тонко отомщу жадному отчиму — подпишу ему свою книгу. Но все вышло не так, как мечталось. Я сдала экзамены, однако не прошла по конкурсу. А когда несколько лет спустя все же была напечатана моя первая книга и я подписывала ее друзьям и знакомым и просто незнакомым людям на презентации, у меня уже не было желания тонко мстить жадному отчиму. Я к тому времени поумнела. И у меня вообще не было желания отчима видеть.

Девочки, которые поступали со мной, не сомневались, что уж меня-то примут:

— С твоими данными, Ленка, — хоть куда! Зачем тебе филологический? Только мозги сушить! Неси документы на актерский… Ну и что — что пишешь стихи? Все с тринадцати лет пишут. А писателей хороших — раз, два и обчелся. Поэтов настоящих и того меньше!

Я им отвечала:

— Влечет душа.

Они смеялись. Не надо мной. Над собой смеялись:

— Ты, Ленка, ей-богу! как из деревни! Душа влечет. Если б мы сейчас рванули туда, куда душа влечет, то знаешь, где бы были! Кто в Кембридже, кто в Оксфорде, кто во ВГИКе… А скорее всего — уже во вратах рая.

Я пожимала плечами.

А они опять принимались за свое:

— С твоими-то данными! Зачем тебе учиться? В любую фирму иди. Живи королевой. Везде возьмут, везде будут рады. Это как в анекдоте. Шеф фирмы осматривает красотку с ног до головы: «На работу мы вас, безусловно, примем. А что вы умеете делать?».

Увы, эти девочки поступили, а меня не приняли. Я до сих пор не знаю, почему. Рядом со мной они не блистали знаниями. Наверное, им повезло. Наверное, они знали, где живет удача и где ее алтарь. Они сходили и поклонились, пока я грызла гранит науки.

Почему я такая несчастливая?.. Я целый месяц не меняла свой наряд. Не во что было переодеться. Синие джинсы и белая блузка с кружевным воротничком.

— Это что же, весь твой гардероб? — удивлялись подруги.

Мне было неловко:

— Нет, не весь! Просто поверье такое: все экзамены нужно сдавать в одном и том же.

— Где же твой чемодан? — ехидничала самая маленькая и самая злая.

— Чемодан у тетки, — спокойно отвечала я, хотя никакого чемодана у меня действительно не было.

Хорошо, что хоть тетка была. Поэтому подруги верили. Или только делали вид.

А сейчас, по прошествии нескольких лет, когда многого удалось достичь, когда, пожалуй, посветлее стало в голове, я удивляюсь сама себе. Зачем нужно было обманывать, что-то скрывать? Такое ли уж большое значение имеют насмешки случайных неумных подруг?

Я пришла в учебную часть за документами. Какая-то девица сидела за столом. Ухоженная девица. От нее за версту несло Францией. На меня девица взглянула холодно и не без надменности.

И я подумала: «Вот выскочка! Трется возле администрации!»

Видно, эта блистательная мысль не укрылась от надушенной девицы. Глаза ее стали еще холоднее. Она заглянула в какие-то списки:

— Иноземцева Елена… Вы не прошли по конкурсу…

И улыбнулась. Ласково-ласково… Такая молодая, а уже мегера!

Ах, да при чем тут эта девица! Малая пылинка на чужом плече. Серенький клерк, оглашающий приговор. Я даже ее не помню. Запомнился только сильный запах духов.

«Вы не прошли по конкурсу… Вы не прошли… Вы не…»

Я брела по улице, ничего не видя вокруг. В голове так гудело, будто меня посадили под большой колокол и неустанно били в него молотом.

Удар слева:

— Тебе нечего надеть?

Удар справа:

— Вы не прошли по конкурсу…

Удар слева:

— Это весь твой гардероб?

Удар справа:

— Вы не прошли…

Удар слева:

— У тебя в кармане ни гроша?

Удар справа:

— Вы не…

А сердце мое плачет от обиды и выстукивает бесконечное:

— По-че-му? По-че-му? По-че-му?..

Почему я такая несчастливая?

Я похожа на отца. Он меня любил бы, я не сомневаюсь. Но я его не помню. Разве что в образе Бога. Зато я на всю жизнь запомнила, что конфету «Каракум» нельзя развернуть бесшумно. И еще я запомнила тоску в своем сердце, возникавшую всякий раз, как мама прятала от меня глаза.

Я бродила тогда весь день. Уже в сумерках, когда зажигались огни, пришла в себя. Не понимаю, как я в тот день, пребывая в столь угнетенном состоянии, не угодила под машину или не упала в какой-нибудь канал. Или не попала в лапы к каким-нибудь бандитам. Верно, судьба посчитала, что с меня и так достаточно неприятностей… Я подняла голову и увидела прямо перед собой огромное красивое здание. Портал с колоннами, высокие окна, лакированные двери; суета у подъезда… Это был Мариинский театр.

Что за стечение обстоятельств привело меня сюда, к этим священным камням у входа? Провидение? Случай? Отец-Бог одарил наитием в трудную минуту?

Я подумала: «Как здесь хорошо!»

И успокоилось мое сердце. И не было сомнений: я еще приду сюда.

Помнится, в тот вечер, забежав в общежитие за вещами, кои уместились в целлофановый пакет «Мальборо», я отправилась к тетке. Да и куда мне было еще идти? Оставаться в общежитии было выше моих сил. Объясняться? Меня там будут жалеть, меня там изжалеют до смерти. Особенно та… маленькая и злая. Она нарисует мой портрет желчью. Собственной, разумеется. Надушенная девица меня не убила, так подруги добьют. Будут проливать слезы на мои потертые джинсы, а в душе торжествовать: «Так тебе и надо, принцесса! Дал Бог красоту, да отнял счастье!». Я же страх как не люблю, когда меня жалеют. А кто любит? Быть может, только тот, в ком однажды умерло честолюбие. Возвращаться в Новгород тоже не хотелось. Я могла с уверенностью сказать, что меня там не ждали. Отрезали ломоть и вздохнули с облегчением. Да и кому приятно, потерпев фиаско, возвращаться с поникшей головой в свои пенаты? Проще торить дорогу дальше, ломиться в другие двери — вдруг какая-нибудь откроется на стук.

Тетка Оля встретила меня с радостью; всплеснула руками, кровь так и бросилась ей в лицо. Тетка не особо опечалилась, когда узнала о полнейшем моем провале.

— Ты, Аленка, не пропадешь!

«Ах, тетя! — переживала я. — Легко быть уверенным за кого-то…»

Между тем можно было подумать, что тетку даже радовал такой поворот событий. Она так и ходила вокруг меня и приговаривала:

— Вон какая видная девица! И на что тебе этот филологический? Чахнуть над бумажками… Я тебя лучше к нам в магазин устрою. И оденешься, и на хлебушек с колбаской заработаешь. А главное, на виду будешь! Словно на витрине! Для девушки-то что важно? Жениха найти. Или чтоб он ее нашел. Женское дело главное — удачно замуж выйти. А мимо магазина ни один «замуж» не проходит, обязательно посетит. Какого-то и зацепишь…

Я помалкивала, не возражала. В моем положении, как известно, не принято возражать.

Муж тетки Лука Ильич (старше ее лет на двадцать), старичок, посмеивался, тоже похаживал вокруг меня, заглядывал в глаза, ласково гладил по плечу:

— Какая ты красавица! Да молоденькая… Надо было сразу к нам идти, как в Питер приехала. Чего стеснялась?

А тетка собирала на стол.

— Ничего, не трагедия. Учиться не поступила? Пусть это будет самая большая беда в твоей жизни… Главное, девочка, — все при всем. А интерес тебе найдем. И нам повеселей будет. Жить негде? Не беда! Поживешь у нас первое время. Вон — у Луки в комнате. А он ко мне переберется. Так уж и быть! Ради тебя, Аленка, приму этого Луку. Поживешь… Нечего по общежитиям мыкаться.

— Поживет, поживет, — хихикал Лука Ильич и все что-то вокруг меня суетился, оглядывал, как облизывал. Милый такой благообразный старичок.

Мне от чересчур ласковых взглядов его почему-то хотелось защититься. Застегнуть блузку на все пуговицы, что ли?.. Так я, кажется, и сделала.

Лука Ильич поморщился и отошел. Надо же! Я в свои семнадцать лет и не предполагала, что старики обращают внимание на молоденьких девушек. В известном смысле внимание… Оказалось, еще как обращают!

Да, настроение у меня в тот день было хуже некуда.

А сейчас? Сейчас я закалилась. Хотя порой мой корабль дает довольно крутой крен и его нещадно треплют бури, но в кают-компании светло и протоплено, а на столе расстелена карта, на которой ясно прочерчен мой путь. Недавно я встретила одну из тех, с кем поступала. Они все благополучно закончили университет. Кто-то выскочил замуж, кто пошустрей — занял место в бизнесе (стоит оговориться, весьма невысокое место), остальные преподают в школе русский язык и литературу. Писателей и поэтов ни из кого не вышло. И только я, не поступившая в свое время, сейчас пишу книги, которые находят своего читателя (особенно первая). Способность к литературе — дар, который дается свыше. Если нет его, — никакая учеба не поможет. Отец, которого я не знала, кажется, щедро меня одарил. Он дал мне впечатлительность, сообразительность и силу духа. Что еще нужно профессиональному литератору?

И вот я везу в издательство свою третью книгу.

Но отец позабыл про мое личное счастье. Двадцать четыре года уже… А семьи-дома нет. Хотя и недурна собой, и не глупа (впрочем, ум не стоит заносить в «плюс»; многие мужчины, как огня, боятся умных женщин), и, кажется, известна чуть-чуть. Время от времени балуюсь фельетонами — обнаружила, что мой язычок может быть остер. Определенно, имя мое знают. А вот меня? Пожалуй, это нормально. Так должно быть со всяким истинным творцом. Творения его всем известны, а он сам как бы в тени.

Тетка рисовала мое будущее яркими красками:

— Устроим тебя в магазин. Кое-каким тонкостям подучим. Приварок пойдет к зарплате — будь здоров. Озолотишься!.. Замуж отдадим, построишь или купишь квартиру, оденешься в меха, в бархаты и атласы, деток красивых нарожаешь. Жизнь тебе такая и не снилась! Это уж, поверь, получше, чем над бумажками слепнуть, мозги сушить!.. На виду, на виду будешь. Вот что для тебя сейчас главное.

— А поэзия? — с грустным сердцем вставляла я.

— Какая такая поэзия? — не сразу понимала тетка. — Ах, это!.. Стишки кропать? Так это тогда хорошо, когда в кошельке толсто… когда в холодильнике ждут не дождутся три сорта колбасы, три сорта сыра… когда «в животике булькает чай»… когда муж любящий за тебя посуду помоет…

— Главное — любовь! — поддакивал Лука Ильич. — Не упусти, детка, своей поры, своих возможностей. Все от жизни возьми, чтоб потом не жалеть. Жизнь без любви — что нецветной телевизор. Или как еда при насморке — что постное, что скоромное, что деликатес, что каша — все на один вкус.

— Вот-вот! — улыбалась тетка. — Ты послушай Луку. Он иногда говорит умные вещи!

А Лука Ильич и рад похвале. Подсаживался добренький старичок ко мне поближе, строгих взглядов жены не замечал. Наливочки домашней все подливал. Шутил, смеялся, жарко дышал мне в ухо, отечески поглаживал по голове, по плечу… и совсем запросто — по коленке.

Из-за этого Луки я и не осталась тогда жить у тетки. Может, приснилось мне, может, почудилось… Насторожило… Среди ночи приоткрылась тихонько дверь, и кто-то будто смотрел на меня из прихожей, из темноты. Долго смотрел — я кожей чувствовала липкий взгляд. Наверное, это был Лука. На него очень похоже. О чем он думал в тот момент, вряд ли может предположить нормальный человек. Но, слава Богу, не вошел! Дверь также тихо закрылась… А на душе у меня было тревожно. И гадко как-то. Будто подержала лягушку в руках. Машинально я взглянула на свои ладони. В лунном свете увидела — они были бледными. Я повернулась на другой бок и натянула повыше одеяло…

На следующий день я поднялась рано. Поцеловала тетку, поблагодарила за теплый прием, подхватила свой пакет «Мальборо» и без всяких объяснений ушла.

Город уже не был мне чужим. Я уже знала в нем одно место, где мне может быть хорошо. Туда — к театру — и отправилась.

Мариинский театр — отдельная страница в моей жизни. И не худшая страница. Мне как литератору лучше многих известно, что первые страницы книги — самые важные. Они задают тон, они более других влияют на все последующее повествование, они — как врата, через которые ты входишь в незнакомый новый мир. И эти врата распахнулись передо мной широко, гостеприимно.

Начальник отдела кадров был в отпуске. Меня принимала его зам — пожилая симпатичная женщина. Едва я ступила на порог, она ласково улыбнулась, будто согрела меня весенним солнышком.

И поднялась мне навстречу:

— Все ваши беды у вас на лице…

Проходя мимо зеркала, я погляделась в него. Неужели так заметно, что мне плохо, как бесприютной стрекозе из басни? Неужели так видно со стороны, что мне некуда идти? Лицо как лицо. Улыбка на месте, глазки блестят… Но блестят они как-то тревожно. Очень проницательна эта женщина! Она ведь видит меня в первый раз.

Хозяйка кабинета усадила меня в глубокое, прохладное, кожаное кресло и заговорила проникновенно:

— Куда-нибудь поступали, да не поступили. Не прошли по конкурсу. А возвращаться домой боязно. Обычное дело! Я вам сочувствую.

— Да, вы правы! — вставила я нечто безликое.

Она улыбнулась:

— Но не беда! Мир не рушится. Правда? Пусть сегодняшняя печаль будет худшей в вашей жизни.

«Где-то я уже слышала что-то такое… — смутно припомнила я. — Кажется, от тетки».

А добрая женщина продолжала:

— Оглянитесь, сколько перед вами возможностей, сколько дорог, — она села за стол, раскрыла книгу приказов. — Могу предложить вам одну из них — в костюмерный цех. Нам как раз нужна сметливая быстрая девочка. Я угадала? Вам нужна работа?

— Да.

— Хорошо. Завтра же и приступайте. А пока… — она черкнула что-то на листке бумаги. — Вот вам направление к коменданту. Общежитие филармонии…

Я порхала в тот день, словно окрыленная. Я — сметливая быстрая девочка — была кому-то нужна. Настолько нужна, что мне за это собирались платить деньги. Обо мне позаботились, дали жилье. Я могла теперь разговаривать с теткой на равных, могла возражать ей хоть на каждое слово, могла дерзким взглядом отшить прилипчивого старца.

Все это, конечно, так. Но какая же я еще была наивная — сущий ребенок! Мне хотелось быть на равных с теткой из магазина. Разве это не смешно?.. Я намеревалась дерзить вполне безобидному больному человеку, у которого в жизни, может быть, и осталось-то всего удовольствия что помечтать. А уж посидеть рядом с молоденькой глупой девицей, насладиться созерцанием ее рдеющих щечек, вдохнуть благоухание ее юности, коснуться ее гладкой теплой коленки… — вообще предел желаний.

Ныне я чаще бываю великодушна, нежели тогда.

Вера, Надежда, Любовь. Так звали девушек, к которым меня подселили. К моему появлению в комнате они отнеслись по-разному. Вера захлопала в ладоши, Надя неопределенно хмыкнула, Люба недовольно проворчала:

— И так не развернуться — как сельдей в бочке! А они еще одну кильку прислали.

Вера уже суетилась вокруг меня, засовывала в какой-то шкаф пакет с полустертой надписью «Мальборо» и тараторила:

— Любка! Ну что ты говоришь? Ты посмотри, посмотри, какая это килечка! Посмотри, какая рыбонька-раскрасавица к нам заплыла!

Любовь пожала плечами, оглядела меня оценивающе:

— Ничего особенного! Обычная. Мы здесь и не таких видали.

Вера помогла мне затащить в комнату и собрать кровать с панцирной сеткой, успокоила:

— С нами тебе будет хорошо! А на Любку не обращай внимания. Это пройдет. Привыкнет к новому человеку. Вообще — она не злая.

Доброты, сердечности, участия Вере было не занимать. Мы подружились с ней с первой минуты. Но с внешностью ей не повезло — она, увы, была дурнушка. Надежда — так себе, симпатичная; таких много на улицах Питера. А вот Любаша — просто красавица; хотя иногда бывала злючкой — не подступись!

Про работу мою нельзя было сказать — не пыльная. Пыли-то как раз в костюмерном цеху хватало! Молоко за вредность можно давать. Но и интересная была работа. Костюмы к спектаклям — целый музей — всех времен и народов. Тут и доспехи Олоферна, и средневековый наряд Лоэнгрина, и черная мантия Фауста… А наряды героинь! И из «Пиковой дамы», и из «Евгения Онегина», из «Орлеанской девы» и из… всех не перечесть. Был грешок: все, что можно, я перемерила — уж слишком велико искушение, выше всяких сил. И каждой из героинь я побыла. А однажды, нарядившись Кармен, даже покусилась на хабанеру. Но живет ли на свете девочка, которая не видела бы себя в роли страстной Кармен?.. Так помыслив, я быстро простила себе свою дерзость.

Ах, театр! Он ведь был для меня как ликбез.

Много ли я смыслила до тех пор в опере? Много ли понимала в балете? Что-то видела по телевизору: «Танец маленьких лебедей» и «Что день грядущий мне готовит?». Только и всего. Этого явно маловато для интеллигентного человека. А я стремилась к интеллигентности — как ее понимала (помнится, даже тяготилась провинциальным происхождением — вот глупая!), а именно, побольше знаний и впечатлений. В театре я в прямом смысле слова перещупала все спектакли пальцами. Я была не со зрителем и не зрителем, ибо стояла по другую сторону оркестровой ямы. Я была участником спектаклей. Я слушала оперы из-за кулис, видела изнанку балетов: как балерины — улыбающиеся и легкие, как пушинки, на сцене, забежав за кулисы, в изнеможении падали на руки подруг и кляли дирижера последними словами из-за того, что он взял слишком быстрый темп. Бедняжки! С них пот катил градом. Тысячу раз ошибается тот, кто полагает, что у артистов балета легкий хлеб…

Я быстро и навсегда полюбила оперу и балет. Это замкнутый круг: чтобы полюбить, надо познать, а чтобы познать, надо полюбить. Входить в этот круг следует постепенно и по возможности раньше — когда еще восприятие обострено и жадно. Я вошла вовремя. И если бы не этот зигзаг моей судьбы, вряд ли бы я теперь даже приблизилась к пониманию совершенства. Я увидела изнанку искусства, подбивку, швы; я вошла в кухню и наблюдала работу мастеров. Это невероятно помогло мне впоследствии, ибо законы едины для всех искусств, и роман можно успешно строить на принципах оперы.

Здание театра великолепно. Всякий может созерцать его снаружи. Всякий при желании попадет в зрительный зал — позолота, бархат, лепнина — все это очень впечатляет, особенно если ты попадаешь в Мариинский театр впервые, к тому же ты из провинции и самое значительное, что видел в своей жизни, — церковь Федора Стратилата под вечерней звездой, или церковь Спаса Преображения на Первомайской улице, или башня Кокуй из детинца… Но есть еще сокрытая от посторонних глаз служебная часть здания. И это целый город! Это бесчисленное количество коридоров — и ярко освещенных, увешанных стендами и плакатами, и полутемных, подвальных, таинственных, мрачных, кривых, заканчивающихся тупиками; это целая система хранилищ декораций; это карманы, лестницы, люки, какие-то фермы и двери, двери, двери — многие из них всегда закрыты, будто ведут в никуда, и пороги их покрыты толстым слоем пыли.

Я, сметливая быстрая девочка, оказалась еще и не в меру любопытной. Ах, как мне пригодились мои вечные потертые джинсы! По старинным чугунным лестницам я поднималась на головокружительную высоту — в «поднебесное» царство пожарных и осветителей. С этой высоты я глядела на декорации, на рабочих сцены, на хор, выстроившийся на сцене. Хор напоминал мне горстку риса. Это было так смешно: на месте тенора я видела только лысину, а режиссер, расхаживающий по авансцене, всегда такой строгий, внушительный, с всклокоченными, как у Моцарта, волосами, мало чем отличался от лесного муравья.

А потом я спускалась в подвалы — полутемные, душные, пыльные. Порой сердце замирало от страха. Мне чудились какие-то неясные звуки — будто магнитофонную ленту протягивали в обратную сторону. А может, это были не капризы акустики? Может, это был голос самого театра? Может, сто тридцать лет назад архитектор Кавос научил здание говорить или хранить звуки? Может, это его, архитектора, голос я слышала или голос одного из певцов прошлого: Булахова, Лавровскую?.. А однажды к голосам вдруг прибавились тени. Я так и обомлела, спряталась за выступ в стене. Я увидела длинную вереницу рабов. Они несли на плечах какие-то сети. Призраки. Заблудилась в подвалах сцена из «Аиды»? И жила здесь эта сцена сто лет… Увы! Все оказалось проще. Это рабочие сцены несли из хранилища кулисы для очередного спектакля.

…Какая я все-таки была глупая! Мне тогда стало смешно. А теперь еще смешнее. Лет через десять скажу ли я так: какая я была глупая. Дай бог!.. Мне сегодня отчего-то грустно. Не будет ли мне тогда еще грустней?

С соседками по комнате я подружилась быстро. Я вообще легко схожусь с людьми. Девочки оказались славными! И Любаша… Хотя, конечно, злючка иногда.

Вера, Надежда, Любовь. Они ждали Счастья, но пришла я — Елена Иноземцева. А Счастья не было…

Знакомые ребята смеялись:

— Почему Елена?

Сами же и отвечали:

— Потому что Прекрасная.

На дурнушке Вере, хотя и очень доброй, никто не останавливал взгляд. Ребята не воспринимали ее всерьез. Надежду отмечали, но не надолго, — до прихода Любаши. А к Любаше боялись подступиться. Ей-богу, при ней ребята робели. Так неожиданно иногда действует красота. Красота совершенная… Да и злючкой порой бывала Люба, надменной, как Снежная королева. Чего-чего, а надменности я не понимаю. Я бы даже сказала, что она — не от большого ума. Но Люба не была дурой. Чересчур переборчивой — да!

Однажды я заметила, что некоторые ребята робеют и при мне: вдруг теряют дар речи, отводят глаза, иногда бледнеют и становятся суетливыми. Меня это поразило. Тем более, что ничего такого умного я им не говорила. Я, оставшись в одиночестве, садилась перед зеркалом и подолгу рассматривала свое лицо. Да, я менялась. Однако не столько внешне, сколько внутренне. Кажется, у меня появлялся характер.

Меня все время влекло заняться чем-то значительным. В отличие от своих старших подруг, я не думала только о том, за каким поворотом меня ждет «замуж»; в отличие от тетки, я не мечтала озолотиться. У меня была книжечка, в которую я записывала собственные мысли, казавшиеся мне оригинальными и важными. Эту книжечку я почитала главным своим достоянием. И от всех прятала. Со временем выяснилось, что заветная книжечка — не что иное, как собрание благоглупостей взрослеющей, ищущей себя девицы. Эта книжечка лежит сейчас на кухне под передним правым углом холодильника — придает означенному агрегату устойчивость.

Я продолжала писать стихи, рассказы, даже замахнулась на повесть — нечто душещипательное и в меру поучительное о сорокалетней красавице, бывшей балерине, — умной, обаятельной, но одинокой, никому не нужной пенсионерке (балерины уходят на пенсию рано); в конце повести она находит свое место — становится смотрителем театрального музея; она не может жить без театра, всю жизнь положила на его алтарь; она посвящает театру и остаток жизни.

Временами я показывала свои опусы подругам. Вера все принимала на «ура!». Просила почитать что-нибудь еще. Вера в меня верила. Надежда редко дочитывала до конца. Утомившись за день (она работала в осветительном цеху), Надя быстро засыпала. Листки рукописи рассыпались у нее по груди, по кровати, по полу. Я, тихонько чертыхаясь, потом собирала и приводила их в порядок. Снотворную скуку Надежды болезненно воспринимала на счет своих творений. Любовь… Она часто меня откровенно высмеивала. И пыталась угадать прототипы — к моим творениями она относилась, как к кроссвордам. При каждой ее усмешке сердце мое обливалось кровью. Люба не понимала обобщений (или делала вид) и отметала в сторону всякий такт. Прочитав повесть, она выискивала красавицу-балерину в нашей музейной даме. А когда не нашла, обвинила меня в том, что я все придумала или переврала. Я обиделась на нее. Правда, быстро отошла. Не могу долго дуться — это не в моей натуре. Но сочинения свои, творения нежного разума и неокрепшего таланта, с этих пор непрофессионалам избегала показывать.

Повесть про пенсионерку-балерину несколько раз переписывала, пыталась одно время переделать в роман и в конце концов сунула в мусорную корзину — моя красавица безвременно умерла; точнее почил в бозе мой первый заметный опыт литературного обобщения.

…Тетку свою я не забывала, навещала иногда. Не часто, впрочем. Потому что очень не нравился мне Лука Ильич. Смешно, конечно, но можно сказать, что откровенно клеился старик. Стоило тетке Оле выйти за порог, он проходу мне не давал. Хвастал своими любовными подвигами и все касался меня, касался… Я, гибкая, как лоза, все выкручивалась ловко из его рук и ускользала то в кухню, то в зал. А Лука Ильич все ходил за мной по пятам и едва не признавался в любви. Значительно позже я встретила в какой-то из книг латинскую поговорку: «Turpe senilis amor». Что означает — старческая любовь постыдна. Злая, конечно, поговорка. Но, мне кажется, она как нельзя более к месту.

Однажды я принимала у них ванну (предварительно проверив запоры, естественно). Откуда мне было знать, что тетушке вздумается выйти на минутку в магазин? А где минутка, там и две, и полчаса наберется (перекинуться с подругой словцом)… Я блаженствую в пене, нежусь, вдыхаю чудный аромат шампуня, поглядываю с удовольствием на свои красивые, белые-белые, круглые коленочки. Вдруг слышу… завозился с тихим скрипом кусочек кирпича в стене — завозился и (оглядываюсь) ушел в глубину. Я прямо-таки окаменела — так поразилась. В образовавшуюся дырочку из темноты туалета (а за стеной был именно туалет) на меня кто-то смотрел… Кто? Лука Ильич, конечно! Вожделенно поблескивал в темноте его глаз. Глаз поедал меня. Глаз видел, что я на него смотрю, и все же не прятался — не находил нужным. Глаз не упускал момент, он лихорадочно черпал из обнаженных прелестей юной девицы. Долго ли так я сидела без движений, не могу сказать, — может, несколько секунд, может, с минуту. Я, кажется, превратилась в мышку, на которую завораживающе смотрела змея. Но я опамятовалась наконец, душевным усилием вывела себя из идиотского состояния прострации. И не придумала ничего лучше, как плеснуть в глядящий на меня глаз шампунем.

— Гнусный! Гнусный, прилипчивый старик!..

Лука Ильич взвыл за стенкой и задвинул кусок кирпича на место. Потом долго ругался и зачем-то спускал из бачка воду. Наверное, промывал глаз.

Смешанное чувство переполняло меня: злость, обида, страх. Да, помнится, я боялась выйти из ванной. А когда все же вышла, Лука Ильич сделал вид, что ничего не произошло. Но правый глаз выдавал его — глаз был красный. И еще от старика пахло шампунем. Радуясь, что мы остались наедине, озираясь с опаской на входную дверь, Лука Ильич очень прозрачными намеками стал предлагать себя в сожители. Он говорил много и пылко, он захлебывался в речах, следуя за мной по комнатам. Он дурно отзывался о молодых, говорил, что они ничего не могут, ничего не знают. Не знают и о любви, о нежности, о ласке. А он знает все! Он знает много больше, чем даже показывают в «Плейбое». Он знает такое!.. Он такое выделывал когда-то, что обласканные бабы за ним стаями ходили и в ревности устраивали друг дружке выволочки!.. Он будто бы все может. А главное, — может…

— Ну это уж слишком! — вспылила я. — Ноги моей больше не будет в этом доме.

Когда вернулась тетушка, я ей ничего не сказала. Лука, естественно, тоже.

Пару раз я еще заходила к ним как будто за какой-то надобностью — когда уж нельзя было не прийти. И все. Потом с полгода не приходила.

И как-то встретила случайно тетушку на рынке. Сначала не узнала ее. Остановилась какая-то женщина передо мной и смотрит. И я на нее смотрю — что-то будто знакомое в лице.

А она и говорит мне:

— Умер Лука. Отмучился… А ты что не заходишь, Аленка? Очень любил тебя Лука.

— Любил… да… — ответила я растерянно.

Мне вдруг стало жаль старика. Удивительно. Живого было не жаль. Ненавидела, презирала живого. А над мертвым, над памятью его пролила слезу.

И тетка Оля очень сдала. Переживала сильно. Всю жизнь пилила Луку (наверное, было за что), а смерть его едва перенесла.

Очень настойчиво тетушка звала меня к себе; жаловалась — все так пусто стало; качала головой — так много умерло вместе с Лукой… Просила хотя бы на недельку, а там видно будет. Я согласилась на неделю, но вышло — на годы.

К тому времени я уже довольно серьезно занялась литературой. Нужны были хоть какие-то условия: уединение, тишина, относительный комфорт, душевный покой. А какие условия в комнате с Верой, Надеждой и Любовью? То девочки приходят, то мальчики. То стучатся за спичками или солью, то зовут показать обновки, то с проблемами за советом. Жизнь общежитская — то же, что кочевая.

К моему переезду (а к тому времени у меня собрался уже чемодан вещей) девочки отнеслись по-разному. Вера вздохнула, сказала с сожалением:

— Что ж, если тебе так лучше…

Надя неопределенно пожала плечами и промолчала.

А Любаша обиделась; через минуту вдруг гневно свела брови и накинулась на меня:

— Ты что, с ума сошла? К старой тетке на квартиру! Будто в склеп! Или в больницу. Или в монастырь. Попадешь под влияние. И кто тебя там увидит? Зароешься в своей писанине — знаю я тебя. На век останешься в девках…

Я не ожидала от нее такой реакции. Помнилось, что не особенно довольна Любаша была, когда меня к ним подселили; килечкой называла в бочке с сельдями… Да разве поймешь этих красавиц?

Под влияние тетки я не попала — личность во мне уже оформилась. Но в одном Люба оказалась права: я зарылась «в писанине» с головой. За полгода я написала роман… Балерина (на сей раз молодая, но тоже без прототипа) в театре — на вторых ролях, а то и на третьих. Чуть-чуть не дотягивает до примы. Как ни бьется, как ни старается, какие интриги не плетет, — ничего не помогает. А амбиций — хоть отбавляй! Отсюда протест, конфликт… И балерина становится отравительницей. У нее на заводе химпрепаратов работает брат, который в необходимом количестве поставляет ей яд. Балерина наша отправляет на тот свет одну приму, другую… Шприцем впрыскивает яд в бутылки с дорогим вином и подбрасывает эти бутылки своим соперницам. Подбирается к балетмейстеру, который все обходит ее вниманием. И тот однажды погибает от яда. Но новый балетмейстер привозит свою приму… В конце концов героиня, черная душа, измученная кошмарами, не пойманная, отравляет себя…

Роман этот сразу же приняли в издательстве и опубликовали практически без изменений. Книга, изданная большим тиражом, разошлась за неделю. Какому автору это не польстит!.. Я же впервые почувствовала себя состоятельным человеком. Я нашла, на что употребить свой первый гонорар. Во-первых, приоделась; хотя никуда особенно не выходила, — некогда было да и не с кем. Во-вторых, сделала в квартире тетушки ремонт. В-третьих, набила книжный шкаф словарями и энциклопедиями, весьма нужными для работы. И в-четвертых, прикупила кое-какую (недорогую) мебель.

С издательством у меня завязалась дружба. Заказали еще один роман. Но чтоб непременно с эротикой! Веяние времени… Желание читателя, долгие годы даже не знавшего, что такое эротика, и более того — живущего под девизом: «В нашей стране секса нет!».

Что ж, с эротикой — так с эротикой!

И еще полгода я не покидала комнаты (из театра к тому времени уволилась). Ушла в работу с головой. Написала о молоденькой проститутке, промышляющей на вокзале и ведущей борьбу не на жизнь, а на смерть с конкурентками… Опять приняли рукопись хорошо, издали роман лишь с косметической правкой, оглушили гонораром в зеленых купюрах. Но книга востребована читателем не была. Для меня это стало настоящей трагедией; я готова была самолично скупить весь тираж и купила своих книг немало… Заноза надолго засела в сердце. Видно, жизнь еще недостаточно била меня: я не привыкла еще к провалам и неудачам. Потому частенько — и до сих пор — подушка моя бывает мокрой от слез.

Тетушка круто переменила отношение к моей литературной деятельности. Когда я работаю, она сидит в своей комнате или на кухне тихо, как мышь. А поскольку я работаю много — практически весь день — тетушка Оля весь день сидит тихо (очень уважает мой заработок). Живя в одной квартире, мы с ней редко видимся. Я даже скучаю иногда по своей тетушке и выхожу к ней на кухню. Мы пьем кофе и болтаем о том о сем. Потом я возвращаюсь к своей подружке Эрике — так зовут мою пишущую машинку… Я пока не изменяю ей, моей машинке, хотя знакомые из мира литературы все настойчивее советуют мне перейти на компьютер; говорят: «Небо и земля…». Однако «перейти» мне еще не позволяют средства; да и боязно немного — компьютер представляется сложной техникой (осилю ли?); и предпочитаю пока — по старинке.

Дружба с издательством, кажется, только окрепла от испытаний. Несмотря на очевидный неуспех второй книги, мне заказали новый роман — любовный. И чтоб с экзотикой, и чтоб героиня не прыгала к герою в постель — по крайней мере сразу. Надо уважать желания и вкусы читательниц.

Что ж, с экзотикой — так с экзотикой! Я, укрепившись духом, снова взялась за работу.

Моя героиня, хозяйка косметического салона, познакомилась прямо на улице с симпатичным мужчиной, а он оказался археологом. И они поехали в Грецию. Далее: раскопки, морские прогулки, купания под луной, красавец-грек, промышляющий на курорте в качестве жиголо и влюбившийся в мою героиню (вот и классический любовный треугольник, и опасная ситуация, из которой герой с героиней выходят с достоинством). Сюжет, конечно, прост, как натянутая струна. Но в романе этом, думаю, главное не сюжет, а развитие чувств, эмоциональное наполнение; ну и экзотика, разумеется…

И вот везу любовный роман в издательство. После провала моей второй книги — это реванш. Я постаралась, я опять хочу оседлать триумфального белого коня. Я не жалела себя — столько времени провела затворницей. А жизнь уходит, пока я гоняюсь за успехом. На чьих-то свадьбах стреляют бутылки с шампанским — в моей же комнате монотонно стучит «Эрика»; на роскошных машинах едут влюбленные на пикники — в моей комнате шелестят страницы; на веселых вечеринках девушки красуются в дорогих платьях — а мои платья (не менее дюжины) пылятся в шкафу. Я упряма, усидчива и полна сил и замыслов; не лишена честолюбия; я добьюсь успеха. Но иногда мне бывает страшно, порою — горько.

Счетчик работает. Неумолимо бегут дни, летят годы. Мне уже двадцать четыре. Давно пора стать мамой. Но где мой герой?.. Прекрасный, долгожданный, единственный… Я понимаю специфику литературы. Литература и затворничество — супруги. Одиночество — их дитя. И все же ничего не меняю в своей жизни; только надеюсь… надеюсь… и жду…

Где ты, мой герой? Отзовись. Уведи в даль светлую…

Когда не хочется говорить «До свиданья!»

И вот я еду в издательство. Тревожится сердце. Работа сделана. Она прямо-таки пышет экзотикой — самый придирчивый заказчик не придерется. От сумки, в которой лежит рукопись, так и исходит зной Греции… Ах, нет! Это солнце нагрело сумку сквозь стекло.

Моя остановка. Осторожно выхожу из автобуса — осторожно, потому что надела сегодня новые туфли на высоких каблуках. И не совсем к ним привыкла (вообще считаю, что лучшая обувь для современной писательницы — домашние тапочки). Как бы не зацепиться за ступеньку!..

Принарядилась. Посещение издательства для меня всегда праздник — тем более, если учитывать, что, кроме издательства, я давно никуда не выхожу. Внешний вид автора (лукавлю: я имею в виду авторессу!) сильно действует на редакторов. Во всяком случае мой вид. Я сегодня — сама экзотика. В кораллах и цветах. Будто из Папуа. Мой наряд, пожалуй, ключ к моему роману.

Перед входом снимаю солнцезащитные очки. В стеклянной двери — мое отражение. Я задерживаюсь на секунду, окидываю отражение быстрым придирчивым взглядом. Поворачиваю голову в полупрофиль. Я удовлетворена: перед издательством сегодня выросла высокая стройная пальма.

В прохладный вестибюль вхожу не спеша, с достоинством. Привратник, или сторож, или кто он этот человек, ряженный в ливрею, — я не знаю — глядит на меня во все глаза. Кажется, даже кланяется — вижу это боковым зрением. С чувством юмора у него все в порядке. Хочется надеяться, что и — со вкусом!

Поднимаюсь лифтом. Пользуясь тем, что в кабине в эту минуту одна, я достаю из сумочки зеркало и делаю последний смотр вооружению. Румянец на месте, губы на месте, ресницы в порядке. Поправляю челку, улыбаюсь. Нет, не то! Улыбка получается какая-то вымученная. Наверное, так улыбается пациентка профессору, который должен делать ей операцию; или студентка — тому же профессору, принимающему у нее экзамен… Нервы. Сказывается прокол со второй книгой. Попробуем еще раз — мягче, теплее. Я ведь только что из Папуа. Солнечная девушка. Может быть, чья-то мечта… Я — популярная авторесса… Улыбаюсь… Вот, хорошо. Теперь улыбка греет. И я почти неотразима!

Двери лифта раскрываются. Иду по коридору. Осматриваюсь, не поворачивая головы. Что-то здесь изменилось. Ах да — появился паркет. Едва уловимо пахнет лаком. В приемной сменили мебель на более дорогую, поставили компьютер. Хороший знак — издательство богатеет.

Я в приемной уже третий раз, однако никогда не видела секретаршу. Чашечка с кофе на столе, какой-то блокнот, авторучка, стопка бумаги для заметок… Модный пиджачок на спинке стула — такой старый трюк… Ощущение присутствия при очевидном отсутствии.

Беру листочек бумаги, авторучку и записываю наконец те мысли, что твердила в автобусе.

Потом стучусь в кабинет к главному. Выждав пять секунд, вхожу.

Главный — как всегда сама любезность — поднимается мне навстречу. Узнает меня сразу и без видимого усилия, хотя не встречались мы давно… Полноватый, седоватый, улыбчивый. От стола далеко не отходит. Стол — его крепость. Исключительный порядок на столе: телефоны, календарь, хрустальный стаканчик с остро отточенными карандашами, роскошный кожаный бювар, блокноты стопкой… В этом его уважительном отношении к столу, к порядку угадываю черту опытного старого столоначальника.

Улыбка у редактора такая же теплая, как у меня. Мы с ним вместе приехали из Папуа. У него несомненный талант — с каждым человеком держаться по-свойски, будто знаком с ним много-много лет. Я вижу его, как и кабинет, всего в третий раз, но мы уже, кажется, приятели. Он и в первую нашу встречу держался, как сегодня. С ним чувствуешь себя спокойно. С ним легко переходишь на доверительный тон.

Редактор и начинает с доверительного:

— Вот читаю молодых писак, — он кивает на чью-то рукопись, исчерканную красной ручкой; рукопись от обилия красного выглядит окровавленной.

— Любопытно… — я желаю выглядеть скромной и не пускаю на лицо ироническую улыбку.

— У вас бы им, Леночка, поучиться!..

«Хорошее начало! — отмечаю я. — Это придаст мне уверенности».

Он продолжает:

— Поучиться… И не только мастерству, но и манере держаться.

Оглядываюсь на кожаный диван у окна, отвечаю:

— Хотелось бы вам возразить из скромности, да не получается. Это значило бы расписаться в собственном непрофессионализме.

Левая бровь редактора поползла вверх; он осмысливал с минуту изреченное мной. Спохватился, указал на диван:

— Вы присаживайтесь. Распорядиться — кофе?

Рука его потянулась к кнопке звонка.

— Нет-нет, благодарю. Жарко, — отказываюсь я, хотя мне очень любопытно — явилась бы секретарша на вызов?

Я кладу свою рукопись на край стола и сажусь. Машинально закидываю ногу на ногу, а потом вдруг соображаю, что этого делать не стоило бы. В кабинете главного все-таки! Не слишком ли легкомысленно? Но уж и убирать ногу, суетиться — лишнее. Все-таки — в кабинете главного! Каждый жест должен быть рассчитан. Каждое перемещение — по протоколу. Как на дипломатическом приеме.

А тут и сомнения — вечные спутники творческой натуры: «Не слишком ли я придираюсь к себе? Может, лучше быть раскованнее?».

Но редактор не видит моих ног. Он уже в рукописи. Пролистывает начало, пролистывает конец; пробегает глазами пару страниц в середине.

Одобрительно кивает:

— Я же говорю: у вас бы им поучиться, этим умникам…

Под рукою редактора замечаю толстый красный блокнот.

«Уж не тот ли это блокнот, в котором редактор записывает перлы?»

Да, я слышала от работников издательства, что у главного обширное собрание. И он неустанно пополняет его, и очень им гордится.

«Но не дай бог попасть в это собрание!»

Главный словно прочитал мои мысли. А может, поймал взгляд. Похвалился:

— Ах, какие жемчуга я ныне обрел! — он похлопал рукой по блокноту. — Хотите, что-нибудь процитирую?..

И, не дожидаясь ответа, он раскрывает блокнот. После короткого желчного смешка читает:

— «Усопшая стала меняться прямо на глазах; пока не превратилась в синий позеленевший труп». «Те валялись на полу без сознания и спокойно спали». «Мертвец навалился на него всем своим трупом»… Это повесть-страшилка для детей — про мертвецов. А вот из боевика: «Дмитрий взял пацана за скулы челюсти» или «Пальцем вояка пнул доктора под ребро»… Высший пилотаж, правда? — редактор не сдерживает смех. — Или «Артурчик почувствовал, как чьи-то коготки покалывают его обезволошенную лысиной макушку»… А вот просто блеск: «Облокотившись копчиком»… — редактор эффектно захлопывает блокнот. — Нет пределов совершенству.

Я смеюсь, но не очень громко.

Главный наконец замечает мои ножки. В лице его что-то неуловимо меняется. Мне кажется, я чувствую, как он внутренне вздрагивает. Какое-то усилие он совершает над собой. Он глядит куда-то мне в плечо, но глаза его вот-вот скользнут вниз. Они будто потяжелели.

Великодушно поворачиваю голову к окну. Секунду-другую смотрю на город — на старинные дома, на сквер с фонтанами. Даю редактору возможность пробежаться взглядом по мне, как по страницам моей рукописи.

— Да, красивый вид из окна, — говорит он.

Но каждой клеточкой своего тела я ощущаю, что смотрит главный не в окно.

После некоторой паузы он пускается в довольно пространные рассуждения о положении дел в издательстве — хорошем положении. После известного кризиса, когда «погорели» многие российские издательства, ситуация наконец стала склоняться в сторону улучшения.

Потом без всякого перехода говорит:

— Через пару недель… а лучше через месяц зайдите, Елена. Мы тут почитаем, прикинем кое-что. Но я уже вижу, что все будет хорошо. Кажется, славный получился роман.

Я поднимаюсь, после рукопожатия неторопливо иду к выходу из кабинета. Мои каблуки едва не наполовину утопают в толстом ковре. Я несколько досадую на этот ковер. Мне хотелось бы выйти под мерный перестук каблучков, который, по-моему, немало значимости подбавляет женщине.

Когда я подхожу к двери, редактор останавливает меня:

— Я не спросил… Может, вам нужны деньги…

Достаю из сумочки и надеваю солнцезащитные очки — так светло у редактора в кабинете; солнце здесь, кажется, бьет изо всех щелей.

— Нет, спасибо! Не люблю авансом. То же, что в долг. Через пару недель… То есть через месяц — возьму.

Прощаюсь, тихо закрываю за собой дверь. В приемной по-прежнему пусто. Интересно, знает ли редактор свою секретаршу в лицо?

Здесь уже можно расслабиться — нейтральная территория.

Иду по длинному коридору. Настроение хорошее. Каблучки мои стучат. Каблучки мои поют… Очень значимая женщина идет по коридору. Такая значимая, что из некоторых кабинетов украдкой выглядывают мужчины. Или мне так кажется. Или мне того хочется?..

Каблучки выстукивают морзянку. Три точки, три тире, три точки. Три тире — это я задерживаю шаг у стенда с изданными за последний месяц книгами. Моя здесь прежде тоже красовалась.

Три точки, три тире, три точки…

Что бы это значило?

Итак, коли речь уже зашла о деньгах, значит, дело пойдет! Оценил главный рукопись профессиональным оком. И даже изволил противопоставить графоманам. Такое всегда приятно.

Скоро ловлю себя на том, что мысли мои начинают виться вокруг предстоящих через месяц покупок. Мысли разлетаются по разным отделам и опять слетаются. Они прямо-таки роятся возле импортной обуви (а может, все-таки замахнуться на компьютер?), потом подбираются к парфюмерии и надолго здесь замирают — до тех пор, пока я не вижу внутренним взором ослепительно-белый костюм и широкополую белую же шляпу. О! Это же девушка с «Рафаэлло»! Это моя героиня в Греции. Нет! Это я через месяц…

Я так замечталась, что опомнилась уже в автобусе. Но в каком? Я даже не отметила для себя номер маршрута. Со мной иногда случаются забавные вещи, курьезы, — когда сильно задумаюсь. Большинство людей творческого склада ума — рассеянные. И я бываю такой. Слишком увлекающаяся натура всегда отличала меня от подруг. Но так увлечься, так размечтаться, чтобы стать сомнамбулой, — такого со мной еще не бывало.

Первое желание — броситься к двери, крикнуть водителю, чтобы остановил автобус. Но я вовремя подумала, что ничего со мной не случится, если прокачусь немного по городу. Даже интересно стало: куда это повлекло меня подсознание. Да и не солидно — такая нарядная молодая женщина, на высоких каблуках и начнет метаться по салону, начнет спрашивать у пассажиров, что это за автобус…

Я успокаиваюсь, смотрю в окно.

Какой большой, какой красивый город Санкт-Петербург! Он — лучший из городов! Признаться, я не испытываю здесь ни малейших сомнений, ибо в других крупных городах мне бывать не довелось.

От светофора до светофора автобус летит стрелой.

Квартал, магазин на углу, поворот… Квартал, мост, аптека… Остановка… Я не выхожу. Я узнала уже маршрут. Он меня устраивает. По старой памяти еду в общежитие. Вот куда повлекла меня натура. Я сто лет не была у девочек. Вроде бы на Пасху заезжала последний раз. Красавица Нева с тех пор немало воды унесла… Сегодня понедельник. У моих подруг выходной. В театре у многих выходной по понедельникам. Девочки должны быть дома. Разве что кто уехал в отпуск, разве что замуж кто выскочил?

Когда я переселилась к тете, первое время почти не видела ее. То она на работе, то у меня вечерняя смена. У нее выходные — я работаю; у меня выходной — она работает. А когда оказывались дома вместе, сидели по своим комнатам: я — за письменным столом, живописуя балерину-отравительницу, тетушка, кажется, в кресле — час за часом. После смерти Луки она месяца два пребывала в ужасном состоянии. Это было какое-то отупление. Она просиживала дни без движения, не говоря ни слова, не выказывая никаких желаний. Может, это отупление было защитной реакцией организма — чтобы не произошел надлом. Пожалуй… Но я представить себе не могла, что моя тетка так сильно Луку любила, едва сама не умерла после его кончины. Всю жизнь пилила его, а тут… Конечно, он был не сахар, и вывести его из равновесия, увлечь за собой могла любая юбка. Глаз да глаз нужен за таким супругом. О покойниках не говорят плохо, поэтому я скажу иначе: своеобразный был старик. Со слабостями. И чтоб так по нему убиваться! Впрочем, не мое это дело. А чужая душа — потемки.

Со временем угнетение тетушкино стало отступать. Она все более походила на себя прежнюю. Все реже садилась в то мрачное кресло, все чаще заглядывала ко мне в комнату. Иногда заглядывала и через плечо.

Ворчала:

— О, Господи, Господи! Так безжалостно убивать времечко золотое! Ей на танцы бы бежать, по проспекту прогуляться в белые ночи. Глазками пострелять. Подружек подыскать по интересу… компании на праздники водить… А она — как мумия. В папирусах себя похоронила…

Я пропускала ее ворчание мимо ушей. Она уходила на кухню. Обычно этим дело и заканчивалось.

Но время — великий лекарь — подлечило наконец тетушкину тоску. Могилу Луки завалило снегом, и тетя не стала сугроб разгребать. Все реже она приходила к супругу в гости, все реже его вспоминала. И потихоньку начинала пилить меня. Ей, видно, просто необходим был материал для пиления. Однако долго это не могло длиться. Не тот я человек, чтоб точить о меня речистость и нашпиговывать наставлениями. Я уж к тому времени мыслила себя автором, видела себя личностью на пьедестале — хотя и не очень высоком. И однажды намекнула тетке, что вернусь в общежитие, если…

Дальше можно было не продолжать, ибо тетушка, забеспокоившись, поспешно ретировалась. Но я наивно заблуждалась, полагая, что она оставила попытки как-то повлиять на мою судьбу. Ничуть не бывало! Просто тетушка изменила тактику.

Однажды к ней в гости пришел некто Константин — высокий, сутуловатый, нескладный парень с длинной шеей и с непослушными, торчащими в разные стороны волосами. Меня угораздило подбежать на звонок к двери и впустить его. Вот ведь подставилась!.. Цель визита… Это понятно, как черным по белому, хоть ежику, хоть черепахе. Ну и мне, естественно… Принимая во внимание идеологию тетушки, Константин, должно быть, завидный жених — товаровед или рубщик мяса!

Я, конечно, заперлась в своей комнате и усадила себя за стол. Но работа не ладилась: балерина-отравительница никак не хотела травить себя, она всячески цеплялась за жизнь (отрицательные герои невероятно жизнелюбивы). А отравить себя она должна была убедительно, иначе весь роман шел насмарку. Нужно было выкручиваться как-то. Но выкручиваться я в тот вечер оказалась неспособна. Перед глазами моими так и стояли непослушные вихры.

Тетка и Константин пили чай на кухне, уютно позвякивали блюдцами и ложечками, долго о чем-то шушукались, а потом пошли в атаку.

Тихонько постучав в дверь, тетушка пропела:

— Аленка, выйди к нам. Попьем вместе чаю. Костя торт принес…

С моей стороны реакции — ноль.

Голос Константина прозвучал резко, как выстрел:

— Действительно, Алена, идите к нам…

Мне становится нехорошо. От возрастающей нервозности чешутся ладони. Терпеть не могу, когда меня называют Аленой. Я Елена… Елена!

Тетушка пускается на хитрость (о! как низко она пала):

— У нас тут спор вышел насчет Горького. Сам он умер или его отравили? Костя-то у нас литератор.

Ого! Вот она — общность интересов — сработала! Но удивительно: как это тетя не пригласила рубщика мяса или замдиректора с рынка? Можно сказать, компромисс с ее стороны, достойный уважения.

— Подождите минуту, — отвечаю. — Я скоро приду.

Они удаляются на кухню. Я стою у окна, нервно тереблю поясок халата. Так хочется ладошки почесать, но знаю, что от того будет только хуже. И пересиливаю себя.

Разве не унизительно, когда тебя стаскивают с пьедестала? Как маленькую девочку, заманивают на кухню тортом… Вокруг пальца хотят обвести — зовут спор про Горького разрешить.

И козырь раскрыли. Костя-то, оказывается, — литератор у нас! Не хухры-мухры!

Балерина-отравительница выглядывает из тетрадки (у меня не было еще тогда подруги Эрики), подмигивает. У нее одно универсальное решение всех вопросов — пузырек с ядом… гроб с музыкой…

«Господи! И чего это я так близко принимаю все к сердцу?»

…Очень злая балерина. Трудно будет отравить ее убедительно. Это истина: отрицательные герои крепко держатся за жизнь, как люди подлые и беспринципные они легче приспосабливаются к обстоятельствам и не переживают по поводу мелочей, не испытывают зуд в ладонях. Отрицательные герои часто — более деятельные и изобретательные. Моя героиня не теребила бы в нерешительности поясок…

Не желая производить на Константина особого впечатления, я все же навела порядок у себя на лице. При этом несколько успокоилась — было бы из-за кого нервничать, ей-богу! Подержала в раздумье флакончик духов. Однако, не открывая, поставила на место.

Но впечатление все же произвела. Глаза у Константина из круглых стали квадратными. И так весь вечер квадратными и оставались.

Мы пили чай с тортом (надо отдать должное гостю, с хорошим тортом!) и с очень умным видом болтали о пустяках. Разговоров о литературе я старательно избегала. Тетушка сидела довольная и даже как будто счастливая, словно уже устроила мое будущее, мою свадьбу. Вид у нее был — сладенький. Иначе не скажешь. Медок так и сочился, так и сочился…

С этих пор Константин стал время от времени появляться в нашем доме. Конечно, как и всякий человек, Константин был не без положительных черт. Думается, в своем кругу он даже пользовался вниманием девушек и мог бы составить нормальную во всех отношениях среднюю партию. Пожалуй, его можно было бы даже назвать симпатичным. Но и странностей, которые меня раздражали, у него хватало.

Появлялся Константин всегда не вовремя — быть может, потому, что у меня никогда не возникало желания его увидеть. Засиживался допоздна и никак не хотел понимать намеков, что ему пора и честь знать. Писать он действительно писал. Но что-то не то. Путевые заметки о родном крае. Такого рода литературу я терпеть не могу. Как и юморески, к слову сказать, или анекдоты. Все, что не вписывается в понятие беллетристики, я не переношу на дух.

Так что общности интересов у нас с Константином вопреки ожиданиям тетушки с самого начала не сложилось.

И был Константин какой-то непредсказуемый: то зачастит, всякий день приходит, а то пропадет на несколько недель — вероятно, очередные заметки писал, по родному краю ездил. Производил он впечатление человека ненадежного, даже, пожалуй, слабого. То говорил едва не шепотом, бубнил себе под нос и опускал скромно глазки, то вдруг срывался чуть не на крик. В разговоре ни с того ни с сего мог грохнуть кулаком по столу. Что он этим хотел продемонстрировать, вряд ли и Богу известно. Может, грохая кулаком, он хотел выглядеть внушительно? Мужчиной?.. Но чтобы выглядеть мужчиной, как раз стучать кулаком или ломать стены или горку кирпичей — лбом, играть бицепсами и не требуется. Достаточно только правильно поставить себя по отношению к женщине. Надо просто быть им — мужчиной…

Несмотря на то, что Константин в переводе с латыни — Постоянный, был мой… назовем его — знакомый очень непостоянен и непоследователен. Думается, единственное постоянство, которое в нем было, — это его вечное непостоянство. Поэтому имя Константин я рассматривала не столько как данность, сколько как пожелание. Естественно, связывать с таким человеком судьбу я и не думала. Это было бы весьма неосмотрительно и даже глупо.

Лучше уж…

Я опять возвращаюсь мыслью к этой идее. С каждым годом она проступает в моем сознании все яснее. Это не худший выход для женщины. Это всегда незапертая дверь в конце сумрачного коридора, имя которому одиночество… Если не сложится личная жизнь — завести ребеночка от какого-нибудь мужчины. Нормального. И чтоб только не был пьян. И чтоб не курил. И чтоб не страдал хроническими болезнями. И чтоб больше в моей жизни не появлялся.

Так много всяких «чтоб»!

Где-то я читала, что современницы недолюбливали Хемингуэя. Он-де постоянно унижал женщин не только в жизни, но и на страницах своих романов (впрочем, я этого что-то не припомню; взять, к примеру, «Прощай, оружие!»). Ну да бог с ним — с Хемингуэем… Вот если б мои мысли однажды пришли в голову мужчине и он опубликовал их, — его бы читательницы просто возненавидели!

Мне иногда такое приходит в голову!

Однако что-то я очень задумалась опять. Не проехать бы остановку!

Кстати, вот и она…

Я направляюсь к выходу из автобуса. Я выступаю, как пава. Вот уж девчонки ахнут — какая я сегодня нарядная! Я доставлю им удовольствие: пройдусь по комнате и так и эдак — будто по подиуму…

Двери раскрываются, но тут автобус вдруг слегка дергает, и мотор глохнет. Я теряю равновесие, а за поручень ухватиться не успеваю. Зацепившись каблуком за верхнюю ступеньку, падаю…

О Господи!!!

Я падаю. Я лечу. И сейчас расшибусь в лепешку… Кажется, что-то невнятное кричу. И никто не удержит за руку — рядом попросту никого нет. Если б мне не было так страшно, было бы смешно, — экзотическое существо, все в кораллах и цветах, вывалилось из автобуса.

Боже, мне не жить, ведь асфальт такой твердый… и я это сейчас почувствую в полной мере.

Но, слава богу, чьи-то сильные руки подхватывают меня. Это какой-то мужчина — замечаю краем глаза. Всем телом ощущаю, что руки у него, словно каменные. К счастью моему, он стоял тут — на остановке…

Целый сонм мыслей проносится у меня в голове. Я корю, я бичую себя: у редактора в кабинете следила за каждым своим движением, а тут так непростительно расслабилась… Да еще размечталась, села не в тот автобус. Не будь я дурой, не доверилась бы подсознанию. Или вышла бы па первой же остановке; давно уже была бы дома. Сама себе и возражаю: вышла бы тем же манером, что и сейчас; обрушилась бы на какую-нибудь старушку. А тут хоть мужчина… на месте оказался! «На месте оказался мужчина» — это красиво, это впечатляет. Это надо бы использовать в новом романе…

Я не то плачу, не то смеюсь — сама не пойму. Но это не истерика, потому что на душе поразительно спокойно. Пожалуй, даже уютно на душе. Я все-таки смеюсь. Смеюсь извинительно. Я испачкала этому человеку рубашку — падая, уткнулась лицом ему в плечо. На рубашке цвета хаки, на самом видном месте четко отпечатались мои губы. Как значок на плече. Или будто села бабочка.

Ситуация! Смешнее не придумаешь…

Я осторожно поднимаю на своего спасителя глаза. Он крепко держит меня за плечи, хотя я стою уже твердо. Какие же сильные у него руки!

Лицо его серьезно. А вот глаза смеются.

Еще бы! Над такой птичкой с крылышками и не посмеяться…

— И прямиком в ЗАГС!.. — восклицает рядом какая-то женщина.

Слышу, как у меня за спиной завелся автобус, закрылись со скрипом двери.

— Простите! — с виноватым видом я указываю глазами на его испачканное плечо.

Повернув голову, он взглядывает на знак отличия.

— Пустяки… — на его губах появляется улыбка.

Эта улыбка словно освещает его лицо. Но она мне кажется холодной. Или сдержанной? Она не очень яркая. Она — как северное сияние… среди льдов и снегов. Да, мы такие разные. Случайность (или необъяснимая череда случайностей?) бросила меня на грудь человеку из Арктики или из Скандинавии. А я только что из Папуа.

Я чуть-чуть повела плечом:

— Вы все еще держите меня?

Северное сияние стало ярче:

— Я мог бы держать вас долго. Сколько вы хотите?

— Пожалуй, следует уже и отпустить…

Руки его вмиг становятся мягкими. Однако он еще поддерживает меня за локоть:

— Больше не падайте. Жаль будет, если вы что-нибудь себе повредите!

Я оглядываюсь на дорогу:

— Из-за меня вы пропустили свой автобус.

— Не беда, — улыбка его гаснет. — Вон еще один идет.

Действительно, подъезжает тот же номер автобуса. Я тороплюсь сказать слова благодарности:

— Если б не вы, я являла бы сейчас собой печальное зрелище. Разбила бы коленки в кровь, нос бы расквасила… и это еще в лучшем случае.

Он кивает:

— Все обошлось — и ладно!

Отпускает мой локоть…

Я улыбаюсь ему па прощание, скосив виноватые глаза на испачканную рубашку. Поворачиваюсь, иду в сторону общежития. Оно тут неподалеку. На душе уже не так уютно. Мне это странно.

Слышу, как позади меня останавливается автобус, как открываются двери. Вот автобус отъезжает от остановки, обгоняет меня. Быстрым внимательным взором оглядываю салон. Где он — этот «своевременный» мужчина? Кажется, сел у окна. Да, рубашка цвета хаки. Нет, эта темнее. Вон там, дальше. Широкие плечи… аккуратная стрижка… Автобус быстро скрывается из вида.

Я слышу шаги за спиной. Кто-то осторожно трогает меня за локоть. Оборачиваюсь…

Это он! Вздрагивает мое сердце.

«Ах, какой! От него так и веет силой — это не показное, не маска. Сила — основа его. А в Папуа, кажется, землетрясение. Не посыпались бы с тебя, голубушка, кораллы!»

Он спокоен — ни тени волнения. Уверенность в глазах. Как он отличается от Константина! Даже сравнивать смешно.

Лукавая искорка во взгляде:

— Вот, не сумел уехать. Подумал: такая случайность — дар Божий.

Я отвожу глаза в сторону, чтобы не выдать своей радости. Почему я так делаю, не знаю. Может, лучше эту радость выдать? Нет, инстинкт подсказывает — не выдавай. А инстинкт — вещь серьезная. Опыт бесчисленных поколений. Инстинкт — хранитель мой.

Но смущение я скрыть не могу:

— Вы слишком внимательны ко мне.

— Разве может быть «слишком» по отношению к вам? — он удивляется. — После всего происшедшего…

Мне уже смешно, и я смеюсь. Одариваю его теплым взглядом. Немного сдерживаю шаг, потому что общежитие уже близко.

Он верно оценивает мое молчание и произносит:

— Саша. Можете называть меня так.

— Елена… Иноземцева.

— Иноземцева? — у него такой вид, будто он что-то припоминает. — Судя по фамилии, вы явно не из местных.

— Почему? — не понимаю я. — В Петербурге сотни Иноземцевых. Ах, да! Из иных земель!..

Я смеюсь, оценив его шутку.

Опять глаза Саши улыбаются при серьезном лице. Из моих знакомых никто так не умеет.

«Впрочем, он прав».

— Да, вы правы. Я из иных земель. Из Новгорода, — так говорю, а сама думаю: как он ловко перевел разговор на меня; каков психолог!

Он держится непринужденно:

— Я бывал там. Правда, зимой. Очень холодно было. Согревался пончиками…

Я останавливаюсь:

— Пончиками?

— Да, — не понимает он моего удивления. — Представьте, было очень вкусно.

— Значит, вы ходили по моей улице. Потому что в нашем городе всего одна пончиковая.

Саша оживляется:

— Так тесен мир! То я хожу по вашей улице, то вы падаете на меня с небес…

Я опять смеюсь. Не много ли для пяти минут общения? А он остроумен. И держится так непринужденно, будто уже тысячу раз бывал в подобной ситуации. С ним легко! Когда я разговариваю с Константином, с литератором, то каждую фразу из себя выдавливаю и не представляю, в какую новую крайность бросится неуравновешенный собеседник.

Ах, опять на ум приходит этот Константин. Наваждение какое-то!

Саша припоминает:

— Там еще недалеко памятник поставили. Князю Александру…

— Нет, это подальше, — уточняю я. — Скульптор — явно не Мартос.

Я замечаю, что мы стоим посреди тротуара, мешаем прохожим; и опять начинаю медленно двигаться в сторону общежития.

Саша идет за мной:

— Теперь я знаю, откуда приезжают такие девушки…

«Интересно было бы спросить — какие?» Он продолжает:

— Однако с такой фамилией, как у вас, трудно назваться где бы то ни было коренным жителем. Вы обречены на странствия. Нигде не пустите корни. Это очень романтично.

«Никак не соображу: хорошо это или плохо. Ясно одно — говорить он умеет. И тонко польстить…»

Припоминаю из рассказов мамы (а она знала от отца):

— Новгород Великий входил в число ганзейских[2] городов. Мой дальний предок, кажется, был иноземным купцом… Отсюда и фамилия.

Саша неожиданно меняет тему:

— Скажите, Елена, а куда мы идем?

Я гляжу на него испытующе. Он выдерживает взгляд.

«Если б десять минут назад он не уберег меня от травмы и сопутствующих проблем, я бы ему надерзила. Сказала бы, что я иду к подругам в общежитие, а куда идет он — не знаю. Однако в данной ситуации такой ответ не подойдет. Я этому человеку очень признательна. И он мне чуточку нравится. Самую малость всего… Он это чувствует. Он этим пользуется, конечно. Слегка переступает дозволенное, но навязчивым его не назовешь…»

Он подкупающе улыбается, он ждет ответа.

«О Господи! О чем я думаю! Кто на кого упал? Да я этому Саше кланяться должна! Потому и живу одна-одинешенька, что вредная такая. Вовсе не в литературе дело! Корни моей личной неустроенности — во мне».

Я показываю на вход в общежитие:

— Вы не поверите, Саша. Здесь живут Вера, Надежда и Любовь…

Он не теряется:

— Значит, нам по пути.

«Он очень быстро думает. Кажется, я за ним не успеваю. И все время чуть-чуть недопонимаю. Вроде не глупая!.. Что он имеет в виду, когда говорит, что нам по пути? Хочет пойти со мной в общежитие? Или выражается образно по поводу отдаленных перспектив? А может, и он меня чуть-чуть недопонимает?

Пожалуй, лучше будет мне промолчать. Пусть он владеет инициативой. Женщине это позволительно. Она всегда, даже перед лицом опасности, может позволить себе забиться в укромный уголок».

Саша и правда владеет инициативой:

— А вы — Муза.

— Что? — опять не понимаю я и гляжу растерянно в его внимательные глаза.

Теперь Саша показывает на вход в общежитие:

— Здесь живут Вера, Надежда, Любовь… и Муза!

«Ах, вот он о чем! Как все же быстро думает. И логично… Наши-то театральные мальчики не сообразили про Музу. А он — с ходу».

Вероятно, уважение блеснуло у меня в глазах. Саша улыбается, он удовлетворен. Он сказал приятное даме.

Я смотрю на него снизу вверх. Я — маленькая Снегурочка, залюбовавшаяся северным сиянием…

Пауза несколько затягивается. Я опускаю глаза, смотрю в сторону. Вижу Надежду. Она идет от булочной.

Надежда в упор не видит меня. Она глазами поедает Сашу. Она вот-вот врежется в столб, потому что двигается, как на автопилоте. Вот смеху-то будет! Но нет, Надежда благополучно минует столб. Хотя глаз с Саши не сводит…

Саша проследил мой взгляд и заметил Надежду.

Я говорю ему первое попавшееся:

— Ну, вот я и пришла!

— Вы живете в…

— Нет я тут не живу, — перебиваю Сашу (кажется, фраза получается резкой, жаль!), а сама не выпускаю из поля зрения Надежду. — Я к подругам в гости.

Саша кивает, хочет что-то спросить. Но уж слышится голос Надежды:

— Ленка, привет! Чего не заходишь?

«Принесло ее на мою голову. И в самый ответственный момент!»

— Хорошо, — отвечаю я ей.

«Кажется, невпопад!»

Поворачиваюсь к Саше:

— Спасибо, что проводили, что от увечья уберегли!.. Если бы не вы, то…

А Надежда торчит у двери:

— Лена! Ну, ты идешь?

«Вот зануда!»

Саша говорит:

— Мне было приятно проводить вас…

Следовало бы сказать сейчас «До свиданья!», но все мое естество противится этому — он не назначает мне встречи, не спрашивает про телефон… Он сейчас уйдет. И больше я его не увижу… Правильно! Чего же ты хотела? У него дома жена и куча детей. Чтоб такой парень да без семьи? Так не бывает. Да и решительности ему не занимать. Если не просит телефончик, то определенно не из стеснения.

«Зачем же тогда провожал? Присматривался? А теперь присмотрелся, и я ему не показалась?»

— Вот автограф вам оставила, — изрекаю я, показывая на его плечо. — Ну… что ж… Прощайте!

Надька — совсем ведьма:

— Лена, так я пошла!

«Никак не отцепится!»

Северное сияние гаснет:

— Да, идите, Лена… Вас ждут.

Я иду к подъезду. Оборачиваюсь, замедляя шаг; взбегаю по ступенькам. Три точки, три тире, три точки… Припоминаю: это на морзянке международные позывные «SOS»…

Саша уходит, не оборачиваясь.

Вера, Надежда…

Надежда крепко хватает меня за руку и втаскивает в подъезд:

— Ну ты выглядишь, Ленка! Высший класс! Апельсиновая роща…

Она останавливает меня у вахтерши и обходит кругом.

Говорит со знанием дела:

— Сумка, пожалуй, великовата… А туфельки шикарные! Полный отпад! Вот только каблук поцарапан.

Она не замечает моего негодования. Или не хочет замечать. Очень хорошо собой владеет — изображает восторг. Надежда всегда была для меня загадкой. Вера и Любаша — две открытые книги. Поднеси светильник и читай. Надька — иное. Книга за семью печатями!

Старушка-вахтерша (я уж и забыла, как ее зовут) тоже высоко оценивает мой наряд:

— Как из Крыма приехала! Загара только нет.

Надежда кривится:

— Загар — дело наживное! Были бы хорошие шмотки. Да и что Крым? Вчерашний день! Сейчас люди двигают себя на Кипр или в Анталию…

Мы поднимаемся по лестнице. Надежда впереди, со всех сторон запечатанная. Я — следом, молчаливая, медленно остывающая после наплыва негодования.

Надежда бросает на меня косой взгляд. Спрашивает очень ласково:

— Что это за мэн?

Ее ласковость прямо-таки прет. Отлично знаю, что нехарактерна для нашей Надежды такая ласковость.

Я улыбаюсь, тяну паузу.

Еще один хитрый взгляд:

— Слышишь, Лена! Что за парень?

Я довольна: сломалась одна печать. Моего раздражения как не бывало. Ей любопытно. Даже больше: ей — страх как любопытно. Любопытно до жути! Она, кажется, жить не сможет, если любопытства не удовлетворит. Запал в душу «мэн».

Я ей мщу:

— Так, не о чем говорить…

Надежду, вижу, передергивает.

Я чуть-чуть приподнимаю завесу:

— Он назвал меня Музой.

Надежда поджимает губки, молчит.

Когда выходим на этаж, она роняет:

— Видный парень. Лет под тридцать?

Я пожимаю плечами, укоряю:

— А ты заладила: идем, Лена, идем!

Подруга смеется:

— Ты не понимаешь. Так надо было! Если хочешь, психологический прием. Это на них действует. Когда все получается, когда все — как по маслу, — им неинтересно, они в момент остывают. Им ухабы нужны. А ты стоишь перед ним и цветешь, как слива. Бери меня, дескать, срывай цветы! Старуха уже — а такая неопытная…

«Это уж слишком! Сама старуха!»

Вспыхиваю, будто порох:

— Ты, что ли, опытная? В общежитии до пенсии проживешь.

Брови Надежды взлетают на середину лба. Изгибаются, как молнии. Но она понимает, что перегнула палку. И идет на попятную, на мировую:

— Не обижайся. Всем нам чего-нибудь не хватает: кому — внешности, кому — чуткости, кому — тонкого расчета… Годам к шестидесяти будем очень опытными.

Входим в комнату.

Вера, чистая душа, при виде меня вскакивает со стула:

— Ой, Ленка, какая ты!..

Надежда вставляет шпильку:

— Прямо со свиданки. Тепленькая.

— Из издательства, — поправляю я. — Рукопись отвозила.

У Надежды наготове и вторая шпилька:

— А за ней издатель увязался. В рубашке цвета хаки и весь в губной помаде…

«Как она рассмотрела! Ах да, она же изучала его сантиметр за сантиметром!»

Вера, приоткрыв рот, переводит взгляд с меня на Надежду и обратно.

— Да? — говорит она многозначительное.

Я улыбаюсь, целую Веру в щеку (не боюсь испачкать помадой — губы свои оставила в известном месте). Вера старше меня на год, но ведет себя совсем по-детски. Святая простота! Вот кому-то жена попадется! Дай Бог ей счастья!

— Ой, Лена, я рада за тебя, — у Веры такие чистые глаза. — У вас серьезно?..

Я вздыхаю:

— Не слушай Надежду. Случайный знакомый. Проводил до подъезда.

Надька не может смолчать:

— Случайный знакомый… — передразнивает. — Будто кот перед аквариумом. Только рыбку и видит!

— Да? — глаза Веры округляются. — Ленка, готовься: будет продолжение. Я вот гляжу на тебя и думаю: как такую красавицу не заметить? Ты совсем расцвела. Помнится, когда пришла к нам впервые, не такая была. Девчушка — и девчушка. А сейчас — дама!

Надежда фыркает из-за ширмы:

— Плодоносить пора, а они все цветут…

Вера машет на нее рукой, подмигивает мне:

— Ты ее не слушай. Она тоже в нашем саду.

Я обвожу взглядом комнату:

— Давно не была у вас. Шторы новые повесили. Тостер купили, коврики. А где Люба?

Надежда сияющая выходит из-за ширмы. На ней новый шелковый китайский халат с драконами. Сломалась еще одна печать: Надька хвастает обновкой.

Она отвечает на мой вопрос:

— Любка наша озадачена. Любка все умника своего отшить не может.

Я, кажется, чего-то важного не знаю.

— Какого умника?

Вера оживляется:

— Ах да! Лена, ты же не знаешь!.. Давно у нас не была. С полгода назад влюбился в Любашу один кандидат.

— Ну не то чтобы влюбился… — вставляет Надя. — Скорее — глаз положил.

— Да, но такой странный! — Вера хватает меня за рукав, глаза у нее возбужденно блестят. — Представляешь, целую неделю по театру ходил, всех про Любашу расспрашивал: и гримеров, и осветителей, и пожарников, и даже балерунов. Хотел знать, какая она: не вредная ли; дружила ли с кем-нибудь, всегда ли ночует в общежитии. Все повыспросил, потом к ней подъехал. На «мерседесе». Может, он не кандидат? Любаша ему в лоб: не девочка я. Понятное дело, ей же все рассказывали, что ходит вокруг нее шпион.

— Вот как невест выбирают! — смеется Надежда. — Дело серьезное.

Вера тянет меня за рукав:

— Да, говорит: не девочка я. Представляешь: такое сказать! У меня бы язык не повернулся. А Любаша — молодец!.. Он исчез, кандидат этот. Месяц думал. Потом появляется и ей в ответ: мы никому не скажем.

Надька кривится:

— Может, он шизик?

— Приглашает ее теперь в дорогие рестораны, на концерты разные; службу в соборе посмотреть. Все зовет к себе, хочет с мамой познакомить. Но Любаша что-то артачится. Знакомство с мамой — уже половина согласия. А как согласиться с его странностями? Весь ведь театр смеется.

Я слушаю все это вполуха — думаю о своем… Саша явно не из застенчивых. Хотел бы встретиться — предложил бы. Видно, не хотел. Зачем же тогда все-таки провожал? Занятой человек тратил время… Канули в Лету те века, когда мужчина мог позволить себе посвятить жизнь женщине, когда мужчина ночи напролет простаивал под окном в надежде увидеть хотя бы силуэт возлюбленной, когда вызывали любимую на балкон бренчанием струн и услаждали слух ее прекрасной песней… когда мужчина сходил с ума при виде мелькнувшей из-под подола лодыжки возлюбленной… когда мужчина собирал фетиши и поклонялся им… Ныне женщину высматривают, как товар. О ней наводят справки, прицениваются, месяцами раздумывают. А завтра не иначе будут требовать сертификат качества, искать на затылке ярлык.

О люди! О нравы!

Вот подруги мои — умные, домашние, уютные. С такими, как они, любой муж будет — будто у Бога за пазухой. Но их не видят. Проходят мимо по коридору, не постучав в дверь. И красивые парни, и не очень. Неужели каждый ищет Лоллобриджиду? А не Лоллобриджидам-то куда деваться?

Стоп. Кажется, я берусь за проблемы мирового масштаба!

Я думала о Саше. А что Саша? Мимолетная встреча — не более. Таких бывает за день — с десяток. Случайность. Можно было бы подумать, что судьба. Но увы!.. Дальше завязки дело не пошло. Со ступенек автобуса началось, на ступеньках общежития кончилось. Развязалось, не связавшись.

Вот я думаю о нем, а он обо мне уж и забыл!

Нет, не забыл — рубашку, бедный, стирает и на все лады клянет зазевавшуюся девицу, внезапно вывалившуюся из дверей автобуса. А всего вернее дело обстоит иначе: рубашку стирает его жена — и выслушивает его оправдания.

Я моделирую их разговор (тому, кто пишет романы, не сложно смоделировать любой разговор).

Она стирает и ворчит:

«Не иначе Max factor… Откуда помада?»

«Какая-то девушка выпала из автобуса», — он, задумавшись, пожимает плечами.

Супруга его не очень-то верит:

«Невероятно! Из автобусов уже выпадают девушки. Губами вперед!..»

Я улыбаюсь своим мыслям. Вера кивает:

— Действительно смешно! Любаша хлебнула одиночества. Такие ухажеры у нее были. А она их отшивала. Все принца ждала. Не дождалась… И теперь — что же? Выходить замуж за «мерседес»?

Опять встревает Надежда:

— А я бы вышла! Расписалась бы с «мерседесом». А кандидата с его мамой оставила бы с носом.

— Как это? — не понимает Вера.

— А так! Села бы за руль и укатила па юг. А хотя бы в Святые места — паломницей. И поминай, как звали. «Мерседес» — это же, считай, квартира на колесах. По пути квартиранта бы взяла посимпатичней.

Вера удивленно выпрямляется:

— Да ну… ты бы так не поступила!

— А вот поступила бы! — насмешливо щурит глаза Надежда. — Плохо ты меня знаешь.

— Третья печать… — говорю я.

Надежда смотрит на меня испытующе:

— Ты как ушла от нас, я совсем перестала понимать твои словечки.

— Пустое! — отвечаю я. — Не принимай во внимание.

Мы болтаем еще часа полтора. Девочки показывают мне кое-какие платья. Демонстрируют работу тостера. Аппетитно хрустим подсушенным хлебом. Я пытаюсь припомнить те перлы, что цитировал мне редактор, но не могу — Вера все щебечет, перебивает мысль. Да и, кажется, незачем припоминать. Не в интерес эти перлы девчонкам. Им бы что-нибудь про любовь; посплетничать бы.

Их позабавит весьма случай с каблуком, только мне не в интерес про него рассказывать. По крайней мере — пока. Поднимаюсь. Перед зеркалом поправляю кораллы, расправляю на подоле цветы. Достаю из сумки помаду. Ее рекламируют: «можешь трогать и трогать!..» А вот и нет! На рубашке цвета хаки вполне оставляет следы.

«Саша, Саша!..» — вздыхаю с сожалением.

Дальше этого моя мысль не идет.

Чем я тебе плох?..

Я прощаюсь с девочками, сожалею, что не дождалась Любашу. Возвращаюсь домой. Доехала без приключений.

Васильевский остров. Старые кварталы — моя любовь. Это ни на что не похожий волшебный мир. Эта часть города всегда с настроением. Редко — торжественным, еще реже радостным. Чаще всего с моим настроением — с прекрасной грустью. Прекрасной грусти соответствует ночь. Или белая ночь, или ясная лунная ночь зимняя… Я люблю бродить по городу ночью. Страшновато, конечно, бывает. Но наслаждение, какое я получаю от таких прогулок, стоит многого. Я ведь купаюсь в поэзии, в поэтическом. Я становлюсь царицей ночи, царицей этого города. Я расправляю мысленно крылья и стремительной птицей проношусь между черными массивами зданий, над Невой, над проходящими кораблями, над набережной, кружусь возле куполов церквей и бронзовых статуй. Бездонное небо надо мной, необъятный город в моем сердце… Иногда я чувствую родственную связь с этим городом. Я взмываю над ним в черное-черное небо и кричу: «Брат мой, отец мой Петербург!».

Он молчит — как в моих воспоминаниях молчит Вседержитель под куполом; но я более чем уверена, что город, как и Вседержитель, как отец мой, меня любит. Иначе мне — душе моей — не было бы в этом городе так уютно и так вольготно; в другом городе, кажется, трудно было бы и дышать.

Тетушкин дом очень старый; я узнавала у одного знакомого архитектора — дом начала XIX века. Дом этот много чего повидал. А сколько людей в нем жило! В этом доме подъезды на два выхода. В нем широкие, истертые правда, мраморные лестницы. Дубовые лакированные перила — вечные перила. Меж ступенями — бронзовые шпильки. Когда-то лестницы здесь устилались ковровыми дорожками. У подъездов дежурили бородатые дворники с метлами. А квартиры были едва не во весь этаж. Потом квартиры стали коммунальными. Еще позже их перегородили фанерными стенами (планировка — совсем не стандартная). Слышимость была преотличная: кто-то чихал, а весь дом говорил ему: «Будь здоров!». Со временем, когда стены устоялись, когда между соседями прекратились распри из-за углов, чуланов и коридоров, фанерные стены заменили кирпичными. Изнутри дом обезобразили; его попросту убили — прежний дом. Да и снаружи он изрядно обветшал…

Но я люблю этот дом — то, что от него осталось, от прежнего. И в развалинах есть красота — кто будет спорить?

Поднимаюсь на второй этаж, жму на кнопку звонка — лень искать ключи на дне сумки.

Тетушка открывает дверь. В глазах заговорщицкие лукавые искорки. Улыбается. Ямочки на щеках. Новая кофта. Новая шаль. Хотя дома тетушка обычно донашивает старье, пахнущее нафталином.

«Не иначе Константин пожаловал!»

Я угадала, к сожалению.

Тетушка привстает на цыпочки и, оглянувшись в сторону кухни, шепчет мне на ухо:

— Костя к нам пришел. Нарядный, с цветами. Будь ты с ним поласковей… Что тебе стоит!

— Ах, тетя! — пытаюсь возразить я.

Но тетушка уже громко восклицает:

— Аленка! А у нас гость!

Вздыхаю, развожу руками. Снимаю туфли и убираю их в шкаф. Надеваю тапочки, с минуту сижу в прихожей с закрытыми глазами. Ноги гудят…

«Надька сказала, что каблук поцарапан… Забыла пыль смахнуть… Я так устала… Но какая-то помеха… Ах да! Пришел Константин… — открываю глаза. — Где это он? Что-то его не видно! На кухне сидит…»

Расслабившись, устало прохожу на кухню. Константин действительно там. Сидит ко мне вполоборота. Он при параде. Черный костюм — пожалуй, чересчур черный, как на свадьбу; белая рубашка, темно-малиновый в крапинку галстук; сверкающие серебром запонки. И вихры. О Господи! Вечный торт на столе, как всегда — хороший торт. И цветы, георгины — такие свежие, с капельками воды на лепестках.

«С чего бы все это?»

Тетушка Оля колдует над плитой, готовит ужин. Отбивные котлеты (сплошной холестерин), пюре, два салата… Что-то она размахнулась в вечернее время! По какому случаю? Давно не видела Константина? А как же фигура?

Улыбаюсь, начинаю издалека:

— Вкусненько у вас пахнет…

Тетушка в показном смущении прячет глазки. Однако явно сияет. Да и Константин, кажется. Лицо его — как только что отчеканенный серебряный рубль. Сговорились уже о чем-то. Вот ведь парочка! Сошлись на общности интереса.

«А что за праздник сегодня? У кого-то день рождения? — припоминаю сегодняшнюю дату. — Как будто ни у кого. Во всяком случае — из присутствующих».

Никто мне не отвечает.

Тогда подхожу ближе к теме:

— Что празднуем?

Константин, ни слова не говоря, поднимается со стула и… кланяется мне.

«Интересное начало!» — внутренне вздрагиваю я. При этом отмечаю две аккуратные маковки у него на затылке. Счастливым будет!

Константин берет георгины — неловко берет, — едва не опрокидывая вазу, и вручает цветы мне.

Взволнованно произносит:

— Алена, выходи за меня замуж!..

Я молчу, взгляд мой втыкается в торт. Мне хочется обернуться, поискать — где тут Алена?.. может, спряталась за шторой?.. или за холодильником?.. Но нет сил! К тому же, я догадываюсь, Алена — это я… Очень не нравится мне это имя. Я вспыхиваю, я сейчас — злая девочка. Однако прячу раздражение, злость. Человек предлагает руку и сердце все же!

Пауза явно затягивается. Некое напряжение разливается в воздухе — будто с моря пришла грозовая туча, налитая электричеством. Это напряжение чувствуем мы все.

Тетушка приходит Константину на помощь:

— В самом деле, девочка, дочка… Ты ведь мне дочка!.. — она как-то по-старушечьи всплескивает руками. — Сколько можно ходить вокруг да около? Вы не молоденькие уже. Давно знаете друг друга. Чем не пара!

Бросаю быстрый взгляд на Константина.

«Но я же терпеть не могу эти его вихры! Меня раздражает это его пристрастие к путевым заметкам! Я не могу опираться в жизни на человека слабого, непоследовательного, непредсказуемого! И вообще… Я не люблю его! Я не могу представить нас с ним вместе пред алтарем; я не могу с нелюбящим сердцем предстать перед… перед… Ах, я так устала!»

Дабы не обижать человека (на торт, на цветы же потратился) все валю на себя:

— Знаешь, тетя… Извини, конечно, Константин! Не готова я еще к замужеству. Есть еще много недоделанного. Замужество сделает из меня просто женщину. Оно убьет во мне литератора (вот сказанула! как ловко придумала!). Быт, кухня, новые заботы — слишком сильные отвлекающие моменты… И это в то время, когда я почти добилась своего, когда в небе надо мной появились первые проблески…

И дальше накручиваю в этом же духе — умения выразить то, что хочу (в данном случае — что не хочу), мне, литератору, не занимать. Взглядом я исковыряла весь торт. Цветы поставила обратно в вазу. Кажется, они вот-вот завянут от моей речи.

Тетушка, моя хорошая тетушка — вянет первая. Улыбка мертвенно сползает у нее с губ. Очаровательных ямочек на щеках как ни бывало. Глаза тускнеют. От плиты начинает нести горелым. Тетушка ахает, хватает сковородку. Она теперь занята спасением ужина.

«Один из противников выведен из строя, — не без некоторого торжества отмечаю я. — Во всяком случае, на время».

Константин сразу чувствует, что фланги его оголились; парадный лоск мигом блекнет.

— Я так понимаю, это отказ?

Протягиваю руку через стол, тихонько глажу Константину плечо:

— Не обижайся, Костя! Что тут поделаешь? Как видно, не судьба…

Его брови сходятся на переносице:

— А чего ж я столько времени сюда хожу?

«Вопрос, конечно, дурацкий! С какой стороны ни посмотри. Ходи — не ходи, а любовь не выходишь. Это ж тебе не мешок с картошкой!»

Я пожимаю плечами.

Глаза Константина наливаются злобой. Не обидой, не досадой, а именно злобой.

«Ах, какое открытие! Вот не ожидала…». Перемена в Константине все больше беспокоит меня. Кажется, он сейчас грохнет кулаком по столу — полетят на пол тарелки. Или убьет меня. А потом тетку. И будет жить в этой квартире. С квартирами сейчас туговато в стране. Не женился, так хоть квартиру добыл!

Но ничего этого не происходит. В кухне тихо. Убийство не совершается.

Константин медленно поднимается и молча уходит. Я больше никогда не увижу его. Даже где-то жалко человека.

Однако Константин скоро возвращается из прихожей:

— Но почему? Почему? Чем я тебе плох?

— Ты не плох. Просто… — пытаюсь вставить я.

Но его вопросы не остановить:

— Что, мне кто-то перешел дорогу? Что, у тебя есть кто-то лучше меня? — Константин сам не замечает, что переходит на крик. — Нет… Эрика одна. Да и та скоро сломается. Кто тебе ее починит?

— Сама и починю, — я прячу взгляд в георгинах.

«Если от моих слов они не завяли, так от его крика завянут точно».

У тетки, что стоит у плиты ко мне спиной, уже вздрагивают плечи. Может, она плачет? Или смеется. Может, это розыгрыш? Нет, это кошмарный сон…

Константин переступает дозволенное:

— Посмотри на себя, дорогая. Тебе сколько лет? Семнадцать? Или восемнадцать? — он так и буравит меня взглядом. — Двадцать четыре уже, я знаю…

— Еще, — вставляю я.

— Что? — вихры, кажется, намагнитились, наэлектризовались; с них сейчас посыплются искры.

— Еще — двадцать четыре, — улыбаюсь я, но улыбка эта дается мне с трудом.

— Нет, голубушка! — Константин сейчас похож на мифического Перуна, он вот-вот начнет метать молнии. — У других в твоем возрасте — дом, семья, двое детей — как минимум, перспективы. А у тебя — ни шиша! У тебя…

Он осекается, потому что тетушка бросает на него выразительный взгляд.

Он потухает:

— И вообще! Ноги моей здесь больше не будет.

Круто развернувшись на пятках, он уходит.

«Да, теперь я его точно не увижу больше!»

Однако я весьма заблуждаюсь. Константин показывается вновь. Он бледен, глаза его горят.

В сердце мне слегка веет холодок:

«Неужели не все еще сказал?»

Константин молчит. Он подходит к столу, погружает указательный палец глубоко в торт, в самую середину, выковыривает кусок бисквита, съедает его, слегка испачкав щеки кремом, и тогда уходит. Теперь уж точно.

Громко хлопает дверь. Так громко, что у нас на кухне жалобно дребезжат стекла и звякают крышки на кастрюлях.

Через минуту тетушка укоряет меня:

— Ну, зачем ты так? Не могла помягче? Сказала бы, что подумаешь, что требуется время… Он видела какой пришел! А какой ушел…

Мне грустно:

— Какой пришел, такой и ушел.

Тетя Оля садится напротив:

— И напрасно ты его гонишь.

— Я его не гоню.

— Гонишь, я вижу.

— Просто я за ним не иду. И за него — не выхожу. Не считаю возможным. Ты же видишь, какой он! Его болтает, как маятник. Я не могу строить дом, быт, свое благополучие на маятнике. Влево-вправо, влево-вправо, в прихожую — на кухню, пальцем в торт… — я вскакиваю со стула (кажется, сорвалась!). — Извини, тетя! Я устала. Сегодня был трудный день. Поход в издательство. Ты же знаешь, как это изматывает. Да и вообще…

У меня сейчас такое ощущение, будто все то «вообще» было вовсе и не со мной.

Тетушка некоторое время молчит. Кладет мне на тарелку отбивную, гарнир.

Вздыхает, украдкой поглядывает на меня. Все-таки решается продолжить этот разговор:

— Ты подумай, Аленка, еще хотя бы ночь. Может, надумаешь. Он же парень — ничего. Ну подвижный пока. Потому что молодой. Не совсем нашел себя. А со временем остепенится, потяжелеет. Кончится болтанка. Присмотрись-ка к нему повнимательнее. Который уж год за тобой ходит. Есть в нем и хорошие черты.

«И эти вихры! Рядом со мной на подушке?»

— Присмотрелась уже, тетя. Было время.

— И что? Нет? — в ее глазах еще не погасла надежда.

Я не испытываю сомнений:

— Нет, тетя.

— Ну как знаешь! — она вздыхает. — Я по молодости тоже переборчивая была: это не нравилось, то — не терпела. Сказочного красавца ждала, героя на белом коне — с медалями и саблей… Но вокруг все не героические личности терлись. Меня завмаг едва с работы не гнал. Ухажеры мои надоели — у прилавка не протолкнуться. А с годами все меньше и меньше было ухажеров. Отцвела красавица. И время свое упустила. Замуж за старого выходила, за плешивого. Уж не по любви. Молодые не брали. А Луке я нужна была…

У меня не очень приятные воспоминания о Луке, поэтому я помалкиваю.

— Подумай! Подумай, дорогая племянница. Все еще можно поправить. Как ушел Константин, так и вернется — только позови.

— Он нам чуть дверь не сломал, — напоминаю тетке.

Но она меня не слышит. Или не хочет слышать.

Жар-птица, утренняя звезда

После ужина я иду в свою комнату, переодеваюсь в халат. Настроение — на нуле.

Мысленно перебираю все, что произошло за день. Отнесла рукопись — это хорошо. Все остальное — плохо. Никакой личной жизни. То, о чем мечтаешь, не приходит — не спускается желанный журавль с небес, не садится на плечо; то, что можешь взять, брать совсем не хочется, — не прельщает синица. Вечная проблема…

«Переборчивая? Не из кого выбирать…»

А впереди маячит разбитое корыто.

Но — прочь эти мысли! Прочь! Нужно думать о приятном. Особенно на ночь глядя. Не то будут сниться кошмары.

Хорошо. Думаю о приятном.

«Рукопись я сегодня сдала. Вроде пока делать нечего. Устрою-ка я себе недельку отдыха. Подружку Эрику пошлю подальше. В шкаф. И позволю себе толстый-толстый старый роман. Что-нибудь из Диккенса. Или из сестер Бронте. Или из русских, девятнадцатого века… Прошвырнусь по букинистическим магазинам… Помечтаю над Невой…»

Сумерки за окном. Почти темно в комнате. Люблю это время суток. Оно приносит мне покой.

Не включая свет, сажусь за стол. Долго смотрю в небо. Звезд еще не видно. Мне становится жалко себя: думается, что я именно та звезда, которая должна сейчас сиять в вышине. И сияла бы, если б…

Срывается с ресницы слеза.

«Он не назначил мне встречи. Не попросил телефон. Умный, сильный. Настоящий. Осветил на мгновение своим сиянием. И ушел. Оставил меня и Надежду. И горечь разочарования. Растревожил меня этот случай».

Смутно представляется мысленному взору лицо Саши.

«Или это я ушла? Нет, помнится, я оборачивалась, выстукивала морзянку. А он уходил, уходил… не оглядываясь. Именно так уходят навсегда».

Ложусь грудью на стол, голову опускаю на локоть. Такой мягкий локоток! Белый в сумерках, мраморный. Я люблю свое тело. Но, кроме меня, кажется, никто его не любит. Может, только этот Константин. Не то чтобы Константин — постылый. Просто сердцу не прикажешь.

Я тихо-тихо плачу. Мне так жалко себя. Вряд ли кто-то еще меня пожалеет. Мама? Раз в год весточки не пришлет. У нее своя жизнь, своя семья. В их мирок я давно не вписываюсь. Как выяснилось, — не вписывалась с самого начала, когда еще была ребенком. Отец мог бы меня пожалеть — отец, которого я не знала, отец, которому я поклонялась. Бог-Отец.

Я опять, как в детстве, поднимаю голову и смотрю под купол. Оттуда исходит сияние. Свет, мягкий и добрый, водопадом льется на меня. Я смеюсь, я купаюсь в свете. Я будто в серебре. Такое красивое тело — говорят, в нашем роду все женщины красивы… Я русалка — самая нежная из русалок! А там, вверху, кто-то идет. Волшебный свет ярок, однако не слепит. Я смотрю против света и вижу прекрасного в белых одеждах Бога-Отца. Он, окутавший меня светом и любовью, почему-то не замечает меня. Он стоит ко мне спиной и смотрит вдаль. Кажется, стоит он на высокой горе. Нет — на облаке. Горы я вижу внизу — покрытые снегом вершины. А за горами — незнакомая южная страна.

«Отец!» — кричу я.

Но он меня не слышит.

«Я здесь! Твоя дочь. С тобой на облаке».

Сияние исходит от белых одежд его. Царит молчание.

Мне от этого больно. Кажется, прежде он разговаривал со мной. Какой проступок я совершила? За что он наказывает меня?

Я бегу к нему.

«Прости меня, отец!» — кричу сквозь плач и сама не понимаю, за что прошу прощения.

Не боюсь унизиться. Это же отец. Это же Бог!

Я подбегаю к отцу и почти со страхом и одновременно с благоговением беру его за плечо. Колотится сердце, сжимается трепетная душа… Плечо столь твердо, что кажется на ощупь каменным.

Как, однако же, силен мой отец!

«Я дочь твоя! Посмотри на меня! Узнай меня! О, отец!..»

Бог медленно-медленно поворачивается. При этом замирает почему-то мое сердце. Я сама узнаю ли его? Я ведь так долго его не видела. Практически ничего не помню.

Он поворачивается. А мне кажется, проходят столетня. Я умираю и рождаюсь вновь, умираю и рождаюсь… Но это для меня — столетия. А для любимого отца моего — миг. А те горы, что внизу, — всего лишь пыль для него.

Я уже вижу часть его лица. Я в который раз открываю для себя, как красив мой отец.

И вот он повернулся…

«О Господи!..» — я зажимаю рот рукой.

Это же Саша. Как я не догадалась? Это же его твердые каменные плечи. Незнакомый мне человек. Но он одновременно и отец мой.

«Ты мой отец?»

Он улыбается:

«Я — благословение».

«А я?»

«Ты так устала, девочка, что спишь на столе».

Я вздрагиваю от его прикосновения.

Тетушка гладит меня по плечу:

— Аленка! Ты что? Ты так устала, девочка, что спишь на столе? Поднимайся, ложись в постель. И не расстраивайся. Бог с ним — с Константином. Все образуется, все будет хорошо. У тебя — непременно будет хорошо. Ведь ты у нас красавица. Ты очень похожа на отца. А он был — загляденье! Не то что этот жмот, отчим твой…

В эту ночь я больше не вижу снов. Я засыпаю — будто проваливаюсь в подземелье. Будто умираю. А наутро возрождаюсь… В окно светит солнце. Весело щебечут на улице птицы. Залетает ветерок в приоткрытую форточку и колышет занавески. На душе хорошо, тихо.

Тетушки, кажется, дома нет. Она собиралась сегодня на рынок — за зеленью и овощами.

С полчаса нежусь в постели. Мне сегодня некуда спешить. Хорошо поработал — хорошо отдохнули. Откидываю одеяло, купаюсь в солнечном свете. Я люблю свое тело. Оно сейчас золотое. И нежное-нежное. Гладкое. Провожу рукой по бедру. Очень гладкое и упругое! Теплое. Я — жар-птица из сказки. Сердце отчего-то замирает. Какая-то мысль на подходе. Но никак не оформится. Будто я что-то забыла.

«Вот оно! Рубашка цвета хаки…»

Но уж нет! С утра не раскисну. С утра я бодра, крепка духом. Я — жар-птица волшебная. Ах, какой во мне жар! Это любовь, которая просится наружу, но никак не найдет выход. Это сила, которая поднимает меня под небеса. Это крылья мои. Я расправляю эти крылья и парю высоко-высоко. Над людьми, над Константином и Александром, над проблемами, над печалями и невзгодами. И уж не жар-птица я, а утренняя звезда, свет которой прекрасен!

— Чучело! — говорю себе.

Поднимаюсь с постели и, пройдя по халату, который только и мечтает о том, чтоб обнять меня, направляюсь в ванную.

Принимаю душ. Пою песню. Жалею, что я не композитор и что не знаю нотной грамоты, иначе записала бы то, что пою.

Слова простые: «Ты — мой Бог, а я твоя богиня».

Слова и мелодия всплыли в памяти сами собой. Или я их только что придумала. Через минуту я их забуду. Не забуду только Бога, благословение его. И себя не забуду — златотелую богиню утренней зари.

Очень уютно в ванной после ремонта. Цвет итальянского кафеля почти так же нежен, как цвет моей кожи. А вон та плитка наглухо закрыла потайной «глазок» Луки.

Улыбаюсь:

«Какая все-таки дура я была! Молодая… Могла б и потешить старика: повернуться, одним бочком, другим… Предстать в более выгодном свете; растревожить Луку — колыхнуть грудь, поплескаться… Не растаяла б в воде русалка!»

Тут же себя и укоряю:

«Это сейчас ты дура! Старая… От жара, что горит внутри, куда-то не туда тебя бросает! Инстинкт начинает забирать верх над разумом».

Освежившись, выхожу из ванной. Шлепаю по полу босиком.

— Где ты, мой халат? Теперь я твоя…

После завтрака, еще взбодренная кофе, в очень хорошем настроении иду к себе в комнату. Опять что-то напеваю. Тетушки Оли еще нет.

По привычке тянет к столу. Эрика призывно улыбается, в луче солнца ослепительно поблескивает каретка.

Но я верна своему слову: у меня с сегодняшнего дня отпуск.

До полудня валяюсь в постели. С Диккенсом… Однако чтение не идет. Я не столько читаю, сколько изучаю работу мастера. Разбираю сотворенное им на фрагменты. Выискиваю швы. На некоторых страницах надолго задерживаюсь. Любуюсь мыслью, наслаждаюсь насыщенностью текста; у мастера каждое слово к месту и работает.

В прихожей раздается звонок. Я досадую на тетушку: опять она забыла ключи. Или лепится искать их на дне сумки… Звонок заливается все настойчивей. «Ах, тетя!..» — бурчу. Да, найти ключи не просто, когда сумка полна снедью. Впрочем каюсь! Я сама редко открываю ключом.

Подбегаю к двери (надо побыстрее открыть и вернуться к мастеру Диккенсу), щелкаю замками, дергаю ручку на себя. И… замираю на пороге.

Это явился Константин.

Вид у него, как у провинившейся собаки. Кажется, даже вихры несколько опали и отвисли щеки; под глазами — сероватые круги. Костюм — вчерашний, галстук — тот же, букет — как полагается, торта нет.

Фантастика! Впервые при Константине нет торта.

На дрожащих губах едва удерживается улыбка. Глаза — испуганные:

— Алена, я…

— А где торт? — перебиваю бесцеремонно. — Без торта не пущу. Вчера испортил!

Константин так напуган, что не понимает шутки. Но глаза его маленько повеселели. Как же! С тортом обещали пустить. А может быть, и простить.

Он зажимает букет под мышкой, потом спохватывается и дарит его мне. Извиняется. Я принимаю, конечно… принимаю цветы с суровым видом амазонки. Мне просто любопытно, что будет дальше. Ведь Константин сейчас действует без консультанта, на свои страх и риск. Избавившись от букета, он начинает разыскивать по карманам кошелек:

— Торт? Это я мигом! Как же я забыл!

— Да, испортил вчера торт. Сам виноват!

«Какая-то я сегодня не злая».

Наконец он нащупал искомое, в глазах появилась некая осмысленность:

— Вот он! Кошелек…

— Зачем?

— Как зачем? — Константин удивлен. — За тортом же бежать. Или у вас бесплатно дают?

Мне смешно. Но я креплюсь. Наш Константин или действительно безумно напуган, или он так шутит.

Я хватаю его за рукав и втаскиваю в квартиру:

— Заходи уж без торта! Вчерашний будем есть.

Константин дальше прихожей не идет — не решается. «Не надо было хлопать дверью!» Он прислоняется спиной к стенке, смотрит на меня виноватыми глазами:

— Прости, Алена! Вчера я вел себя, как дурак. Наговорил ерунды… И вообще…

— Да что уж! Дело житейское, — отвечаю я излюбленной фразочкой известного литературного героя.

Константин переминается с ноги на ногу:

— Я виноват…

— Ну хорошо, хорошо, виноват! Хватит извиняться. Проходи куда-нибудь, присаживайся. Ориентируешься в квартире? Я сейчас чайник поставлю.

Но Константина, кажется, не остановить:

— Я ночь не спал. Все мучился: как я мог так сорваться, как мог обидеть тебя? Кто дал мне право на тебя кричать? На тебя со злостью смотреть. Почему позволил себе в чужом доме хлопать дверью?

Я начинаю нервничать:

— Всякое бывает, Костя. Иногда и занесет. Ты с цветами — считай, ты прощен!

Он, оглядываясь на меня, будто не вполне еще мне веря, проходит на кухню и занимает вчерашнюю позицию. Он эту позицию всегда занимает — облюбовал.

Достаю из холодильника обезображенный торт, ставлю перед гостем.

«Декорации те же».

Но, кажется, те же и речи!

Усевшись поудобнее, поосновательнее, укрепившись духом, Константин начинает:

— Ночь я не спал, Алена, все думал…

— Ты хоть костюм-то снимал? — вставляю я язвительное.

Он несколько секунд смотрит на меня, соображает.

— У тебя хорошее настроение с утра.

— Уже полдень.

— Все равно — хорошее настроение, — кивает Константин. — Так вот думал я все, думал. Не спал…

— И что же ты наконец надумал? — у меня опять тревожно на сердце.

Константин вскидывает на меня печальные глаза:

— Алена, милая! Почему бы тебе не выйти за меня замуж? Будем вместе писать, вместе ездить. Переберешься ко мне. Родителей моих подвинем. А может, на первое время снимем квартирку. Можно даже не квартирку, а в деревне дом; у меня есть один на примете — над рекой, а на задворках лес.

Я с минуту серьезно смотрю на него. Константин осекается и замолкает. Глядит вопросительно. Или он чего-то недопонимает, или я вчера выразилась недостаточно ясно.

— Нет, Костя! Нет, дорогой друг, — я намеренно напираю на слово «друг» и ловлю себя на том, что скучаю по Диккенсу. — Ничего не получится. Ты хороший парень, но не мой идеал. Не тебя я вижу во сне.

— Идеал, идеал! Во сне, во сне! — скептически изрекает Константин, будто насмехается, но в глазах у него нет насмешки; там опять начинает разгораться злоба (однако, темпераментный какой!). — Ты, прости, будто живешь в девятнадцатом веке. Офицерика-декабриста ждешь? Оглянись — век двадцатый уже на исходе. Идеал можно встретить лишь в рекламном ролике. Но длится-то ролик от силы минуту. Так и в жизни. Увидишь кого-нибудь, подумаешь: вот идеал… Но оглянуться не успеешь, как сама же и развенчаешь его. Откроешь вдруг, что герой твой вилкой с ножом пользоваться не умеет, или косноязыкий — двух слов не в силах связать, или пахнет у него изо рта, как у дракона, или еще что-нибудь в этом роде. Это я тебе как литератор литератору говорю.

Я молчу. Я все сказала вчера. И сегодня я сильнее. Не позволю себе опуститься до перебранки.

Константин некоторое время ждет моего ответа. Или он собирается с мыслями. Когда он опять начинает говорить, мне кажется, что голос у него трескучий, будто у сороки:

— Ты загляни к себе в паспорт, красавица. Год рождения у тебя какой? Не пугает тебя твой год рождения? Двадцать четыре уже стукнуло? Вот то-то!.. А детей рожать надо с восемнадцати. Затянешь — хуже будет. Чем дальше, тем труднее. Физиология! А ты говоришь: идеал, идеал!..

Он взглядывает на меня вопросительно. Ждет реакции. Но я не реагирую, не делаю ему такого подарка. Я отдохнула, я сильна. Константин, видимо, понимает мое молчание по-своему. Он полагает, что последний аргумент достиг цели и что я задумалась над сделанным предложением.

Он несколько воодушевляется и продолжает развивать тему:

— Да и нет возле тебя никаких идеалов, нет героев. Я же вижу! И откуда им взяться? Все герои по молоденьким девочкам ходят — по глупеньким, с коих можно ночку сорвать, у коих, прости, задница — главное, но не голова. Стиль такой у героев: навешать лапши на уши, горы златые наобещать, петушком пройтись, демонстрируя широкую грудь, переспать и — в кусты погуще. Умные женщины героев утомляют. Герои боятся их, как бес ладана! А ты умна. Не в меру. Тебя ни один герой больше пяти минут не выдержит. Неужели ты не понимаешь?

Его слова будто режут меня по живому. Я хоть и сдержанна сегодня, однако всякой выдержке есть предел… Я отвечу ему, я сейчас ему отвечу. Как литератор литератору.

Вздыхаю:

— Торт что ли попробовать?

И вонзаю указательный пальчик в торт — рядом с той дырой, что вчера оставил Константин. Тоже выковыриваю кусок бисквита и отправляю его в рот. Эта операция получается у меня довольно ловко. Кажется, она впечатляет моего собеседника. Торт вкусен; с улыбочкой жую…

Глаза Константина темнеют от злобы. А я делаю еще одно открытие: он напрочь лишен чувства юмора.

Константин сейчас — грозовая туча. С него можно картину природы писать… Он ухватился руками за край стола. От напряжения побелели его пальцы.

Да и лицо Константина-литератора побледнело:

— Ты, красавица, издеваешься надо мной?

Я улыбаюсь, с удовольствием облизываю пальчик:

— Нет, дорогой мой! Это ты надо мной издеваешься уже четверть часа.

Константин смотрит исподлобья:

— Я не издеваюсь. Это я делаю предложение. Ты почему-то смешиваешь несовместимые вещи.

— С таким лицом?

— Что? — не понимает он.

— Делаешь предложение.

— С каким лицом? — Константин привстает, глядится в зеркало, что висит у нас над мойкой. — Лицо как лицо. Решительное. Свидетельствует о том, что я для себя все решил и отступаться не намерен.

Позволяю себе усмехнуться:

— Да, но с таким лицом ходят в атаку на врага.

— Знаешь что! — наконец взрывается он. — Ты ведешь себя возмутительно. Ты просто фурия!

— Ах, ах! — качаю головой я. — Мне кажется, на фурию больше похож ты, хоть и вырядился в мужской костюм. Как у тебя вообще с самокритикой?

Константин грохает кулаком по столу, торт при этом подпрыгивает, однако приземляется благополучно. Константин прямо-таки рявкает (иного слова и не подберешь):

— Ну хватит! С меня достаточно! Я надолго запомню этот холодный дом.

Отвечаю ему тихим голосом:

— Ты, верно, думаешь, что когда стучишь по столу, больше похож на мужчину? Лучше бы, Константин, ты рубашку на себе рвал или скрежетал зубами… Зачем мебель-то ломать?

Он вообще теряет дар речи, челюсть его отвисает. Он сейчас затопает на меня ногами. Он растопчет меня вместе с израненным тортом, размажет по полу. Он, хоть и не герой, но вон какой здоровущий!..

Наверное, Константин прочитывает насмешку в моих глазах.

— Злая, злая! Одинокая… — вскрикивает он, да, пожалуй, и не вскрикивает, а взвизгивает.

Как и вчера, Константин круто разворачивается на каблуках (пребывая в расстроенных чувствах, он забыл сегодня разуться в прихожей) и выскакивает из кухни. Через мгновение ужасно хлопает дверь; вздрагивают стены.

Я зажимаю руками уши, озираюсь на потолок. Мне кажется, наш дом начала девятнадцатого века сейчас рухнет. Но дом выдерживает — в прежние времена крепко строили.

Минут пять сижу неподвижно. Ощущаю себя униженной и даже побитой. Меня будто действительно топтали ногами. Меня били под дых и по другим болевым точкам. Все запрещенные приемы по отношению ко мне применили.

Я горько усмехаюсь:

«Даже ум женщине не во благо!»

Вижу на полу, на нашем красивом светлом паркете, две жирные черные точки и полосы.

«Разворачивался вражеский танк!»

Это следы от каблуков Константина.

Иду в чулан за тряпкой. Возвращаюсь на кухню. Становлюсь на колени — на свои белые нежные коленочки, — начинаю оттирать грязь. «И к чему мне такие приключения? Читала бы себе умную книжку». Наш разлюбезный новый паркет блестит. Я тру и тру, я обливаюсь потом. Я, кажется, уже стерла лак, а черные пятна все не оттираются.

— И на самом виду! — горько сетую я.

«И это при моей почти патологической тяге к чистоте!»

— О, злодей!.. — восклицаю и бросаю косой взгляд на дверь. — Лучше бы ты не приходил. Запомни, запомни наш дом. Но забудь… забудь навсегда сюда дорогу.

Ловлю себя на том, что сейчас действительно похожа на фурию. От того едва не плачу. Но разве я виновата? Меня до этого состояния довели…

«А надеялась, что сегодня крепка духом».

Оттираю паркет до онемения в пальцах.

— Да из какой дурацкой резины его каблуки?

Мне уже хочется плакать. Я бессильна. И злость все нарастает во мне. Прикусываю нижнюю губу.

И в этот момент от входной двери слышится звонок.

Вздрагиваю, сидя на полу; мне, чтобы вспыхнуть, кажется, достаточно одной искры.

«Ах, ты еще не все сказал, умник! А вот я тебя сейчас тряпкой!..»

Я вскакиваю и в самом решительном настроении иду в прихожую. Крепко сжимаю мокрую тряпку.

«За все, за все отыграюсь! И за безжалостно отнятое время, и за испорченный торт, и за разрисованный паркет. А главное, за меня — униженную и оскорбленную!»

Открываю замки, резко распахиваю дверь и… нос к носу сталкиваюсь с тетей. У нее — полная сумка покупок и довольное лицо:

— Поторговалась — дешевле взяла.

Она приглядывается ко мне:

— Что это с тобой, Аленка? Прямо фурия! И с тряпкой. Уборку делаешь, что ли? Но я только вчера пол мыла.

— Нет, ничего, — спохватываюсь я. — Все нормально. Чай на кухне пролила.

Тетушка оглядывает меня критически:

— Растрепанная какая-то…

Я перед зеркалом поправляю челку, приглаживаю прядь, торчащую над ухом. Надо успокоиться, а то сейчас искрить начну.

Тетя проходит на кухню.

— Откуда цветы?

— Какие цветы? — тяну время.

— Что, с утра Константин приходил?

Я не успеваю ответить, ибо в этот момент опять раздается звонок. У меня над головой. Причем — продолжительный звонок, настойчивый.

«Ну когда же этому придет конец! Неужели ему не ясно, что номер не пройдет? Что я лучше останусь одинокой? Или он уже слов не понимает! Цветы носит? Я сейчас верну ему цветы. Швырну к ногам!»

Свирепой тигрицей следую на кухню, решительно закусываю нижнюю губу, хватаю со стола цветы.

Звонок раздается опять.

«Звонишь? Звони, звони!.. Сейчас дозвонишься! Сейчас, я уже иду!.. Я тебе эти цветочки — в физиономию!..»

Возбужденно пришептывая что-то бранное, я открываю наконец замки, распахиваю дверь…

… и едва не вскрикиваю.

Передо мной стоит Саша. С цветком. С розой. На длинной-длинной ножке.

Я прямо чувствую, как становятся круглыми от изумления мои глаза:

— Вы?

— Я, — он просто пожимает плечами и улыбается.

Он так улыбается, что мне хочется зажмуриться. Его улыбка — свет.

Саша оглядывается. Он, кажется, не может понять моего изумления; он думает: может, у него за спиной стоит еще кто-то…

Говорит тихо:

— Да, это я. Почему бы и нет? — глаза его вдруг полнятся восхищением. — Какая вы сегодня!

— Какая? — пугаюсь я.

— Красивая. Красивее, чем вчера…

И он протягивает мне розу.

В правой руке у меня букет, которым я только что помахивала, будто веником. Принимаю розу левой. Забывшись, прижимаю цветок к груди. Роза укалывает мне сердце.

Кто-то дышит в затылок. Я совсем забыла про тетю.

— Кто там, Алена? — выглядывает она у меня из-за плеча.

Увидев Сашу, тетушка тихо ахает — совсем тихо. Ее аханье слышу только я. Оно меня впечатляет. А тетушку впечатляет Саша.

Он легонько кивает ей, лучезарный.

С моей тетушкой творится невообразимое. Она на минуту теряет дар речи. Она сейчас, кажется, сделает книксен. Но, слава богу, до книксена не доходит!

Тетя Оля переводит взгляд на меня. Смотрит укоризненно и наконец молвит:

— Что же ты не приглашаешь молодого человека?

— Да, действительно! — спохватываюсь я. — Простите! Я просто потрясена… вашей розой!

Отступив шаг назад, я приглашаю Сашу. А сама думаю: «Не дай Бог сейчас явится этот сумасшедший, который целую ночь думал. Что тогда будет?»

Выразительно смотрю на тетку, показываю глазами на изуродованный торт, вернее на бренные его остатки. Но тетя не понимает меня, смотрит вопросительно.

Присев возле тумбочки, я выбираю для Саши тапочки. Запахиваю халат, прячу сахарные коленки. Тапочки выбрать не просто: нога у Саши, смотрю, чуть не в два раза больше моей. Те, что давали Константину, почему-то не хочу предлагать. Тапочки Луки тоже мелковаты. Нахожу какие-то — без задников.

Опять спохватываюсь: я же забыла нового гостя представить! Что это со мной сегодня творится! Конечно — сплошные потрясения!

Легонько касаюсь рукой его плеча, говорю тетке:

— Это Саша.

Тетя подает ему руку. Он пожимает ей самые кончики пальцев.

«Какой же он большой! Я не заметила этого вчера. Или это рядом с тетей? Да и я была вчера на каблуках».

— У нас скоро обед, — говорит тетя. — Я приглашаю… То есть, мы приглашаем, — она кивает на меня.

— Нет, нет! — отказывается Саша. — Я не надолго. Минут на пять, если не прогоните. Ждет машина.

«Его ждет машина. Кто он?.. Военный? Милиционер? Главный конструктор какого-нибудь завода? Или чиновник из мэрии».

Тетушка, не скрывая некоторого разочарования, ретируется на кухню. Я все еще несколько смущена; веду Сашу в свою комнату, прикрываю дверь.

Он с неподдельным интересом осматривается:

— Здесь живет Муза?

«Звезда», — едва не срывается у меня.

— Уютно, — оценивает Саша. — И со вкусом… Хороший вид из окна. Много книг…

Он внимательно смотрит на меня.

— Вчера вечером я подумал: почему бы нам не встретиться вновь?

— Да, конечно… — едва сдерживая волнение, отвечаю я, но ответ мой какой-то неопределенный — он не определяет моего отношения к его словам, к его осторожному предложению.

Взгляд Саши становится рассеянным. Саша тщится понять смысловую окраску моего ответа.

Прихожу ему на помощь, или, вернее, поправляю себя:

— Хорошо, Саша! Но как вы нашли меня?

Он опять улыбается:

— Вычислил вот.

Слышу, как под дверью дефилирует тетушка. Ей, видно, крайне любопытно знать, о чем здесь говорится. Но вряд ли она улавливает что-то, кроме отдельных слов.

Взгляд Саши задерживается на пишущей машинке.

«Я забыла убрать ее в шкаф».

Подхожу к столу:

— Хочу познакомить вас. Эрика — моя подруга и кормилица…

Саша легонько проводит рукой по каретке, потом — по клавиатуре. Клавиши отзываются чуть слышным радостным позвякиванием.

— Вы пишите? — он удивлен.

— Да. Толкалась я в разные двери. Но открылась эта…

Постойте! — Сашу как будто осеняет. — То-то мне показалась вчера знакомой ваша фамилия. Я, кажется, даже что-то читал из вашего! Сейчас, сейчас, припомню… Да, вот! Балерина-отравительница? На обложке балетные туфельки и химическая формула синильной кислоты.

«Надо же! Он и в химии понимает…»

Я, однако, польщена.

А Саша смотрит на меня как будто другими глазами. Проводит рукой по столу — осторожно, даже можно сказать нежно — словно ласкает.

И говорит:

— Вот, значит, за каким столом пишутся ваши книги.

Мне приятно его внимание к моему столу, к моей пишущей машинке.

Саша приветливо улыбается Эрике. Она — ему. Она, злодейка, всем приятно улыбается, когда на нее светит солнце, когда каретка поблескивает.

Я изумляюсь: ревность вдруг шевельнулась во мне…

— А вы? — спрашиваю.

— Что? — не понимает Саша, отрывает взгляд от Эрики, которая так старательно строит ему глазки.

— Кто вы?

— Ах, это… Я — «Синяя птица».

— Вы — птица?..

Он смеется (он хорошо, уверенно держится!):

— Простите, Елена! Полная голова мыслей, впечатлений от знакомства с вами… «Синяя птица» — это фирма такая. Зарубежный туризм. Разве вам не попадалась на глаза наша реклама?

— Да, кажется… — отвечаю я, хотя реклама «Синей птицы» мне, и правда, ни разу не встречалась.

— Сейчас многие ездят в Милан или Барселону, или на Канары…

Слышу, как тетя открывает входную дверь. Зачем? Вроде, звонка не было. Или она увидала в окно кухни, что идет Константин?

«Нет-нет! Только не это!»

Через секунду я разгадываю маленькую хитрость тетушки: она, кажется, добивается сквозняка — чтобы тот приоткрыл дверь моей комнаты. Тетушке невероятно любопытно, о чем между нами разговор.

Но дверь моя не открывается. И не потому, что так уж плотно прикрыта, просто сквозняк получается в другую сторону. Я слышу, как потянуло по ногам; слышу, как загудело тихонько в щели под дверью. Вижу: всколыхнулись занавески.

Тетя уходит на кухню ни с чем.

— На Канары? — переспрашиваю я. — По нынешним временам, Саша, вы большой человек.

Забавляюсь своей мыслью:

«Он во всякие времена большой человек. Рост у Саши — дай Бог каждому!»

Лицо Саши становится серьезным:

— Я так не думаю. Во всяком случае — к этому не стремлюсь. Уж коли все так переменилось в мире, просто стараюсь жить своей жизнью.

— Жить своей жизнью, — тихо повторяю я, словно пробуя фразу на вкус (это из меня высовывается литератор), потом добавляю: — Это как будто так просто и в то же время здесь скрыт глубокий смысл.

Саша кивает:

— Однажды умнеешь и начинаешь ценить каждый свой день… Жалеешь об упущенном…

Я смеюсь:

— Вы, видимо, эпикуреец.

— О, совсем немного. Когда крепко становишься на ноги, из тебя уже трудно сделать фаната.

Тут я вспоминаю свои вчерашние мысли: Саша очень быстро думает. По-моему, это нормально для мужчины. И еще — он думает на один-два шага вперед. Поэтому я все время его чуть-чуть недопонимаю. Приходится переспрашивать. Вот, про фаната, например, — здесь он явно рванул вперед. Но часто переспрашивать — это значит показаться дурой. Или — глухой. Ни то, ни другое, понятно, меня не устраивает.

Поэтому «фаната» я замалчиваю.

Тетушка не выдержала мук. Заглядывает в комнату:

— Может, хотя бы чаю?..

И глядит, глядит на Сашу…

Улыбочка у нее сладенькая такая!

Я фыркаю в душе: «Ну, старуха! Любопытство погубит тебя!»

А вслух подхватываю:

— Действительно, чай у нас хороший, ароматный! Вы любите «Lipton»?

«Догадалась ли тетка спрятать торт? Это же теперь кладбище, а не торт, — кладбище Константиновых иллюзий! Надо бы записать; можно использовать где-нибудь».

Саша взглядывает на часы:

— Нет, спасибо! Мне уже пора.

А сам стоит на месте.

— Нет, спасибо! — дублирую я и в упор гляжу на тетку; я ее по существу выталкиваю взглядом.

Тетка неохотно отступает в прихожую, но дверь оставляет чуть-чуть приоткрытой.

Саша с удовольствием смотрит на меня. Любуется, что ли? И молчит. Он умеет молчать значительно. Говорят, это дар. А ко мне прилипает мысль: ты так мало времени провела сегодня у зеркала. Эта мысль подтачивает мою уверенность. Я гоню ее — прилипчивую, неотвязную, — а она все подтачивает и подтачивает…

— Лена… — тихо говорит Саша. — А как вы насчет…

— Хорошо! — быстро отвечаю я (обойду его хоть на повороте). — А насчет чего?..

В прихожей воцаряется несказанная тишина. Она прямо-таки звенит! Она вползает в мою комнату. Вот тетка любопытная! Как бы не померла там — под дверью!

Мой скорый ответ воодушевляет Сашу. В глазах его зажигается радость, и он не собирается прятать ее. Он искренен. А Эрика теперь улыбается как-то кисло — солнце продолжает свой ход.

— В Концертном сегодня хорошая программа… Я бы купил два билета…

— Наверное, трудно купить два билета на сегодня? — с некоторым сомнением говорю я.

При этом, будто прохаживаясь по комнате, подхожу к двери, прикрываю ее.

— Ничего, я попробую, — улыбается Саша. — Я заеду сегодня за вами вечером. Вы позволите?

Я улыбаюсь в ответ:

— Ну как не позволить? Конечно, заезжайте.

Мы выходим в прихожую.

Тетушка выглядывает из кухни:

— Я надеюсь угостить вас как-нибудь обедом, молодой человек. У нас бывают роскошные обеды, если Алена постарается. И вообще, будете в наших краях — заходите.

— А я уже сегодня надеюсь быть в ваших краях, — не теряется Саша.

Он надевает туфли. Он пользуется ложкой. (Константин никогда не пользуется ложкой и надевает туфли, сминая запятники.) Я провожаю Сашу до двери, подаю на прощанье руку. Но Саша не пожимает ее. Взяв за кончики пальцев, наклоняется. Медленно… И целует запястье. Губы его такие мягкие и теплые. Он нетороплив, полон достоинства. Каждое его движение почему-то сильно волнует меня.

Хорошо, что в прихожей полумрак. Саша не видит, как кровь бросается мне в лицо.

Он уходит, больше не сказав мне ни слова. Его молчание опять значительно. Быть может, потому, что оно к месту? Ведь все пока сказано.

Я думаю об этом с минуту, прислонившись спиной к двери, — словно героиня из какого-то, полузабытого мною, фильма. В таком положении и застает меня тетя.

Глаза у нее очень честные:

— Как я тебя понимаю, Аленка! Такой парень!..

— Понравился? — я улыбаюсь, чувствую — щеки мои горят, запястье пылает.

«Хорошо, что в прихожей полумрак», — радуюсь снова.

— Вон как раскраснелась! — замечает, однако, тетка. — Что? Взял за живое?.. И где ты его такого нашла?

Последний вопрос как будто риторический. Но я отвечаю:

— Упала на него, как снег на голову.

Тетушка пропускает мои слова мимо ушей, полагая, что я выражаюсь образно; качает головой:

— Хороший парень! Хороший парень!..

— А как же Константин? — удивленно спрашиваю я.

— Что Константин?

— А чей он протеже?

— Мой, что ли? — чуть не обиженно вскидывает на меня глаза тетка. — Хороший, конечно, и он. Девки, знаю, на него заглядываются… Да ты права: суетный какой-то. Вчерашний день. Чего к нему возвращаться?

Я иду к себе в комнату. Тетушка следует за мной по пятам; ее сейчас можно назвать навязчивой или неотвязчивой (но повод ее навязчивости мне приятен).

— А этот… как его!.. Саша… толковый парень! Сразу видно… Смотри, девочка, не упусти. Такой на дороге не застоится — быстро подберут.

Знала бы она, как я его «подобрала»! И ведь практически на дороге.

Звонит телефон. Я поднимаю трубку:

— Алло!

— Ленка! Ты дома? — знакомый голос; кажется, Вера.

— Да, я сегодня до вечера дома.

— Жди. Сейчас приду, — точно, это Вера. — Ой, что я тебе расскажу… Упадешь — не встанешь!

Минут через десять она приходит. Ее прямо-таки распирает от какой-то новости. Если не заговорит, то вот-вот взорвется. Но при тетке Вера молчит. А держать язык за зубами ей все труднее. Вера, кажется, уже разъезжается по швам.

Уединяемся с ней в комнате.

— Привет, Эрика! — восклицает Вера. Она знает про мою игру. — Да, Лена, давненько я в твоей обители не была. А у тебя, вижу, изменения здесь. Вещей, что ли, больше стало?..

Она садится, озирается.

За нами, будто сама собой, плотно закрывается дверь.

«Сквозняк, что ли?»

Мне не терпится узнать, что же хочет сказать Вера. Чего такого важного она принесла на хвосте? И про кого? Про Любашу, должно быть. Но подруга вдруг меняет тактику.

Вера не торопится с новостями.

— Что пишешь?

Теперь меня всю распирает — от любопытства.

— Вера, не томи.

— Ты о чем? — глаза ее смеются.

— Рассказывай! — начинаю нервничать я.

— Ты не поверишь! — взрывается наконец она. — Часов в десять стучит сегодня кто-то в дверь. А мы только поднялись — нам во вторую смену всем, готовиться к прогону… «Кто?» спрашиваем. В ответ молчание. «Подождите!» — говорим… Набросили кто что. Я открываю…

Тут она тянет паузу, потом восклицает, обегая взглядом стены:

— Ремонт, что ли, сделали?

И улыбается…

— Ремонт, ремонт, — вспыхиваю я. — Что дальше?

— Ага… — она кивает. — Заходит парень. Такой красавчик! Светленький… «Вера, Надежда, Любовь?» — спрашивает. «Мы», — отвечаем.

А он тут тобой интересуется. Где, спрашивает, тебя найти… Любка-то уже зацвела! Думала, к ней — новый ухажер. Да и мы так подумали. Ан-нет! Парень этот на Любку и не глядит. Ты можешь себе представить? — Вера хватает меня за плечо. — На Любку — и не глядит. Раньше такого не бывало! Для нее это полное фиаско! Как гвоздики к магниту, прежде парни к Любке тянулись. А тут… скользнул взглядом… Мы не говорим, куражимся. А больше всех Любка старается. Злится, фыркает. Мстит. А он — ноль внимания на ее взбрыки. Вежливый такой! «Хорошо, — говорит, — девочки! Нет так нет!» И уходит… — тут Вера опять хватает меня за плечо. — Слушай, а кто это? Еще не приходил?

Я поворачиваю к ней удивленное лицо:

— Не знаю, кто! А что, должен был прийти?

— Жди, придет! — успокаивает меня Вера. — Слушай дальше… Надька говорит, это твой мэн. Провожал тебя вчера. Ага!.. Мы, значит, встали… Через десять минут он — парень этот — возвращается. С шампанским и конфетами. Да дорогие конфеты. Я такие, может, раза два пробовала. «Где живет Муза?» — спрашивает. А улыбка у него — чудо. Весь так и светится! Ну, мы и сказали твой адрес… Деваться некуда.

— Ты сказала?

— Я, — Вера поднимает на меня виноватые глаза. — А что, не надо было? Вы поссорились?

— Нет, не в этом дело. Мимолетная встреча… — я с трудом подавляю взволнованный вздох.

Вера убежденно трясет головой:

— Я тебе завидую, Лена. Да и не только я! Даже у Любки не было такой мимолетной встречи. А он — умница! Прямо ураган. Свежий ветер налетел. Не мытьем, так катаньем! Подавай ему адрес на стол и все тут. «Где Муза живет?» И конфетами угощает. Нависает над тобой, как скала, даже замирает сердце. — Вера зажмуривается. — Не приходил еще, значит? Жди, придет…

— Хорошо. Жду, — киваю.

— А что это Эрика у тебя такая грустная?

— Отпуск у меня.

— Понятно! Хорошенький ремонт… — Вера спешит в прихожую. — Я побегу, а то придет еще твой… Увидит меня, подумает: прилетела сорока, натрещала.

Ловлю себя на том, что этот ее «твой», сказанный впопыхах, меня приятно трогает.

Весь день, начавшийся с Константина, проходит у меня под знаком Александра. Я полна впечатлений, мыслей и даже фантазий. Все впечатления — от Саши, все мысли о нем. Фантазии… Они очень смелые. Самой лучшей подруге — той же Вере — я ни за что не открою их… Диккенс скучает, позабытый, на моей постели. Ветерок, влетающий в раскрытое окно, переворачивает страницы.

Я же полдня изучаю свой гардероб. Достаю платья, костюмы, блузки. Что-то прибрасываю перед зеркалом, что-то сразу отметаю. Как одеться, чтоб не выглядеть белой вороной? Я давно не бывала на концертах. А когда бывала? С трудом припоминаю: еще будучи школьницей! Уверена в одном: одеться нужно скромно, но со вкусом. Ах нет! И в этом я не уверена. Многое зависит от того, с кем идти и на какой концерт, и от того, сколько тебе лет, и от того, какие у тебя тайные намерения… Голова — кругом…

Я задумываюсь о другом:

«У него такие теплые губы…»

Взглядываю на запястье. Оно уже не горит. Улыбаюсь:

«Мои губы отпечатались у него на рубашке…»

А в чем он пойдет на концерт? Он — в синем, я — в зеленом. И что из нас получится?

Я в растерянности сажусь на кровать.

И вообще! Я, наверное, бесконечно отстала от моды. Мода в течение нескольких лет была вне сферы моих интересов. Я злюсь: при чем тут мода? Скорее следует обратиться к традиции. В чем принято ходить на концерты? Немного успокоившись, загибаю пальцы: на классику я бы надела что-нибудь неброское, построже; на джаз — яркое, кричащее; на эстраду — мягкое, облегающее (но не очень). Или я ошибаюсь? Саша упоминал про Концертный зал; там обычно что-нибудь серьезное. Это и возьмем за основу.

Я оглядываюсь. Посоветоваться мне не с кем. Тетушка вряд ли подскажет. Она из тех простодушных милых людей, советского пошиба обывателей, что после шампанского принимаются за селедку; вкус у них — целинный.

Разве что у Диккенса спросить…

Я раскрываю том наугад и читаю первую строку: «Тут мисс Софи покраснела…»

Обращаю глаза к зеркалу:

— Ни в коем случае!

Все-таки зову тетушку. Интересно знать ее мнение. Объясняю ситуацию. Выкладываю на кровать весь гардероб.

— На концерт? — тетя всплескивает руками. — Ну, конечно, надевай вот это! Благородно… а главное — со вкусом (вот тебе и селедка после шампанского!).

И она подает мне темно-синее бархатное платье.

Немного поразмыслив, добавляет:

— Только без броши.

— Почему?

Она смеется:

— Ты и без украшений сверкаешь.

— Ах, тетя! Ты у меня прелесть! — я целую ее. — А брошь, действительно, надевать не буду. Не хочу выделяться. Думается, не тот случай…

Тетя прибрасывает на меня платье, задумывается на минуту. Мне кажется, она уже где-то далеко. Конечно же, в прошлом. В глазах ее появляется легкая грусть. Мягкая улыбка на мгновение озаряет лицо.

— А поясок? — спрашиваю я.

Тетушка быстро возвращается:

— Поясок обязательно! Тебе дай волю, и ты спрячешь все свои достоинства, домоседка, — она отступает на шаг, повязывает мне поясок; повязывает туго, потом оценивает, немного расслабляет узел. — Ах, вы будете славная пара! Я представляю… Я уже видела вас со стороны…

…Любовь

Саша заезжает за мной ровно в шесть. Теперь уже с букетом. Небольшие, но красные-красные розы.

На нем темно-серый костюм, стального цвета рубашка. Саше очень к лицу. Не при галстуке. Верхние две пуговки рубашки расстегнуты — пожалуй, это придает ему несколько романтический вид.

Я вздыхаю с облегчением:

«Кажется, мы отлично будем смотреться вместе! Темно-серый и синий…»

Подмечаю и его облегченный вздох. Он высоко оценивает мой вечерний наряд.

— Как вы угадали? — спрашиваю я.

Он понимает меня с полуслова:

— Я подбирал костюм под цвет глаз дамы.

Его ответ можно расценить и как проявление почтения, и как проявление смекалки. Или опыта?..

Я готова… И при цветах! Я зарываюсь лицом в благоухающие бутоны и стою так несколько секунд. Кружится голова… Я сейчас — маленькая бабочка в прекрасном розовом кусте. Ветер, жаркий ураган подхватит меня и куда-то унесет. Поднимет высоко-высоко… и бросит на землю. Как бросал других бабочек, что были до меня. Он так уверен этот ветер. А я в сомнениях: я не верю, что он пришел из пустыни. Он опытен, подбирает костюм под цвет глаз дамы. Я не додумалась подбирать свое платье под цвет его глаз. Это тетушка угадала мой наряд. Вот ветер приближается. И уже качается розовый куст. Я замираю, я вот-вот упаду…

Саша берет меня под локоть:

— Я тоже люблю розы.

Тетушка стоит в дверях своей комнаты. Зачарованно смотрит на нас и не может проронить ни слова. Она забыла даже про свой любимый сериал, что показывают по телевизору в этот час. Тетушка смотрит на нас, как на произведение искусства…

Неужели все это правда, наяву? Быть может, это Эрика нашептывает мне свои фантазии? О, я ее хорошо знаю, она способна еще и не на такое! Во сне не приснится, что придумает моя Эрика.

Это я стою в прихожей с цветами? Такая нарядная! Это я наконец главная героиня? Нового сериала… Моего романа…

А рядом герой…

Кадр за кадром крутится лента. Строчка за строчкой прочитывается роман.

Я передаю цветы тете.

А в области сердца вдруг покалывает. Это заноза. Или шип розы. О Господи! Я его уже ревную. К Эрике, к каким-то выдуманным бабочкам, к его прошлому.

Ободряю себя:

«Держитесь, сударыня! То ли еще будет! Он красавчик — этот ветер; красивые бабочки ему всюду будут махать крылышками, присаживаться на плечо. И нам предстоит нескучное времяпрепровождение. Всегда нужно быть готовой к бою, если ищешь покоя душе».

Я гоню от себя эти мысли. Атмосфера очарования слишком хороша; хочется надышаться; хочется впитать в себя побольше впечатлений. Бросаю последний взгляд в зеркало и вижу в отражении рядом с собой Сашу.

«Мы в самом деле неплохая пара!»

Будь я не так скромна, сказала бы — идеальная. И это при том, что я не красавица. Во всяком случае, я красавицей себя не считаю. Видимо, для красавицы я слишком умна. Шахерезада не имеет права быть красавицей — дабы не отвлекать от своих прекрасных сказок.

Вот Любаша — это да! Красота ее безмерна, всего остального у нее в меру: и ума, и умения чувствовать, и такта, и образования. Классический вариант. Мужчина ей должен служить, но не слишком в этом утомляться.

«А я иной раз могу быть злючкой, — открываю для себя. — Сейчас, например: ни с того ни с сего взялась обижать Любашу».

Оставив тетушку млеть над розами, мы выходим из квартиры. Уверенной рукой Саша поддерживает меня. Увы, я не привыкла иметь опору. До сих пор всюду ломилась и проламывалась сама. Как в автобусе, набитом битком, — и локтями толкалась, и плечом, и бедром — да, и такое бывало. В душе я немного авантюристка — в хорошем, разумеется, смысле этого слова. Тот, кто в детстве познал нелюбовь, способен за себя постоять. И мне не раз приходилось… Поэтому трогательную заботу кавалера воспринимаю с некоторой иронией. Тайной, конечно. Однако мне невыразимо приятна эта забота. Забота его для меня упоительна!

Я такая нежная бабочка сейчас! Настолько нежная — насколько это показывает Саша. В порывах знойного ветра я, бабочка, едва дышу…

Обычно по этой лестнице я спускаюсь бегом (если никто меня не видит) — чуть касаясь рукой массивных старинных перил и в полете своем едва касаясь ступенек. Но сегодня иное! Сегодня я — дама, прима, героиня, пава, Муза… Звезда — наконец. Я сегодня — перл мироздания. С меня пылинки сдувают…

«Ну и каша у меня в голове! Хорошо, что Он не читает мыслей, а то высмеял бы и бросил меня посреди лестницы! И был бы прав».

Мы выходим из подъезда. Мне при всем желании не сделать и трех шагов — под самыми ступеньками замерли в ожидании темно-синие «жигули».

Пока Саша обходит машину и открывает дверцу, мысленно составляю фразу:

«Цвет автомобиля… Наряд дамы… Гармония… Нет! Это уже будет перебор!»

Он распахивает передо мной заднюю дверцу. Однако я сажусь вперед. Устраиваюсь поудобнее, пристегиваю ремень безопасности:

— Я почему-то думала, что у вас иномарка.

— Да, у многих сейчас… — Саша заводит мотор. — Но я патриот, что поделаешь.

Едем с ветерком, но без лихачества. Саша серьезен и сосредоточен. Он изредка быстро взглядывает на меня — это, пожалуй, дань вежливости, гостеприимства (мы ведь уже на его территории), — и опять внимательно смотрит на дорогу.

Он хорошо, можно даже сказать — профессионально, водит машину. Некой силой веет от него все время. Наверное, его силу, уверенность чувствует и машина.

Машина летит, как птица.

«Как «Синяя птица», — озаряет меня.

Вспоминаю визит Веры:

— Вы наделали переполоху в стане моих подруг.

Саша кивает, но не отвечает. Ему понятно, о чем речь. Он перестраивается в другой ряд, внимание его сейчас занято этим. Мне нравится, что его не увлекает тема моих подруг. Их для него попросту нет сейчас. Даже красавицы Любаши. Я — одна. Я для него — единственная.

Ну какой девушке это не понравится?

Машин на дороге много. Час пик.

Тормозим у светофора, поворачиваем на зеленую стрелку.

Саша заговаривает совсем о другом:

— Вы любите музыку? Я имею в виду настоящую музыку, не ту, что исполняется для ног?

У меня вздрагивает сердце:

«Ой, батюшки! Надо побыстрее сказать, что я люблю музыку. По-моему, для него это очень важно».

— Да, Саша, я люблю музыку, — стараюсь сказать это значительно, но не уверена, что значительность звучит в моем голосе. — Музыку люблю… Хотя слышу ее в основном по радио. Нет времени ходить на концерты. А вы?..

Это самое «а вы?» — всего лишь маневр, чтобы переключить внимание Саши с моей персоны.

Саша прибавляет газ.

Пулей несемся по какой-то узкой улице. Мелькают магазины, киоски, щиты реклам… От скорости как будто кружится голова. И холодок подбирается к сердцу: не угодил бы кто-нибудь из прохожих под колеса.

Саша рассказывает:

— Меня никогда не учили музыке. И я об этом очень жалею. Учили сестру…

— У вас есть сестра?

— Младшая. Далеко, в другом городе… Ей было лет пять. Она подошла к радиоприемнику и стала пальчиками давить на клавиши. Она эти клавиши за вечер переломала. А родители подумали, что их ребенок — гений; великая пианистка в начале пути. Купили ей инструмент — целое состояние угрохали по тем временам. Ведь фортепиано это было старинное, немецкого производства. Учили девочку, учили, и в школу музыкальную она ходила, и на дом педагогов приглашали… Потом девочка вышла замуж и про музыку напрочь забыла. А к инструменту, кроме небрежения, у нее никаких чувств.

Мы подъезжаем. Я вижу знакомый фасад.

Саша хочет припарковаться поближе к подъезду. И ему это удается (мне уже кажется, что ему удается в жизни все, за что бы он ни взялся): отъехал светло-серый «форд» и освободилось удобное место — Саша, ловко вывернув руль, занял его. И сделал это очень вовремя — на место нацелился какой-то «мерседес».

Саша выключил зажигание:

— Сегодня у нас камерный ансамбль из Братиславы.

«Мерседес», похожий на разочарованную акулу, медленно проплыл сзади.

Мне кажется, мелькнуло знакомое лицо. «Но это же Любаша на заднем сиденье!» — едва не вздрагиваю я.

Кандидата, что сидит за рулем, рассмотреть не успеваю. Взгляд мой цепляет кого-то тучного… И все! «Мерседес» величественно сворачивает за угол.

Саша говорил что-то о камерном ансамбле, но что именно — проскользнуло мимо моего сознания. Я думаю о том, как держаться сегодня при встрече с Любашей. И решаю оставить за ней право выбора тона. Пусть она как-нибудь отреагирует, обнаружит себя, свое отношение, а я поступлю соответственно… Такой тактики (называю ее тактикой контрудара или контррадушия) придерживаюсь давно; ошибки при ней практически исключены.

У меня фора: я заметила Любашу, а Любаша меня — нет.

Я уже не такая расслабленная, как минуту назад. Я мобилизовалась. Я знаю, пиранья (пусть и подруга) где-то рядом.

Решительно выхожу из машины.

От внимания Саши не укрывается эта внезапная перемена во мне. Он в легком недоумении. Кто знает, о чем подумал? Мне бы не хотелось, чтоб он принял перемену на свой счет. Поэтому одариваю его улыбкой — весьма возможно, более ласковой, чем это сейчас необходимо.

И говорю:

— Меня тоже никто не учил музыке. Как, впрочем, и многому другому в жизни… И нотной грамоты я не разумею. Но музыка для меня — нечто материальное. Как воздух!

Саша закрывает машину, берет меня под руку:

— Вот видите, уже многое нас объединяет…

«Всерьез он или у него такой тонкий юмор?» — думаю я и заглядываю ему в лицо.

Но по выражению лица понять этого не могу. Саша из тех мужчин, что при желании могут легко скрыть свои мысли. Тип разведчика. Способность эту я отношу к несомненным проявлениям силы.

До начала концерта остается минут десять. Мы прогуливаемся по фойе. Я, пожалуй, несколько напряжена, но не забываю держать спину. Осанка сейчас — главное; много главнее выражения лица. Я вижу, на нас смотрят. Моя осанка — мой характер. У меня независимый характер.

Незаметно поглядываю по сторонам.

«Я увижу ее сразу! У нее осанка — будь здоров!.. Но где же она?»

Я несу по фойе свое достоинство.

Саше, кажется, нравится, как держится его дама. Он все замечает, хотя не смотрит на меня прямо. Он превосходно чувствует меня.

При входе в зал покупаем программку. Саша рассчитывается, а я вдруг ощущаю, будто что-то уперлось мне между лопаток — холодное и шершавое. Уперлось и давит, давит. Оглядываюсь.

Так и есть!

В нескольких шагах от нас стоит Любаша. Она смотрит на меня, но меня как бы не видит. Не каждый сумеет смотреть так; нужна сильная воля. А Любаша умеет: меня здесь просто нет, я — пустое место. Или — максимум — овечка.

Впервые вижу ее такой! В образе Снежной королевы. Меня даже начинают брать сомнения: Любаша ли это? Такой холодный взгляд.

Так и подмывает подмигнуть ей… или еще лучше — наморщить в ее сторону нос… Проявить свое отношение… Но, наверное, рано.

Теперь Любаша смотрит на Сашу. О, его она хорошо видит! Она видит его с головы до ног. И когда он оглядывается, она преображается вмиг. Ну и артистка!

Это уже как бы и не Любаша и тем более не Снежная королева, а грустная плакучая березка… стройная… нежная… Видел бы он ее, когда она показывает зубы!

Любаша в светлом, в бежевом. Она — яркое пятно на темном фоне. На ней и брошь, и браслеты, и колье, и кольца — она вся сверкает. Мне даже хочется сравнить ее не с березкой, а с новогодней елкой. Гляжу подруге на ноги: не надела ли она браслеты и на щиколотки?

Тут наконец я замечаю рядом с ней кандидата. Толстый лысеющий мужчина средних лет. Брюнет (это можно сказать с определенностью, взирая на остатки его шевелюры). Высокий. Три подбородка. Пухлые ручки. Карман пиджака оттопырен — полный кошелек…

«Вряд ли он кандидат наук, — оцениваю я. — Может, Вера так выразилась, имея в виду кандидатство в мужья?»

Кандидат начеку. Он прослеживает взгляд Любаши и теперь смотрит на меня. Сначала прохладно смотрит, потом с интересом, потом с большим интересом. Он еще на охоте… Рот его слегка приоткрывается. В свете люстр блестят влажные пухлые губки-вишенки. Взгляд его неприятный, как неприятны и его вишенки.

Здесь Саша увлекает меня в зал.

Наши места в третьем ряду. Хорошие места. Можно услышать в исполняемой музыке любой нюанс.

«Любаша где-то сзади. Хотя нюансов, возможно, не уловит, она в лучшем положении. В том смысле, что она меня видит, а я ее — нет. Она весь концерт будет поедать меня глазами. Или Сашу? Ну и пусть поедает! Надо просто забыть про нее. Я пришла на концерт все же!»

Но через минуту опять думаю о ней:

«Какова! Не перестаю удивляться! Она смотрела сквозь меня. Будто сквозь аквариум. Она не видела во мне даже помехи — готова была с ходу строить Саше глазки… Вот такой она задала тон!»

Я беру у Саши программку. Невзначай касаюсь его руки. Он поворачивается и долго-долго нежно смотрит на меня. А я на него. Мы сейчас как бы обретаем друг друга. Все, что было до этого, можно именовать легким флиртом; и только теперь начинается серьезное. И нам не нужны слова. Прямой взгляд его, который я встречаю, уже почему-то совсем не смущает меня. Мне легко под этим взглядом, я купаюсь в нем.

«Интересно, глядит ли на нас сейчас Любаша? — шевелится в сознании недобрая, можно сказать мстительная, мысль. Я тут же укоряю себя: — Забудь о Любаше. Будь выше! Не устраивай соревнований. Ты же умна!»

На сцену выходят музыканты. Зал аплодисментами приветствует их.

«Боже, как хорошо, как уютно с Сашей!»

Программа довольно обширная: Гайнихен, Телеман, Вивальди, Мартину, Паганини, Меллнес…

Аплодисменты стихают. Музыканты садятся полукругом. И по залу разливается музыка. Настоящее волшебство!

Когда я работала в театре, для меня существовало два таинства. Первое вершилось на сцене, второе — в оркестровой яме. Я часто присутствовала на репетициях — пряталась где-нибудь за кулисами или в темном зале, в ложе, или наверху, у осветителей. Звучала музыка — кладезь образов. Особенно волновала старинная музыка… Я уходила в себя, в свои фантазии. Я парила в себе, ибо во мне было небо, я качалась на волнах, ибо целое море было сокрыто во мне. Да что море?! Целый космос помещался в моем сознании, когда звучала хорошая музыка. А образам не было числа.

Так и сейчас ко мне подступают грезы.

Интересно то, что музыка разных времен действует на меня по-разному. Музыку старых мастеров воспринимаю как бы повествовательно. Под такую музыку я вижу рассказ, сюжет. Можно брать и писать сразу набело. А современную серьезную музыку воспринимаю образно, мозаично. В виде пейзажа, например. Но и в движении… Когда исполняют сонату для скрипки, флейты и фортепиано Мартину, я очень ясно вижу море, песчаный берег, волны с белыми гребнями, далеко-далеко — парус. Это, конечно, Балтика. Я сижу на песке у самой кромки, некоторые волны достают до моих ног. Ветер с моря несет по небу низкие серые тучи; ветер откидывает волосы у меня со лба. Начинается дождь. Влекомые ветром, косо ударяют в песок крупные капли. Где-то позади меня хлопает оконная рама, зябко дребезжит стекло, со скрипом поворачивается флюгер. Так хочется домой, хочется укутаться в теплую шаль. Но и уйти невозможно: ты уйдешь, и этот мир, этот чудный мир рассыпется на тысячи мертвых фрагментов, просто красок, нот…

Открываю для себя Гайнихена. Я не слышала прежде его музыки. Между тем она прекрасна.

В перерыве прохаживаемся с Сашей в фойе.

Любаши я отчего-то нигде не вижу. Заглядываю мимоходом в опустевший зал.

«Ах, вот они! Сидят в самом углу!»

Я так понимаю, что Любаша прячет кандидата. Да и сама она, похоже, прячется — зарылась лицом в программу. Кандидат говорит ей что-то, а она молчит. Он опять говорит, а она не выдерживает, раздраженно вскрикивает. Лицо кандидата становится пунцовым. Он оглядывается — не был ли кто свидетелем этой неприятной сценки?

Я отхожу от двери. Саша приносит мороженое — как раз то, чего мне не хватало. Ванильное.

После антракта слушаем музыку Паганини и Меллнеса.

Может быть, я невежда (скорее, это так и есть), но я не воспринимаю музыку Паганини. Или невежество мое ни при чем. Я его музыку просто не воспринимаю. Я не такая — мы ведь все очень разные. Или я не готова. Возможно, настроение не то. Семена прорастают во взрыхленной почве. А я — целина. Есть надежда на Сашу… Но пока не ложится мне на душу Паганини. Мучает он мою душу. Чувствую, как волна нервозности растет во мне. Обрывки образов теснятся в сознании; в сердце дверь скрипит на ржавых петлях…

С тобой на облаке

После концерта выходим из зала одними из последних. Любаша с кандидатом уже ушли.

Садимся в машину. Некоторое время молчим. Саша не спешит заводить двигатель. Мне понятен ход его мыслей. Завести — значит, ехать. А куда?.. Тем более — если расставаться не хочется. И мне не хочется расставаться. Еще не поздно. Но я не знаю, что сказать. Я еще ничего не решила.

— Я так рад, Лена, что встретил вас, — тихо говорит Саша. — И вообще… Что вы есть. Это так прекрасно!

«Знал бы он, как рада я! Но ему этого не скажу! Во всяком случае, сегодня или завтра».

— Что может быть проще нашей встречи! — отвечаю я.

«Вот так! И мы, оказывается, умеем опережать на шаг! Для литератора это даже нормально».

Саше нравится мой ответ.

У меня странная реакция на его признание. Вроде я должна оживиться, кокетничать. Но я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы.

«Не дай бог, тушь поплывет. Это будет катастрофа! Не хотела же накладывать тушь, — корю себя. — Отступила от правила — и вот! Надо быстро-быстро подумать о чем-то другом, отвлечься».

Я отворачиваюсь от Саши и смотрю в окно.

Вдруг замечаю Любашу. Широким шагом она идет по тротуару. Красиво идет — словно яхта наперерез волнам. Кандидат семенит, отдувается — едва поспевает за ней. Пытается схватить ее за руку, остановить. Но Люба вырывает руку. Он опять цепляется (вот прилипала!). Наконец Любаша останавливается. Кандидат уговаривает ее. Она молчит, гневно сводит брови. Потом он тихонько тянет ее за собой. Она не очень сопротивляется. Он тянет все настойчивее, и Любаша уже нехотя идет за ним. Они скрываются за углом. Через минуту на дорогу с ревом вылетает «мерседес».

Гляжу машине вслед.

«За рулем кандидат чувствует себя много увереннее, чем на тротуаре!»

Они быстро теряются из виду.

А я справляюсь с наплывом чувств.

Саша поворачивается ко мне. Мы смотрим друг на друга. Уже темно, но не настолько, чтобы я не видела его глаз. Ночь сегодня ясная, зажглись фонари. Можно сказать: освещение придало интимности. В салоне вполне уютно.

Саша включает радио. Какой-то блюз наполняет салон. Саша делает потише. Вот, в самый раз!.. В лобовое стекло смотрит черно-синее небо — прозрачное, чарующее. Такая редкость в наших краях!

Саша, должно быть, — счастливчик. У него все получается как бы само собой. И все служит ему, даже небо. Светят звезды. Мне? Нет, ему!.. Вон одна покатилась…

Саша тоже видит ее:

— Говорите желание.

— Хочу к морю, — неожиданно даже для самой себя отвечаю я.

А может, это даже не я — сама судьба глаголет моими устами… Конечно, не я, ибо, сказав это, я тут же пугаюсь, встревоженно озираюсь (море ведь далеко!). Я бы их — слова свои необдуманные — взяла обратно, но они уже произвели магическое действие. Радостно сверкнул ключ зажигания, возбужденно вздрогнул и услужливо заработал двигатель, принялся подмигивать огонек поворота на панели.

Мы несемся по ночному городу. Я успокаиваюсь немного: а почему бы и нет! Гляжу вперед с застывшей на лице улыбкой. Чувствую рядом надежное плечо Саши. Что еще надо? У нас — маленькое безумство на двоих. Нам хорошо — и этим все сказано.

— А вы заводная! — восклицает радостно Саша.

— Это — музыка… действует…

Так приятно всем телом ощущать скорость. Она убаюкивает или гипнотизирует. Она как будто и возвеличивает тебя. Да, сейчас она твоя рабыня. Она услужлива, она ровной дорожкой стелется пред тобой.

— Хотите кофе?

— Хочу кофе, — отвечаю я, завороженно глядя вперед, на дорогу.

— Налейте, пожалуйста, и мне. Там, на заднем сиденье, термос…

«Так здорово, что кто-то изобрел термос».

Я оглядываюсь. Действительно нахожу на заднем сиденье большой китайский термос и сверток с бутербродами. Неужели Саша предвидел мое желание прокатиться?

— Вы волшебник?

Скоро мы вылетаем на шоссе. Машин в этот час мало, и Саша набирает скорость. Я вжимаюсь в спинку кресла. Мы мчимся очень-очень быстро. Насколько быстро, я не знаю, потому что боюсь взглянуть на спидометр. Я уверена, что цифра потрясет меня больше, чем сама скорость.

— Есть хорошее место! — Саша возвращает мне пустой стакан и еще прибавляет газ.

Я не отвечаю, потому что боюсь рот раскрыть; боюсь отвлечь Сашу от дороги. Я никогда не ездила так быстро. Все во мне замирает.

То лес, то поля, залитые лунным светом, то какие-то строения мелькают за окном. Дорога под нами сошла с ума. Да это уже и не дорога. Это белая свадебная лента, которая бьется на ветру. Ночь свирепой тигрицей бросается мне в лицо. Я зажмуриваюсь. И она проглатывает меня. Урчит ее утроба…

Нет, это урчит мотор.

Ощущаю каждой клеточкой пьянящую легкость.

Проходит еще какое-то время, и передо мной вдруг предстает море — черной полосой под черно-синим небом.

Изумительная картина! Все во мне поет…

Разве не безумство — чувствовать себя царицей ночи, царицей моря, а вместе с ними и вселенной? Весь мир — мой, ибо весь этот мир — я! И он, Саша…

Сбрасываем скорость. Проехав немного извилистой проселочной дорогой, Саша останавливает машину у больших круглых камней — за тысячи лет они обкатаны морем, ветрами и льдами.

Выходим из машины, хлопаем дверцами.

Так тихо вокруг! Едва-едва слышно море. Ветра почти нет. В ясном небе мириады звезд и яркий месяц.

— Я так хочу поближе к воде, — говорю я.

— В чем же дело? — и Саша берет меня за руку.

Но я показываю ему глазами на свои лакированные туфельки.

— Не беда! — смеется Саша. — Я отнесу вас.

— Нет, нет! — вскрикиваю я, отпрянув к машине.

Саше почему-то смешно:

— Хорошо, есть другой вариант. Но вы на него тоже вряд ли согласитесь.

— Какой? — мое сердце почему-то вздрагивает.

— Кроссовки. Мои кроссовки…

Теперь и мне смешно:

— Но ваша нога в два раза больше моей!

— Ничего, никто не увидит. Вы же не пойдете в моих кроссовках к подругам.

Саша открывает багажник и некоторое время разыскивает в нем кроссовки.

Я стою у машины и с наслаждением вдыхаю свежий морской воздух.

По радио после очередного выпуска новостей опять играет музыка. С первых же аккордов я узнаю ее — чарующую. С детства она мне нравится. Это — «Бахиана» Вила-Лобоса.

Удивительно, всегда, когда ее слышу, я представляю одну и ту же картину: ночь, берег моря, ясное звездное небо, грустную девушку у воды… И теперь я вижу все это наяву. А грустная девушка — это я. Я гляжу на темное море — ожидаю любимого. Где-то вскрикивает чайка.

Играет музыка. Не дождусь любимого. Он — Летучий Голландец.

Наконец Саша захлопывает багажник и ставит у моих ног кроссовки. О, они великолепны! Они, можно сказать, страдают гигантизмом! С таким же успехом Саша мог положить передо мной и ласты.

Растерянность, вероятно, отображается на моем лице.

— Во всяком случае не будут ногу жать, — изрекает Саша.

Мне нравится его юмор. Смешное всегда кажется смешнее, когда произносится с серьезным выражением лица, — каждый юморист это знает.

Но и я могу быть серьезной. Снимаю туфельки. Становлюсь в кроссовки. Делаю шаг, второй… Я не иду, а протаскиваю по земле Сашину обувь. Двигаюсь по принципу ходьбы на лыжах.

— А что! Хорошо… — с некоторым сомнением говорит Саша.

Я не выдерживаю и все-таки смеюсь. Но иду и иду к морю. Меня теперь трудно остановить — разогналась. Я, и правда, бываю заводной. Но, думается, меня это только красит.

— Может, мне подталкивать кроссовки сзади? — не унимается Саша. — И вообще, по-моему, самое время переходить на «ты»…

— Ты… — говорю я сквозь смех. — Уже перешла.

В конце концов я благополучно подхожу близко к морю и сажусь на валун. К моему удивлению, он совсем не холодный. За день солнышко изрядно нагрело его. И теперь он отдает тепло мне.

Саша садится рядом.

Мы с минуту молчим, слушаем море. Легкий ветерок дышит мне на ресницы.

У Саши теплое плечо. Совсем как печка. Однажды в чьем-то старом доме я сидела возле печки, выложенной изразцами. Печка была такая же теплая и твердая, как Сашино плечо.

Тихий голос Саши завораживает меня:

— Лена, я так рад, что встретил тебя… Я тебя искал, Лена…

Очень простые слова. Многими много раз произнесенные. Может быть, говорились кому-то и им. Но почему же они так действуют на меня? Почему руки мои подрагивают у меня на коленях? Почему так сладко замирает сердце? Почему дыхание становится чаще и так трепетно раздуваются ноздри? Почему кружится голова?..

Я молчу. И не потому, что не знаю, что сказать, а потому, что понимаю — говорить мне сейчас не нужно.

Его пальцы вдруг касаются моего локтя; медленно-медленно поднимаются по плечу. Они идут нехоженой тропой — никто еще не оставлял здесь свой след. Я открываю глаза и обнаруживаю, что его лицо почти касается моего. Он вдыхает запах моих волос.

«Хороший… Хороший..» — нашептывают волны.

Он, кажется, хмелеет от запаха моих волос.

«Неужели и правда так бывает? — изумляюсь я. — Неужели это не выдумки романтиков?»

Но у меня нет времени изумляться. Я сейчас — вся внимание, я — вся ощущение. Он изучает меня сантиметр за сантиметром, нежно-нежно. Он этого хочет, но еще сильнее этого желаю я — чтобы он вот так изучал меня, никем не изученную, не ласканную… можно сказать, и не целованную… Я потрясена. Обострены и слух, и зрение. Только сознание затуманено. Все воспринимается, как прекрасный сон.

Саша, действительно, будто захмелел. Верно, и у него голова кружится. Я вижу его глаза — в них качается море.

«Хороший… Хороший…»

Губы его тихонько касаются моего виска и надолго замирают. Потом соскальзывают ниже.

Мне трудно. Мне очень трудно не повернуть лицо навстречу его губам. Мне так хочется этого. Во мне столько нежности сейчас! Я до сих пор понятия не имела, что во мне бездонный кладезь нежности. Но нельзя. Нельзя… Еще не время! А когда придет время? Я этого не знаю. Может, сердце подскажет. Прекрасную песню однажды запоет душа. Будет знак свыше — молния ударит в утес, ураган унесет меня на облако. И я поверну лицо, и протяну руки, и раскрою уста, и встречу, встречу, приму его, окутаю теплом…

И вот уж губы приблизились к шее, поставили под ушком нежную печать.

Такое вкусное слышу дыхание…

Трепещет лань…

Так бурно вздымается грудь моя!..

«О нет!.. Я боюсь за себя… Эти штуки действуют на меня сильно. Я еще не готова к ним!»

«Хороший… Хороший…» — колдуют волны.

«Хороший!» — едва не вскрикиваю я.

И обнаруживаю, что я уже в его объятиях.

«Как он искусен! Он меня околдовал, а я и не заметила! Все служит его колдовству…»

Я мягко высвобождаюсь из его объятий:

— Не сейчас, Саша. Не сейчас.

— Не сейчас… — соглашается он, но не спешит отпускать меня.

Я смеюсь, будто прошу извинить меня.

И шепчу:

— Мне нужно время, Саша. Потом.

— Потом… — словно эхо, повторяет Саша и смотрит на меня.

Я заглядываю ему в глаза, хочу прочитать, что в них. Я боюсь увидеть там обиду, досаду. Но в них — только нежность. Он понимает мое состояние, мои опасения. Он все понимает.

Облегченно вздыхаю:

— Я совсем не знаю тебя. Кто ты?

Саша пожимает плечами, хочет что-то ответить, собирается с мыслями.

Однако я опережаю его:

— Ты — как море! Хороший…

Вижу, Сашу устраивают мои слова. Он согласен стать морем для меня. Я любуюсь его лицом, открытым взглядом. Расслабившись, думаю о том, как он нежен, и чуток, и предупредителен, я думаю — как с ним легко!

Именно в этот момент Саша и целует меня. Он срывает поцелуй с моих губ. Он похищает этот поцелуй.

Потом очень честно смотрит на меня:

— Хочешь кофе?

Не дожидаясь ответа, он идет к машине. Через минуту возвращается с термосом.

Мы пьем кофе. Мне, кофеманке, кофе из его термоса кажется сейчас самым вкусным на свете.

«Как Саша варит его?»

Или кофе так вкусен на морском берегу, во влажном свежем воздухе, слегка пахнущем йодом?

Потом мы бросаем камушки в волны и до самого рассвета гуляем по берегу.

Я так счастлива…

Раз, звонок… два, звонок… три…

Рано утром возвращаемся в город. Саша подвозит меня до подъезда и, улыбнувшись на прощание, уезжает.

Я стараюсь быть незаметной на улице: в своем вечернем наряде в этот ранний час я выгляжу на тротуаре — как эскимос в Африке. Не гармонирую с окружающей средой (я старательно избегаю самого меткого сравнения, но себе-то могу признаться, что выгляжу сейчас, как девушка самой древней профессии после работы). Не оглядываясь по сторонам, опустив голову и быстро юркнув в подъезд, устало поднимаюсь по лестнице. Рукой придерживаюсь за перила. Они так прохладны. Они меня, утомленную бессонной ночью, освежают. Они мои лучшие друзья.

Тетушка ждет меня у распахнутой двери. Наверное, слышала машину и выглянула в окно.

«Ах, я поздно вспомнила о ней! Уже на рассвете. По дороге обратно. Я нехорошая все же! Заставить так волноваться пожилого человека… Она ведь всерьез считает, что ответственна за меня, — я немного смущена, однако через секунду восстает дух противоречия. — Но могу же я позволить себе раз в сто лет настоящее чувство! Я не хочу отчитываться! Я так устала».

Последние ступеньки преодолеваю едва не со стоном.

На тетушке лица нет.

— Лена, что случилось?..

«Кажется, впервые она назвала меня Леной».

— Все хорошо, тетя.

— Ну как же хорошо? — всплескивает она руками. — Ты не ночевала дома! И я ночь не спала. Уж не знала, что и делать. Бросаться на поиски? Но куда? Куда звонить? В милицию? Дочка, милая, я всю ночь ворочалась. Я вскакивала с постели на каждый скрип тормозов и подходила к окну. Ты меня не жалеешь, старую…

Виновато кивая, прохожу в прихожую:

— Ах, тетя Оля, я так устала — просто нет сил. Потом поговорим. Ладно? Потом…

— Но где ты была? — тетя хлопает дверью, обиженно звякают замки.

— Все хорошо. Потом. Долгий разговор, — у меня сами собой закрываются глаза; давненько (не могу и припомнить — когда) проводила я бессонные ночи.

Тетка не выдерживает:

— Но ты одно скажи: с тобой хоть все нормально? Я имею в виду…

Тетушка замолкает, подыскивает слова.

Я, вредная, жду. Мне даже становится любопытно: слова-то явно не простые. Снимаю туфли.

Будучи не в силах сформулировать вопрос, тетя многозначительно поясняет:

— Ну, ты понимаешь, что я имею в виду.

— Не мучься, тетя! Я с ним не спала. Он хороший человек!

Тетя (с видимым облегчением) иронизирует:

— Как будто спят только с плохими.

Я улыбаюсь:

«Действительно! Ляпнула! И это я — литератор!»

Потом рассказываю:

— Мы были на море. Далеко-далеко отсюда… О, это был волшебный сон! Мы бросали камушки в воду…

— Камушки? — у тетки написано на лице, что она мне не очень-то верит.

— Да, камушки. И вообще: вели себя, как примерные школьники. Нечего волноваться.

Я стаскиваю с себя платье и бросаю его на спинку стула. Подхожу к постели и ничком падаю на нее. Все тело от усталости гудит — будто я отработала смену в кузнечном цеху.

Тетушка говорит мне в спину:

— Какая ты все-таки красивая у меня, племянница…

«Слава Богу! Она успокоилась. А мне урок: не забывай про близких, когда тебе хорошо; лучше забывай о них, когда тебе плохо».

Это последняя моя мысль. Отчетливая мысль.

Тетушка любезно накрывает меня прохладным покрывалом, и я проваливаюсь в небытие…

В этом небытии есть море. А главное, будто бы есть Саша. Кто-то говорил, что есть. Я оглядываюсь и не вижу. Но это сон. Мой сон! И в нем будет все, что я захочу. Я страстно хочу, чтобы Саша тут был. А он уже и есть. Только стоит у меня за спиной. Поэтому я не сразу его замечаю. Но вот замечаю наконец… Нечто золотое сверкает в небесах. Может, это знамение, которого я жду. Присматриваюсь. Это падает волос — мой золотой волос. Почему золотой, если я всегда была шатенкой? Оставляю этот вопрос без ответа. И вопрос, и ответ сейчас не так важны. Важно другое: мой золотой волос падает Саше на плечо. Сердце мое замирает. Стряхнет Саша волос или не стряхнет? А он уже взглядывает на волос. Конечно, не заметить его трудно. Он, золотой, блестит ослепительно — так, наверное, блестело перо жар-птицы. Саша осторожно берет его. Но я чувствую, будто он берет меня — за плечо.

И зачем-то трясет…

— Вставай! Уже полдень! Хватит дрыхнуть, красавица.

С невероятным трудом раскрываю глаза.

Тетка, вредина, стоит надо мной. Позади нее окно залито солнцем. Окно сейчас — как теткин нимб. Моя тетка сейчас — богиня, которая так и светится вся.

— О Господи! — сетую я. — Не дала досмотреть…

В левой руке у богини ложка с кашей. Дежурная овсянка. Богиня пробует кашу, задумчиво причмокивает и бодрым голосом произносит:

— Вставай, Аленка! Телефон разрывается. Полдня ничего делать не дает. Вера звонит, твой Саша уже дважды справлялся. Один раз звонил Константин. Очень извинялся. Он что, еще раз приходил?

Мысль возвращается из сна позже меня.

«Вера — душевная подружка. Саша — сердечный дружок. Он — нежный сон мой».

Имя Константина действует на меня пробуждающе. Это имя сейчас — ушат холодной воды.

Я открываю глаза. Тетки в комнате уже нет. Остался только запах каши.

«Константин! Если разобраться, ты хороший парень. Но ты из моего кошмара. Не звони мне, не ходи за мной. Как ты этого не можешь понять! На что надеешься?»

Я иду под душ. Под струями воды совсем оживаю. Становлюсь бодрее, сильнее. И чувствую теперь, что ужасно голодна. Я съем сейчас два… нет, три… пожалуй, четыре бутерброда с колбасой или паштетом и теткину кашу. Я и саму тетку съем, если она не даст мне каши!

Выхожу из ванной, а уж тетушка тянет мне трубку. Кто-то звонит.

— Кто? — шепчу я с замиранием сердца.

— Вера.

«Хорошо, что не Константин! Говорить с ним на голодный желудок… У меня не хватит сил!»

Я беру трубку:

— Алло!

— Ленка! Ну ты даешь! С ума сошла…

Я прямо вижу, как Вера танцует у телефона. Не могу понять, о чем она.

— Почему?

— Ты вчера была на концерте?

— Была, — я в некоторой растерянности.

Я всегда в некоторой растерянности, когда мимо меня проплывает что-то важное.

Вера продолжает:

— А Любашу видела?

— Видела… издалека.

— А что ты ей сказала? — допытывается Вера. — Только говори правду, не увиливай.

— Ничего не говорила. Я же видела ее издалека.

После некоторой паузы Вера объявляет:

— Со вчерашнего вечера она ненавидит тебя. Говорит, что ты строила ее кандидату глазки.

У меня от этих слов темнеет в глазах.

— Но почему?.. — я осекаюсь. Не ожидала, что кто-то проведет запрещенный прием.

«Я же взглянула на него только вскользь. Это он на меня пялился, пока Люба строила глазки Саше. И это, если на то пошло, исключительно мое право — ходить в наступление. — Тут я припоминаю вчерашний вечер, и кое-что для меня проясняется. — Вот, значит, где кроется причина их ссоры! Но разве можно все так переворачивать — по существу перевирать?»

Я сейчас злая… Гнев захлестывает меня. Так и подмывает сказать Вере, что я в гробу видела Любашиного блудоглазого кандидата. Но если я скажу так, то мало что будет отличать меня от Любаши… Почему-то с некоторых пор я не могу позволить себе такой роскоши — доверяться одной, самой прямой извилине и ударять правдой-маткой в лоб, будто молотом. Я уже имела возможность убедиться и на своем опыте, и на опыте своих подруг, что такая тактика ни к чему хорошему не приводит. Никогда ни про кого не надо говорить дурно. Каждый сам заявит о себе, не замедлит. И еще я имела счастье усвоить в своих литературных мытарствах одно важное правило: тебе тревожно — смейся, тебе больно — смейся, ты умираешь уже — смейся…

И я, сжав трубку до побеления пальцев, как можно натуральней смеюсь:

— Верочка! Милочка! Ты же видела Сашу…

— Да, видела.

— Вот сама и суди: зачем мне чей-то кандидат?

— Да, ты права! — соглашается через минуту Вера. — Здесь что-то не так. Не увязывается что-то… Я ведь и кандидата видела… — подруга задумчиво хмыкает. — Впрочем, очень похоже на Любку! Ты же знаешь, она только снаружи красивая. А внутри… Лучше не заглядывать!

— Чужая душа — потемки, — к месту вставляю я.

— Это для тебя она, может, потемки — Любкина душа. А мы-то уж ее высветили за столько лет, — очень невесело смеется Вера.

И кладет трубку.

Я загибаю палец:

— Раз…

Смотрю на телефон, долго смотрю, прямо-таки гипнотизирую его.

— Что ж ты не разрываешься, любезный?

Он и правда звонит.

— Два, — говорю я и беру трубку.

Это Константин (все-таки слышу его на голодный желудок!).

— Алена, ты? — голос его напряжен.

— Я.

— Значит, так, Алена! У нас с тобой, увы, ничего не сложится, потому что я уезжаю.

«Потому что он уезжает, — отмечаю я, — у нас ничего, слава Богу, не сложится».

Навязчивая муха вьется вокруг меня. Я отмахиваюсь и едва не роняю со столика телефон.

— Счастливого пути!

— Ах так! — отчего-то свирепеет на другом конце провода Константин.

— А ты думал, я буду тебя отговаривать: не уезжай, Костя? Не уезжай, ты мой голубчик?

— Не надо меня уговаривать! — фыркает Константин. — Все уже решено! Я еду в Вышний Волочок, буду писать серию очерков… про железную дорогу и про старинные каналы… Вот так!

Он бросает трубку. Может позволить себе.

— Не джентльмен…

Смотрю на телефон и говорю:

— Три.

Жду. Долго жду. Но телефон молчит.

«Где же ты, Саша?»

Не звонит телефон. Тогда я иду на кухню. Так вкусно, так зазывно пахнет каша.

— Что там? — спрашивает тетя.

— Константин. Он дает мне отставку, — улыбаюсь я, — говорит — увы!

Тетя качает головой:

— Не тот это человек! Не спеши сбрасывать со счетов. Завтра же позвонит опять.

После полудня звонит-таки Саша.

— Лена, я весь день на работе. Иначе давно бы уже был у твоих ног.

— И не поспал? — сочувствую я.

«Это моя вина. Думаю только о себе — эгоистка. Тетушка всю ночь переживала. Теперь вот Саша неотдохнувший работает».

Саша на мой вопрос не отвечает. По-моему, он просто не считает необходимым эту тему обсуждать.

После вежливой паузы заговаривает о другом:

— Я сегодня по пути на работу обнаружил маленький китайский ресторанчик. Ты не хотела бы наведаться туда?

— Я?.. — вопрос застает меня врасплох.

Наведаться в какой-нибудь уютный ресторанчик (даже и не китайский) я, конечно же, хотела бы. И времени у меня для этого — хоть отбавляй. Я просто не думала об этом, не подготовилась внутренне.

Несколько секунд готовлюсь. Вот… Я уже готова:

— Саша, я совершенно свободна в ближайшие дни… и вечера. Располагай моим временем.

— Вот и отлично. Значит, я заезжаю за тобой в шесть?

— Да, но как же ты? Уставший…

Саша смеется:

— Не думай об этом. Я заказываю столик на двоих.

— Хорошо, я согласна, если, конечно, нам не подадут там что-нибудь типа засахаренной саранчи или прошлогодних яиц в извести.

— Ты моя Муза, — восклицает Саша. — До встречи.

Впервые за многие годы я не знаю, чем мне до вечера заняться. Впервые так расточительно и легкомысленно трачу время. Хожу из комнаты в комнату, равнодушно поглядываю на книги, перекладываю какие-то вещи с места на место, открываю платяной шкаф, оглядываю платья невидящим взором и обратно закрываю…

«Но почему же легкомысленно? Я думаю о Саше».

Я, в сущности, совсем не знаю его. Он для меня все еще мимолетная встреча. Мы с ним проговорили целую ночь, да все о каких-то пустяках; мы слишком издалека подходили к главному — настолько издалека, что к главному так и не подошли, и я по-прежнему ничего не представляю ясно. «Синяя птица», музыка, сестра, давящая на клавиши старого радиоприемника… Все. Кроме этого, сплошные иллюзии и фантазии, эмоциональные всплески.

Он скрытен или скромен?

Или все же мало времени прошло? Да, всего ведь две встречи, из которых первая — не в счет.

Брожу по комнатам, поминутно взглядываю на часы.

Я активно жду…

«Красный фонарь»

Я и не знала, что в Петербурге есть китайский ресторанчик. Теперь знаю… Какая я наивная! В таком большом городе чего только нет. Найдешь все, что будешь искать. Город на глазах преображается. Заведения всякого рода растут, как грибы после дождя. Какие-то разоряются, какие-то остаются. Множатся вывески, рекламы. «Узбекская кухня», «Восточная кухня», «Карельская кухня», «В Греции все есть»… Бары, рестораны, ночные клубы… Даже с такими названиями, как «Подшофе», «Куртизанка».

Ресторанчик, в который мы заходим, — «Красный фонарь» — китайский, а обслуживание наше. Саша говорит, что только шеф-повар здесь китаец. Этого человека зовут Ли.

Нас встречает официант — высокий худой парень. Странно видеть, как он изображает из себя китайца. Часто кланяется, улыбается. Что поделаешь — экзотический этикет. Правила здесь, как видно, строги. На официанте черные брюки, белая рубашка с короткими рукавами, бабочка.

Официант проводит нас к столику. Саша выбрал столик в углу — очень уютно. Сажусь, чувствую себя, как дома. Это подбавляет мне уверенности.

Все очень любопытно вокруг.

«Какой Саша молодец, что пригласил меня сюда!»

Я осматриваюсь.

Ресторанчик занимает небольшое полуподвальное помещение столиков на пятнадцать. В противоположном от нас углу — за перегородкой кухня. Там, и правда, у раскаленной печи манипулирует сковородками и кастрюльками (некоторые из них необычной формы) китаец — пожилой, среднего роста, лысоватый. Перегородку, вероятно, намеренно сделали из стекла, чтобы всякий любопытствующий мог видеть процесс приготовления пищи. Я согласна: работа мастера — вполне может быть, как спектакль. Стены зала обиты шелком разных оттенков — весьма неярких — от бледно-розового до светло-желтого. Кое-где по шелку вышиты картинки. Жанровые сценки. Слева от меня изображены две девушки, отрезающие своей, почему-то полуобнаженной, подружке косу. Но это я так трактую рисунок. Может быть, одна из них вовсе и не девушка, а монах. Прямо перед собой вижу целое живописное полотно: группа китайцев несет над собой на шестах бумажное чучело дракона и фонарики. Красные фонарики. На фонариках начертаны иероглифы. Справа от меня — искусно вышитая кокосовая пальма. Юноша сидит на пальме и сбрасывает вниз плоды. Девушка ловит их в подол. У нее соблазнительно заголились ножки. Другой юноша осторожно выглядывает из кустов и любуется ножками. Всюду — симпатичные столбики иероглифов. Эти иероглифы, бесспорно, сами по себе произведение искусства, очень украшают картинки. Да, пожалуй, и сам зал. Меня смущает только одно: я не знаю, что здесь написано. Быть может, какая-нибудь скабрезность. Вот тут, например, — у меня над плечом.

Я улыбаюсь этой мысли.

Саша ловит мою улыбку.

— Нравится?

Я киваю:

— Очень.

Мы сидим напротив друг друга. Между нами на столе — целый набор маленьких бутылочек с какими-то приправами. Эти приправы самых неожиданных цветов — ярко-оранжевого, салатового, черного, темно-зеленого…

Официант приносит нам меню.

Саша предупредительно передает меню мне. Я заглядываю в него, но ничего не могу понять. Здесь сплошные: Ху, Хе, Фэй… Каждая запись продублирована иероглифами или всего одним иероглифом.

— Кошмар какой-то! — качаю головой я.

— Что-то не понятно даме? — услужливо склоняется официант.

Саша приходит мне на помощь, берет меню. Ему удается отыскать несколько наименований более-менее понятных. Но он не останавливается на них, обсуждает с официантом другие блюда — какие-то экзотические салаты, что-то из рыбы, крабов. Потом они заговаривают о черепахах. Официант оказывается весьма подкован: он так и сыпет китайскими терминами, он практически говорит по-китайски. Рассказывая о блюдах, официант просто живописует. Но не это удивляет меня, а то что Саша, кажется, понимает его.

Саша хорошо держится: просто, но с достоинством. И в то же время как-то по-свойски с официантом. Они уже почти друзья. Хорошо держаться — это талант Саши.

«Ах, если бы я умела так же сходиться с людьми!»

Пока они разговаривают, я разглядываю публику.

Посетители немногочисленны: три-четыре нары вроде нас и компания коротко остриженных парней. Из фарфоровых чашечек они пьют китайскую водку.

Мое внимание привлекает повар. Он режет зеленый лук. О, это надо видеть! Он не столько режет, сколько рубит. Нож так и мелькает в воздухе. Мелькание образует сверкающую дугу. Несколько секунд — и пучок лука нарезан. Просто удивительно, что рядом не нарезаны пальцы.

У китайца маленькие пухлые ручки, короткие предплечья. Но как же ловки эти руки! У этого Ли есть чему поучиться! Смотреть на его работу — настоящее удовольствие. Он великий мастер. Он один — это и есть целый ресторан. И театр… что-то типа театра одного актера… точнее — одного повара.

Наконец с официантом все обговорено. Он уходит выполнять заказ.

Саша увлеченно рассказывает мне, что из блюд он выбрал. Это несколько салатов, к ним — пшенично-кукурузные лепешки. Основное блюдо — дунганская лапша. И конечно — по чашечке водки.

— Что такое «дунганская»? — интересуюсь я.

— Дунгане — это такая народность. Они живут на северо-западе Китая.

Я удивляюсь этим Сашиным познаниям.

Он объясняет:

— Долг службы. «Синяя птица». Необходимо знать географию, этнографию. Хотя бы немного… — Саша кивает на меню. — Особенности национальной кухни…

Я ухватываюсь за эту тему — за «Синюю птицу». Мне хочется, чтоб Саша немного рассказал о себе. Спрашиваю:

— Много работы?

— Приходится крутиться. Особенно в последние дни. В самый, можно сказать, сезон. Да и последствия кризиса подбавляют проблем, — лицо у Саши становится серьезным (у него мужественное лицо). — Наводим контакты с зарубежными фирмами, ведем переговоры с «Air India». Банки, счета, факсы… Но это все не очень интересно.

Я возражаю:

— Все интересно, что касается тебя.

— Вот как! Мне это приятно.

Официант приносит салаты, фарфоровые чашки. Ставит посреди стола статуэтку медведя-панды.

— Какой забавный мишка! — не удерживаюсь я от восклицания. И тяну к нему руки. А он как бы тянет лапы ко мне.

Официант опережает меня:

— Осторожно…

Он поднимает мишку и слегка наклоняет его над чашечкой. Из раскрытой пасти медведя вытекает тонкая струйка водки.

— Великолепно! — восхищается Саша.

Довольный нашей реакцией, официант уходит.

Мы выпиваем водку. Кажется, в Китае ее делают из риса. Вкус явно не пшеничный.

Впрочем, я не специалист.

Через несколько секунд я ощущаю, как огонь пробегает у меня по пищеводу и сразу растекается по желудку. Дыхание перехватывает. Слезы вот-вот брызнут из глаз. Я подхватываю вилкой чуть-чуть салата из ближайшей тарелки и закусываю… с поспешностью жую…

Боже мой! Во рту начинает полыхать во сто крат сильнее, чем от водки. Это же не салат, а… а… Огонь.

Саша смеется, глядя на меня. Он уже тоже хватанул этого салата. Я перевожу наконец дух. Из другой тарелки пробую осторожно: сначала маленький-маленький — почти микроскопический — кусочек. Это блюдо тоже острое, но не особо. Его можно назвать пряным. За него я и принимаюсь. Потом пробую третье. Тоже съедобно. Более того, очень ароматно. Приятный нежный вкус.

Я не спрашиваю, как эти изыски называются по-китайски. Все равно не запомню.

И не спрашиваю — из чего? Говорят, в китайских ресторанах лучше не проявлять повышенного любопытства — пропадет аппетит.

Теперь Саша сам «опрокидывает» медведя. Пока он это делает, пытаюсь решить неразрешимую загадку природы. Медведь-панда какой — белый с черными пятнами или черный с белыми пятнами?

«Кажется, я уже готова!»

Одно ясно: медведь симпатичный, очень, очень симпатичный. Совсем, как Саша…

Вторая порция водки проходит легче.

Мне вдруг делается хорошо-хорошо. Так уютно, как не бывало никогда! И попробовать хочется все-все!

«Какой все же милый этот Саша! Как здорово, что он нашел в Петербурге китайский ресторанчик».

Вижу — что-то дымящееся движется к нам. Сначала не могу понять — что. Потом в облаке пара я угадываю официанта. Тот несет нам на подносе две порции лапши.

И вот тарелки на столе. Мы с Сашей глядим друг на друга сквозь клубы пара. Я заглядываю в тарелку.

Белая-белая, непривычно тонкая лапша. В ней — мелко нарезанное вареное мясо. Все залито красноватым от томата бульоном. Много лука.

Непередаваемо вкусно!

Некоторое время нам не до разговоров. После чудесных «излияний панды» аппетит у нас просто зверский.

Наконец, немного насытившись, я возвращаюсь к теме:

— Значит, банки, счета и факсы — это не очень интересно? Хорошо… А дом?

— Дом?

— В смысле — жилье.

— Ах, это! — Саша промакивает салфеткой губы. — Дома у меня нет. Есть квартира в Питере. Небольшая по нынешним меркам — комнат пять.

— Конечно, на Невском?

— На Невском, — Саша поднимает на меня удивленные глаза. — Откуда ты узнала?

— Вычислила вот! — припоминаю его же фразочку. — Выходит, Саша, ты из «новых русских»?

— Ни в коем случае! — протестует он. — Я не из «новых», но и не из «старых». Предпочитаю — где-то посередке. И всем того желаю.

Не очень ловко я наматываю на вилку лапшу. У Саши это получается лучше. Но — ничего, у меня есть время. К тому же я всегда была способной ученицей.

Приятно кружится голова. Я изрядно захмелела.

— Хотелось бы знать, что такое — посередке.

Саша понимает это по-своему:

— В таком случае, мне следует пригласить тебя к себе. Например, завтра. Подходит?

— Завтра, — с улыбкой киваю я.

— Но не пугаться, чур! — предупреждает Саша. — Я только пару дней как закончил ремонт. И у меня некоторый беспорядок. Впрочем, я уже сегодня выброшу кое-что… — он на секунду задумывается. — Тебе понравится у меня, Лена.

— Понравится, — я киваю, смотрю на панду.

Саша ловит мой взгляд:

— Еще? — и берет медведя.

Я отказываюсь. Мне и так совсем хорошо.

Саша выливает себе остатки, выпивает, закусывает «огненным» салатом.

Тут я вспоминаю, что он за рулем.

— А машина?

— Доедем как-нибудь, потихоньку, — глаза Саши становятся лукавыми; через минуту он успокаивает меня: — Машину уже отогнали. Я попросил Николая Ивановича, официанта, и он послал человека. У них есть такой вид услуг. А домой я отвезу тебя на такси.

«Какая я невнимательная! — корю себя. — Пока разглядывала картинки и иероглифы, он, оказывается, успел договориться насчет машины».

И верно, минут через пять Николай Иванович приносит Саше ключи.

Саша отлично понимает, что мне интересно побольше узнать о нем. И рассказывает:

— Закончил политех, направили работать на завод. Работал… Как и все, влачил жалкое существование. Вспомнить смешно: собирал деньги на кожаное пальто. Был предел мечтаний… А тут — перестройка! Новые дела, неожиданные перспективы. Знакомые ребята стали искать брод в этой мутной воде. И что удивительно — нашли. Позвали меня за собой. Дальше — больше. Дело наше заладилось. Случаются, конечно, трудности. Но как без них? Выживаем… И вот я встретил тебя! — неожиданно на высокой ноте заканчивает он.

— И мы сидим здесь! — подхватываю я.

— И нам хорошо. Во всяком случае — мне, — поправляется Саша.

— И мне… Масса впечатлений.

Я смотрю, как Ли делает лапшу. У него всякие приспособления. И фантастическая сноровка! Ли вскидывает правую руку, и лапша вытягивается за ней — тонкие-тонкие и очень длинные белые нити. Они у него почему-то не склеиваются и не рвутся. Я бы так не смогла! Вокруг Ли все работает: крутится какой-то барабан, негромко урчит мясорубка, поворачивается блюдо в печи СВЧ…

Зачарованная, смотрю на работу повара.

Ли замечает мой интерес. Вежливо кивает мне, улыбается. Глаза его теперь — совсем щелочки. Взгляд внимательный, цепкий. Я бы даже сказала — изучающий. Между тем руки Ли продолжают работу. Это уже даже не сноровка, а автоматизм! Работающим Ли можно залюбоваться. Он без видимых усилий везде успевает: и готовить лапшу, и поворачивать сковородки, и управлять своими агрегатами, и — вот… даже улыбнуться клиентке…

Расслабившись, откинувшись на спинки стульев, мы с Сашей болтаем о всяких пустяках. Вернее — это я болтаю, а Саша слушает. Я с первой нашей встречи заметила, что каждое Сашино слово значительно. Хорошая мужская черта. Это я так думаю, что хорошая. Кто-то другой, может, думает иначе. Я не люблю пустословов. Мужчина-сорока — это смешно! А каждое Сашино слово — на месте. Вот бы кому романы писать. И подметить может точно. Как он выразился? В перестройке, в этой мутной воде искать брод? Коротко и ясно. Емко — говорят иногда литераторы.

К столику подходит Николай Иванович (почему здесь принято называть официанта по имени-отчеству?) с бумажным пакетом в руках. Мой взор несколько рассеян. Я опять поглядываю на картинки, пытаюсь сосредоточиться на том, как искусно вышиты по шелку заросли бамбука.

Но официант обращается ко мне:

— От хозяина заведения подарок даме. Ли говорит, что дама очень красива. Ли говорит, у него есть любимая кукла; она сделана будто с нас. Ли потрясен и очарован. Он дарит вам эту куклу.

Официант протягивает мне пакет. Я растрогана до глубины души.

Так же и Саша.

Достаю из пакета куклу. Она, и правда, очень похожа на меня: шатенка с серыми глазами. На ней свадебное платье, фата. Под фатой личико куклы — как живое. Щечки румяные, лобик блестит. На пояске — традиционный золотистый ярлычок «Made in China».

Я благодарно смотрю за перегородку.

Ли улыбается; прижав руку к сердцу, слегка кланяется мне. Кровь бросается мне в лицо. Удивляюсь себе. Я сейчас опять маленькая девочка и несказанно рада подарку. Роскошному подарку. Весь мир в эту минуту сосредоточился для меня на прекрасной кукле.

«Ах, как мало нужно женщине!»

Мудрый… мудрый Ли знает, что дарить дамам.

Скоро Саша рассчитывается с официантом. Я замечаю — долларами. Я замечаю больше — у него в бумажнике куча долларов. Их так много, что мне в голову приходит мысль: «Его «Синюю птицу» следует переименовать в «Зеленую». Пожалуй, на секунду мне становится даже страшно, что у Саши так много денег. Но я стараюсь владеть собой.

Официант тоже владеет собой. Хотя мне кажется, он сейчас несколько напряжен. Саша не скупится, щедро дает на чай — я вижу это по реакции официанта.

Уходя, я благодарно улыбаюсь Ли.

Слайды до утра

Я сегодня с утра любуюсь куклой. Проснувшись, долго лежу и смотрю на нее. Она украсила мою комнату, оживила ее. Она и меня одарила частичкой красоты. Эта кукла меня осветила и как бы наполнила гармонией. Она — настоящая звезда. От нее, от свадебного платья исходит свет. Волшебный… Он заливает мою комнату, заливает мои мысли. Мне светло и покойно. Я счастлива сегодня с утра.

А еще у меня сегодня визит к Саше.

Удивительно это все! Я знаю его от силы три дня, а он уже вошел в мою жизнь и так много места занял в моих мыслях. Кажется, не думай я сейчас о Саше — и в голове моей станет пусто. Да, все мои мысли о нем! Если б мне сейчас писать, то и все написанное было бы о нем же. Над чем-то отвлеченным — на заказ — я не смогла бы работать.

Невероятно. У меня ощущение, будто я знакома с ним много лет, будто я хорошо знаю его. Я даже могу мысленно с ним разговаривать и почти не сомневаюсь, что, говори мы наяву, ответы его весьма походили бы на те, какие я вкладываю в его уста в своих внутренних диалогах. С Константином совсем наоборот: я знакома с ним много лет, но у меня ощущение, что совсем не знаю его. Про Константина мне и думать не хочется, а если я сейчас и вспоминаю о нем, то только потому, что надо же кем-то оттенить Сашу.

Жизнь — загадка. Судьба моя — загадка. Может, когда-нибудь в прошлой жизни я встречалась с Сашей, может, был он муж мне? Может, мы с ним притерлись друг к другу еще лет четыреста-пятьсот назад, и поэтому нам так легко общаться? Только гипотетически я могу ответить на эти вопросы. Однако с каждым днем все крепнет во мне убеждение, что встретились мы не случайно.

Прекрасная кукла-невеста согласна со мной. Рядом с ней улыбается Эрика.

«Интересно, почему Эрика не ревнует? Ведь подружек ревнуют. А может, увидев прекрасную незнакомку, Эрика смирилась с ее присутствием? Сразу разглядела в ней звезду? Над этим стоит подумать».

А еще мне следует сегодня крепко подумать над тем, что купить Саше. Ведь я впервые прихожу в его дом. В таких случаях полагается подарок.

Я закрываю глаза и мысленно иду по магазинам.

«Что-то из одежды? Нет… Из мужской парфюмерии? Тоже — мысль не из блестящих. Нужно что-нибудь для дома… Статуэтку? Нет! Сто лет, как вышло из моды. Картину? Не знаю интерьер. А дорогую картину, под которую создают интерьер, я не могу себе позволить купить. Не хватит у меня денег на Коро, Дега или Ван Гога…»

Наконец меня осеняет:

«Глупая я, глупая! Можно же ему книгу подписать. Или сразу две… Нет, две — нескромно. Полное собрание собственных сочинений никто не дарит (разве что очень известный писатель — Президенту). Я одну подпишу — про балерину-отравительницу. Только нужно выверить текст».

Еще некоторое время я провожу в постели, придумывая, что написать Саше. Хочется что-нибудь эдакое… Не ординарное. С глубоким подтекстом — чтобы приятное читалось между строк. Или аллегорическое — с радужной перспективой на будущее. Его будущее и мое… Однако ничего оригинального в голову мне не приходит, сколько я ни бьюсь.

В конце концов останавливаюсь на простом, можно даже сказать гениальном: «Саше от Лены».

Протягиваю руку, беру с полки экземпляр, с другой полки — старенький «Паркер». Я подписываю только им. Открываю книгу. При этом приятно потрескивает переплет. Делаю надпись — покрупней, поразмашистей. С минуту рассматриваю то, что у меня получилось. Склоняю голову то к левому, то к правому плечу.

«Очень емко! Я тоже умею ценить слова. И всегда помню: все, что мы говорим, записывается на Небесах… и однажды зачтется, перечтется… Знай наших!»

Потом гляжу на будильник:

«Боже! Уже одиннадцатый час. Здорова же ты поспать, бабочка!»

Вскакиваю и несусь в душ. Стою под упругими теплыми струями. И опять пою песню, слова и мелодию которой придумываю на ходу. Мне нравится моя песня. Она про куклу, которую подарил мне китаец Ли. Не случайно эта кукла в свадебном наряде. Как она прекрасна! Наверное, и я буду так же прекрасна в свадебном платье, ибо кукла очень похожа на меня. Не трудно догадаться: мудрый, проницательный Ли — это вовсе и не Ли; это добрый волшебник, знающий наперед мою судьбу. Ах, очень вовремя он сделал подарок! Его подарок — это мой путь…

Песня в таком духе могла бы продолжаться бесконечно, как бесконечно тянется песнь бедуина, пересекающего Сахару… Жует жвачку верблюд, плещется вода во фляжке… Нет, не во фляжке. Я не сразу освобождаюсь от этого наваждения. Сквозь плеск воды я слышу звонок телефона.

— Тетя! Телефон! — кричу я.

Но телефон все не умолкает.

Видно, тетушки нет дома.

Выбегаю в чем есть в прихожую, оставляя после себя мокрые следы тридцать шестого размера. Ничего ножка! Не маленькая. Но и не большая.

Поднимаю трубку. Это Саша. Он говорит, что заедет за мной в шесть. Какой он умница! Он предсказуем. На него можно опереться в жизни…

Так я думаю и гляжу на себя в зеркало.

Саша прощается, я кладу трубку. Но уж в ванную возвращаться не спешу. Вижу себя в полный рост. Я впервые вижу себя, обнаженную, в полный рост. Поражаюсь этому факту: «Какая я дикая!» Почему раньше мне не пришла в голову такая простая мысль — посмотреть на себя…

А ведь есть на что посмотреть.

Я поворачиваюсь одним боком, другим. Провожу рукой от бедра выше, глажу живот, чуть приподнимаю рукой грудь и разглядываю сосок, губки вытягиваются в голливудской улыбке — слегка приоткрыв зубки.

«Весьма недурна! — оцениваю я, хотя настроена критически. — Прямо невеста! А слово-то какое! Не-вес-та… Даже замирает сердце! Не-вес-та… Для него — для Саши. Только для него! О Господи! А если бы я его не встретила… то есть не вывалилась бы на него?»

Тут резко звонит телефон, от чего я вздрагиваю.

«Видно, Саша забыл еще что-то сказать».

Поднимаю трубку, искоса смотрясь в зеркало, еще по инерции любуясь своей наготой:

— Да, Саша!..

— Саша? Какой Саша?!

«Это Константин».

У меня от неожиданности обмирает сердце.

Константин несколько секунд молчит. Соображает. Потом восклицает чуть не радостно, но я понимаю, что это отнюдь не радость, а предел возмущения:

— Ах, Саша?!. Теперь я понимаю, почему меня вышвырнули! Это значит — за ненадобностью.

Я вздыхаю:

— Ты себя послушай, Константин! Что ты говоришь! Никто тебя не вышвыривал. Ты сам ушел и притом хлопнул дверью. Дважды.

— Вышвырнули, вышвырнули! — настаивает Константин; он даже, кажется, получает удовольствие от собственного унижения; он смакует унижение. — Несколько лет ходил — все нормально было. Цветочки принимали, разговаривали, чаи распивали, едали торты… А как появился какой-то Саша, так меня тут же и вышвырнули. Выбросили стоптанные туфли за ненадобностью. Разве это по-человечески? — он делает паузу и обиженно дышит в трубку. — Коли не пришелся ко двору, так бы сразу и говорили — в самом начале. А то придерживали на всякий случай: если лучше не найдем, так хоть с Константином останемся. И вдруг какой-то Саша выискался! И меня, Константина, — побоку? Поманил крылышками журавль в небе. Просчитаешься, дорогуша, пожалеешь. Улетит журавль. А синица не вернется…

Пыл его несколько угас.

— Какое расточительство! — удрученно говорю я.

— Что за расточительство? — взвизгивает Константин.

— Слишком много слов…

— И вот еще дурацкая манера! — напирает он. — Говорить непонятно. Думаешь, это литературно? Говорить надо ясно. Без загадок и крючков. Чтобы было понятно самой пустоголовой хозяйке…

— Домохозяйке, — подсказываю я.

— Вот именно!

Я не выдерживаю, мне становится слишком прохладно — торчать столько времени в прихожей нагишом:

— Послушай меня, Константин! Твоя беда в том, что ты не любишь людей. И вообще! Ты уехал в Вышний Волочок. Все. Тебя нет в Питере.

— Я еще не уехал! — вставляет он. — Но уже на грани! Я уеду, и ты будешь жалеть. Попомни мои слова. Ты будешь звать меня, искать; ты будешь утирать слезы. Но уйдет твой поезд… И останется только дым…

Я не могу ругаться с ним. Я вообще ни с кем не могу ругаться. Я от природы неругливый человек. Поэтому тихо кладу трубку на рычаги и возвращаюсь в ванную.

Но у меня после этого разговора еще долго звенит в ушах. Я забыла, что напевала несколько минут назад.

День мой проходит серенько. Возникают кое-какие мысли. Общего характера — ни к чему конкретному не привязанные. Знаю, что в будущем они могут мне пригодиться. Тогда я подхожу к Эрике и делюсь с ней этими мыслями. В день я делаю к Эрике несколько подходов.

Мы с ней опять подружки. Я не могу долго сидеть без дела. Это, наверное, мое спасение в жизни и это же — мое проклятие. Подбираю и третий листок для трилистника: в этом и моя независимость.

— Слышишь, Эрика! Хочешь быть независимой, стань творцом. И работай, работай…

Я опять выдала нечто гениальное. Обдумываю этот афоризм и открываю в нем глубокий смысл — значительно глубже, чем мне представлялось сначала.

Так коротаю время…

Саша точен, как часы. По радио прозвучали позывные «Маяка», под окном хлопнула дверца машины.

Через минуту я распахиваю дверь, и на меня обрушивается лавина роз. Гипербола, конечно. Просто Саша входит с таким большим букетом, что одна протискивается в дверь. Я в жизни не видела таких букетов. Саша скупил у какой-то цветочницы весь ее товар.

И тетушка, разумеется, тут как тут.

Тетушка безумно рада за меня… за нас. И в то же время близка к истерике. Тратить столько денег на цветы!.. Это ж сколько овсянки и перловки можно было купить!

Розы свежи, благоухающи, прохладны. На бутонах искрятся капельки воды.

Саша говорит, что в этом букете не хватает только одной розы — самой красивой, нежной, желанной — меня.

Понятное дело, он попадает прямо в сердце. Даже в два. Мне и тетушке (хотя тетушку в букет не зовет).

Мы заваливаем тетю цветами и уезжаем.

Саша так и сияет. Свежевыбрит, пострижен, наряден. Легкая летняя курточка стального цвета ему очень к лицу. Я смотрю на него; я слепну, будто смотрю на солнце…

Улицы, переулки, перекрестки мелькают за окном. Старинный красивый город. Но я его не вижу.

Я Сашу вижу.

Он смеется:

— Хороший знак! У нас «зеленая улица».

— Как «зеленая»?

— Ни на одном светофоре не остановились, — поясняет он. — Иногда случается так…

Я киваю. Помнится, мне хотелось знамений. «Зеленая улица» хорошее знамение. Но мне его недостаточно. Мне хотелось бы что-нибудь с небес, от Бога-Отца.

Наклоняюсь к стеклу, взглядываю на небо. Оно затянуто сегодня тучами. Там, наверху, сегодня не до меня. И даже не до Петербурга. Но нет! Вдруг вижу прореху меж туч. Все светлее-светлее прореха… В радостном предчувствии сильнее бьется мое сердце. Еще несколько секунд — и прорывается яркий солнечный луч. Он падает на город, на капот автомобиля и на меня, взволнованную…

— О Отец! — шепчу я.

И ликует мое сердце.

Мы мчимся по Невскому проспекту, пересекаем Мойку. Вот остается позади великолепный Строгановский дворец, проезжаем дом компании «Зингер», еще метров сто и за перекрестком сворачиваем во дворы; через пять минут мы на месте. Саша припарковывается возле какого-то уютного скверика и глушит двигатель.

Поднимаемся по лестнице на третий этаж.

Это старый-старый дом. Он, конечно же, достопримечательность — из тех, возле которых приостанавливаются автобусы с туристами. Это дом со своим лицом. Вероятно, это лицо можно встретить на многих открытках. Мемориальные доски теснятся на стенах у подъезда. Здесь жили и творили какие-то знаменитости. В подъезде — просторный холл. Лестницы широки. Это не дом — это дворец.

Саша отпирает дверь квартиры, пропускает меня вперед.

Сразу слышу запах лака. Саша включает в прихожей свет.

Я зажмуриваюсь. Здесь все сияет — как и сам хозяин, пожалуй. Паркет блестит в свете люминесцентных ламп, будто залит водой. Три стены забраны светлыми панелями из карельской березы, задрапированы бежевым бархатом, а четвертая — сплошное зеркало. Я смотрю на себя, я такая маленькая в этом зеркале. Как в детстве, в храме.

Мне кажется, что квартира пуста. Я сужу по прихожей, в которой — как в доме у средневекового японца. Но ошибаюсь. Саша ведет меня по комнатам. Всюду новая, очень дорогая мебель. Резной дуб, ясень, натуральная кожа, бронза… Это безумство какое-то, фонтан роскоши. Это мир — совершенно не знакомый мне, фантастический, идеальный, сошедший с разворота какого-нибудь западного каталога, — мир, который потрясает меня; мир, в котором хочется остаться…

— Это зал! — толкает Саша двери. — Это кабинет! Вот здесь, взгляни — столовая…

Он ведет меня за руку по длинному коридору; совсем как маленькую девочку. Он показывает квартиру с таким видом, будто ремонтировал ее именно для меня. Я широко раскрытыми глазами гляжу по сторонам и боюсь поскользнуться. В комнатах очень светло: окна — под потолок.

— Это — спальня, — останавливается Саша.

Я смотрю на… (нет, это нельзя назвать кроватью!)… ложе, которое занимает полкомнаты. Даже и ложе — не совсем точное определение. Скорее это подиум. Подиум Морфея. И любви…

— Красиво? — спрашивает Саша.

Я киваю. Я хочу спрятать лицо, которое начинает предательски румяниться.

Отворачиваюсь, тихо отворяю пятую дверь:

— А здесь?

Вижу, комната пуста.

Бросаю на Сашу удивленный взгляд.

Он таинственно улыбается:

— Здесь планируется детская.

Все же я смущена. Саша так смотрит на меня! Он на меня еще так не смотрел! Ей-богу, как на невесту. Столько тепла в его глазах.

Я делаю в детскую совсем маленький шажок. Здесь, хоть и пусто сейчас, однако, невероятно уютно. Не пойму, почему. Может, очень удачно подобраны обои, может, влияет вид из окна — вид на дворик. А может, комната просто обласкана взглядом… чьим?

Я оглядываюсь на Сашу:

— Ты любишь детей?

— Это у нас взаимно.

Мимоходом Саша показывает еще кухню и ванную. Там такой блеск, что я даже начинаю чувствовать некое утомление — это от избытка впечатлений. Кухня — сплошные мрамор и никель, все бело; и агрегаты — от мала до велика… от французского тостера до шведского холодильника. В ванной — наоборот, ты будто оказываешься в чашке с черным кофе. Я, как, пожалуй, и всякая женщина, очень неравнодушна к этому немаловажному помещению. И мне невероятно любопытно, как бы я, такая беленькая, выглядела в темно-коричневой ванне.

Туалет мы, не сговариваясь, игнорируем. Но я уверена, что и там блеск.

По весьма понятным причинам меня тянет в кабинет.

Едва войдя в него, я отхожу от Саши и прилипаю к книгам. Прилипаю надолго, ибо книг много. Я хочу их все посмотреть, пощупать; хочу ими подышать. Я хочу яснее представить внутренний мир Саши.

Саша, пользуясь тем, что внимание мое переключилось па его библиотеку, тихо удаляется на кухню. Я слышу краем уха, как начинают позвякивать тарелки, как хлопает дверца холодильника, нежно позванивает хрусталь. Потом с кухни приходят запахи чего-то вкусненького…

Включается музыка.

«Бахиана»?.. Как он узнал? Не может же человек быть настолько проницательным.

Просто совпадение!

А может, и не просто… Я сегодня во все склонна поверить, поскольку начинаю привыкать к маленьким чудесам, которые творит Саша.

Из кухни доносится едва различимый щелчок, и музыка начинает звучать в кабинете. Где-то среди книг хитро спрятаны динамики. «Бахиана» мягко окутывает меня. Ни о чем не думая, я с минуту смотрю в окно. Смотрю на небо, затянутое тучами, на купола какой-то церкви, блистающие сусальным золотом над серыми крышами домов.

Как красиво! Пасмурное небо ничуть не хуже безоблачного. Небо и музыка сейчас соединились во мне. Вот и заработала мысль. Красота всегда действует на меня вдохновляюще! Вечное небо, вечная музыка. Я чувствую их, я понимаю их вечность. Понимание мое оставляет мне надежду, что и душа у меня — вечная.

Открываю сумочку, достаю блокнот и старенький «Паркер», наскоро записываю сие размышление. Потом я вставлю его куда-нибудь.

Звучит уже другая музыка. Она не так хороша и не волнует меня. Я опять обращаюсь взором к книгам. Беру Гегеля наугад, нахожу в томике закладки.

«С Сашей можно говорить о философии. Не слабо!»

Снимаю роскошного с золотым тиснением Карамзина. И опять обнаруживаю закладки.

«Знание истории — еще одна грань. Неплохо для инженера из «Синей птицы»! Прелюбопытный вырисовывается образ».

Но я поймаю его, отыщу пробелы.

«Вон красавица стоит. Наверняка целомудренна!»

Вытаскиваю из темного уголка «Вокальные жанры эпохи Возрождения».

Восторженно шепчу:

— Уж эта книжечка не для чтения на сон грядущий!

Раскрываю ее, где раскрывается. А раскрывается на четырнадцатой странице. «Месса» — название главы. У меня начинают подрагивать руки: почти в каждом абзаце что-то аккуратно отчеркнуто карандашом.

Все, я сломлена. Он меня убедил. Он — супер…

Я сажусь в глубокое прохладное кресло и просто сижу, осматриваюсь в кабинете.

Саша еще некоторое время проводит на кухне, потом зовет меня в зал, к бару; просит выбрать что-нибудь на мой вкус. Выбор большой: ликеры, коньяки, водки, вина… И все такое красивое. Наклейки можно коллекционировать.

Я не теряюсь. Мне бросается в глаза знакомое название:

— Вот это, пожалуй, — токайское. С мускатом.

Саша подхватывает бутылку и, на ходу протирая ее полотенцем, уносит в столовую.

Через минуту приглашает меня.

Я замираю в дверях…

Стол сервирован хоть и быстро, но мастерски. Нежнейших тонов фарфор, изящнейших форм серебро, закуски изысканные… Все продумано до мелочей, все на своих местах. Чувствуется, что Саша готовился заранее и основательно. Меня несказанно радует, что он придает моему визиту такое большое значение.

Сажусь за стол.

Саша наливает вино. Бутылку он держит высоко. Вино льется, шумит, искрится. И благоухает.

— За нашу встречу! — провозглашает Саша вечный тост.

Я смеюсь:

— Встреча была — что надо!.. — задумываюсь на секунду. — Это мне сейчас смешно. А тогда было не до смеха! Ты только представь, Саша: подхожу к выходу, думаю о чем-то, вдруг автобус дергает… Я даже не успеваю ничего сообразить, как уже лечу. Последняя мысль ужасает: все, это конец, как минимум, койка в травматологическом… И вдруг меня подхватывают чьи-то руки!..

Саша тоже смеется:

— А ты представь меня: стою, скучаю на остановке — автобуса никак не дождусь, кляну себя, что не взял машину, и внезапно на меня с небес падает… красавица. Что это? Откуда? Вот так подарок!

— Так уж и красавица, — с сомнением говорю я.

Саша становится притворно строг:

— А ты в прихожей видела зеркало? Сходи и посмотрись…

— Я в том зеркале увидела принца.

Саша, который так внимателен к каждому моему слову, эти пропускает мимо ушей.

Мы выпиваем вино.

— А что с той рубашкой? — спрашиваю я.

— С какой?

— Цвета хаки… С моими губами. Она отстиралась?

— Бесценная рубашка! — уходит от ответа Саша.

— И все-таки! — настаиваю я.

Любопытство меня так и разбирает: кто стирает ему рубашки? Ловлю себя на том, что это не просто любопытство. Скорее: далеко идущий интерес.

Саша молча выходит из-за стола, оставляет меня на пару минут одну в столовой. Возвращается он с рубашкой. Она чиста, выглажена, она на персональных плечиках. Мои губы — на прежнем месте.

— Но они там! — восклицаю.

Саша смотрит на меня укоризненно:

— Лена, милая! Как ты можешь? Это же музейный экземпляр, — он поворачивает рубашку и так и эдак. — Хорошо, если тебя не устраивает музейный экземпляр, давай будем рассматривать это как поп-арт… Чуть попозже я выберу время и закажу для рубашки соответствующее обрамление. Я возьму ее под стекло… — глаза у Саши сейчас насмешливые. — Нет, Елена, все же это не поп-арт! Это реликвия. Или хоругвь! Именно! Наша хоругвь… С этой хоругвью мы пойдем по жизни вместе. Как тебе такая мысль?

Я становлюсь серьезней:

— Может быть, мне постирать ее сейчас?

— Ни в коем случае! От греха подальше я спрячу ее, — и быстро уносит рубашку.

Пока его нет, я думаю о том, что разговор наш неожиданно затронул весьма важную тему.

«Это он сильно сказанул насчет хоругви! Случайно сказалось или Саша хотел сказать? Надо думать — второе. Хочется думать так… Саша знает цену словам».

Саша возвращается, поглядывает на меня нежно и одновременно серьезно. Наливает еще по чуть-чуть вина.

«Оно очень вкусное!» — мимоходом отмечаю я.

Меня тут полностью захватывает мысль: отчего Саша стал вдруг серьезен.

Он говорит:

— Ты должна знать, Лена…

— Что? — не выдерживаю я; сердце мое так и подпрыгивает.

— Есть серьезный разговор…

«Не тяни же, Саша! Ну пожалей меня. Еще минута, и я грохнусь в обморок!»

— Такое дело…

— Да, — в голове у меня отчего-то зашумело; может, это вино?

«Вино… У меня, кажется, налито вино…»

Чтобы скрыть свою все возрастающую тревогу, выпиваю налитое мне вино. Медленно-медленно… Просто я закрываю бокалом лицо, которое, вероятно, побледнело.

Саша бросает за окно грустный взгляд:

— Дело в том, что мне предстоит длительная поездка. Недели на две, а то и на месяц.

Я вздыхаю облегченно. Голова кружится. Я думала, он выдаст сейчас, что женат и у него четверо детей.

Ставлю бокал на стол, улыбаюсь:

— Не беда! Время быстро пролетит.

Саша не согласен со мной:

— Иногда время замедляет ход. Конечно, это зависит от человека. Если сильно чего-то ждешь — никак не дождешься.

— Тогда надо отвлечься. Например, — на работу, — с удовольствием принимаюсь за еду.

Мне нравится, как Саша готовит. Но я не сосредотачиваюсь на этом, меня сейчас сильно занимает разговор.

Саша продолжает:

— Все равно — подсознательно ждешь. От этого — от себя — никуда не уйти.

Мне тоже не хотелось бы расставаться; но бодрюсь:

— А едешь завтра?.. послезавтра?..

— Через три дня, — вздыхает Саша, глаза его печальны. — Ты пойми меня правильно. Мне сейчас совсем не важно, что я для тебя. Мне куда важнее, что для меня ты. Оставайся ко мне равнодушной — и это дела не изменит…

— Равнодушной? Нет…

— Извини, я, может, не совсем то говорю, что хочу. Понимаешь, я едва нашел тебя и боюсь потерять.

— Время быстро пролетит, — повторяю я.

Саша грустно шутит:

— Пока меня здесь нет, не езди, пожалуйста, в автобусах.

— Не буду! — обещаю я.

Я совсем не ожидала, что Саша, у которого такое уверенное лицо, такие сильные руки, может так внезапно загрустить. Что это? Ужели я так много значу для него?..

Играет музыка. Один из шлягеров Элтона Джона. Тот, что из мультика.

Саша вдруг замирает с вилкой в руке. Лицо его светлеет. Грусти в глазах — как ни бывало!

— Послушай, Лена! Мой дорогой друг. А поехали-ка со мной!

— Куда? — я вскидываю на него глаза, оглушенная неожиданным предложением.

— В Индию! — его лицо сияет.

— Но это же так далеко! — срывается у меня с губ; а внутренне ругаю себя: ответик — глупее не придумаешь, нечто в духе Константина.

Саша между тем поясняет:

— Понимаешь, я еду в Индию. По делам фирмы. Мы еще не решили, что это будет: или дочерняя фирма, или новый восточный маршрут… В любом случае, ехать нужно. Вот я и еду как зам главы фирмы наводить контакты, решать вопросы на месте. В Индии очень развит туристический бизнес. Интересная страна, а мы до сих пор обходили ее вниманием. Наши все ехали в Японию или Корею…

Моя первая реакция, видно, отражается у меня на лице:

«Так, с бухты-барахты сорваться в Индию? На край земли? Я не готова к этому. Я не знаю, что там носят… И носят ли вообще что-нибудь? Там такая жара! Мои знания языка (английского) весьма посредственны. Я буду совсем беспомощна в этой стране».

Саша, потянувшись через стол, берет меня за руку:

— Лена, соглашайся. Это ведь так просто!

Последующая реакция иная:

«А почему бы и нет! Чего мне бояться? Жары индийской? Куплю себе шорты и белую маечку. Мне нечего прятать, мне, даже наоборот… есть что показать. И поеду я не с чужим человеком: мы четыре уж дня как знакомы!»

— Решайся, Лена.

«Но в качестве кого?»

— А в качестве кого я поеду?

— Как кого? — улыбается Саша. — Разве это проблема?

Я пожимаю плечами:

— Ну не в этом, конечно, проблема. Я вижу, кому можно доверять… доверяться… А в том… — подбираю слова. — Документы там разные… в гостиницу не поселят…

Я растерянно лепечу все это, а в голове у меня настойчивей крутится мысль:

«Ты совсем дремучая! Ты настоящая закомплексованная руссо туристо, будто вызревшая за железным занавесом! Сколько уж лет демократии!»

Примерно это же говорит мне Саша:

— Лена, не волнуйся: в Индии давно капитализм. А индусы — разумные люди. Деньги у них могут все, а клиент всегда прав. Остальное я беру на себя: я имею в виду оформление документов, визу и прочее. Фирма сделает все в два счета.

— И все же! — я опускаю глаза. — В качестве кого мне ехать?

Саша наконец понимает меня:

— Нет, не в качестве секс-сопровождения. А в качестве себя. Я приглашаю. Для меня это очень важно.

— А почему бы и нет! — пожимаю плечами. — В Индию так в Индию. Я не побоюсь!

Саша совершенно преображается. Кажется, у него вырастают могучие крылья за спиной. Кажется, он сейчас песню запоет, он подхватит меня сильными руками и вихрем закружит по комнате…

Он так трогательно ухаживает за мной. Подкладывает капустки, картошечки, икорки, пикантных грибков, мидий…

А я на некоторое время выбита из колеи. Эмоционально я не была готова к такому предложению. Индия все никак не умещается в голове.

«Бред какой-то! — улыбаюсь я. — Нет, это сон! Увы, это не действительность. Так не бывает в жизни. Я сама все нафантазировала и верю в это. Или кто-то другой меня придумал, сделал героиней романа. Сидит надо мной и стучит на «Эрике», потешается. От нечего делать, из озорства отсылает меня с героем в Индию. Словно хочет посмотреть, что из этого получится. А я, марионетка, бессильна в его руках. И отношусь ко всему чересчур серьезно. А может, он, который меня придумал… это Отец мой?»

Саша проницателен:

— Не можешь свыкнуться с мыслью? Ничего, я помогу тебе…

Он подливает на самое донышко вина.

«Какие разные все-таки люди! С Константином я не поехала бы и в Вышний Волочок, а с Сашей — вот, на край света согласилась!»

На улице уже сумерки; вот-вот зажгутся фонари. В квартире полумрак. Но мы не включаем свет. Нам кажется, свет разрушит что-то. Это что-то только-только протянулось между нами. Призрачное, неокрепшее… Любовь? Пожалуй, нет. Во всяком случае, не в том виде, в каком я ее представляю. Скорее — это чувство близости, некоей схожести, духовного родства. Мы начали чувствовать друг друга. Мы, наверное, теперь почувствуем друг друга и в темноте. Это связь. Она многого стоит. Редкие люди ощущают эту связь, даже прожив вместе целую жизнь, даже познав друг друга и в радостях и в беде.

Я не вижу его глаза, но я считываю его мысли. Они сейчас величавы и спокойны, как Ганг (кажется, Индия уже со мной). Мысли его лебяжьим пухом окутывают меня. Я — сияющая звезда его мыслей. Я физически ощущаю добро, излучаемое Сашей. Как и его тепло. И не могу ему не верить…

После ужина мы переходим в зал. На роскошном диване так много места. Я сразу какой-то маленькой сделалась. Ах, нет! Я ошибаюсь. Это диван большой.

Саша садится рядом, берет дистанционный пульт, нажимает какие-то кнопки. Я не понимаю, что это за техника у него (мне вообще сегодня кажется, что я пришла к нему в гости из девятнадцатого века), но он показывает мне по цветному телевизору свои слайды.

Греция, Турция, Италия, Испания, Франция…

— А вот Мальта! — восклицает он. — Чудный уголок.

Саша задает аппаратуре темп, и слайды сами сменяют друг друга. Я вижу старинные здания, залитые солнцем, узенькие кривые улочки, рыцарей на конях и при полном вооружении, трибуны, флаги, площадь Святого Петра в Ватикане, маскарад — кажется, венецианский, восточный базар, заваленный экзотическими плодами, верблюдов на фоне пирамид, крокодилов, выползающих на берег… Сашина рука ложится мне на плечо. Она такая большая, но необыкновенно легкая. Я даже не сразу чувствую ее. Я поворачиваю голову к Саше и встречаюсь с его глазами. В них луч солнца проблеснул среди туч…

— Это пляж. Под Салониками… — тихо говорит Саша.

Но я уже не смотрю на экран. Мне не хочется отворачиваться от Саши. Губы его тихонько касаются моих губ. Он как бы просит разрешения. А получив его, действует чуточку уверенней.

Я отвечаю ему.

Вздох восторга вырывается из груди Саши. Алые розы замирают в глазах…

— Это коррида… — улавливаю движение его губ.

Но он уже тоже не смотрит на слайды. Все учащается дыхание его — жаркое, вкусное. Руки его сильные и уверенные, одновременно — нежные. Очень хочется, чтобы эти руки ласкали и ласкали… Лицо мое он покрывает поцелуями… Я закрываю глаза. У меня за спиной тоже вырастают крылья, и я лечу, лечу навстречу Саше. Мой полет — как безумство, я теряю голову. Кажется, это уже и не полет, а падение. Но прекрасное долгожданное падение. Алые розы, коррида, кровь… Кто-то пишет с меня полотно крупными, небрежными, гениальными мазками. И не жалеет красок; быстро и точно смешивает их на волшебной палитре, уверенно наносит на холст. От восторга у меня выгибается грудь. Губы Сашины едва касаются шеи… Ах! Эти штуки действуют на меня сильно. Но я не боюсь за себя — мне сегодня явилось знамение…

Рука его пробирается мне под кофточку. Она так нежна и чутка — его рука, что я не могу не пустить ее. Да и, по правде говоря, мне самой хочется, чтобы его рука скорее пробралась… Через секунду я уже жду этого с нетерпением.

Я готова…

«И если ты не поспешишь…» — бьется мое сердце.

Но он приходит вовремя.

Вселенная сосредоточилась в моей груди. Вселенная вокруг моей груди вращается. Все звезды светят из нее. В ней тайна жизни и сама жизнь. Я лишь ее придаток…

Саша приникает к груди губами.

«Как нежен он! В какой вводит меня восторг!»

Голова идет кругом…

Большими сильными руками он охватывает меня всю. Он сжимает меня и отпускает… и снова… и снова… Я бы сказала, что он меня терзает, если б это действо не доставляло мне такого блаженства! Я не помню ничего, ничего не хочу знать. Я сейчас — обнаженное чувство, неутолимая жажда любви и быстротечный миг; я сейчас — пропасть, в которую проваливаются его ласки. Я послушна и мягка, я — вода в его пригоршнях. Через секунду я — огонь. Я его обжигаю. И он дует себе на ладони. Потом я опять вдруг расслабляюсь, страшное томление охватывает меня. Я шепчу что-то. А что — не пойму.

И это не я, это мое подсознание шепчет:

— Хочу… туда…

«Куда хочет мое подсознание, куда так стремится женская сущность моя?»

— Саша… — выдыхаю чуть слышно. — Милый… — срывается с губ. — Туда…

И рука моя падает в сторону спальни. Мне, а точнее подсознанию моему, оказывается, подиум покоя не дает.

Наконец Саша слышит меня. Он догадлив. Берет меня на руки — легко-легко, будто я пушинка, и несет меня в спальню. Что-то из одежд я теряю по дороге…

Разгоряченное тело мое окунается в прохладу шелкового покрывала. Пройден долгий путь. Много-много лет. Теперь я — глина в Сашиных руках. И это доставляет мне удовольствие. Так прекрасно быть податливой. Так приятно быть бездумным, только чувствующим материалом. Для Пигмалиона… Саша лепит меня. И не только грудь. Саша лепит меня всю: бедра, колени, мой мягкий животик… Лепит мастерски — будто слепил уже не одну богиню, не одну возлюбленную. Но во мне нет ревности к прежним. Я сейчас — первая. Это мое время, мой миг. Прекрасный… Мы скользим по покрывалу и только чудом не падаем с подиума любви. «О Боже! Как я счастлива!.. Как велика и сладка власть плоти!.. Как велик Создатель, придумавший это блаженство!..»

Мне не вырваться, хотя я, кажется, рвусь. Ночная бабочка на иголке… Крылья мои громко хлопают по покрывалу. А из-за стенки доносится чей-то стон. В этом стоне что-то древнее, необъяснимое, даже дикое… едва не свирепое… Да, да! Это стонет тигрица за стенкой. А теперь — совсем рядом…

«Господи! Это же мои стоны! Это стоны Евы. Это праматерь прорывается из меня — как из всякой женщины, любящей впервые».

И вот Саша замирает. Возвращается мое сознание. Или буря успокаивается внутри. Мое тело еще гудит, но гул этот все тише. Не гуляют по океану волны. Не сотрясается больше мать-земля. Необыкновенная легкость разливается во мне. Будто сняла с плеч своих груз камней, кои носила всю жизнь. Я не знала еще такой легкости. Как я могла жить без нее?..

Поцелуем, полным благодарности, Саша накрывает мои губы и потом ложится на спину:

— Выходи за меня замуж, Лена.

— Так сразу? — улыбаюсь я, глядя в потолок и думая о том, что именно таких ждала от него сейчас слон. Мы же знакомы всего четыре дня.

— Ну и что? Что тебя смущает?

— Всего четыре дня! Подумай…

Сейчас Саша не хочет меня понимать:

— У меня мама работает в ЗАГСе. Здесь недалеко… Распишет за пять минут.

Я изумляюсь:

— Это при том, что она ни разу не видела меня?

— Главное, что я тебя видел! И сейчас вижу, — он поворачивается и с удовольствием рассматривает мое обнаженное тело.

Свет фонарей льется на меня с улицы.

«Господи! Куда подевалась вся моя одежда?»

Я накрываюсь краем стеганого покрывала:

— Нет, Саша. Не надо спешить с ЗАГСом. Мы сходим туда после Индии. К твоей маме.

— Почему?

— Мы должны привыкнуть друг к другу. Мы ведь в самом начале пути…

Он приподнимается на локте:

— Разве мы уже не привыкли?

— Мы пока что только переспали.

«Какое грубое, однако, слово! Но его сейчас не обойти. Меня оправдывает то, что слово это — точное».

Саша ласково гладит мне плечо:

— Я уже привык к тебе и не хочу отвыкать.

Потом он гладит лицо мне, волосы:

— Ты такая красивая! Особенно сейчас.

Он привлекает меня к себе. Я целую ему плечо:

— Саша, я должна привыкнуть. Женщинам это бывает труднее. Пока все уляжется… Требуется время.

— Ты хочешь еще присмотреться ко мне?

— Хочу.

— Ты не веришь мне?

— Верю, — я смеюсь, а он пытается поцеловать меня за ушком.

«Он уже знает мои слабые места…»

Я ловко уворачиваюсь и отталкиваюсь от него:

— И потом, Саша, милый, все в наших руках: никто не запретит нам устроить сначала свадебное путешествие, а потом саму свадьбу. Ты же сам говоришь, что в Индии давно капитализм и никто там не посмотрит на нас косо.

Но от него не так-то легко убежать. Саша крепко держит меня за руку. Вот он уже прижимает меня к себе и легонько проводит ладонью мне по лопаткам, пояснице… У него сейчас такая горячая рука.

Я вздыхаю судорожно, как маленькая девочка после плача. Саша ловит губами мой вздох. Он забирает его себе. Он сегодня все мои вздохи складывает у себя возле сердца.

Саша смотрит мне в глаза. Ему очень нравится, что сейчас и я обнимаю его, прижимаю к себе — крепко прижимаю. Он отбрасывает покрывало, он хочет, чтобы я вся прижималась к нему. И целует меня, целует…

Потом говорит:

— Мне нравится, как ты мыслишь. Иногда — неожиданно. И это так просто, что поражаешься: как же ты сам не додумался… Наверное, оттого ты и писательница, что умеешь мыслить отлично от других.

Я молчу.

Я тоже кое-что складываю возле сердца…

Мне на секунду показалось, что глаза у Саши увлажнились.

Он говорит:

— Во мне ты можешь быть уверена, Лена. Мое отношение к тебе не изменится. Это ведь не только дела сердечные, это еще и дело чести. Я уже нашел тебя. Найди же поскорей и ты меня! А потом мы сыграем нашу свадьбу. Поверь, я сделаю такой фейерверк!

Минуту-другую мы лежим молча. Я осмысливаю услышанное только что.

Вдруг Саша вздрагивает:

— Слайды!..

И мы нагишом бежим в зал.

— Неужели их так много? — кричу ему в спину.

— До самого утра!

Мы садимся на большой диван рядышком. Плечом к плечу. Накрываемся пледом.

«Хорошо сидим!»

— Вот, посмотри, а это Мексика! Видишь, сплошные «фольксвагены»!

— Ты и в Мексике был?

— Обижаете, сударыня…

Счастливо вздыхаю:

«Я опять скажу тетушке, что мы ездили на море. Встречать рассвет. Сколько их еще будет!..»

А сейчас самое время вспомнить про книгу, которую я подписала…